А это-мой Пушкин! гл. 34. Мечта знакомая летает

 Сборы, лихорадочные, беспорядочные, подошли к концу. Два его походных чемодана уже были полны белья, начатых рукописей; он под них засунул портрет Жуковского с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя» с датой - 26 марта 1820 года.Это был день, когда он закончил, наконец, «Руслана и Людмилу».

Бросился к столу и схватил  пук перьев,  изломанных, обгрызанных. Обсмотрел и с гримасой неудовольствия  отбросил – они уже не годны…
 Мысли обгоняли друг друга: «Пусть все спорят - без меня! - о  моей поэме! Пусть празднуют  без меня - мой успех! И напечатают её  - тоже без меня! А мне,– «победителю-ученику»,- предстоит дорога в неизвестность…». Все – он готов. Кажется.

 С  черным лицом, с сомкнутыми твердо губами и горящими гневом глазами, Саша  схватил верхнюю одежду и крикнул Никиту. Тот возник сразу из-за двери, схватил чемоданы и ловко пристроил их в коляске сзади ямщика. Сам, не задерживаясь, уселся с ним  на облучок. И Саша, усевшись тоже, произнес сквозь зубы:
- К Демутову трактиру!

 Взбежав  по лестнице, постучал. Никто не ответил. «Видимо, «Чедаев» еще спит… Это даже не забавно – не попрощаться с ним! Не поблагодарить за все его хлопоты...» Но делать нечего - он сбежал с крыльца и  бросился в карету.

Ранее утро занималось не спеша. Саша поежился от колючего ветерка и уткнулся носом в воротник сюртука. По дороге,  на Владимирской, им предстояло  подобрать Антона Дельвига и Ивана Якушкина, которые накануне вымучили согласие  на его проводы до Царского Села…

Молча они уселись с ним рядом. Молча миновали заставу. Сашка  не выдержал и оглянулся: Петербург, весь в серо-розовой дымке, ровно вытянулся под Пулковскими высотами и он поспешно  опустил голову..

Теперь пора расставаться и с друзьями. Соскочив на землю,  невесело обнялись, коротко сжав друг друга в объятиях, немногословно попрощались, и, вот, он сам катит уже дальше - на юг, к генерал-лейтенанту Инзову - бессарабскому наместнику.   Как он его встретит? Что же ему, интересно, написали оба его начальника, статс-секретари коллегии иностранных дел - недолюбливающий его Нессельроде и благородный Каподистрия?.. «Если бы не дружеское беспокойство всех, кто подключился к моему спасению, не миновать мне Сибири! Спасибо хоть на этом!»
 
 Он недовольно вздернул плечи, вспомнив о последних невыносимых днях ожидания, пока Александр I медлил с решением. Кто только не бегал к Карамзину, к Оленину, к Милорадовичу – ко всем тем, кто хоть как-то мог смягчить его участь! Даже отец не раз обивал пороги у Карамзина… И Жуковский совсем осунулся, беспокоясь о нем…

Презрительно оттопырил губу: «А сколько мне пришлось выслушать от Николая Михайловича! К нему, как на службу, приходилось ходить каждый день - по настоянию Чедаева...  И что же? Мне пришлось дать ему обещание, что  писать ничего крамольного не буду - два года... Да   черт  ли в нем!..  Теперь, все это, слава Богу, позади…»

Никита молчал тоже. горюя: они  за собой оставляли унылые поля, лежащие с двух сторон пыльной дороги. но - родные поля. Однообразно мелькали  верстовые столбы, перелески... дорога без конца и края. Сашка поднял тоскливые глаза к небу, но тут же опустил, скрывая слезы.

Но Екатеринославль встретил его цветущими садами, белеными известью домиками, теплом…  Но это первое впечатление в последующем было испорчено видом убогих шинков, пылью и нищими, не дающими проходу – они,казалось, были везде…

Инзов оказался человеком лет пятидесяти, невысоким, полноватым, с добрыми голубыми глазами, который участливо отнесся к нему и не стал надоедать ему ни службой, ни наставлениями. Видно, посмотрев на его лицо, он понял, что  путник измучен не только физически, и нуждается, прежде всего, в покое душевном...

Саша снял себе домик в Мандрыковке - слободке над Днепром. Целыми днями он, сидя над кручей, любовался плавным течением реки, иногда окунаясь,когда сильно припечет, в её холодные еще воды.

Но зря он это делал, забыв о своей лихорадке - опять  она возникла незаметно и теперь не отпускала его. Уже который день он лежит в своем нищем домике в жару и бреду, на грубо сколоченных досках деревянной кровати - одинокий и неприкаянный… Хорошо, хоть Никита рядом – в случае чего, не даст совсем помереть. Иногда придя в себя и разлепив красные воспаленные глаза, он  различает склонившееся над ним доброе лицо …

Вот он в очередной раз  бредит: но теперь видит лицо Николая Раевского, с которым знаком еще с Лицея…Привидится же такое!Но видение не пропадает. Это на самом деле Николай, который, оказывается, привез лекаря, который сумел сбить температуру.
Николай  сидит возле его постели и, глядя на него с жалостью,произносит:
- Мы едем с отцом и сестрами на Горячие воды. А мне еще в Петербурге друзья поручили разыскать тебя по пути. И как  же  вовремя я успел: ты совсем непохож на себя - больной, обросший, осунувшийся. - Понаблюдав над  его усилиями удержаться на дрожащих руках при попытке подняться,  Николай осторожно  и легонько опустил обе руки на его грудь, укладывая обратно.

Это был именно тот Николай Раевский,  с которым он  вместе заходил к Жуковскому и, не застав его, написал такую записку:
Раевский, молоденец прежний,
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девстственниц-богинь,
К тебе, Жуковский, заходили…
Тебя зовет на чашку чаю
Раевский – слава наших дней…

 Николай упросил отца взять с собой  любимого товарища.И  уже на следующий день все семейство Раевских – сам генерал Николай Николаевич,  его дети: сын Николай, две его дочери Мария и Софья, доктор Рудыковский,  английская мисс Мятен, компаньонка Анна Ивановна – крестница генерала, вместе  едут на воды!
Сначала Саша ехал с Николаем в коляске, но генерал, увидев, что его все время трясет лихорадка, пересадил  к себе в более удобную карету.

Хинный порошок ли, степной сухой воздух ли помогли ему – но Саша почувствовал себя через неделю совсем здоровым. Николай радовался, видя, что к нему вернулось его веселое ребячество.

 На самом деле, все время, пока он был с ними, Сашка чувствовал только беспредельное счастье.Такого покоя и радостного существования давно у него не было...
 Николай Николаевич Раевский - отец семейства, был прославленный генерал, герой Отечественной войны.Он был красив именно нравственной красотой и ясным умом.Он окружил его заботой и вниманием и всю дорогу  был так внимателен к нему, что Саша смущался от чрезмерной опеки... Именно о нем Жуковский в своем стихотворении
 «Певец в стане русских воинов» написал вот эти знаменитые строки:

Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами.

 Правда, тогдашнему  своему адъютанту Константину Батюшкову - поэту , который его упрекнул в  скромности: «Не вы ли, ваше  высокопревосходительство, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на  мост, повторяя: « Вперед, ребята!»,генерал ответил, смеясь: «Я так витиевато никогда не говорю. Правда, я был впереди, но со мной были адъютанты, ординарцы. Но детей моих со мной там не было. Младший сын в это время собирал в лесу ягоды, и ему случайно пуля прострелила панталоны. А всю историю сочинили  в Петербурге…»

Они продвигались вперед, и Саша впитывал все новое, что они встречали в пути. Они миновали Дон, и уже были в кубанской степи и теперь чаще  в высокой траве стали  мелькать  белые войлочные  шапки, перенятые у горцев казаками.он понял,что они выставлены в дозор - чем ближе они подвигались к предгорьям, тем вероятность нападения черкесов увеличивалась. Да и как им не нападать! Это был их край  - непобежденного еще народа...
 
Саша беспрерывно оглядывался с надеждой увидеть черкесов - одна только мысль  о выстрелах и сабельных перезвонах зажигала его кровь и возбуждала, но за ними  следовал целый казачий отряд, их охраняя.

Вдруг перед ними на горизонте возникла громада Кавказа, с пышной шапкой белого снега. Александр замер, не в силах оторвать свой восхищенный  взор от этого великолепного зрелища. Хватит ли у него слов, чтоб изобразить эту красоту, от которой захватило дух и не отпускает столько времени?! Он незаметно оглядел своих спутников, тоже замерших и в упоении разглядывающих величественную красоту природы. «То-то же!» - вырвался из его груди  удовлетворенный и глубокий  вздох,  будто он - хозяин всего этого великолепия.

Прославленного героя  Отечественной войны  Раевского всюду встречали с хлебом -солью, приглашали  погостить. И один раз Николай Николаевич пошутил, лучась блестящими глазами:
- А прочтите, Александр, им свои стихи! Интересно мне знать, поймут ли они что-нибудь в них?..

  Теперь все  чаще стали возникать разговоры  о русских офицерах, бежавших или выкупленных из плена у горцев. Генерал однажды заметил:
-  Вы знаете, только после  рассказов   бывших  пленных появилась возможность почерпнуть ранее недоступную всем информацию о том народе, который преследуется уже столько десятилетий…Понятно, что они не могут отказываться от своих родных мест, исконно принадлежавших  их прадедам и дедам…

 Саша с жадным любопытством посмотрел на него, ожидая продолжения, но генерал  задумался  о чем-то, опустив красивую седую голову.
  Вертя во все стороны головой, Саша стал высматривать  черкесов. Его охватило нетерпение: уже  рисовал в воображении легкую поступь прекрасных черкешенок, пестрыми стайками собирающихся возле родников; огненные, исподлобья,  настороженные взгляды джигитов, их оберегающих; бурные пенные потоки горных рек, каскадами спадающих в ущелья… Но что-то  долго приходится ждать этих явлений!

Саша поднял глаза на Раевского - старшего. Как он уважает  этого пятидесятилетнего мужчину с несгибаемой волей, для которого честь - превыше всего! И сейчас, без всякого сомнения! он задумался о трагической судьбе чуждого ему народа, так  героически отстаивающего неприкосновенность  своих земель…Не может боевой генерал, освобождавший   свое отечество не так давно от варваров, не  сочувствовать  свободолюбивому народу  в таком святом деле…Он человек  чести!

Саша знает, что Николай Николаевич отказался принять графский титул, которым  его хотел пожаловать Александр I  после Отечественной войны. Генерал  заявил, что ему достаточно собственной чести!..
  "Как же не гордиться, что есть такие люди среди русского народа, и они – мои  друзья! Сколько  случаев  им было рассказано о войне, в которой сложили свои головы тысячи и тысячи солдат, ополченцев, пока они ехали!" - думал Саша, с восхищением глядя на старшего Раевского....

 По дороге Николай Николаевич рассказывал очень много о знакомых, о боевых товарищах и он только успевал писать за ним. Среди прочих тем особенно часто генерал затрагивал имя  князя  Потемкина, родственника, с которым  еще он начинал службу. Видно было, как он очень его любил, называя "представителем века".
- Потемкин  утверждал, что  дворянин  должен считать главными в жизни честь и доблесть своего звания, независимо от каких-либо посторонних требований и внушений - наряду со службой  государству и своими обязанностями перед ним… Я с ним полностью согласен… - и добавил, вглядываясь в синюю даль:
- Вблизи Гурзуфа лежит Артек, где была дача Потемкина. Она когда-то была великолепна… Но сейчас она, вероятно,опустела. Может, мы её сможем навестить...
Так они, в беседах с ним,проводили много времени.

 Саша  открыл, что генерал, в отличие от представителей  своего сословия, полных спеси, близок к народу, интересуется всем русским. Очень удивился его знанием словесности. Увидел изумление на его лице, генерал признался, что все - благодаря родственнику-поэту - Денису Давыдову, его приятелю. 

Они очень сблизились в пути. Саша на остановках, на приемах, куда их приглашали в пути следования, уже не удивлялся тому, с каким почтением принимают  главу семьи Раевских. "А на его спутников падает отсвет его славы…" - ухмыльнулся. Ему нравилось это внимание.

Но - наблюдал, все запоминал, укладывал в копилку своей памяти – придет время, и он сумеет воспользоваться этими впечатлениями.

В начале июне они приехали в Пятигорск, где к ним  присоединился еще один  из Раевских – Александр Николаевич, страший  сын генерала, лечивший больные ноги на курорте. Саша со смешанным чувством любопытства и отторжения  следил за тем, как  он напускал на себя вид разочарованности во всем,  что было присуще всем остальным, отрицая буквально все: и любовь, и свободу, и верность, и славу…

 Сашина душа заметалась, пытаясь понять его: «Все-таки, это очень странный человек! Играет героев Байрона, много говорит о  романтичном  поэте, но,тем не менее, и его порицает. А ну-ка, как он там говорил давеча? Да - за «ненатуральное выражение страстей своих героев»... Он все преувеличивает! - Господи! Как он умеет насмешливо поднимать уголки своих тонких губ!..» -  не мог понять до конца  своего отношения к нему.

С удивлением он слушал, как  Алекс высмеивал такие чувства, как нравственная чистота, долг, верность чести... И не мог в себе разобраться: что же тогда с такой силой влечет его к такому человеку?.. "Что же это получается? Его  прославленный отец говорит о самоотвержении, о нравственном долге, о подвигах во имя своего народа, а убеждения его сына дышат холодом и опустошением. Что это? Лицемерие? Игра?.. - Оглядел прекрасную панораму вокруг: - Как можно утратить веру в жизнь со всеми ее радостями и печалями, когда такая природа окружает тебя – нежная заря играет на водах горного Подкумка, вдали розовеют снежные вершины Эльбруса, золото разливается на листьях деревьев, сочным соком наливаются плоды…  А из  Алекса капает яд отрицания… Он – точно,демон…»
 
Скоро они двинули на Таманский полуостров, на древнюю Тмутаракань, оставив Кавказ. Саша продолжал открывать для себя необыкновенные места, покрытые для него пока ореолом прекрасной тайны - городок Керчь, пыльный, пропитанный рыбацкими запахами, бывшая Пантикапея, где погиб Митридат – завоеватель римских владений. Но тут они застали только груду камней, оставшихся от Митридатовой гробницы…

Пятнадцатилетняя Мария, смуглая, с некрасивым, еще детским, лицом, не привлекала пока его внимания. Но, когда она, первой увидев море, выскочила из кареты и бросилась туда, в голубое безбрежие, Саша незаметно последовал за ней. Она не видела, что и он идет за ней и стала играться с волнами, то убегая от них, то устремляясь к ним -  вся в брызгах, переливающихся на ее черных пышных волосах. И в этот момент он не мог оторвать глаз от нее - гибкой, грациозной, свободной и красивой, в каждом  своем движении, девочки…

…Как я завидовал волнам,
Бегущим   бурной  чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног  устами!..
 
 Его тоже охватил восторг. И он понял, что Петербург  только что отпустил его и ему тоже принадлежат и тот бескрайний простор степи, что они проехали, и это голубое небо над синим, бескрайним морем, простирающемся далеко за горизонт… Жизнь показалась ему неоценимо дороже, полнее, слаще, чем когда-либо, и он понял, что никогда не забудет этот миг полного счастья, что бы дальше в его жизни ни происходило…

В Кафе они пересели  на военный бриг, чтобы  продолжить путешествие и Саша навсегда запомнил ночь, черную, звездную, когда он, стоя на палубе военного брига, не замечая беспрерывного хлопанья парусов, шумного плеска волн, предавался волнующему моменту – в нем рождались стихи:

Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

 С  болью представил себе  берег отдаленный, куда душа  его стремилась - с тоской и волненьем:

Душа кипит и замирает -
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило…

"Нет, оказывается, Петербург меня не отпустил, он только немного ослабил вожжи…"  - понял.