Рельсы

Я помню чуть сладковатый пряный запах корицы, обдававший меня всякий раз, когда она встряхивала волосами и садилась у моих ног. А её кожа хранила аромат выжженной солнцем дурманящей травы и полевых цветов, и особенно явственно этот запах ощущался в ямочке над ключицами и на шее сзади, там, где заканчивались волосы. Мне нравилось, как она пахла.
Она улыбалась и, щелкая большими бабушкиными ножницами с металлическими блестящими ручками, ловко отрезала одинаковые по размеру кусочки пластыря.
- Горе ты луковое! – смеялась она. – Ну когда же ты, наконец, прекратишь разбивать коленки? Если бы ты не неслась так на озеро, а шла рядом со мной, была бы сейчас в целости и сохранности. А теперь твоя бабушка опять будет ругаться!
Я сидела, низко опустив голову, и не могла даже сглотнуть – слюна застряла в горле, а язык не ворочался. В тот злополучный момент я больше всего на свете ненавидела своё длинное, костлявое и неуклюжее тело, свои непропорциональные руки с вечно мокрыми ладонями, свои худые изодранные колени со следами недавних синяков, расцветающих на коже оттенками жёлто-зелёного, фиолетового и бардового с синевой.
- Больно? – спросила она со свойственным только ей неподдельным участием.
- Нет, - соврала я, сглотнув и ощутив в горле тупую сухую боль.
- Вот и славно, - она снова улыбнулась, причём на этот раз улыбнулась мне, а не моим коленкам. И я тоже растянула потрескавшиеся губы в неестественной гримасе, краснея до кончиков ушей, но чувствуя вместе с тем какое-то странное облегчение.
Мне тогда было тринадцать. А её звали Надей.
После перевязки она достала из карманов слегка подтаявшие карамельки, я взяла себе одну «барбариску», и мы пошли на станцию смотреть поезда.
Домик моей бабушки был совсем рядом с железной дорогой, и почти каждый вечер мы с Надей приходили на перрон, садились на тёплые от солнца деревянные  скамейки с облупившейся краской или бродили по рельсам, цепляясь друг за друга, чтобы не упасть и высматривая вдали чёрную точку приближающегося поезда. И когда подёрнутый вечерней туманной дымкой летний воздух вздрагивал от тяжёлого оглушающего стука колёс, мы только переглядывались в молчаливом горящем восторге. Мы словно ждали кого-то.



    * * *


Сейчас, приходя на станцию или просто ожидая поезда в душном шумном зале, я каждый раз мысленно возвращаюсь к тем дням. На перроне суетятся чужие люди, ожидающие таких же чужих мне людей, но объединённые этим общим ожиданием мы как будто становимся ближе друг другу.
Я, не отрываясь, смотрю на тонкую полоску рельсов, поблёскивающую в тусклом свете заходящего солнца. Чёрные доски шпал, поросшие жухлой травой, кривятся и сливаются, исчезая вдали. Пронизывающий сухой ветер ноября с размаху бьет по лицу, отбрасывает волосы за спину, и я осторожно, чтобы не смазать тушь, потираю слезящиеся глаза кончиком указательного пальца. Холодно.
Сегодня я жду. Мой жених Саша должен заехать в наш городок на пару дней и пожить у меня, а потом мы вместе вернёмся в Москву. Мы долго ждали и планировали эти дни, и, несмотря на навалившуюся вдруг усталость и колючий холод, я улыбаюсь, представляя, как он пойдет мне навстречу, ускоряя шаг и смущённо протягивая руки для крепкого объятия.
Но пока его нет, я вспоминаю. Я пришла слишком рано, чтобы вновь увидеть эти рельсы и чтобы вновь мучиться желанием пройтись по шпалам, раскинув руки и не глядя под ноги. Когда мне было тринадцать, мы с Надей часто играли в эту нелепую игру, задрав кверху голову и устремив взгляд к чистому небу, и старались не промахнуться и не ступить на землю. Надя знала много странных игр. И когда они вдруг рождались в её голове, глаза её вспыхивали, и она тянула меня за руку со словами: «А давай сделаем вот что…». 
И мы делали. Забирались на деревья и представляли себя стражами крепости, оглядывающими окрестности города в поисках врагов. Или хватали велосипеды и ехали к озеру, но не просто ехали, а непременно спасались от погони зверской шайки разбойников или сами были разбойниками и мчались от королевской свиты.
- Они настигают! Скорее! – кричала Надя, оглядываясь, и сердце моё подпрыгивало, потому что я сама начинала верить, что сейчас злодеи догонят и схватят нас.
Но, конечно, мы всегда спасались. В тех играх, что придумывала Надя, добро неизменно побеждало зло.
Она была просто соседской девчонкой, приезжающей каждое лето в наш городок к своей бабушке. На два года старше меня, но ростом пониже, и словно бы изящнее, миниатюрнее меня. В тринадцать лет я страшно переживала из-за своего высокого роста, а мальчишки в школе бередили мои переживания разными красноречивыми прозвищами вроде «дылда», «столб», «вешалка» и «жирафиха».
И даже летом, на каникулах, когда я была свободна от обид одноклассников, я всё же часто смущалась рядом с Надей, ощущая себя и столбом, и жирафихой, и просто нескладной неуклюжей девчонкой, которая всегда делает что-нибудь не так.
Но всякий раз, когда я становилась угрюмой и молчаливой, Надя доставала из карманов летнего жёлтого платьица припасённые заранее карамельки или горсть жареного арахиса, и мы садились на траву и начинали хрустеть орешками или сосать конфеты.
- И как ты только не забываешь каждый раз брать их с собой? – спрашивала я, сама не замечая, как беспокойство, смущение и обида затихают и словно растворяются во фруктовой сладости. 
Надя улыбалась, прищурив один глаз от солнца.
- Просто люблю поднимать тебе настроение, - говорила она. – Разве могу я забыть о такой важной вещи? Мы ведь подруги.
Да. Мы были подругами. Мы проводили вместе по три месяца в году каждое лето и по две недели зимой на Новый год.
Я всегда приезжала к бабушке первой, а уезжала последней, поэтому участь встречающего и провожающего всегда висела на мне. Не скажу, что это было легко. Уже за пару дней до приезда Нади я начинала нервничать, гадать, в чем пойду встречать её, и злилась, не найдя ничего подходящего в гардеробе, рассматривала свою ещё более вытянувшуюся за год фигуру и снова злилась, а один раз даже разбила бабушкину синюю чашку в горошек. Не специально, конечно, просто задумалась о Наде, пытаясь представить, как она изменилась за то время, что мы не виделись.
А она менялась. И в тот год, когда ей исполнилось пятнадцать, я с трудом узнала эту новую Надю, сходящую с поезда и ступающую на перрон изящной ножкой в чёрной туфельке на небольшом остреньком каблуке. Тогда я невольно опустила взгляд на свои прошлогодние изодранные шлёпанцы, и где-то очень глубоко во мне поселился жгучий стыд. С тех пор я надевала только всё самое лучшее на встречи с Надей.
А когда на следующий день Надя пришла к нам в гости, бабушка ахнула и воскликнула в восторге:
- Наденька! Как ты похорошела, ягодка! Настоящая барышня стала! – и она легонько обняла смущённую улыбающуюся Надю своей большой рукой за плечи.
Я почему-то тоже тогда смутилась и отвела взгляд от неожиданно выросшей Надиной груди, обрамлённой белыми кружевами платья. В тринадцать лет я ещё не носила лифчик, и тогда именно этот предмет был для меня каким-то таинственным символом женственности и взрослости. А потому я и на Надю смотрела, как на посвящённую в какое-то таинство.
И хотелось стать ко всему этому ближе. Ко всему и к ней самой. Хотелось сесть рядом, близко-близко, и спросить что-нибудь шёпотом или заглянуть под платье, коснуться, словно убеждаясь в чём-то.
И в то лето, когда Надя предстала передо мной неожиданно повзрослевшей, мы почти перестали играть и лазить по деревьям. И когда я бежала куда-нибудь, Надя больше не пускалась за мной вдогонку, а начинала говорить что-то про осторожность и коленки. Теперь Наде больше нравилось сидеть или валяться в траве, болтая о чём-нибудь. О чём-нибудь настоящем, а не придуманном, не сказочном. И мне хотелось тогда вернуть всех наших разбойников и принцев, но я видела, что она была от них уже слишком далека.
И поначалу я боялась подобных перемен и даже обижалась на эту скучную Надю, но потом что-то случилось. И я начала с жадностью ловить каждое её слово, приближающее меня к чему-то огромному, прекрасному, желанному.
И мы лежали рядом на траве, и я думала: «Как же это здорово! Вот прямо сейчас, так хорошо!». И уже сама недоумевала, чего это мы так носились раньше и выдумывали какую-то ерунду.
Так, незаметно и безболезненно, уходило моё детство.


     * * *


Было тепло. Тогда я почему-то всегда ощущала его, это тепло. Был ли это душный влажный летний день, всегда наступал вечер с огненным закатом и тёплым ветерком, колышущим выжженную солнцем траву. Был ли это день зимы с морозным колючим воздухом и вьюжным, выстужающим ветром, всегда приходил вечер, когда мы с улицы забегали домой, тёрли запотевшие оконные стёкла, вдыхали свежий запах ёлки и грели руки. Было тепло. 
Сейчас мне тоже бывает тепло. Когда заходишь в квартиру с холода, с осени, где ветер рвет и гоняет дырявые листья, где чернеющие ветви остриём рассекают небо, становится тепло. И можно налить себе чашку горячего чая и улыбнуться непогоде из окна. И я знаю, что когда приедет Саша, мы пойдём ко мне, держась за руки. И снова станет тепло.
Но знаете, бывают разные виды тепла. Я совсем недавно это заметила. И почему-то тогда, когда мне было тринадцать, и когда была Надя, тепло тоже было какое-то особенное. Как будто где-то внутри сердца пульсировало крошечное солнце, качая не кровь, а тепло во всё тело. Я чувствовала его ежесекундно. Оно заставляло меня улыбаться без причины, гореть и светиться каким-то особым, прекрасным и чистым светом.
Но почему-то с тех пор я не ощущала подобного ни разу. Может, оно ещё вернётся, это тепло. Я буду верить. Буду ждать.


        * * *


В то лето, когда Наде исполнилось пятнадцать, и когда она приехала к нам такая новая и таинственная, мы очень много разговаривали. Обо всём. Мы по-прежнему приходили на станцию каждый вечер, садились на свою излюбленную, уже нагретую солнцем лавочку и за разговором иногда даже забывали смотреть поезда.
- А чего ты так руками машешь, когда говоришь? – спросила я как-то раз.
Уязвлённая и смущённая, Надя сразу опустила руки, словно желая доказать, что вовсе она ими не машет.
- Потому что так мне удобнее выражать свои мысли, - сказала она, краснея.
- Да я вообще-то не против. Мне наоборот нравится, как ты ими машешь, - сказала я и сама смутилась.
Но на самом деле я нисколько не слукавила. Надя жестикулировала очень свободно и легко, и мне так нравились плавные движения её рук, что я могла попросту засмотреться и не успеть за быстрым ходом её мыслей.
А полёт её мысли действительно завораживал, и я не хотела упустить ничего.
- Ты только подумай, какая печальная существует закономерность, - говорила она. – В нашем возрасте каждому человеку хочется, если и не изменить мир, то внести в него какой-то вклад, добиться определённых высот в жизни, стать кем-то большим и лучшим. В пятнадцать лет каждый подросток грезит о светлом будущем, а может, и о славе. Ну, и конечно, всякий мечтает о большой любви. Ждёт того дня, когда появится тот самый единственный и наполнит жизнь смыслом. Мы всё время чего-то ждём. Но как же так получается, что вырастая, мы ничего этого не имеем? Нет ни славы, ни любви, ни счастья. Есть только ежемесячный стабильный доход, и это в лучшем случае, а единственным развлечением становятся сплетни, и опять же в лучшем случае. А кто-то просто спивается к сорока годам. В конце всех ждёт неизбежное разочарование. И я всё время пытаюсь понять, почему? Почему мы остаёмся там же где и были, так и не побывав там, где мечтали побывать и не сделав то, что хотели сделать? А на смену радужным грёзам приходит тяжёлый багаж потерь и неудачного опыта. Что мы делаем не так? Может, мы просто сворачиваем не в том месте, вместо того, чтобы двигаться по прямой? Здесь должна быть какая-то зацепка. И для меня очень важно найти её, чтобы суметь добиться в жизни того, о чём я мечтаю. Мне хочется, чтобы мой жизненный путь был ровным, как вот эти рельсы.
В тот раз мы так и не закончили этот разговор, потому что услышали грохот приближающегося поезда, но мы ещё не раз возвращались к нему на протяжении следующего года.
А однажды мы сидели на берегу озера у самой воды, и босые ноги холодил мокрый песок. Солнце опускалось к линии горизонта, и нам пора было домой, но Надя сидела, не шелохнувшись и устремив взгляд вдаль, туда, где сливался с небом горизонт и растворялся в белесом тумане. Она была немного грустной в тот день.
- Я не хочу возвращаться домой, - внезапно сказала она.
- Но до этого еще две недели, - я попыталась улыбнуться. – Не думай пока об этом.
Но Надя как будто и не услышала моих слов.
- Мои родители совсем не любят меня. Только сейчас, с бабушкой, я чувствую, что по-настоящему нужна кому-то, - она опустила голову, и голос её зазвучал тише.
- Почему ты так думаешь? – спросила я шёпотом. – Родители просто не могут тебя не любить.
- Они не верят в меня. Они хотят мне стабильного среднестатистического будущего и богатого мужа. Они не верят, что я чего-то в жизни смогу добиться. Сама.
Я не знала, что сказать, а Надя вдруг улыбнулась и посмотрела на меня:
- Но ты ведь веришь?
Её глаза блестели в свете заходящего солнца, а локоны волос, чуть влажных после озера, спускались на лоб. И мне хотелось осторожно заправить ей за ухо выбившуюся прядь. Мне хотелось обнять её и сказать, что всё у неё получится.
- Конечно, я верю, - сказала я.
- Спасибо. Спасибо тебе, - в её глазах блеснули слёзы, но я не успела толком их разглядеть, потому что Надя вдруг сама порывисто обняла меня, а её дыхание обожгло мне шею. – Только ты меня понимаешь. Спасибо. Ты такая замечательная. И я так тебя… - она всхлипнула и так и не закончила эту фразу.
«Люблю»? – подсказывал мне разум недостающее слово. Я удивлённо моргала. Это я-то замечательная? Тощая и неуклюжая, с россыпью веснушек на лице, да ещё и длинная как телеграфный столб? Вот Надя действительно замечательная. А я просто… Просто.
И мне очень хотелось, чтобы она сказала ещё что-нибудь такое, но Надя молчала и только часто дышала мне в шею. И сердце моё снова предательски колотилось. И мне хотелось, чтобы мы всегда сидели вот так, не размыкая объятий.
В тот вечер мы так и не пошли смотреть поезда.


   * * *


Следующее лето выдалось холодным. Проливные дожди почти не выпускали нас из дома, и мы с Надей подолгу сидели в её комнате с окном, выходящим в сад, читали вслух привезённые Надей книги и пили чай с мятой и лимоном, который нам заваривала Надина бабушка.
В то лето, когда Наде было шестнадцать, она сильно изменилась. Она стала больше молчать, задумавшись о чём-то, а то вдруг начинала громко смеяться и приставать ко мне с какой-нибудь ерундой. И она читала мне стихи.
Пастернак, Ахматова, Гумилев, и особенно Цветаева. В четырнадцать лет я не очень понимала всех этих стихов, но Надя так хорошо читала их, что я могла часами просто слушать её голос.
Мы говорили о любви.
- Быть может, у каждого из нас есть этот человек, который подходит нам больше, чем кто бы то ни было, который предназначен только нам. Нужно только как следует поискать, - сказала я как-то раз, когда Надя закрыла томик со стихами.
- Да, - она улыбнулась, но глаза её не улыбались и пристально изучали моё лицо. – Человек, который читал бы наши мысли, угадывал наши желания и заканчивал за нас фразы.
- Да! Который был бы словно нашим отражением в зеркале. И мы были бы как два стеклянных осколка, идеально подошедших друг другу, - я вздохнула. – Но, наверное, такого человека найти очень нелегко.
Надя всё так же испытующе смотрела на меня. Волна мурашек пробежала по моей спине, я сжала пальцами край стола.
- Но иногда этот человек оказывается намного ближе, чем мы думаем, - сказала Надя.
- Ты о чем?
- Да так. Ни о чём! – она улыбнулась. – У тебя чай остыл, налить ещё?
Я знала, что с ней что-то не так. Но спросить не смела. Мы словно шли по тонкому льду из недомолвок, намёков и пристальных Надиных взглядов.
В один из дождливых дней я пришла к ней в гости без предупреждения. Надя сама редко предупреждала и заявлялась ко мне просто так, в любое время. И я всегда была ей рада, а потому и сама не стала звонить.
- Надя в комнате, - сообщила мне её бабушка, приглашая войти, а сама прошла мимо меня во двор, неся в руке тарелку с крупными подгнившими яблоками. 
Я в нерешительности прошла по коридору, постояла несколько секунд у двери Надиной комнаты.
- Надя? Можно?
Никто не ответил, и я решила, что может быть, бабушка ошиблась, и Надя в другой комнате, а потому тихонько приоткрыла дверь. Если честно, я вообще почти ничего не успела увидеть. Помню, что Надя стояла перед зеркалом трельяжа, и, кажется, на ней ничего не было, кроме зелёных коротких шортов и чёрного бюстгальтера. Но, увидев меня, она закричала и велела закрыть дверь.
В ужасе я отпрянула. Смущённая и напуганная я так и стояла, слушая своё грохочущее сердце. Ещё через секунду дверь была снова открыта, и Надя стояла передо мной уже одетая в лёгкую клетчатую рубашку, а на щеках её догорал румянец.
- Почему ты не постучалась?! – кричала она.
- Я… я звала тебя… я думала…
- Никогда не входи ко мне без предупреждения! Слышишь? Никогда!
- Х-хорошо. Не буду. Ты… была занята?
- Занята? Да какая тебе разница?! Мало ли чем я могу быть занята! И вообще иди домой! Уходи, я видеть тебя не хочу!
Я развернулась и на ватных ногах вышла из дома, услышав, как хлопнула за спиной злополучная дверь.
- Уже уходишь? – удивилась Надина бабушка, встретив меня во дворе.
- Да… Да. Мне нужно срочно домой.
- Я сегодня вечером пирожки испеку! С черникой! И с яблоками. Приходи. Эй, слышишь?
- Да. Хорошо.
Слёзы застилали мне глаза, а голос срывался. Я не могла понять, за что Надя так рассердилась на меня. Раньше она никогда так не кричала. Никогда не говорила, что не хочет видеть меня.
В чем же дело? Это из-за того, что я застала её в одном лифчике? Но что в этом такого, ведь я же сто раз видела её в купальнике?
С ней что-то не так.
Вечером того же дня Надя пришла ко мне, осунувшаяся и тихая, и принесла ещё тёплые пирожки с черникой.
- Прости меня, - сказала она, не поднимая головы. – Я просто дура.
- Нет, я сама виновата, что не постучалась…
Она посмотрела на меня, и мне показалось, что глаза у неё красные после недавних слёз.
- Может, чай? – спросила она шёпотом. – У меня тут… пирожки.
Я улыбнулась, а сердце моё словно только что освободилось от сдавливающих его холодных цепей.
Мне стало тепло.
   

* * *


Когда до её отъезда оставалось несколько дней, мы лежали в саду в высокой прохладной траве и пытались заглушить смехом и шутками боль предстоящего расставания. Солнце повисло прямо над нами, и я щурилась от его настойчивых лучей. Устав от дождей и холодов, мы с Надей очень радовались этим последним по-настоящему летним денькам.
Тогда мы ели свежую чернику, которую притащили с собой из дома. Мои пальцы почернели, покраснели и посинели от ягод, и Надя смеялась надо мной. Она много смеялась.
- Ты вся перепачкалась! – говорила она.
Я смущалась и ворчала:
- На себя посмотри! Ты нисколько не чище!
- Откуда ты можешь знать, чище я или нет, если ты себя не видела? – Надя заливалась смехом.
- Просто знаю!
Она вдруг перестала улыбаться, и я снова поймала на себе её пристальный взгляд, которым Надя пугала меня последние несколько недель. В какой-то момент мне почему-то показалось, что я смотрю в зеркало.
А потом она вдруг схватила меня за запястье и до боли сжала его. Я почувствовала, как её ногти впиваются в кожу и поморщилась.
- Эй, ты чего?
- Ты будешь скучать по мне, когда я уеду? – спросила она, не сводя с меня своих тёмных прищуренных глаз.
- Да… - ответила я совершенно искренне. – Ты же знаешь, что буду.
Она вздохнула и слегка ослабила хватку, но руки моей так и не отпустила. Мне стало страшно. Её лицо было так близко к моему, что казалось, я могу пересчитать её реснички, такие длинные.
А потом она наклонилась ко мне и поцеловала в губы. 
Мне запомнился только аромат корицы и полевых цветов, пряный и острый, а ещё вкус сладкой черники и прохладная сухая трава подо мной.
Я ответила на её поцелуй. Мне казалось это совершенно естественным. Я не хотела, чтобы она уезжала, не хотела расставаться с ней на долгие месяцы, наполненные суетой и вечными пустыми заботами, холодом октября и бесконечным ожиданием смены сезонов. Осень. Зима. Весна. Мне хотелось, чтобы всегда было сейчас. И её губы были тёплыми.
Когда Надя отодвинулась, в глазах её стояли слёзы.
- Прости, - сказала она с заметным усилием. – Но мне лучше пойти домой.
Мне хотелось остановить её, но я почему-то не могла. Щёки мои горели, а сердце так стучало, что я приложила к груди руку, словно боялась, что оно выпрыгнет. Ни тогда, ни теперь, никогда я не думала, что мы сделали что-то плохое.
Но, похоже, Надя думала иначе.
Когда на следующий день я позвонила, чтобы позвать её в гости, Надя заявила, что не хочет меня видеть. Я проплакала всю ночь, но и на следующий день ничего не изменилось. Надя избегала меня все оставшиеся дни, и мне казалось тогда, что я умру от этого.
- Почему Наденька не приходит к нам? – спрашивала бабушка. – Вы поругались что ли?
Эти вопросы причиняли бесконечную боль, но я отвечала, что всё в порядке.
Тот вечер, когда она уезжала, я до сих пор часто пролистываю в памяти каждый раз, когда прихожу на станции и жду поезда. Мой альбом пролистан до дыр.
Было холодно, потому что погода снова испортилась. Ветер рвал листья и кидал их под ноги. Предчувствие осени висело в дрожащем воздухе, как дыхание смерти и увядания, как холод сырых могил.
Мы увиделись впервые за эти дни и шли молча и медленно, позади наших бабушек. Темнота ночи опустилась на горизонт, и я видела прорезающие мрак фары приближающегося поезда.
У нас было всего несколько минут, чтобы сказать друг другу всё, что мы хотели.
Я всё ждала, что Надя заговорит первой, но она упрямо молчала. Секунды уходили навсегда. Ледяной ветер жалил кожу, глаза мои слезились, и я постоянно вытирала их свободной рукой.
- Следующим летом… я, наверное, не приеду, - сказала она, наконец.
- Что? – я остановилась. Я надеялась, что стук колёс заглушает её слова, и я что-то неправильно услышала.
Но посмотрев в её холодные глаза, я поняла, что не ослышалась. Та Надя, которую я знала, словно умерла за эти несколько дней. На меня смотрела мёртвая Надя, и я заплакала.
- Но почему? – спросила я.
- Потому что я так не могу, - ответила она. – Я не могу тебя видеть. Мне тяжело. Мне словно не хватает воздуха, и если это продолжится, я просто умру.
- Это я во всём виновата, да? – я продолжала тереть глаза до боли. – Я что-то сделала не так, и ты больше не хочешь меня видеть?
- Нет… Нет. Это я всё сделала не так. Я делаю то, что не должна делать. А ты ни в чём не виновата. Просто… будет лучше нам больше не видеться.
- Ну зачем ты так? Я же не смогу без тебя…
Слишком быстро. И слишком много хочется сказать.
- Прости, - она обняла меня так же крепко, как в тот день на озере, год назад. – Я всё испортила. Прости. 
Я вдыхала запах её волос, сминала складки одежды и всё повторяла:
- Не надо… Не надо. Я не смогу без тебя. Не смогу.
- Ты сможешь, - убеждала Надя. – Ты забудешь. Так будет лучше. Вот увидишь.
Не знаю, как я заставила себя отпустить её. Подошёл поезд, и нужно было бежать, в спешке смахивать слёзы и навсегда размыкать пальцы.
Надя ушла не оглядываясь. И даже не помахала нам из окошка, как она всегда делала. Ветер разметал по перрону листья, и наши любимые скамеечки с облупившейся краской казались в темноте какими-то чёрными и голыми.
Поезд уехал, и я смотрела на опустевшие рельсы и тёмные дорожки шпал.
Надя ошиблась. Я так и не забыла.


  * * *


Я ждала её каждое лето. Каждый день я приходила на станцию и смотрела на поезда. Я знала, что её там нет, и из вагонов выходили только чужие люди, и не на ком было остановить взгляд. Но я всё равно приходила.
Со временем я успокоилась. Когда ещё была жива Надина бабушка, я часто заходила к ней и расспрашивала что-нибудь про Надю. Мне хотелось слушать, мне хотелось всё знать.
Но бабушка говорила мало и неохотно, как будто боялась рассказать что-то, чего я не должна была узнать. И только потом я услышала уже от собственной бабушки, что Надя связалась с какими-то нехорошими девчонками и убежала из дома, так и не поступив в университет.
А как сложилась её дальнейшая жизнь, мне неизвестно. Нашла ли она то, что хотела? Добилась ли того, о чем мечтала, или же присоединилась к той огромной толпе разочаровавшихся взрослых, которых она так ненавидела когда-то?
Я часто вижу её во сне. В последнее время всё реже, но в те, первые годы – почти каждую неделю. Мне снится высокая зелёная трава и чистое синее небо, без единого облачка. И мы валяемся в этой траве, как в те дни, и снова Надя совсем рядом, так что можно протянуть руку и коснуться. А иногда мне даже кажется, что я снова чувствую запах её волос.
Но всякий раз я просыпаюсь.
Как она там? Как жаль, что я не знаю номера её телефона. Я бы позвонила просто спросить, как у неё дела. И стандартный ответ «нормально», возможно, сделал бы меня счастливой. Возможно, я снова почувствовала бы это тепло.
Но у меня нет её номера.

       * * *


Запах осени – это запах пустоты и холодных комнат с открытыми окнами, сырой угольно-чёрной земли и мокрого асфальта, сухого северного ветра, налетающего порывами и бьющего по лицу. Запах забытых надежд.
Стук колёс. Наши воспоминания тоже поют свою песню.
- Яна!
Худенький молодой человек с тяжёлой спортивной сумкой через плечо спешит мне навстречу и машет рукой. И сразу толпа чужих меркнет перед глазами, сливается в единое, серое, далёкое. Море лиц, которых я никогда не вспомню.
Короткое, крепкое объятие, какие-то милые и глупые фразы, и я смотрю на блестящие серебристые дужки его очков и улыбаюсь. Саша. Какой же ты милый в своих очках. Как же я соскучилась, пока ждала. Как будто простояла на этом вокзале целую жизнь. Такую долгую жизнь.
Я знаю, что когда мы придём домой, мы будем пить чай с бергамотом, и я поставлю на стол блюдечко с горячими круассанами и открою плитку тёмного шоколада, разломив её на две части.
Я знаю, что сейчас я снова всё забуду. И буду ждать весну, а потом лето. От некоторых привычек бывает очень сложно избавиться, а я привыкла ждать.
И снова будут опустевшие железнодорожные станции, слепящий свет фар и холодные дорожки рельсов, сходящиеся в единую точку на горизонте. Наши дорожки не сошлись. И нам суждено было выйти на разных станциях, хотя я до сих пор храню у себя томик со стихами Цветаевой, забытый тобой. Между страниц со своим любимым стихотворением ты положила сухую веточку с цветками жасмина. Когда-нибудь я снова открою её на том самом месте.
Но сейчас я улыбаюсь. Я помню.