Глава третья

       Вот в таких условиях началась моя новая жизнь. Я быстро вписалась в коллектив, и даже больше – я стала одним из его лидеров. Впрочем, это было мне не ново. Новым было ощущение принадлежности к некой общности, чего раньше со мной не случалось – у меня появилась компания. Произошло это в самом разгаре весны, как-то незаметно для меня самой. Сначала я все больше времени проводила с этими ребятами в школе, потом мы вместе начали отлынивать от уроков – к чести нашей надо сказать, совсем не часто, только тогда, когда весеннее солнце жгло уж совсем нестерпимо и призывно, и сидеть за партой в такие дни было совершенно невмоготу. А потом мы начали вместе гулять и по вечерам – нас было шестеро, три девчонки и три мальчика. Мы не были парочками, как можно было бы подумать, мы просто дружили… Пока. Потом к нам присоединились еще две девчонки и три мальчишки, и компания наша, шумная и веселая, разросшаяся почти вдвое, нередко пугала сердобольных мамочек с колясками или злобных старух у подъездов своим безудержным весельем и – что наиболее вероятно – счастливой детскостью, брызжущей из нас вовне неприкрыто и неистово на зависть окружающим.
       А в следующем учебном году, вернувшись в школу немного повзрослевшими и соскучившимися, мы все вдруг обнаружили, что детство кончилось. Мы так чувствовали, причем все разом, не сговариваясь и не строя грандиозных правил и планов, просто поняли, что детство ушло, улетучилось, испарилось… Мне было двенадцать, моим одноклассникам и друзьям – по тринадцать, а некоторым даже и по четырнадцать лет. Мы начали присматриваться друг к другу совсем по-иному, не так, как раньше. Мы стали замечать, у кого какого цвета глаза и длины – волосы, кто как одет, насколько строен и остроумен. Как-то неожиданно вокруг меня образовался целый кружок моих поклонников – мальчишек, которые по очереди таскали мой портфель, заботливо застегивали пуговички на моем пальто и заматывали шарфик вокруг моей шеи, если было холодно, писали мне глупейшие записки про мою неотразимость, во всех ее проявлениях, пели мне песни на лестничных пролетах, все вместе, хором, и это было так смешно, что я едва могла сдерживать себя, чтобы не прыснуть со смеху…
       А потом пришла Она. Любовь. Первая, самая-самая. Вот именно так, с большой буквы. Потому что даже сейчас, спустя многие годы и разочарования, я так и не научилась быть циником, так и не научилась не испытывать душевный трепет при Ее робких, на цыпочках приближающихся, едва слышных шагах… Глупо, наверное. Но не будь я самым отчаянным, сумасшедшим, пришибленным романтиком, вряд ли вы сейчас могли бы читать эту историю.
       И звали ее Андреем. То бишь – мою первую любовь. У нее были соломенного цвета волосы, серо-зеленые глаза, как море в шторм, дерзкий выпяченный вперед подбородок и смешной курносый нос, покрытый соломенными веснушками… А еще – неожиданно черные пушистые длиннющие ресницы, которые тенью ложились на щеки их обладателя, когда вдруг он смущался, встречаясь со мною взглядом, или когда я тихонечко, чтобы не дай бог никто не заметил, подглядывала за ним, сидящим в задумчивости в пол-оборота к окну, подперев рукой свою грустную голову, и разглядывающим крикливых ворон на замусоренной крыше. На нее, эту крышу, настеленную над вторым этажом центрального корпуса, выходили окна нашего классного кабинета, который располагался этажом выше…
       Прежде чем продолжить свое повествование, сразу хочу сказать, что я совершенно не помню, когда и как, в какой именно момент, и почему это вдруг, я влюбилась в этого мальчишку. Существует на мой взгляд спорное, но достаточно распространенное мнение о том, что свою первую любовь, ее первые – цитируя классиков – порывы люди помнят в мельчайших подробностях, и спустя годы могут без запинки выложить вам всю душераздирающую историю ее прихода и, как это ни печально, ухода… Ибо все, что имеет начало, имеет и конец… Но я сейчас не об этом. Я хочу поведать вам о том, что об истоках своей первой любви, о том, как она возникла вдруг во мне, я не помню ни-че-го. Ну не помню я, каким именно волшебным образом тогда влюбилась. Не помню точной даты, никогда не обводила ее кружочком в календаре, не помню даже своих первых ощущений, первого взгляда, первого «ах, так вот же он, и как это я раньше его не замечала!» Знаю только, что в один прекрасный момент я поняла: он есть. И это было как данность, как чай с молоком и два бутерброда с маслом и джемом, коими неизменно в течение нескольких лет меня кормила моя бабушка Эмилия на завтрак…
       И вот я сижу в классе, с умилением разглядывая Андрюшины ресницы, и со страхом думаю о том, что не далее как сегодня вечером мы пойдем вместе – только вдвоем! – в кино, в летний кинозал (были раньше такие) под открытым небом, который находится прямо на моей улице…               
       Но в тот вечер все пошло совсем не так, как я предполагала. Придя домой из школы, я обнаружила в нашей совместной с сестренкой комнате пренеприятнейший сюрприз – все вещи из моего письменного стола были демонстративно вывалены из ящиков и разбросаны повсюду  по комнате самым неприглядным образом. Естественно, я решила, что это дело рук моей младшей сестры, и накинулась на нее, нехорошо размахивая руками перед ее испуганным личиком и угрожая быстрой расправой. Однако вскоре выяснилось, что Наташа здесь ни при чем. 
       - Мила, что это?! – истеричные нотки в мамином срывающемся на крик голосе не предвещали ничего хорошего. – Я спрашиваю тебя, что все это значит??
       Я перевела взгляд на потрясаемую мамой стопку тетрадок и с содроганием узнала в них свои дневники – сокровенные, тайные, не предназначавшиеся ни для чьих глаз, никогда и ни за что, и уж тем более – маминых глаз… Я стояла и со все возрастающим ужасом вспоминала, что я там живописала так красочно, какие свои мысли и чувства доверяла этим страницам, и паника нарастала во мне с каждой секундой вглядывания в побледневшее мамино лицо. Мне казалось – меня не только раздели донага, это было бы просто здорово, если бы всего лишь донага, нет, мне казалось – с меня заживо содрали кожу, и от этого мне было почему-то нестерпимо стыдно, стыдно и больно, конечно…
       Я расскажу вам, кратко, в двух словах, о чем повествовалось в тех тетрадях. Возможно, с точки зрения сегодняшней морали и общества в целом, в особенности нашего, постсоветского общества, раскрепостившегося с тех времен до неузнаваемости, эти злополучные дневники – всего лишь невинная шалость подростка-акселерата, спешащего повзрослеть раньше времени и жить по-взрослому. Но, как известно, в Советском Союзе секса ведь не было… А именно о нем, то есть о моем представлении о нем – которого не было – и шла речь в моих сакраментальных тетрадках. Дело в том, что я, сколько себя помню, со времени осознания себя собой, извините за тавтологию, всегда – думала о сексе? – нет, конечно же, это бред. Я и слова-то такого тогда не знала. Нет, я просто мыслила исключительно чувственными категориями, если можно так выразиться, жила и воспринимала мир через призму своей собственной сексуальности. Разумеется, это сейчас я могу все так легко разложить по полочкам и объяснить вам. А тогда я просто знала, что мой мир состоит не только из того, что я вижу или слышу, не только из наиболее очевидного, лежащего на поверхности, но также и из того, что можно потрогать и ощутить кончиками пальцев, из того, что можно понюхать, вобрать в себя своими легкими, и даже попробовать на вкус. И зачастую вещи и люди – а ведь и новых людей я узнавала подобным же привычным для меня способом – оказывались на самом деле совсем не такими, какими были на первый взгляд… Я родилась такой, понимаете? И уже в детском саду мальчишки были для меня созданиями иного рода, странно пахнущими и приносящими отличные от всех других созданий ощущения, к которым было очень приятно дотрагиваться и всячески изучать… Еще до появления в моей жизни Андрея, было бесчисленное множество других мальчишек, моего и не моего возраста, огромное их количество, на которых я заглядывалась с совершенно детской непосредственностью и диаметрально противоположной недетской жаждой непонятно чего, и также непосредственно, искренне, красочно – себе самой ведь – описывала все эти переживания в своих дневниках. Я самозабвенно рассказывала о том, как вкусно пах Петя вишневыми пирожками; какая гладкая кожа у Мишки на запястьях, а локти, наоборот, шершавые; как красиво играют ямочки на щеках у Романа из 10-Б, когда он смеется на переменах своим звонким как колокольчики смехом; какие тонкие у Игоря пальцы; какая толстая у Вовки попа, но зато какая восхитительная у него же длинная челка, закрывающая весь правый глаз; какие классные у нашего физрука новые джинсы и – самое главное – как отлично они на нем сидят… И еще много-много в таком же духе, четыре толстых тетради мелким почерком… А также я в подробностях описывала, какие именно ощущения во мне вызывают те или иные созерцания, прикосновения, прослушивания и так далее – бесхитростно, незавуалированно, прямым текстом – как странно вдруг у меня замирает, останавливается сердце, как начинает теплеть и тяжелеть внизу живота, как мурашки бегают по коже рук, как щекочет в носу от восторга и разливается вниз по позвоночнику нахлынувшее из ниоткуда ощущение счастья… Самое страшное – к моменту, когда все это обнаружилось, я уже прекрасно осознавала, о чем я пишу, хорошо понимала и то, что это не совсем нормально, что среди моих подружек и близко нет никого на меня похожего, кто бы вот так, так странно и острочувственно воспринимал окружающий мир, а точнее, совершенно определенную часть его – мужчин. Сознавала я также и тот факт, что не то что говорить, а даже думать о таких вещах было не принято… То есть вы можете теперь себе представить, хотя бы приблизительно, что именно узнала моя мама о своей двенадцатилетней дочери в тот злополучный день и какие чувства она при этом испытала?..
       - Русским языком, нормальным человеческим языком я тебя спрашиваю, что это еще за ****ство?? – мне показалось, что мама сейчас разрыдается, я съежилась от стыда и жалости, и в то же время меня больно хлестнули, почти физически ощутимо, мамины грубые слова, которых она раньше никогда не позволяла себе употреблять.
       Но я не знала, что ответить. Просто стояла молча, тупо уставившись в пол и чувствуя, как наливаются жгучим румянцем мои щеки. Заметила вдруг перепуганные Наташкины глазенки, и почему-то именно они, удивленные и потемневшие, как будто ударили меня в затылок, выгнав из комнаты – подальше, чтоб не видеть их, чтоб не испытывать мучительного чувства унижения. Я вбежала в гостиную и плюхнулась на стул у пианино. Пальцы сами собой открыли черную лакированную крышку старенькой «Украины» и заметались по клавишам, быстро, надрывно, громко, как можно быстрее и как можно громче, чтобы только заглушить поскорее это непонятное, новое чувство, ворочающееся внутри меня дикой кошкой и ищущее выхода…   

2011