Моя прелесть

Ане, молочно-белой дурехе, выпал самый банальный несчастливый женский билет.
Под конец мая, когда одуряющий запах черемухи сменился сиреневым нежным духом, она поняла, что беременна.
Еле дождавшись вечера, она поспешила, сияя глазами, к Валерке, к виновнику. По дороге придумала имя - если мальчик - то Андрей, если девочка - Настя.  Лучше б мальчик.
Валерка,  тяжелый и осоловевший  после работы и жирного ужина, рассмеялся злым смехом и сказал, подталкивая ее в спину:
- Нюрка, ну ты вааще дурная девка! Твои проблемы! Все, давай, иди!
Так и вытолкал ее на вечернюю улицу.


Мать, конечно, наорала, отходила тряпкой, которую держала в руках, потом обе поревели, обнявшись – Аня, от слез похожая на белого красноглазого и розовоносого кролика, и мать, с усталой мягкой грудью. Так и провыли весь вечер, смешав мелкие свои кудряшки – светленькие пушистые у дочери и рыжие от хны – у матери.
Мать-то была еще сама совсем молодая и тоже имела на жизнь свои интересы и планы.
На аборт ее сама и повела.
Через четыре дня экзамены начались, а там и выпускной вечер.
На него Аня даже не пошла, зря шила свое белое шуршащее шелком платье.
Весь поселок вслед смеялся – какие уж тут вечера и платья.
А Валерка при встрече подмигивал – что, мол, не вышло у тебя, у дурехи? В следующий раз будешь умнее. И кивал ухмыляющимся друзьям.

Такое душное и жаркое лето выдалось, давно такого не было – так томно и мягко жарило солнце, так лениво ходили по полуденной пыльной улице люди за окном. А Аня сидела в доме, молчаливая  и робкая.

В конце июля она сказала матери, что, может, ей уехать? Уезжай, тотчас отозвалась мать, словно ждала.
Аня перестирала свое бельишко (оно так слепило глаза на ярком солнце, пока сушилось), сложила аккуратно в чемодан парадные туфли и аттестат со всеми тройками и четверкой по физкультуре, заколола красиво волосы и уехала на пыльном синем автобусе в большой город. И даже не оглянулась на родной палисадник с мальвами.

Ранним утром, позавтракав еще домашним бутербродом, она переоделась в вокзальном туалете в красивое, оставила чемодан в камере хранения и пошла искать больницу. Любую. Она знала, что санитарки и уборщицы нужны всегда и везде.

В первой же больнице ее взяли.
Пока полная женщина со сложной прической занималась ее документами, она сидела не дыша, боясь, что вдруг передумают, и что тогда она будет делать? Парадные туфли натерли нежную белую пятку, солнце пекло вовсю, и идти снова искать что-то ей ужасно не хотелось.
- Так, а адрес? – спросила ее полная женщина, подняв голову от бумажек.
- Я не знаю пока адрес, - ответила она, заливаясь розовым румянцем, - я думала, сейчас пойду искать комнату, потом за чемоданом на вокзал…
- Ты что, только приехала? – спросила женщина, глядя на ее молочные колени с ямочками.
Она кивнула, понимая, что все срывается, весь ее план.
Женщина помолчала, барабаня пальцами по столу:
- Значит, ты только приехала из своего Задрищенска…
- Из Сиротина, - перебила она робко.
- Из Сиротина, - усмехнулась женщина, - жить тебе негде, делать ты ничего не умеешь, и денег у тебя тоже нет, только чемодан и красивые туфли…
- У меня есть деньги, - сказала она чуть не плача, - двести рублей.
- А, ну это, конечно, меняет дело, - сказала женщина и вздохнула, - Ясно. Что там у тебя случилось?
Аня, сбиваясь и шмыгая, коротко рассказала ей свою старую как мир позорную историю, и в конце ее рассказа женщина открыла ящик стола, достала ключ и встала:
- Значит так, дорогая. Тебе крупно повезло. Тебе попалась добрая фея.
Аня посмотрела на нее робким овечьим взглядом.
- Пошли, у нас в больнице есть дворницкая, там сможешь пока пожить. Первое время, да пока лето. Только там нет удобств, придется бегать в корпус. Ну и  мебелью небогато.
Так что дуй давай на свой вокзал, и сразу сюда, на работу. И так работать некому, так еще и все в отпусках, - добавила она зло. – Ну что стоишь, дуреха, быстро, я сказала, потом меня найдешь, я Лариса Пална.

Ей даже нравилась работа в больнице.
Нравились больные, которые ждали , чтобы она вошла скорее в палату, принесла или вынесла судно, покормила с ложечки жидким больничным супчиком или домашним, из банки. Она была вся такая нежная, мягкая, аккуратная, с умелыми прохладными руками, пухленькими ловкими пальчиками, с тихим голосом, очень отзывчивая и исполнительная. Родственники больных клали ей в кармашек деньги за уход, и она мягко улыбалась – конечно, конечно, не переживайте, не забуду – и поправляла выбивающиеся из под белой косынки мелкие легкие кудряшки.
В мужском отделении даже лежачие больные поворачивались за ней, а уж ходячие вообще замолкали, когда она шла по коридору – с полными стройными ножками, мелькающими под белым опрятным халатиком, тихой улыбкой и этой жилкой, которая билась у нее на шее.
Молодой яркоглазый хирург Игорь Игоревич, как-то в очередной раз столкнувшись с нею, сказал :
- Анечка, у вас ушки на просвет розовые. Еле удерживаюсь, чтобы не укусить.
Анечка нахмурилась, светлые бровки строго сошлись к переносице и пролепетала:
- Не пугайте меня, Игорь Игоревич! Вы меня все время пугаете!
- Анечка, вы прелесть моя! – и посмотрел ей вслед голодным хищным взглядом.

После эпизода с Валерой Аня в мужчинах разуверилась, и от взглядов их уворачивалась как могла. Жила в своей комнатушке (так она в ней и осталась, идти ей было некуда, да ее и не гнали) почти монашкой – никуда за территорию больницы не ходила – так только, в магазины и все.
А в марте неожиданно для всех вышла замуж.
Лежал у них в кардиологии старичок Иван Семенович, тихий, старенький. Когда Аня в его палату входила, расцветал и улыбался:
- Прелесть моя пришла, Нюточка.

А оказывается – жених был дед, хоть и ветеран.

Тетки в больнице только языками поцокали – вот тебе и тихоня –женила на себе старичка, ловкая!
- Да они все, из деревень такие – пронырливые.
А полная Лариса Пална ничего не говорила. Завидовала. У старичка, говорят, квартира была трехкомнатная, в хорошем районе. И родных никого. Сама она жила в маленькой двушке возле завода, с семьей старшего сына - невестка-неряха да двое внуков.

Аня была хорошей женой. Заботливой. Скрасила Ивану Семеновичу два года жизни, а потом похоронила как надо – на поминках был весь дом, где Анин муж прожил сорок лет, и больничные знакомые, и все было честь по чести – и блины, и кутья, и колбасы, и студень, и водку не пожалела Аня, хотя время было голодное – самое начало девяностых.
Никто слова плохого про молодую вдову  сказать не мог. Сидела она бледная, заплаканная, в черном, прижимала платок к покрасневшим глазам – и только на шее дрожала жилка, билась голубая венка.
К этой венке, не сдержавшись, припал было со стоном Игорь Игоревич, когда вдова на кухне мыла после гостей посуду.
- Ах, ну как можно, что вы!- воскликнула Анечка и олененком отскочила от него.
Игорь Игоревич дверью хлопнул и шел по улице, злой и пьяный, и все никак не мог прикурить сигарету, не замечая, что сует ее в рот не тем концом.
Не заметил он и того, что Анечка, отодвинув на кухне занавеску, смотрит ему вслед.

Аня еще при Иване Семеновиче поступила в медучилище, но работать продолжала. Когда окончила, то так и осталась все в той же больнице,уже медсестрой, и лучшей сестры не было.
Она  всегда шла с тающей тихой улыбкой, ласковая и неслышная. Капельницы ставила лучше всех, а от ее прохладных рук, положенных на лоб, проходила головная боль.
Больные ее обожали, а родственники не скупились, все так же опускали в кармашек деньги.
Анечка никогда не отказывалась, но сама никогда не просила, нет-нет.

Жила она все так же скромно и одиноко, от поклонников с виноватой улыбочкой ускользала, а сильно наседать никто не осмеливался – она так смотрела своими кроткими светлыми глазами, что настойчивый ухажер начинал чувствовать себя мерзавцем и растлителем.

Однако никто не удивился, когда она снова вышла замуж , и снова за старика. Он лежал в онкологии и был выписан домой умирать.
А с Анечкой он прожил еще год, тихий и даже счастливый. Кроме Анечки, у него никого и ничего не было – только болезнь, квартира в центре и дача на реке. Прелесть ты моя, доченька, говорил он ей, дежурившей у его постели часами, - и гладил сухой рукой ее пухлую белую ручку.

После девяти дней вечером к ней позвонили.
Аня гладила белье – большая куча стиранного лежала на диване , и в доме пахло горячей крахмальной чистотой.
Она открыла дверь. На пороге стоял Игорь.
Она отступила назад, не отводя взгляда от его голодных темных глаз, и когда он с звериным усталым рычанием впился ей в мягкие губы, она лишь обняла его обеими руками, крепко-крепко.
Утюг они выключили только через час.

На работе об их связи не знал никто – Игорь давно уже перешел в другую больницу, а Аня была не болтлива.
Он приходил к ней почти каждый день, иногда утром, усталый после ночного дежурства, чтобы только припасть к ее белому нежному телу, уткнуться в пульсирующую жилку на шее, зарыться в пушистые длинные волосы, словно без нее у него не было сил жить.
Он свил себе у нее в доме гнездо, обзавелся шлепанцами, сменной одеждой для поездок на дачу, у него была в ее доме своя кружка, зубная щетка и расческа.
- Анютка, прелесть ты моя, - говорил он задыхаясь, глядя как она, строго глядя в зеркало, укладывает свои длинные волосы в аккуратную дулю на затылке.
Она посматривала в его сторону искоса, вынимала из сжатых губ очередную шпильку и говорила:
- Собирайся, Игорь, пора.
- Анька. – хлопал он по постели, - ну успеем, присядь еще, ну на минуточку, ну…
И она, качая головой, присаживалась, чтобы быть накрытой его большим жарким телом, не знающим ни устали, ни стыда.

Как-то в субботу – они только поужинали, и Игорь перебирал ее локоны, то наматывая прядь на палец, то притягивая ее к себе для поцелуя, в дверь позвонили.
Аня легко поднялась, запахнув на ходу халатик, и открыла дверь.

- Ну что, сучка, не ждала? – усмехнулась стоящая на пороге худая и высокая женщина.
- Кто там, Нют? – спросил из комнаты Игорь.
- Ах, и ты здесь, кобелина! – воскликнула женщина и оттолкнув Аню плечом, направилась на голос.
- Ну что, чудненько, вот мы все и встретились, - она подошла к севшему на постели Игорю и влепила ему пощечину.
- Ира, прекрати!- пытался поймать ее руку муж, но она не далась, встала посередине комнаты, сложив руки на груди и глядела на них со злыми слезами.
- Я не понимаю, что здесь происходит? – тихо спросила Анечка, глядя на Игоря.
- Я тебе, сучка, сейчас все объясню, что здесь происходит, расхохоталась Ирина. – Ты посмотри на нее, на шалаву! С чужим мужиком хороводится, а строит из себя овечку! ****ь ты, вот ты кто! А ты – козел и сволочь! – обернулась она в сторону мужа. – А я-то все не верила, что он тут у тебя пасется, вдовушка херова!
Она бухнулась в кресло и расплакалась:
- У него…двое детей…а ты…чужое…ненавижу… тварь, грязная тварь.
Игорь, выбравшийся из постели и спешно одевшийся, воскликнул:
- Ну что ж, ты сама это завела, что ж, давай поговорим! Я ее люблю, понимаешь, давно люблю, и хочу с ней жить!
- Игорь, вернись, я прошу, - и, обернувшись к Ане, прокричала, - ну зачем, зачем он тебе, у него все равно ползарплаты на алименты будет уходить, и вообще – я его не отпущу, не отпущу, слышишь! Отдай его! Отдай! – и снова зарыдала, некрасиво и страшно.
- Тут какое-то недоразумение, - тихо сказала Анечка, слегка нахмурившись, - забирайте его, пожалуйста, мне он не нужен.
Муж и жена, оба повернулись в ее сторону.
- Аня, что ты говоришь!
- Что слышал, - улыбнулась Аня своей тихой нежной улыбкой.- Можете забирать своего мужа, Ирина. Я вообще скоро замуж выхожу. А это…так.
И отвернулась к окну

Через месяц Аня стала женой нового главврача.
На даче у нее цветут роскошные мальвы. Летом она варит варенье в большом медном тазу, солит огурцы и закатывает собственноручно выращенные помидорчики.
Муж в ней души не чает, так же как и в белокурой дочке, которая родилась через девять месяцев после шумной красивой свадьбы.

Игорь развелся, и живет снова с мамой, которая очень огорчается, когда сын выпивает после ночных дежурств.