Последняя жена Медвежатника

На одной из тихих, утопающих в зелени аллей Лесного кладбища можно найти основательно и с размахом обустроенное ещё в довоенные годы место вечного упокоения фамилии Абелей. Стелу из серого гранита, где ещё аж до конца нынешнего столетия хватит места для имён и фамилий рода Абелей, дат их появления на свет и  кончины, абсолютно неуместно заслоняет собой могильная плита, на чёрном мраморе которой изображено дерево похожее на грушу, опустившее в безутешном горе ветви с крупными и красивыми плодами, а надпись поясняет: «Здесь вечным сном спит моя последняя жена Евгения Пурвите».
Кладбищенская тишина и благоговейный покой в этом месте между серым гранитом и чёрным мрамором кажутся наполненными какой-то неистовой страстью, какой-то неповторимостью, которая по-настоящему нынешнему поколению не известна, это может быть лишь предчувствием, игрой воображения, можно лишь пытаться разобраться, почему появился именно такой памятник и такая надпись.
Сегодня уже мало кому известно, что Евгении Пурвите было лишь тринадцать лет, когда она впервые увидела Яниса Абеля, которого вторую половину его жизни почти все звали не иначе как Медвежатником. В то время она была просто Ией и тем летом проживала со своими младшими сестрёнками на втором этаже дома на Береговой улице, рядом с которым у реки росло могучее, словно дуб, грушевое дерево.
Вёснами груша цвела белым красивым цветом и напоминала звенящую снежную гору, потому что была полна пчёл, а на исходе лета вместо цветов появлялись небольшие плоды, а пчёл сменяли осы и детвора.
В то утро Ия проснулась самая первая, когда сад и река ещё были подёрнуты влажным туманом. Она взобралась на грушу, в свой романтический дом, устроенный там и была уже готова бросать созревшие плоды сестричкам прямо в постель, чтобы те проснулись и подошли к распахнутому окну на  втором этаже, посмотреть как прекрасно это утро, наполненное свежестью и неутолимой страстью.
На Береговую улицу из белого тумана вынырнула чёрная «Волга» и, взвизгнув тормозами, остановилась у самых ворот. Из машины вышел статный мужчина в свитере грубой вязки, седоволосый, с гордым взглядом независимого человека.
Заметив на дереве длинноногую девчушку, незнакомец, прищурив тёмные глаза, спросил:
– А груши-то сладкие?
– Сладкие, – отвечала Ия.
– Брось-ка одну! – продолжал мужчина глухим хрипловатым голосом.
Ия сорвала самую жёлтую, самую большую и, как следует размахнувшись, бросила. Провожая взглядом совершающую полёт грушу, она, бог весть отчего, с трепетом в сердце ждала, что человек ещё что-то скажет, когда  глухо и надтреснуто зазвучит его голос.
Мужчина смотрел на приближающуюся грушу, как на невесть какое чудо, однако поймав, отправил её целиком в рот, словно это была не груша, а слива. После этого голос его стал ещё более глухим и хриплым.
– Когда мне было столько же, сколько и тебе, эти груши были такими же сладкими и такими же мелкими. –  Помолчав немного, он продолжал ещё глуше и хриповатее. –  А куда же делись яблони? Я не вижу яблонь. Они что, вымерзли?
Взгляд его тёмных глаз был абсолютно серьёзен и он ждал так же серьёзного ответа, можно было подумать от этого ответа зависит вся его будущая жизнь.
– Насколько мне известно, яблонь здесь и в помине не было, –  уклончиво ответила Ия, не зная, что ей делать – оставаться на дереве или спуститься вниз.
– А не ты ли хозяйка этого дома? – спросил приезжий ещё более низким голосом, он гудел, казалось дерево ударяется о мёрзлую землю.
– Я  дачница, – на всякий случай Ия не спешила покидать дерево. – Дачница, только и всего. А хозяин с хозяйкой ещё спят.
– Хозяин и хозяйка не спят. Хозяин и хозяйка наконец-то вернулись домой! – неожиданно решительно произнёс мужчина, в его голосе взмыли вверх гордые соколы, а  тёмные глаза  вдруг вспыхнули как два костра.
Он открыл багажник своего чёрного автомобиля, достал от туда длинную трёхстволку и трижды гулко выстрелил в воздух.
Из речных камышей, крякая, поднялись утки; скворцы и воробьи разлетелись в разные стороны, ворона, не к добру раскаркавшаяся, сразу смолкла. Ия едва не соскользнула вниз, на землю, но удержалась, ухватившись за толстый сук груши. Ей было видно, как в окне первого этажа показались растерянные лица хозяина и хозяйки, а в соседних домах проснулись жильцы. Незнакомец прислонил к забору ещё дымящуюся трёхстволку, открыл ворота  и загнал «Волгу» во двор. Из машины вышла рослая дама с серебряным самоваром в руках, мужчина же достал три медвежьи шкуры из автомобиля и расстелил их под грушей. Солидная дама  с толстой косой уложенной на голове, поставила самовар на медвежью шкуру и, распустив волосы, стала расчёсывать их серебряным гребнем.  Мужчина присел рядом с ней и стал степенно пить чай из блюдечка, наблюдая прищуренными глазами, как из дома выбегает, завернувшись в простенький халат, хозяйка.
Несмотря на тёплое летнее утро её знобило, она старалась закутаться в халатик ещё плотнее, чтобы стать меньше и  разжалобить окружающих.
Мужчина, не меняя позы, полулёжа, прихлёбывая чай из блюдца, познакомил свою первую жену с Марусей. Вот, мол, Маруся, моя жена, вместе они ходили на медведей и других зверей тоже, что помельче,  а посему, смогли, как видите, вернуться домой как люди – на своём собственном автомобиле.
Будучи ещё совсем ребёнком Ия видела какими возвращались из ссылки. Родственники по материнской линии вернулись домой обескураженные, немытые, в ободранных телогрейках, пропитанных насквозь чужим,  въевшимся, не исчезающим даже после стирки, запахом. О пережитом никогда не говорили громко, лишь тихо, шёпотом  рассказывали, что было невыразимо трудно, и не переставали удивляться тому, что вообще выжили. Тихо прошептав что-нибудь, они со страхом озирались вокруг – не подслушивает ли кто, не достаёт ли сказанное ими до постороннего уха.
Однако в Медвежатнике не было ни грамма того тихого и невыразимого ужаса, который испытывали родственники матери. С первого взгляда было видно, что он настоящий мужчина, и вернулся домой вовсе не затем, чтобы боязливо шептаться и жалобно скулить,  зализывая потихоньку нанесённые раны, а явился как победитель и непримиримый мститель, о чём и свидетельствовала трёхстволка, стоящая у изгороди.
Маруся по-русски, нараспев, выставив вперёд пышную грудь, заплетая снова волосы в толстую косу и, укладывая её на голове в кольцо, сказала, что к первой жене Медвежатника не испытывает никакой неприязни, только её теперешнего супруга на дух не переносит. Когда она видит подобных типов, мол, вся гусиной кожей покрывается.
Прежний хозяин, хилый мужичонка с бегающим взглядом, услышав сказанное Марусей, спешно захлопнул окно.
Медвежатник, увидев это, расхохотался: ведь и через закрытое окно застрелить можно! А чтобы «гусиная» кожа не портила Марусину красоту, этот тип должен держаться как можно дальше от прицела его трёхстволки, потому что всей округе известно, что по лживому доносу этого типа Медвежатнику пришлось отправиться в Сибирь в вагоне для перевозки скота. А всё ради того, чтобы этот тип смог забраться в постель к его жене и спокойно уничтожить весь яблоневый сад, что рос вокруг отчего дома.
Первая жена Медвежатника, всё ещё ёжась в лёгком халатике,  принялась защищать своего нынешнего мужа. Она стала объяснять, что все яблони вымерзли в чудовищно морозную зиму, и, что в те невероятно суровые годы никому и в голову не приходило осуждать культ личности, потому что были уверены, что он вечен, что чаще всего именно так и избавлялись от неугодных. А теперешний муж души в ней не чает и сделал он это только побуждаемый страстью, которая с годами утихла. А этой осенью они решили посадить новый яблоневый сад.
Однако в Медвежатнике страсти ещё не улеглись, он отдал блюдце с чаем Марусе и поднялся, чтобы взять ружьё, стоящее у забора. Сибирь, мол, ему уже не страшна. Нужно будет – поедет туда ещё раз без всякого сожаления. Кто знает, может вернётся он тогда из богатого и великого края не на какой-то там чёрной «Волге», а на белоснежном самолёте.
Первая жена Медвежатника зарыдала, упала на колени и, распахнув халатик,  с видом раненной больной птицы, вымолвила, что пусть её пристрелят первой, она, мол, во всём виновата, она любит своего нынешнего мужа.
Так как Медвежатник не мог поднять ружьё на свою бывшую жену, Маруся сказала, что доводить женщину до слёз дело позорное, и если бы она не полюбила этого гнусного типа, Марусе никогда не довелось бы познакомиться с таким добрым, красивым и отважным охотником.
Маруся отдала Медвежатнику дымящееся блюдце и посоветовала напрасно не поднимать незаряженное оружие, оно, говорят, стреляет ещё опасней, чем пулей или дробью.
Медвежатник у всех на виду поцеловал Марусю и они снова расположились на медвежьих шкурах чаёвничать. Вот попьёт он чайку, тогда, зарядит ружьё и отправит этого жалкого типа в царство небесное, пусть там работает гнусным доносчиком.
В зловещей тишине, затаившись на груше, Ия видела и соседей, которые плотным кольцом окружили весь двор и раскрыв рты глазели на происходящее как на захватывающее театральное представление, и Медвежатника, который неторопливо потягивал чаёк из блюдечка, держа его на трёх пальцах, и Марусю, которая смотрела на своего мужа как на бога и протягивала супругу маленькие белые кусочки сахара, и бывшую хозяйку, а особенно бывшего хозяина, которые наспех собрав пожитки в узлы, тихонько драпали через калитку. Когда калитка скрипнула, то с высоты груши показалось, что это они вернулись из далёкой и мучительной ссылки и никогда им не обрести приют в родном краю.
В ту пору Ие было всего лишь тринадцать лет, а у тринадцатилетнего подростка нет ещё сострадания к другому человеку, нет ещё потребности разобраться в зигзагах чужой судьбы. Тогда Ие было жаль только грушу, потому что для того, чтобы посадить новые яблоньки, эту грушу обязательно придётся срубить, чтобы она не заслоняла солнечный свет. Но тогда она больше никогда не сможет взбираться на неё, не сможет бросать в своих маленьких сестричек мелкие, но сладкие плоды прямо в кровать, никогда не сможет так светло и радостно смеяться, наблюдая с какой неохотой сестрёнки просыпаются, словно нет никакого у них желания увидеть прекрасное утро, полное неутолимой страстью.
Так и получилось, что со следующего лета сёстры Пурвите в этом доме больше не жили, новый хозяин и хозяйка отдыхающим в комнатах отказали, и только вдвоём занимали весь дом. В один из летних вечеров, Ия проходя по Береговой улице, видела их, они сидели на медвежьих шкурах под грушей-великаном рядом с дымящимся самоваром и не спеша потягивали чай. Жена подала мужу серебряными щипчиками кусочек сахара, муж бросил кусочек в рот и, держа блюдце на трёх пальцах, медленно причмокивая, наслаждался горячим напитком и тихим блаженством домашнего уюта. В тот раз Ие показалось, что они так и сидят под большой грушей, не вставая с места, с самого своего приезда.
Второй раз Евгения Пурвите встретила Медвежатника лет через десять, когда она уже не была той тринадцатилетней Ией, а все называли её теперь Женей.
За полгода до этой встречи умерла её мать. Чтобы дать образование своим младшим сёстрам, Женя работала на двух работах и заочно училась. Катастрофическая нехватка денег, невозможность приобрести самое необходимое тяжёлым катком вдавливало её в землю. Из-под этого невыносимой тяжести она могла вырваться на короткое время только по субботам – когда сёстры были в школе. Тогда Женя ходила ухаживать за могилой матери, чтобы хоть как-то отдышаться среди кладбищенской тишины и покоя. С нескрываемой завистью она смотрела на роскошные и богатые надгробия, понимая, что ей такое никогда не осилить. Для того чтобы прогнать эти грустные мысли, она всё чаще и всё настойчивее воскрешала в памяти то прекрасное и беззаботное время, когда утром вскакивала с постели самая первая, ловко и весело влезала на большую грушу и обеими руками нарывала мелкие, но сладкие плоды. Эти счастливые моменты были для неё единственным спасением. Только представив мысленно себя на гигантской груше, она чувствовала себя более или менее сносно.
Медвежатника она повстречала осенью. От трамвайной остановки вдоль всей аллеи до самых кладбищенских ворот тянулись цветочные ряды. Пламенели и полыхали осенние розы в своей последней красе, а белые гвоздики напоминали о приближении зимы. На эти цветы у Жени не было денег, она присматривалась к цветам подешевле, успокаивая себя тем, что  матери всегда нравились неестественно лиловые астры.
Они жили в коммуналке в центре города, соседи по непонятной причине всё время ссорились с её матерью. Однако мать никогда не отвечала им тем же, а просто отправлялась на базар, покупала неестественно лиловые астры, ставила их на стол в общей кухне и соседи тогда на какое-то время закрывали рты.
Такие невероятно лиловые астры были в одном единственном ведёрке.
– Сколько просите за них?– спросила Женя у долговязого сгорбленного старика в измятом дождевике.
– Почти что ничего. Возьмёшь больше пяти, получишь приз! – ответил старик глуховатым, чуть надтреснутым голосом. Он открыл изрядно потрёпанный портфель с оторванной ручкой и вынул из него маленькую жёлтую грушу.
– Сладкая? – спросила, оробев, Женя – она признала в старике некогда крепкого и статного Медвежатника. Сердце её сжалось в немой боли, даже заныло, когда она заметила, как этого крепкого и независимого мужчину беспощадный каток жизни  расплющил и смял, даже тёмные глаза потухли, стали тусклыми и невыразительными.
– Сладкая! И вкусная! – Помятый и расплющенный старик ловко забросил грушу в рот, и только в этом движении угадывалась его былая сноровка и удаль, но в виду отсутствия зубов грушу теперь он разжёвывал медленно как сливу.
Медвежатник, пришедший в восторг от вкусной груши словно ребёнок, выглядел так жалко, что  Женя почувствовала и себя смятой, поэтому вернулась на трамвайную остановку и больше никогда не приезжала на могилу матери, и та заросла травой. Женя боялась хотя бы ещё раз увидеть то, что осталось от некогда отважного Медвежатника. Она всегда воспоминала Медвежатника в день его возвращения в отчий дом, как самое удивительное и захватывающее событие в своей жизни; каждый раз перед отходом ко сну, она рисовала в своём воображении образ ещё более героический, ещё более бесстрашный. Может быть она потому и не вышла замуж, что не встретила ни одного такого парня, который хоть капельку был бы похож на Медвежатника,  каким тот был в то самое утро, когда он вышел из своей чёрной «Волги». Она ещё долгое время избегала смотреть на высоких сгорбленных стариков в помятых дождевиках, ей было страшно увидеть в ком-нибудь из этих доходяг жалкое подобие идеала своего мужчины.
В третий раз Евгения Пурвите встретила Медвежатника, когда все звали её уже Евгенией. У неё было много свободного времени, она не знала куда себя деть, потому что младшие сёстры удачно выскочили замуж. Средняя сестра вышла за автомеханика, недавно они купили дом, она ходила в золотых серёжках и кольцах, и хотя от её мужа даже ночью разило железом и машинным маслом, а его руки нельзя было отмыть, с раннего утра от него уже несло водкой, а к вечеру он и вовсе лыка не вязал – деньги он грёб лопатой, а поэтому жене ничего не оставалось делать как бесконечно хвалиться своим мужем.
Младшая сестрёнка стала супругой популярного массажиста, её серьги и перстни были не хуже, чем у жены автомеханика. К мужу младшей сестры толпами шли на массаж интересные и знаменитые женщины, однако младшую сестру это не волновало, она вынашивала план выдворения из их квартиры старшей сестры Евгении, жуткой старой девы, которая без утайки с осуждением смотрела абсолютно на всех клиенток мужа младшей сестры.
Если когда-то Евгения неловко чувствовала себя на общей кухне, то теперь и обе комнаты стали такой же коммунальной кухней. Она пыталась, как когда-то мать, уладить отношения необычайно лиловыми астрами, но эти цветы блёкли среди роз и гвоздик и казались нищенскими, потому что женщины, жаждущие массажа, несли мужу младшей сестры цветы целыми охапками. Новый жилец квартиры массировал так активно, что далеко за полночь, когда все видели уже десятый сон,  Евгения не могла заснуть, растревоженная  витающим в воздухе цветочным ароматом. Наверное потому и слонялась она целыми днями бесцельно по городу, по его самым отдалённым закоулочкам, в поисках более спокойного пристанища.
Так бродя по городу, она снова очутилась на Береговой улице и суровой малоснежной зимой увидела огромное заиндевелое грушевое дерево и большой двухэтажный дом на берегу замёрзшей реки.
Краска у дома облупилась, казалось ещё два-три года и он развалится. Во дворе валялись  обрезки досок, недоделанная лодка, всевозможный мусор, даже у чёрной «Волги» как бы в унисон с всеобщим запустением  поржавели крылья, лобовое стекло покрылось паутиной трещин, а одна из шин была спущена.
Из обветшалого дома вышел Медвежатник. В лёгкой рубашке, с развевающимися на ветру седыми волосами, он слегка напоминал того прежнего мужчину, которого Евгения впервые увидела в тринадцать лет. Медвежатник ногой выбил вмёрзший в землю обрезок доски и тогда заметил у калитки женщину, которая пристально разглядывала его.
– Что вам надо? – спросил Медвежатник, прищурив глаза.
–   Может сможем договориться о комнате на лето? – робко сказала Евгения и взглянула на большую грушу, которая жалобно поскрипывала на ледяном ветру.
– Можно и на лето, и на зиму можно. – Медвежатник приблизился к  калитке и стал тщательно разглядывать незнакомку. Глаза его по-прежнему были тёмными, лицо на жгучем морозе казалось вытесанным из красного камня. – Вы одна, с мужем или  любовником? А может с ребёночком?
– Одна я, – ответила Евгения, прислушиваясь к шуму отходящей со станции в сторону Риги электрички, которая, быстро набирая скорость и сигналя, скрылась в лесу.
Медвежатник ничего не ответил, да и вопросов больше не задавал, набрал целую охапку досок, что выбил из мёрзлой земли, и входя в дом, оставил дверь нараспашку. Евгения вошла следом и притворила дверь.
Внутри дома штукатурка тоже облупилась, коридор был завален ломаными стульями и столами, какой-то другой утварью. Более или менее приличной была лишь одна комната на втором этаже, где Евгения уже когда-то проживала.
Медвежатник бросил доски  рядом печью, и стараясь не встречаться с Евгенией взглядом, произнёс:
– Я тоже сам по себе, а комнат у меня в достатке. Из этой надо только выбросить груши.
И на самом деле в одном углу комнаты находилась внушительная куча груш. Это были те самые мелкие жёлтые груши, Евгении даже казалось, что она их сама когда-то набросала сюда – прямо с дерева через открытое окно второго этажа.
– Какие красивые груши. Сладкие, наверное? – спросила Евгения и голос её в пустой комнате доносился как бы издали.
– Сгнили, а после замёрзли. Печь затопим, вонять начнут. Всё время собираюсь посадить яблони, да вот всё никак. Этой весной надо взяться. – Медвежатник открыл окно и лопатой стал выбрасывать мёрзлые груши во двор. Груши забарабанили по крыше «волги».
– Если так много груш, компоты надо бы варить. Ничего другого из груш не сделаешь.
Евгения подбросила в печь несколько дощечек, потому что в комнате стоял такой же мороз, как и на улице.
– Когда была жена, варили. Банок выходило уйма. Да разве всё это съесть? – Медвежатник выбросил все груши, гулко грохнула о крышу «Волги» и лопата. Не обратив на это никакого внимания, Медвежатник закрыл окно.
– А что стало с вашей женой? Умерла? – спросила Евгения и только тогда заметила, что Медвежатника в комнате уже нет.
Через минуту Медвежатник вернулся с тремя запылёнными медвежьими шкурами, расстелил их на полу. Вопрос Евгении он слышал.
– Маруся ещё жива. Вчера письмо прислала, что на развод подала. Уже давненько укатила обратно в Сибирь, не смогла прижиться здесь. А я не могу бросить свой родной дом снова, хотя надо сказать, с удовольствием поохотился бы. Я подарил ей своё ружьё, она на память оставила мне самовар.
Евгения хотела ещё спросить о том, отчего такой статный мужчина так опустился и живёт один в этом полуразрушенном доме, но не нашла подходящих слов. Она с облегчением вздохнула, когда заметила, что Медвежатника опять нет в комнате.
Он появился так же неожиданно как и исчез, с дымящимся самоваром. Поставил на медвежью шкуру самовар и всё необходимое для чаепитья. Медвежатник налил сам себе чая в блюдечко, и устроившись полулёжа на медвежьей шкуре, стал смотреть на горящие в печи доски.
За окном скрипела, раскачиваясь на ветру, большая груша. Доски, горящие в печи, не только постепенно согревали комнату, но и  освещали её мерцающим светом, потому что уже надвигалась тёмная бесснежная ночь. Огонь потрескивал в печи, Евгения и Медвежатник молчали, предоставив слово дрожащему свету, боялись, наверное, нарушить своими голосами магию огня.
Медвежатник, должно быть, думал о своих давних таёжных кострах, а Евгения о громадной груше за окном. Ей было так хорошо сидеть в уже протопленной комнате и смотреть на это грушевое дерево, которое она так часто видела во снах.
Евгения взяла серебряными щипчиками маленький белый кусочек сахара и протянула его Медвежатнику. Этим она, наверное, хотела сказать, что на улице жуткий холод и она с удовольствием осталась бы здесь на ночь.
Медвежатник взял кусочек кончиками пальцев, бросил его за щеку, в его тёмных глазах отражались горящие доски. Он, кажется, хотел сказать, что он уже очень стар и чудовищно одинок, а заботливые и нежные женские руки могли бы скрасить его старческие дни.
Евгения тоже наполнила блюдечко чаем и, держа блюдце тремя пальцами, пила горячий напиток маленькими осторожными глотками. Она, наверное, хотела сказать, что при свете огня, хорошо бы послушать захватывающие истории об охоте на медведей.
Медвежатник взял серебряными щипчиками маленький белый кусочек сахара и дрожащей рукой протянул Евгении. Он, как бы просил, чтобы молодая женщина не уходила хотя бы в этот вечер, иначе он  сойдёт с ума,  всю зиму не будет топить печь, замёрзнет, закоченеет, ничего не будет чувствовать и его выкинут на улицу точно также как он недавно выбросил гнилые груши.
Евгения приняла кусочек сахара губами, он был твёрдым и сладким. Она пила чай мелкими глоточками и чувствовала, что не только  рот, но и она сама становится тёплой и сладкой, ей, наверное, хотелось сказать, что наконец-то она возвратилась в то место, где уже когда-то была счастлива, нашла кров, где её не будет тиранить младшая сестра с массажистом. Евгении давно уже хотелось заботиться о ком-нибудь, долгие годы она опекала младших сестёр, а вот теперь ей заботиться не о ком.
Отсветы пламени на стенах, окнах и большой груше лепетали что-то на своём языке, всё невысказанное стариком и молодой женщиной эти они делали ещё более прекрасным и возвышенным.
Медвежатник глядя на эти огненные блики, мечтал о цветущем яблоневом саде, а Евгения думала о том, что у неё теперь появилась вполне реальная возможность стать настоящей хозяйкой этого двухэтажного дома, потому что, хоть на вид этот старичок и крепенький, да долго ему не протянуть. Если она выйдет замуж за него, то тогда эти хоромы с грушей в придачу, достанутся ей. Сёстры бросят над ней измываться и она тоже сможет купить себе шикарные золотые серьги, толстые кольца и браслеты, а большая груша будет цвести только для неё; осенью погреб наполнится банками с компотом, а холодными зимними вечерами она, поблёскивая золотыми украшениями, будет одна опустошать их. А не будет драгоценностей, и ладно, по крайней мере не нужно будет скитаться до глубокой ночи в одиночестве по улицам.
Последний раз Евгения Пурвите увидела Медвежатника за день до их бракосочетания. Это случилось весной, когда всё вокруг цвело, распускалось и пело.
Евгения Пурвите сидела в коляске мотоцикла, а Медвежатник, гордо выпрямясь, держал руки на руле. На голове у них красовались шлемы, а потому они чуть-чуть смахивали на космонавтов. Евгения уговорила Медвежатника продать старую чёрную «Волгу». Муж средней сестры из развалюхи сотворил довольно приличный автомобиль. Продав его, они получили чемоданчик набитый червонцами. Чемоданчик этот уже немного опустел,  потому что в ушах Евгении золотели серёжки, на пальцах были золотые кольца, а на запястьях дорогие браслеты. Обе сестры завидовали ей, так как она владела ещё и двухэтажным домом и мужем, которому, по их расчётам, жить оставалось недолго. Остальные червонцы из чемоданчика были предусмотрены на ремонт дома. Медвежатник задумал вымостить берег реки брусчаткой. Начать это неотложное дело было решено после свадьбы.
Евгения Пурвите сидела в коляске мотоцикла, она вовсе не хотела, чтобы Медвежатник поскорее отправился на тот свет, и поэтому каждый день возила его к мужу младшей сестры на массаж, чтобы он выглядел бодрее и лучше себя чувствовал. Но как не усердствовал муж младшей сестры, не мог он омолодить Медвежатника. А поскольку Евгения не могла забыть его таким, каким видела  в первый раз, непобедимого и решительного, она пыталась увлечь его вопросами охраны природы, чем занимались многие пенсионеры, таким образом находя в старости не только занятие, но и смысл существования.
Евгения трудилась инженером на крупном заводе, где она следила за фильтрами, которые не позволяли улетучиваться в атмосферу вредным и отравляющим веществам. В течение шести дней  всё это скапливалось в бункерах, но так как, что эти вещества необходимо было куда-то девать, что не было пока технологически придумано, по пятницам она отдавала распоряжение, чтобы в субботу содержимое этой ёмкости через трубу выпускали в воздух. Каждую субботу из своего окна на втором этаже наблюдала, как из заводской трубы выползало в небо разноцветное облако и двигалось прямо  на её грушу.
Благодаря проникновенным речам Евгении Медвежатник стал активным и самоотверженным защитником природы. На своём мотоцикле он носился вдоль берега реки, задерживая браконьеров и торговок, которые обламывали вербы для продажи и портили другие зелёные насаждения. Вот и в тот самый день, когда Евгения видела Медвежатника в последний раз, они мчались на мотоцикле, отыскивая вредителей природы. Рядом с домом Медвежатника никто уже не осмеливался безобразничать, поэтому они выезжали за город, чтобы навести порядок и в других местах.
Евгения Пурвите сидела в коляске мотоцикла, радуясь тому, что Медвежатник опять смел и целеустремлён, он снова превратился в  человека, жаждущего приключений и побед.
Заметив, что они проезжают мимо цветущего яблоневого сада, такого огромного яблоневого сада, что он протянулся по склону одного холма до другого, Евгения  крикнула в летящие струи ветра:
– Какой красивый сад! Ни конца ему, ни края!
– И мы такой же посадим возле нашего дома! – кричал в ответ Медвежатник, пересиливая ветер. Он был так восхищён огромным яблоневым садом, что отпустил руль и в десятую долю секунды, тот вывернуло, мотоцикл понесло на обочину и их выбросило в воздух.
Когда Евгения летела по воздуху, у неё возникло ощущение, будто бы она пролетает над большой грушей, ей хотелось ухватиться за ветки, но как она ни старалась ей это не удалось.
Подбежав к лежащей на земле Евгении, Медвежатник увидел лицо своей будущей жены. Оно было точно таким, как и той ранней весной после суровой зимы, когда стало ясно, что большая груша около дома замёрзла. Её ветви были без почек, они лишь жалобно поскрипывали, а вокруг всё цвело, распускалось и пело. Когда спилили большую грушу, она с тяжким стоном рухнула в реку и исчезла в тине. Все соседи полдня старались вытащить дерево на берег. Когда это удалось, Медвежатник увидел лицо Евгении. В нём уже не осталось ни капельки жизни. И тогда он влюбился в неё как мальчишка, потому что по собственному опыту знал, что только любовь может вернуть из небытия, в которое она погрузилась.
Двухэтажный дом на Береговой улице так и остался отремонтированным лишь наполовину. Большая груша не дала больше ни одного побега, во дворе к картине всеобщей разрухи прибавился ещё покалеченный в аварии мотоцикл с коляской и старый сгорбленный мужчина в помятом дождевике, с которым он не расставался даже в самые знойные дни, когда выносил сушить на солнце подпорченные молью медвежьи шкуры. Все оставшиеся деньги из чемоданчика он потратил на памятник из чёрного мрамора, на котором изображена поникшая груша с  крупными и красивыми плодами, а под скорбящим деревом написано: «Здесь вечным сном спит моя последняя жена Евгения Пурвите».
Перевод с латышского А. Шатеева