Потомки Чёрного ангела

                Часть 1

                Танец угля

                Память устремилась блуждать по островкам далёкого прошлого. Теперешнее восприятие жизни давно изменилось, но память уходила всё глубже, в давно забытые детские годы. Возвращённое памятью, прошлое ожило в сознании, стало зримым для сегодняшнего "зрелого я". Теперь, спустя много лет, я вспоминаю и записываю. Только имена участников событий я изменю.

        В центре одного из давних островков памяти – родной дом. Кирпичный четырёхэтажный дом, казавшейся мне в мои 7 лет невероятно огромным и длинным. В доме было четыре подъезда, которые обитатели дома по питерскому обычаю называли парадными. С начала лета вокруг дома высаживали полно цветов, самых разных, но больше простых и незамысловатых. Анютины глазки, резеда, настурции, а ближе к осени – астры. В тот далёкий год, о котором пойдёт речь, цветов было особенно много. Даже в бетонных углублениях у парадных, куда до этого бросали окурки, в тот год сияли анютины глазки, заботливо посаженые в насыпанную туда землю. Только возле нашего дома было такое море цветов. Да ещё на территории детского сада, что напротив дома. Все эти цветы сажала тётя Маруся.
    Взрослые говорили, что она вернулась не так давно из каких-то загадочных далей и поселилась в комнатушке в коммунальной квартире во второй парадной. В те годы в здание детского сада по непонятной причине ещё не провели паровое отопление. Здание отапливалось углём, и тётю Марусю взяли работать кочегаром, с дополнительной обязанностью ухаживать за клумбами, кустами и газонами на обширной территории детсада. Там же, в детском саду, ей выдавали рассаду и семена. Но цветы она сажала не только там, но и где только могла. На каждом, даже самом малюсеньком клочке земли. Мне она казалась огромной в своих грубых мужских башмаках и неизменном коричневом драповом пальто, которое она носила зимой, и летом. Тётя Маруся была человеком необычным, и в тот год мне выпал случай познакомиться с ней ближе. Это случилось так.
          Под вечер я и несколько детей моего большого двора перелезали через забор детского сада, поиграть в прятки на его большой обустроенной территории. Детсад я никогда не посещала - воспитывалась дома бабушкой. С забора все прыгнули в клумбу и побежали прямо по цветам к качелям. Вдруг как из-под земли выросла большая фигура в коричневом пальто с грозным веником в руках. Все разбежались, только соседский Вадик и я почему-то застыли не двигаясь. Тётя Маруся повернулась к нам, но вместо ожидаемой ругани мы услышали совсем неожиданные слова:
     - Цветы – они тоже живые, как вы. Они чувствуют так же, как вы чувствуете, им больно, когда вы бегаете по ним и ломаете их.
    Тётя Маруся подошла к сломанной чьим-то башмаком гвоздике, выпрямила стебель цветка, привязала его к воткнутому в землю прутику ниткой, вынутой из кармана пальто. Пока она всё это делала, я наблюдала за ней и видела вещи, казавшиеся невероятными. Из кончиков грубых коричневых пальцев тёти Маруси мягкое золотистое сияние уходило в раненный стебель. Глаза её тоже мягко сияли на тёмном лице. Так же перевязала тётя Маруся и остальные сломанные цветы, а почти неуловимый глазом свет всё лился из её рук. Видел ли это чудо мой приятель Вадик – не знаю. Все сломанные и вылеченные цветы поправились и продолжали цвести.

    С тех пор я зачастила в кочегарку тёти Маруси, а через забор перелезала осторожно, чтоб не сломать цветы.
    У тёти Маруси не было родных и близких. Поселилась она в доме недавно, но почему-то её успели полюбить все соседи. Ей помогали поливать её многочисленных питомцев. Никто никогда не ругался с ней. Никто не осуждал её за периодические запои, в которые она вдруг погружалась на несколько дней. Даже моя тетя, не терпевшая пьяниц, к тёте Марусе относилась снисходительно. Соседям она говорила про неё так:
   - Марусе это дело простительно: она 25 лет провела в местах не столь отдалённых, потому без этого не может. Но, даже, несмотря на пьянство, она - чудесный человек.
   Меня жгло любопытство: что это за места такие – не столь отдалённые? Все ли, кто проводят в этих местах много лет, чудесные люди?
   Эти вопросы я задала непосредственно тёте Марусе. Её взгляд потемнел:
   - Это такие места, где очень холодно, много обозлённых людей и совершенно нет цветов.
    И она налила в граненую стопку то, без чего не может.
    Эти таинственные не столь отдалённые места долго будоражили моё воображение. Они представлялись мне, как огромное заснеженное поле до самого горизонта. Такое поле действительно есть за парком (тоже не столь далеко). По краю поля в мёрзлом лесу рыщут обозлённые люди с оскаленными клыками. А посреди поля сидит тётя Маруся в своём коричневом пальто и скучает по цветам. В воображении это выглядело загадочно и красиво.
   - Тётя Маруся, я тоже хочу в места не столь отдалённые!
   Она только рассмеялась, но как-то не весело.
    Ближе к середине лета я всё больше и больше времени стала проводить в кочегарке, слушая сказочные истории тёти Маруси про далёкие страны, про другие планеты, про город Справедливости за лесами и горами.
    Я поливала игрушечной лейкой цветы под окнами и у парадных. Дома хорошо отнеслись к этому занятию, считая, что труд способствует моему воспитанию.
    Дома меня считали лентяйкой. Единственное, что я делала охотно – это подметание квартиры. Воображение рисовало, будто крошки и соринки – это люди, которых собирает в войско метла – их военачальник. Большие соринки – это могучие опытные воины, а маленькие – воины-новички. Меня всегда удивляло, что в начале подметания (то есть сбора армии) на полу не видно ни одной соринки, а в конце набирается целое войско. Собравшись, войско погружалось на летучий корабль (совок) и отправлялось штурмовать крепость (мусорное ведро). Всё это делало подметание квартиры увлекательным занятием. Даже по сей день, спустя столько лет, когда я подметаю, я по-прежнему вижу перед собой, как военачальник-метла собирает войско из крупных и мелких соринок - опытных воинов и начинающих бойцов. 
    Итак, у меня появилось ещё одно трудовое занятие – поливка цветов. Цветы получали имена и прозвища. Про них я придумывала различные истории.  Как-то раз между моими любимыми тёмно-синими "звёздными" анютиными глазками нахально вырос сорняк. Вспомнив, как моя тётя относилась к сорнякам, позволявшим себе вырасти в ящиках с цветами на нашем балконе, я собралась уже вырвать его из земли. Совсем, как это делала она. Но тётя Маруся остановила меня:
   - Каждое живое существо имеет своё место в мире, даже этот сорняк. Он к Солнцу тянется, света хочет, водичку пьёт из земли. А не цветёт красиво - так ведь не он в том виноват, Видно, не для того создан; а для чего – мы не знаем. Но это не означает, что он природе не нужен. Всё, что живёт и растёт - нужно.
    С этими словами она очень ловко вытянула корень сорняка из мокрой земли и, вырыв ямку между высокими кустами, посадила туда сорняк. И опять я видела, как из её грубых коричневых пальцев заструился золотистый свет.
   -Тётя Маруся, а что, сорняк создан? А кто его создал? И как? И зачем?
   -Если я тебе начну рассказывать, кто да как, твои мама, бабушка и тётя прибегут сюда со мной ругаться. Так что лучше не спрашивай.
   Это заинтриговало даже больше, чем загадочные "не столь отдалённые" места. Это соприкасалось с теми вопросами, которые я ещё раньше мысленно называла "Главными" – как всё сделалось? И для чего?
   С "Главными Вопросами" я не раз подступалась к взрослым. Тётя Гольда отвечала на них так:
   - Само всё сделалось. Ни зачем. Миллионами лет создавалось, создавалось - и создалось.
    Звучало как-то неубедительно.
    Мама отвечала на "Главные Вопросы" иначе:
   - Плохо кушаешь – вот и лезут в голову странные мысли! Кушай, как следует, всё, что дают, и тогда в голове будут нормальные детские мысли, а не эта чушь.
    Это звучало ещё менее убедительно. Остальные взрослые вообще ничего не могли сказать по этому поводу.
    "А кто может сказать? Наверно, тётя Маруся всё-таки знает эти секреты, но не хочет говорить?". От этой мысли хотелось приставать к тёте Марусе без конца, пока она не ответит на эти, такие волнующие, "Главные Вопросы". Но тётя Маруся отправлялась в кочегарку, там наливала себе в гранёную стопку, и становилось понятно, что ответов на "Главные Вопросы" от неё не дождаться.
   А кроме того я беспокоилась, что когда я наконец-то получу ответы на эти самые вопросы, тогда жить на свете станет не интересно. Кончится тайна. Но тем сильнее влекло меня в заваленную углём кочегарку тёти Маруси, единственной, кто может хоть что-то сказать относительно "Главных Вопросов".
               
   - Хорошенькое новое платьице – и так перемазано каким-то углём! Где ты только его находишь?! – сокрушалась тётя Гольда, не зная место моего времяпровождения. Ей с балкона не было видно из-за деревьев, кто во дворе, но она была уверена, что я там. Конечно, я помалкивала о том, что сама, без спроса бегаю через дорогу в кочегарку.
   - А из чего сделан уголь? – спросила я у тёти Гольды, игнорируя вопрос о перемазанном платье.
    Моя тётя терпеливо рассказывала про невидимые простым глазом шарики – молекулы и про ещё более маленькие – атомы. Это было уже интересно.
   - А из чего сделаны атомы? Кто их понаделал так много? Как? И зачем?
    Тётя Гольда пришла в замешательство и попыталась перевести разговор на другую тему. Ей помогла мама, севшая на любимого конька:
   - Пойдёшь осенью в школу - будешь всё это учить. А чтоб лучше учиться, надо хорошо кушать. А ты не ешь ничего: час сидела за обедом над курочкой – так и оставила! Суп развазгала, фрукты – вообще не заставить…. Что за наказание такое! Есть же счастливые матери, у которых дети всё кушают и такие упитанные, нос в щеках тонет – приятно посмотреть! А это – скелет, а не ребёнок! Да ещё эти странные вопросы…. Чтоб ребёнок в таком возрасте задавал ТАКИЕ вопросы…. Это же ненормально!
   - Просто ребёнок очень любознательный, это неплохо…. - неуверенно произнесла тётя Гольда.
А бабушка просто тяжело вздохнула и ушла на кухню.
    "Это ненормально?!" – спросила я себя. Подумалось: "Ненормально – это быть, как Дуся, девочка-Даун из дома напротив. Кто-то говорил, что быть, как ненормальная Дуся – это самое страшное, что может случиться с человеком".
    Испугавшись, я поспешила к зеркалу и облегчённо вздохнула: нет, я совсем не похожа на Дусю! Наверно, ненормальные только вопросы, на которые никто не может ответить. Главные Вопросы". 
   Выбежав во двор, я понеслась через дорогу в кочегарку тети Маруси.
   Несмотря на лето, было холодно, моросил мелкий дождик, и тётя Маруся протапливала здание детского сада. Она загребала уголь большой лопатой из огромной кучи и бросала в печь. В печи языки пламени танцевали с углём невероятный танец, и я не могла оторвать от этого взгляд. Я знала, что тёте Марусе тоже нравится этот танец, тепло от печи, глубокая чернота угля, которым так приятно рисовать на руках и на ногах узоры. Когда горел огонь, тётя Маруся чувствовала себя лучше, не куталась в своё неизменное коричневое пальто, не тянулась к любимой стопке. Когда горел огонь, её глаза оживали, и какие-то нездешние мысли угадывались в ней….
   В один из дождливых дней мы с тётей Марусей сидели у печи. Она была в хорошем настроении, и потому я опять пристала к ней со своими вопросами. Она долго смотрела в огонь, вспоминая что-то очень-очень давнее.
    - Так и быть, расскажу тебе одну сказку. Слушай. Очень-очень давно, много миллионов лет назад огромные деревья покрывали всю Землю. Кроны их были настолько густы, что под ними всегда стелился тёплый туман. В полумраке бескрайнего леса было уютно и безопасно. Звери, жившие там, не кусались, не нападали. Они щипали листья деревьев, и листья тут же вырастали вновь. Жили там и люди. В те давние времена их только-только создали (не спрашивай "кто", а то не буду рассказывать!), и они ещё наполовину спали. Спали и животные, деревья, насекомые…. Люди и животные бродили в своём полусне по гигантскому лесу, не просыпаясь срывали плоды деревьев, не чувствуя их вкуса. И брели дальше, не чувствуя усталости. Полусонные, они ничего не ощущали, ничего не думали, ни о ком и ни о чём не заботились. Если случалось поблизости извержение вулкана, они чуть вздрагивали, но так и не просыпались. Потому, что бояться им было нечего: они не умирали, а просто, не просыпаясь, переходили в более прозрачный мир. Там были те же деревья, тот же туман и полумрак. Люди точно так же бродили там в своём бесконечном сонном странствии по бесконечному сонному лесу. Возможно, они даже не замечали, как рождались опять. Если над  лесом проносились страшные ураганы, плотные кроны гигантских деревьев заслоняли собой сонный мир. Если ветки падали на людей и зверей, они даже не вздрагивали, а бездумно брели дальше в своём нескончаемом полусне.
   Так проходили многие-многие тысячи лет, а, может, и миллионы лет – кто знает? И в жизни людей ничего не менялось. Они даже говорить не научились за всё это время. Потому что о чём им было говорить друг с другом?
    В те далёкие времена на Земле ещё жили ангелы. Они всеми силами старались разбудить людей. Но люди не просыпались. Их сонный ум не удивлялся ангелам: они были для них лишь частью их спящего мира.
    "У них нет счастья, но зато и нет печали. И это хорошо", - говорили одни ангелы.
    "У них нет печали, но зато нет и счастья. И это плохо", - возражали другие ангелы.
    Ангелы бросали искорки своего собственного ума в души людей, чтобы разбудить их. Но люди отмахивались от этих искорок, как от надоедливых мух, и брели дальше.  Искры ангельских душ тонули в сонных душах людей и бесплодно гасли. Люди не просыпались.
     Был среди ангелов один (из тех, кто считал, что не иметь счастья – это плохо), который больше всех сочувствовал людям. Долго он думал, как бы их разбудить и, наконец, придумал. Он отправился в бездну Хаоса и принёс оттуда Существ Разрушения. Разрушители быстро освоившись в лесу, принялись нападать на людей и зверей и ранить их. Не потому, что были злые, просто природа их была такая - разрушать и нападать. По-другому они не могли.
   "Это уж слишком!" – возмутились все ангелы, - " Нельзя пускаться в такие крайности!"
    Но дело было начато и продолжало разворачиваться. Разрушители кусались очень больно, и люди не могли на них не реагировать.
    Тогда люди научились убегать.
    Люди прятались под гигантскими корнями деревьев, влезали на высокие кроны, убегали в самые дальние и глухие уголки леса. Но нигде не могли обрести прежнего покоя. Разрушители настигали их везде и не отставали.
    Тогда люди научились бороться.
    Они хватали дубины и палки, защищаясь от Разрушителей. Но те, увернувшись, кусались ещё сильней. Страдали от Разрушителей не только люди, но и звери и рыбы. Видя это, ангелы спроектировали им рога, когти, клыки, крылья и быстрые ноги. Людей же они не снабдили ничем.
    Тогда люди  научились объединяться.
    Они собирались в племена, потому что вместе легче было отражать нападение Разрушителей. Но те ловко пользовались тем, что люди не умели говорить и не могли обсудить друг с другом, как лучше защититься.
    Тогда люди научились говорить.
    Говорили они сначала простыми однозвучными криками, и понимали друг друга больше мысленно, чем словами. Но теперь Разрушителям стало трудней подступиться к людям. И они стали нападать только на самых маленьких и самых слабых.
    Тогда люди научились сопереживать.
    Ангелы, видя это, опять попробовали дать им искры своего разума. На этот раз многие люди приняли этот дар с радостью. Но были и те, что хотели жить по-прежнему, в полусонном забытье. Частицы ума только зря жгли им души, они отбрасывали их от себя и швыряли в Разрушителей. Разрушители, и без того очень бодрые, охотно ловили эти искры. С ними они делались хитрыми и очень изворотливыми.
    С искрами ума Разрушителям стало легче придумывать самые разнообразные способы нападения на жителей леса. И на Земле впервые появились настоящая боль и настоящая печаль.
    Тогда люди окончательно проснулись.
    Они огляделись вокруг и поняли, как прекрасен их мир: деревья и  животные, ручьи и реки, лес и небо. Несмотря на боль и печаль, они улыбнулись миру и улыбнулись друг другу.
   Ангелы обрадовались: "Наконец-то они проснулись! Теперь жизнь забурлит на этой планете. Остаётся лишь отловить Разрушителей и вернуть их обратно вглубь хаоса. Ангел, принёсший, их оказался прав: своё дело они сделали хорошо!".
    Но Разрушители, поймавшие искры разума и ставшие разумными, быстро поняли, к чему идёт дело и возмутились: "Это что же получается: мы своё сделали, пробудили людей - значит, теперь нас можно выбросить, как ненужную вещь! Нет уж! Нам  очень нравится на этой планете, здесь мы и останемся!"
    Но ангелы были непреклонны – они знали, что жизнь всех существ будет полна непредсказуемых несчастий и бед, если здесь останутся Разрушители. Ангелы сплели гигантскую сеть, заманили Разрушителей в самую чащу и накрыли их сетью. Разрушители заплакали и взмолились тому ангелу, который когда-то принёс их из хаоса: "Ты дал нам настоящую жизнь! Мы получили ум и стали понимать благодаря тебе! Ты нам, как отец родной – защити нас!".
   Принёсший их ангел задумался, насколько справедливо это всё. Думал он долго, и сердце его было полно скорби.
    "Может, пусть останутся, а я буду присматривать за ними?" – спросил он других ангелов.
    "Нет, их суть – разрушение. Они наполнят разрушением весь мир, – ответили другие ангелы. - Придётся вернуть их туда, где они действительно нужны природе".
       Между тем всё изменилось в прежде сонном лесу. Люди и животные стали быстрыми, резвыми. Лес наполнился пением птиц, голосами зверей, разговорами и песнями людей. Люди строили на полянах дома, где всем хватало места, изучали окружающий мир, сочиняли песни, рисовали  и танцевали. Они строили корабли и плавали по рекам, спускались на дно и исследовали подводный мир. Им нравилась жизнь. Они поняли, что такое счастье.
      Разрушители не нарушали больше ничей покой. Накрытые сетью в чаще, они со страхом  ждали отправки обратно, в бездну Хаоса.
   "Отец наш родной!" – постоянно взывали они к ангелу, принёсшему их, - Освободи ты нас! Мы ведь теперь разумные, совсем не такие, как раньше! Плохо нам будет теперь в бездне Хаоса, ох как плохо! А ведь мы не виноваты. Ты только пожалей нас, приподними эту ужасную сеть, и мы не останемся в долгу. Мы никого не тронем: мы будем тише полёта бабочки, незаметней роста деревьев! Мы обещаем помогать людям и животным и любить их больше, чем самих себя!"
   Ангел, к которому они взывали, был слишком ангельским созданием, чтобы понимать, что такое ложь. Поэтому не мог он не поверить их мольбам. Приподнял он край сети, и Разрушители выскользнули на волю.
    И, конечно, тут же забыли все обещания. А иначе и не могли в силу своей разрушительной природы. Ангелы, всячески ругая своего собрата, кинулись ловить их с удвоенными усилиями. Но Разрушители оказались на этот раз слишком умными и хитрыми, чтобы их можно было поймать. Они нашли самое надёжное на Земле убежище: они поселились в душах людей. Оттуда ангелам было их не достать – это могли сделать только сами люди. Но люди с Разрушителями в душах сделались грубыми, ангелы теперь стали им не видны и не слышны.
   Тогда люди научились враждовать друг с другом, с животными, рыбами, птицами – со всем миром. Их жизнь изменилась: плодам Земли они предпочли кровавую пищу убитых зверей, а иногда и своих собратьев. Следом изменились и звери, разделившись на хищников и жертв. Вечный раздор, страх и ненависть поселились в прежде счастливом лесу.
   "Теперь так будет всегда", - вздохнули ангелы: - "пока каждый из людей сам не изгонит Разрушителей из своей души. А мы уже ничем не сможем помочь никому на этой планете".
   И они навсегда удалились в своё сияющее небо. А Разрушители уютно угнездились в душах людей, да так в них и остались. И назвали они выпустившего их ангела своим благодетелем. А люди, ещё помнившие хорошие времена, этого ангела проклинали и прозвали Чёрным ангелом.
   "Теперь Земля принадлежит нам!" – радовались Разрушители, - И люди принадлежат нам и звери – всё наше!".
   Тот, кого прозвали Чёрным ангелом, был слишком опечален, чтобы уйти в сияющее небо вместе с остальными ангелами. Чувство вины подрезало ему крылья,  помешало устремиться ввысь, хотя на самом деле и не был он виноват. Просто чрезмерно посочувствовал он в своё время обитателям спящего леса, не ведающим, что такое счастье. Хотел разбудить их, чтобы они смогли понять, что такое жизнь, что такое радость познания. Чтобы они смогли оценить красоту Земли, на которой живут. А получилось-то совсем не так, как он задумал….
   Тот, кого прозвали Чёрным ангелом, настолько опечалился, что сбросил своё ангельское обличье, принял человеческий облик и отправился жить среди людей. Так и прожил он на Земле, как простой человек. И жизнь его ничем не отличалась от жизни остальных людей. Человеческие радости в ней были и человеческие скорби. А когда пришло время, как человек он и умер. И никто из людей так и не узнал, что он и есть тот, кого прозвали Чёрным ангелом.
    Вот только потомки его во всех поколениях чем-то неуловимым отличались от всех людей. Не жилось им, как всем: то они к другим мирам стремились, то в жизни смысл искали, то хотели всех сделать счастливыми, то желали узнать тайны вселенной, а некоторые из них просто стремились ко всему совершенному.
   С тех пор прошли многие-многие тысячи, а может, даже миллионы лет, и давно уже те гигантские деревья, покрывавшие всю Землю, превратились в уголь, которым топится кочегарка. Вот и вся сказка.

   
    Мы долго сидели с тётей Марусей у открытой дверцы печи, глядя на танец огня и угля.
    - Тётя Маруся, а Разрушители и теперь есть в душах людей? – спросила я, - А в душах – это где?
    - В душах – это в мыслях и делах, - ответила тётя Маруся, - А насчёт того, есть они, или нет – скажу только одно: не вина людей, если в их душах темно….
    Она надолго замолчала, задумавшись.
    - А где теперь потомки Чёрного ангела, тётя Маруся? – спросила я, - Они живут на свете и сейчас?
    - Может, и живут, - неохотно откликнулась тётя Маруся, - Не так легко их вывести.
    - А зачем их выводить? Они ж не тараканы.
    - Верно, незачем. Вот только людям почему-то не нравятся те, кто хоть чуть отличается от них, - ответила тётя Маруся.
    Я задумалась: где они, потомки Чёрного ангела? Какие они? Сколько их? Может, кто-то из них даже живёт в моём городе? И даже, может, я могу встретить кого-то из них?  Вопросов было много. Ответов не было.
    Прошли годы, и семена мыслей, посеянных тётей Марусей, взошли в свой срок, как всходили все семена, которые она сеяла. Взошли и дали результаты, повлиявшие впоследствии на всю жизнь.

                *   *   *                *   *   *

    А потом была осень. Постепенно отцветали цветы тёти Маруси, только астры ещё радовали взгляд, несмотря на дожди и похолодание. На меня надели некрасивое коричневое платье, белый передник, к которому я сразу почувствовала отвращение, всучили большой букет и отвели в первый класс. Из педагогических соображений меня отдали не в ту школу, где старшим завучем была моя тётя, и где я часто бывала с ней, а в другую, незнакомую школу. Там надо было сидеть без движения бесконечно долгое время в уродливом платье и слушать какую-то чушь. Там я чувствовала себя глубоко несчастной.
    К тому времени я уже год училась в художественной школе, где тоже нельзя было делать всё, что хочется. Но там всё было по-другому: там все занимались делом, которым хочется заниматься. А здесь, сидя в унылом холодном классе, я рассматривала неприятную тётку с указкой и утыканным шпильками сооружением на голове. И не могла понять, что же я, собственно, здесь делаю. Похоже, я должна здесь научиться читать и писать…. Но ведь я и так это хорошо умею. Ненамного медленнее взрослых. Считать я, правда, не умею. Так я и не хочу уметь – инее это не нравится. Кроме того здесь меня окружали незнакомые дети, с которыми мне было совсем неинтересно. Из знакомых были соседки Ирка и Алла, но они тоже не были интересными. Нет, школа мне абсолютно не понравилась.
 
    Тётя Маруся собирала семена цветов, вздыхала и бормотала себе под нос:
    - Уж не знаю, кто и посадит-то их по весне…. Плоховато что-то совсем….
    И я в который раз спрашивала тётю Марусю, почему ей плоховато, болит ли у неё что-нибудь.
    - Память у меня болит, деточка. Болит, не проходит….
    Я удивлялась: мои многочисленные родственники всегда говорили о болезнях, но никогда я не слышала, чтоб у кого-то болела память.
   Часть семян тётя Маруся отдала моей тёте Гольде, часть – другим соседям. Чаще обычного она сидела теперь в кочегарке возле открытой дверцы, куталась в коричневое пальто, смотрела на огонь. Она грустила, что отцветают цветы, и близится зима. Будут снег и холод…. Совсем, как в тех таинственных "местах не столь отдалённых".  Но до зимы ещё не далеко. Ещё золотились и краснели октябрьские листья.


                *    *    *                *    *    *                *    *    *

 
    Возвращаясь из уже надоевшей школы, я свернула в кочегарку тёти Маруси. Кочегарку, кряхтя, топили воспитательницы. Я уже знала, что это значит: тётя Маруся опять ушла в запой. Я ещё плохо представляла себе, что это такое, знала лишь, что это мероприятие у тёти Маруси занимает несколько дней. Немного огорчившись, я отправилась домой. Во дворе что-то беспокойно обсуждали соседи. Я услышала, как моя бабушка взволнованно говорила только что подошедшей старушке Прасковье Фёдоровне, соседке по лестничной площадке:
    - Новость-то какая ужасная! Наша Маруся в запой ушла – и всё! Не вернулась! Золотой души была женщина! Жалко-то как!
    Прасковья Фёдоровна пугливо перекрестилась:
    - Царство ей небесное, бедняжке! Ангельской души была, хоть и выпивала.
    - Это точно, ангельской, - ответил ей кто-то.
    "Ангельской души?! – завертелось у меня в голове. – А вдруг тётя Маруся – одна из потомков Чёрного ангела?! Как же я не догадалась?! И где он находится, этот самый запой, что она из него так и не вернулась? Ведь всегда возвращалась через несколько дней! Наверно, это какой-то дальний запой. Может, это там, куда улетели все ангелы, раз она ангельской души…? Но тогда почему, когда папа Вадика уходит в запой, он при этом никуда не уходит, а, наоборот, от него из дома уходит вся семья? Как всё непонятно".
    Вопросов было много. Отвечать на них было некому.

    Моя тётя собрала деньги на похороны с многочисленных жильцов нашего большого двора. Со всех четырёх домов. Астрами и гладиолусами был завален гроб, стоящий на двух табуретках напротив парадной, где жила тётя Маруся. Вокруг толпились соседи. Атмосфера была почему-то чуть жутковатая. И это не могло не волновать. Я пролезла в середину толпы. Люди стояли вплотную, было тесно и шумно. Звучала речь моей тёти:
    - Незабвенная наша Мария Васильевна! Цветовод и кочегар…. Труженица, безвременно ушедшая…. Будем помнить, друзья, красоту, которую она вносила в нашу жизнь.
    Вероятно, (как я теперь понимаю) от волнения и давки моё зрение начало терять фокусную направленность, слегка расплылось, и я отчётливо увидела тётю Марусю. Она стояла возле самого своего гроба, как раз на том месте, где, пока не расползлась фокусировка зрения, стояли две старушки из дома напротив. Она была в своём неизменном коричневом расстёгнутом пальто. Под ним – её обычное ситцевое платье в мелкий цветочек. На голове – платок, как всегда завязанный назад. Не было сомнений – я видела самую обычную, настоящую тётю Марусю. Только выглядела она растерянно. Что ж они все говорят, что она ушла, если вот она!? Но куда она вдруг пропала? Миг – и вместо тёти Маруси опять были две старушки из дома напротив.
    - Ой, голубка наша-а, никому зла не делала-а! – тянули они нараспев.
   Чьи-то бока сильно сдавили меня, зрение опять чуть расплылось, и опять на том месте, где были старушки, появилась тётя Маруся. Она рассеяно оглядывалась по сторонам, будто не вполне понимая, что происходит. Я хотела протиснуться к ней, но она стояла по другую сторону своего гроба, и из-за плотной толпы это было непросто.
    -Тётя Маруся! Тётя Маруся!! – громко кричала я ей, но она, видно, не слышала.
    Кто-то погладил меня по голове и сказал:
    - Нету больше тёти Маруси. Ушла она.
    Чей-то голос крикнул:
    - Заберите отсюда ребёнка!
    Моя мама, протиснувшись ко мне, схватила меня за руку, вытянула из толпы.
    - Котёночек мой! Как ты там оказалась? Это же не для детей! Испугалась, бедняжка! Пойдём скорей домой.
    - Вовсе я не испугалась. А чего там страшного? Я только не понимаю, что с тётей Марусей! Все говорят: ушла, ушла…. Но она же здесь.
    Мама тащила меня за руку подальше от толпы, явно не слушая. Позже, когда все собрались дома, я принялась рассказывать, как видела на месте двух старушек тётю Марусю. И уже собралась было задать вопросы по этому поводу…. Неожиданно в доме началась паника. Она началась, не успела я договорить. Только я не могла понять, почему. Бабушка и тётя одновременно трогали мой лоб, щупали пульс, заглядывали в глаза…. Мама дрожащей рукой набирала номер телефона. Она звала свою давнюю приятельницу, мою детскую докторшу, крича в трубку срывающимся голосом:
    - Тамара, у ребёнка нервный стресс! Ребёнок случайно увидел покойника и испугался! У ребёнка началась галлюцинация! Тамара, что делать? Приходи срочно!!!
     Меня всегда неимоверно раздражало, когда мама называла меня ребёнком, да ещё в мужском роде. От этого мне всегда хотелось наговорить ей кучу гадостей. Но в голове всплыло полно вопросов, я переключилась на размышления о них, и куча гадостей осталась невысказанной.


                *  *  *                *  *  *                *  *  *

    Детский невропатолог был очень дряхл. Он долго рассказывал маме, как он два месяца в году отвлекается от своей тихой пенсионерской жизни и замещает глупых молодых невропатологов, которые ничего не понимают. Потом он долго насаживал на нос очки жёлтыми морщинистыми руками, похожими на куриные лапы. Затем долго выслушивал историю о видении тёти Маруси, которую драматически рассказывала мама. Доктор постоянно переспрашивал, видимо, плохо слышал. Так и не дослушав, взял дрожащей рукой молоточек и постучал мне по коленкам, попадая в них через раз. Меня это всё насмешило. Но мама сидела бледная, с выступившими на лбу каплями, и не сводила глаз с молоточка. Наконец доктор объявил, что всё в порядке.
    - Это всё фантазии, мамочка, - сказал он. - Обычные детские фантазии. Девочка очень впечатлительна – это сразу видно. Ну, ладно, ладно, раз уж вы так волнуетесь, выпишем ребёнку бром в сиропе. Чтобы вы не волновались.

     Бром оказался невкусный. Но по виду был очень похож на обожаемый мною сироп шиповника. Эту вкуснятину бабушка покупала в аптеке и давала мне строго 2 ложки в день, как было указано на его этикетке. А больше не давала, не смотря ни на какие просьбы. Вот мне и подумалось: а не подменить ли гадкий бром вкусным сиропом?! В буфете, между трёхлитровыми банками со смородиной, протёртой с сахаром, у меня была заначка: ещё одна бутылочка с вожделенным сиропом. Я уже давно постепенно, день ото дня задвигала её всё глубже и глубже между большими банками, пока бутылочка не скрылась за ними, и бабушка о ней забыла. Но я-то о ней часто вспоминала. Однако, вкушать сироп без разрешения бабушки как-то не хотелось: я ведь честная. Но вот, наконец, для этой тайной вкуснятины настал звёздный час. Вылив гадкий бром в горшок с кактусом, я перелила в бутылочку из-под брома вожделенный шиповниковый сироп. "Кактус всё равно не понимает, вкусно, или нет" – логично рассудила я. Теперь я на законном основании наслаждалась любимым сиропом 4 раза в день: два – обычным и два – под видом брома.
    "Что-то я слишком хорошо себя веду! – удивлялась я сама себе, - Не клянчу сироп, и лекарство даже принимаю, которое доктор зачем-то велел!".
    Тем бы всё и кончилось, но….
    Бедный кактус (до того, как ему досталась полная бутылка успокоительного лекарства) радостно протягивал с подоконника к солнцу свои зелёные ладошки. Подарил мне его дядя Миша, поэтому и кактус звался кактус Миша. Через день после "приёма" брома Мишины раскинутые ручки пожелтели, съежились, и он печально опустил их, будто от бессилия. Съёжилось и всё его упругое зелёное тельце. Вид у Миши сделался такой грустный, что я плакала, глядя на него. Не хотелось даже сиропа шиповника. Спустя ещё пару дней кактус Миша завял. Для утешения мне накупили пирожных. А бабушка унесла Мишу, не сказав, куда. И тогда я вдруг отчётливо поняла - ЭТО  случилось и с тётей Марусей! Первое в жизни восприятие смерти сильно потрясло.
   - Наш кактус ушёл, - говорила мне бабушка, - Нет, он больше не вернётся, он ушёл навсегда. Но мы купим тебе новый, только не плачь.
    Так же взрослые говорили и про тётю Марусю: "Ушла". Куда? И зачем мне новый кактус, ведь уже никогда не будет новой тёти Маруси! А ещё раньше, давно, так же сказали и про мою прабабушку: "Ушла". И теперь между мной и теми, кто "ушли" -  тётей Марусей, кактусом Мишей, прабабушкой - выросла стена. Имя той стены "НАВСЕГДА". Они думают, что я ещё маленькая, мне нельзя такое знать, и я, конечно, не знаю. Но дело в том, что я знаю! Я поняла это сама, без них. Так первая незримая трещина непонимания возникла между мной и мамой, бабушкой и тётей.
  Перебежав улицу, я перелезла через забор детского сада и в полном отчаянии заглянула в ставшую такой родной, кочегарку. Вместо тёти Маруси там работал какой-то сердитый тощий дядька. Мир рушился от страшного слова НАВСЕГДА.
    Герои "взрослых" книг, которые я читала в тётиной личной библиотеке, нередко умирали. Это значило, что они не появятся дальше в повествовании. Наверно, это и есть таинственное "ушли". Но куда – в книгах не объяснялось. А взрослые лишь отвечали, что это не для меня. 
    Наверно, тётя Маруся сказала бы мне так: - "Мама, бабушка и тётя просто боятся объяснять тебе "взрослые" вещи. Потому что они любят тебя так, как они это понимают".
    Я не осуждала их, сохранив вопросы внутри себя. Я училась быть скрытной и хранить секреты.

    Шли недели. Постепенно всё возвращалось на свои места. И я вновь трепала взрослым нервы "недетскими" вопросами.
    На следующее лето, взошли семена, собранные тётей Марусей и ею розданные. Взошли они на нашем балконе и на балконе соседки снизу тёти Кати. Взошли и у других соседей. Пусть уже никогда не было больше в нашем дворе такого моря цветов, но люди радовались и этим.
    А потом прошли годы, и главные семена проросли в сознании: "Лучше никого не осуждать. Не вина людей, если у них в душах темно".







                Часть 2

                Волшебная страна
 
    Один из дальних островков памяти, освещённый сознанием сегодняшнего дня. Островок, населённый в основном, добрыми, хоть и не всегда понимающими людьми. Ушла в неизвестное "Навсегда" тётя Маруся, но жизнь шла дальше. "Главные Вопросы", непонятно почему, так волновавшие простую маленькую девчонку, так и остались неразрешёнными. Поначалу, ещё до тёти Маруси, "Главных Вопросов" было всего три. Как всё сделалось? Кем? И зачем? Может, неправильно, что такие вещи волнуют в раннем возрасте. А может, именно так и должно быть. Кто знает…? После "ухода" тёти Маруси к этим трём Вопросам прибавились новые.
    "Безвременно ушедшая" – так говорили про тётю Марусю. Куда всё-таки ушедшая? Наверно, не только в запой, а куда-то ещё. И что она собирается делать там, куда она ушла? Не думает ли она вернуться оттуда, несмотря на это страшное слово "Навсегда"? А как мог уйти кактус Миша – он ведь кактус и ходить не может. Его же унесла бабушка!… Значит, она знает, куда!".
    Вопросы не могли больше удерживаться внутри. Но, как только они выскочили из меня, утихшая уже было паника, ожила вновь. Всё же тётя Гольда попыталась как-то ответить (конечно, в духе того времени):
    - Ушла – это просто так говорят. А на самом деле значит – умерла. Когда кто-то умирает, он перестаёт существовать: ничего не видит, не слышит, не чувствует и не думает. Его нет. И не будет. Но память о том, что он сделал, остаётся. И чем больше человек сделал, тем дольше живёт память о нём.
    Я хотела спросить, как же я тогда видела тётю Марусю после того, как она умерла, если её нет. Но сдержалась.
    - А ещё, - продолжала тётя, увлёкшись, - умершие продолжают жить в своих потомках….
    - Как Чёрный ангел?!! – тут я не удержалась.
    - Какой такой Чёрный ангел? – удивилась тётя. Затем сказала строго: - Ангелы – это религиозно-мифические персонажи, которыми в старые времена священники пугали простой и неграмотный народ. Современная наука давно разрушила эти несуществующие мифы.
    Я призадумалась. Неужели, правда, никогда не было на Земле ангелов, присматривающих за людьми? И того, которого позже прозвали Чёрным ангелом? Ну, не может же этого быть!!! На глаза сами собой навернулись слёзы, которые мама и бабушка восприняли по-своему.
    - Что ж ты ребёнка пугаешь!? – напустились они на тётю. – Не видишь, ребёнок сейчас заплачет?! Ещё бы! Как можно ТАКОЕ говорить маленькой семилетней девочке!!!
    Мама кинулась меня утешать:
    - Котёночек, забудь обо всём этом! Это совсем-совсем недетские вещи, и тебя не касаются. Лучше покушай фруктиков, чтобы щёчки подрумянились, а то совсем на скелет стала похожа!
    - А скелеты – это бывшие люди? Галька говорит, что ночью на кладбище скелеты пляшут под луной, как только стемнеет. До самого утра, говорит, пляшут.
    - Пупсичек, не дружи с этой Галей! - наставительно сказала мама, - Она – девочка из очень нехорошей семьи, и ты должна держаться от неё подальше. А на кладбище никто под луной не пляшет. Выкинь глупости из головы и занимайся своими детскими делами: книжками, рисунками, играми. Уроки сделай – вам же задали начертить буквы в прописях. Вот и начерти красиво, чтоб учительница похвалила. Ты ведь у меня умненькая, и должна быть отличницей. А во взрослые дела не лезь.
    "Значит, бывают дела детские, и бывают взрослые.; Есть, наверно, какая-то "Взрослая Тайна". И это, конечно, "Главные Вопросы", что ж это ещё может быть!". От таких мыслей жизнь казалась необыкновенно интригующей и полной загадок.
      "А что, разгадки будут только, когда я вырасту!? А это так нескоро, это всё равно, что никогда! Это же нечестно!!!".
    "Давным-давно", когда ещё мне было 6 лет, моя прабабушка собралась в "очень далёкое путешествие". На время её "сборов" мама отвезла меня пожить к своей подруге за город, чтобы я не столкнулась с недетскими вещами. Когда она привезла меня обратно, прабабушки уже дома не было – она (как мне было сказано) отбыла в это путешествие. Многочисленные родственники зачастили на кладбище сажать и поливать цветы. Меня брали с собой, потому что цветы – это красиво, и детям полезно ухаживать за ними. В моём тогдашнем представлении кладбище – это место, где много маленьких цветочных клумб, или просто квадратных камней, с разными именами и фамилиями. В свои 6 лет я уже хорошо умела читать и с удивлением прочла на "нашей" клумбе имя прабабушки. "Чтобы была память об ушедших" – это всё, что мне удалось вытянуть из родственников по поводу этого.
    Кладбище находилось в получасе ходьбы от дома. Там кончался пригород, и текла крошечная речушка. Переходили её по шаткому деревянному мостику. С этого мостика я разглядывала длинные колыхающиеся в воде речные травы, похожие на волосы русалок. За мостиком дорога шла в гору. На горе располагались два старинных кладбища, основанных в восемнадцатом веке, еврейское, а за ним русское.
    Было и новое кладбище, дальше и сбоку, за большой поляной, но я там не бывала и даже не любила смотреть в ту сторону. Оттуда веяло чем-то неприятным. Там не было высоких красивых деревьев. Всегда казалось, что там полно людей, хотя обычно никого не было.
   Но оба старинных кладбища были полоны спокойствия и отдохновения. Там росли огромные деревья, оплетая мощными корнями треснувшие каменные плиты. Там покосились от времени дворянские и купеческие мраморные надгробья, а сквозь трещины в них росли травы, кусты, и даже деревья. Там чудесно пели птицы, и гроздья рябины свешивались до земли. Мне понравилась царившая там атмосфера спокойствия, торжественности и тишины. Потому иногда я прибегала сюда сама, без взрослых. В моём тогдашнем сознании кладбище никак не связывалось со смертью.
 
    Атмосфера обоих старинных кладбищ была противоположна шуму моего двора с его играми, ссорами и маленькими секретами. Эта атмосфера была противоположна и моему дому. Дома часто гостило полно родственников, без конца говорящих о болезнях, лекарствах и о том, что врачи ничего не понимают. Им я ещё в пятилетнем возрасте посвятила своё первое в жизни стихотворение:

                Насморк, кашель и понос
                Всех товарищей унёс.
                Язва, вирус и гастрит
                Дядь и тёть всех сразит!

    В то время я считала, что это выдающееся произведение должно им страшно понравиться, но ожидаемой реакции что-то не припомню.
    Меня восхищали длинные и сложные названия болезней, похожие на колдовские заклинания. Это названия я быстро запоминала и с воодушевлением декламировала. Чтобы такие роскошные слова не пропадали зря, я назвала ими дворовых котов. Если прежде их звали просто кис-кис, или брысь, то теперь полосатый кот получил красивое имя Остеохондроз. Чёрный с белой грудкой - Тромбофлебит, толстый рыжий – Гастроэнтеролог. А облезлую серую кошку я назвала Стенокардия. От таких имён ребята нашего двора были в полном восторге (коты – не очень). Проблема была лишь в том, что никто во дворе не мог такие имена выучить. Поэтому котов стали звать просто Остик, Тромбик и Гастрик. Эти имена за котами закрепились. А Стенокардию старшие девочки, начитавшиеся "Трёх мушкетёров", переименовали в Констанцию.
    Дом и двор - это были обычные стороны жизни. А на старом кладбище,  чувствовалось нечто особенное, почти сказочное. Здесь каждый куст, дерево, каждая каменная плита жили своей особой, неповторимой жизнью. Во всём рисовалась волнующая тайна и, казалось, ответы на "Главные Вопросы" - совсем рядом, только оглядеться по сторонам и – вот они! Но, наверно, правильно оглядываться я ещё не научилась, потому ответы так и оставались неизвестными.
     Тётя Гольда не видела на кладбище ничего сказочного. Она просто приходила сюда поливать астры. Полив их на "клумбе" прабабушки, она шла в глубину старинного русского кладбища поливать "клумбу" своей давней подруги. Здесь моё внимание неизменно привлекал громадный мраморный крест, стоящий невдалеке. Он весь оброс мягким мхом, который было приятно гладить. Под слоем мха открывался белый мрамор, и казалось, время не властно над этим крестом. Оно лишь снаружи закутало его мшистым одеялом, чтобы посторонним не была заметна независимость этого мрамора от долгих лет, проносящихся мимо. Однажды я взобралась на его высокий постамент и сквозь мох разобрала то, что ещё можно было разобрать на мраморном кресте: "Есть Богъ на свете". Я спросила тётю Гольду, что она об этом думает. Будучи убеждённой атеисткой, она, конечно, ответила в соответствующем стиле. Ответ мне показался на редкость скучным. А этот замшелый крест и надпись на нём, наоборот, заинтересовали. Они каким-то краем касались "Главных Вопросов". Поэтому я частенько стала приходить сюда одна, без тёти и, конечно, без разрешения. Забираясь на постамент, я читала всё те же слова. И задавала вопросы сама себе, поскольку больше задавать их было некому:
    "А кто такой этот самый Богъ? Кто его мама и бабушка? Тётя Гольда говорит, что в старые времена люди думали, будто он сделал весь мир. А вдруг это и в самом деле, правда? Тогда, как ему пришло в голову столько всего понаделать? И зачем? И что он ещё такого интересного собирается сделать? Тётя говорила, что всё из атомов…. А атомы кто сделал? Тоже этот Богъ? Видно, он не лентяй!! Сколько же времени он делал все эти маленькие атомы? Из чего же он, интересно, их сделал? И как он ухитрился смастерить их такими маленькими, что их даже не видно?"
    Вопросов было много, и каждый раз прибавлялись всё новые. Только ответы на них всё не находились.

 
    А потом, осенью, меня отправили в первый класс чертить палочки и чёрточки, хотя я давно умела хорошо читать и писать. Мне даже иногда разрешали рыться во взрослой городской библиотеке, где моя тётя проводила лекции на литературные темы. Проводила она их по собственной инициативе и, как говорили "очень с душой". Эти лекции, как ни странно, собирали довольно много народа. Тётя поднималась на небольшую кафедру и говорила: "А сегодня, друзья, мы с вами побеседуем об английских поэтах восемнадцатого века. Сейчас мы очутимся в той далёкой эпохе…".
     Тётя Гольда умела создать неповторимую атмосферу тех эпох и стран, о которых рассказывала. Библиотекарши её очень уважали, а меня величали: "Самой Гольды Иосифовны внучатая племянница!". Звучало, как почётный титул.

     После уже прочитанного мною "Онегина", школьный букварь и его "мама мыла раму" казались до такой степени бессмысленными, что я быстро изобрела разные способы удирать с уроков. Куда? Нередко – на старинное кладбище, в таинственный сказочный мир. Особенно я зачастила туда после ухода тёти Маруси, когда не стало человека, которому можно было задавать вопросы.
    На кладбище алели рябины, медленно кружились золотые листья, сплетались тонкие осенние паутинки. Под золотыми деревьями величественно возвышался одетый мягким мхом старинный мраморный крест с одной лишь сохранившейся надписью.
      
    А потом подступили холода, полились осенние дожди. Темнеть стало рано. Тётя Гольда перестала поливать цветы на кладбище. Вечерами она сидела за своим секретером при свете настольной лампы и проверяла тетрадки учеников - сочинения, изложения, диктанты. Изредка играла в преферанс с другими старыми учительницами. А иногда подготавливала новые литературные беседы в читальном зале городской библиотеки.
    В эти тёмные вечера я забиралась в тётину личную библиотеку. В очередной раз разглядывала гипсовые статуэтки писателей. Я давно знала по именам их всех, и они казались мне старыми знакомыми. Затем я перелистывала толстые тома и казалась себе очень умной. При этом я тщательно скрывала сама от себя, что тома эти ужасно скучные и от них хочется спать. Больше всего почему-то хотелось спать от Шекспира, и сам собой спрашивался вопрос, как ему удалось сочинить так много сонных историй? Наверно, это было очень тяжело, и он сам засыпал, пока сочинял их. Однако читать книги соответственно своему возрасту я считала ниже собственного достоинства. Вдобавок они были ещё скучней.
    Я сама сочиняла сказки. И даже записывала их, благо читать и писать меня начали учить, как только я стала произносить первые слова.
    Свою первую сказку я записала с тётиной помощью, когда мне было четыре года. Вышло это спонтанно. На диване была вышитая подушка с четырьмя кисточками. Но для меня это была вовсе не диванная подушка, а скала на пустынном берегу моря. И вовсе не кисточки были на ней, а прикованные к скале четыре красавицы. Ножницы были совсем не ножницы, а добрый серебряный дракон. Он разыскивал красавиц, чтобы освободить их и унести в сверкающее царство. В поисках красавиц дракон облетал весь пустынный морской берег (диван) и сражался с толстым злым чудовищем (утюгом). Наконец он нашёл их и освободил. Моя тётя недоумевала, для чего мне понадобилось отрезать кисточки у диванной подушки. Когда я ей всё рассказала, она вручила мне тетрадь и карандаш. И мы вместе подробно записали всю историю с красавицами и драконом. Впредь она очень поощряла создание новых сказок.
   
    Когда меня окончательно усыпляло чтение толстых томов тётиной библиотеки, я шла во двор. По вечерам в пустом заколоченном деревянном доме собирались девчонки и мальчишки нашего большого двора. Это было самое подходящее место, чтоб в сумерках рассказывать и слушать страшные истории. От них не хотелось спать. Наоборот, в те годы они казались мне захватывающими. Однажды большая Инна (она была уже в третьем классе и казалась мне окончательно взрослой) утвердила призы за самую страшную историю. Призами были осколок фарфоровой тарелки с цветком и маленькая рогатка, перевитая цветными проволочками. Цветные проволочки, переплетавшиеся на рукоятке рогатки, казались мне верхом совершенства. Как приятно было бы выстрелить из такой красивой рогатки в дворовый фонарь!  Осколок тарелки тоже казался верхом красоты. Я чуть не плакала, сожалея, что не знаю ни одной по-настоящему страшной истории, чтобы завоевать такие призы. Правда, была одна прочитанная в тётиной библиотеке история, как один принц увидел привидение, оказавшееся его папой. Но чем там дело кончилось - неизвестно, поскольку я так и не дочитала до конца. А больше ничего подходящего я не знала. Со слезами на глазах я рассказала об этом бабушке.
    - Хватит уже тебе страшных историй! - сказала она, - А если тебе уж до такой степени хочется кусок тарелки….
    Бабушка стукнула об край стола лучшую из тарелок с красивыми цветами и вручила мне несколько осколков. Я была тронута этим. Невероятное тепло исходило от осколков бабушкиной тарелки. Я почувствовала, что эти кусочки фарфора имеют ценность намного большую, чем все призы мира.
    Тем не менее, вечером я пролезала сквозь единственное не заколоченное окошко в пустующий деревянный дом. Там уже собралась вся компания. Стемнело. Все уселись прямо на полу. Большая Инна рассказывала нарочито глухим "страшным" голосом:
    - Как-то раз одна невеста взяла, да и померла. Было это перед самой свадьбой, потому и похоронили её прямо в свадебном платье и с фатой. Отнесли её на кладбище, закопали в могилу и посадили чёрные-чёрные розы. Через несколько дней её маме приснился сон, что дочка её, невеста, подходит к ней в свадебном платье и говорит: "Мама, мне здесь  понравилось. Вот только надеть нечего, кроме этого платья. Тут все в гости ходят, на танцы, вечеринки устраивают всякие, а я сижу, как дурочка, в этом невестином наряде! Пришли мне, пожалуйста, нормальную одежду". Так она ей во сне и сказала! На другой день её мама пошла и раскопала могилу и положила ей в гроб полно всякой одежды. И ещё туфли, сапоги и сумочку. И могилу снова закопала. Ночью её маме опять снится сон, что её дочка в обычном платье подходит к ней и говорит: "Спасибо, мама, твоя посылка дошла". Вот так!
    Большая Инна победно оглядела слушателей, уверенная, что её история и есть самая страшная. Все косились на тёмные углы пустующего дома. Придвигались ближе к полоске света от уличного фонаря, лежащей на пыльном деревянном полу. Потрескивали полусгнившие перекрытия. Холодало. В печной трубе выл осенний ветер. Было почему-то страшно, хотя сама по себе история совсем не пугала. Но она волновала, она вплотную подступала к одному из "Главных Вопросов": "куда все умирают?". И я впитывала каждое слово. Это было куда интереснее тётиных объяснений "кто умер, те ничего не видят, не слышат, не чувствуют, не думают"…. Вот только большая Инна, к моему разочарованию, ничего не знала о дальнейшей жизни невесты там, куда она умерла. Несмотря на это, Инна объявила, что её призы за самую страшную историю ей самой и достаются. Потому что историю, страшнее, чем эта, никто не рассказал.
    Время было уже позднее. С балконов и из форточек взрослые начали звать всех домой. Атмосфера тайны развеялась. Мир обыденности оказался совсем рядом, стоило лишь вылезти из единственного незаколоченного окна пустующего деревянного дома.

    После заброшенного дома в квартире казалось особенно тепло и уютно. Бабушка  ворчала:
    - Куртка опять мокрая! Да ещё рваная и грязная. Ноги мокрые. А ещё девочка называется! Неужели опять в котлованной луже на плоту каталась?
    - Нет, бабушка, в старом доме страшные истории рассказывали. Было здорово!
    - Скорее бы уже снесли этот дом, наконец, пока там что-нибудь не обвалилось! Хватит туда лазать!
    Как можно снести такой прекрасный и жуткий мир?! За ужином я с тоской ковыряла вилкой картофельное пюре. История про невесту не выходила из головы. Но дома лучше было о ней не говорить. Я отодвигала вилкой к краю тарелки ненавистную курью ножку, пока она не упала на клеёнчатую скатерть. Мама не выдержала:
    - Когда мне было столько же лет, сколько тебе, была война. Все голодали. Мы с братиком умирали от голода. Твоя бабушка варила суп из мышей с древесной корой, и мы радовались этому! Мне бы тогда вот эту курочку с таким пюре - я была бы счастлива. А ты кочевряжишься! Нет, это не ребёнок, это что-то ужасное!
    Историю про мышей, древесную кору и голод я слышала уже, наверно, в тридцатый раз. И мне она так же осточертела, как курья ножка и пюре. Если разобраться, мышиная ножка лучше, чем куриная – она меньше. Мама, вздыхая, ушла на кухню, а бабушка осталась караулить, чтоб я всё скушала. Я размазала пюре по тарелке и вилкой копала в ней узкие разветвляющиеся дорожки. Бабушка отвлеклась на телевизор и не видела, чем я занята. Дорожки? Какие же это дорожки!? Это подземные ходы! Они ведут к разным залам…. Да ведь это же подземный город!!! Остальное дорисовало воображение. В этом городе и поселилась невеста после того, как её похоронили. Я расчистила в пюре танцплощадку. Туда похороненная невеста ходит на танцы. Возвышения из пюре образовали подземные дома. Их жители ходят в гости друг к другу по разветвляющимся подземным улицам. И подсмеиваются над теми, кто живёт наверху и ничего не знает. На скамейке возле подземного дома сидит моя прабабушка и те старушки из нашего двора, про которых тоже говорили, что они "ушли". А на подоконнике подземного дома зеленеет кактус Миша…. Вдруг одна мысль так потрясла меня, что я вскочила со стула: вот же где тётя Маруся!!! Звякнула вилка, ненавистная курья ножка опять упала на скатерть.
    - Ну, хоть что-то скушала? – спросила бабушка.
    Откуда же ей знать, что это вовсе не противное, остывшее пюре, а удивительный подземный город! Прекрасный в своей таинственности. И главное: там тётя Маруся! А интересно, сажает ли она там цветы? И какие? Я начала чертить вилкой на клеёнчатой скатерти причудливые линии необычных растений. Бабушка забрала вилку и, тяжело вздыхая, унесла подземный город на кухню. Но теперь это уже не было важно: этот город остался у меня в голове.
    Фантазия дорисовала детали, и подземный город стал казаться реальным. Может, в нём можно найти ответы и на остальные "Главные Вопросы"? Но вот незадача: как же туда попасть тому, кто не умер?
    Галька из первой парадной говорила, что, как только стемнеет, на кладбище скелеты танцуют под луной. А Галька – она очень большая: на целый год старше меня. Она самостоятельная. Она даже сама готовит еду себе и маленькому брату, потому, что её мама и папа – алкоголики. Во дворе Галька считалась самым большим авторитетом. Все родители запрещали своим чадам дружить с Галькой, чтобы не научиться плохому. Именно поэтому все мечтали подружиться с ней. Однако знаменитая Галька нечасто появлялась во дворе, мало кого удостаивала своей дружбы и никого не приглашала к себе домой. Она смотрела на всех чуть свысока, но никто не обижался: это ведь Галька! Все были убеждены: Галька знает всё! Раз она сказала, что на кладбище скелеты танцуют под луной, значит, они там действительно танцуют! Иначе и быть не может, что бы ни говорила мама.  Они, наверно, тоже из подземного города? Откуда же ещё! Может, им под землёй тесно – танцплощадка у них там маленькая – вот они и выходят наверх. Если придти на кладбище, когда начинает темнеть, то, наверно, можно подсмотреть, откуда они вылезают. На кладбище есть очень красивый старинный склеп придворной актрисы. Там в одном месте провалился мраморный пол, и ещё летом я с интересом заглядывала в таинственное подземелье склепа. Может, это и есть вход в подземный город? А пока скелеты себе пляшут, может туда слазать? Фонарик только не забыть стащить у тёти. Страшновато. Но неудержимо интересно! Я наконец-то встречусь с тётей Марусей, а то я её давно не видела! От этой мысли перехватило дыхание. Итак, прямо завтра…!



    И вот настало завтра. Уроки в это утро тянулись, как в замедленном кино. Учительница раздражающе медленно выводила на доске слоги: ма-му, ла-лу. Ученики тщательно выписывали их в тетрадках. Никто не видел, что я рисую на задней обложке тетради подземный город. Время в классе, казалось, остановилось. Но не в моём воображении. Там разворачивались картины весёлой жизни подземного города. Там рисовались диковинные виды подземных площадей, домов, парков…. А школы там есть? Конечно, нет!!!
    - А теперь мы будем изучать новую букву! – звучал нудный голос учительницы.
    Несмотря на то, что она, как все учительницы нашего пригорода, дружила с моей тётей, в её голове никак не умещался факт, что я в свои семь с половиной лет уже свободно читаю. То есть, она знала об этом, но только тогда, когда находилась у нас в гостях. В школе это знание у неё пропадало. А в моей голове никак не укладывалось, для чего все эти ма–му, ла–лу.
    С моей первой учительницей у меня была большая проблема: она упорно втолковывала мне, что карандаш надо держать исключительно в правой руке. Но у меня он сам собой перекладывался в другую руку. В художественной школе не обращали внимания, в какой руке у меня карандаш, кисточка, или уголь. Дома тоже никто на это не смотрел. Я и не знала, что это важно. Непонятно только, почему это важно. Беда была в том, что я никак не могла запомнить, какая рука у меня правая, а какая левая. Это вызывало насмешки всех детей из класса, которые только и ждали, что я возьму карандаш не в ту руку, и громко хохотали, поощряемые учительницей.  От этого я думала, что, наверно, я какая-то неправильная…. Может, поэтому каждое утро, подходя к школе, я чувствовала странный цепенящий ужас, который сразу же проходил, как только я покидала школу. Я не рассказывала об этом дома. Потому что меня пугала мысль, что мама, бабушка и тётя решат, что я какая-то неправильная: ведь все знают, какой рукой писать, а я нет. В конце концов я пришла к выводу, что единственное средство против такой напасти – почаще сбегать с уроков. Сбегать было интересно. Но иногда, всё же от школы было не отвертеться. Как, например, сегодня.
    Но всё кончается, закончились и бесконечные уроки. Выскочив из школы и сразу почувствовав себя лучше, я помчалась домой под холодным косым дождём. Дома первым делом скинула успевшую осточертеть школьную форму, и почувствовала себя ещё лучше. Сразу забылись ма-му и ла–лу, забылось странное, утыканное шпильками сооружение на голове учительницы. Забылся и злорадный смех по поводу того, в какой руке у меня в очередной раз оказался карандаш. Все эти неприятности позади, а впереди – разгадка тайны! "Главный Вопрос"! Ради этого можно даже съесть за обедом противный бульон с гренками.
    Темнеет поздней осенью рано, поэтому надо собираться. Уже придумана хорошая версия для мамы, бабушки и тёти: я пошла к Оле с четвёртого этажа. Оля – девочка сугубо положительная, не куролесит, ничего не выдумывает. Поэтому, когда я с ней, дома за меня спокойны.
 
    Мокрый деревянный мостик скрипел под порывами ветра. Казалось, он вот-вот развалится. Длинные зелёные водоросли "русалочьи волосы", стали к зиме бурыми, некрасивыми. Почернела осока. Заводь подёрнулась тонюсеньким стеклянным ледком. Холодно и неуютно, совсем не как летом, или золотой осенью. Я поднималась в горку по очень скользкой непролазной грязи. Поскальзывалась, падала на четвереньки, вытирала руки об пальто и карабкалась дальше. Казалось, низкое серое небо лежит прямо на горке, на старинных памятниках. Наконец я добралась до верха. Тяжёлое дождевое небо оказалось не прямо на горке, а чуть выше - на ветвях деревьев. Ветер выл в них, и ветки падали на дорожки, превратившиеся в сплошные лужи. В сапогах захлюпала вода. Две мокрые вороны зябко ёжились на чёрном памятнике. Дождик разбрызгивал мелкие противные капли. И ведь нельзя сказать, что не страшно. Страшно. Даже жутковато. Но, всё же не так жутко, как в школе, когда надо что-то писать неизвестно какой рукой, и весь класс вместе с учительницей жадно ждёт, что карандаш сам собой переложится не в ту руку. Нет, здесь, на этом мокром кладбище, не так уж плохо. Лучше, чем в школе. Пробираясь между памятниками, я раздумывала:
    "Пожалуй, в такую мокреть ни один порядочный скелет из могилы не вылезет. Может, вообще они под луной не пляшут? Но ведь Галька сказала! Пляшут, значит. А интересно, тепло в подземном городе, или так же холодно? Сидела бы я, лучше, сейчас у Оли в тёплой комнате, а она бы мне показывала одежду, которую сшила для своих пупсиков! Как мама говорит, занималась бы лучше детскими делами!"
    Размышляя так, я добрела до замшелого мраморного креста в глубине кладбища. Мох на нём сделался бурый, мокрый, его стало неприятно гладить. Вот и таинственная надпись "Есть Богъ на свете". "Главные Вопросы"…. Как всё сделалось? Кем, зачем? Куда умирают люди, кошки, кактусы? Темнело. Крест медленно погружался в сумерки, и уже нельзя было различить надпись. Образы каких-то событий, стран, городов, неизвестно когда бывших, проносились в голове. Казалось, когда-то я знала ответы на все "Главные Вопросы"…. Но когда это было? И было ли на самом деле?
    - Ну, и что ты тут делаешь в такое время и без родителей? – незнакомый голос бесцеремонно прервал размышления. Позади меня стоял небритый дядька в ватнике и ушанке со свёртком в руке. Из-за воя ветра и треска падающих веток я не услышала, как он подошёл.
    - Потерялась, что ли? Заблудилась? Родители-то куда смотрят!? Я б таких родителей….
   Стало досадно, что он говорит со мной, как с маленькой.
    - Я сама сюда пришла! Ничего я не потерялась и не заблудилась – я большая уже! Я никогда не теряюсь!
    Незнакомый человек покачал головой:
    - Разве можно сюда приходить одной! Знаешь ли ты, кто здесь может шляться в этот час?
    - Конечно, знаю, - ответила я, не задумываясь. - Здесь скелеты под луной пляшут, как только стемнеет. Вот я и пришла посмотреть.
    Глаза дядьки вдруг заискрились. Он ударил себя по коленкам, согнувшись от хохота. Отсмеявшись, он сказал строго:
    - Если бы здесь действительно скелеты плясали, это бы не беда. Но здесь любят распивать самогон живые. Даже слишком живые! Поэтому нечего тебе здесь делать.
    Я принялась спорить, что здесь как раз мне есть, что делать и, неожиданно для себя, рассказала ему про таинственную надпись на мраморном кресте, уже не различимую в сумерках. Рассказала и о том, какие вопросы у меня возникают по поводу этой надписи. Незнакомец посмотрел на меня с крайним удивлением. Он даже положил свёрток на надгробие и отступил на шаг, чтоб увидеть меня издали. Затем подошёл совсем близко. Спросил:
    - А зачем тебе это знать?
    И опять, совершенно неожиданно для себя, я рассказала ему про "Главные Вопросы". Удивление незнакомца росло, по мере того, как он слушал. Наконец, он подал мне руку и по-взрослому представился:
    - Василий, здешний сторож.
    Я представилась так, как меня называли во дворе, и как я называла себя сама, чтоб казаться взрослее:
    - Ксюха.
    - Очень приятно, Ксюха. Но всё равно, одной здесь быть нельзя. Да ещё в такую погоду. Ни луны, ни скелетов сегодня не ожидается. А вот тяжёлая ветка запросто на голову упадёт. Хорошо, я за заначкой пошёл, а то б и не знал, что ты здесь. Смотри, какая туча наползла. Сейчас такой хлынет ливень! Промокнем до костей и ты, и я. Давай-ка сторожку!
    В самом деле, тяжёлая  туча надвинулась, как вал непроглядной черноты. Стало так темно, что я едва различала сторожа. Он крепко взял меня за руку и потянул по направлению к главному входу. Я не любила бывать у главного входа, хотя там было очень ухожено, просторно, подметено, а дорожки посыпаны специальным красным песком. Говорили, что всё это для "важных шишек", хотя никаких шишек я там ни разу не видела. Там высились полированные гранитные стелы. Возле них ржавели железные венки с надписями на чёрных лентах. Всё это почему-то вызывало неприятное чувство. Не очень-то мне хотелось туда идти, но и насквозь промокнуть в непроглядной черноте тоже не хотелось. Сторож, сильно хромая, тянул меня за собой сквозь слякотную тьму. Летом у центрального входа красовались аккуратные клумбы, но сейчас там было так же холодно, мокро и темно, как везде. Хлынул дождь. Порыв ветра чуть не сбил меня с ног. Сторож подхватил меня и, перебравшись вместе со мной через канаву, припустился бегом, как мог. Дождь превратился в ливень.
    - Придётся тебе переждать в сторожке, - сказал он.
     Покосившаяся сторожка оказалась спрятанной за высокими стелами у самого входа. Сторож отворил дверь. Пахнуло теплом – в сторожке топилась настоящая печка. Она была сделана из железного бака с прорезанной дверцей и приделанной сверху трубой. За столом у крошечного окошка сидел точно такой же небритый дядька, как Василий, в таком же точно ватнике и таких же сапогах. На столе возле него лежала такая же точно ушанка.
    - Смотри, Жорик, кого я встретил! – воскликнул сторож. – Эта мадемуазелька утверждает, что её зовут Ксюха. А это - дядя Жора.
    Дядя Жора удивлённо протёр глаза:
    - Это откуда вдруг?!
    - Говорю же тебе, в самой глубине кладбища эта особа прогуливалась без взрослых. В жизни не отгадаешь, зачем! Смотреть танцы скелетов под луной.
    Василий засмеялся, было, но вдруг серьёзно сказал другой интонацией, обращаясь ко мне:
    - Нет, конечно, не только в скелетах дело, я всё понимаю. И послушай ты меня, человека, у которого жизнь прожита: мало кто из людей задумывается над тем, что ты называешь "Главными Вопросами". А ещё меньше людей ищут на них ответы. И уж совсем-совсем мало таких, кто эти ответы находит. А можно, я Жорику, дяде Жоре расскажу про эти вопросы? Жорик, чай поставь, а! Холод собачий!
    Говоря так, сторож снял с меня мокрое пальто и повесил над печкой на гвоздь. Рядом повесил и свой мокрый ватник. Усадил меня возле самой печки на перевёрнутый ящик. Стянул с меня сапоги, проверил, мокрые ли ноги. Надел мне на ноги толстые гигантские вязаные носки, доходившие мне до колен. Стуку дождя по крыше вторил вой ветра. Дядя Жора намазал маргарином ломоть хлеба, сверху положил кусок розовато-серой колбасы (про такую колбасу соседка говорила, что она сделана из туалетной бумаги) и дал мне:
    - Кушай, а то сама за скелета сойдёшь.
    Странное дело: дома я бы такой бутерброд ни за что не стала есть, ни с какими уговорами, ни за какие обещания. А тут уплетала за обе щёки, и казалось, нет ничего вкуснее. Дядя Жора достал из печки гнутый ковшик, называвшийся чайником, насыпал заварку в жестяную кружку, залил кипятком. Затем вытащил из свёртка, принесённого сторожем с кладбища, банку варенья и бутыль с мутной жидкостью.
    - Заначечка наша, - сказал он весело. - Домашнее малиновое варенье! Моя мама готовила и привезла. Будь тебе лет побольше, я б тебе самогоночки налил. От простуды. Но, при твоих годах малиновым вареньем обойдёшься. Только я ещё не понял, какой всё-таки чёрт понёс тебя в такое время одну на кладбище? И что это за вопросы, про которые тут толковал Васька… дядя Вася?
    Я стала подробно объяснять ситуацию, приведшую меня сюда. Разговаривать с этими людьми оказалось очень интересно. Совсем не как с остальными взрослыми. Говорили они просто, без сюсюканий, заискиваний, или нудных наставлений. Они не подчёркивали разницу в возрасте. И главное – они понимали!
    Я рассказала им о тёте Марусе. О её цветах, о том золотистом свете, который я видела лившимся из её пальцев. Рассказала и о волновавших меня до сих пор загадочных "местах не столь отдалённых", где тётя Маруся прожила целых 25 лет. Они слушали с интересом. Иногда задавали вопросы. Больше всего меня удивило, что они спокойно отнеслись к тому, что я видела тётю Марусю после её смерти.
    - Я слышал про такие вещи, - сказал дядя Жора. – Наука их, конечно, отрицает. Но она много чего отрицала из того, что потом стало самым, что ни на есть, научным.
    Ободрённая такими словами, я коротко пересказала им сказку тёти Маруси про Чёрного ангела.
    - Это всё было давным-давно, - закончила я. – Только мне очень-очень хочется знать, есть ли сейчас потомки Чёрного ангела, и кто они такие. Может…. Может это даже сама тётя Маруся!? Все соседи  говорили, что у неё ангельская душа. И ещё сказали, что она ушла в запой и не вернулась. Но я же видела её после! Один раз, правда. Наверно, потом она взаправду ушла. Но зато я знаю, куда! - и я рассказала им свои соображения о подземном городе.
    Услышав про подземный город, они рассмеялись:
    - И как только тебе такое в голову пришло?
 Потом дядя Вася серьёзно сказал:
    - Наверно эта Маруся была святая женщина. – И, помолчав, добавил: - Хотя и пьяница. Тяжёлая ей выпала доля в мире. Почему я знаю? Потому что и нам с дядей Жорой доводилось бывать в тех самых "не столь отдалённых местах", правда, не так долго, как ей. А она не обозлилась, как большинство бы на её месте. Душа у неё, как видно, была светлая, к красоте тянулась, к цветам. И смотри, какие мудрые сказки она знала!
    Они налили в жестяные кружки мутную жидкость из бутыли. Выпили за упокой её души.
    - Вырастешь – никогда эту гадость не пей, - сказал дядя Вася. – До добра она не доводит.
    - А почему же вы с дядей Жорой пьёте?
    - Дураки потому что. А ты будь умнее.
    Дядя Вася, выскочив на минуту под дождь, принёс, завёрнутые в брезент, разломанные ящики и сунул часть из них в печь. Сторожка наполнилась дымом, защипало в глазах, все закашлялись. Но сырые доски быстро подсохли в печи и занялись весёлым пламенем. Дождь уютно барабанил по крыше и, почему-то, хотелось, чтоб он не кончался. Ведь эти людям можно задавать вопросы! И они даже готовы на них отвечать! Они совсем не сердились на "недетские вопросы". Похоже, мне крупно повезло, хоть я и не обнаружила пляшущих скелетов. Дядя Вася сказал, призадумавшись:
    - Ладно, так и быть, мадемуазелька, имеется одна книга, где есть кое-какие ответы на твои вопросы. Но это лишь одна из версий того, как было дело. Есть и другие.
    Он достал с высокой полки толстую и необычайно потрёпанную книгу. Она была старая и рваная. Она почти рассыпалась. Сразу повеяло ощущением тайны. Дядя Вася прочёл вслух пару страниц. Больше всего мне понравились строки:
    - "Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Божий дух носился над водами"….
    Звучало очень красиво и таинственно. И главное, наконец-то обнаружилась книжка, в которой хоть что-то относилось к Главным Вопросам. Много раз после этого видела я во снах бескрайнюю чёрную бездну и пронзающие её лучи. Они проходили над чёрным океаном и, не освещая его, исчезали в бесконечном пространстве, возникали вновь, и всё повторялось. А после вспыхивал свет. И начиналась жизнь.
    Дядя Вася закрыл старую книгу и поставил на полку.
    - А что было дальше? – спросила я.
    - А дальше дождь кончился, а дома у тебя уже, наверно, с ума сходят. Давай-ка собирайся! Я тебя, так и быть, отведу домой, чтоб опять одна по кладбищу не шастала. А  насчёт скелетов я тебе могу сказать с полной уверенностью: под луной они не пляшут. И дядя Жора подтвердит. Никакого города мёртвых тоже нет, это мы тебе, как кладбищенские сторожа говорим. Поэтому лучше выкинь из головы эту чепуху, возвращайся домой и никогда сюда одна не являйся.
    Это очень опечалило. Ведь такая великолепная картина была в моём воображении! Да и Галька говорила ведь про скелетов…. Неужели всего этого нет?!! От такой потери хотелось заплакать. 
    Сторожа ещё раз напомнили на прощанье:
    - Одной здесь шляться нельзя!!! Совсем рядом строительство ведётся в основном силами зеков. У многих сроки кончаются, потому не особенно за ними присматривают – не убегут. Мы и сами зеки, срок дотягиваем. Но ты не бойся, мы не воры, не убийцы – мы по другой статье. Так вот, вся эта шушера меняет стройматериалы в деревне Поповке, на самогон. И идут распивать на кладбище: есть тут несколько удобных старинных склепов. А уж напившись, выделываются по полной программе: памятники рушат, ограды ломают. Не дай бог им подвернуться – ничего ведь не соображают по-пьяни! Глаза зальют и не различают, кто старый, кто малый. Вот и отрядили нас с Жориком охранять начальственные могилы и не давать здесь разгуляться. Толку от нас на строительстве всё рано немного: сил и здоровья у нас больше нет, а тут мы при деле. Но, сказать по правде, нам самим страшновато. Не далее, как вчера там, где я тебя нашёл, напились большой компанией, повалили пару-тройку крестов и подрались заточками. Телефона, чтоб позвонить куда надо, нигде поблизости нет. Хорошо, Ксюха, что ты туда не наведалась вчера! Видно хорошо работает твой ангел-хранитель!
    Про ангела-хранителя сразу возникло полно вопросов, но отвечать сторожам больше не хотелось.
    Мы вышли из сторожки в мокрый кромешный вечер. Стало ещё холоднее и ветренее. Представлялся неприятный разговор дома на тему, где я была (если, конечно, обнаружилось, что меня не было у примерной Оли). Я оглянулась. В домишке зеков, дрожащем от порывов ветра, тепло и уютно светилось маленькое оконце. Захотелось остаться там с ними насовсем, дочитать ту потрепанную книгу и основательно расспросить об интересных вещах. Но дядя Вася твёрдой рукой вёл меня по раскисшей дороге вдоль обоих кладбищ туда, где начинался спуск к речке. На склоне после ливня грязь сделалась непролазной и непроходимой. Пришлось продираться в темноте сквозь придорожные репейники. Наконец спустились к мостику и достигли окраина города. При свете уличного фонаря я увидела, что перемазанное, покрытое репьями пальто стало похожим на ежа.
    - Вот влетит тебе, наверно, от папы с мамой за такой твой вид! - предположил дядя Вася.
    - Папы у меня нету, а есть мама, бабушка и тётя. Но они добрые, мне от них никогда ничего не влетает.
    - Балуют, значит. Но всё равно, впредь гуляй во дворе, и со двора – ни ногой! Чтоб больше я тебя на кладбище не видел!


    Надо ли говорить, что на другой день сразу после школы, едва сбросив ранец, ненавистную форму и увернувшись от котлеты с картошкой, я помчалась в сторону кладбища. Ведь я ещё не узнала, как  дальше обстояли дела с сотворением мира в старой потрепанной книге дяди Васи. И я так и не выяснила, куда же всё-таки ушла тётя Маруся.
    Дорога в горку за мостиком сделалась окончательно непроходимой. Мне стало жаль бабушку, чистившую до ночи моё пальто от репьёв и комьев грязи. Пальто ещё досыхало, поэтому я надела куртку, уже отчищенную от позавчерашнего посещения заброшенного дома. Пачкать её не хотелось из-за бабушки, и я решила добираться до кладбища в обход, дальней дорогой. Несмотря на свой возраст, я знала всю округу нашего пригорода, как свою квартиру: ведь прогуливаться интересно именно там, где не разрешается. А не разрешалось везде, кроме, как перед окнами.
   Длинная дорога к кладбищу была интересна. Она пролегала мимо военного городка, где в дыру в заборе был виден настоящий танк. Она проходила мимо сумасшедшего дома, где работала медсестрой соседка тётя Катя. Дальше дорога шла по дальнему мосту через речку. Там начиналось редколесье, где осенью собирали подосиновики. А далеко за редколесьем - полигон, где мы с ребятами искали и даже находили настоящие снаряды.
    С полигоном были связаны яркие воспоминания: снаряды мы приносили в город и бросали в костёр позади помойки, соревнуясь, у кого громче бабахнет. Но, после того как это развлечение стоило жизни мальчишке из соседнего двора, полигон обнесли высоким забором. Теперь попасть на него можно было только с его дальней стороны, продираясь сквозь кусты. Проходя по раскисшей осенней дороге, я с удовольствием думала, что дома ничегошеньки не знают о моей последней полигонной находке, разнёсшей половину помойки и сарай. Это был мой триумф! После этого меня зауважали даже главные хулиганы нашего двора Серый и Паштет! А какой был восхитительный грохот! На весь день уши заложило у всех! И даже примчались и милиция с пожарной, мы едва успели спрятаться! Я остановилась посреди мокрой дороги, с наслаждением вспоминая незабываемые впечатления.
    Я рассмеялась про себя: "А мама, бабушка и тётя даже не знают, где я бываю, кроме, как во дворе, и чем развлекаюсь! Они даже не увидели связь между взрывом на помойке и моей обгоревшей чёлкой! Предположили, что я баловалась со спичками – вот смешные-то! Конечно, их "котёночек" не может иметь к этому отношения!".
    "Раз у меня есть секреты, и про них не знают мама, бабушка и тётя, - продолжила я размышлять, - значит, я уже взрослая. Вот и сейчас они не знают, куда я иду, и что у меня в голове".
    Это соображение наполнило меня несказанной гордостью.
    "А раз я такая взрослая, мне необходимо знать все взрослые тайны. И, особенно, ответы на Главные Вопросы".
    Раздумывая, я не заметила длинного пути, пройденного до кладбищенской сторожки. Дядя Вася собирал упавшие ветки возле памятников.
    - Не может быть! – дядя Вася удивился, увидев меня опять на кладбище – А кто давал обещание без взрослых здесь не появляться?!
    - А я, как раз, держу обещание. Ведь раз я сама уже взрослая и сама себя сюда привела - значит, я пришла с взрослыми.
    - Видал, Васька, железную логику! – засмеялся дядя Жора, появляясь из двери с жестяной кружкой.
    - Я очень хочу знать, что было дальше в той старой книге, - сказала я, - Мы прочитали только, что было после чего. А как, зачем и из чего – ещё не узнали. И я всё ещё не знаю точно, куда все умирают. А вы с дядей Жорой знаете больше всех. После тёти Маруси, конечно.
    - Думаешь, мы такие умные? – спросил дядя Жора.
    А дядя Вася заметил:
    - Стремление к знаниям – лучшая вещь, какая только может быть у человека.
    Я посмотрела на дядю Васю. Он вдруг показался выше, чем был. Глаза его блестели, и, казалось, озаряли лицо и даже грязный ватник и ушанку. Кругом, будто, посветлело. Это показалось лишь на миг. Из-за этого мига я хорошо запомнила слова дяди Васи.
    Миг прозрения прошёл, и я увидела обычного дядю Васю, усталого, небритого, в ушанке, одно ухо которой было поднято, а другое опущено. Обычный дядя Вася сказал:
    - А ты, Жорик, не смейся: человек пришёл за знаниями.
    Ещё никто и никогда человеком меня не называл, и мне это очень понравилось. Это не котёночек, не цыпленочек, не ребёнок и не по фамилии, как в школе.
    - Кстати, обещание своё ты всё равно не держишь, сколько ты мне не крути голову, - дядя Вася так нахмурил брови, что стало ясно, что это не всерьёз.
    - Так ведь человек же пришёл за знаниями! – ответила я ему.
    Дядя Жора хохотнул:
    - Получай, Васюнчик!
    Они оба рассмеялись.
   - Ладно, заходи, гостьей будешь, - сказал дядя Жора и отправился в глубину кладбища за заначкой.
    Заначкой была банка с малиновым вареньем. Пока он ходил, дядя Вася поставил ковшик в печку, достал кусковой сахар, чёрный хлеб, розовато-серый кусок колбасы. Стряхнул с продуктов двух-трёх тараканов и расстелил на столе газету вместо скатерти.
    - А зачем тебе знания? – спросил меня дядя Жора и, не дожидаясь ответа, повернулся к дяде Васе: - ты мне скажи, Василий, зачем такой мадемуазельке знания? Вот вырастет, замуж выскочит, детишек нарожает и – на кухню, к кастрюлям и сковородкам! И пойдёт жизнь обычная: муж пьяный, дети сопливые, свекровь злая, до получки три рубля, все мечты – ковёр купить, весь отдых – телевизор посмотреть. К чему тут знания о том, как и зачем создан мир? Чтоб жизнь казалась ещё горше, чем она есть?
    - А к тому, Жорик, эти знания, чтоб не жить так, как ты тут расписал, - ответил дядя Вася, - Знания, когда они накапливаются, превращаются, в конце концов, в духовную силу. А духовная сила может противостоять общему убогому течению жизни. Обладающий духовной силой живёт так, как считает нужным, независимо от мнений окружающих. И строит жизнь по своим правилам, а не по меркам стада, среди которого пребывает. Такой человек живёт светло и другим жизнь освещает. Тем, кто, конечно, хочет разглядеть этот свет.
    - Тебе виднее, Василий, ты у нас умный, - примирительно сказал дядя Жора, - А умных, да ещё таких, кто норовит что-то освещать – таких стадо не жалует. Вот и кукуешь ты вместе со своей духовной силой в этой сторожке. Срок свой докукукиваешь. И я тоже вместе с тобой.
    Дядя Жора повернулся ко мне:
    - Ты ушки-то не развешивай, ведь наш дядя Вася – писатель, а писатели – они все чуть сдвинутые. А он, вдобавок, не только писатель, но и переводчик. Сколько книжек он написал, сколько перевёл с других языков – жуть! И до того он дописался, до того допереводился, что небо в клеточку увидел. А после отправился сюда в творческую командировку!
    Дядя Вася засмеялся, но как-то невесело:
    - Писатели – они, понятно, сдвинутые, и даже не "чуть". Но и ты, Георгий Викентьевич, доктор биологических наук, тоже кладбище подметаешь, как и я.
    - Какой я теперь доктор наук! – горько усмехнулся дядя Жора, - По своему виду и по образу жизни я – простой зек. Да и ты тоже, Василий Евгеньевич. Взяла нас с тобой жизнь за шкирку и швырнула в грязную лужу! И никакие знания, никакая духовная сила не помогли.
    Я почувствовала, что разговор их зашёл куда-то не туда, в некую горькую и печальную область. Тоска ощутимо повисла в сторожке. Дядя Жора принёс старый валенок, вынул из него, бутыль с мутной жидкостью. Они налили в жестяные кружки, молча выпили. Дядя Вася повернулся ко мне:
    - А ты не слушай! Знания и духовная сила всё равно остаются внутри. Даже, если снаружи – ржавая скорлупа. И там, внутри, идёт независимая светлая жизнь, хоть внешне она не видна. Однако, свет изнутри всё равно освещает наружную темень, хоть люди этого и не видят. А не видят только потому, что не хотят видеть.
    Эти непонятные мне тогда слова осели в памяти, ожидая своего часа.
    - Вот что, Ксюха, ты нам расскажи что-нибудь весёлое раз уж ты здесь, - предложил дядя Жора, - А то мы всё про себя, да про себя! Это не интересно.
    Я принялась рассказывать о художественной школе, где мне нравилось, и откуда я никогда не сбегала. Они были рады отвлечься от грустных воспоминаний. Постепенно атмосфера в кладбищенской сторожке нормализовалась. Теперь можно было приступать к самому важному – что же было дальше в той растрёпанной книге.
    - Ты что же, хочешь, чтоб я тебе всю книгу прочитал?! Мы так не договаривались! Это же библия, а не "Три поросёнка"! Потом мама прибежит с криками, что я дочь увожу в религию. Нет, не пойдёт.
    - Маме я никогда ничего не рассказываю. А книжку я могу и сама прочитать.
    - Да сколько ж тебе лет, что ты так хорошо умеешь читать? – удивился дядя Жора.
    - Я взрослая, мне уже семь с половиной лет! А читать я научилась очень-очень давно. У меня ведь бабушка и тётя – обе учительницы. Они стали учить меня читать, как только я говорить начала. А мне тогда года не было. Только я этого не помню, это они мне сами рассказали. Это у них был…. Сейчас вспомню, как это называлось…. А, "педагогический эксперимент" – вот! А в три года они меня и писать научили – они ведь учительницы. У нас дома библиотека – во всю стену до потолка! Я прочитала уже "Евгения Онегина" и Шекспира. Но Шекспир скучный оказался. А сейчас я читаю самую толстую книгу во всей библиотеке – "Сагу о Форсайтах". Это про то, как у одних было полно родственников, совсем как у нас.
    Дядя Вася и дядя Жора, развеселившись, принялись расспрашивать, что же я такое поняла в этих книгах.
    - "Евгений Онегин" – это почти про наших соседей. Дядя Лёня, что живёт напротив, привёз из деревни тётю Олю и собрался с ней расписаться. Но за тётей Олей стал приударять Евгений Борисович из четвёртой парадной. Вот только дядя Лёня на дуэль его не вызвал - тут не как в книге. А вместо этого просто поколотил тётю Олю. Но она дала сдачи: она дяде Лёне плеснула в рожу что-то такое, от чего у него рожа стала красной, как помидор. И так и останется насовсем. Тогда дядя Лёня разозлился, схватил топор и стал кричать, что всех сейчас поубивает. А у него дома не только тётя Оля – там ещё дедушка, брат и папа с мамой. Они все разбежались и вызвали милицию. Дядя Лёня выскочил с топором на лестницу и стал рубить соседям двери. Тогда вышла моя тётя, забрала у него топор, взяла за шкирку и отвела вниз. А внизу милиция ждала, чем дело кончится. Тётя моя так ругала милиционеров! И объясняла им, как правильно задерживать преступников. Тогда они захлопнули дверь в своей машине и уехали. Но дядю Лёню с собой прихватили и дали ему 15 суток. Потом он вернулся, помирился с тётей Олей и покрасил соседям двери. А моя тётя объяснила ему, как надо правильно жить в семейной жизни. Теперь дядя Лёня хороший, только рожа красная. Так что всё кончилось совсем-совсем не как в книге.
    Дядя Вася и дядя Жора захлопали в ладоши. Их прежняя грусть улетучилась. А потом дядя Вася взял с полки растрепанную книгу, и мы читали, пока не стемнело. Тогда дядя Вася повёл меня домой дальним кружным путём.
    Мы шли по краю размокшей подмёрзающей осенней дороги. Тьма мокрым бархатом ложилась на землю. Ни живой души не было вокруг. За речкой перемигивались огоньки. Там шла обычная вечерняя диванно-телевизорная жизнь людей. Эта дорога осени была отсоединена от их жизни. Она вела в бесконечность. Потому что по ней хотелось идти и идти, и никогда не приходить никуда.
   Дядя Вася держал меня за руку так надёжно и крепко, что почему-то подумалось: может, это даже и неплохо, когда у человека есть папа. До сих пор отсутствие папы вызывало во мне чувство исключительности, особенности, непохожести на сверстников. Я очень гордилась этим обстоятельством. Даже, несмотря на то, что во дворе меня не раз за это дразнили. Но зато у меня дома не пахло перегаром, табаком и носками, как у соседей, а мама была красивая и свежая. Не замученная бесконечными стирками-готовками, как другие мамы. Её уважали соседи, а на работе она и вовсе была начальник. Когда она брала меня с собой на работу, я видела, как её слушаются и даже побаиваются большие мужчины. Моя тётя – старший завуч в школе. Тут и говорить нечего – гроза всех хулиганов нашего пригорода. Даже тех, что уже закончили школу. И бабушка тоже персона всеми уважаемая. Без сомнения, я могла гордиться своей семьёй…. Но ещё никто и никогда не держал меня за руку так твёрдо и надёжно, как дядя Вася.


                *    *    *                *    *    *                *    *    *


    Утром в выходной день выпал первый снег. Ему радовались мама, бабушка и тётя. Радовались и прибывшие с утра гости. Даже их всегдашние разговоры о болезнях звучали веселее обычного. Соседи с первого этажа вытащили во двор большой ковёр и с весёлыми криками чистили его снегом. Солнечные лучи так уютно заливали комнату, что я никак не могла решить, остаться дома, или нет.
    - Давайте сходим в парк, полюбуемся на первый снег, - предложила жизнерадостная тётя Римма, двоюродная сестра  бабушки и тёти.
    - Когда выпадает первый снег, я всегда так простужаюсь, что не прихожу в себя до самой весны, - вздохнула их же троюродная сестра, унылая пенсионерка тётя Фира.
    - Такой воздух, как сейчас, очень полезен для лёгких, - говорила тётя Римма.
    - …И вдобавок к этому меня хватают ревматизм и застарелый радикулит, подагра скручивает ноги, все кости ноют, болят колени, руки не сгибаются, а нос не дышит. И всё это на фоне моей печени, щитовидной и гастрита, - продолжала тётя Фира. В её перечислении болезней чувствовался оттенок гордости. Как будто это боевые награды.
    Впрочем, боевые награды у неё тоже были. Тётя Гольда рассказывала, что давным-давно, когда меня не было и в помине, тётя Фира была молодая, красивая и весёлая (мне это казалось невероятным). Жизнь у неё тогда была интересная, а время - давнее, военное. Летала тётя Фира на серебряном истребителе, участвовала в настоящих воздушных сражениях, прыгала с парашютом из горящего самолёта на горящий город и делала ещё много других интересных и необычных вещей. Ей вручали боевые медали. Её фотографировали в кабине истребителя. Про неё писали статью с красивым названием "Стальная орлица защищает наше небо". В те далёкие времена она даже ещё не познакомилась ни с одной из своих многочисленных болезней. И летала себе на своём истребителе без них, как ни в чём не бывало. Но однажды всё кончилось. "Стальная орлица" вернулась в родной город, вышла замуж (не за орла – за инженера) и зажила, как люди. Рождались дети, покупалась мебель, копились деньги на фарфоровый сервиз, добывались путёвки в санаторий…. Где-то среди этих дел болезни и нашли тётю Фиру. А, найдя, решили уже никогда с ней не разлучаться. Время шло, она перестала гордиться своими подвигами – теперь она гордилась своими болезнями. И чем больше она ими гордилась, тем больше их становилось. Так незаметно и постепенно произошло превращение "стальной орлицы" в то печальное существо, которое моя мама прозвала Старой Клизмой.

    Однажды я сочинила сказку о том, как все болезни сбежали от людей и в дальних краях создали собственное королевство. Люди поначалу обрадовались, но потом им сделалось скучно – не о чём стало говорить. И тогда три храбрые бабуси пустились в путь, чтобы отыскать Королевство Болезней. В пути их ждали опасности и приключения, однако, они не сдались, нашли вожделенное королевство и радостно встретились со своими болезнями.
    Но родственники, когда я рассказала им эту сказку, что-то не пришли от неё в восторг.

   Приехали ещё гости. Едва сняв пальто и чмокнув меня в щёку,  все они с упоением окунулись в увлекательное обсуждение побочных эффектов лекарства от гипертонии. Про гипертонию я уже слышала многократно (главная болезнь моей тёти). Но сегодня это название показалось мне особенно мелодичным, и я решила назвать недавно появившуюся во дворе новую кошку Гипертонией. Впоследствии имя кошки сократили до коротенького скучного "Тоня".
     Гости ушли в другую комнату смотреть какое-то чудодейственное лекарство, добытое по протекции моей тётей. Бабушка включила мне телевизор: началась очередная серия "Маугли". По лианам прыгала стая обезьян, захватившая человеческого детёныша.
    "Мы самые лучшие, самые справедливые! Все джунгли восхищаются нами!" – кричали обезьяны.
    Бабушка включила на кухне радио.
    "Наша страна – самая справедливая из всех стран. Лучшие люди мира восхищаются нами" – восторженно восклицал по радио мужской голос.
    "Мы – самые сильные! Все джунгли боятся нашу стаю!" – не унимались обезьяны.
    "Наша обороноспособность растёт год от года! Все мировые империалисты опасаются нас!"
     "Только в нашей стае…"
    "Только в нашей стране…"
    Бабушка выключила радио. Перед обезьянами возник питон, и они тоже замолчали.
   Услышанная смесь фраз - по радио и по телевизору - странным образом сплавившись в уме, произвела хороший эффект: с этих пор никакая реклама, начиная с "пионеры всей страны делу Ленина верны" и кончая "только наша фирма гарантирует…" – не могли подкопаться к моему сознанию. Эффект действует и по сей день. При звуках любого рекламного ролика, или речи очередного политика, я вижу стаю обезьян: "Мы самые лучшие! Все джунгли восхищаются нами!".
    "С взрослыми что-то не так", - думала я, вспоминая перекличку между радио и обезьяньей стаей. – "Хвастаются они много и врут. Что-то у них неправильно, не как должно быть. Наверно, это ещё одна взрослая тайна".

    Мультфильм кончился. Кто-то позвал меня со двора. Мама и бабушка проверили, тепло ли я оделась, и выпустили на улицу.
    Разве двор мог сравниться со старым кладбищем с его безмолвием, с его неразгаданными тайнами! Своей Волшебной Страной я не хотела делиться ни с кем. Кратчайшая дорога к кладбищу подмёрзла и стала проходимой. Неглубокий снег покрыл замёрзшую грязь. Каждый след на нём ярко чернел, нарушая хрупкую красоту первого снега.
    Лачужка зеков, присыпанная снежком, напоминала сказочную избушку. Но сказочная избушка, к моему удивлению, оказалась разгромлена. Дверь сорвана с петель. Лицо у дяди Васи перецарапано, под глазом дяди Жоры – синяк. Оба хмурые. Они совсем не радовались первому снегу. Они занимались наведением порядка и починкой двери. Дядя Вася, увидев меня, печально улыбнулся:
    - А, Ксюха…. Опять ты здесь! Видно, бесполезно тебе говорить. А у нас тут ночью большая компания (морд, примерно, десять) разгулялась в склепе генеральши, несмотря на холод. Телефона - в ментовку позвонить - у нас нет. Словом, весело…. Осталось положиться на судьбу. Как самогон закончился, так все эти морды к нам вломились, думали, у нас есть. Была у нас капля для согрева. Так они за эту каплю передрались и всю сторожку разнесли вместе с нами. Начальству-то пофиг, оно дрыхнет в тепле и безопасности…. Вот поэтому мы тебе и толкуем: не ходи сюда! Но ты ж не понимаешь. Жорик, топи печь - зуб на зуб не попадает, а я попробую на крышу слазать, закрепить лист жести.
    Дядя Вася, поставив друг на друга несколько пустых баков и канистр, полез на крышу. Дядя Жора, закончив с дверью, принёс укрытые брезентом доски и сунул их печку. Сторожку заволокло дымом, и мы закашлялись. Но после огонь разгорелся, поглощая ветки и доски от забора. Дядя Вася, повозившись на крыше, слез. И пошёл за уцелевшими от нападения припасами, хранившимися под старым надгробием в глубине кладбища.
    Прогулявшись, дядя Вася пришёл в философское расположение духа:
    - Мыслящий человек должен сам создавать себе настроение, а не быть рабом обстоятельств. В своём внутреннем мире, внутри себя каждый может найти точку радости. Эта точка внутри. Она не зависит от внешнего.
    Дядя Жора на это только хмыкнул. Я глянула на полку: старая растрёпанная книга от набега не пострадала. Но на Главные Вопросы она всё равно не отвечала. Наоборот, от неё только возникали новые вопросы. Из чего бог создал всё в эту самую неделю? Зачем? Как ему пришло в голову всё это сделать? …Сделал и увидел, что это хорошо…. Но не так уж всё хорошо: у дяди Жоры, вон какой синяк под глазом, дядя Вася поцарапанный. А эта сегодняшняя перекличка радио и стаи обезьян…. Вроде, всё там правильно, но, чувствуется, что-то не так. Что-то непонятное, но явно не так, как надо. Может, бог и собирался сделать хорошо, но у него не получилось.
    Я почувствовала, что от всех вопросов голова закипает, как чайник. Как хорошо, что есть целых два человека, которые способны на них отвечать. Но сегодня дядя Жора был не в настроении и на все вопросы ответил только:
    - Да-а, нелегко тебе придётся в жизни, если не выкинешь из головы эти вещи.
    Дядя Вася поворчал для порядка и вышел из сторожки, поманив меня за собой.
    - Ладно, раз ты уже так хорошо читаешь, так и быть, есть кое-что для тебя.
    Мы шли по запорошенному снегом кладбищу в самую старинную его часть. За деревьями обозначился мраморный крест, покрытый обледенелым мхом. Дальше – полуразрушенное надгробие. Дядя Вася с большим усилием выдвинул один из камней. Открылся чёрный провал. Фантазия тут же разыгралась, нарисовав заветную дорогу в город мёртвых (а вдруг он всё-таки есть?!). Но, к моему разочарованию, это оказалось лишь углублением в кладке. Там лежали завёрнутые в газету, хрупкие от мороза листы бумаги. Некоторые были написаны от руки красивым, но неразборчивым почерком.
    Дядя Вася отобрал из всех бумаг маленькую, сколотую скрепкой машинописную пачку, и мы вернулись в сторожку:
    - Тут кое-что о том, что тебя так интересует. Читай, раз умеешь. Что поймёшь, то и твоё.
    - Не рано ли? – нахмурился дядя Жора.
    - Может, и рано, - согласился дядя Вася, - Но вот только как узнать, когда не будет рано? Когда эта серая хмарь, которую называют жизнью, захватит сознание!? Знаю я эту теорию: сначала надо вываляться, чтобы потом отчищаться. Может, это и правильно, может это придаёт сознанию известную устойчивость. Только вот нам с тобой, Георгий Викентьевич, неизвестно, кто для чего явился в мир. Кто-то в таком возрасте пеленает кукол, а кто-то задаёт такие вопросы, что ни один взрослый не ответит. Чем это объяснить?
    Взяв листы, я села в уголок за печкой. Я читала, и передо мной возникало никем из людей невиданное: из тёмной ткани вселенной рождалось Солнце. Вокруг него вращалась гигантская туманность. В ней образовывались гигантские шары горячего газа. Шли миллиарды лет. Шары остывали, становились мирами, а потом….
    - Пора домой, - голос дяди Васи прервал самое увлекательное в моей жизни чтение на самом интересном месте.
    - Ну, дядя Вася, ну ещё чуть-чуть!
    - Без разговоров! – отрезал дядя Вася, - Стемнело.
    - Не хочу!
    - А придётся. Пошли!
    - Тогда я одна пойду. Без никого, раз я такие очень взрослые истории уже читаю. И пришла я сюда сама. Я совсем самостоятельная, и нечего меня провожать!
    - Нет! – отрезал дядя Вася, - Нечего в потёмках одной шасать за городом. На строительство только на днях завезли новые материалы – это значит, их уже частично потаскали, и обменяли в Поповке на самогон. Самогону будет море! Опять же, нанялось много вольнонаёмных на стройку, а они хуже зеков: полностью отмороженные, ничего не боятся. Вообще, у меня какое-то нехорошее предчувствие. Будто здесь случиться должно что-то….
    - У меня ещё со вчерашнего такое предчувствие, - поддержал дядя Жора, - Отведи, отведи, Вася. Или, хочешь, я отведу. Так спокойнее будет. Нечего маленькой девочке….
    - Я не маленькая девочка!!! – от возмущения я чуть не задохнулась.
    - Пойдём, - коротко сказал дядя Вася, твёрдой рукой взяв меня за руку.
    После натопленной сторожки всё снаружи казалось слишком холодным сумрачным. В разрывы туч выглядывала бледная луна и тут же пряталась. Холодный свет её мерцал и гас.
    "Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною…" – припомнились слова из растрёпанной книги. Мысли всё ещё были так захвачены создаваемыми мирами, что я даже забыла, что меня обозвали маленькой девочкой. В уме вертелось столько вопросов, что я затруднялась, который из них первым задать дяде Васе. Пока мы шли мимо высоких начальственных стел к воротам, перед внутренним взором создавались миры …. Резкий пьяный хохот неожиданно вторгся в неземные мысли. Хохот настолько дисгармонировал с их ходом, что прозвучал, как удар. В тот же миг дядя Вася схватил меня за воротник и быстро оттащил за ближайший памятник.
    - Стой тихо, не шевелись, - велел он.
    Появились восемь, или десять мужиков и две совершенно пьяные тётеньки. Их хорошо было видно в свете выглянувшей луны. Все они орали и дико хохотали. А в выражениях ничуть не уступали деду Ваньке с первого этажа, главному метерщиннику всего пригорода. Компания остановилась невдалеке от памятника, за которым мы стояли. В нос ударил запах перегара. Дядя Вася крепко сжал моё плечо. Мужики бережно поставили на снег два бидона и стали совещаться, где лучше их распить. Не в сторожке ли, выкинув оттуда сторожей? Но там слишком тесно, сторожа, опять же, настучат начальству. Тётеньки в обсуждении не участвовали. Они без конца падали в снег, при этом хохотали и визжали. А в искусстве материться, не иначе, превосходили даже самого деда Ваньку. Наконец, было решено распить на просторе, в большом удобном склепе, где можно даже развести костерок на каменном полу. Мужики подхватили бидоны и тётенек и направились к склепу, вопя и горланя.
    - Эти и вовсе незнакомые какие-то, - обеспокоено сказал дядя Вася. – Стой здесь и ни шагу отсюда! Необходимо предупредить Жорика.
    Я осталась одна позади памятника. Тень от него была густая, почти осязаемая. Наверно, только благодаря этой тени никто не заметил меня и дядю Васю. Стоя за памятником, я запоздало чувствовала, как страх тяжёлой липкой волной поднимается от живота к горлу. Чтобы не было страшно, я принялась вспоминать только что прочитанное, но оно как-то сразу забылось.  Дядя Вася внезапно появился из темноты.
    - Поняла, наконец-то, что нельзя болтаться здесь одной! И не только по кладбищу – вообще по окрестностям. Чтоб больше я тебя тут не видел!!! И не говори мне ни про какие книги, ни про какие знания! Домой!!!
    Настроение дяди Васи упало. Мы быстро добрались до окраины короткой дорогой. Дядя Вася подскочил к будке телефона-автомата, но трубка, была оторвана. Следующий телефон-автомат оказался перевёрнутым вместе с будкой. Я начала объяснять дяде Васе, как быстрее дойти до милиции, но он рявкнул, чтобы я не лезла не в свои дела. Довёл до переулка, ведущего прямо к дому, ещё раз велел нигде одной не шляться и исчез.
    Во дворе на горке сидели Серый, Паштет и Галька, с которыми мне не разрешалось дружить, но дружить с которыми было интереснее всего. Однако, после всех событий на кладбище, даже они показались маленькими и скучными.
   По двору ( очевидно, уже давно) носилась моя мама, разыскивая меня.



    И я опять вернулась в устойчивый мир своего дома. Трёхкомнатная квартира с её круглым столом под жёлтой скатертью, старинным буфетом, высокими стеллажами библиотеки –  наша квартира казалась мне вечной, незыблемой, нерушимой. Что бы ни случалось во внешнем мире, мой дом и всё, что в нём есть, пребудет всегда. Это было основой жизни. Лишь сейчас, спустя много лет, глядя в прошлое, я думаю, как хорошо, что я не знала тогда, как легко разрушится хрупкий мир моего дома! Как один за другим, уйдут его обитатели. Кто в другие края, а кто в мир иной. Выпало уйти и мне. Но всё это много позже. А те годы мой дом нерушимой громадой стоял в центре жизни. И, как на старинном рисунке в какой-то книге, его поддерживали три больших кита – мама, бабушка и тётя.
    Но в тот вечер возвращаться домой было грустно. Там, в маленькой сторожке, дяде Васе и дяде Жоре не от кого ждать помощи. Там вовсю резвится на кладбищенских просторах буйная пьяная компания, готовая вновь разнести их утлую хибарку. Сторожей ждёт тревожный вечер и тревожная ночь. Впервые в жизни мне было страшно не за себя.
    В этот вечер я не могла заснуть. Закрывая глаза, я видела то созидание миров, то пьяную компанию. Страх мелкими иголочками бился в ладонях, сводил ноги, хлопал ледяными крыльями в животе. Хотелось вскочить и бежать на кладбище – там я видела бы дядю Васю и дядю Жору, и мне не было бы так страшно за них.
    - Что, котик мой, не спишь? – удивилась бабушка. Обычно я, набегавшись за день, засыпала мгновенно. Я начала рассказывать бабушке про одиноких сторожей среди кладбища, но она только махнула рукой:
    - Что только тебе в голову не приходит! Кто тебе это рассказал? Случайно, не эта Галя? Наслушаешься во дворе всяких глупостей, потом спать не можешь!
    Бабушка принесла мне тёплого молока с булочкой, укрыла ещё одним одеялом. Но это не помогло уснуть. Ко мне поочерёдно подходили мама, бабушка и тётя, трогали лоб, смотрели в горло, проверяли, холодные ли ноги, укрывали потеплее, раскрывали, потому что жарко, но НИЧЕГО не хотели слушать. Наконец, я притворилась спящей, чтоб никого не видеть и не слышать. Как-то всё же заснула. Но проснулась в той же тревоге.
    - Котёночек, я позвонила твоей учительнице, рассказала, что ты плохо спала. Ты можешь пойти сегодня к третьему уроку, - обрадовала меня бабушка.
    До школы было десять минут ходьбы, но мне всегда казалось, что дорога туда слишком коротка. За последнее время школа стала даже более ненавистной, чем курья ножка. Сегодня по дороге в школу перед глазами стояла пьяная компания…. Очнулась я от этих образов не пред школьными дверями, а перед мостиком через речку - короткой дорогой к кладбищу. А раз уж я случайно оказалась здесь, то, как не подняться на горку и не глянуть, что делается в сторожке!
    Дверь в сторожку была заперта на висячий замок. Я села у двери на ящик и, почему-то, горько расплакалась. Какая-то тоскливая жуть навалилась. В обычно спокойной атмосфере старинного кладбища сегодня ощущалось нечто жёсткое и злое. Я сидела там, пока не зазнобило. Голова стала тяжёлая. Я поднялась с ящика, огляделась. Всё выглядело, как всегда, но ощущалось совсем по-другому.
    Всю обратную дорогу бросало то в жар, то в холод: тяжёлое предчувствие, видно, сказывалось на теле. Горели щёки. Дома хлопотавшая у плиты бабушка, увидев меня, всплеснула руками и кинулась за градусником. Я немедленно оказалась в постели, тут же появились чай с малиной, кусачие шерстяные носки и вкусные пончики.
    - Я так и думала! Вот она, эта беготня во дворе с мокрыми ногами! – восклицала бабушка, глядя на градусник  и набирая по телефону номер детской поликлиники.



                *    *    *                *    *     *                *    *    *


    К вечеру по городу расползлись странные и тревожные слухи. Говорили, что в это утро в канаве за кладбищем нашли присыпанную снегом голую девицу со страшно изуродованным лицом. Этот слух принесла соседка Агриппина Ивановна, всегда первой узнававшая новости. Она драматически рассказывала, что милиции пришлось проснуться и начать расследование. События вчерашнего вечера с предельной чёткостью пронеслись передо мной. Я почувствовала прошедшую с ног до головы волну жара и подавилась малиновым чаем.
    - Агриппина Ивановна, не говорите таких ужасных вещей при ребёнке! – воскликнула мама, - Цыплёночек, ты, почему с температурочкой – и не в постельке? Иди, ложись, нечего слушать взрослые разговоры.
    За пять дней моей болезни городские слухи, приносимые в основном соседками, обросли самыми невероятными подробностями, а количество найденных в канаве постепенно дошло до десяти. Про сторожей, однако, ничего не было слышно. Наконец я поправилась настолько, что меня выпустили погулять.
    - Со двора ни на шаг! – строго сказала тётя Гольда, обматывая меня тёплым шарфом, - Обещай, что со двора – ни шагу, иначе не выпущу! Ты уже достаточно большая и разумная, чтобы держать своё обещание. Ты пойми, это очень серьёзно - в городе происходят страшные вещи! Нет, остаёшься дома: я волнуюсь. Придёт мама – пусть тебя и отпускает.
    Пришлось многократно пообещать, что я не выйду со двора, и буду гулять только перед окнами. Выбравшись, наконец, на волю, первое, что я заметила – ветви деревьев перед нашими окнами покрыты густым инеем, а значит из окон не видно, где я. Это, конечно, хорошо, но ведь я же обещала! Я достаточно большая и разумная, чтобы держать свои обещания.
    "А что я, вообще, обещала? – размышляла я, - Что со двора – ни шагу. Верно. Но где кончается двор? У первой парадной, или он тянется до улицы? Или ещё дальше? Вот, если бы была проведена такая черта, чтобы всем было понятно: здесь - наш двор, а здесь – нет. Но, ведь никто её не провёл. Может, если такую черту провести, то все интересные места (и кладбище тоже) окажутся внутри? Тогда, если я пойду навестить дядю Васю и дядю Жору, это не будет считаться, что я вышла со двора. И обещание не будет нарушено!"
    Решение проблемы было простым: черту, отделяющую двор от остального мира провести необходимо. Я мысленно представила себе кладбище, полигон, свалку, Ивановский лес, старую крепость и прочие интересные места. В представлении они каким-то образом приблизилось к самому двору. Тогда я мысленно обвела всё это толстым красным карандашом.
    "Это – мой двор, - сказала я себе, - И я с него – ни шагу, ведь я же держу обещание" – и со всех ног кинулась в сторону кладбища.
    "Только бы не висел опять этот дурацкий замок!" – повторяла я по дороге. – Только бы, только бы он там не висел!
    Путь до кладбища показался нестерпимо долгим. Но вот и гранитные стелы. Сторожка позади них. Стараясь не смотреть на её дверь, я подошла поближе. Зажмурившись, сделала несколько шагов к сторожке, боясь открыть глаза и увидеть замок.
    - Опять ты здесь! Да ещё с закрытыми глазами! – рассмеялся рядом голос дяди Васи.
    Я открыла глаза, и пасмурный день показался ярким и солнечным. Я приступила с расспросами, что же на самом деле произошло здесь, пересказывая все самые страшные слухи. Дядя Вася вначале отмахивался, но, в конце концов, ответил. На утро в канаве, действительно, нашли присыпанную снегом девицу (не десять, а только одну), явно из той компании, на которую мы с дядей Васей чуть не наткнулись. Милиция не могла уже отмахнуться, как прежде отмахивалась от всех кладбищенских веселий. Но первыми подозреваемыми, чтоб долго не искать, стали дядя Вася и дядя Жора. Хотя именно они нашли девицу и сообщили о находке, как положено. Несколько дней сторожа мыкались в КПЗ и по следственным кабинетам и доказывали свою невиновность. Тем временем подружка погибшей, наконец, протрезвев, явилась в милицию и рассказала всё, что ей удалось вспомнить. Удалую компанию арестовали - это оказались новые вольнонаёмные на строительстве. Сторожей вернули на кладбище, велев сторожить лучше. Но не обошлось без утрат: при обыске в сторожке были изъяты хороший кухонный нож, новые валенки дяди Жоры и не начатая банка малинового варенья, привезённые его мамой. Старая растрепанная книга осталась цела. Заинтересовавшие меня машинописные листы, хранились в целости в кладке старинного надгробия в глубине кладбища.
    И вот мы, как прежде, пили чай в сторожке. Дядя Жора намазывал маргарином кусок хлеба и пилил перочинным ножичком колбасу, которую он называл "собачья радость". В самодельной печке уютно трещали ветки и доски. А потом, сидя на ящике, я читала хрупкие от мороза листы. И удивительные миры опять раскрывались передо мной.
 

 
    С той поры в моей Волшебной Стране установилось относительное спокойствие. Если не считать нескольких подравшихся пьяниц, да неизвестного сумасшедшего, рисующего немецкие кресты на еврейском кладбище, никаких интересных происшествий там больше не случалось.
     Наступила полновесная снежная зима. Сторожа расчищали дорожки возле начальственных памятников. Каждый день их приезжали контролировать неприятные люди на серой машине, которая почему-то называлась "Воронок".  Они же привозили им серые макароны, чёрный хлеб и чай, прозванный ими заварным веником. И я частенько приезжала на лыжах, стараясь не попадаться на глаза неприятным людям. Зеки теперь искренне радовались мне, даже не говорили, чтобы я больше не являлась. Как-то раз я рассказала им, как была решена проблема "со двора – ни шагу". Почему-то дяде Васе это не очень понравилось, зато дядя Жора расхохотался и воскликнул:
    - А что, Василий, давай мысленно обведём ментовку чертой вместе с этим кладбищем и пойдём туда ночевать. А то в будке этой холодища – зуб на зуб не попадает!
    - Боюсь, друг мой, они нас не правильно поймут. Не так хорошо у них дело обстоит с воображением.
    Я попросила дядю Васю прочитать что-нибудь из сочинённого им самим. Дядя Вася достал два листа исписанной обёрточной бумаги.
    - Так и быть, прочту тебе сказку.

     "В давние-давние времена в далёкой стране высилась удивительная гора. Тот, кто касался её вершины, овладевал стихиями воздуха и делался способным летать. Но, вот беда: с некоторого времени единственную тропинку на вершину той горы повадилось стеречь ужасное чудовище. Откуда оно взялось, не знали даже мудрецы.  После страшных рассказов о чудовище никто не рискнул подниматься на гору. Поэтому с годами умеющих летать становилось всё меньше и меньше, пока совсем никого не осталось.
    Но однажды трое самых выдающихся людей всё же вознамерились любой ценой научиться летать, чтобы никто не мог усомниться в их выдающихся качествах. Был один из них Наисильнейший в той стане, другой – Наиумнейший, а  третий – Наиважнейший.
    Для встречи с чудовищем Наисильнейший взял огромную дубину, острое копьё, тяжёлый двуручный меч и целый арсенал более мелкого оружия.
    "Уничтожу любого, кто встретится на пути! - кричал он, - Поднимусь на вершину и научусь летать! Пролечу над всеми, чтоб все видели, что нет меня сильней!!!"
    Бряцая оружием, поднялся Наисильнейший на гору и увидел свирепую злобную тварь. Разъярившись, метнул он копьё. Копьё отскочило, не принеся вреда чудовищу, а вид его стал ещё свирепей. Швырнул Наисильнейший изо всех сил дубину чудовищу в лоб. Дубина, отскочила ото лба чудовища, и ударила в лоб Наисильнейшего. Покатился он с горы кувырком, роняя оружие и покрываясь синяками. Очутившись у подножья, он раз и навсегда оставил мысль научиться летать.
    Наиумнейший сказал: "Я слишком умён, чтоб идти против чудовища с копьём и дубинкой. Я возьму золота, самых красивых драгоценных камней и попробую чудовище обмануть. Ведь даже чудовище не сможет остаться равнодушным к блеску драгоценностей. Оно станет их разглядывать, протянет к ним лапу. А я тем временем быстренько коснусь вершины и взлечу ввысь. Тогда чудовище до меня не дотянется: оно, говорят, не летучее. Взлечу  я над всеми - и никто не усомниться, что нет меня умней!".
    Взяв ларец, поднялся Наиумнейший на гору и увидел у самой вершины безобразное существо. Открыл он ларец и подумал:
    " Как бы его так обмануть, чтобы успеть схватить и унести драгоценности с собой?"
    Но, как только он это подумал, вид у чудовища сделался таким хитрым, что не было сомнений: оно поняло мысли Наиумнейшего и собирается ему помешать. Наиумнейший испугался и разозлился, а вид чудовища стал ещё более неприятным.
    "Чтоб ослепнуть тебе, тварь, от блеска моих сокровищ!", - в сердцах думал он, выкладывая бриллианты на кусок бархата.
    Но чудовище тоже открыло ларец и тоже выложило бриллианты на бархат. Они показались Наиумнейшему ещё крупнее и дороже. А вид чудовища сделался настолько безобразным, что человеческие глаза не в состоянии были такой вид выносить. Наиумнейший вдруг почувствовал, что слепнет сам. Он так перепугался, что забыл про сокровища. И в ужасе покатился с горы, раз и навсегда оставив мысль научиться летать.
    Наиважнейший сказал: "Я не такой глупый, как вы оба. Я не один туда пойду, я возьму множество сильных и злобных охранников. Пока чудовище будет с ними сражаться и их пожирать, я успею коснуться  вершины и взлечу над всеми. Тогда никто не усомниться, что я здесь самый важный!".
    Поднялся Наиважнейший на гору с целым войском злобных и хорошо вооружённых охранников. Но на горе его поджидало уже не одно чудовище. Всю вершину облепило множество других чудовищ с огромными клыками и когтями. В страхе побежали с горы вооружённые охранники. А впереди всех бежал Наиважнейший, раз и навсегда оставивший мысль научиться летать.
     Собрались они трое под горой – Наисильнейший, Наиумнейший и Наиважнейший – поглядели на свои синяки, ссадины и раны от падения с горы. И решили они, что нет способа научиться летать. Так как невозможно победить чудовище, стерегущее вершину. Вдруг увидели они простого, ничем не выдающегося человека, поднимающегося на гору с узелком.
    "Куда ты лезешь, Наиглупейший! – закричали они, - Или ты не слышал про чудовище на вершине этой горы?"
    И ответил им тот, кого они назвали Наиглупейшим:
    "Довелось мне слышать про это чудовище. Будто живёт оно здесь одно уже много лет. Очень ему там, наверно, одиноко. И, даже некому сказать ему доброе слово. Тут у меня в узелке – немного еды, всё, что имею. Я поделюсь с ним. А доброе слово и чудовищу приятно. Для этого и лезу на эту гору".
    Посмеялись над ним три выдающихся человека: "Лезь, раз такой глупый! Плевало чудовище на твой узелок – сам пойдёшь ему на ужин!"
    Но Наиглупейший не слушал. А поднявшись на гору, увидел там удивительно милое и приятное существо. Он улыбнулся ему, и существо улыбнулось ему.
    "Я и не рассчитывал, что чудовище окажется таким милым!", - удивился Наиглупейший. Подошёл он ближе, развязал свой узелок. Приятное существо есть не стало, но предложило ему ларец с бриллиантами  и много дорогого оружия. Удивился Наиглупейший и обрадовался. Увидел камень на самой вершине, шагнул к нему, чтобы присесть отдохнуть. Никто не преградил ему дорогу. Коснулся он вершины и легко взлетел ввысь.
    А никакого чудовища на той горе никогда и не было. Просто стояло там волшебное зеркало, отражающее побуждения и внутреннюю сущность тех, кто к нему приближался.
    И не только на той горе есть такое зеркало. Есть оно во всяком встречном, с которым людей сталкивает жизнь".




                *    *    *                *    *    *                *    *    *




    Вечерами я копалась в тётиной библиотеке, надеясь найти хоть что-то похожее на растрёпанную книгу дяди Васи, или на его рассказы, или на те, отпечатанные на машинке, листы. В библиотеке я наткнулась на Данте. Пролистав, я решила, что это как раз то, что нужно. Однако я имела неосторожность приступить к тёте с расспросами относительно спуска в ад. Она немедленно без слов забрала Данте. И спрятала так, что я не могла найти, хотя после, в отсутствии взрослых, неоднократно обшаривала всю квартиру.
     Пропасть, которая пролегла между мной и моими родными ещё тогда, когда скончался кактус Миша – эта пропасть углубилась, расширилась и удлинилась.
     Пропасть была не только дома, но и в школе. Мне было неинтересно с моими одноклассниками. Я чувствовала, что я им чужая. Их заботы казались мне пустыми и глупыми. Они, видно, чувствовали это и, хотя ссор не было, стали сторониться, не доверяя больше своих секретов. Да и секреты их меня не интересовали.
     Самый главный секрет, волновавший весь класс, знали все: Ирка посреди урока арифметики сказала Гошке, что у него кое-где есть палочка. А Гошка ответил Ирке, что у неё кое-где есть дырочка. Это слышали сидящие поблизости и по большому секрету рассказали всей школе. На всех переменах, на всех уроках шли бурные обсуждения этой сенсации, а также взаимоотношений палочки и дырочки. Ирка и Гошка стали самыми популярными в нашем классе и в параллельных. С ними теперь все считались. Время от времени для поддержания престижа они значительно перемигивались и говорили, что знают такое, чего никому не скажут. Все жадно ловили каждое их слово.
    Это был школьный "Главный Вопрос". Он волновал всех до последнего двоечника. Кроме меня. Потому что благодаря знакомству с Галькой я давно знала о "палочке, дырочке" и всём, что с ними связано, больше всех в классе.
   Эту "тайну" я узнала ещё в шесть лет, когда задала маме традиционный вопрос всех детей относительно своего появления на свет. Выслушав столь же традиционный ответ про аиста и, конечно, не поверив, я обратилась к Гальке. Галька знала всё. Она училась в другой школе, была на год старше меня, и уже тогда была самостоятельная. Дружить с Галькой  строго-настрого запрещалось всем детям нашего двора. Именно поэтому я делала всё, чтоб с ней подружиться. Галька посмеялась, что я "до сих пор" ещё не знаю. Но с удовольствием подробно ответила на все мои вопросы, привела примеры из жизни, рассказала множество анекдотов на интересующую тему и в завершение научила меня одной не совсем хорошей (как я потом узнала) песне. Песню я запомнила с первого раза, хотя там было много непонятных тогда для меня слов. Дома я простодушно спела её бабушке:

                Раз я пошла купаться
                На озеро Байкал
                Я стала раздеваться
                Ко мне пристал нахал…

    Дальше было совсем уж неприлично, хотя по своему тогдашнему, шестилетнему возрасту, я это не поняла. Дослушав, бабушка выпила валерианку. Затем, похватавшись за сердце, приняла волокардин (красивое, кстати, название). Наконец, с трудом проговорила:
    - В нашей семье не принято говорить такую гадость!
    После этого она с мамой и тётей долго и взволнованно совещалась. Я не понимала, из-за чего, собственно, так нервничать – подумаешь, песенку спела! Затем тётя Гольда, судорожно сжимая пузырёк  с каплями от давления, долго объясняла мне, что принято, и что не принято говорить среди приличных людей. Это было скучно, и я ничего не запомнила. Зато Галькина песня ярко отпечаталась в памяти на всю жизнь.
    Но всё это было "давно", ещё в шесть лет. В семь с половиной все эти палочки-дырочки уже давно перестали меня интересовать. Ведь Галька объяснила всё, тайны больше не было, и интерес иссяк.
    То, что волновало меня теперь, лежало далеко за пределами школы и всех её секретов. И потому нередко, идя утром в школу, я сама не зная, как, оказывалась у заснеженного мостика через речушку. А раз уж я оказалась у мостика, то, как через него не перейти?!
    Там начиналась моя Волшебная Страна. Там, в сказочном мире искрился на солнце снег, укрывая блестящими шапками памятники. Там разговаривали друг с другом вороны, и я знала, о чём они говорят. Там, казалось, совсем-совсем рядом отдыхала от своих земных скитаний тётя Маруся. Я всё ещё чувствовала тепло её души. Там можно было говорить с ветрами, облаками и тучами. Но, конечно, не словами – они, ведь слов не знают. Но понимают язык образов. Им можно передать свои ощущения и желания. Если их попросить, чтоб пошёл снег - снег шёл. А если очень попросить, облака открывали солнце. В моей Волшебной Стране это было в порядке вещей. И, конечно, там, в занесённой снегом избушке жили двое волшебников. В Волшебную Страну я бежала с радостью, а обратно возвращалась по "бесконечной" дороге. По той дороге, по которой хотелось идти вечно и никогда не приходить в обычный мир.

   


                *    *    *                *    *    *                *    *    *


    Дядя Вася сидел за столом на лавке у окошка и что-то писал. Мне он обрадовался, но я видела, что он погружён в свои мысли. На улице дядя Жора расчищал от снега дорожки возле начальственных памятников. Он был в хорошем настроении, и мы принялись лепить снеговика.
    - Опять наш дядя Вася сочиняет, - кивнул он в сторону избушки. - Писатель! Видно мало ему досталось за его писанину! И ведь знает, что напечатать не сможет – кто его, зека, напечатает! Видимо, не может не писать. Говорит, через много-много лет после его смерти всё изменится. Тогда, говорит, может, найдут его рукописи, и мир их увидит. Кто знает….
    У дяди Жоры были свои интересные истории про удивительные царства хромосом, генов, клеток. Каждая такая невидимая глазу финтифлюшка была живая. У каждой было подобие сознания, влияя на которое можно победить многие болезни. Так считал дядя Жора. Но в то время, наверно, только он один так и считал. Помниться, ещё тётя Маруся говорила, что людей очень злит, когда кто-то один думает не так, как остальные. Потому дядя Жора, потеряв своё здоровье в долгих сибирских странствиях, оказался здесь, в этой сторожке.
    Но мне-то идея дяди Жоры про клетки, на которые можно влиять, очень понравились. Я быстро нашла его теории практическое применение.
    "Клеточки моего горла! Станьте временно бешеные и красные-красные! Чтоб врачиха увидела и дала мне справку от школы".
    Я сосредоточенно и одновременно отстранённо старалась ощутить на стенках своего горла разъярённые краснеющие клетки, пока в самом деле не появлялись боль и жар. Горло, действительно, заболевало. А докторша, глядя в него, говорила:
    - Опять ангина. Эта девочка очень подвержена ангинам.
    И выписывала вожделенную справку, на целую неделю освобождающую от школы.

    Мы слепили снеговика. Дядя Жора вылепил ему из снега шапку-ушанку. Одно ухо у неё было приподнято, другое опущено. Набрав еловых иголок, он придал лицу снеговика небритость. Снеговик стал удивительно похож на дядю Васю, и мы долго смеялись.
    - Вообще-то, грех смеяться над такими людьми, как Василий, - отсмеявшись, произнёс дядя Жора, - Он по-своему немножко святой человек. И, как все святые, он по совместительству ещё и великомученик. Но когда-то давно был он лингвист, изучал древние языки. А ещё был он переводчик и начинающий писатель. Тогда жизнь его ещё баловала. Имел он квартиру в Москве и автомобиль. Правда, "Запорожец", но, всё же машина. Была у него красавица-жена и маленькая дочка, твоих, примерно, лет, Ксюха. И, почему-то, на тебя похожая – видел я у Васи  фото. Как-то раз удалось Василию вырваться в загранкомандировку в Индию. В то время в Индию иногда выпускали. Привёз оттуда Василий кучу пергаментов с текстами на древних языках, полученную в каких-то развалинах от старого деда. Василий ему приглянулся своим знанием санскрита. Вернувшись, перевёл Василий эту кучу пергаментов на русский язык. Кое-что из перевода издал, но это сразу запретили. А потом написал свою книгу, со своими мыслями и выводами, отличавшимися от общепринятых. И нет, чтоб её подальше спрятать! Попробовал издать. И издал-таки! Видно, проморгали в редакции. Тут он сразу стал "плохой". Сознание и идеология у него стали то ли буржуазные, то ли религиозные, то ли ещё какие – не помню. Потребовали от него написать опровержение на эту книгу, мол, погорячился по молодости, извиняюсь, больше так не буду. А Василий - ни в какую! С работы его выгнали, жена на развод подала. Дальше – хуже. Повадились к нему какие-то в штатском квартиру обыскивать, бумаги конфисковывать. Жена забрала дочку и переехала к его бывшему начальнику. У того и машина – не "Запорожец", а "Волга", и квартира лучше, и дачка под Москвой. А главное: он идейно очень твёрд.
    Дядя Жора горько усмехнулся и продолжил:
    - А наш дядя Вася поехал с тех пор скитаться по сибирям. То он лес валил, то уголь копал, то рельсы в заболоченной тайге прокладывал. Хорошо, хоть на урановые рудники не послали. Жена квартиру и машину на себя переписала (зачем они зеку?!). А у дочки давно новый папа (зачем ей зек?!). И родители шарахнулись от него, как от зачумлённого (для чего им сынок не-как-всешний?). Рассказал я тебе, Ксюха, всю эту историю, прямо, как взрослому человеку. А ты не бери в голову…. Вышло нашему дяде Васе послабление из-за плохого здоровья – отправили сюда. А весной и сроку его конец. Только куда он поедет? Нет у него больше ни дома, ни семьи, ни родных. Ничего нет, кроме этого его "света в душе". С тем он и живет.
    Дядя Жора закончил грустную повесть, вздохнул, глядя на снеговика, и принялся расчищать дорожки возле памятников. Я тихонько открыла дверь в сторожку. Темнело. Дядя Вася всё так же сидел на лавке под окном и писал. Было видно, что он где-то совсем не здесь, он очень-очень далеко. На лице его ясно выявлялся тот самый "свет в душе". Свечение лилось из его глаз, из пальцев, держащих обломок карандаша, ложилось на лист обёрточной бумаги, сливалось с буквами. Свет собирался вокруг головы. Я не шевелилась – не хотелось нарушать эту картину. Наконец, дядя Вася поднял голову, улыбнулся. Я тронула его за руку, и у меня само собой сказалось:
    - Дядя Вася, давай ты будешь моим папой.
    На лице его отразились какие-то очень сложные чувства. Слишком сложные, чтоб я их тогда смогла понять. Он обнял меня и сказал:
    - Деточка! Да я бы с удовольствием! Только вот твоей маме это совсем не понравится.
    Дядя Вася зачем-то отвернулся к окну, а через минуту сказал преувеличенно-твёрдым голосом:
    - Всё, темнеет, пора домой.
    А потом мы шли по длинной дороге, по которой хотелось идти вечно.





                *    *    *                *    *    *                *    *    *




    Приближался Новый Год. Тётя Гольда принесла с базара душистую ёлку. Умопомрачительный, ни с чем несравнимый запах Нового Года наполнил квартиру. Раздвинули большой стол. Мама достала с антресолей коробки с ёлочными игрушками. Установилась атмосфера праздника и тайны. Приближался самый таинственный день в году – 31 декабря. Почему-то я была уверена, что именно в этот день должны случаться всякие чудеса и очень ждала этого дня.
    И вот, наконец - утро 31-го. А ёлка-то всё ещё не наряжена! Замешкались-то как! Но эта беда поправима. С утра пораньше приехали родственники, очень кстати привезли в подарок набор ёлочных шаров. Все вместе принялись весело наряжать ёлку, а я с большой важностью указывала им, что и куда вешать. Даже хмурая старая тётя Фира приняла участие в украшении ёлки. Все меня слушались, говоря, что я – главный начальник ёлки, и от этого делалось ещё более празднично. И даже болезнь, которую гости, развешивая игрушки, оживлённо обсуждали, звучала для меня, как название торта – Сахарный диабет. Мне представлялось нечто из безе, посыпанное орехами, с белыми розочками из взбитых сливок. Торт, который гости привезли в большой белой коробке, действительно, оказался именно таким.
    - Как хочется Сахарного диабета! – облизнулась я, нырнув в холодильник и приподняв крышку коробки. Все замахали на меня руками:
    - Чего только от этого ребёнка не услышишь!
    Я незаметно спрятала несколько шаров и, даже свой самый любимый – прозрачно-зелёный с водорослями и рыбкой внутри. Их я планировала отнести сторожам на кладбище, чтобы и у них был праздник. Для них я натаскала из холодильника всяких вкусностей, сложила в пакет, решив спрятать в прихожей между шубами гостей.
     К моему удивлению в прихожей оказался ещё один свёрток. В нём были пирожные, конфеты и бутылка лимонада. Неужели кто-то в моём доме, кроме меня, тоже имеет секреты? Вообще-то, свёрток не спрятан, а стоит открыто. Но кому предназначаются вкусности? Теперь я не успокоюсь, пока не узнаю! Забыв даже о ёлке, я села в засаду, спрятавшись за чью-то шубу. Ждать пришлось недолго. Моя собственная тётя вышла в прихожую, быстро оделась, взяла пакет и ушла. Куда, интересно? Недаром же сегодня 31 декабря – день чудес! Я крикнула бабушке, что иду к примерной Оле. Она была так занята на кухне, что даже не стала проверять, тепло ли я оделась, и это было ещё одним чудом. Я выскочила следом за тётей, торопливо идущей вдоль дома. Она открыла дверь (куда!!!) в ту самую первую парадную, к которой мне даже близко подходить запрещалось! Я тихо проскользнула за ней. Тётя вошла в Галькину квартиру. Любопытство погасло. Ведь всем известно, что Галькины родители-алкоголики в последнее время не только не заботятся о своих детях, но и вообще редко доползают до дома. О Гальке и её братишке заботятся соседи и учительницы из Галькиной школы во главе с моей тётей. Я слышала, как недавно тётя с кем-то громогласно ругалась об этом по телефону.
    - Михайловских давно необходимо лишить родительских прав! – кричала она в трубку, - Я требую этого, как завуч школы! Если решение отложится ещё раз, я сделаю такой скандал, что вам всем там, наверху, жарко станет! Я никого не боюсь! Я – старший завуч! Я напишу в газету! Это – позор для всего города!!!
    При этом она так стучала телефоном по столу, что он, в конце концов, сломался, и разговор закончился.
    Теперь стало ясно, для кого предназначался пакет. Хотя Галька, даром, что всего на год старше меня, а очень самостоятельная и совсем взрослая. Я не понимала, чего о ней заботиться. По моему мнению, она прекрасно могла прожить сама, да при этом ещё и сама воспитывать своих родителей.
    Я немного постояла в запретной первой парадной, разглядывая настенную роспись. Первая парадная всегда была, словно заколдована: в ней селились исключительно пьяницы, хулиганы и скандалисты. Более культурные семьи селились в остальных трёх парадных, но почему-то не в первой. Никто не знал, чем это объяснить.
   Настенная роспись первой парадной поражала своим размахом и разнообразием, хотя рисунки и надписи были, как я уже понимала, большей частью неприличные. Печально вздохнув, я подумала про свою скучную третью парадную, с одной-единственной сиротливой надписью "Витька дурак". Наверно, нашу парадную тоже необходимо разрисовать.
    Забежав домой за своим секретным свёртком, я помчалась в Волшебную Страну.
    Дядя Вася и дядя Жора обрадовались мне, но от подарков решительно отказались, требовали отнести их обратно домой. Я обижалась.
    - Дом и кладбище – совершенно разные царства, - терпеливо объяснял дядя Вася, - И ни одна вещь не может быть перенесена из одного царства в другое. Такие у нас правила игры.
    У них тоже оказалась своя маленькая ёлка. Украшена она была, как ни одна ёлка в мире. На ней красовались искусственные кладбищенские цветы, облезлые бронзовые ангелочки, железные листья от венков, завитушки от крашеных серебрянкой оград. На верхушке вместо звезды был прицеплен пышный чёрный бант с остатками надписи "…незабвенному…". Но она не выглядела мрачной, эта кладбищенская ёлка. Она смотрелась почему-то даже веселей, чем моя домашняя. Видно, наряжая её, дядя Вася вложил в неё часть своей души. И, казалось мне, что струится по ветвям тот самый искрящийся свет, что струился из его глаз, из его пальцев, когда записывал он свои истории на кусок обёрточной бумаги.
    Спустя долгие годы, вспоминая эту ёлку, думаю я, как тесно и неразрывно переплетены печаль и радость, жизнь и смерть. Как те ленты и искусственные цветы, когда-то омытые чьей-то скорбью, орошённые чьими-то слезами превратились в новогоднее украшение. В жизни всё так, если разобраться. И тогда, в свои семь с половиной, будучи ещё не в состоянии понять это умом, я поняла это душой. И понимание это осталось, скрытое до времени в глубине памяти.

    Под кладбищенской ёлкой лежал пакет с конфетами, которые я не любила, потому что они были не шоколадные, а карамельные. Ещё там лежал бумажный кулёк с эклерами, которые я любила, и маленький тортик "Полянка" с розовыми розочками. Происхождение всех этих незековских угощений было очевидным даже для меня: стройка функционировала, и стройматериалы там не оскудевали, как небесная манна. Вместо уже утащенных и списанных привозили новые. И все участники стройки, от зеков и вольнонаёмных, до охранников, инженеров и начальства воспринимали эти стройматериалы, как свою собственность. Не были исключением и дядя Вася с дядей Жорой. Хотя им по должности нечего было делать на строительстве, они туда, как видно, наведывались. Обменивали они строительную манну не только на самогон, но и на маленькие украшения своей скудной подневольной жизни.
    Не удержавшись, я рассказала сторожам про большой белый торт, привезённый гостями и названный мною "Сахарный диабет". Их маленький тортик "Полянка" тоже был неплох. И чай на этот раз был не тот, который привозили сторожам, и который они называли "заварной веник", а вкусный, наверно "из заначки". Дядя Вася и дядя Жора налили себе в жестяные кружки самогону. Немного, только "для порядка". Чокнулись, поздравили меня и друг друга с Новым Годом. И отправили меня домой, пока гости там не съели весь "Сахарный диабет". Мне очень не хотелось покидать Волшебную Страну. Представилось, как под завыванье ветра коротают Новогоднюю ночь на кладбище эти двое, изгнанные из мира нормального, не принятые миром преступным….
    - Я не вернусь больше домой! Я останусь с вами! – воскликнула я с жаром.
    - Мы бы и рады, нам веселее, - ответил дядя Вася, - Но ты подумай и про маму, бабушку и тётю! Какой у них будет Новый Год, если ты не вернёшься! Уж не до "Сахарного диабета" будет! Они с ума сойдут от ужаса и побегут тебя искать. Лучше давай ручку, я тебя отведу домой.
    - До встречи в следующем году! – сказал на прощание дядя Жора.
    Мы вступили в голубоватые сумерки, и пошли по бесконечной заснеженной дороге, по которой хотелось идти вечно. В городе вспыхивали один за другим огоньки.
    - До следующего года! – сказал дядя Вася и слился с сумерками на подходе к моему двору. Почему-то эти слова показались целой вечностью.
    Но впереди ждал другой мир - надёжный, тёплый, с уютным светом жёлтой люстры, с большим раздвинутым столом, с многочисленными гостями. По сравнению с хрупкой сторожкой, дом ощущался устойчивым и крепким. Мысль о нём заставила улыбнуться и побежать домой. Одно только очень жаль: удивительных приключений, несмотря на 31 декабря, не предвидится. Или всё же….
    Вбежав во двор, я внезапно остановилась. Картина, представшая перед глазами, показалась невероятной. Нет, этого, конечно, не могло быть! Но это было: возле первой парадной на занесённой снегом скамейке сидела Галька и горько плакала. Кого угодно можно было представить себе плачущим во дворе, только не Гальку! Ведь она же совсем взрослая – на целый год старше меня! И самостоятельная. Она, говорили, даже сама себе обед готовит. Да что там обед! Она знает больше ста неприличных анекдотов и песен. Она умеет драться, как большие мальчишки. Короче, Галька – это Галька, мне об её достижениях можно только мечтать.  И вот эта самая Галька вдруг плачет во дворе! Я подошла ближе. Галька взрёвывала и размазывала по лицу грязными руками слёзы и сопли. Наконец, она заметила меня и сказала сквозь взрёвывания:
    - Папу с мамой родительских прав лишают. А меня в детский дом хотят запихать. Отдельно от братика! А братика в больницу хотят…. А дурная соседка тётка Танька говорит, что там с ним всякие опыты будут делать. Потому, что он - не такой!
    Галька вновь бурно разревелась. Я вспомнила, как тётя Катя, соседка, и моя мама шептались про Галькиного брата, что он в три года перестал расти, а лет примерно в семь должен будет и вовсе умереть. Тётя Катя называла его незнакомым словом "мутант". А мама добавляла, что от таких алкашей только такое чудо и может произойти, и ещё удивительно, что Галя у них в порядке.
    - Не дам братика! – всхлипывала Галька, - Я его сама выращиваю и воспитываю. А они хотят его забрать! Они все…. – дальше последовало длинное и очень неприлично-красочное определение "их всех", - Я в детский дом не пойду - у меня свой дом есть! У меня нормальный дом, на кой мне их ср*ный детский дом! На кой?!!….
    Галька продолжила долго и разнообразно выражать свои чувства по поводу "их всех". Я поняла, что про участие моей тёти в лишении родительских прав лучше помолчать. Во двор не торопясь вплывала толстая Агриппина Ивановна, бабушкина приятельница. Я поспешила спрятаться от неё за сугробом. Агриппина Ивановна неторопливо проколыхалась в нашу парадную. Я вылезла из-за сугроба как раз, когда Галькин богатый запас ругательств, очевидно, подходил к концу: она стала повторяться. Я подумала, как хорошо, что этого не слышит моя бабушка. Потому, что после той песенки, которой меня когда-то научила Галька, бабушка так расстроилась, что ещё долго ходила на какие-то кардиограммы и процедуры и говорила, что я вгоняю её в гроб.
    Тем временем Гальку совсем занесло снегом. Окончательно стемнело.
    - Да брось ты, Галька, может обойдётся. Ты лучше иди домой, досиди до двенадцати и загадай желание, когда по телику пробьют часы. Тогда оно обязательно сбудется.
    - А пошли ко мне в гости, - неожиданно предложила Галька, - А то ведь Новый Год, а у меня гостей нет. Ёлки тоже нет. А зато у меня полно всяких вкусных вещей!
    Насчёт вкусных вещей она произнесла с большим значением, явно гордясь этим. В те годы я ещё не понимала, как к Новому Году в доме может не быть ёлки и вкусных вещей. Пойти в гости к Гальке – предел мечтаний всех детей нашего двора! Особенно тех, кому строже всего запрещалось с ней дружить. Конечно, меня ждут дома, но как не пойти к Гальке?! К тому же у неё (подумать только!!!) нет гостей на Новый Год. И ей так грустно, что она плачет прямо во дворе. Как оставить её одну сейчас?! И я последовала за Галькой в запретную парадную. Действительно, 31 декабря – необычный день: уже второй раз сегодня я в этом интересном месте - в первой парадной! И сейчас я буду в гостях у самой Гальки!!! Все умрут от зависти! Галька толкнула входную дверь на первом этаже. Дверь легко открылась без ключа. За дверью была темнота.
    Галька нашарила выключатель, и свет тусклой лампочки пробился сквозь густую паутину. Прихожая напоминала пещеру из книжной иллюстрации, и это мне сразу очень понравилось. Со стен свешивались обрывки обоев, с потолка – пласты штукатурки, совсем, как сталактиты. Романтику обстановки дополняло полное отсутствие мебели и вещей.
    - Галька, а где твои папа с мамой? – спросила  я.
    - А, не знаю. Шляются где-нибудь, наверно, - небрежно отозвалась она.
    Галька скинула пальто прямо на пол. Я сделала то же. Мы прошли в тёмную комнату.
    - Моему братику свет вообще не нужен, - гордо сказала Галька, - Наверно, он видит в темноте. Как кот.
    Такая же тусклая и пыльная лампочка осветила комнату. К моему удовольствию здесь так же всё напоминало пещеру. Но мебель была: два рваных матраца и перевёрнутый ящик. У окна находилась сидячая детская коляска без колёс. В ней сидело нечто маленькое, тощенькое с огромными серыми глазами.
    - Это – Стасик, - сказала Галька. - Это всё *** разговоры, что он страшный. Ты ведь его не боишься? Ведь, правда?!
    - Конечно, нет, чего тут бояться! Он очень даже красивый. У него глаза, как у одной моей рыбки из аквариума, - ответила я.
    Галька просияла. И вправду, ничего страшного в Стасике не было, разве что глаза слишком большие, с каким-то странным выражением. Казалось, они всматриваются в то, чего не видит никто из людей.
    - Стасик, ты пись-пись хочешь? Или а-а? – ласково спросила Галька.
    Не дожидаясь ответа, она легко вытащила братика из коляски и поставила на пол. На нём была вязанная рваная кофтёнка, слишком большая для его тщедушного тельца и, несмотря на зиму, шортики. Пошатываясь на тонюсеньких спичечных ножках, Стасик с трудом побрёл из комнаты. Галька подхватила его на руки и унесла. Вскоре принесла, на ходу надевая на братишку шортики.
   - Вот умница, вот молодец, - приговаривала она, усаживая его обратно в коляску и укрывая куском одеяла, - Он не говорит, но всё-всё понимает. Ему уже шесть лет. А ещё…. – Галька вдруг перешла на шёпот, - Ещё у него есть секрет, который никто-никто не знает. Даже взрослые.
    - А откуда ты знаешь, он ведь не говорит?
    - Ты не поймёшь! - неожиданно рассердилась Галька, но через секунду повеселела, вспрыгнула на подоконник, открыла форточку и достала из-за окна занесённую снегом сетку с сосисками.
    Мы пошли в необыкновенную кухню: потолок и стены в ней были угольно-чёрного цвета.
    - Это у нас был настоящий пожар, - похвасталась Галька, - Давно, в прошлом году. Папка по пьяни подпалил свой ватник, еле-еле успел из него выскочить. А то бы сгорел, честное слово! А мама стала его спасать - тоже чуть не сгорела. У нас ещё тогда занавеска на окне висела, и она так о***нно вспыхнула! Пожарная припёрлась! И мне один пожарник дал конфету "Мишка на севере". У меня фантик от неё есть, я тебе потом покажу.
    Кроме чёрного потолка и стен, на кухне имелась газовая плита с отломанной дверцей от духовки и несколько ящиков. Я увидела тот самый пакет с всякими вкусностями и бутылочкой лимонада, который лежал у нас сегодня утром в прихожей. Галька достала битый эмалированный ковшик. Уверено зажгла газ, чего я ещё не умела. Поставила сосиски вариться. Затем восторженно открыла пакет:
    - Смотри, что у меня есть! Это мы всё сейчас съедим. И у нас будет настоящий Новый Год!
    Она достала из пакета большую конфетину "Гулливер". Такие конфеты моя мама привозила из командировки. Галька сказала:
    - Дай это Стасику, он обрадуется и с тобой подружится. Только разверни сначала – он сам не умеет. А фантик мне дай, я их коплю, у меня ещё такого нету.
    Взяв конфетину, я вышла из кухни. Стасик по-прежнему сидел у окна в своей коляске без колёс. Стрекозиные глаза его мерцали в слабом свете лампочки, светящей с потолка сквозь пыль и паутину. Немного пугающе чернел бездверный проём в другую комнату. Мне вспомнились дворовые рассказы о том, как Галькины папа с мамой продали и пропили все двери в квартире. Собрались продать и входную дверь. Но, только они сняли её с петель и вынесли из парадной, как наткнулись на мою тётю. И она так на них наорала, что они тут же вернули дверь на место и с тех пор даже не пробовали ни разу её пропить.
    Стасик пристально посмотрел сначала на конфету, потом на меня огромными немигающими глазами. Над его головой в окно стучались заснеженные ветви. Я чувствовала, что он хочет сказать что-то очень важное. Огромные глаза притягивали, я не могла оторвать от них взгляд. Зрачки этих глаз расширились, заполнив всю радужную оболочку. Почему-то, только эти зрачки и остались в поле моего зрения. Зрение сначала раздвоилось, а потом и вовсе как-то поменялось. Как тогда, когда я видела тётю Марусю на её похоронах, но никто её не видел. Оба зрачка Стасика слились в один, будто открылся провал с круглыми стенами, ведущий в безмерную даль. Иногда я вижу такое во сне. Стены быстро вращаясь, убегали назад. Ощущение было, будто я качаюсь на высоких качелях.
    На выходе из провала, слабое свечение дрожало над застывшими серо-зелёными не то волнами, не то пологими гладкими холмами. Стасик, Галькина квартира, Новый Год - казалось, всё это так далеко и было так давно, что можно сказать: этого вообще нет, и не было. А есть только эти громадные застывшие  холмы-волны. Были, есть и будут всегда. Они наполнены непонятной чужой жизнью. Зеленоватое марево над каждым из них временами перемещалось на другие холмы со странными тревожащими звуками. Потом марево возвращалось назад и впитывалось в глубину холма. Будто серо-зелёные громады говорили между собой. Они были мягкие и упругие, рука проходила сквозь их ткань, не оставляя следа. Мне захотелось оказаться на верхушке ближайшего холма, и я тут же оказалась там. Кругом, сколько хватало видимости, такие же высокие волны-холмы терялись в сером тумане. Мутное тёмно-зелёное небо низко висело над ними. Чувствовалось, что все они совершенно разные, хотя непонятно, чем различаются, и у каждой громады – своё внутреннее пространство. Захотелось проникнуть внутрь, посмотреть, что там. Будто в ответ на это желание, холодноватое марево соседнего холма мягко коснулось меня, подталкивая к спуску.
    Впадина между холмами углубилась, и я увидела, что это вход. Откуда-то пришла уверенность, что, узнав здешнюю жизнь, я забуду, откуда я…. А откуда я?  Память будто вязла в зеленоватом тумане. Подумалось: я теперь всегда буду ходить по этим холмам. Эта мысль не испугала и не удивила. Но и не обрадовала. Но как я оказалась в этом странном месте? Откуда я? С трудом вспоминалось что-то размытое. Чётко помнился только кактус Миша, печально свесивший увядшие лапки, да ещё враждебное ощущение школы, где никогда не знаешь, в какую руку брать карандаш. Подумалось:
     "Там, откуда я, было плохо и страшно".
    Любопытство относительно этого странного мира разгоралось. То, для чего не существует слов, открывалось, затягивало.  Шевельнулась напоследок ещё одно гаснущее воспоминание: дядя Вася…. Дядя Вася – это там, откуда я? А  откуда я? Из глубины памяти всплыл образ дяди Васи. Вдруг появился прямо напротив меня в зеленоватом мареве он сам, так не вязавшийся с этим странным миром. Дядя Вася посмотрел на меня строго и сурово. Одно ухо его ушанки было, как обычно, поднято, другое опущено.
    - Опять шляешься, где не надо! Ну-ка марш домой!
     Где-то на краю то ли зрения, то ли памяти, то ли чего-то, для чего нет слов, обозначился провал с вращающимися стенами.  Дядя Вася, встряхнув меня за плечо, втолкнул в провал, каким-то образом ставший зрачками Стасика. Галька трясла меня за плечо.
    Я с удивлением оглядела Галькину квартиру, заснеженные кусты за окном, ковш с сосисками на перевёрнутом ящике…. Зеленовато-серый мир с каждой секундой тускнел в памяти, вытесняемый миром этим. Ощущение жизни переполнило душу. Вот только сильно кружилась голова. Галька сказала значительно и важно:
    - Видишь, я говорила, у него есть то, чего не знают даже взрослые. Иногда он смотрит, будто затягивает *** знает, куда. Страшно ему долго в глаза смотреть. И маме тоже. А папка ничего там не видит. По-пьяни, наверно. Зато *** тётка Танька, соседка сверху, раз глянула и так ругалась, так материлась! Говорит, что Стасика надо сдать в больницу для опытов. Её саму, *** старую, надо сдать!
    - Там такое было! Такое было!!! – воскликнула я, задыхаясь от необычных впечатлений.
    - Всё пошли Новый Год праздновать! - сказала Галька, не слушая, что же именно там было.
    - Галька, я такое видела….
    - Отстань от меня с этим! Я сама боюсь, – рассердилась Галька. Через секунду настроение её опять поменялось, и она похвасталась:
    - ТАКОЕ только у моего братика бывает! ТАКОГО ни у кого больше нет! Я же говорила! 
    У меня сильно кружилась голова. Тошнило и шатало. И я только сейчас поняла, что долгое блуждание в странном мире зеленовато-серых холмов заняло совсем мало времени. Как будто время там и время здесь – разные! Мы сели на матрац, придвинув коляску со Стасиком поближе к нам, чтоб ему не было скучно. На это Стасик никак не отреагировал, продолжая смотреть в ему одному  видимое пространство. Его стрекозиные глаза на крошечном лице не мигали.  Подумалось, что, вообще-то, мне сейчас полагается быть дома, с гостями за праздничным столом, а не здесь. И уже дома, конечно, волнуются. И там ждёт чудесный белый торт, который я назвала "Сахарный диабет". Но, как уйти, оставив Гальку праздновать в одиночестве!? Стасик не считается, он, вроде, и не здесь. Не зная, что делать, я решила, что пусть всё идёт, как идёт.
    Праздничную еду Галька начала, к моему большому удивлению, не со всяких вкусностей, а с сосисок. Хотя некому было заставлять её кушать! Наоборот, она сама заставляла Стасика съесть маленькие кусочки сосисок, которые она пропихивала ему в крошечный безгубый рот. Я тоже, глядя на пирожные, взяла сосиску. Галька была права: это оказалось гораздо вкуснее, чем дома.
    - Послушай, Ксюха, а, говорят, у тебя папы нету. Это правда? – спросила Галька.
    Я хвастливо ответила, что это правда, потому, что я совсем не как все простые дети нашего двора. И мама у меня не простая, а РЫЖАЯ! И красивая.
   - Везёт же!!! - Галька завистливо качала головой: рыжих мам в нашем дворе больше не было. Да и во всём нашем пригороде я ни разу не видела никого рыжего. Рыжими были некоторые родственники, но они жили далеко.
    - А ещё у меня есть дядя Вася!  - мне почему-то очень захотелось рассказать о нём хоть кому-нибудь, - Дядя Вася – это самый лучший папа! Только он на кладбище.
    - Помер что ли?
    - Нет, не помер, просто на кладбище…. А про скелетов ты мне, Галька, всё наврала! Нету их там! Там только дядя Вася и дядя Жора. А они говорят, что не пляшут скелеты под луной – всё-то ты наврала, врунья!
    - Иди ты! Мне Генка Козлючий это рассказывал. А он сам видел!!! Они с Валеркой пошли ночью на кладбище, так чуть не обос***лись со страху! 
   Подумалось: наверно, Галька не поймёт ничего про мою Волшебную Страну и будет смеяться. Лучше вообще не говорить про неё. Лучше попросить Гальку о том, чего мне давно хочется:
    - Галька, а научи меня драться, как большие мальчишки! Ну, пожалуйста! А то меня в школе обзывают и книжками по голове бьют, а я дерусь совсем-совсем плохо.
    Галька посмотрела на меня с большой важностью. Теперь пришёл её черёд хвастаться. Говорили, что Галька умеет драться даже не как большие мальчишки, а ещё лучше: как взрослые мужики! Все во дворе боялись задираться с Галькой, зная, что это плохо кончится. Даже главные хулиганы нашего двора – Паштет и Серый побаивались её.
    - Вот ещё, возиться, учить тебя! - сказала она подчёркнуто лениво. – Ну, да ладно, так уж и быть, приходи завтра днём. Это хорошо, что ты хочешь научиться правильно драться. Соображаешь, видно, что это важно! Ничего нет важней. И никто тебя не научит, кроме меня!
    - А почему это важно?
    - Не знаешь!?– Галька, усмехнувшись, посмотрела на меня сверху вниз. – Ладно уж, слушай. Вот ты вырастешь большая, выйдешь замуж, и муж начнёт тебя бить. А тут ты ему как наподдашь! Как ты ему накостыляешь! И тогда он всю жизнь будет тебя любить и уважать.
    Я призадумалась:
    - Знаешь, Галька, мне что-то не хочется выходить замуж.
    - А придётся, - отрезала Галька. – Так надо. Но ты не бойся: я тебя научу правильно драться – не пропадёшь!
    Закончив с сосисками, приступили к конфетам и пирожным. Галька легко открыла об край ящика бутылку лимонада. И принялась рассказывать неприличные анекдоты из своей обширной коллекции. Эти анекдоты у неё звались "нахальными". Приличных Галька просто не признавала, считая детскими. "Нахальные" анекдоты Галька перемежала с такими же частушками.
    - Если хочешь быть взрослой, - говорила она, - ты должна петь только такие песни. Потому, что они все - про взрослую жизнь.
   Я старалась запомнить песни про взрослую жизнь, но мысли были не здесь. Буквально только что я видела совсем другое, незнакомое место! Я видела это слишком чётко и реально для выдумки, или фантазии. Мир зеленовато-серых холмов явно существовал до меня, независимо от меня, существует и теперь, когда меня там нет. А где – там? Как я там оказалась? Какое отношение к этому имеет Стасик?
    - Галька, слушай, а у Стасика…. Я, как поглядела…
    - Ай, отстань ты с этим! Лучше слушай анекдот совсем новый. Поспорили как-то Петька с Василием Ивановичем, какого размера у Анки….
    Анекдот не входил в голову. Она была заполнена вопросами. Где это? Как там очутился дядя Вася? Конечно, дядю Васю и надо спросить, как я сразу не подумала! Он всё знает. Мысли сразу успокоились и переключились на Гальку.
    - Наташку кучерявую не знаешь? Ну, у неё ещё мама пиво продаёт в будке возле рынка - как можно её не знать?! Так вот, она меня таким частушкам научила! Таким частушкам, не поверишь! Самые нахальные за всю мою жизнь!!! Честное слово, не вру, вот послушай….
    Я смеялась частушкам, подпевала, старалась запомнить. Но ни за что не призналась бы даже себе, что я не совсем понимаю, о чём они.
    - Я видела, ты дружишь с пацанами. С толстым Паштетом и с Серым. Это правильно, они ребята – что надо, с ними всегда интересно! Так вот, Серый и Паштет сегодня ночью хотят пойти в крепость встречать там Новый Год. Там есть Самое Секретное Место в глубине крепости…. Я бы тоже пошла…. – Галька, вздохнув, поглядела на Стасика.
    Паштет, как и Галька, сын алкоголиков, воспитывался бабушкой. Он был из числа тех детей, с кем запрещалось дружить. Как и с Серым, сыном дворничихи Грани, известной скандалистки, пьяницы и матерщинницы. Именно поэтому я с ними и подружилась. С мальчишками оказалось гораздо интереснее, чем с девчонками. Именно с Серым и Паштетом я в прошлом году ходила на полигон искать неразорвавшиеся снаряды. Но, всё равно они смотрели на меня сверху вниз, презрительно говоря: "девчонка". И только после того, как я притащила в город и бросила в костёр штуковину, разрушившую половину помойки и сарай, они зауважали меня по-настоящему. Тогда-то наша дружба и окрепла. И вот теперь они собирались идти в крепость, а мне ничего не сказали! Я почувствовала горькую обиду.
    - Паштета бабушка не пустит! – крикнула я в отчаянии.
    - Паштет удерёт, - уверенно сказала Галька, - А у Серого мама к ночи наклюкается, и он спокойненько уйдёт. Знаешь, давай уложим Стасика и тоже пойдём! Там, в крепости есть старинный камин. Мы его растопим и картошку там напечём; я как раз на днях спёрла четыре картошки в овощном.
    Я колебалась. Разрушенная крепость возвышалась на холме за городом и давно манила неизведанными тайнами. Если бы не старое кладбище и дядя Вася, я бы давно туда слазала. А теперь оказывается, в этой крепости есть ещё и Самое Секретное Место! И туда собираются Серый и Паштет. Да не когда-нибудь, а в Новогоднюю ночь! Надо туда пойти прямо сейчас!
     Галька небрежно обронила:
    - Ну, конечно, такая ципа, как ты, побоится….
    Это решило дело.
    - Повтори, что ты сказала, Галька!! Это я побоюсь! Да ты сама…!
    - Ну, тогда, Ксюха, пойдём. Но, сейчас ещё рано. Только знаешь…. – настроение Гальки вдруг опять резко переменилось: - ты не подумай, что я сама ципа какая-то, но… как это… я чего-то не очень хочу туда идти. Но ты иди, там очень здорово!
    - А ты? Боишься, да!?
    - Я не хочу оставлять Стасика, - еле слышно прошептала Галька. И, помолчав, добавила: - Говорят, помрёт он скоро, и я его больше никогда-никогда не увижу.
    Галькины глаза вдруг наполнились большими прозрачными слезами, и она горько разревелась, размазывая по лицу слёзы. Лицо её сделалось полосатым. А потом она сказала сквозь слёзы:
    - Я ещё одни нахальные частушки вспомнила. Хочешь?
    Вспоминая частушки, Галька понемногу перестала плакать.
    - Знаешь, Галька, никуда я не пойду, ни в какую крепость, - сказала я ей, хотя расставаться с мыслью о крепости очень не хотелось, - Я останусь с тобой встречать Новый Год. Если мы досидим до двенадцати и загадаем желание, чтоб Стасик поправился, то всё сбудется.
    - Правда?! – Галька вдруг очень обрадовалась, хотя слёзы ещё стояли у неё в глазах. Она перешла на свои любимые частушки. Голос её поначалу дрожал от слёз, но потом окреп.
    Стасик внимательно смотрел в чёрный бездверный проём в другую комнату. И что он там видел – было его тайной.
    Вдруг постучали во входную дверь. Но Галька этого не слышала. Она громко и самозабвенно распевала:

                - Как в тамбовскую тюрьму залетели гуленьки.
                Залететь-то залетели, а обратно – х…иньки.

    - Галинка, ты дома? – спросил густой бас. С шумом распахнулась входная дверь.
    - Дома она, разве не слышно! – воскликнул слегка раздражённый голос нашей соседки тёти Кати, - Гольда Иосифовна, где здесь свет включается? Темно, не нахожу.
    - Сейчас, Катюша, я знаю где, - ответил голос, от которого у меня всё внутри оборвалось – голос моей тёти.
    В прихожей загорелась тусклая лампочка. Альберт Ахмедович, сосед из дома напротив, высокий, лысый, с пышными бровями и усами внёс в комнату ёлку. Галька оборвала песню на полуслове. В горле у меня застряла конфета, и я закашлялась. Тётя Гольда удивлённо смотрела на меня, примерно минуту, будто проверяя, действительно ли это видят её глаза. Даже при тусклом освещении было заметно, как лицо у неё быстро приобретает свекольный цвет. Наконец, прислонившись к стене, она прошептала еле слышно:
    - Дав…ле…ние…. Капли…. дома оставила….
    Альберт Ахмедович быстро пододвинул ей один из перевёрнутых ящиков, осторожно усадил на него, приговаривая:
    - Ничего, ничего, Гольда Иосифовна, всё не так страшно.
    Тётя Катя напустилась на меня:
    - Что ж ты тётю-то свою доводишь! Неизвестно где шастаешь, гадкие частушки распеваешь! А бедная тётушка - пожилой уже человек, с давлением. Нельзя ей волноваться. Вот моя Ирочка сейчас дома сидит, а ты….
    Раздражение охватило меня, как пламя. Как хотелось сказать, что её Ирочке не до Гальки, и дома она наверняка не сидит! Ведь вся школа давно знает, что она с Гошкой решили встретиться в подвале перед самым Новым Годом и показать друг другу "палочку и дырочку". Про это предстоящее событие даже сочинили песню на мотив песенки из мультика "Чебурашка".
                "Как у Ирки, у Ирки
                Кое-где где-то дырка,
                А у Гошки той дырочки нет.
                Но зато есть у Гошки
                Огурец и две картошки,
                В Новый Год мы всё вынем на свет!

Но ябедничать Иркиной маме на Ирку было некрасиво. Поэтому я просто заорала "хулиганским голосом:
     - А чего я делаю-то!? Я к подружке в гости пришла! Она ОДНА в Новый Год!!! Совсем ОДНА! Она – моя самая лучшая подруга, вот так-то! А вы чего припёрлись все, вы ж не понимаете, что она была ОДНА в Новый Год!!
    Галька посмотрела на меня с уважением и благодарностью. И на душе стало теплее.
    - Ну и поколение растёт! – возмутилась тётя Катя, - Что из них вырастет, из этих детей – непонятно. Бедная, бедная Гольда Иосифовна.
    - Дорогуша, не ори так громко, пожалуйста. Видишь, твоей тёте нехорошо, - бархатно пробасил Альберт Ахмедович, обмахивая мою тётю куском обоев, сорванным со стены, - И ты, Катюша, не делай из мухи слона. Ну, сидят дети, кушают пирожные, песенку поют – что ж тут плохого? Правда, немножко не ту песенку – ну, что делать! Не всё так трагично.
    - Галинушка, - сказал он Гальке, - Мы вот ёлочку тебе принесли, от нас, от соседей. И игрушки….
    Альберт Ахмедович неожиданно задумался, а затем сказал:
    - Друзья, я ведь племянница Гольды Иосифовны права! Негоже это, в самом деле – Галине в Новогодний вечер оставаться одной. На кой чёрт ей эта ёлка, если в доме пусто! Она ж маленькая девочка. А мы швырнули ей ёлку, как собаке кость – на вот, празднуй и знай, какие мы хорошие соседи! Сами разойдёмся сейчас по своим тёплым норам, довольные собой. А беспризорный ребёнок останется в таком жутком доме! Мы ведь больше для себя притащили ёлку, для успокоения собственной совести, чем для Гали. Или не так!? Хорошо, хоть один маленький человек нашёлся и понял….
    - Вы совершенно правы, Альберт Ахмедович, - немедленно откликнулась моя тётя, и лицо её стало постепенно приобретать обычный цвет, - Как же, ну, как же я сама об этом не подумала! 
    Тётя Гольда решительно поднялась с ящика:
    - Галя, сейчас к нам пойдёшь.
    - Никуда я не пойду! – закричала Галька, - Отстаньте от меня все! Я останусь с братиком, - она крепко обняла брата и громко разревелась.
    Только сейчас все поняли, что в суматохе совершенно забыли про Стасика. Стасик, ни на что не реагируя, продолжал неотрывно вглядываться в чёрный проём в другую комнату…в свой мир. Пожалуй, впервые я видела свою тётю растерянной. Она еле слышно прошептала:
    - У меня гостей полон дом, люди пожилые, нервные, болезненные. Если они такого братика увидят… нервное расстройство…. Что же мне делать...?
    - А у меня – Ирочка, - перебила её тётя Катя, - И я оберегаю её от плохих вещей, в отличие от некоторых….
    - Да ну их всех, Галинушка! – пророкотал Альберт Ахмедович, - Пошли лучше ко мне. Мы с моей старушкой собирались вдвоём коротать Новый Год, но с тобой нам будет куда веселее. Ты у нас будешь вместо Снегурочки! И братика твоего прихватим – моя старушка только рада будет! Её никакое нервное расстройство не возьмёт, и от плохих вещей её не надо оберегать в отличие от некоторых! – он неожиданно рассмеялся, глядя на соседок, - Старушка моя испекла пирог на славу, ёлку нарядила. Короче, Галинка, собирайся!
    - С братиком? – неуверенно спросила Галька.
    - Конечно, с братиком, как можно его не взять! Хороший парень – твой братец. Только надень на него что-то тёплое – на мороз сейчас выйдем.
    От этих слов Галькино перемазанное лицо осветилось. Я вспомнила: таким же свечением озарялось лицо дяди Васи, когда он творил свои рассказы. То же свечение озаряло когда-то руки тёти Маруси, когда она подвязывала сломанный цветок. Казалось бы, несвязно с происходящим, вспомнилась сказка о потомках Чёрного ангела. Галька заулыбалась, размазывая слёзы и сопли по своему и без того уже полосатому лицу.
     - Я вам так благодарна, Альберт Ахмедович! - сказала моя тётя.
     - Племянницу свою благодарите, - откликнулся он.
    Моя тётя окончательно забыла про давление, в её голос вернулись обычные железные нотки:
    - С племянницей я поговорю дома. А Галину сначала необходимо отмыть. На ней сантиметра чистого нет. Хорошо, что я на днях занесла сюда мыла….
    Она схватила упирающуюся Гальку твёрдой рукой за локоть и повела в ванную. Тётя Катя открыла стенной шкаф в поисках какой-нибудь одежды для Гальки,  которую ещё не успели пропить её родители. Разыскав фланелевое платье (бывшее раньше Иркиным), какое-то более-менее чистое бельишко и рваненькие, но тёплые колготки, тётя Катя тоже скрылась в ванной. Оттуда слышались Галькины вопли и плеск воды.
    - Молодец, уважаю, - серьёзно сказал мне Альберт Ахмедович, когда мы остались одни. И пожал мне руку, как взрослому человеку.
   Альберт Ахмедович был человеком интересным. Именно он после очередного взрыва помойки организовал при местном спортклубе кружок "Юный пиротехник". И сделал это бесплатно, в своё свободное время. Чтобы дети нашего района прекратили розыски на полигоне неразорвавшихся снарядов, а вместо этого контролируемо готовили фейерверки под его опытным руководством. В этот кружок пришли Паштет, Серый, я и много других "подрывников". Устраивать фейерверки оказалось даже интересней, чем бросать в костёр за помойкой снаряды. Правда, очень скоро "Юный пиротехник" закрыло начальство из тех соображений, что заниматься фейерверками детям опасно. Несмотря на то, что Альберт Ахмедович, поддерживаемый моей тётей, долго ругался в каких-то инстанциях, "Юный пиротехник" закрыли навсегда, а юные "пиротехники" вернулись на полигон. Но в моих глазах Альберт Ахмедович остался одним из немногих уважаемых людей.

   
 
    Через некоторое время из ванной появилась отмытая Галька, а следом - забрызганные тёти с чем-то, что изображало полотенце.
    Стали собираться. Тётя Катя тщательно высушивала Галькины волосы и ворчала, что в доме нет расчёски. Моя тётя безуспешно разыскивала хоть что-то, во что можно одеть Стасика. Галька смущённо произнесла:
    - Я не знаю, что на него надеть, он на улицу не ходит, вот у него и нету ничего….
    - Не страшно, - сказал Альберт Ахмедович, завернул Стасика в своё пальто, и вместе с коляской подхватил под мышку.
    Мы вышли в морозный и снежный вечер.
    - С Новым Годом, Гольда Иосифовна, Ксюшка и Катюша, - пробасил Альберт Ахмедович и со Стасиком под мышкой широко зашагал по заснеженной дорожке к дому напротив. За ним весело семенила Галька.
    - Не простудитесь, Альберт Ахмедович, с Новым Годом, - откликнулась тётя Гольда.
    Тётя Катя молча смотрела им вслед. Свет раскачивающегося от ветра фонаря упал на её лицо, и я с удивлением увидела, что она плачет. Тётя Гольда взяла её под руку:
    - Ничего, Катюша, ничего, всё как-нибудь образуется. Мне всё-таки удалось отыскать родственницу Михайловской.  Правда, очень далеко, на Сахалине, ближе никого не нашлось. Я ей написала, и наконец-то получила ответ. После праздников она выедет сюда. И, наконец-то, Михайловских лишат родительских прав, это уже давным-давно надо было.
    - Михайловских надо не лишать родительских прав, их расстрелять надо за всё за это! – воскликнула тётя Катя. Затем вытерла слёзы и повернулась ко мне:
    - Ну, давай лапку, будем мириться, а то целый год будем дуться друг на друга!
    Она чмокнула меня в щёку, пожелала мне и тёте Гольде хорошего Нового Года и пошла домой. Тётя Гольда уже возле самых дверей нашей квартиры тихонько сказала:
    - Не думай, что я - сварливая старая галоша - буду сейчас тебя пилить. Нет, я прекрасно поняла, как тебе не хотелось оставить Галю одну в Новый Год. Но эти песенки…! Ладно, про песенки потом поговорим. Дома полно гостей. Тебя нет, все очень нервничают. Уже мама побежала по соседям тебя разыскивать. И я с ней собралась, да необходимо было сначала проведать Галю.
    Я с сожалением вспомнила разрушенную крепость за городом. Я и не знала, что в ней есть ещё и Самое Секретное Место! Теперь мне уже не быть там в новогоднюю ночь с Серым и Паштетом, а жаль! Мне предстоит самая обычная встреча Нового Года… хотя, как знать: ведь сегодня 31 декабря – день чудес. Словно прочитав мои мысли, тётя Гольда крепко схватила меня за руку, будто не была уверенна, дойду ли я до дома в этот волшебный вечер – 31 декабря.
    - Мы-то думали, ты у Оли! – сказала она. - У бабушки сердце не того, ты знаешь. И у мамы от тебя нервы. Сегодня, так и быть, не скажем, где ты была – их надо поберечь. Но больше туда не ходи, а то научишься выражениям. У меня подскакивает давление от твоих приключений.
    Мне подумалось: как хорошо, что она не знает обо всех моих приключениях!
    - Тётя Гольда, мне сегодня обязательно надо досидеть до двенадцати. Чтобы, когда пробьют часы, загадать желание и чтоб оно сбылось. Я загадаю, чтоб у Гальки брат поправился и стал, как все нормальные братья. И ты тоже загадай, ладно!
    - Обязательно, - сказала тётя Гольда, отвернувшись.


    И вот опять тёплый мир моего дома с мягким светом жёлтой люстры. Устойчивый непоколебимый мир порядка и уюта. Как резко и странно он отличался от Галькиного мира. И ещё резче он отличался от невероятного мира живых холмов, в котором я побывала сегодня.
    - Вот она, пропажа, нашлась! – наперебой закричали гости, увидев меня.
    Принеслась раскрасневшаяся мама с криком, что меня нигде нет. Увидев, что я здесь, устало опустилась на стул и сказала, глядя в потолок:
   - Нет, это не ребёнок, это изверг какой-то! Садитесь все, скорее за стол, а то и Новый Год пропустим!
    Первым делом я проверила в холодильнике торт "Сахарный диабет". Бабушке и маме некогда было меня ругать за то, что я бегаю неизвестно где – они взялись за дело: доставали из холодильника студень, винегрет, многочисленные салаты, выкладывали на большое блюдо фаршированную рыбу. Гости несли всё это на стол. Наконец все расселись. Дядя Боря открыл шампанское, пробка выстрелила в потолок. Пожилые тётушки взвизгнули, схватились за сердце и закрыли бокалы ладонями, говоря:
    - Мне же нельзя с моим здоровьем!
    - Две капли, - убеждал их дядя Боря.
    - Ну, ладно. Но только две капли, - тётушки закатывали глаза и, преодолевая себя, убирали ладони с бокалов.
    - И мне две капли с моим здоровьем! – крикнула я.
    - А тебе – полный бокал! Лимонада.
    Тётя Нина произнесла тост:
    - Здоровья нам в новом году! Здоровья и ещё раз здоровья!!! Это всё, что я могу пожелать.
    Все замахали руками:
    - Где оно, здоровье?!! Одни болезни!
    Бабушка резала студень, гости накладывали салаты.
    - Никто из вас не знает, как распознать самые первые признаки остеохондроза! – запальчиво воскликнула тётя Римма.
    - Остеохондроз – ещё далеко не самая страшная болезнь, - мрачным голосом отвечала ей тётя Вера, допивая свои две капли и сразу берясь за сердце. 
    - Правильно выбрать диету, посоветовавшись с врачом – это самое важное, - говорила тётя Фаня, накладывая вторую порцию студня.
    - Мне с моей поджелудочной нельзя вообще ничего, - говорил меланхоличный дядя Игорь. – Но, эта фаршированная рыба – это просто какое-то произведение искусства! И не съесть её – преступление, на которое я пойти не могу! – и, с видом совершаемого подвига, он положил себе украшенный морковным цветком кусок фаршированной рыбы – венец бабушкиного кулинарного искусства.
    - Когда у меня последний раз был сердечный приступ, - начал застольную беседу старый дядя Моня, - ко мне приехали сразу две скорые! И стали между собой спорить, кто из них меня заберёт. И до того доспорились, что я чуть было в ящик не сыграл! – старый дядя Моня скрипуче рассмеялся.
    Я не поняла, что в этом смешного. Тоскливо ковыряя вилкой студень, положенный мамой, я вспоминала вкусные Галькины сосиски! Гости стали обсуждать какую-то старую-престарую Клару Семёновну, которую я ни разу не видела. Старушку доканывала болезнь с чудесным названием, похожим на имя закованного в броню рыцаря: болезнь Альцгеймера.  Оживившись, я постаралась запомнить это чудесное название.
    Но когда уже кончатся все эти скучные противные блюда?! Тогда на столе воздвигнется белоснежный "Сахарный диабет"…. Вдруг подумалось о том, как сейчас на кладбище поднимают свои жестяные кружки те, кто кажутся мне даже более родными, чем все эти тётушки, дядюшки. Захотелось спать. Но ни в коем случае нельзя было заснуть: до двенадцати ещё долго, а желание загадать необходимо тогда, когда пробьют куранты: ведь иначе Галькин брат не поправится! Да и торта ещё нет. Кроме того, не плохо бы подсмотреть, как будут класть под ёлку подарки от Деда Мороза.
      Но глаза закрывались сами собой, хоть я отчаянно с ними не боролась. Я почувствовала, как чьи-то руки несут меня куда-то, и всеми силами старалась проснуться. Но сон оказался сильнее, чем я. На границе сна и бодрствования увиделся провал с вращающимися стенками. Он тянул к себе, манил неизведанными тайнами. Дальше сон полностью вытеснил бодрствование, и всё в нём смешалось: Галька с частушками, Серый и Паштет с крепостью, Альберт Ахмедович с ёлкой, родственники с болезнями….

    Луч зимнего солнца пробился сквозь зелёные занавески. Сияло снежное новогоднее утро. Я открыла глаза с приятнейшей мыслью: не надо идти в осточертевшую школу! Но вдруг ударила другая мысль: я же не досидела до двенадцати!!! Я не загадала желание!! И теперь Стасик так и останется, как есть. Пришлось утешаться тем, что тётя Гольда, конечно, до двенадцати досидела и желание загадала. А кроме неё, несомненно, загадали его и Галька, и Альберт Ахмедович с его старушкой. А может и тётя Катя. Так что, Стасик поправится. Но пришла другая неприятная мысль: Серый и Паштет пошли праздновать Новый Год в разрушенную крепость, а меня не позвали. Наверно, опять решили, что раз я девчонка, то значит, хуже них. Надо обязательно найти на полигоне ещё один большой снаряд. Но зимой что найдёшь под снегом! Кроме того, я обещала дяде Васе не ходить больше на полигон. Что же делать? Сияющее утро померкло.
    "Ничего, что-нибудь придумается. Но, зато ведь под ёлкой лежат подарки!"
    Вскочив с постели, я побежала в большую комнату. Стол был сложен. На диване и раскладушках спали гости. Я неслышно прошла мимо них к ёлке. Подарков было много. И все они были каким-то непостижимым образом похожи на тех "Дедов Морозов", которые их подарили. Я не сомневалась, что угрюмый серый пенал с карандашами – от хмурой тёти Веры, а весёлый пушистенький медвежонок – от тёти Риммы. Меланхоличная кукла – явно от дяди Игоря: у неё такое выражение лица, будто она тоже страдает поджелудочной. Широченная розовая пижама – конечно, от толстой тёти Фани. Книгу Фенимора Купера могла положить под ёлку моя собственная тётя Гольда. Большой набор настоящих профессиональных красок "Ленинград" – от мамы с бабушкой, они давно обещали. Было ещё много других подарков, похожих на их дарителей.
    Краски напомнили, что художественная школа, в отличие от обычной, не закрыта, и это очень обрадовало. Туда я всегда ходила с удовольствием, не опаздывая и не прогуливая. Там преподаватель, в отличие от обычных училок, относился к ученикам с уважением. И потому, идя в художественную школу, я никогда вдруг не оказывалась ни возле мостика по дороге к кладбищу, ни на полигоне, ни за помойкой, ни в подвале, или на свалке металлолома, ни в других интересных местах. В художественную школу ноги шли быстро и всегда доходили до места.

    Блестящим январским утром, надев лыжи, я спешила в Волшебную Страну. Лыжня, уже проложенная мною, спускалась к заснеженному мостику, перебиралась по льду на другой берег речушки. Дальше я снимала лыжи и поднималась на крутую горку.
    Дядя Жора спал на лавке у стены, укрывшись двумя ватниками. У него болело горло, он весь горел. Возле него стояли две кружки – одна с малиновым чаем, другая с самогоном. Ими он лечился. Дядя Вася долбил ломом расчищенную от снега площадку возле высокой гранитной стелы. Здесь предстояло выкопать могилу для  кого-то из городских "шишек". Никого для этого привлекать не стали, раз уж здесь есть двое бесплатных работников.
    - Угораздило же кому-то протянуть ноги в самый мороз, - ворчал дядя Вася. – И ещё Жорик свалился с ангиной. Я один не выкопаю.
    - Дядя Вася, я помогу, - я схватилась за лом.
    Лом оказался тяжеленный, я еле его подняла. Я ударяла им в мёрзлую землю, но внушительного результата не было. Дядя Вася смеялся, и это меня немного рассердило.
    В сторожке я села на ящик возле дяди Жоры. От него чуть веяло самогоном. Мне стало жаль его: для чего ему ангина, ведь в школу ему не надо! Но ангина у него есть. А почему? Потому что клеточки его горла бесятся, их злят микробы. Но клеточки не понимают, что они – часть дяди Жоры, и от их поведения плохо всему дяде Жоре. Будь это клеточки моего горла, я бы им это объяснила, как успокоиться. Дядя Жора ведь рассказывал, что в крови есть такие белые штучки, что побеждают всех микробов. Вот они и должны поскорей собраться в горле. Я потрогала его лоб, как это делали мама, бабушка и тётя. Лоб был горячий, как чайник.
    Он ведь сам рассказывал мне про живые, понимающие клетки и эти белые штучки. Он сам должен знать, как сделать, чтобы они прогнали болезнь. Но дядю Жору не заставляли ходить в школу, потому он не знал, как применять свои знания практически. Неосознанно я старалась почувствовать то, что чувствует он, перенять его ощущения, проникнуть в его ум. Я не понимала, что делаю, и откуда берётся интуитивное умение делать это, да и не могла понять в том возрасте. Постепенно появилось знакомое ощущение боли в горле, по телу прошли волны жара и холода. Подумалось: мне это тоже сейчас не надо – у меня каникулы. Но эта мысль сейчас была лишней, неуместной. Как и все другие мысли, поэтому я постаралась прогнать их. Интуитивно я стала дышать так же тяжело, как дядя Жора. Что-то неуловимо, но существенно изменилось. Сделалось совсем нехорошо. Какие каникулы? Я ведь Жора. Я скоро освобождаюсь, вот меня и приставили следить за порядком на кладбище, пока неподалёку ведётся строительство. На стойке от меня толку нет: здоровье никакое, сил не осталось. Оно и лучше: кладбище – не стройка. Хотя место небезопасное, "свои" же зеки пристукнуть могут – я ведь им никогда не стану своим. Я – Жорик-зек, бывший доктор биологических наук…. Я лежу сейчас на твёрдой лавке в сторожке, укрытый двумя ватниками, и мне плохо. Мне очень плохо. Болит горло. Тяжело дышать. Неудобно лежать, но трудно повернуться. Холодно. Хочется скорее сдохнуть и никогда не видеть этот мир…. Вон Василий что-то варит в ковше, с моей лавки не видно, что…. Рядом на ящике – Ксюшка. Я – это она...? Или она – это я…. Что за бред! Клеточки горла, делайтесь спокойные, бежевые. Как странно: я чувствую эти клеточки! Я внутри каждой из них одновременно. Мне понятно их состояние. Его невозможно передать словами. Но таким их состояние не должно быть. Клетки горла должны чувствовать совсем другое: удобство, покой. Ощущаю, как успокаиваются клетки горла, прозрачная жидкость течёт между ними, сквозь них. Снимается раздражение. В горле – приятная прохлада и мягкость. Успокаивается пламя в лёгких, спадают волны жара. Как хочется спать! Спать….
    Я резко встряхнулась, как будто вынырнула из воды. Всё встало на свои места: я – это я, дядя Жора – это дядя Жора. Больше ничего не чувствовалось ни в горле, ни в теле. Дядя Жора натянул на голову ватник и уснул. Только теперь я заметила, что дядя Вася больше не занимается макаронами, а с интересом наблюдает за мной.
    - А что это ты, мадемуазелька, такое проделывала с бедным Жориком?
    - Я хочу, чтоб он поправился. Потому я разговаривала с клеточками его горла, но не от себя, а от дяди Жоры. Я ведь им не хозяйка, они меня слушаться не будут. А его послушаются.
    - Кажется, ему и вправду получше, - удивился дядя Вася, подойдя ближе. – Спит спокойно. Так ты, оказывается, ещё и колдунья! Интересно. Расскажи-ка поподробнее, как ты это делаешь.
    Рассказывать об этом оказалось слишком сложно: подходящих слов не было. Кроме того, о лечении болезней я достаточно наслышалась дома.
     В голове неотвязно вертелось совсем другое: Стасик, странный мир живых холмов. Дядя Вася, к моему удивлению, совсем не обрадовался, услышав всю эту историю. Он нахмурился:
    - Лучше выкинь из головы эти вещи – не к добру это.
    - Как я могу выкинуть это из головы, если я не знаю, что это такое?
    Дядя Вася задумался. Потом произнёс:
    - Есть такое предположение, что в мире имеются разные слои. Но мы их видим только в редких случаях.
    - Слои? Как в торте?
    - Кто ж его знает. Это ведь только предположение, не более того. Если там другие условия жизни, то и обитатели будут на нас совсем не похожи. Возможно, тебе удалось заглянуть в один из таких слоёв мира.
    - Дядя Вася, так ведь ты сам там был! – не унималась я.
    - Не было меня там. Возможно, в своей памяти ты принесла туда мой образ. Вот вырастешь, тогда, может, научишься понимать эти вещи. Если, конечно, с годами не пропадёт интерес.
    - Дядя Вася, а, если это другой какой-то слой, так при чём здесь Стасик?
    - А не слишком ли много вопросов, Ксюша? Стасик – несчастное существо. Может, он родился не там, где ему следовало бы. Родители его, говоришь, алкаши, то есть люди, выпавшие из нормального человеческого состояния. Может, вытянули они существо не из мира людей, которое по полной программе человеком быть не может. И чем скорее он отправится обратно, тем лучше для него. А вот кого действительно жаль во всём этом, так это Гальку. Ты с ней дружи, чтобы ей не было одиноко.
    - Так я и дружу, а мне говорят, я плохому научусь…
    - А у тебя своей головы нет, чтобы хорошее от плохого не отличать? Договоримся так: песни и анекдоты запоминать не надо. Они – Галькина защита от мира. А тебе они только зря пачкают память. Лучше ты ей расскажи что-нибудь интересное, что читаешь в своих книгах. Может, это заинтересует её больше, чем всякая похабщина.
    Дядя Вася вытаскивал из печки закопченный ковш с серыми макаронами. А я старалась понять всё, о чём он говорил. Особенно про те, другие слои-миры. Услышанное опустилось на дно памяти, и хранилось там долгие-долгие годы. Пока собственные размышления не разбудили память и не заставили её извлечь на свет хранимое.
    - Жорик, макароны ешь, пока горячие, спать потом будешь.
    - Да не буду я спать, лучше уже стало, - откликнулся дядя Жора, потягиваясь. – Может, доживу ещё до лучших времён.
    Дядя Вася положил мне в жестяную миску серых макарон. Я уже знала, что их привозят дяде Васе и дяде Жоре из зоны, и называют "пайка". Дома я бы такие макароны не стала есть. Но здесь, в Волшебной Стране, они были очень вкусными. Наверно, тоже волшебными.
     Мир людей вдруг показался очень приятным: дяде Жоре лучше. Каникулы, кажутся бесконечными. Нет тошнотворной школы, зато открыта школа художественная. А завтра с утра мы с тётей Гольдой поедем на лыжах в настоящий лес. Моя тётя лихо носилась на лыжах, несмотря на возраст и давление, и мы с ней частенько совершали далёкие лыжные пробеги. Но лыжи – это завтра. А сегодня - сторожка на краю старинного кладбища. Сегодня в самодельной печке трещат ветки и доски. Сегодня можно задавать вопросы….


    Преподаватель художественной школы был удивительным человеком. Он являлся полной противоположностью нудным школьным "училкам". Он относился к ученикам, как к людям. Говорил с ними по-взрослому, серьёзно и спокойно. Он никогда не повышал голос. И даже к самым маленьким принципиально обращался на "вы". Учеников он называл не как в школе – хулиганами, бездельниками и чёртовыми детьми. Он называл их не иначе, как "юные дарования"! И "юные дарования" отвечали ему большой любовью. На занятиях было тихо безо всяких мер наведения дисциплины. Никто зря  не переговаривался, не пускал самолётики, не кидал записки. Никому не приходило в голову прогулять. Все ученики размещались за своими мольбертами и, как выражался преподаватель, творили. Причём, без всякого принуждения.
    Преподаватель художественной школы очень любил итальянскую живопись эпохи Возрождения. Он часто рассказывал о художниках, живших в ту эпоху, об их картинах и фресках. Все стены учебной студии были увешаны репродукциями и копиями картин итальянского Возрождения. Поэтому прозвище ему дали на итальянский манер - Петручо. Это прозвище устойчиво сохранялось за ним среди многих поколений его учеников от совсем маленьких до поступающих в высшие художественные заведения. Так он и сохранился в моей памяти, как Петручо.
    Художественная школа размещалась на краю города возле парка, и занимала третий этаж в старинном здании - бывшем графском замке. На втором этаже была школа музыкальная. От графского замка веяло тайной. В перемену мне нравилось ходить по узким винтовым лестницам и сводчатым коридорам. Но интересней всего был огромный каминный зал, занимавший почти весь первый этаж. По четырём углам зала темнели четыре огромных камина. В перемену там играли в привидение. Один из участников игры прятался в камине, чтобы остальные не видели, в каком именно. Для этого все выходили вон и старались не подглядывать. Затем входили, разбегались по залу, и тут из камина выскакивало "привидение". Оно было обязано дико завывать и ловить участников игры. Кого оно поймает, тот и будет следующим "привидением". На вопли и завывания со второго этажа спускалась учительница музыки и принималась скандалить. Видя, что на неё не обращают внимания, она звала Петручо:
    - Уймите своих бандитов!
    - Это не бандиты, уважаемая, а юные дарования. Им необходима физическая и эмоциональная разрядка, - спокойно говорил Петручо взбешенной учительнице музыки.
    Художественная школа - ещё один мир моего детства. Красивый и счастливый мир. Туда я приходила, как в свой дом, и не всегда в часы занятий. Случалось и так, что, идя в обычную школу, я, неожиданно для себя, оказывалась в школе художественной, хотя они были в противоположных концах города. Утром в бывшем графском замке было пусто, но Петручо почти всегда находился там. Он стоял за своим большим мольбертом и писал картину. Он считался довольно известным художником. Но, как я сейчас понимаю, преподавателем он был гораздо лучшим.
    - Вы опять прогуливаете школу, - спокойно констатировал Петручо. – В таком случае немедленно берите краски и ступайте за свой мольберт. Чтобы прогул был не без пользы. Но впредь рекомендую всё же воздерживаться от прогулов: ведь вашей учительнице это очень обидно. Она учит, чему может и как может. А вы сбегаете с её уроков. Я прекрасно понимаю: вам там неинтересно. Но у вас есть разум, поэтому сами думайте, как правильней поступать.
    И я думала. Моя училка была бывшей ученицей моей тёти и относилась к ней очень трепетно. Поэтому она никогда бы не поставила мне в дневнике "прогул", чтобы у тёти не поднялось давление. Тем не менее, прогуливая, я старалась (по возможности) запастись справкой от докторши. Чтобы училке не было обидно.
    С наступлением зимних каникул надобность в справках отпала. Петручо перенёс занятия на утро, чтобы мы учились писать при естественном освещении. Это мне нравилось, хотя меньше времени оставалось для лыж и для посещения Волшебной Страны. И уж совсем не оставалось его для давно манивших развалин крепости на холме за городом. Серого я нигде не видела, а Паштета бабушка держала под замком за его новогодний побег в крепость. Кроме того, дядя Вася просил, чтобы я и близко не подходила к крепости, чтоб "не нарваться на приключения". А мнение дяди Васи было одним из тех немногих мнений, которые для меня что-то значили.
 
    Сосед с первого этажа дед Ванька, главный матерщинник всего пригорода, ещё до Нового Года так напился, что его парализовало. У бедняги отнялась речь. Но врачи поднатужились, и из больницы дед Ванька вернулся на своих ногах. Однако вернуть ему речь не смогли. Старушки во дворе таинственно шептались, что бог наказал его за сквернословие. Меня это живо заинтересовало. Я долго раздумывала, как и где бог ухитрился услышать деда Ваньку? Неужели, бог невидимо гуляет по нашему двору, и только старушки знают эту тайну?! Не иначе, послушав деда Ваньку, бог решил, что пора принимать срочные меры. Но дед Ванька, очевидно, посчитал себя находчивей бога: едва выписавшись из больницы, он вышел на середину двора и принялся излагать свои мысли жестами. Жесты были очень колоритные и сопровождались мычанием. Собрались соседи. Некоторые смеялись, некоторые возмущались. При виде зрителей дед Ванька очень воодушевился, очевидно, решив, что бога он переиграл. Но бог, похоже, взял реванш, наслав на него мою тётю.
     -  Ещё один такой жест, - раскричалась она, - и пятнадцать суток обеспечены! За нарушение общественного порядка. А я уж позабочусь!! Я этого так не оставлю!!!
    Дед Ванька, хорошо её зная, тяжело вздохнул, плюнул в снег и поплёлся домой с видом потерпевшего поражение.
    - Ну, а вы все, что молча смотрите? – напустилась тётя на зрителей. – Ваши же дети здесь гуляют и всей этой гадости учатся! А вы тут себе бесплатный цирк сделали!
     Действительно, в первых рядах зрителей пантомимы стояли Ирка с Гошкой и другие дети нашего двора. Даже примерная Олечка наблюдала представление с живейшим интересом.
    Гальки среди зрителей не было. Я подумала: интересно бы спросить её, что значат эти жесты.
    Теперь Галька и её брат временно жили у Альберта Ахмедовича и его старушки. Я нередко ходила к ней в гости на зависть всем детям нашего двора. К их ещё большей зависти, Галька учила меня правильно драться, как дерутся большие. Я достигла первых успехов и смогла крепко побить в школе донимавшего меня мальчишку, которому почему-то не нравилось моё происхождение.
    Моя тётя, очевидно, догадывалась, что я дружу с Галькой, но молчала. Галькиных родителей наконец-то отыскали и забрали на принудительное лечение от пьянства.
   Через какое-то время к Гальке приехала её троюродная тётка с Сахалина. Взрослые говорили, что этот Сахалин находится "у чёрта на рогах". Несмотря на такое необычное место жительства, Галькина тётка выглядела просто. Носила она серый пуховый платок и всё время тяжело вздыхала. А, глядя на Стасика, всплакивала и крестилась. К Стасику я больше близко не подходила, хотя меня тянуло к нему. Или не к нему, а к тому непонятному миру, открывающемуся, когда странным образом разъезжается зрение….


    Так проходили мои первые зимние каникулы. Совершенно неожиданно они кончились. Вернулась школьная тоска. Испортилась погода, всё растаяло. Лыжи без дела скучали в углу. Уроки сделались ещё более нудными, а время стало двигаться гораздо медленнее, чем раньше. Осыпалась ёлка, и её выставили на улицу. Ёлочные игрушки спрятали на антресоли, на бесконечно долгий срок – до будущего года.
    С наступлением тепла на кладбище опять повадились любители порезвиться на кладбищенских просторах. У дяди Васи и дяди Жоры кончилась спокойная жизнь. Два раза срывалась с петель дверь в сторожке, а на обоих сторожах появлялись синяки и ссадины. Наконец дядя Жора, потеряв терпение, утащил что-то со стройки и обменял в деревне Поповке на вилы.
    - Мы же интеллигентные люди, - вздыхал дядя Вася, с отвращением трогая концы вил.
    - Интеллигентные, говоришь…. Вспомнила бабка, как девкой была! – усмехался дядя Жора. – Зек ты, Василий. Зеком и останешься, даже когда совсем освободишься. Клеймо на тебе такое. Так что бери оружие, не стесняйся.
    Вооружённые вилами, дядя Вася и дядя Жора почувствовали себя бодрей. Они даже выследили и поймали мрачного одинокого типа, регулярно разрисовывающего немецкими крестами  памятники на еврейском кладбище. Но как доставить его в милицию, не знали, и потому, надавав ему тумаков, отпустили.
    - Ты чаще ходи в школу и реже сюда, - опять заворчал дядя Вася. – А то ещё наткнёшься, не дай бог, на какого-нибудь идиота. Они ведь и днём появляются.
    - Подумаешь! У меня две рогатки всегда с собой! Настоящими пульками стреляют – Паштет ещё летом на полигоне нашёл, а я у него выменяла. Я вообще никого не боюсь!
    - Что не боишься – это хорошо, однако, голову тоже надо иметь. Осторожность не помешает никогда. Лучше пока вообще сюда не приходи.
    Дядя Вася тяжело вздыхал, но я точно знала, что оба зека рады видеть меня, не смотря ни на что. Я чувствовала, что благодаря мне их дни стали какие-то "цветные", не как положено зекам, которых отрядили стеречь начальственные памятники, чистить дорожки и копать могилы. Что-то не по-зековски яркое вносила я в их жизнь рассказами про свой дом, художественную школу, про Серого, Паштета и Гальку. Я любила слушать истории, которые сочинял и записывал дядя Вася. Они тоже были "цветные", не зековские. Но самыми важными для меня были ответы на Главные Вопросы. Казалось, эти ответы – важнейшее дело в жизни. Но чем больше прояснялись они, тем больше новых тайн и вопросов открывалось за ними. Я с удивлением поняла, что все-все тайны мира неизвестны даже самому дяде Васе!
    - Дядя Вася, а кто знает вообще всё-всё в мире? – спросила я как-то раз.
    - Есть много людей, которые знают гораздо больше меня. Есть и те, которые знают ещё больше них. И даже есть те, которые знают во много раз больше всех, вместе взятых. Но, даже и в этом случае, найдутся те, кто знает ещё больше. Тут, похоже, дело идёт в бесконечность.
    - А бесконечность – это когда нет конца? Такого не может быть.
    - Чтоб представить себе бесконечность, тут наши человеческие мозги буксуют. А если у кого-то не буксуют, то эти кто-то, пожалуй, уже и не люди, а больше.
    Всё это меня сильно озадачило.
    - А где они живут, ну, те, которые уже не люди, а больше?
    - Долго искать придётся! Собирайся-ка, лучше, домой подобру, поздорову, пока сюда не нагрянули те, кто тоже уже не люди, а меньше.



                *    *    *                *    *    *                *    *    *


   
    Приближался март и моё восьмилетие. Мама, бабушка и тётя ещё с начала февраля начали подготовку к этому. Обсуждалось, какой будет именинный торт, какое из нарядных платьев на меня надеть, какой бант повязать и другие важные вопросы. Я потребовала пригласить на День Рождения Гальку, Серого и Паштета. Это вызвало дома сильную тревогу, особенно у мамы:
    - Пупсичек, неужели ты играешь с такими детьми? Не может быть! Ты ведь хорошая домашняя девочка из интеллигентной семьи! А у них родители – я даже не хочу тебе говорить - кто! Это просто страшно!
    - А я и сама знаю, кто: алкаши! Ну и что, подумаешь, зато с Галькой интересно. И с Паштетом интересно, и с Серым! Это мои лучшие друзья!
    Мама побледнела и полезла в буфет, где хранилась аптечка. Валериановые капли кончились.
    - Цыплёночек мой, как же так!? Ведь твоя лучшая подружка - это Олечка!
    - Олька дура, я с ней больше не дружу….
    Тут я поняла, что проговорилась: ведь обычно, направляясь в какое-нибудь интересное место, я говорила, что иду к примерной Олечке, и дома все были спокойны. Они не знали, что ещё осенью, когда Олечка увидела, как я спускаюсь с крыши по пожарной лестнице, она вообще перестала со мной разговаривать, сказав, что так делают только дурные мальчишки. А я всего-навсего лезла на крышу, чтобы посмотреть вблизи гнездо голубя. Но дома не знали о нашей ссоре, пока я нечаянно не сказала. Надо было срочно спасать положение:
    - Ладно, пусть Оля придёт: я с ней только чуть-чуть поссорилась. Но и Галька тоже!!! Я без Гальки даже День рождения праздновать не буду, и не нужны мне все подарки. И даже торт не нужен!
    - Боже, сколько нервов отнимает этот ребёнок! Сколько крови выпивает! Разве я была такая в твои годы!? Была война, я была в эвакуации, голодала, радовалась каждому кусочку хлеба. Разве я выделывала такие фокусы!
    После дополнительных семейных обсуждений, наконец, решили Гальку пригласить: тётя Гольда обещала присматривать, чтобы при гостях Галька не сказала и не спела "чего-нибудь такого".
    Серый с Паштетом вызвали домашнюю бурю со скандалами, мирными переговорами, бурными обсуждениями и приёмом успокоительных и сердечных лекарств. Наконец, тётя Гольда, приняв что-то дополнительное от давления, отправилась познакомиться с бабушкой Паштета. Паштетова бабушка была одной из немногих обитателей пригорода, с кем моя тётя ещё не была знакома: она поселилась в нём недавно. Известно было, что прежде Паштет жил где-то с мамой-алкоголичкой, которую, как и галькиных родителей, забрали на принудительное лечение.  После какого-то сложного обмена квартиры, Паштет с бабушкой оказались в нашем пригороде в соседнем дворе.
     В результате визита тёти Гольды к паштетовой бабушке выяснилось, что бабушка эта – приличная интеллигентная пенсионерка, к тому же бывшая учительница русского языка и литературы, как и моя тётя. Обе учительницы быстро нашли общий язык и вскоре подружились. Паштет, разумеется, был приглашён. На приглашение Серого мои домашние решили, в конце концов, закрыть глаза, чтобы "сберечь остатки нервов".



    Лыжи с шорохом разрезали февральский наст. Я подъехала к старому кладбищу, удрав с нудного урока физкультуры, проводившегося на лыжах в школьном дворе, и даже наплевав, что ранец остался в школе.
    В сторонке от главного входа стояла белая "Волга". В сторожке дядя Вася о чём-то разговаривал с кем-то незнакомым. Судя по голосу, это не было на начальство дяди Васи и дяди Жоры, которому, я знала, лучше не попадаться на глаза. Тем не менее, я решила всё же не заходить в сторожку. Кроме того, интересно было послушать за дверью, о чём они говорят.
    - …Значит, мужик, линолеум импортный - как договорились. А с моей стороны – то, что ты просишь. Так, когда будет линолеум?
    - Когда будет то, что я прошу, тогда будет и импортный линолеум. Мы с напарником и так рисуем – нам вообще нельзя появляться на стройке!
    - Чего ты просишь, не легко достать! Может, ты чего другое хочешь?
    - Или то, что я прошу, или не будет линолеума. Кстати, цвет только бежевый.
    - Бежевый – это хорошо, как раз к мебели на даче подойдёт. У меня там даже на кухне будет всё из карельской берёзы – не хухры-мухры! Ладно, достану, что просишь. Слушай, мужик, а что-нибудь импортное из сантехники принести можешь? Или кафель, но хороший, не белый. А я тебе наличными….
    Мне стало очень интересно, что же такое хочет дядя Вася в обмен на линолеум. Линолеум - он, понятно, всё из того же неиссякаемого источника, из которого являлись новогодний тортик, конфеты, вилы и другие необходимые для жизни вещи. Но то, что хотел дядя Вася, до времени оставалось для меня тайной.


    На старинном кладбище падал февральский снег. Большие мягкие хлопья медленно плыли за окном сторожки из белого неба на белую землю. Казалось, нет неба, нет земли, нет города, нет времени – ничего нет в мире, кроме белого-белого снега. И лишь сторожка вклинилась пятном в эту слепящую белизну. Огонь плясал в печи, а у огня – трое, которые только одни и есть во всём мире. Дядя Вася читал написанную им повесть, и она касалась больших и интересных вещей. Она касалась Главных Вопросов. Я слушала, стараясь понять всё, и совсем не думала о том, что проживаю сейчас одни из лучших мгновений своей жизни.
    Большие мягкие хлопья снега медленно падали на старинном кладбище.



    Зима казалась бесконечной. В эту бесконечность, как снежинки в большой сугроб, ложились события жизни. Большие и маленькие, важные и не очень.
    В один из снежных дней из Галькиной квартиры вынесли небольшой ящичек из некрашеных досок и поставили на пол в кузов большой машины. Следом за нёсшими ящичек шла Галька со странно горящими глазами. Её крепко держали за руки моя тётя и Альберт Ахмедович. Их лица были суровы и хмуры. Такими я их никогда ещё не видела. Следом, вздыхая, вышла Галькина родственница, кутаясь в серый пуховый платок. За ней бесцветными тенями тащились Галькины родители. Все они расселись в машине по обеим сторонам ящичка. Когда я попыталась к ним присоединиться, моя тётя так шикнула на меня, что я тут же вылезла. Машина уехала. Несколько соседей, вышедших на крыльцо, молча, покачали головами и разошлись.
    Галька на мой День рождения не пришла. Её квартира была заперта, звонок сломан, на стук никто не отзывался. Не было её больше и у Альберта Ахмедовича с его старушкой.


    По мере приближения моего Дня рождения моя тётя понемногу переставала хмуриться и тяжело вздыхать. Постепенно она делалась прежней.
    И вот этот день настал. Мама хлопотала вокруг раздвинутого стола и рассаживала приглашённых детей. Пришли все мои соученики из художественной школы. А из класса – никого. Не было и примерной Олечки. Но это меня не огорчало.
    Пришёл сопровождаемый бабушкой Паштет и сразу плюхнулся на мягкий стул напротив торта. Серый, Паштет и Галька учились в другой школе, где грозным завучем была моя тётя. Увидев её в домашней обстановке, бедняга Серый так растерялся, что забился в прихожей за шубы и пальто. Тётя извлекла его оттуда и, ласково называя Серёженькой, усадила рядом с Паштетом. При виде торта у Серого разгорелись глаза, и он забыл страх. Взрослые в другой комнате готовили разнообразные игры с сюрпризами. На кресле возвышалась гора подарков. Тётя Гольда резала большущий торт и раскладывала по тарелочкам. Розочки из розового крема чередовались на торте с листочками из крема зелёного.
    - Девочкам – цветочки, мальчикам – листочки, - распоряжалась тётя. И я впервые в жизни подумала: может, вовсе и неплохо, что я не мальчишка. Я часто слышала от Серого и Паштета пренебрежительное "девчонка", и мне приходилось доказывать, что я не хуже их. Зато теперь им положили по куску торта с неинтересными плоскими листочками, а мне – с большой пышной розой! Я победоносно показала им язык. Паштет обиделся и стал громко требовать тоже кусок с розочкой.
    - Но, Пашечка, ты же мужчина, - убеждала его тётя, пряча улыбку. – Ты должен учиться уступать девочкам всё самое красивое.
    - Ну и что-о-о, так не честно-о-о, - заныл Паштет, но над ним стали смеяться, и ему пришлось отклонить своё требование.



    На другое утро, выйдя из дома и привычно спрятав ранец в подвале за трубами, я стала размышлять, куда пойти: в художественную школу, на кладбище, или за помойку – поискать Серого и Паштета. Или, может – в разрушенную крепость, где я ещё (стыдно сказать!) ни разу не была? Мысль - пойти в школу прямо на следующий же день после Дня Рождения - могла зародиться только в голове примерной Олечки. В моей голове она не зарождалась. За помойкой никого не оказалось, и я пошла, куда глаза глядят. Глядели они на старинное кладбище, в мою Волшебную Страну.
    В сторожке ждали меня два сюрприза. Первым был элегантный тщательно причёсанный и выбритый человек в костюме с галстуком. В нём я не сразу узнала дядю Жору. Он сидел на лавке, положив ногу на ногу в сверкающих начищенных ботинках.
    - Освободился я, срок закончился! - радостно сказал он. – Сестрица привезла костюм, ботинки – и не узнать меня теперь! – Он встал и повернулся вокруг себя. – Теперь я вольная птица! Еду я сегодня вечером в родной город Днепропетровск.
    Не знаю, почему меня это не обрадовало. Наверно, потому, что дети – прирождённые эгоисты. Теперь мне в Волшебной Стране будет не хватать одного волшебника!
    - Ты, Ксюшка,  присматривай за дядей Васей, один он остаётся. Нового напарника ему вряд ли дадут, а ему ещё почти до лета лямку тянуть. А я сегодня уезжаю. Навсегда.
    НАВСЕГДА…. Опять это безысходное слово! Оно навалилось неподъёмным камнем, придавило. Стало тяжело дышать, во рту появился вкус железа. Вдруг вспомнилось, как опустил сморщенные пожелтевшие ладони кактус Миша, и бабушка унесла его так, чтоб я не увидела, куда. Она унесла его НАВСЕГДА. В это же "Навсегда" канула и моя прабабушка. И тётя Маруся, как видно, тоже исчезла навсегда! Я никогда никого из них не увижу, потому, что на них стоит печать НАВСЕГДА. Теперь и на дядю Жору, как тяжёлая могильная плита, опускается эта печать! Ещё немного – она коснётся его, и он исчезнет из моей жизни. НАВСЕГДА.
    - Что, Ксюшка, приуныла? – прервал горестные ощущения дядя Вася.  – Это ты зря! Мы ведь с дядей Жорой ещё и не начали тебя с Днём Рождения поздравлять! Жорик, начинай!
    - С Днём рождения поздравляем! – начали они хором, - И всего-всего желаем! И подарок подаряем!
    Они достали из-под лавки большую розовую коробку. Тяжёлая печать "Навсегда" временно отодвинулась. Дядя Вася сказал:
    - Я, конечно, понимаю, что ты уже очень большая и умная. Но, всё же, своей дочке я бы хотел подарить именно это.
    В большой розовой коробке оказалась такая кукла, о которой я мечтала столько, сколько могла себя вспомнить. Но мне её не покупали, потому что ни в одном магазине такой куклы не было. Такая была только у знакомой девочки, чей папа ездил за границу. Это была кукла почти в половину моего роста. Она умела ходить: если вести её за руку, она передвигала ноги; она могла петь песенку на непонятном языке и делать несколько танцевальных движений. Её ноги и руки сгибались в коленях и в локтях – она могла сидеть, не как кукла, а как живая девочка. Её длинные золотые волосы вились мягким шёлком. На ней было розовое платье и кружевные панталончики. Ради такой куклы пришлось забыть, что я уже взрослая. Розовые туфельки ступали по грязному полу сторожки, танцуя нехитрый танец, звучала песенка. Оба сторожа счастливо улыбались. В те радостные часы ни я, ни, наверно, они не вспомнили тот разговор про линолеум с обладателем белой "Волги".
    На коробке непонятными золочеными буквами было что-то написано.
    - Тут написано "Грета". Так её зовут, - объяснил дядя Жора. – Она из Германии, у нас такого не создадут! И поёт по-немецки, хотя звучит мелодично.
    До самого полудня Грета танцевала, ходила и пела в кладбищенской сторожке. Она так не соответствовала обстановке, что казалась ярким кусочком нездешнего мира – мира веселья, и безопасности. А потом встал досадный вопрос: как взять я её домой? Сторожа в суматохе с линолеумом об этом как-то не подумали. Как мне объяснить маме, бабушке и тёте, откуда Грета? Лучше им не знать, откуда. А то они будут меня сторожить день и ночь, и даже за порог не выпустят! И это, не говоря об их нервах, сердце и давлении (и ведь подумать только: я сама как-то раз порывалась им рассказать про кладбище, но они к счастью не поверили). После долгих размышлений решено было, что Грета останется пока жить в Волшебной Стране, а я буду приходить играть с ней. А потом обязательно что-нибудь придумаем, чтобы я смогла забрать её домой.
    - Ну, мадемуазелька, давай прощаться, - неожиданно сказал дядя Жора. И страшное слово НАВСЕГДА опять навалилось на меня. Навалилось откуда-то изнутри моего существа. Грета вдруг стала неважной.
    - Вот уж не стоит огорчаться, - сказал дядя Жора. – Я и сам буду скучать. Ты нас с Васей морально поддерживала! И ещё – добавил он шепотом, - Я ведь знаю, это ты меня тогда вылечила. Никто не поверит, а я знаю. Но ведь земля круглая – где-нибудь да встретимся, верно, Вася!
    - Верно. Где-нибудь, когда-нибудь мы обязательно встретимся. Родственные души, вообще, непонятным образом притягиваются.
    - Родственные души? – удивилась я. – А вдруг вы с дядей Жорой и есть потомки Чёрного Ангела? Того, про которого рассказывала тётя Маруся?
    Они ничего не ответили.
    Я уложила куклу Грету спать в её розовую коробку. Дядя Вася унёс коробку под пол дореволюционного склепа придворной актрисы: сторожку в любой момент могли обыскать те, приезжающие на серой машине. Дядя Вася и дядя Жора выпили по кружке чего-то крепкого, обнялись и распрощались.
    Дядя Жора проводил меня почти до самого дома. Он шёл по улицам такой непохожий на себя в костюме и в куртке, вместо ватника. Он рассказывал про свой родной город Днепропетровск, про свою маму и сестру, про то, как они радуются его освобождению. Я тоже радовалась. Но и печалилась одновременно.
    - Прощай, золотко, и спасибо. Когда-нибудь свидимся, - сказал он и, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.
    "Навсегда" – прозвучало в голове. Печать опустилась. Много лет минуло с того момента, но с дядей Жорой я ещё не свиделась. И до сих пор мне делается очень не по себе от страшного слова НАВСЕГДА.



                *    *    *                *    *    *                *    *    *



    С каждым шагом по мере подъёма на высокий холм, старая крепость всё росла и росла, заслоняя небо. Издали она казалась гораздо меньше, чем была на самом деле. Мы с Серым невольно убавили шаг и, задрав головы, глядели на зубчатый верх самой высокой башни. Наконец-то сбывалась моя давняя мечта – мы шли в Самое Секретное Место! Снизу послышалось громкое пыхтение: нас догонял сбежавший от бабушки Паштет. 
    - Фу, думал, в жизни не удастся удрать, еле-еле получилось! Сказал, что к Андрюхе Чеснокову пошёл футбол смотреть по телику. Андрюха – свой, не выдаст, если, конечно, бабушка сама к нему не явится. Так что, давайте побыстрее – туда и обратно.
    Мне было неприятно нарушать обещание, данное дяде Васе – никогда не ходить в крепость. Но удержаться от этого не было никакой возможности.
    В конце концов я рассудила так: "Куда я, вообще, иду? В крепость? Конечно, нет, я и не думаю даже. И не нужна мне эта крепость. То есть, нужна, конечно…. Но я же всегда держу свои обещания и не пойду в неё ни за что, раз обещала! Я иду в Самое Секретное Место. И только в него! А то, что оно почему-то оказалось в этой крепости – тут уж я не виновата".
    От этих рассуждений поднялось настроение: ведь, если разобраться, я слово своё держу! Значит, всё в порядке.
    Мы поднялись на вершину холма и перебрались через обледенелый ров. Крепость нависла над нами, как те гигантские здания, которые я нередко видела в своих снах. Крепость будто придавила нас. Серый прошептал:
    - Мы-то с Паштетом были здесь ночью. А ночью она совсем другая, крепость эта. Не такая большая….
    Мы стали говорить о вещах, не имеющих отношение к крепости, и я спросила то, что меня давно тревожило:
    - Про Гальку кто-нибудь что-нибудь знает? Где она, вообще?
    - Известно где, - ответил Серый. – В инкубатор её загребли после того, как её брательник недоделанный скочивряжился. Старуха-родственница сдала Гальку туда, а сама убралась, откуда припёрлась.
    Инкубатором прозвали детский дом, находящийся за окраиной пригорода в Ивановском лесу. Об "инкубаторских" не только дети, но даже и взрослые злословили, что они глупые, ничего не понимают, поэтому их держат в лесу за высоким забором. Дружить с кем-нибудь из них считалось позорным. Всё же они появлялись на улицах большими группами, нередко затевая серьёзные драки. Как-то разгуливая по Ивановскому лесу (где гулять строжайше запрещалось), я подошла к самому забору "инкубатора". Из-за высокого решетчатого забора на меня смотрела девочка моих лет со стрижкой "под горшок" в мешковатом сером платье. Меня удивил странный взгляд её серых глаз: он был совсем, как у старушки, давно утратившей всякий интерес к жизни. В те годы я не могла осознать, что, глядя в такие глаза, я смотрю в чью-то беду. 
    - Галька не останется жить в инкубаторе! – воскликнула я.
    - Конечно, нет – сбежит, - согласился Паштет.
    - Сбежит, точно, - подтвердил Серый. – Только вот ей сначала, как бы, оклематься надо. А то она какая-то, малость, дёрнутая, как я её в последний раз видел.

    На каменной арке, оставшейся от ворот крепости, я прочитала вслух надпись: "Опасная зона. Вход строго воспрещён". Сразу нестерпимо захотелось войти. Прочие мысли улетучились. Мы прошли вдоль крепостной стены и влезли в окно самой высокой башни.
    Перекрытия башни обвалились давно, говорят, ещё во время войны. Без перекрытий башня изнутри напоминала гигантскую трубу, уходящую в небо. Я не могла оторваться от созерцания этой трубы. О чём-то говорили Серый с Паштетом, но я не слышала. Где-то уже было нечто похожее. Конечно, это был провал с вращающимися круглыми стенками - труба из обычного мира в мир живых серо-зелёных холмов! Сейчас похожая труба ведёт в голубое небо. На секунду показалось, что я взлетаю вверх по ней. Далеко внизу осталась… я сама. Прямо перед глазами был верх башни. В трещине между зубцами росло тонкое деревце, на нём набухли весенние почки, и сидел воробей. За зубцами башни виднелись крошечные поля, перелески, речка. Горка со старинным кладбищем казалась отсюда игрушечной. Вон маленькая осиновая роща; за ней – квадратик полигона. И совсем уж вдали смутно угадывалась деревня Поповка…. Нет, конечно, такого не может быть! Как я могу всё это видеть, если я стою внизу башни с Серым и Паштетом! От этой мысли что-то переменилось. Труба мгновенно втянула меня обратно. Я почувствовала толчок, будто, приземлилась на лыжах с трамплина.
    - Да ты слушаешь, чё я говорю-то, или ворон в небе считаешь, как все девчонки? - крикнул в ухо Серый. Всё сразу стало на свои места. Серый продолжал рассказ, начало которого я не слышала:
    - …Так вот, из-за этого спора они и полезли на самый верх по вот этим хреновинам, что торчат из стен, видите, вон там. На них когда-то этажи держались. Но тогда этих хреновин больше было, и лезть было легче. Целый час они лезли. Долезли до самого верха, и спор выиграли. И настоящая американская жвачка стала их! А потом они стали слезать и схватились вдвоём за одну хреновину. А она ка-ак подломится! И как полетели они вниз!! И прямо сразу померли! И вся-вся кровь из них так и вылилась, как раз, где мы сейчас стоим. Вот чтоб мне сдохнуть – это правда! Мне сам Генка Козлючий рассказывал. А он следил, чтоб спор был по-честному, и чтоб Колян честно отдал американскую жвачку, если проиграет.
    Эту историю я сама знала давным-давно; о ней уже около двух лет говорил весь город.  Именно тогда, после трагической гибели двух братьев-близнецов, крепость решили оградить высокой оградой, чтоб больше туда никто не лазил. Железные секции ограды привезли, сгрузили возле крепости, но на этом дело и кончилось. И дальше не двигалось. Моя тётя, помнится, очень кипятилась, собирала подписи жителей города, писала статьи в местную газету, ездила ругаться с каким-то начальством. Безрезультатно. Те части ограды, которые не успели растащить по дачным хозяйствам, зимой занесло снегом. А по весне они безнадёжно проржавели. Тогда просто повесили доску с надписью, что зона опасная, а вход запрещён.
    - Ладно тебе, Серый, старые истории рассказывать, знают это все, - сказала я.
    - Паштет не знает, он недавно поселился в городе. Правда, Паштет, ты не знаешь ещё?! А мне сам Генка рассказывал, а он здесь был, когда….
    …Меня не покидало ощущение, будто только что я видела прямо перед глазами вершину башни, деревце, воробья, вид с верха башни…. Но этого не могло быть, я стояла внизу, на обломках перекрытий с Серым и Паштетом. А башня возвышалась над нами со всех сторон, гигантской трубой уходя в голубое небо….
    - Я бы ни за что туда не полез! – заявил Паштет.
    - А я бы, может, и полез. Но только не как они, за американскую жвачку, а за что-нибудь такое… такое…. – Серый задумался, потом сказал: - Ладно, хватит здесь торчать, пошли в Самое Секретное Место.
    Самое Секретное Место! Это даже интересней, чем башня!
    Серый вёл нас по каким-то помещениям с частично обвалившимися потолками. В них не было ничего интересного, кроме того, что через них приходилось пробираться с большим трудом. Откормленный бабушкой Паштет кряхтел и жаловался на жизнь. А мы с Серым над ним подсмеивались. Серый привёл нас в комнату с полом, провалившемся в подвал.
    - Внизу - Самое Секретное Место! – торжественно объявил он мне. – Туда только очень-очень больших пускают. Нас с Паштетом прошлый раз не пустили даже близко. А сейчас там никого нет. Наверно. А если кто-то есть, то мы быстро-быстро даём дёру, а то по шее надают!
    Мы спустились по обвалившимся балкам и грудам кирпича в подвал. Я зажгла тётин карманный фонарик. Паштет вытащил из кармана спички и огарок свечи.
     - Не нашёл я дома фонарик, бабушка куда-то спрятала. Хорошо, хоть свечку спёр.
    При свете фонарика и свечи мы двинулись по подвальным помещениям крепости. Самое Секретное Место разжигало мою фантазию. Мне представлялись кованые сундуки с пиратскими сокровищами, скелеты, стерегущие груды золота и украшений, награбленных разбойниками. Представлялись и змеи с капюшонами, мечи с копьями, щиты с коронами, толстые книги с тайными заклинаниями…. Фантазия Паштета оказалась куда скромнее:
    - Наверно, там есть целая пачка сигарет! Я уже попробовал курить, как все большие, вот так-то! Один раз. Ладно, так уж и быть, научу я вас, малявок, а то кто ж без меня вас научит!
    Даже при слабом свете свечи было видно, какой гордый вид у Паштета. Мне пришлось посмотреть на него с уважением. Серого, однако, это не впечатлило:
    - Подумаешь! Я уже тыщу раз курил. Я у брата "Беломорканал" стырил. Нифига вы не знаете про Самое Секретное Место. А я знаю! Там бывает сам…. – Серый сделал долгую драматическую паузу, затем произнёс столь же драматическим шёпотом: – … сам Валерка Горбатов!
    Легендарный Валерка Горбатов учился в той же школе, что и Серый с Паштетом, только в старшем классе. Был он главным хулиганом всего пригорода и завсегдатаем детской комнаты милиции. Несмотря на свою фамилию, он был высокий, стройный с ярко синими глазами. В моей школе о нём на переменах шептались старшеклассницы, произнося его имя нежно и растянуто: Вале-е-е-ерик. Его боялись даже самые отпетые хулиганы, но сам он не боялся никого. Кроме моей тёти.
    Подвальные помещения сохранились лучше, чем верхние. Мы спускались по каким-то ступеням, забредали в большие залы со сгнившими остовами бочек. Галька, помниться, рассказывала, будто подвал под крепостью уходит несколькими этажами далеко вглубь холма.
    Слабела батарейка в фонарике.
    - Серый, мы здесь уже были! Ты чего нас кругами водишь, дурак такой?
    - Откуда я знаю, может, это такой подвал, специально устроенный, чтоб здесь кругами ходили….
    - Ну и козёл ты, Серый! Меня же бабушка хватится! Мы здесь уже полдня! Есть хочется уже!
    - Серый, ты что, дорогу не знаешь?
    - Знаю, примерно…. А кто-нибудь, вообще, помнит, как обратно идти? – голос Серого вдруг стал слегка жалобным.
    Мы смутно догадались, что заблудились. Сели на завал кирпичей передохнуть. Было слишком тихо, чтоб тишина была приятной. Вдруг глухой звук донёсся из бокового коридора. Скорей всего это осыпалась часть стены, или потолка. Но, почему-то, от этого стало не по себе.
    - Там кто-то есть, - пролепетал Паштет, сидевший ближе всех к боковому коридору.
    - Наверно, это Валерка Горбатов, - с ужасом прошептал Серый. – Он нам сейчас шею намылит! Ксюха, скажи ему сразу, что ты завучихина племяшка, тогда он побоится. А лучше гасите свет и сидите тихо.
    - Чтоб я здесь в темноте остался! – дрожащим голосом прошептал Паштет.
    - Чего трусишь, Паштет! Вон девчонка не боится, а ты струсил, - сказал Серый, но голос его тоже подрагивал.
    Мы выключили свет и погрузились в абсолютную темноту. Было очень тихо и страшно. Но обида пересиливала страх: это что же выходит – девчонкам положено боятся больше, чем мальчишкам!? Обидно!!! Но ничего, сейчас они у меня так забоятся…!
    Собравшись с духом, я произнесла самым мрачным "замогильным" голосом, каким только могла:
    - Я читала про древнюю Грецию, так там был точно такой же подвал с лабиринтом, чтобы заблудиться можно было. И один древнегреческий парень туда полез. А в лабиринте водился Минотавр. Жуткий такой, огроменный! Злой, как чёрт. Он, этот Минотавр – сам, как человек, а голова, как у быка. С рогами. В каждом порядочном лабиринте такой есть. Значит, и здесь тоже. Слышали, как он зарычал! А сейчас он к нам подкрадывается. Может, он уже в двух шагах, и слышит, о чём мы говорим.
    Минотавр так чётко нарисовался в моём воображении, что показалось, будто он и вправду есть. Я видела внутренним зрением его коровьи рога, бежевую с чёрными пятнами шерсть, красные злые глаза…. Я почувствовала состояние обоих мальчишек. Оно было паническое. Самое удивительное: на секунду я сама поверила в Минотавра. Стало жутко. Но надо было мальчишек как следует напугать, чтоб отомстить за презрительно сказанное слово "девчонка". Я прошептала нарочито дрожащим голосом:
    - Минотавр уже здесь. Гляньте в коридор - увидите его красные глаза….
    Была секунда ужасающей тишины. Неожиданно Паштет дико заорал и бросился бежать, судя по звуку, натыкаясь на стены. Я лихорадочно пыталась включить фонарик, но он не включался. Хотелось взглянуть в коридор и ничего там не увидеть. Но, почему-то глаза очень боялись туда смотреть. Казалось, прошёл год, прежде чем зажёгся фонарик. Серый сидел, вжавшись в стену, а цвет его лица полностью совпадал с его прозвищем. Видно, Минотавр пугал его больше, чем Валерка Горбатов. Мы вскочили одновременно и бросились бежать за Паштетом. Ещё никогда в жизни я так быстро не бегала. Бежали долго, хотя, подвал не был настолько большой, чтоб в нём можно было долго бежать. Или время казалось бесконечным, или бегали мы всё по тому же кругу – этого сказать не берусь. После Паштет клялся чем угодно, что чувствовал сзади горячее дыхание Минотавра. Ещё чуть-чуть - и Минотавр бы его схватил. Или забодал. А Серый рассказывал, что очень явственно слышал позади себя тяжёлые шаги.  Мне запомнилось только пятно света от фонарика, судорожно скачущее по стенам и сводчатым потолкам. Наконец мы выдохлись. Навалилась такая усталость, что стало не до Минотавра.
    - Вспомнил! – подскочил вдруг Серый. – Вон та железная дверь как раз туда и ведёт! В Самое Секретное Место!
    Мы пролезли в ржавую дверь, затем через ещё один завал и стали подниматься по обвалившейся лестнице. Убегая от Минотавра, мы на время забыли о цели нашего пути. Ещё немного – и я увижу нечто такое…! Сундуки с сокровищами, скелеты… а, может быть, толстая-толстая книга, где есть все ответы на все-все Главные Вопросы.  Это самое лучшее! Может, конечно, и нету там такого, но уж что-то необыкновенное несомненно есть, раз это Самое Секретное Место! Впереди забрезжил тусклый дневной свет из маленького подвального окошка.
    - Ещё два шага – и мы пришли! – торжественно объявил Серый.
    Зажмурившись, я сделала эти два шага. Сердце гулко заколотилось в ушах.
    - Вот оно!!!
    Я открыла глаза.
    В Самом Секретном Месте были… рваный вонючий матрац и большая куча пустых бутылок.
    Разочарование было настолько сильным, что я даже не поняла, почему не разревелась. Сколько я мечтала побывать в Самом Секретном Месте! Сколько уговаривала Серого показать мне его! Как хотелось хоть краем глаза взглянуть на него! Даже школа не казалась такой противной, когда я в ней мечтала о Самом Секретном Месте. А какой интересный был путь сюда! Казалось, ещё чуть-чуть – и откроется….
    Мечта сбылась. И обернулась кучей пустых бутылок. Пожалуй, это было первое, запомнившееся мне, крушение мечты.
    - Дурак ты, Серый, - это было всё, что мне тогда удалось сказать.



                *    *    *                *    *    *                *    *    *



    - Не печалься, так и у взрослых бывает, - сказал дядя Вася, выслушав рассказ про Самое Секретное Место. – Мечтают себе люди, мечтают…. Кто о карьере, кто о деньгах, кто просто, чтоб всё было, как у людей. А как достигают своей мечты – тут и сказке конец. Делается пусто, жизнь вязнет в мелочах – словом, куча пустых бутылок остаётся вместо жизни….
    Дядя Вася говорил медленно, будто переводил собственные мысли на язык слов. Потом словно спохватился:
    - Да ты меня, дурака, не слушай, это я так…. Тебе не положено о таком думать. Ты радуйся жизни. А в крепость не ходи, а то там помимо Секретного Места наверняка есть и куча гопников.
    Главные Вопросы…. Настанет ведь когда-нибудь день – и я узнаю все ответы на них. И что тогда? Может, это будет так же, как если я пришла после долгого пути и радужных надежд в Самое Секретное Место, а там оказался лишь рваный вонючий матрац и куча пустых бутылок. Для чего тогда искать эти ответы?! Может, их лучше не находить, чтобы не разочаровываться? Эту мысль я, как могла, разъяснила дяде Васе.
    - То, что ты называешь Главными Вопросами – пожалуй, единственная вещь в мире, которая никак не может оказаться чем-то вроде кучи пустых бутылок, - серьёзно сказал дядя Вася, - а тем более чем-то вроде старого матраца. Главные Вопросы – они, как свет далёкой звезды, до которой никогда не дойти, но она освещает путь. Та звезда – Знание. Не ты первая, не ты последняя, кому светит эта звезда, просто ты увидела её слишком рано для твоих лет. Но, кто может установить, какой возраст для этого самый подходящий?


                *    *    *                *    *    *                *    *    *



    Наступила весна. Таяло и текло. Я грызла сосульки и приходила домой с мокрыми ногами к ужасу всех домашних. Тётя Гольда отняла у кошки Констанции (бывшей Стенокардии) раненного  скворца и выхаживала его дома. Мы с ней кормили его булкой, размоченной в молоке. Дворовые коты, названные мною Остеохондроз и Гастроэнтеролог (сокращённо Остик и Гастик) пели серенады кошке по имени Гипертония (сокращённо Тоня). А потом они вставали друг против друга, почти соприкасаясь лбами, и пели песню выяснения отношений. Тоня внимательно наблюдала за ними. Наверно, решала, кто из котов наиболее достоин её внимания. Соседи - дядя Леня и дед Ванька - весело спорили на "пол банца", кто из котов победит. Дед Ванька, к которому так и не вернулась речь, спорил мычанием и очень красноречивыми жестами.
    - Замолчите, котюги, - кричала из форточки тётя Катя.
    Я находила пение котов мелодичным, и не понимала, почему на них кричит тётя Катя. Впрочем, Остик и Гастик не обращали на неё внимания.
    К вечеру зима возвращалась, ночами подмораживало. Утром становилось скользко, и на улице падали старушки. Расстроенная этим тётя Гольда налетела на дворничиху Граню за то, что та не посыпает песком улицу и дорожки перед домом.
    - А нешто мне привезли тот песок?! – сонно бубнила тётя Граня, мама Серого. – Не будет, сказали, песка того, покуда разнарядки нет.  Не будет, сказали, той разнарядки, покуда начальство не выписало. И не будет, сказали, того начальства аж до конца месяца….
   Вскипев, тётя понеслась ругаться в место с загадочным названием ЖЭК. Заинтригованная таким названием, я не могла не увязаться за ней. Но ЖЭК оказался местом скучным. С пыльными столами и сонными тётеньками. Правда, тётя Гольда сразу оживила его, создав пыльную бурю.
    - Вы не думаете о людях!!! - кричала она. – Но я вас научу не спать на работе!
    От стука тётиного кулака на пыльных столах подпрыгивали пыльные картонные папки со странной надписью "Дело №-0", звякали ложечки в стаканах с недопитым чаем. Тётеньки подскакивали на стульях, испуганно моргая заспанными глазами.  Стало довольно интересно.
    Ещё не стихла буря, как песок для посыпания дорожек отправился к дворничихе Гране. Тётя Гольда, успокоившись и приняв от давления, пошла навещать упавших старушек. Это уже не было интересно. Я двинулась по направлению к дому. В сквере напротив ЖЭКа лениво перекликались взъерошенные вороны. Незнакомый облезлый кот перебирался через лужи, брезгливо отряхивая лапы. Город накрывала тёмно-фиолетовая туча. Пошёл мокрый снег наполовину с дождём. Мир сделался холодным и неуютным.
    Тем теплей и приятней оказалось дома. Бабушка выбежала из кухни проверять, не промочила ли я ноги. Сытный запах жареной картошки прилетел следом за ней.
    Соседка Агриппина Ивановна с жаром рассказывала свежайшую новость нашего двора: к разведённой продавщице Ларисе из четвёртого дома, приехал в гости на серых "Жигулях" военный моряк в чине старшего лейтенанта, с мимозами и коробкой конфет "Белые ночи". Рассказав новость, Агриппина Ивановна унеслась дальше.
    Мама, приехавшая из командировки, распаковала большую сумку. В ней оказался пакет с подарком для меня. Но я обрадовалась её приезду независимо от подарка. Какой всё-таки приятный и тёплый мир – мой дом! Вдруг сильно захотелось рассказать дома про Волшебную Страну с куклой Гретой, с волшебником, живущем в избушке и пишущем удивительные истории. Ведь домашние совсем ничего не знали об этой части моей жизни. А она бы им понравилась, потому что, как может не понравиться кому-то Волшебная Страна?! Я начала рассказывать….
    Отчего-то наш уютный дом сразу наполнился беспокойным холодком.
     - Котёночек, где ж ты опять такого наслушалась? Во дворе, конечно! Что за мрачные нелепые слухи разносятся по городу! И дети их подхватывают. Какие-то зеки на кладбище…. Откуда там кукла? Какие такие истории могут сочинять зеки? Про какую-нибудь кражу разве что. По счастью всё это, конечно, выдумки. Но кто-то ведь их разносит среди детей. И я догадываюсь, кто – дворничихи Грани младший сынок! Старший – уже в колонии для несовершеннолетних. И младший туда же смотрит! Это он Пашу, хорошего такого мальчика, с толку сбивает. Цыплёночек, чтобы больше ты с ним не играла! Никогда!
    Оба мира – дом и Волшебная Страна - разъединились. Разделились бездонной трещиной. На дне этой трещины полыхали возмущение и боль.
    - Ладно, не так уж мне и нужен этот Серый, - я постаралась придать своему голосу максимальное безразличие. При этом я подумала, что отныне Серый – мой самый лучший друг, а дома все – чужие. А чужим можно врать.
    - Вот и отлично, гусёночек мой умненький! А то, как наслушаешься всяких дворовых историй! И прозвище-то, какое – Серый! Прямо как у бандита.
    - Ладно, я пойду к Ире делать уроки.
    - Вот это другое дело. Только курточку накинь, когда будешь спускаться к Ире – в парадной дует.
    Накинув курточку, я выбежала на улицу, переполненная стремлением немедленно отыскать Серого и наслушаться от него всего, чего ещё не наслушалась. За помойкой на нашем любимом месте ни его, ни Паштета не оказалось.
   Заспанный мужичёк, выгрузив из машины мешки с песком, затаскивал их в каморку под лестницей, где стояли мётлы и лопаты. Толстая дворничиха Граня расписывалась в разнарядке на получение песка.
    - Тётя Граня, а Серёжа дома? – спросила я её.
    - Когда этот чёрт дома бывает!? Шляется где-то опять.
    Тёмно-фиолетовая туча вывалила на город массу мокрого снега. Но теперь улица казалась приятней, чем дом. С удовольствием вдохнув весенний воздух, я направилась на старинное кладбище. Шла длинной дорогой, а то ведь перемажусь вся, поднимаясь в горку, и будет ясно, что я не сидела за уроками у Ирки.
    Почему-то впервые за всё время ноги не хотели идти туда. Что-то внутри меня не хотело туда идти. Странная тяжесть чувствовалась теперь во всём, что окружало кладбище. Будто и не было там моей Волшебной Страны, а было просто скопление старых могил и памятников.
    Там и вправду всё оказалось не так, как надо. Первое, что попалось на глаза – несколько машин, милицейских и обычных, увязших в лужах талого снега. Кто-то записывал что-то в блокнот. Несколько человек почему-то измеряли бордовый снег возле сторожки. А сторожка окончательно завалилась на бок. Она была совсем разрушена, а вещи оттуда выброшены. Мокли в буром талом снегу разорванные листы дядивасиных повестей и рассказов, затоптанные чьими-то башмаками. Кукла Грета, которую дядя Вася вчера поленился пойти прятать в склепе, была сломана. Её волосы и платье были заляпаны бордовыми пятнами. Она смотрела в небо широко раскрытыми, не по-кукольному мёртвыми глазами. Глядя на неё, я каким-то образом поняла, что дяди Васи здесь больше нет.
    Его здесь не будет никогда.
    С хмурого неба на мокрую землю опускалась тяжёлая печать "Навсегда". Эта печать опускалась над всем миром, разламывая в нём всё. Я ощущала её неимоверную тяжесть. Подумалось, что главное сейчас – это ничего не чувствовать, а не то я могу почувствовать нечто такое, что разорвёт меня на мелкие кусочки. Я дала себе команду перестать чувствовать.
    И я почти не почувствовала, как чья-то рука схватила меня за воротник:
    - А это ещё что? Чего здесь дети шляются? – кажется, это крикнул один из милиционеров.
    Я посмотрела на него, и мне вдруг стало всё равно. Ведь главное – ничего не чувствовать! Нельзя чувствовать! Нельзя.
    НЕЛЬЗЯ!
    - Э, да это Гольды Иосифовны племянница, - удивился молодой милиционер. Я вспомнила его: это бывший ученик моей тёти. Он приходил к нам домой первого сентября с цветами.
    - Лапка, что ты здесь делаешь? А тётя где? – спросил он.
    - Вот только этой тёти нам здесь и не хватало, - раздражённо проворчал наш участковый милиционер Морозов. – Так тётя-то где, а? Дома?! Это хорошо. Эти *** зеки совсем распустились: друг друга уже мочат! Это разве люди?! Эй, Зайцев, едешь сейчас в город? Прихвати заодно Гольды Иосифовны племянницу, да передай, чтоб  присматривала за ней получше.
    Я слышала их голоса, будто из-под воды. Главное – не чувствовать ничего! Я оказалась в милицейской машине с Зайцевым. Он что-то говорил про мою тётю. Похоже, он тоже был её учеником. Город казался безжизненный, хотя с утра ещё был разноцветный. Машина остановилась при въезде во двор.
    - Живей беги домой! Тёте я, так и быть, не скажу на первый случай, где ты шастаешь. Потому, что таких людей, как твоя тётя, мало, их нервы беречь надо. Но, ещё раз увижу за городом – в детскую комнату милиции заберу!
   Почему-то я видела всё, будто сквозь воду. В ушах что-то глухо стучало. Ноги сделались ватные, не слушались. Из-за помойки меня окликнули Серый и Паштет. У них там явно было что-то интересное. Раньше бы я обрадовалась. А сейчас интерес и радость ушли. И не удивительно: ведь мне нельзя ничего не чувствовать.
   Ни за что на свете ничего не чувствовать!
   Не чувствовать.
   Жизнь без чувств была похожа на коричневый омут. Такой омут и вправду есть в пруду, куда летом бегали купаться. Этот омут всегда непонятно, чем примагничивал взгляд. Будто втягивал в глубину тёмной воды на илистое дно. Теперь такой же коричневый омут образовался где-то внутри меня. Он втягивал туда, где нет чувств. Он защищал от сломанной куклы Греты, от завалившейся набок сторожки, от мокнущих в талом снегу листов рукописей. И, главное, этот безжизненно-коричневый омут защищал от понимания того, что дяди Васи больше не будет. Нигде и никогда.
    На ватных ногах я прошла мимо удивлённых друзей, и они тоже сделались безжизненно-тусклыми. В подъезде спал на подоконнике Пусик, белоснежный кот Агриппины Ивановны. Тоже странно-тусклый. Почему-то подниматься по лестнице стало необычно тяжело: ступени вдруг сделались слишком высокими, а лестница – нескончаемой. Сделалось очень холодно. Я хваталась за перила, но пальцы были, как чужие, и не чувствовались вообще. Прошла, казалось, вечность, прежде чем я добралась до своей квартиры. Хорошо ещё, что дверь (как у нас нередко бывало днём) оказалась не заперта. Едва зашла - потянуло прилечь. Почему-то взобралась на диван с большим трудом. Холод не отпускал, и я прилегла прямо в куртке. Коричневый омут затягивал. В нём было тепло, тихо и безболезненно. В нём не было ничего. Главное, не было чувств. И я тонула в нём всё глубже и глубже, зная, что не вернусь назад: слишком уж хорошо было в нём. В нём не было ужасного слова НАВСЕГДА. Но за гранью коричневой бездны ещё звучали чьи-то голоса. Кто-то звал меня, мешая полностью погрузиться в неё. Уйти бы поглубже, чтобы не слышать их….
   Вдруг из коричневой мглы выплыло белое пятно, явно лишнее здесь. Постепенно пятно превратилось в лицо детской докторши Тамары, маминой подруги. За ней проявились ещё пятна, постепенно превращаясь в лица мамы, бабушки и тёти. Я видела их, будто сквозь стакан с водой. Они вытирали носы, и глаза. Кажется, докторша что-то говорила. Но сказанные слова воспринимались, как катящиеся белые шары, рвущие уютную коричневую мглу. Они врезались в неё и разбивались на острые осколки. Из осколков этих шаров постепенно возникал смысл сказанного:
    - Вы только не волнуйтесь, но я вынуждена вызвать неотложку.
    Коричневая мгла поглотила лица и слова. Она и явилась берегом этого вспомнившегося мне далёкого островка памяти. Дальше память плывёт по морю забвения. Плывёт до следующего островка воспоминаний.







                Часть З.   

                Правильный мир.

   Память вынырнула из моря забвения на следующем островке. Островок этот по времени был совсем рядом с предыдущим. Но, по ощущениям, между ними пролегла вечность.
    Был весенний день, а лица мамы, бабушки и тёти - радостные. Толстый весёлый доктор объявлял им, что я полностью здорова, ни в каких лекарствах не нуждаюсь и выписываюсь домой в хорошем состоянии. И (что мне особенно понравилось) освобождаюсь от противного урока физкультуры до конца года! Встречать меня приехала целая делегация: родственники, Паштет с бабушкой, тётя Катя со своей Иркой и Иркин папа, водитель автобуса. Его автобус ждал у ворот больницы, чтобы всех отвезти домой.
    - Когда бедная маленькая Ксюшка оказалась в больнице, - говорила тётя Римма, - я приняла столько валерианки, сколько не принимала за всю жизнь!
    - Валерианка – это ещё пустяки, - мрачно отвечала старая тётя Фира, - Вот когда я узнала об этом, мой доктор  выписал мне антидепрессин. И он мне не помог! У меня обострилась печень. Врачи вообще ничего не понимают….
    - Какое счастье, что всё это закончилось! - радовался дядя Игорь. – Теперь я могу спокойно ехать в санаторий со своей поджелудочной.
    Толстый весёлый врач попрощался со мной:
    - Иди, Ксюшка, и больше никогда сюда не возвращайся!
    Доктор вышел, но мама последовала за ним, спрашивая что-то полушёпотом. Мы с Иркой и Паштетом прокрались следом в коридор: раз уж что-то говорится полушёпотом, значит, это секрет. А раз секрет, то необходимо подслушать!
    - Вы меня спрашиваете об этом уже целую вечность! – нетерпеливо говорил доктор. – Медицина не может установить, что это было. Моё мнение вы уже знаете: если этой вашей безграмотной учительнице вздумалось переучивать левшу писать правой рукой, то результат может быть самый непредсказуемый. Это возмутительно!  За это на неё бы в суд подать! Но нет такого закона, к сожалению.
    - Ох, доктор, мы ведь дома не знали ничего! Учительница и сама уже не рада, перепугалась не на шутку. Уже несколько раз к нам с извинениями приходила. Говорила, что хотела, как лучше! Тётка её и так чуть не убила, когда от неё же узнала! Но неужели только это дало такой результат и так внезапно?
     - Похоже, к этому добавились какие-то сильные впечатления. Не говорите мне опять, что ничего не было!
    - Но ничего и не было.
    - И вы всё ещё  в этом уверены? – доктор посмотрел на маму пронзительно и остро.
    - Конечно, уверена! Мой ребёнок всегда обо всём мне рассказывает, - в её голосе неожиданно прозвучала плохо скрытая гордость.
    - Да, кроме переучивания с левой руки на правую! – иронично сказал доктор, - Я бы на вашем месте перевёл дочь в другой класс. И вообще, проследил бы, что делается в школе. Сейчас она в полном порядке, всего наилучшего.
    Врач ушёл.
    - А что, ты и вправду всё маме рассказываешь? – презрительно скривился Паштет.
    - Что я дурная, что ли! Будешь так говорить – в лоб получишь!
    - А-а, тогда нормально, - облегчённо вздохнул Паштет.
    А Ирка принялась с упоением рассказывать мне, как моя бабушка узнала про "не ту руку", принеслась в школу очень злая, и от училки полетели пух и перья. Затем директриса наорала на училку при всей школе. А потом примчались моя мама и тётя и ей добавили ещё. Паштет сказал с мечтательной завистью:
    - Эх, вот бы мою училку кто бы так расчихвостил!
    Я чувствовала себя вполне отмщённой. Но, как ни странно, радости это не принесло.

    Шли тёплые весенние дни. Но всё было не так, как прежде: радости не было. Из жизни ушла сказочность. Волшебная Страна разрушилась. На её острых обломках царила пустота. Как в коричневой воде глубокого омута. В этой пустоте самое важное было – не чувствовать ничего. Тогда можно было как-то существовать. Мир сделался странным: я вернулась в школу и, к своему же удивлению, принялась старательно учить все уроки. Даже арифметику, которая была мне ещё более противна, чем даже физкультура, потому, что никто не мог внятно объяснить, для чего она, арифметика, нужна. Я даже тщательно записывала какую-то чушь под диктовку учительницы, не размышляя больше, чушь это, или нет. Учительница теперь и думать забыла, какой рукой я пишу, и в корне пресекала всяческие смешки по этому поводу. Зато я наконец-то поняла, какая рука у меня правая: это та, которая ближе к выходу из класса. А выход – это лучшая вещь, которая есть в классе, и потому ручка бралась в "руку выхода" всё чаще и чаще. Писались ею только простые слова. Хотя раньше я уже давно сочиняла и записывала сказки. Но сказки перестали сочиняться – они, видно, разрушились вместе с Волшебной Страной.
    Школу я больше не прогуливала. Учительница не могла нарадоваться на меня. Она наклеивала мне на тетрадки звёздочки в знак хорошей учёбы и вовсю расхваливала меня тёте, маме и бабушке. Дома тоже не могли мною нахвалиться. Я делала уроки, нигде не пропадала. Даже не выходила со двора, чего со мной ещё не случалось, сколько я себя могла вспомнить. Дружила я теперь только с хорошими девочками: шила с ними наряды для кукол и обменивалась фантиками. Не задавала странных вопросов, на которые никто не мог ответить. В тётиной библиотеке рыться больше не хотелось.
     Почему-то Серый и Паштет не встречались мне больше. Да и я перестала бывать за помойкой и в других интересных местах, где можно было их встретить. И сама помойка стала выглядеть в моих глазах по-другому: это больше не было место для всяких интересных затей. Теперь это было просто дурно пахнущее кирпичное строение, заставленное мусорными баками. Что я там находила интересного?! Меня даже не волновало, собираются ли Серый и Паштет на полигон за снарядами, в разрушенную крепость, или, может, ещё в какое-то интересное место. И уж конечно, я не приближалась к старинному кладбищу и даже старалась не смотреть в ту сторону – слишком острыми были осколки рухнувшей Волшебной Страны.
    Никто не знал об этих осколках. Но они давали о себе знать. Сломанная кукла Грета снилась всё чаще и чаще. Её глаза, голубые, стеклянные, не по-кукольному мёртвые, смотрели в небо. Они каким-то образом становились такими же мёртвыми глазами дяди Васи…. Мокли в талом снегу листы рукописей, в них умирали его мысли, его чувства, его жизнь. Бездонный коричневый омут манил забвением. Я зачем-то выбиралась из него, намереваясь, однако, остаться. Я просыпалась среди ночи, и темнота пугала и, одновременно, притягивала.
    - С ребёнком что-то не то, - стала всё чаще повторять бабушка.
    - У ребёнка просто золотое поведение, - говорила мама. – Но, кушает всё хуже и хуже. Не ест даже мороженное. Ну, куда ж это годится! Что за несчастья на нас валятся постоянно!
    Тётя Гольда не раз пыталась говорить со мной "по душам". Но я твёрдо решила никому дома больше ничего не рассказывать и не рассказывала.
    Закончился месяц май. Начались каникулы, но даже они не обрадовали. Медленно тянулись наполненные примерным поведением дни. А по ночам всё чаще и чаще смотрел в небо кукольный мёртвый взгляд. И всё яснее с каждой ночью ощущался бездонный коричневый омут.


    Единственным человеком, которому не нравилось моё примерное поведение, был преподаватель художественной школы по прозвищу Петручо. Он один этим не восхищался. Наоборот, глядя на меня, качал головой, а, глядя на мои работы, вздыхал. Он пригласил в художественную школу мою тётю, с которой был в давней дружбе, и долго беседовал с ней. Они говорили тихо, я не слышала, о чём, да мне и неинтересно стало теперь подслушивать разговоры взрослых. Но я видела, что беседой с тётей Петручо был явно не доволен. Он делал перечёркивающий жест, который делал, если ему не нравилась работа кого-нибудь из учеников.
    Меня перестала интересовать даже художественная школа. И даже такая увлекательная раньше игра в привидение на перемене в каминном зале. Я рассуждала так:
   "Наверно, такая же неинтересная жизнь у совсем взрослых людей, раз они не играют и ведут себя, как я теперь. Значит, наконец-то я стала совсем-совсем взрослая. Так вот она, оказывается, какая - взрослая жизнь".
   За окнами голубело майское небо. Оно казалось застывшим, как не по-кукольному мёртвый взгляд….
    - Это почему же вы не играете в привидение со всеми? – вдруг спросил подошедший Петручо. – Это не порядок – в перемену сидеть и не двигаться.
    - Не хочется что-то играть….
    - Тогда объясните мне, пожалуйста, как художник художнику, почему весь последний месяц все ваши произведения, если их так можно назвать, столь безобразны? И почему они все такого грязного цвета? Вы что, по ним ногами бегаете? А откуда вот этот цвет в натюрморте? Это яблоко, а не пожарная машина. Я надеялся, что вы примете участие в выставке, но не могу я отправить на выставку вот это! Объясните, что происходит.
    - Талант, наверно, кончился, - предположила я.
    - Кончиться может паста в авторучке, а не талант! – возмутился Петручо. – Талант – это дар немногочисленным людям от самой природы, и кончиться не может. Или он есть, или нет. А ваши последние акварели – это безобразие.
    Петручо принёс несколько листов с моими последними работами. Расставил их на мольбертах, задумчиво вглядываясь.
    - Везде, везде этот грязно-коричневый цвет. И всё тот же пожарно-красный. Откуда? Все предметы валятся, как подкошенные. Почему? А где вы видели яблоки с острыми гранями?
    Петручо долго и задумчиво скрёб бороду. Наконец, сказал:
    - Впечатление такое, будто это обломки кораблекрушения. И ведь, несомненно, что-то за этим кроется. А что?
    Захотелось немедленно уйти домой. Петручо примирительно сказал:
    - Ладно, это ваше дело, я в чужие дела не лезу. Только вот что, пока вас не было, мы изучали творчество некоторых старых мастеров. Вы эту тему не прошли, и вам необходимо с ней ознакомиться. Есть новые великолепные репродукции. Завтра вечером я буду здесь, мне надо завершить картину. Приходите в пять, а потом ваша тётя вас встретит. Я ей позвоню. Договорились.

    На следующий день, положив в сумку краски, я нехотя брела по бесцветному и тусклому пригороду, залитому предвечерним солнцем. Вот и художественная школа в бывшем графском замке…. Что меня так тянуло туда раньше? Там так же плохо, как везде. Иду я туда, как заводная игрушка, без всяких желаний, без эмоций и чувств…. А чувствовать нельзя! Нельзя ни в коем случае. Чувствовать – очень-очень страшно. Уж лучше быть заводной игрушкой.
    Петручо стоял за своим мольбертом. Увидев меня, он улыбнулся, отложил кисть и пригласил присесть у журнального столика, заваленного тюбиками, карандашами, кистями и шпахтелями. Кроме всего этого там стояла бутылка лимонада и вазочка с пирожными. Раньше это были мои самые любимые пирожные. Но сейчас они не вызывали никаких эмоций, как и всё остальное. Хотелось, чтоб поскорей настал вечер, можно было бы пойти спать и вновь погрузиться в манящую тёмно-коричневую бездну, где так спокойно….
    - Посмотрите, - сказал мне Петручо.
    На мольбертах стояли репродукции. С них смотрели люди в старинных одеждах, а некоторые даже с крыльями. Это не были привычные репродукции картин Эпохи Возрождения, столь любимые Петручо, сочные, переполненные упитанными людьми, цветами, драпировками, фруктами и т.д. Эти картины были строги и слишком просты на мой тогдашний взгляд. Но в них чувствовалась сила. Глядя на них, по какой-то странной ассоциации вспоминались тётя Гольда, тётя Маруся, дядя Жора с дядей Васей…. Вспомнив дядю Васю, мне показалось, что я наступила на что-то острое….
    - …Вот репродукции картин древнего мастера. Он жил в 12-м веке и звали его Андрей Рублёв. А вот это - репродукции фресок неизвестных мастеров, живших приблизительно в ту же эпоху. Кстати, тут есть один образ, очень на вас похожий.
    Петручо показал на одну из репродукций, где был изображён худенький ангелок с большими глазами.
    - Ведь в чём призвание художника, - продолжал Петручо. - Прошли века, и людей, послуживших моделями для изображений, давным-давно нет. Нет даже их внуков и правнуков. Но талант живописца вырвал их из забвения, и мы ощущаем их личности сегодня в наши дни. Пройдя сквозь восприятие творческого человека, они живы по сей день. Сколько людей и событий прошли перед глазами древнего мастера! Они отразились в нём, как в зеркале, переплавились в его душе и остались навсегда в его картинах. Они не исчезли. Талант художника озарил их, высветил из гущи жизни и обессмертил. Так было не только в старые времена. Так происходит и сейчас. Каждый талантливый человек, не обязательно художник, пропускает через свою душу всё, на что он обращает внимание. И не всегда это что-то хорошее и милое. Иногда и ужасное. Но всё это переплавляется в душе талантливого человека и выливается в то, что он делает. В этом и заключается наша с вами, как людей талантливых, задача.
    Петручо поглядел на меня значительно и серьёзно, оценивая, поняла я, или нет. Мне нравилось, что он говорит со мной, как со взрослой. Поэтому я постаралась вникнуть в суть разговора.
    - Но вопрос в том, - продолжал Петручо, - как именно это делать. Всё - и плохое и хорошее - должно переплавляться не во что попало, а в нечто совершенное. Да, даже плохое и очень плохое. Посмотрите на изображённых здесь людей. Они хоть и с крыльями, но ясно, что не ангелы, а земные люди. В чём-то хорошие, в чём-то плохие – всякие. Их времена были не лёгкими: шли частые войны, многие были злые, голодные, у многих гибли близкие, разрушалась вся жизнь. Потому в глазах людей на этих картинах - печаль. Но сами картины – выразительны и совершенны. Это и есть мастерство талантливого человека.
    Петручо продолжил без всякого перехода:
    - Но хочу я вас спросить, как человека, тоже несомненно, талантливого: люди и события, отразившиеся в ваших работах в последнее время – неужели они все ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ ничего собой не представляют, что даже картины, отражающие их так безобразны?
    Вопрос попал в цель. Он вонзился во что-то болезненное, будто острый осколок Волшебной Страны всплыл из омута. Вспомнился рассказ про Чёрного ангела…. Он ничего собой не представляет!? А дядя Вася с дядей Жорой и тётя Маруся – они тоже ничего собой не представляют!!! Даже про Гальку такого нельзя сказать, не то, что про них! В глубине омута вспыхнули чувства, которых я так боялась. Чувства, которым я запретила появляться. Они разгорались, как пламя. Стало тяжело дышать, щёки налились жаром. Наконец пламя прорвалось наружу.
    - Это всё неправда! – закричала я на Петручо. – Неправда это, враньё!!! Они все хорошие люди! Ничего собой не представляют, да! Никто ничего про них не знает! Только я знаю! А все только говорят: зеки, пьяницы, бандиты всякие! Враньё всё это! И какой дядя Вася – никто-никто не знает! И что было на кладбище – тоже. А теперь его нет! НАВСЕГДА нет!!!
    В залитой пламенем коричневой бездне хлынул ливень, поднялся к самому горлу, защипал в глазах. И неожиданно пролился горькими слезами. Впервые за бесконечно долгое время.
    Петручо налил в стакан лимонад.
    - Ничего, ничего, всё пройдёт. Нет такой вещи – навсегда.
    - Есть такая вещь!!! Дядя Вася…. Там, на кладбище…. И дядя Жора тоже! Теперь НАВСЕГДА их нет! И тёти Маруси. Даже Греты нет!!! А она была с дядей Васей на кладбище, когда… когда….
    В горле запершило, говорить стало невозможно. Петручо сел в кресло напротив. Он казался очень встревоженным. Зря, конечно, я сказала…. Впрочем, он всё равно ничего не понял, как они все. Думает, небось: это всё детские фантазии….
    - А мама, бабушка и тётя об этом знают?
    Вот тут меня охватила подлинная злость.
    - Конечно, нет!!! – крикнула я так, что зазвенело в ушах. – Я ведь у них котёночек! Цыплёночек!! И гусёночек!!! – от ярости я чуть не задохнулась.
    Художник сказал твёрдо и серьёзно:
    - Никакой вы не гусёночек, не цыплёночек и даже не поросёночек! Я так не считаю. Вы – яркая творческая личность, и я вас за это глубоко ценю и уважаю. Ни о каких цыплёночках речи быть не может. Но кто все эти люди, про которых никто ничего не знает? Что, вообще, было на кладбище? Не из любопытства спрашиваю. И не для того, чтоб сообщить маме, тёте и бабушке (если это – ваша тайна, я сохраню её - слово художника!). Просто я, как учитель живописи, должен помочь отразить этих людей и эти события и переплавить в нормальные работы, а не в мазню. Разве не так?
    Говорил он спокойно, по-деловому, как взрослые люди говорят друг с другом. Без нотаций, без заигрывания, без сюсюканья. Это очень успокаивало. Неожиданно для себя я рассказала ему про Волшебную Страну. Почему-то рассказывать об этом оказалось вовсе не тяжело. Куда-то делись острые обломки рухнувшего мира. Петручо слушал деловито и внимательно, по-взрослому. Не ужасался, не говорил ничего нравоучительного. Задавал вопросы, если ему было что-то непонятно. В частности, для чего я в самый первый раз отправилась одна на кладбище.
    И тогда я рассказала про тётю Марусю и про её сказку о Чёрном ангеле. Рассказала, как увидела её на похоронах, когда все только и говорили, что она ушла. И как хотелось узнать, куда уходят те, кто умер. И про Галькин рассказ о скелетах, танцующих под луной. И про воображаемый подземный город…. Петручо слушал понимающе, тщательно вникая в суть дела. Он уважительно отнёсся к тому, что я называла "Главными Вопросами". Я рассказала, как в поисках ответов я отправилась на старое кладбище, как встретила там дядю Васю и дядю Жору. Единственных людей, хоть что-то отвечавших на "Главные Вопросы". Петручо с пониманием отнёсся даже к этому, что меня очень удивило.
    И тогда я рассказала ему про дочку дяди Васи, сменившую его на другого папу, когда дядя Вася для всех стал плохой. А ещё поведала самое для меня сокровенное – как я хотела, чтобы дядя Вася был моим папой. К моему удивлению Петручо даже это понял! Дальше я рассказывала про новогоднюю ёлку, про Гальку и Стасика. И про повести и рассказы, написанные дядей Васей, которые никто никогда не прочтёт. Потому что мокли в буром талом снегу листы его рукописей. И в небо смотрел не по-кукольному мёртвый взгляд сломанной Греты….
    Петручо дослушал до конца и сказал:
    - Да, эти люди действительно достойны того, чтобы их жизни не угасли бесследно! Они должны отразиться в хороших вещах. И не обязательно это будут картины. Возможно, это будут дела и поступки, которые вы совершите в своей жизни, а я не сомневаюсь, что совершите. Эти дела будут содержать частицы их жизней, их душ, поскольку сознание этих людей оказало влияние на ваше сознание. Они не уйдут в небытие бесследно. Для них не будет такой вещи – НАВСЕГДА!
    Петручо глубоко-глубоко задумался, потом произнёс, обращаясь, будто не ко мне, а к своим давним воспоминаниям:
    - Когда-то давно у нас с женой были две дочки. Одна из них тяжело заболела, и врачи ничего не могли с этим поделать. Она ушла. Но она осталась. Она в каждой моей картине, она в каждом ученике, которому мне удаётся передать чувство прекрасного. Неважно, станет он после художником, или просто творчески относящимся к жизни человеком.
    Мы долго сидели молча, и молчание не было тягостным. Потом Петручо сказал:
    - Я уже говорил вам, что люди, изображённые на этих репродукциях, жили очень давно. Но они живы и сейчас, потому, что на них обратился взгляд талантливого человека. Иначе, ушли бы они в забвение, как миллиарды других. Творческий человек (не только художник) даёт бессмертие всему, на что обращено его внимание! Даже давным-давно забытые, потерянные и уничтоженные произведения не умирают – они сохраняются в памяти природы и, хоть неощутимо, но влияют на всех живущих. Сейчас это вам непонятно, но даже те листы, что мокли в талом снегу на кладбище, не пропали совсем бесследно. Вспомните это через много-много лет и поймёте.
    Петручо пододвинул мне вазочку с пирожными:
    - Нам, художникам, необходимо вкусно подкрепляться.
    В вазочке были эклеры, корзиночки с повидлом и трубочки с кремом.
    Было удивительно: "Петручо узнал обо всём и ПОНЯЛ! Не как все – он действительно понял! И от этого тёмный омут перестал так сильно манить. И пирожные вдруг почему-то сделались необычайно привлекательными.
    Петручо продолжил:
    - Теперь, когда я выяснил всё, или почти всё, я могу кое-что посоветовать. События, о которых я услышал, расположились в трагическом порядке. Они закончились неправильно. Поэтому в душе остался тяжёлый сундук, наполненный печалью. Но есть в нём не только печаль, есть и опыт. Этот тяжёлый сундук может затянуть в глубокий омут. Но может и поднять в небо. Тяжесть этого груза необходимо переплавить в творческую энергию. И вот мой совет: перенесите эти события на холст, но не в том неправильном порядке, в каком они были. Создайте свой порядок, какой считаете правильным. И этот правильный порядок вещей не будет вымыслом. Он будет другой реальностью, поскольку будет продуман и оформлен творческой мыслью.
    Петручо посмотрел в высокие стрельчатые окна. Там в светлой дымке июньского вечера виднелось небо с розоватыми облаками.
    - В памяти природы будет существовать созданная вами реальность. Когда-нибудь она обязательно проявится в нашем мире тем, или иным образом. Очень давно, в старину это называли магией. А сейчас и слова для этого нет, но разве это важно? Пожалуй, один из ответов на один из ваших "Главных Вопросов": возможно, когда-то очень-очень давно примерно таким же способом был создан и весь наш мир.
    Такой простой ответ на "Главный Вопрос" удивил меня, и я приступила к Петручо с дополнительными вопросами. Казалось, уже целую вечность я не задавала эти вопросы! Но он мягко улыбнулся и развёл руками:
    - Я всего лишь простой художник, и это всё, что я знаю.
    В голове воцарился сплошной хаос. Там смешивались, как краски на палитре, воспоминания, образы, слова, мысли…. К ним добавились вырвавшиеся на волю чувства. Вдруг весь этот хаос внезапно собрался в большую чёткую картину. В этой картине существовал именно тот порядок бытия, который я считала правильным. Я смотрела в эту реальность, существующую лишь внутри меня, и мне всё в ней нравилось. А если что-то не нравилось, я меняла это на нечто лучшее. Под конец картина оформилась в сознании. Охватило страстное желание перенести эту иную реальность, этот правильный мир хоть на бумагу, хоть на кусок картона. Чтоб правильный мир был виден не только мне.
    Петручо молчал, не мешал, будто знал, что во мне происходит. Я рассказала ему, что я видела внутри себя. Глаза его заблестели:
    - Это будет даже не картина, а большое панно! Его необходимо сделать как можно лучше. И даже не стоит сначала делать эскиз: по вдохновению лучше сразу переносить всё на холст. Нет, бумага и акварель не подойдут – не тот масштаб. Картон и темпера – тоже нет. – Он на минуту задумался: - Ладно, так и быть! Вы ведь уже учились пользоваться маслом. И неплохо тогда выходило. Кажется, у меня есть нечто подходящее для этого замысла.
    Петручо ушёл в подсобку, и вынес оттуда огромный холст, уже загрунтованный и натянутый на подрамник. При виде такого холста у меня захватило дух – настоящий "взрослый" холст! Выше моего роста! На таких холстах Петручо разрешал писать только "огромным дядям", подготавливающимся в Мухинское, или в Репинское художественные училища. Петручо притащил "взрослый" мольберт и установил на нём подрамник с холстом. К мольберту пододвинул скамеечку.
    - Для этого панно разрешаю даже пользоваться моими личными красками и кистями! – сказал он торжественно. – Но, только сразу договоримся: обращаться с ними осторожно, не пачкать, смешивать ровно столько, сколько надо и как надо. С растворителем аккуратней! Кисти не увазгивать! Ну, и, разумеется, сначала всё разметить углём. Приступайте немедленно, а я пойду, позвоню вашей тёте, чтобы она забрала вас позже.
    Петручо встретил мой встревоженный взгляд, будто, прочитал мои мысли:
    - Нет, про то, о чём мы говорили, я ей не скажу. Захотите – сами расскажете, захотите – нет, это не моё дело. Но пока всё не разметите углём, за краски не беритесь! И не забывайте подкрепляться пирожными.
    Петручо спустился на второй этаж, где был телефон. А я целиком погрузилась в создаваемый мною мир. Наконец-то я разрешила своим чувствам проявиться сполна. Чувства выпрыгивали пружиной, переплавляясь не в горечь, не в ужас, не в тёмный омут, а в другую, правильную реальность.  Там всё было, как в обычном мире, но, одновременно, по-другому. Так, как должно быть.
    Петручо вернулся и занялся своими делами. Позже он подошёл и сделал несколько замечаний:
    - Почему та фигура больше этой, если по замыслу она дальше? Мы ведь уже изучали основы перспективы, так в чём же дело? Ах, она важнее. Так выделите её после освещением, или цветом, но не размером же! Только первобытные художники на скалах подчёркивали значимость размером. Исправьте немедленно! А это что за несуразица? Ах, вот оно что. Да, это, в самом деле, сложно, мы это не проходили. Позвольте мне совсем чуть-чуть исправить. – Он взял уголь, исправил несколькими тонкими осторожными линиями. - Вот теперь замысел понятен! Продолжайте.
    Уже давно опустился на землю жемчужный вечер, предшествующий белой ночи, а я всё никак не могла оторваться от своего создаваемого мира. Когда я, наконец, оглянулась, увидела позади Петручо и мою тётю. Они смотрели на меня, улыбались, и глаза их сияли. Петручо говорил тёте:
    - На это юное дарование я всегда возлагал большие надежды.
    Постепенно я вернулась в мир обыденности, но со мной осталась моя картина, мой Правильный Мир. Стали собираться домой. Петручо запер дверь, и в тишине бывшего графского замка мы спустились по широкой винтовой лестнице. В каминном зале горела лишь одна лампочка и царила полная тишина. В каминах сгустился сумрак. Таинственно и гулко звучали шаги. Вдруг очень захотелось поиграть в этом зале в привидение с другими учениками художественной школы. И почему я так давно не играла с ними? Почему все перемены я сидела, глядя в окно в небо, светлое, как не по-кукольному мёртвый…. Сейчас не хотелось думать об этом. Сейчас хотелось выбежать с криком и воем из камина догонять кого-то. И чтоб вокруг было весело и шумно!
    Мы вышли из безмолвного здания, Петручо запер тяжёлые дубовые двери. Мы двинулись мимо парка в сторону города. Художник беседовал с моей тётей о каких-то скучных квартирных обменах. Дойдя до главной улицы, мы попрощались с Петручо. Я почувствовала, что проголодалась, несмотря на съеденные пирожные.
    - Ты голодная?! – обрадовалась тётя Гольда, - Наконец-то! Как давно мы от тебя такого не слышали! Бабушка приготовила такие котлетки – пальчики оближешь!
    - Нет, я такая голодная-преголодная, что не дойду до дома! Я смогу дойти только до мороженницы! Ведь нам, художникам, необходимо вкусно подкрепляться.
    На стеклянной двери кафе-мороженого висела табличка "закрыто", и тётя вновь завела речь о котлетках. Но знакомая буфетчица была ещё внутри. Она заметила нас, выскочила и затрещала:
    - Гольда Иосифовна, добрый вечер! Как ваше давление? Нет, что вы, для вас ничего не закрыто! Проходите, пожалуйста! Детынька, крем-брюле хочешь? Или фруктовое? Шоколадное и сливочное! С двойным, конечно же, сиропчиком. И шоколадиком посыплем, а как же!
    Она положила аппетитные шарики мороженого в холодную алюминиевую вазочку на высокой ножке, полила, посыпала и повернулась к моей тёте.
    - У меня к вам такая просьба, Гольда Иосифовна, такая просьба! Моего оболтуса оставили ведь на лето в школе, вы ведь знаете. Но вы думаете, он хоть что-то учит!? Нет! Восьмой ведь класс, а он целый день шляется и болтается, грубит и хамит. Меня, конечно, не слушает. Муж на работе в две смены, приходит чуть живой. А деда оболтус не боится. Совсем от рук отбился, попадёт, боюсь, в плохую компанию! Сердце кровью обливается! – Буфетчица всхлипнула и вытерла глаза краем передника. -  Вы уж, пожалуйста, голубушка, наорите на него, хорошенько, там, у себя в школе! Вызовите его в учительскую и задайте ему перца! Вас-то он побоится, прислушается! Пожалуйста, ну, очень прошу, на вас только у меня вся надежда!
    Мороженое казалось необычайно вкусным. А ведь я уже целую вечность не хотела и не ела мороженого. И как это может быть, что моя тётя настолько страшна, что её боятся даже большие "оболтусы"? Вот и Серый её, почему-то, тоже боится…. При мысли о Сером я подскочила: ведь давным-давно я не видела ни его, ни Паштета! И что мне вздумалось умирать от скуки с примерной дурой Олей, с Ирой, с Аллой?! Да за это время Паштет с Серым, несомненно, успели сделать полным-полно всяких интересных дел! А я!!! Что было со мной всё это время? Я ведь даже ни разу не видела их…. Почему?!?
    - Я обязательно разберусь с вашим сыном, - пообещала тётя. – Орать я на него не буду, но серьёзнейшим образом поговорю. Послезавтра в понедельник займусь им вплотную! Не до компаний будет.
    - Ой, спасибо вам, голубушка! Уж не знаю, как и благодарить! Если он кого боится, так только вас! – стрекотала буфетчица. – Детынька, ещё мороженого! Шоколадненького, да?
    Когда мороженое перестало во мне помещаться, мы вышли в поздний тёплый вечер. В городе никто не собирался идти спать. По улицам разгуливали нарядные старшеклассницы и вежливо здоровались с моей тётей. А старшеклассники при виде неё прятали сигареты. Я была очень горда ею. И крепко держала её за руку, чтобы все видели, что эта замечательная тётя – моя. Мы шли через весь город и везде встречали тётиных знакомых. Пенсионерки с живейшим интересом обсуждали старшеклассниц, особенно длину их юбок. Пенсионерки здоровались с тётей и сразу заговаривали про современную молодёжь. Она понимающе кивала, спрашивала про здоровье и шла дальше.
   Вдруг отчаянно захотелось увидеть Серого и Паштета. Что они делали всё это время? В каких приключениях успели побывать?
    Мир будто ответил мне. Возле самого дома в нос неожиданно ударил запах горелой резины, пластмассы и ещё чего-то неопределимого, но необычайно вонючего. Из-за помойки, на пустыре позади дома, валил густой чёрный дым, расползаясь на весь пустырь клубящейся завесой. Моя тётя немедленно приняла боевую стойку. Ноздри её хищно задвигались, глаза загорелись. Такой вид бывает у кошки, когда она подбирается к голубям.
    - Сейчас я, наконец, поймаю этих поджигателей помойки! – воскликнула она сурово. – Сейчас я выясню, кто здесь постоянно безобразит! Вот теперь они от меня не уйдут!!! А ты беги скорей домой.
    С этими словами она нырнула в чёрную дымовую завесу. Немедленно вслед за этим с другой стороны помойки появилась бабушка Паштета. Она тащила за шиворот своего перемазанного сажей внука, приговаривая:
    - Вот разбойник, нет никаких сил с этим ребёнком! И за что мне такое наказание на старости лет?!
    - Да я здесь случайно!!! – вопил Паштет. – Чего я делал-то? Я ж ничего не делал, просто пришёл посмотреть, чего там дымиться-то!
    - Я тебе покажу "случайно"! Неделю у меня теперь не выйдешь!
    Меня она даже не заметила. Едва Паштет с бабушкой скрылись, из дыма выскочил Серый. Он был так вымазан, что его трудно было узнать. Глаза его слезились, но вид был очень радостный.
    - Атас, Серый! – крикнула я, - Здесь моя тётка!
    Серый ойкнув, кинулся к забору в конце пустыря. И тут же нырнул в дыру в заборе. Я - следом. Мы очутились в саду, принадлежащем, как тогда говорили, частникам.
    - Дымовуху видала?! Это мы с Паштетом сами изобрели! Только паштетская бабка нас выследила.
    - Дымовуха – что надо! – похвалила я. – А как вы её сделали?
    - Мы выменяли у Сашки кусок водосточной трубы на блестящую такую штуковину, которую мы нашли уже давно – два дня назад. И в эту трубу запихали всё резиновое и пластмассовое, что на помойке отыскали. И ещё вылили туда целую кастрюлю соуса - Паштет спёр у своей бабушки. И четыре старых покрышки нашли возле гаражей и сунули под трубу – внутрь не вмещались. А я спёр у мамани керосину, и мы с Паштетом подпалили трубу с двух сторон. Но сначала что-то плохо загоралось. Мы, дураки, керосину мы только в середину налили, а надо было и с краёв тоже. А Генка Козлючий с Гошкой припёрлись и над нами смеялись, что у нас не получается. А зато потом ка-а-а-ак полыхнуло!!! И дымище ка-а-а-ак повалил!!
    Мне было очень жаль, что я много пропустила. Я не отдавала себе отчёта, что после того, как перед моим внутренним взглядом возник образ правильного мира, после того, как я начала переносить его на холст – жизнь постепенно начала становиться на своё место. Мне снова захотелось носиться, где нельзя, с теми, с кем не разрешается и делать всё, что не положено. Вновь поманили тайны "Главных Вопросов". Вспомнились загадочные слова Петручо о том, как был создан мир. Хотелось раздумывать об этом. Одновременно хотелось расспросить Серого, что они с Паштетом успели сделать интересного за всё время, что я не присоединялась к их времяпровождению.
    Дымовая завеса разрасталась.
    - Сейчас пожарная приедет! – кричали мы из-за забора в полном восторге. А я добавила:
    - А, может, даже милиция приедет! Вот будет здорово!
    - Не милиция, а легавка, - наставительно сказал Серый. – Или ментовка - так тоже можно.
    Из дыма появилась моя тётя. С победоносным видом она тащила за рукав Генку Козлючего. Генка хныкал:
    - А чего я дела-а-а-ал? Я только там гуля-а-а-ал! Я просто смотре-е-е-ел!
    - К родителям!!! Немедленно! – грозно взревела тётя и уволокла Генку с пустыря.
    - Так и надо козлику! Не будет нас малявками обзывать и тявкать, что у нас дымовуха не работает! – злорадно сказал Серый, выглядывая из-за забора.
    Но пожарная и милиция что-то не приезжали. Дым рассеивался, делалось уже скучновато.
    - А что у тебя в сумке-то? – поинтересовался Серый. – А-а, краски с кисточками, это не интересно. Слушай, а где ты шлялась всё время? Чего это ты за помойкой не появлялась-то? Только с тупыми дурами тебя и видали. В пупсики, что ли играла? – Он захихикал: - Наверно, трусики пупсикам шила! С кружавчиками!!! – Это показалось Серому таким смешным, что он чуть не подавился.
    - Сейчас в лоб схлопочешь, Серый! – крикнула я и стала вспоминать, как Галька учила меня правильно драться, так, как дерутся большие мальчишки. Было тем более обидно, что сказанное было правдой.
    - Да ладно, я пошутил, - примирительно сказал Серый. – Ну, пошутил же! Ну, всё, ну, позабыли, да? Пойдём, лучше, яблоки воровать!
    Подумать только: в этом году я ещё ни разу не лазала в чужой сад! Необходимо было срочно наверстать упущенное.
    Бросив сумку с красками под куст крыжовника, я влезла на яблоню. Серый влез на соседнюю. Яблоки были зелёные, незрелые и до того кислые, что сводило челюсти. Мы с Серым грызли их с громким хрустом. Казалось, не может быть ничего вкуснее. Бабку, подкрадывающуюся к нам с букетом крапивы, я заметила первая.
    - Серый!!! Бабка!!! – я прыгнула в проём веток на мягкую землю, но зацепилась за сучёк карманом брюк.
     Раздался треск ткани, часть её осталась на дереве. Главное было - успеть схватить сумку с красками. С моими замечательными профессиональными акварельными красками "Ленинград", которые мне второй раз уж точно не купят. Серый был уже у забора, когда мне удалось схватить сумку и увернуться от бабки. Но она всё же успела хлестнуть меня крапивой по локтю. Я проскользнула в дыру в заборе следом за Серым. Бабка пролезть в дыру не могла и ругалась из-за забора, потрясая крапивой.
    Делясь впечатлениями, мы направились во двор. Там было пусто и тихо – всех уже загнали по домам. Только Гошка всё ещё слонялся под Иркиным балконом. Увидев нас, он крикнул:
    - Ха-ха, Серый с девчонками дружит! – и убежал: Серого он побаивался.
    Мы весело кричали ему в след:
    – Топай, топай кверху ж…ой!
     Серый залез на горку и достал из карманов яблоки. Сидя на горке, мы болтали ногами, грызли ужасающе-кислые яблоки и смеялись. Ощущение полноты жизни переполняло до краёв. Даже по сей день это ощущение ассоциируется у меня со вкусом кислых-прекислых зелёных яблок.
    И как это могло быть, что ещё утром солнечный день был таким пустым и тусклым?! Была лишь опустившаяся на весь мир печать "Навсегда". И коричневая бездна. А ещё в небо смотрела мёртвыми глазами кукла Грета. Это всё было даже не в голове, не в мыслях – ещё глубже. В этой глубине на острых обломках рухнувшей Волшебной Страны возник новый, Правильный Мир. Он не уничтожил ни бездну, ни печать "Навсегда", он не стёр память. Но рядом со всем этим начало выстраиваться нечто новое. Наверно, из этого нового и исходила эта полнота жизни. И тем полнее казалась жизнь, чем жутче было оглядываться на то странное безжизненное состояние, тянувшееся всё последнее время. Я словно вынырнула из глубокой чёрной воды на солнечный свет.
   
    Из четвёртой парадной вышла дворничиха Граня. Серый хотел спрыгнуть под горку, чтоб она его не увидела, но не успел.
    - Серёга, ну-ка марш домой быстро! Я кому сказала – домой, олух царя небесного! Где ж ты, ирод, так перемазался? Никакой управы на тебя нет!
    - Всё, разбегаемся, -  сказал Серый. – Ты приходи завтра! Но, только не за помойку – это место теперь паштетская бабка знает. За домом Паштета за гаражом есть густые такие кусты. В них найдёшь тропку к полянке такой маленькой. Это наше с Паштетом тайное место. Его никто не знает. Туда и приходи. Но, только никому про это место!
    У парадной сидела моя бабушка со своей приятельницей Агриппиной Ивановной. Увидев меня, бабушка всплеснула руками:
    - Ты почему такая ободранная? Что случилось? Где тётя?
    - Мы с ней ловили ужасных бандитов – поджигателей помойки! И теперь она повела их к родителям.
    - Я же вам говорила, Анна Иосифовна, что опять подожгли помойку! Вонища на весь город! – сказала Агриппина Ивановна.
    - Новенькие брючки на что похожи! – вскрикнула бабушка. - Одни клочья! Никакой, ведь, одежды на тебя не напасёшься!
    - А на них, на этих детей, разве чего-нибудь напасёшься! – сказала Агриппина Ивановна. -  Мы-то в наше время, бывало, сидели у окна белыми ночами и шили. Или вышивали. А эти носятся, как черти! Девчонки штаны понацепляют – от мальчишек не отличишь!  А вот Олечка с четвёртого этажа – та совсем другая. Я, как посмотрю – выходит во двор вся такая аккуратненькая, в платьице, в беленьких носочках! Косички – волосинка к волосинке! Выйдет, по двору пройдётся, на качельке осторожненько посидит – и домой! Её бабушка не нахвалится ею: говорит, уже учится супчик варить. Гладить бельё уже умеет! И всё-то у неё в таком порядке! А ваша….
    - Зато Олька дура! У неё извилин мало! – закричала я нахальным тоном. Агриппина Ивановна взвизгнула:
    - Вот видите!!!
    - А вы, Агриппина Ивановна, не дразните мою внучку! Идём, котик, домой. Ты, может, покушаешь хоть что-нибудь? А откуда у тебя щепки в волосиках? Ой-ой, а на локоточке что за краснота? С волдырями!!! – бабушка побледнела, - Ах, об крапиву задела ручку…. Ну, тогда не страшно! Но где ж ты нашла крапиву в художественной школе? Ну, да ладно, домой сейчас же! Кушать, умываться и спать.


    Сквозь неплотно задёрнутые занавески в окно смотрела белая ночь. В комнате разливался жемчужный полусвет. На грани между явью и сном чувствовалось, как в животе незрелые яблоки выясняют отношения с мороженым. Но мне было хорошо, даже, несмотря на это. Я знала, что сегодня я заново родилась в этот мир. И никто больше этого не знал. Разве что, может быть, Петручо.
    Мне снились персонажи картин древнего художника Андрея Рублёва. Среди них почему-то оказался дядя Вася. Глаза у него были не, как у сломанной Греты, а смеющиеся, живые. Потом в моём сне появились: тётя Маруся, дядя Жора, Альберт Ахмедович, моя собственная тётя Гольда, Петручо, Галька. Из светлого неба прилетел ангел, которого незаслуженно прозвали Чёрным. Перья на его крыльях были разноцветными, как сама жизнь. Он приземлился на пустыре возле помойки и поманил их всех за собою в небо. И они, весело смеясь, улетели вслед за ним. Остался только тот худенький ангелок с большими глазами с одной из репродукций, который, будто бы похож на меня. Он протянул мне тонкие руки….

    Я проснулась оттого, что солнечные лучи, пройдя в щель между занавесками, коснулись обожжённого крапивой локтя, лежащего поверх одеяла. Волдыри на нём сразу зачесались. В луче солнца танцевали пылинки. В комнату вошла мама.
    - Гусёночек мой симпатичненький, вставай! Пора завтракать.
    - Я не гусёночек, я – творческая личность! 
    Сразу вспомнился настоящий "взрослый" холст на подрамнике и моё будущее панно, мой Правильный Мир. Жизнь сразу стала интересной и важной: сегодня в четыре я иду работать над большим произведением! Масляными красками! И не какими-нибудь красками, а самого Петручо!!! Только бы как-нибудь сначала открутиться от завтрака…. Ах да! Ещё же надо отыскать в каких-то кустах Серого. И, может быть, Паштета, если ему удастся сбежать от бабушки.
 
    Тётя Гольда никогда не сидела на скамейке у подъезда, как другие пожилые женщины. Если ей совсем уж нечего было делать (а это случалось редко), то она играла в преферанс со своими приятельницами, старыми учительницами. Вот и в это воскресное утро она звонила приятельницам, приглашая на преферанс. Пригласила и свою новую подругу – бабушку Паштета. Это значило, что Паштет остался дома один. Поковыряв за завтраком манную кашу, я помчалась в условленное место за гаражом. Продравшись сквозь кусты, я нашла секретную полянку. Серый задумчиво бросал перочинный нож в начерченный на земле кружок. Мы с ним пошли кидать камешки в окно Паштета на первом этаже.
    - Паштет! Твоя бабка у нас надолго! Можешь освобождаться! – крикнула я радостную весть.
    Открылось окно, и Паштет с опаской посмотрел вниз. Этаж хоть и первый, а высота всё же не маленькая.
    - Паштет трусит! Паштет трусит! – ехидно закричали мы с Серым.
    Паштет неуклюже перевалился через подоконник, зажмурился и прыгнул. Приземлился, открыл глаза и облегчённо вздохнул.
    Некоторое время мы обсуждали вчерашнюю дымовуху. Дымовуха вышла в целом неплохая, но могла быть и лучше – более дымная и вонючая. Да и огонь совсем не был виден. Пожарная - и та не приехала!
    - Надо было в школе в кабинете химии что-нибудь утащить, - сказала я.
    - Ну, и утащила бы, - откликнулся Паштет. – У тебя тётка – завуч - тебе всё с рук сойдёт, не то, что нам с Серым. А ты где, вообще, шастала всё это время? А? Знаем-знаем: с самыми, что ни на есть, паиньками играла! В пупсики и в куколки! И в скакалочки перед окнами! Скажешь, нет!? Мы с Серым всё знаем! Мы всё видели!
    - Да ладно тебе, Паштет, надрываться, – откликнулся Серый. – Девчонка – она и есть девчонка, что тут говорить!
    - И что, что девчонка?! А вы что - лучше?! – крикнула я, быстро вскипев. – Кто вы, вообще, такие, два дурака?!
    - А мы, - неожиданно степенно отозвался Серый, сделал долгую артистичную паузу и очень гордо выпрямился: – МЫ – МУЖИКИ!!!
    Паштет тоже выпрямился и посмотрел на меня сверху вниз. От них вдруг повеяло такой несказанной гордостью, что у меня перехватило дух от возмущения. Я принялась хаотично соображать, чем бы ответить на ТАКОЕ. Почему "мужики" звучит так значительно, а "девчонки" – нет? Огромной вселенской несправедливостью повеяло на меня от этого. И ведь ничего в этом нельзя изменить!!! Даже "три больших кита" моей жизни – мама, бабушка и тётя – и те не могли сказать про себя так же гордо: "Мы – мужики"! Даже сама тётя Маруся этого не могла!!! И это приговор окончательный, как та тяжёлая печать "Навсегда"…. Ну, почему, почему так несправедливо устроена жизнь? И это всего-навсего из-за того, что у них палочка вместо дырочки. Как из-за такой мелочи может быть такая огромная гордость?! К глазам начало подбираться нечто горючее. Надо было что-то срочно ответить.
    - Подумаешь, мужики какие-то, - сказала я с притворной холодностью, изо всех сил удерживая то горючее, что так и норовило показаться в глазах. – Вам больше и похвастаться-то нечем. Зато у меня есть настоящая секретная тайна. И ещё какая!.. Такая!!! Ой-ой-ой, какая! Впрочем, зачем я вам это говорю? Вам это лучше не знать. Вы ещё не доросли до такого.
    Сказала и, не торопясь, пошла прочь, поигрывая сорванным прутиком. "Мужики" как-то сразу забыли про свою важность. Побежали следом, сгорая от любопытства:
    - А что за секретная тайна такая? Чего это ты нам ничего не рассказываешь? С друзьями так не поступают!
    - Какие вы друзья!!? Друзья не задаются, что они мужики! Хорошие друзья не стали бы дразнить меня девчонкой!? Хотела я вам всё рассказать, а теперь – фигушки!
    Самое интересное, что я и сама не знала, что у меня за тайна. Слова выскочили из-за желания что-то сказать, когда нечего сказать.
    - Мы больше так не будем, - заныл Серый. – Правда, никогда-никогда не будем задаваться! Моя маманя говорит, что все мужики – козлы, а она всё знает. Вот видишь! Ну, скажи нам, ну хоть чуть-чуть!
    - Мы больше не будем задаваться, - вторил ему Паштет. – И вообще, мы ещё пацаны, а не мужики – мы ещё не выросли! Ну, скажи, ну, пожалуйста! Ну, девчонки лучше, чем пацаны – это все знают! Серый, ну, скажи, что лучше!
    - Девчонки в тыщу раз лучше пацанов, - громко произнесли они разом.
    Теперь я была удовлетворена. Настроение сразу поднялось.
    - Так скажи нам, пожалуйста, что у тебя за секретная тайна!
    Я бы и рада была им сказать, но я не знала, что. Необходимо было срочно придумать такое, что и десять пацанов, вместе взятых, не придумают, а иначе потом, хоть во двор не выходи! Задуматься пришлось крепко. В голове проносилось всё, что только возможно. Ясно было только одно: это что-то не должно ни в коей мере относиться ни к старому кладбищу, ни к замечательному холсту….
     На время обдумывания пришлось принять очень важный вид. Калейдоскоп мыслей вертелся, казалось, бесконечно долго, и важный вид надо было не отпускать. Серый и Паштет нетерпеливо подпрыгивали. Наконец калейдоскоп остановился. Ну, конечно, как я забыла!!! Я же сама обдумывала одну замечательную идею давно, ещё в начале весны, когда я разглядывала тётин географический атлас. Тогда я мысленно пропутешествовала через всю Сибирь. И остановилась Чукотке, на берегу Берингова пролива. В своём воображении, перейдя его по льду, я очутилась на Аляске. А там уже до индейцев в Америке рукой подать! Там прочитанные книги Фенимора Купера воплотятся в жизнь! Тогда-то я и начала обдумывать побег к индейцам. Но последовавшие за этим события отодвинули эту идею далеко-далеко на задний план, и я больше не вспоминала о ней. Но сейчас был как раз тот самый случай, чтоб вспомнить.
    - Ладно, так и быть. Но только – никому!
    - Чтоб мы сдохли, если кому скажем! – хрипло вымолвил Серый, умирая от любопытства.
    - Тогда слушайте: осенью начнётся школа, а я в неё не пойду, вот так-то!! Я сбегу в Америку к индейцам. И я знаю, как это сделать.
    - Да ну! – хором отозвались мальчишки. – А мы?!! Сама сбегаешь, а нас даже не собираешься брать, да!!! Разве друзья так поступают!?
    - А как же я могу вас взять, если вы такие важные "мужики"?!
    - Мы больше не задаёмся, мы же сказали! – крикнули они разом.
    - Мы тоже сбегаем! Всё, решили.
    Серый мечтательно сказал:
    - К индейцам – это здорово. Они на лошадях скачут и бьют бледнолицых. А иногда с ними дружат, если они хорошие. И, главное, школы нет! Во жизнь-то!!!
    Паштет засомневался:
    - А вдруг они на нас заругаются, скажут: нафига припёрлись?
    - Не заругаются, - сказала я авторитетно. – Они же благородные. Они нас возьмут к себе в племя и будут растить, как индейцев. Это очень здорово: мы будем жить в вигваме, кататься в такой специальной лодке – каноэ называется. Я читала об этом. А главное – они нас не будут заставлять ходить в школу!
    - Всё! Сбегаем! - воодушевился Паштет. – И бабушка меня там не достанет! А как мы попадём в Америку?
    - Тут нужна карта, чтоб вы смогли понять, - важно сказала я.
    - У бабушки есть целая книга с картами – атлас, - сказал Паштет. – Давайте, вы меня подсадите к окну, я влезу и скину атлас.
    Подсаживание Паштета оказалось делом не лёгким. Мы принесли ящики из соседнего двора и взгромоздили их друг на друга. На них вскарабкался Паштет, держась за наши с Серым головы. Ящики и Паштет тряслись и качались. После долгих усилий, Паштет заполз в окно.
    - Может, Паштета лучше с собой не брать? - усомнился Серый. – Ну, какой из него индеец! Ему даже на первый этаж не залезть.
    - Вот так друзья точно не поступают! - заступилась я за Паштета.
    Из окна вылетел атлас, следом показался Паштет. Он был так заинтригован, что на этот раз прыгнул из окна, даже не зажмурившись. Чувствуя себя очень важной, я листала атлас.
    - Вот это зелёное – это всё Сибирь. Нам надо в самый конец этой Сибири. А она большая – только на поезде можно добраться. Ну, или на вертолёте. На вертолёт только геологов берут – у меня дядя геолог, я знаю. А на поезд нас одних и без билетов не пустят. Мы поедем в товарном вагоне, как настоящие беспризорники. Я видела кино про беспризорников. Они ехали, куда хотели, в товарных поездах. А по дороге бегали по вагонам, песни орали и делали, что хотели. И никто им ничего не указывал.
    - Здоровски! – согласился Серый.
    - А что мы по дороге будем кушать? – поинтересовался Паштет.
    - Продуманно, Паштет, - важно сказала я. – Мы должны взять из дома припасы. И побольше – дорога, потому что длинная. У беспризорников были рюкзаки, и нам тоже надо. В них должны быть ножи и фонарики. И спички, чтоб костёр разводить. Атлас тоже надо взять, чтоб не заблудиться. Когда беспризорники слезали с поезда, они картошку воровали на огороде. И пекли её в костре. Она получается чёрная и вкусная.
    Паштет облизнулся. Я продолжала объяснения:
    - На товарных поездах мы доедем почти до конца Сибири. Но не совсем. Дальше поезда не ездят. Поэтому придётся чуть-чуть пройти пешком. До Берингова пролива. Но, это не много, сами видите. Там тундра: леса нет, зато полно ягод и грибов – мне дядя рассказывал. Он там часто летает на вертолёте и мне всё рассказывает. Поэтому я всё знаю. А ещё там есть вулканы. Они сами так взрываются, что ни на каком полигоне таких снарядов не найдёшь! К ним только самые смелые не боятся подходить, такие, как мой дядя.
    Мальчишки посмотрели на меня с нескрываемым уважением, и это было чрезвычайно приятно. В самом деле, почему бы не сбежать в Америку к индейцам?! Но сначала я, конечно, докончу своё панно. А без этого я никуда не двинусь. Создаваемый Правильный Мир дал твёрдую опору жизни. Правильный Мир развивался и креп в сознании. Больше всего хотелось перенести его на холст. Чтобы все смогли увидеть его. Как только я вспомнила про свой Правильный Мир, всё показалось мелким, суетливым, захотелось немедленно бежать к начатому холсту. Но это будет только вечером. А сейчас стоило переключиться на Серого, Паштета и новую затею. Эта затея обязательно должна быть круче, чем всё то, что задумывали раньше Серый и Паштет, иначе перевес будет на их стороне. И, кроме того, ведь осенью опять начнётся школа. Нудная училка, тупые одноклассники, бессмысленные уроки…. Хорошо будет сбежать от всей этой тошнотворности.
   Я продолжала:
    - Возле Берингова пролива – холодища. Поэтому придётся взять тёплые куртки. Там лёд даже летом: весь пролив замёрзший. Зато, как только мы через него перейдём – так сразу окажемся в Америке! Вот это называется Аляска. А вот здесь, - я показала ниже, - здесь уже и индейцы.
    - А как мы перейдём через этот твой (как его?) пролив? – спросил Серый. – Здесь, вроде, кончается Советский Союз, а? Значит, здесь пограничники всё охраняют. Я смотрел кино про пограничников….
    - Продуманно, Серый, не бойся. Там, на берегу пролива, очень холодно. И пограничникам тоже очень холодно. Мы спрячемся за торосами (это такие льдины большущие, что торчком стоят, я читала про них) и подождём, пока пограничник замёрзнет и пойдёт греться. Тут мы быстренько пробежим через пролив.
    - А вдруг нас другой пограничник увидит? Может, они по очереди греться ходят, - предположил Паштет.
    - Не увидит, Паштет. Там же кругом торосы, за ними спрятаться – нефиг делать! А ещё, там всё время пурга – мне дядя рассказывал. Когда пурга, ничего кругом не видно – переходи себе на здоровье, сколько влезет!
    - А в Америке пограничники что, не охраняют свою американскую границу? – спросил дотошный Серый.
    Я посмотрела на мальчишек совсем уж свысока:
    - Серенький, я знаю такое, что вам с Паштетом и не снилось! Но, так и быть, расскажу. У моей мамы есть приёмник. Он сам собой ловит "Голос Америки", "Свободную Европу" и "Голос Израиля". Это такие голоса, которые рассказывают все-все секреты.
    - Какие секреты? – в один голос вскрикнули мальчишки, глаза их разгорелись новым любопытством.
    - Разные, - сказала я снисходительно. – Только я не всё могу слышать – тётка не даёт. Она и маме не даёт, говорит, это вражеские голоса и всё такое…. А мама ей: "Отстань, я хочу знать, в каком мире я живу". А тётка приёмник переключает на радио "Маяк", или ещё какую-нибудь скукоту. Тогда приёмник начинает фыркать – и сам по себе переключается обратно на всякие интересные голоса. А мама смеётся, говорит, он у неё дрессированный! Но, мне они всё равно не дают слушать. Но я всё равно слушаю и всё знаю!
    Серый и Паштет посмотрели на меня с завистью – ни у мамы Серого, ни у бабушки Паштета не было дрессированного приёмника. Я продолжила объяснять:
    - Так вот, от нашего приёмника я знаю, что в Америке каждый делает, что хочет, а кто чего-то не хочет, тот и не делает. А кто захочет в холодищу торчать на берегу и чего-то охранять? Не такие они там дураки! Поэтому мы быстренько перебегаем через Берингов пролив, идём по Аляске к югу и находим индейское племя.
    - Хороший план, - одобрил Серый. А потом прибавил после некоторых раздумий:
    - А я тоже знаю про Америку. Там не только индейцы. Там живут гангстеры! Только у них не племя, а банда. Не в лесу, а в каком-то там большущем таком городе. Может, к ним попросимся? Я слыхал одну байку, что когда была война, одного пацана взяли сыном полка. Может, нас тоже возьмут детями банды? Гангстеры, они ходят в чёрных масках, грабят банки, где полно денег, курят, напиваются и делают, что хотят.
    - Серый, я про гангстеров тоже знаю. Только их всегда ловит милиция, менты, то есть. А индейцев никто не ловит – они сами поймают, кого хочешь.
    - Ну, когда мы уже, наконец, побежим туда? – нетерпеливо спросил Паштет. – Давайте завтра. Нет, завтра меня бабушка не выпустит. Давайте прямо сейчас!
    - Ты что, Паштет, сначала надо хорошо подготовиться, взять покушать в дорогу. Одежду тёплую надо. Рюкзаки, как у беспризорников. И я должна закончить очень важное панно. Пока я не закончу, я никуда не сбегу! Так надо, вы не понимаете.
    - Так заканчивай побыстрей уже, и давай собираться! – воскликнул Серый.
    Обсуждение побега в Америку шло до тех пор, пока за кустами сирени не промелькнула белая панамка паштетовой бабушки. Мы с Серым подсадили Паштета в окно, забросили туда атлас и разошлись в предчувствии интереснейшего приключения.
 
    Так жизнь повернулась ко мне другой своей стороной. В том возрасте я ещё не представляла себе, что у жизни много иллюзорных сторон. Ещё вчера утром на всей жизни лежала безысходная печать "Навсегда". А сегодня казалось, что всё это было давным-давно. Но это было. Интуитивно я чувствовала, насколько необходим мне Правильный Мир на том "взрослом" холсте. Тёмная сторона жизни ощущалась слишком близко. Опасно близко. Внутри. Но там же, внутри, жили и самые близкие мне люди. Я хотела, чтобы они взглянули на меня с моего панно и поняли, как сильно я их люблю. Это не были слова, или мысли. Это было ощущение. Это ощущение не мешало быстрым мыслям скользить легко и весело: Америка, индейцы, мчащиеся товарные поезда…. Передо мной расстилался огромный мир чудес и приключений.
     Забегая вперёд, могу сказать, что лишь тогда, когда милиция снимала нас с поезда, а после передавала паникующим родным – лишь тогда я поняла, что мир далеко не такой открытый и свободный, как я думала. В нём оказалось слишком много границ. Всяких.




                *    *    *                *    *    *                *    *    *



    Над панно я работала очень долго и очень кропотливо, не жалея сил и времени. Петручо помогал мне советами. А иногда мы просто сидели и разговаривали.
    Между тем шло лето с новыми затеями. Готовился и побег в Америку. Я нашла в библиотеке "Песнь о Гайавате" и выучила прилагавшийся к книге краткий русско-индейский словарь языка племени Оджибуэй. Мальчишки тоже старались выучить, но у них не получалось. Они мне завидовали, и это давало мне повод задирать нос.
    Но зато я всё ещё не научилась плавать, а Серый научился. Тут он меня превзошёл. Тётя Гольда пришила бахрому к моим старым штанам и соорудила индейский головной убор с вороньими и голубиными перьями (она тогда ещё не знала, к чему дело движется). Ирка, Аллка, Гошка и другие тоже пробовали соорудить что-то подобное – и игра в индейцев стала популярной.
    Больше всего Паштет, Серый и я хотели, чтоб, наконец, вернулась Галька. Мы бы взяли её с собой в Америку. Мы часто подходили к её двери, но она была заперта. А звонок по-прежнему сломан. Когда я спрашивала про Гальку у своей тёти, у неё поднималось давление, портилось настроение, и она не отвечала. В Ивановском лесу мы подходили к забору детдома и громко звали Гальку. Но в нас всякий раз летели из-за забора обломки кирпичей и неприличные ругательства. 
    И всё же главным делом в это лето всё равно было панно "Правильный Мир". Петручо обучал меня многим тонкостям, необходимым для такой сложной работы, и я быстро схватывала. К концу лета панно было готово. Мне стало жаль с ним расставаться. Петручо посмотрел на панно очень внимательно, отошёл подальше, посмотрел издалека, долго размышлял, скрёб бороду, и, наконец, произнёс:
    - Это одна из лучших вещей, созданных моими учениками.



    Рано утром в фойе кинотеатра развешивали выставку художественной школы. Петручо командовал двумя людьми со стремянкой, дрелью и шурупами. Он указывал, куда что вешать, отходил подальше, смотрел, велел всё снимать и вешать по-другому. Моё панно, как самое большое, поместили в центре. Для него даже специально сколотили раму. Петручо командовал: "Чуть выше! Чуть ниже!".
   Я наблюдала всё это из укромного уголка фойе, сидя за большой напольной вазой и, почему-то, волновалась. В суматохе никто меня не видел. И не хотелось, чтоб кто-то меня видел. Было жаль отпускать от себя мой "Правильный Мир". Одновременно, хотелось, чтоб его увидели все.
   Назавтра, на первое сентября, было назначено важнейшее приключение – побег в Америку. Лето кончилось. Идти в ненавистную школу никому не хотелось. Дома я нашла в кладовке пару старых геологических дядиных рюкзаков, валявшихся там со времён, когда дядя ещё не был женат, и жил с нами. Третий рюкзак, попроще, где-то раздобыл Серый. И вот наши рюкзаки, уже набитые всякой всячиной, были спрятаны в подвале. Всё было готово для побега. Вдруг подумалось: а как же мама, бабушка и тётя?! Но слишком соблазнительной была идея побега в Америку. Прощальное письмо, написанное заранее, уже хранилось в одной из тетрадок, приготовленных мамой для школы. Но все эти волнующие вещи сейчас не так беспокоили меня – они ведь произойдут не сейчас. Завтра - это через целую вечность. А сейчас меня волновало то, без чего все эти приключения были бы невозможны, без чего существовала бы в мире одна лишь тёмно-коричневая бездна. Или вообще ничего бы не существовало. Мой Правильный Мир.
    Наконец, всё было развешано. За окнами фойе остановилась белая машина. Из неё важно вышла комиссия: двое низеньких толстеньких лысеньких мужчин в костюмах и угловатая громоздкая тётка. Мужчины важно окинули взглядом выставку, сказали: "Очень мило" и вернулись в машину. Тётка же оказалась въедливая. Она прошлась вдоль картин, сверля их мутными серенькими глазами, а возле моего панно остановилась, и взгляд её стал ещё более сверлящим:
    - А вы уверены, что этот рисунок идеологически правильно выдержан? В нём подозрительно отсутствует необходимая тематика счастливого детства наших советских детей. И в остальных….
    - Что вы, что вы, любезная! – сказал Петручо, галантно беря тётку под руку. – Именно в этом произведении эта тематика, получила наиболее яркое выражение. Взгляните на световые блики. Я не сомневаюсь, что такая приятная дама, как вы, с безошибочным женским чутьём в состоянии оценить истинную радость во всех картинах наших советских детей. А особенно в этой!
    Художник улыбнулся ей так, как улыбается в фильмах главный герой главной героине. Тётка сразу утратила угловатость. Расплылась, как нагретый пластилин, и порозовела. Петручо, держа тётку под руку, неуклонно отводил её подальше от моего панно, поближе к выходу.
     - Как приятно, что вы смогли оценить всю правильность идеологической настройки выставки, - промурлыкал он ей бархатным голосом.
    Тётка совсем размякла:
    - Я даже не знала, что руководители художественной школы – такие приятные люди! В отчёте о вашей выставке я отмечу правильную идеологическую.…
    - Чрезвычайно приятно было познакомиться, - говорил Петручо, проталкивая идеологическую тётку в дверь. Она поправила причёску и вышла изменившейся лёгкой походкой. Из-за напольной вазы я с удивлением наблюдала, с каким отвращением Петручо смотрит ей вслед. Он даже непроизвольным жестом вытер руки об брюки.
    - Карикатура с идеологией, - процедил он сквозь зубы, глядя через окно, как тётка машет ему рукой, садясь в машину. Я ещё ни разу не видела его в таком состоянии. Я сочувствовала ему. 

    Мы подошли к моему панно и остановились. Мне вдруг подумалось, что Петручо – единственный человек, который знает историю создания Правильного Мира. Это создало ощущение каких-то непонятных для меня тогда, больше, чем родственных - духовных уз между нами. Я не могла это ощущение выразить словами. Его выразил художник:
    - Да, мы с вами понимаем друг друга. И это, в самом деле, связь намного большая, чем родственная.
    Мы смотрели из мира нашей жизни в Правильный Мир, будто рама панно было окном в него.

    Там возвышался среди цветущей черёмухи мой родной четырёхэтажный дом с его четырьмя подъездами, называвшимися "парадными". Возле моей парадной сидели мама и бабушка. Они улыбались, явно не нервничая из-за меня. Рядом на скамейке, свесив ножки в розовых башмачках, сидела кукла Грета. Целая и невредимая Грета, а не сломанная и страшная.
    В моём окне весело зеленел кактус Миша. Спешила по своим всегдашним делам моя тётя. Агриппина Ивановна прогуливалась по двору со своим белоснежным котом Пусиком. Дядя Лёня нёс домой тёте Оле цветы, а не бутылки. Дворничиха Граня подметала дорожку перед домом. Кошка по имени Гипертония (сокращённо Тоня) прогуливалась по крыше, слушая песни двух своих главных воздыхателей: Остика и Гастика.
    А возле первой парадной стояла Галька в новеньком нарядном платье. Она пела свои любимые песни. Она больше не защищалась этими песнями от своей жизни – нет. В Правильном Мире она пела просто от радости. А радовалась Галька оттого, что напротив дома гонял мяч с другими ребятами её брат Стасик, здоровый шестилетний мальчишка, нормального роста и вида. Возвращались с работы Галькины трезвые родители. Они несли полные сумки с всякими вкусностями для своих детей. И Галька была счастлива и пела.
    Возле дома сажала цветы тётя Маруся. Она была в своём обычном коричневом пальто и мужских башмаках, потому что только такой я её помнила. Но из её тёмных загрубевших пальцев лился искристый золотой свет. То самое свечение, которое я уже видела не раз и полагала, что его видят все. Это свечение делало самые простые цветы добрыми дарами всем жильцам нашего дома. Сияли мои любимые тёмно-лиловые, "звёздные" анютины глазки. Качались на ветру синие ирисы. Нарядно и празднично золотились настурции. Море цветов вокруг дома, и на каждом цветке – сияние из тёмных грубых пальцев. Каждый из цветов – счастливая улыбка тёти Маруси.
    Разрушенную крепость на холме старательно реставрировали минотавры в рогатых строительных касках. А в Самом Секретном Месте среди сундуков с сокровищами лежала толстая-толстая книга с ответами на все Главные Вопросы.
    Стоял за мольбертом Петручо. Альберт Ахмедович запускал великолепный фейерверк в возрождённом кружке "Юный пиротехник".
    Вырисовывался из серо-зелёной мглы непостижимый мир живых холмов.
    Вдали за Беринговым проливом мчались на горячих конях индейцы. И были среди них Паштет, Серый и я.
    На старинном кладбище плясали под луной весёлые скелеты. А больше там никого не было. И никто ничего не охранял.
    Потому, что сидел в своём кабинете дядя Вася, Василий Евгеньевич, писатель. Он творил в удобном кресле за пишущей машинкой. На полках стояли уже изданные им книги. Пергаменты на древних языках ждали перевода. Мерцал вокруг писателя тот же удивительный искристый свет, что лился из рук тёти Маруси.
    В белой кафельной лаборатории, заставленной пробирками, колбами и микроскопами изучал жизнь клеток дядя Жора, Георгий Викентьевич, биолог. Ему открывались тайны невидимых глазу существ. Они ощущали мысли дяди Жоры. Он говорил с ними на том беззвучном языке, который мало кто из людей может понять.
     И летел, летел над Правильным Миром ангел, напрасно прозванный Чёрным, осеняя своих потомков крылами разноцветными,  как сама жизнь.

    Мы стояли с Петручо посреди фойе кинотеатра и смотрели в Правильный Мир. Череда встреченных мною удивительных людей, проходила перед нами.
    - Этот созданный мир так же реален, как и тот, в котором мы сейчас, - говорил Петручо. Когда-нибудь в том, или ином смысле, фрагменты его осуществятся здесь.
    Художник говорил о бесконечности. Там, в этой бесконечности, на одной из граней бытия, несмотря ни на что, существует справедливый мир без зла, мир, каким он должен быть. И создала его я. Обитатели этого мира, счастливые люди, живут радостно и красиво. Так, как и надлежит всем существам. Пройдёт время, но обитатели Правильного Мира останутся со мной, как важная часть того мира, в котором я живу. Останутся со мной НАВСЕГДА.      

   
 
   
      
       
          

         

    
         
   
   
 
    
 

         
    
               
          
      
 


Рецензии