Смерть Мартына Небабы

(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)


Метрах в ста от вокзального ресторана, в противоположном конце широкой первой платформы, находился головной буфет станции. Как и все железнодорожные буфеты, он был, что называется, заточен под скорейшее обслуживание пассажиров. Во время стоянки поездов из вагонов в буфет устремлялись одетые налегке люди, пропитанные запахом отхожего места. Они долго там не задерживались: купят прохладительных напитков, иссиня-крутых яичек или «тошнотиков» (пирожки с ливером) – и обратно в вагон. Стоянка поезда в пятнадцать-двадцать минут не позволяла рассиживаться.


Зато местные работяги задерживались в буфете подолгу. К концу дня от них вообще отбоя не было, особенно в дни получки. А всё потому, что в буфете в широком ассортименте продавались спиртные напитки: от дорогих сладких марочных вин до относительно дешёвых водки и пива.  Местные покупатели сладкие вина не употребляли, предпочитали водку и пиво.
 

В должности буфетчицы, «единственной и неповторимой», работала там  Марья Ивановна (Маруся). Она относилась к категории «маникюрш», то есть была толстая-претолстая – на Кизияре всех излишне толстых женщин называли маникюршами. Шеи у неё практически не было – голова лежала прямо на плечах, как арбуз на поле. Несмотря на толщину она кругом поспевала, перекатываясь как шарик, и казалась даже проворной. Пьяную клиентуру буфета держала в ежовых рукавицах. Замуж никогда не выходила, а дочку родила «от проезжего молодца».

 
В недрах буфета было потайное помещение на три столика – для высоких гостей и нужных клиентов, неофициально именуемое спецкабинетом. В нём, естественно, тоже хозяйничала Маруся. Столики стояли в продольный ряд на довольно большом расстоянии один от другого впритык к стене; когда было нужно, они сдвигались и получался один большой стол. В глубине стоял самый настоящий диван, а около него замысловато изогнутый торшер, трофей из Германии (как он туда попал – история умалчивает). Именно благодаря этим двум атрибутам роскоши  кабинет был чертовски уютен, несмотря на свою кишкообразность. «Ну прям тебе филиал ресторана», – говорили те, кому удавалось подсмотреть. 


Вход в спецкабинет был отдельный – через служебную дверь с тыльной стороны здания. Туда никто не имел права входить, кроме тех, кому можно. Нельзя было даже выказывать интереса, что там и кто – чуть ли не под страхом отлучения от торговой точки. Было бы это у занудливых немцев – обязательно висела бы  табличка: «betreten verboten» (входить запрещено). У нас не висело ничего – запрет подразумевался. Неспособность подразумевать выходила боком. Занадто (чересчур) любопытным особям Марья Ивановна просто не наливала, говорила: «Ты свою бочку уже выпил». И всё. Хоть кол ей на голове теши, а ни за что, бывало, не нальёт. Если кто-то «залуплялся» (возмущался), нажимала кнопку – и через несколько минут появлялся дежурный детина из ОПМ (опорный пункт милиции) и брал возмутителя спокойствия под белы рученьки. 


Основной же вход, парадный, вёл в буфет прямо с платформы. Торговый зал был довольно большой – на шесть столиков, расположенных в два ряда. Буфетная стойка (прилавок) была сделана из красного дерева, благодаря чему имела какой-то великодержавный вид. Вот только швейцара у порога не хватало.


Постоянные посетители, местные работяги, любили посидеть за «ершом» (смесь пива и водки), поговорить про жизнь, рассказать сальный анекдот, побалагурить. А потом, когда им уже хорошо «вставляло» (ударяло в голову), переключались на песни и даже пляски. Особенной популярностью пользовалась песенка про девочку Раю. Если была гармошка – хорошо, а нет – то и без гармошки. От вечного незнания текста пели, как говорится, кто во что горазд:

 
А девочка Рая,
Чиво ты худая.
Чиво ты худая,
Моя дорогая.
А шо тибе нада
Кроми шикалада,
Кроми шикалада
Може шо-то нада.
А мине не нада
Дажить шикалада,
Я без шикалада
Буду очень рада...


После этой песни – ещё, а потом – ещё и ещё, пока буфетчица, насупив брови, не ставила точку: «Ишь, как развезло наших мальчиков-ебунчиков! Чего доброго, начнут персональное хозяйство вываливать наружу… – И, вскидывая в повелительном жесте руку, зычно бросала в зал: – Эй! А ну-к хватит там мотнёй трусить, не положено танцульки устраивать, это вам не кабаре! Слышь? Прекратить щас же!». И мальчики (молодые и старые) тут же прекращали. Наиболее игривые, беря под козырёк, выкрикивали по-военному: «Есть, ваша честь!»

 
Хоть буфет и без того был притчей во языцех, о нём ещё громче заговорили, когда там  обнаружили мёртвое тело молодого мужчины благородной внешности. После идентификации личности стало известно, что это был бандит Мартын Небаба, по кличке Бзденик. Местная газета не преминула тут же опубликовать статью под заголовком «Кизияр может спать спокойно».


К тому времени Бзденик уже превратился в легенду. Своим жертвам он отрезал языки, и это был его «фирменный» знак (как рисунок-силуэт черной кошки у банды «Чёрная кошка»). Говорили, что отрезанными языками он мстил людям за то, что нарекли его когда-то Бздеником да так и не отказались от этой гнусной клички,  и что языки он употреблял в жареном виде за трапезой, причём сотрапезникам тоже предлагал отведать по кусочку – в знак преданности общему делу и ему лично.


А кто был не в силах преодолеть отвращение, того раздевал донага и в таком виде заставлял танцевать с девушками попеременно то «Гопак», то «Барыню» – до полного изнеможения. Хорошо хоть не убивал.

 
Бзденик как бы состоял из одних парадоксов и противоречий. Так, ему были присущи махровая мизантропия и фанатическая любовь к животным, моральное уродство и физическое совершенство, тонкий расчёт и примитивная опрометчивость, скаредность и расточительство, редкая коммуникабельность и вопиющее одиночество, вездесущность и неуловимость.


Маньяк-извращенец, безнаказанно шагающий по трупам, – вот каким  представлял Бзденика кизиярский обыватель. Не было человека, чтоб о нём не слышал. Многие его видели да не предполагали, что лицезреют зверя, которого панически боятся, – кто бы мог в тонком, изящном красавце заподозрить такое чудище!

 
Мерзкую кличку ему дали ещё в школьные годы – за то, что он часто отказывался пускаться в рискованные мальчишеские вылазки («бздел», в смысле боялся), и вообще вёл себя как маменькин сынок. Вскоре, однако, те же мальчишки поняли, что это не боязнь, а что-то вроде пророчества или обострённого инстинкта самосохранения. Чутьё, короче говоря. Потому что как он, бывало, не пойдёт с мальчишками на дело, те обязательно это дело провалят, как пойдёт – всё кончается лучшим образом.


Ребята стали прислушиваться к его мнению и, что называется, стучать перед ним хвостом, но... поезд ушёл: кличка прилипла и отодрать её было невозможно, разве что с кожей... В душе он очень переживал по этому поводу, хоть вида не показывал. Ещё бы! Мало того что фамилия Небаба и имя Мартын – сто лет уже люди не давали детям такие имена – так ещё и дразнилка... хуже быть не может.


Бзденик много раз поднимал перед отцом вопрос поменять хотя бы что-нибудь одно – фамилию или имя – но тот категорически возражал, а о смене того и другого вообще слышать не хотел – гневался и давал припадок эпилепсии. Отца Мартын обожал, и идти против его воли не стал. Смирился. Но кличка! Кличка убивала его. Хоть он и смирился с ней, да не привык.

 
Время шло, и стало очевидным, что он избранный, что не такой как все. Правда, не видно было с каким знаком избранный – с плюсом или с минусом – но что избранный, видно было каждому. Скабрёзность клички со временем выветрилась – во многом благодаря девочкам, которые, завидев его, превращались в само желание  и очень напоминали куриц, красноречиво приседающих перед петухом, – топчи, мол, меня, топчи, не бойся. Только и слышалось отовсюду: Бзденичек, Бзденюля, Бзденяша, Бзденёночек. 


Он покорил всех школьниц, созревших для романтических отношений. Других парней для них как будто не существовало, все девки помешались на нём. Повальная Бзденикомания перекрыла  кранты злоязычникам и вообще всем тем, кто любил обзываться по поводу и без повода, обезоружив их полностью – они поняли, что любой выпад против «бабского кумира» только возвышает его, а их самих – принижает, автоматически переводя в ранг завистников.

 
И всё равно кличка коробила Бзденика, самолюбие его бунтовало, он страдал. Особенно когда какой-нибудь болван, «весь из себя»,  называл его Бздо – как бы для краткости (а может, и действительно для краткости). Но что было делать! Правильно говорит пословица: «На каждый роток не накинешь платок». Приходилось терпеть и проглатывать горькие пилюли. К тому же он знал: рано или поздно наступит возмездие, и обидчики получат сполна.


Однажды нервы у Бзденика не выдержали, и он, что называется, сорвался: проломил  голову школьному силачу Славику Дундуку. Травма была сокрушительной. Поверженный Дундук даже не смог встать и дать сдачу. Он долго лежал в больнице, но очухался. Учителя школы, знавшие эту историю не понаслышке, post factum уверяли, что, вкусив запах чужой крови, Небаба на всю жизнь сохранил к этому запаху неодолимую тягу. Что инцидент с Дундуком  есть та точка отсчёта, в которой кончается симпатичный паренёк Мартын со своей лучезарной улыбкой и начинается кровожадный монстр Бзденик с чьим-то жареным языком на блюде. Точка невозврата. 


Бзденик резал людей как курчат, но так умно (извините за некорректное выражение), что милиция долго не могла понять, чей это почерк. У него была своя шайка, такая же дерзкая и кровожадная, как и он сам. Говорили, что шайка эта соперничала даже с самой «Чёрной кошкой». Кизияр трепетал.

 
И вот Бзденик мёртв. И смерть-то какую нашёл! Не в открытом бою, а в глухой ловушке. Не от руки достойного противника, а от удара какого-то трусливого шакала, возможно даже и сообщника. Не героем, а затравленным животным. Предводителем, брошенным своими приспешниками. Эксзвездой преступного мира.


Вместе с Бздеником канули в вечность и его голубые мечты: он планировал окончить институт, поступить в аспирантуру и написать книгу «История хамства российского» – как противовес (а может, дополнение) к известному труду Н. М. Карамзина «История государства Российского». Правда, школьный учитель Николай Николаевич Печёный, при котором Бзденик ходил в любимчиках, уверял, что это всё ерунда. Что Небаба собирал материал для написания трилогии: «Древляне», «Князь Игорь», «Княгиня Ольга».


Мёртвого Бзденика обнаружили в пятницу, и было это так. Марья Ивановна пришла в буфет рано, почти за час до открытия. Она всегда так приходила – чтобы не спеша подготовиться к работе. Да и не хотелось сидеть дома – более или менее счастливой она чувствовала себя только на службе. Здесь Марья Ивановна была нужна всем, там – никому. Дочка жила своей жизнью и кроме неприятностей ничего матери не доставляла.


Занимался рассвет. Людей на платформах не было. Пригородный пассажирский поезд на Каховку только отошёл, а ближайший поезд дальнего следования придёт через час двадцать. Привычные звуки вокзальной жизни грели душу, вносили ощущение стабильности и порядка. Прокуренными голосами изредка перекликались рабочие – видно, чинили что-то. 


От товарного состава, стоящего на третьем пути,  доносились характерные металлические постукивания осмотрщика  вагонов. «Наверно Коля Кочерга, – подумала Марья Ивановна, представив, как тот бьёт длинным изящным молоточком по замасленным колёсам и буксам. – Кажется, сегодня его смена. Наверняка прибежит пивка попить, и не раз».


За углом здания что-то кому-то рассказывала уборщица туалетов (теперь, как мы знаем, техничка) Зинченко Паша. Уловить общий смысл её бойкой речи было невозможно, но отдельные слова и обрывки фраз слышались неплохо: «усе рукы побыти», «Малашка», «хай бы йим грэць», «вещи – хомут та клещи», «турок – не казак», «чувал», «бычки на десяток», «кирцы», «в штанях», «чирыз дорогу навпрысядки».


Включился репродуктор диспетчера, что-то прохрипел и выключился.  Пыхтел паровоз, ритмическим двухтактным «паа-пах» оповещая, что он под парами и готов в любую минуту сорваться с места и помчаться, куда его поведут, остановка – за зелёным цветом семафора.


А за забором – просыпающаяся от ночной дрёмы привокзальная площадь со своими шумами, заботами, бесконечными очередями. Хоть магазины, ларьки да лотки должны были открыться не так уж и скоро,  бабы уже сновали в  броуновском движении, озабоченные извечными вопросами никчемной жизни: «А шо тут сёдня  даватымуть, не знаете?», «Печатное (туалетное)  мыло е чи нема?», «Интересно, по скоко сахарю будуть отпускать в одни рукы?», «А хлеб щё не завезли?», «Де б достать глыбокие галоши, га?» и так далее.


Марья Ивановна зашла через главный вход – «контролька» на замке была не нарушена. Проследовав через торговый зал в подсобку, разделась, надела  униформу – ажурный кокетливый фартук, кокошник в форме царской короны и облегчённую, комнатную обувь замысловатого фасона (купила на толчке). Хотела сварить кофе – она любила попить горяченького перед работой – но тут её  охватило какое-то нехорошее чувство – беспокойство не беспокойство, раздражение не раздражение, смущение не смущение. Словами  не передать. Скорее всего, и то и другое и третье сразу.


И всё же, чтобы хоть приблизительно «въехать» в это её чувство, давайте представим такую ситуацию: вы в полный рост моетесь в душевой кабине и чётко видите, как через  замочную скважину за вами кто-то подглядывает, кто – неизвестно. Вы, естественно, громко возмущаетесь, но реакции никакой – глаз прилип к скважине и не отлипает. Впору бы уйти от любопытного взгляда в сторону, ан нет! некуда – душевая кабина узкая. И свет не выключить – выключатель снаружи.


Можно было бы вплотную приблизиться к замочной скважине и закрыть её, как амбразуру, собой, да опасно –  просунется какое-нибудь грязное шило и вонзится в тело. И дверь открыть нельзя, чтобы прогнать наглеца, – а вдруг там насильник, который только и ждёт этого – чтоб взять вас голыми руками и надругаться по полной программе.


Тогда вы начинаете поворачиваться и так, и сяк, но… спрячете перёд – виден зад, спрячете зад – виден перёд, а вам хвастаться нечем – ни тем, ни другим. Каков же выход? А выход, совершенно верно, один: закрыть лицо ладонями, присесть на корточки и скукожиться – пусть рассматривает, да чтоб хоть не те места, за которые стыдно.


Подсознательно Марья Ивановна примерно так и поступила – села на лавку и зажала руки между коленями – как бы ушла в себя, забилась в уголок. Скованная тревожными мыслями, она не знала что делать. Потом усилием воли прогнала наваждение, напустила на себя весёлость, нарочито громко запела «Ах, зачем эта ночь так была хороша…» и принялась готовить кофе.


Включила электрическую плитку – плитка не загорелась. Она начала туда-сюда смыкать шнур, проверять контакты, пробовать снова и снова – безрезультатно, плитка была мертва. И эта безжизненность плитки её почему-то испугала больше всего. Она ещё ничего не видела, ничего не слышала, ничем подозрительным не располагала, но уже каким-то образом поняла, что находится в помещении не одна.


По телу пробежала волна нервного озноба. Будучи не робкого десятка, она быстро собралась с духом и, словно в ледяную воду, решительно кинулась на обход владений. Осмотрела торговый зал – всё нормально, шпингалеты на окнах закрыты, решётки нигде не выломаны. Пошла в спецкабинет, где меньше всего ожидала подвоха,  так как окон там не было, а дверь – так называемая запасная, или служебная – закрывалась изнутри тремя огромными засовами, как в бункере фюрера, открыть её снаружи было невозможно. Через вентиляционное отверстие не проникнуть, разве что кошка... Да и кошке не проникнуть – оно задраено металлической сеткой.


Марья Ивановна нащупала выключатель, щёлкнула – и вскрикнула: за дальним столиком сидел хорошо одетый молодой человек и как будто дремал. Ни еды, ни питья перед ним не стояло. От страха на неё как столбняк напал. Не зная, что предпринять, она переминалась на месте, не двигаясь ни вперёд, ни назад.


Потом до неё дошло: раз человек бледен как смерть и не шевелится, нужно звать на помощь. Она кинулась к выходу, но тут же вернулась – решила вначале удостовериться, мертвец это или всё же не мертвец. Разбрасывая в стороны стопы, обутые в остроносые чувяки, – точь-в-точь как  Чингисхан на картинке из учебника истории, –  медленно, с опаской, поплыла к злополучному столику. 


И тут почувствовала под ногами что-то склизкое, глянула – лужа крови. Она её не заметила, пока не вступила. Кровь уже свернулась и отливала глянцевой поверхностью. До столика оставалось метра четыре. Буфетчица шла с опаской, подошвы липли к полу, издавая характерный трескучий звук. Сердце стучало, кровь вдарила в затылок, потом окатила  приливом жара всё тело и тут же отхлынула. «Наверно климакс начинается, – подумала Марья Ивановна и удивилась: – Надо же, только о климаксе сейчас и думать...».

 
Труп окоченел в положении сидя на стуле, привалившись правым боком к столу, спиной – к стенке. Голова поникла вперёд и вправо. Ноги максимально разогнуты в коленях и слегка разведены, отчего были безупречно прямы и похожи на ножки циркуля, приготовленного для начертания небольшой окружности. На подбородке посередине – там, где обычно красуется ямочка – подсохшая ссадина. Поплиновая рубашка расстёгнута на три верхние пуговицы, левая половина ворота тщательно подвёрнута вовнутрь и отведена в сторону – наверняка кто-то старался не оставить на ней следов крови.


Над левой ключицей, ближе к длинной, аристократической шее – с засосом, кстати, уже чуть пожелтевшим – зияла небольшая колото-резаная ранка. Она была нанесена, по-видимому, ножом с очень узким лезвием. «Совсем нестрашная ранка, неужели от такой можно скончаться?! – удивился бы, пожалуй, каждый слободчанин, увидев покойника. – Да и крови на одежде почти нет – пару небольших пятнышек, даже ткань насквозь не пропиталась. Вон из кабана сколько её выходит, кровищи-то, когда режут! А чем человек от кабана отличается… – Но, оглядевшись вокруг и обнаружив на полу большое скопление кровяных сгустков, тот же слободчанин понимающе воскликнул бы: – Хотя стоп! Вот же вся кровь! Это, конечно, меняет дело…».


На что Марья Ивановна была далека от криминалистической науки, а и та догадалась: человека не зарезали (в обывательском понимании этого слова), а закололи и обескровили, потому-то и ранка такая миниатюрная и крови на полу так много. Только встаёт вопрос: зачем было с таким тщанием выпускать кровь? зачем было оттаскивать и усаживать мертвеца за стол? – да так, что труп был как бы сам по себе, лужа крови – сама по себе. И расстояние между кровью и её бывшим вместилищем весьма внушительное…


Итак, человеку воткнули  нож, перевернули вверх ногами, как резаного петушка, попридержали, чтоб не трепыхался, вытащили нож, спустили аккуратненько кровушку, не испачкав даже ворота рубашки, а потом отнесли к столу и усадили на стул, чистенького и беленького. Маскарад, да и только!


Марья Ивановна обследовала запасную дверь – мало ли, может, нашёлся какой-то Геркулес, который вырвал засовы с мясом, иначе-то их и не открыть. Не доверяя глазам, пощупала, подёргала. Нет, засовы в порядке, не тронуты. Но это её не обрадовало: «Да лучше б они были тронуты, – подумала расстроенная женщина, – а то получается, что раз нет никаких следов проникновения извне, то прикончил человека никто иной, как я. Заманила и прикончила. Или Геля, подсобная рабочая. Во всяком случае, так подумает любой здравомыслящий сыщик. Попробуй тогда, отмойся! А я этого несчастного паренька впервые вижу. Геля, уверена, тем более; и вообще… она женщина забитая, набожная, мухи не обидит – как святая. Даже грешно думать на неё…».


Почему-то в эту минуту Марье Ивановне опять показалось, что за ней кто-то подглядывает. Удивительно! Не труп же! К счастью, она вскоре догадалась, что это душа покойного витает в помещении и не может, бедная, вырваться в открытую атмосферу – нет отверстия для выхода. Догадка показалось ей  убедительной, и она успокоилась. Но потом вспомнила, что вон же «душник» под потолком, вентиляция; для души вполне достаточно чтобы выйти наружу и устремиться в небеса. И она снова забеспокоилась.


Первая мысль, возникшая у Марьи Ивановны в ответ на вопрос «что делать?», была очень заманчива: не предавать происшествие огласке, не выносить сор из избы. Вытащить мертвеца наружу, положить в канаву или под забор. Пускай потом решают, кто его убил и за что. ПолЫ в кабинете тщательно вымыть – и концы в воду. Но Марья Ивановна тут же отошла от этой мысли: зачем ей темнить? она-то здесь ни при чём. Нет, нет и нет! Только милиция! Пусть разбирается по всем правилам! Стала лихорадочно жать кнопку сигнализации - сигнализация оказалась отключенной. Это вконец обеспокоило Марью Ивановну и вогнало в состояние панического страха.


Выбежав на платформу, буфетчица стала искать первого попавшегося, чтобы сбегал в милицию. Никто не подворачивался. Хорошо хоть Паша Зинченко продолжала вести с кем-то диалог. Буфетчица завернула за угол и махнула ей рукой: «Паша, иди сюда, скоренько!». Та, увидев возбуждённую буфетчицу, мгновенно к ней подскочила, оставив собеседницу с разверстым ртом.


«Беда, Паша! – взволнованно проговорила Марья Ивановна. – Мертвец тут у меня, зарезанный… Мужик какой-то незнакомый, молодой ещё. И культурный такой… Прихожу, открываю дверь, а он сидит… Представляешь моё состояние? Чуть умом не тронулась! Смотайся до хлопцев в милицейский пункт, пускай что-то делают. Сигнализация чего-то не фурычит, как тебе это нравится, га?». Пашу будто подстрелили – она встрепенулась от неожиданности, произведя конечностями немыслимые кренделя. И тут же побежала в опорный пункт милиции.


Пришли милиционеры, три человека сразу, все – свои в доску: они постоянно паслись у неё в буфете, причём нашармака. Освидетельствовали мёртвое тело – и сразу признали Бзденика. Его, оказывается, уже давно искали. Полушутя-полусерьёзно Марья Ивановна спросила: «Надеюсь, вы обо мне ничего такого не думаете? А то ещё скажете, что это я человека убила…». «Ну что ты, Маруся, – возмутились в один голос все трое, – или мы первый день знакомы!».


А один из милиционеров, самый пожилой, Иван Корнеевич, подошёл к ней вплотную и сказал на ушко: «Да если б ты, Маруся, его и кокнула, мы б тебе только в ножки твои роскошные поклонились. И закрыли бы на всё глаза. Сейчас жмуриков знаешь сколько? Пачками находим, половина из них так и остаётся неопознанными, без роду, без племени, даже никто и заявки не подаёт…».


После завершения протокольной части расследования Иван Корнеевич снова подошёл к ушку буфетчицы и сухими губами многозначительно прошелестел, как бы в дополнение вышесказанному: «А вообще-то, Маруся, не будь нас трудно бы тебе пришлось…Убийцы ещё не научились через щели лазить…». Марья Ивановна налила каждому по сто пятьдесят «белой» и велела приходить ещё.


Следствие шло ни шатко, ни валко. С самого начала было ясно, что убийство не раскроют. Потому что те, от кого раскрытие зависело, рассуждали так: «Чего это, спрашивается, мы должны рвать жопу на немецкий крест! Пускай уголовники сами себя уничтожают – нам легче будет. Их – ихними же руками…». Мари Ванну и Гелю немножко потаскали на допросы для видимости да и оставили в покое, тем более что и у той и у другой нашлись алиби. Больше свидетелей не оказалось. Дело осталось классическим висяком. Тайна жизни и смерти Бзденика так и осталась тайной.