Непредвиденное...

Нет ни прощения, ни оправдания.
Даже прощанья короткого нет.
Полночь. Вокзал. Старый зал ожидания.
Наскоро куплен плацкартный билет.
Кто-то встречается, кто-то прощается.
Зал ожидания всех приютил.
Я не вернусь, даже если раскаешься...
Только уехать хватило сил. ....                Мой дед был прекрасным рассказчиком всяких житейских историй и не подчинялся никогда стихийному развитию событий, он сам влиял часто на ход событий во всех проявлениях своей жизни. Он следил за тем, чтобы у него вдруг... не возникло вредных привычек, он  обожал природу и эффективно отдыхал, занимался всегда спортом, чтобы сохранить своё здоровье. Он,уже в те давние годы, развивал свои личные и профессиональные качества для того, чтобы освободить свое сознание от штампов, ярлыков и стереотипов.... И вот однажды по одному  неприятному  и  скучному  делу  он  был  вызван  из Москвы в предместья и
освободился  только к десяти часам вечера,уставший, развинченный и злой. Другого дела
у  него не  было, и он  торопливо шел на станцию, по привычке человека, у
которого  лежит  в  боковом  кармане записная книжка, а в ней против каждого
дня  отмечены  десятки мест, куда нужно поспеть, и ругал, ругал...  не
зная  кого. Весь свет ругал: и тех, кто вызвал его по этому глупому делу, и
себя  за  то,  что поехал, и собак, существование которых в этой местности он
предполагал,  и  дождливое  лето,  и  ночной  мрак, который уже царил в этот час всюду,
особенно  сгущаясь  в  узеньких путаных переулках, пролегавших между дачами.
Посредине  еще светлела дорога, но по краям, где под тенью высоких деревьев
проходила  пешеходная  тропинка, было так же черно, как и у него на душе. По
времени года свету  полагалось больше - это происходило в последних числах июня,
-  но только что пронеслась сильная гроза, с проливным дождем и
ветром,  и  посеревшие  тучи  еще не успели рассеяться, точно им было так же
трудно  и  неприятно двигаться в теплом и сыром воздухе, как и моему деду. Минутами
они  спохватывались,  как  пьяница,  который  вспоминает,  что  в  одном  из
карманов  у него еще завалялся непропитый руб, и, возвратившись, с треском
бросает  его  удивленному продавцу,  -  и  посылали  на  землю  редкие,
запоздавшие  капли,  лениво  ударявшиеся  о  листья  и  траву  и наполнявшие
окрестность  тихим  шуршанием.  Деревья  не  шевелились,  и только когда он с
усиленной  бранью  налетал  плечом  на  темный ствол сосны или задевал ногой
кустарник,  на него  сыпались  частые  теплые  брызги.  У него уже начинала
являться  неприятная  догадка  о  том,  что  вместо железнодорожной станции  он плелся к черту на кулички. Но вот  деревья  внезапно  раздвинулись,  точно  провалились,  и  в
нескольких  шагах  на  просветлевшем  пространстве  тускло  блеснули  мокрые
рельсы.
     Ну,Слава Богу! Маленькая   крытая   платформочка,   задавленная   окружающим  лесом  и ежеминутно  пугаемая  громыхающими  поездами,  робко прижималась к земле. В те давние времена на
ней   не   было   даже   кассы, но зато благополучно в   продолжительной   агонии  кончался
холостяк - фонарь,  не  только  не рассеивая тьмы, но скорее увеличивая ее. На
стене  висело  большое, оборванное по краям и никогда никем не читаемое расписание
каких-то  поездов  с  мудреными  линиями  и черными ободами, а в углу платформы стояла
единственная  лавка,  на  которую мой уставший дед и плюхнулся, плотно усевшись. До его поезда оставалось еще
более  часу,  и  он  приготовился  терпеливо  ждать.  Для этих случаев у него
всегда  бывала  припасена  газета  или  книга, но читать было темно, да и не
хотелось ему.  Эти  чужие и выдуманные истории, о которых будет говорить газета или
книга,  давно  уже вызывали в нем скуку . Что ему до того, что там
где-то  гремят и кипит жизнью шумная толпа, и крики победы, и яростные
вопли  побежденных  поднимаются  к  небу,  -  когда  вокруг  него  сейчас спит
воздух,  а  сам  он киснет и будет киснуть в этой неподвижной духоте еще час? А в книге
еще  хуже: придуманные жизнью Петры будут любить и целовать выдуманных Марий, во имя
проклятого  реализма  порок будет торжествовать, а слюнявая добродетель ныть
и  киснуть, киснуть и ныть! Да и не все ли равно: быстро или медленно пойдет
время?  За  этими временами  пойдут другие, и там тоже нужно будет убивать, - так
пусть они умирают сами, а мы будем только наблюдать со стороны.
     Увлеченный своим размышлением и нытьем,  он  не  заметил,  как  на платформу вышли из разных
концов  две  пары.  Первую составляли два подвыпившие господина. Один из них
был  высокий  худощавый  старик с желтым лицом и реденькой седой бороденкой,
от  тонкого  и  широкого  рта  спускавшейся  какими-то странными клочками на тонкую гусиную шею. Из-под его котелка,  оставлявшего в тени верхнюю часть лица, спускался тонкий и длинный
нос,  на  конце  острый,  как  у  покойника.  Спутник  его обладал широким и
красным  лицом, подобным ломтю зрелого арбуза, - причем роль зерен выполняли
маленькие  черные  глазки,-  стриженой  круглой  головой,  на которой торчал
белый  картуз.  Над  пухлыми  губами  чернели  маленькие страстные усики. От всей его
молодой,  толстой  фигурки  несло нестерпимым блаженством и какой-то обидной
кротостью.  Старик уселся возле  и заговорил высоким, хриплым фальцетом,
которому он старался придать язвительность и иронию:
     -  Будьте,  Семен  Семеныч,  солидарнее!  Вас  немного  намочило,  вы и
капризничаете.
     - Но чем же это я , Василь Игнатыч? Буфета нет. ...
     - Это дело ваше. Толцыте и отверзется/Упорством добиваться желаемого/.
     - Чему отверзаться-то? Стена ведь вокруг .
     Молодой  человек  в  подтверждение  своих слов стукнул кулаком в тонкую
стену,  издавшую  звук  пустого  пространства, и откачнулся назад, но сделав
при  этом  такой  вид,  как  будто  ему  давно уже хотелось откачнуться и он
только пользуется удобным случаем.
     -  Но  зачем  утруждаете  вы  меня  вашими  гнусными темами?- спросил
старик.
     Весь  он  был преисполнен вежливости, иронии и яда, которым особую силу
придавали его речи частые знаки препинания.
     -  Сердце  у  меня  золотое, с хорошим человеком поговорить желательно.
Покурим, старина?
     -  Это  дело  ваше.  А только я не старина, я - Василь Игнатыч и всякой
пьяной свинье не товарищ.
     - А сами-то вы, что?- не пили?- оскорбился тот.
     - Это дело наше.....
     Другая пара стояла между тем в стороне и в  нерешимости.
     - Уйдем, Саша, тут пьяные.
     - Ничего, они тихие, сядем вон там, в углу.
     Высокая  женская  фигура в сером клеенчатом плаще медленно тронулась, и
за  ней последовал тот, кого называли Саша. Когда они проходили мимо фонаря,
свет  упал  на красивое женское лицо и юношу с длинными волосами и в синей с
косым  воротом  рубашке.  Видом  своим он напоминал интеллигентного рабочего
или   студента,  снявшего  форму.  Девушка  держалась  спокойно  и  говорила
решительно,  мало  придавая значения тому, что ее услышат. Голос ее - чистый
и  мягкий  звучал  лаской  в каждом ее слове. Такие женщины, с ласковым
голосом и уверенными движениями, особенно хорошо ухаживают за больными.
     Разостлав  на  полу ее клеенчатый плащ, они уселись, тесно прижавшись друг
к другу, и из-за его лохматой головы на плечо легла тонкая белая рука.
     - Милый, тебе не холодно?
     -  Конечно  нет,-  ответил  он  с  тем  пренебрежением,  каким только глупые мужчины
отвечают на женскую заботливость.
     А тем временем моему деду  уже  становилось  холодно,  и он зябко ежился в своем одиноком и
жестком углу.
     -  А  как  нас  знатно  вымочило!-  продолжал  тот же ласковый голос со
скрытым смехом.- И как страшно в лесу, когда гроза.
     -  Ну,  что там страшного. Скорее - приятно. А твои там, дома, не будут
беспокоиться о тебе? Запропала ведь ты неведомо куда.
     -  Ах, да ладно!,-  ответила  девушка и счастливо рассмеялась, но тотчас же
перешла  в  серьезный  тон: - А странно, правда, что время так долго тянется
без тебя. Ты когда был здесь?
     - Вчера.
     -  Вчера?-  протянул  голос.- Вот потеха-то! Я думала,
что они врут.
     - Кто они?
     - Да вот те Фантазеры, что романы пишут.
     - Кстати, кончила ты тот роман? У меня просили его.
     Ответа   мой дед   не  слыхал.  Уже  давно  доносился  издали  гул,  тихий  и
неотзывчивый  в сером воздухе, поглощающем звуки. Это шел не то пассажирский,
не  то  курьерский поезд, не останавливающийся на этой маленькой платформе. Постепенно
гул  возрастал,  и  из-за  стены,  закрывавшей  правую сторону пути,
внезапно  вырвалось  черное  и  огненное чудовище и промчалось, как вихрь, с
громом  и  лязгом, таща за собой тяжелые вагоны. Освещенные окна сливались в
одну  блестящую полосу с мелькающими силуэтами голов. С этой низенькой платформы,
стоявшей  почти  на  одном  уровне  с  рельсами,  видно  было, как торопливо
вертятся колеса, кажущиеся легкими и прозрачными.
     Наступила  минутная  тишина,  нарушенная блаженным молодым человеком, в
котором    этот   пронесшийся   ураган,   видимо,   пробудил   новые   силы.
Отчаянно-фальшивым голосом он запел:
     Бледный месяц... плывет над ре-е-кою...
     -  Врешь,-  комментировал выпивший старик  с  язвительностью. -Возьмите глаза в
зубы, и вы увидите тучи.
     ...Все в объятьях... ночной тишины...
     - Хороша тишина! Орет как пришпандоренный.
     ...Ничего мне на свете... не надо-о-о...
     - И опять врете. Полбутылки надо.
     ...Только видеть... тебя одноё!..
     - Эту рожу-то? Тьфу,- с омерзением плюнул старик.
     -  Послушайте!  Почему  вы  говорите,  что  у нее рожа? Вы сами видели,
какая у нее прелестная личность.
     - К вашей пьяной роже никакая личность не подойдет.
     Молодой человек задумался и решительно произнес:
     - За эти слова я больше с вами незнаком.
     - Дело ваше.
     С другой стороны слышалось:
     - Ты понюхай, Саша, как хорошо пахнет: листьями и еще чем-то.
     - Да уж нюхал.
     - Нет, пожалуйста, еще.
     Юноша  с  шипением  потянул  воздух,  и  оба рассмеялись. На блаженного
молодого  человека  молчание действовало удручающе, и он заговорил, подражая
ироническому тону старика:
     - А вот с каким поездом мы поедем?
     - Ни с каким.
     -  Н-ну?-  изумился молодой человек и икнул.- Почему же это, хотел бы я
знать?
     - Потому что не пустят. Скажут: куда, пьяная морда, лезешь?
     - Это кто же морда-то? Скажем: две пьяные морды.
     - Да еще по шее накладут,- ехидничал старик.
     - О?
     - Да протокол составят.
     - О?- все больше таращились глаза молодого человека.
     - Да в кутузку. Посиди, голубчик, охладись, а то чувствителен больно.
     Молодой человек задумался и торжественно провозгласил:
     - Я с вами больше не знаком, потому что вы вредный человек.
     Несмотря  на то что эту торжественную формулу он заключил новой звучной
икотой,  видно  было, что он огорчился и весь как-то потускнел, точно по его
блаженству  прошлись  сапожной  щеткой.  И дед мой  понял  теперь  и  причину  этого
омраченного  блаженства:  оно  было  тем  отпечатком, который накладывают на
человека ласки и поцелуи любимой женщины. Но на что злился старик?
     -  Какой  мрачный господин,- сказала шепотом девушка.
     Деду вдруг стало  приятно,  что  он  замечен  и  что,  главное,  замечена была его
мрачность.  Пусть  хоть  пожалеют меня,думал мой дед,эти милые люди,- меня, у которого нет своей любви.
     - Бабушку, видно, схоронил,- предположил юноша.
     Это  предположение  было  поразительно  глупо.  Кто  бывает так мрачен,
схоронив бабушку, и почему именно бабушку, а не дедушку?
     -  Ха-ха-ха!- звонко рассмеялась девушка, но сейчас же, с своим обычным
переходом  к  милой  серьезности,  добавила  раскаивающимся  голосом:-  Быть
может, он болен, а мы смеемся.
     Это  была  эпитафия,  с  которой  моего деда снова опустили в пучину небытия,
откуда  извлекли  на  одну  минуту,  чтобы  его  мрачность  ярче оттенила их
светлое   счастье.  И  снова  повелся  ими  серьезный,  деловой  разговор  о
загранице,  о  медицинском  институте,  о  правилах приема в него, о книжках
прочитанных  и  тех, которые нужно еще прочесть, а в этот разговор врывалась
шаловливым  лучом  милая  и пустая болтовня, легкая и красивая, словно белая
пена   на  поверхности  золотистого  крепкого  вина.  Весь  мир  казался  им
пустяком,  и  каждый  пустяк был целым миром. Чувствовалось то благоговейное
внимание,  с  которым  эта  высокая,  красивая  девушка ловила каждое слово,
которое  скупо,  как  драгоценность,  выпускал  длинноволосый  юноша.  Каким
благодарным  смехом  отвечала  она,  когда  это  слово  оказывалось  умным и
острым.  Рассыпь  сейчас  перед ней Цицерон все самые пышные цветы из своего
неувядаемого  венка,  блистай  перед  ней  Гейне  всеми  перлами язвительной
насмешки  и  мистически-страстной нежности, плачь и хмурься перед нею Данте,
соберись  тут,  наконец,  все  великие умы и сердца и положи к ногам ее дары
свои,  она,  эта красивая девушка, не обернула бы к ним своей головы и жадным ухом
ловила  бы  каждое  слово  длинноволосого своего друга. Она смеется, счастливая и
благодарная,  точно  все  это:  и  ее  возлюбленный,  и  смешные  пьяные,  и
сумрачный  господин, якобы схоронивший  свою бабушку, существуют лишь для полноты
ее счастья. Мы не были живые люди,- мы были лишь тени, картинки.
     - Как быстро бежит время!- жаловалась она.
     - А я не знал, как убить это время!
     - Может быть, мои часы спешат?
     Маленькие  золотые  часики  сблизились с большими серебряными часами, и
обе  головы  склонились  над  ними.  Но,  вероятно,  кроме часов, сблизилось
что-нибудь  другое,  потому  что  слишком уже долго не определялся настоящий
час.
     - Кажется, верно?- смущенно сказал женский голос с легкой дрожью.
     - Верно!- авторитетно сказал юноша.
     Верно!-думал мой дед.  Как  слепы  эти счастливые люди. Неверно! Тысячу раз неверно! И проклянете  тот  день,  когда ваши часы пойдут так правильно, что ни в одной
убитой  минуте  вы  не  ошибетесь,  и  маленькие  часики далеко от вас будут
отбивать такие же грустные и пустые секунды!
     Тучи  уже проходили, и на западе прямо против платформы светлой полосой
проступило  чистое,  прозрачное  небо.  На  нем  чернели,  как вырезанные из
плотной  бумаги,  силуэты  разбросанных деревьев. Свежее и суше стал воздух,
на  ближайшей даче глухо зарокотал рояль, и к нему присоединились согласные,
стройные голоса.Ах,времена! Где вы теперь?....
     -  Пойдем  слушать,-  быстро  вскочила  девушка  и  потащила  за  рукав
неуклюже поднимавшегося юношу.
     Пойдем  и  мы,- пусть до конца оттаивает застывшее сердце. Пели хорошо,
как  редко  поют  на  дачах,  где  каждая  безголосая  собака  считает  себя
обязанной  к вытью. И песня была грустная и нежная. Мягкий, красивый баритон
гудел  сдержанно  и  взволнованно, как будто подтверждая то, на что страстно
жаловался  высокий  и  звучный  тенор.  А жаловался он на то, что дни и ночи
думает все о ней одной.
     - Об одной тебе думу думаю,- плакал тенор.
     - Думу думаю,- грустно соглашался баритон.
     - Об одной тебе, моя душечка,- звенел слезами тенор.
     - Душечка,- мягко подтверждал баритон.
     - И умру я, жизнь проклинаючи, об одной тебе вспоминаючи...
     -  Об  одной тебе вспоминаючи,- с глубокою тоскою подтвердил баритон, и
все стихло....
     И вот, впереди   моего деда, молча  и  неподвижно  стояла  парочка  и,  когда  песня
кончилась,  разом  вздохнула  -  и  поцеловалась. Дед мой отправился на платформу,и
откуда то ему послышался  отчаянно-фальшивый  голос, беззаботно обходившийся всего
двумя  нотами,  одинаково  скверными: простым криком и диким криком. Молодой
человек  с  золотым  сердцем  не  мог  остаться нечувствительным к любовному
призыву и отвечал, как умел...
     Ничего мне... на свете... не нада-а...
     Только видеть тебя одноё...
     -  Врете!-  шипел выпивший старик, пытаясь заглушить кричащего.- Дубину хорошую
надо!
     Бедный  старик! Теперь мой дед понял, почему он так злился.Пьяный старик просто завидовал, как
и он сам.
     Потрещал  звонок,  извещающий  о выходе поезда, и вскоре послышался тот
же  ровный  и  тихий гул. Сейчас поезд унесет моего деда отсюда, и навеки исчезнет
для  него эта низенькая и темная платформочка, и только в воспоминаниях его останется эта милая девушка.  Как  песчинка,  скроется она в море человеческих
жизней и пойдет своею далекой дорогой к жизни и счастью.
     Снова  из-за  стены  вырвалось  черное  чудовище  и, сдержанное могучей
властью,  остановило,  вздрагивая,  свой  стремительный  бег. Находя друг на
друга  и треща и скрипя тормозами, проползали вагоны и остановились с глухим
стуком. Стало тихо, и только шипел воздух, выходя из тормозных труб.
     Пьяных  действительно  на  поезд  не  пустили,  и  старик с злорадством
говорил:
     - Что? Поехали?
     - Нич-чево. Поедем на следующем.
     - А на следующем и по шее накладут.
     Мой дед  стоял  на  площадке  вагона, против длинноволосого юноши, пристально
смотревшего  на  высокую, стройную фигуру, таким же продолжительным взглядом
впившуюся  в  него.  Поезд  дернулся  и  плавно  пошел,  отрывисто  стуча  и
покачиваясь на стыках рельсов.
     - До свиданья, Саша,- сказала девушка.
     - До свиданья,- ответил он.
     - Прощай,- тихо молвил мой дед, склоняя голову.
     - До завтра!- донеслось уже издали и глухо.
     - До завтра!- крикнул он.
     "Навсегда",- решил мой дед.  "Навсегда",-  прощались с ним эти таинственные черные
силуэты  деревьев и убегали назад. "Навсегда",- сказала платформа и скрылась
за поворотом.
     Захотелось войти  в  вагон,  а то становится холодновато: мечты мечтами, а
насморк  насморком.  Да, нужно заглянуть  заодно  и в записную книжку: куда и по каким делам
бежать завтра спозаранку,подумал мой дед,и вошел в тепло вагона....