Сердца заледеневшие

Люди спешили, каждый по своим делам. Но неожиданно, словно натыкаясь на невидимую преграду, приостанавливались и удивлённо взглядывали на гремящий динамик, выставленный в витрине большого магазина. Звуковая волна почти оглушающей силы была, очевидно, тем незримым барьером, о который разбивались плавно набегавшие волны прохожих.

Транслировалась одна из тех бесчисленных записей, что обычно привлекает  внимание молодёжи. Музыка весьма небрежная, текст тоже самый примитивный, с надоедливым повторением одних и тех же слов, будто написал его человек с минимальным словарным запасом, совсем неумеющий мыслить отвлечёнными категориями.
Прохожие болезненно морщились и опускали глаза.
Мне тоже хотелось побыстрее проскочить эту стену оглушительного шума, голова отказывалась воспринимать хоть малую его толику. Но вдруг, будто выпал кирпич  из воображаемого «музыкального» сооружения и, полетев мне вдогонку,
врезался в память.

Неожиданно воспринятые четыре строчки «изумили и потрясли».
Процитирую их, возможно, с некоторыми искажениями, если этот текст вообще можно исказить:

Девчонка с валютного бара,
Ну, чем мне тебя удивить?
Девчонка с валютного бара,
Тебя не могу позабыть.

Сначала я попытался повторить это чисто механически, потом вдумался и от  удивления даже приостановился.
Вот так новость! Оказывается, кто-то мечтает о девчонке «с валютного бара» и расценивает появление такой особы в своей жизни чуть ли не как «чудное мгновенье». И сердце у него замирает, и «образ милый» встаёт перед его мысленным взором.

Профанация чувств или их суррогат?
Искренность или насмешка над высокими идеалами?
И в том, и в другом случаях одинаково страшно.

Новым, странно оценивающим взглядом я начал всматриваться в проходящих мимо подростков.
Что несут они в себе? Какие волнуют их слова? По каким нравственным законам строится их жизнь?
Неужели они уже запущены волей обстоятельств на орбиту, которая никогда не пересечётся с моей?
И я не смогу им внушить, что прекрасно, а что бездарно, объяснить разницу между подлинным и фальшивым?

В такой сумятице мыслей одному разобраться трудно.
Я поделился беспокойством с другом-единомышленником.
Он посмотрел на меня всезнающим  и скептическим оком, а потом  произнёс:
 - Не паникуй! Вспомни нас, какими мы были.

Я внял его совету, вспомнил и…задумался. ещё больше.
Потому что мы такими, точно, не были.
Потому что мне, наверно, легче понять инопланетянина, чем молодого человека,
желающего чем-то удивить «девчонку с валютного бара».

Мои студенческие годы пришлись на хрущёвскую оттепель.
Это было весьма примечательное время.
Молодёжь, ещё недавно ходившая по раз и навсегда расписанным маршрутам, почувствовала дыхание вольности.
На смену относительной камерности школьных вечеров и студенческих трезвых застолий пришли выпускные балы, вечеринки с лёгкой выпивкой и со слегка тронутым отравой массовой культуры соответствующим музыкальным оформлением.

Вместо Бабаевского и Панфёрова явились для чтения Ремарк и Хемингуэй ( Как здорово! Вот ведь – жизнь без прикрас!). Молодёжь распевала не «Одинокую гармонь» и, даже, не «Ландыши», а всё больше « О, Джеки Джон!»
Собирали фонотеки из записанных «на рёбрах» романсов Козина, Петра Лещенко, Соколовского.

Журнал «Крокодил» начал кампанию против стиляг.
Узкие брюки ассоциировались с узостью интересов.
Взбитые коки и пёстрые пиджаки вызывали резкие отповеди со стороны « ревнителей благочестия».

Один их моих тогдашних друзей, ныне известный учёный-филолог, профессор, одевался так,
что приводил в трепет суровых педагогов.
Не повторяются ли нынче процессы той, пятидесятилетней, давности?
Не рано ли кричать о  «потерянном поколении», о бездуховности, захлестнувшей сегодняшнюю молодёжь?
Сравниваю и анализирую.

«Накипь», – так называли некогда стиляг и то уродливо-гипертрофированное выражение поиска своего лица, своего места в жизни, – давно сдуло ветром времени. Всегда обнажаются и предстают миру в болезненной и даже неприемлемой упаковке явления, сопровождающие любой здоровый процесс. Окрепнет организм,  и наносное, как шелуха, облетит.
Было уже это, было…
Но…

Помню себя в той далёкой, ностальгически обожаемой студенческой среде.
Да, мы были тогда в определённой степени пленниками масскультуры, не сопротивлялись обаянию любимых танго и фокстротов, млели от счастья на джазовых концертах.
До сих пор не могу спокойно слушать «Рио-Риту», или «Брызги шампанского», или  «Караван» Дюка Эллингтона, или «Серенаду солнечной долины» Глена Миллера. Сердце замирает, когда звучат « О, эти чёрные глаза!» Оскара Строка
и «Журавли» Петра Лещенко.
За эти увлечения нас ругали, «прорабатывали» на собраниях, кое-кто даже поплатился студенческим билетом. И такое было.
Но не пропали же мы! «Вышли в люди».

И всё же не могу согласиться с тем, что ситуация прошлых лет перекликается с нынешней, и даже сравнялась с ней по своему масштабу.
Да, мы увлекались «не той» музыкой. Но ведь и ТОЙ – тоже! С таким же трепетом и замиранием сердца, как джаз, слушали мы Баха, Моцарта, Сен-Санса. И джаз был для нас, прежде всего, торжеством мелодии и красоты, а не какофонией звуков
Да, мы увлекались, как тогда считалось, «не той» поэзией. Но ведь среди стихов, популярных в нашей среде, были стихи Есенина, Блока, Ахматовой. И, увлекаясь ими, мы не изменяли ни Пушкину, ни Лермонтову, ни Некрасову, прекрасно знали их творчество.

Я помню, как на первом курсе мы впервые поехали на полевые работы. И, по вечерам, наши девочки пели, как самое заветное, есенинских  «Глухарей». Незабываемое впечатление: полоса заката, синие силуэты гор и, над всем этим, – плавная, щемящая мелодия.
Обаяние высокой поэзии, нежность и порыв любви.
Недавно я спросил у школьницы, девятиклассницы, дочери моего приятеля:
 - Ты знаешь такую песню – «Глухари»?
 - А какая группа её исполняет? – задала она мне встречный вопрос.
Мы беседовали на разных языках.

С моей стороны было бы бестактным и опрометчивым утверждать, что вся современная молодёжь – бездуховна.
Но с болью вижу – она поражена страшным вирусом незнания, непонимания, неумения воспринимать красоту.
Недавно, накануне школьных экзаменов, я наблюдал во дворе подростков. Они, как в старом детском стихотворении, сидели на скамейках и молчали – «дело было вечером, делать было нечего».

Наконец, кто-то спросил:
 - Ребята, а что Гоголь написал?
Другие задумались. Я чувствовал всем своим существом – идёт огромная работа, почти невероятный мыслительный процесс. На расстоянии я осязал капельки пота на их лицах.

В конце концов, один выдохнул:
 - «Муму»! Гоголь «Муму» написал!
 - А верно!
 - Правильно!
И они облегчённо рассмеялись.

А ещё через несколько минут все со знанием дела стали разбирать подробности последнего «хит-парада». Тут они оказались, действительно, большими знатоками.
Ну и что? Стоит ли паниковать? Ведь то же самое утверждал и мой друг – единомышленник.
Вновь и вновь возвращаюсь я  к этому вопросу и начинаю понимать – стоит! Ох, как стоит!

Человек, у которого нет в душе красоты, кому нежность, боль, радость, сомнения, – всё это заменила бесформенная сумятица из звуков и обесцененных слов, человек этот – уже не человек, он робот.
А робот способен переступить грань.

В детстве я увлекался сказкой Андерсена «Снежная королева».
Особенно волновала сцена, где Кай, находясь в плену у своей злой покровительницы, уже не воспринимал сердцем, превратившимся в кусок льда, всё, что принадлежит человеку и взывает к человечности. В таком состоянии, казалось мне, он может убить, растоптать всё живое, пренебречь высокими чувствами.
Я по-своему продолжал сказку, находя в ней неожиданные страшные повороты.
И боялся этих продолжений.

Сегодня рядом немало «каев» с заледеневшими сердцами.
Я берусь утверждать, что они, точнее, многие из них, бездуховны, а их стремление к красоте
ограничено «хит-парадами» и объяснениями в любви «девчонкам с валютного бара».
 
Страшно и горько! И нужно что-то делать!
Ведь это наши дети, ставшие не только жертвами масскультуры,
но и нашего равнодушного отношения к их любви.

                Р.Маргулис