Книга Содома - часть 3. Tempora Mutantur

3. Tempora mutantur

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
«Конец прекрасной эпохи». И. А. Бродский.

Вот исповедь убийцы палачей  - «…угроза мыслей на меня пойти войной… За каменной стеной все так же льются слезы… »Я много пью. Сегодня день такой – не выпить невозможно, тревожно сердце замирает в формалине в стремленье жить – парить и препарировать убитых орбитами оставленных планет… Хребет талантливых ломающий бюджет навеки заспиртован в той же банке – на черный день отложенной бумаге и склянке заводских чернил. Я много пил, немало и писал… Напалмом выжигал на сердце строки откровений. Одно из тысячи зеркальных отражений – священный шут, в чьих пальцах больше власти… Чем в масти козырей, спасающей от пут. Пройдут года – и золотой истреплется хомут. И будет суд над бедным и богатым – распятым золотым крестом, крылатым… Пророчество давно минувших дней. Вот только шрамы от гвоздей на коже с годами не становятся слабей.

С небес спустился Моисей – простых идей полуденная тень. На третий день хороним молодых и провожаем до златых ворот, затем уходим… Первый поворот на первом незабытом перекрестке. Играем в прятки, шахматы, наперстки… С судьбой – на жизнь, а с жизнью – на богатство. А с ним уже – на царствие небес. Сухой надрез и тонкий аромат эфира – просфира для низверженных богов – творцов второго пантеона. Их имя было Легион, но с каждой пропитой короной с их трона уходили короли. Мы гроб несли, а после поминали. С тех пор мы стали больше пить и чаще хоронить кого-то. Охота выпить – проверяем некрологи… Пороги жизни к жизни не ведут. Проходит все. И наши дни пройдут. Нас назовут чужими именами, а нашими нелепыми путями пойдут совсем другие племена.

О письменах на камне близ Розетты, писали сотни, тысячи поэтов – о символе, сплотившем языки… Клыки тафета – жаркая геенна, поленьями сжигавшая людей… Зверей, живущих на инстинктах. На древних манускриптах правды не сыскать. Искать всю жизнь, найти лишь перед смертью – бездарной лестью обернувшуюся правду – отраду для слепых героев, что строем оставляли города. Как индульгенции летели поезда навстречу благодатной почве – основе для меккийских стен. Вот только жаль поднявшихся с колен… Да брошенных, ненужных сцен, оставленных за пропастию бездны полезных и пустых идей. Мы видим танец палачей – лишь блики от огня свечей, пролившихся на тускло-желтый пол. Глотаем валидол в обертке лизергина, приносим в жертву вязкую трясину, что часто называют жизнь. Проснись, держись, все будет так… Мы вместе заберемся на чердак, устроим пир горой и разведем огонь… Судьбу поведает ладонь, что крепко держит молоток.

Мир раздвинутых ног должен где-то сужать перспективу грядущих измен, перемен в настоящем и прошлом, забытом в вине, невозможном. Безбожно простом. И немыслимо сложном. В отбросах от новой волшебной волны. В пустыне войны, в отчете из зала суда - сирота поднимает огрызки с чужого стола, из горла причащаясь к амброзии пришлых идей. Зеленый стол. И ставки королей - крупье провозглашает черный цвет. Ответ кровопролитию, помпезный эполет ложится ставкой на поля сражений. Властей свершений и свержения властей. Червями всех мастей написана легенда о том, как начинался маскарад - "и будет град палаточный прибежищем для тварей, ублюдков и убийц, и тварей тех по паре." Сжимает шприц слепая проститутка... Быть может вспоминает незабудки, быть может вспоминает отчий дом - закатанный в бетон гробовщиком - в цари провозглашенным простаком, что город сей, воскресший из руин нарек так странно и знакомо. "Ерушалаим".

И вот – на сцене пилигрим, один из тех, кто в вечности потерян, утерян ключ, утеряно и имя, а с ним и истина в вине. Он был однажды на войне, во сне, а может наяву… Он был когда-то на плаву, вершил свой суд, играл на совесть в карты, но в марте обратился в прах. Таков был страх, таков был третий месяц… Из сотен лестниц собранная клеть. И в пальцах гения намыленная плеть – клеймо непринятого рабства – лекарства от любой беды и панацеи от любой болезни. Полезней многого для этого недуга – безвременный уход от бренных дел. Лишь соловей хрипел, когда оставил лишь пару строк ушедший пилигрим. В них было все, в них был четвертый Рим… В них был Рейхстаг, спаленный нефилимом и истина из самых первых уст. Пусть много кто достоин пониманья – заклание достанется не всем… Ненужный шлем не выдержит удара… Ни одного из тысячи ударов со всех сторон беспроигрышной игры… Где каждый побеждает до поры, а после остаются строчки в клочки разорванных стихов. Написанных как будто в назиданье. Послание осталось без внимания, стихи порвали на пролог для чей-то графоманской книги. На некролог о тех, кто не оставил в конце-концов отрекшихся от нас.

Для беженцев-жрецов едва ли может отыскаться место лучше, чем город новый золотых тельцов, чем новый самозваный Вавилон возвышенных нетленных идеалов. Чем новый храм, чем новое начало, чем шрам на лике вековых устоев эпохи боевых машин. Под каблуком у госпожи удачи. Не плачет дождь. И не рыдает небо, не требуя уйти домой, тропа к которому давно уж поросла травой. Выходит так, сбежавшие от злата попали в золотую крысоловку для крыс, сбежавших с корабля. Поля боев и горные массивы трупов - лишь струпья на руке, что руку моет, а кольца с них не стоят и гроша - достаточно зайти в любой ломбард. Висячий сад - дорога в первозданный Ад загубленных сюжетных линий - таких, как пятиногий пес Иштар. Таков, должно быть, дар писать стихи, уменье очищать от шелухи рассудка семена - шифруя имена, закрашивая судьбы в "то как оно должно бы было быть", а иногда давать возможность гнить, пороки слабости прикрыв фатой из света. Обета для творцов не существует, как нет и клятвы Гиппократа. Таков мой мир и такова Persona Grata - отец ушел на перекур. Корона. И Бикфордов шнур.

И вновь у башни Вавилона столпотворение, творение столпа. Толпа людей, неистово ликуя, пустую амфору пускает по рукам – там, кажется, покоится мессия, на самом дне, невидимый глазам. Связав все судьбы воедино, во льдах бушует поединок за руку золотой богини – святыни золотых жрецов. Или тельцов – глашатаев эпохи. Не так уж плохи древние легенды, не так уж плохи бабушкины сказки – о масках и священном кредо. Победа первых из последних – и летних над седой зимой. Таким был бой – никто и не заметил, когда с подмостков всех кинотеатров сошли усталые актеры – матерые хозяева судьбы. Горбатый мир могила не исправит, оставит только память да привычки – отмычки от исчезнувших дверей. И день за днем тускнела акварель. Собака становилась волком.

«...И небеса разверзлись над осколком разрушенной мечты, потомкам завещая вечный бой» - с той суеверной и беспечной слепотой, дарившей иллюзорный образ Рая. Свергая разума последние оплоты пускались в пляс жрецы свободы, Пришествию наперекор. Ведущий спор - крапленый туз ведущий, перстами указующий наверх. Не к спеху рисовать иные земли. Не к спеху создавать иные веры - химеры новых инкарнаций давно забытых королей. Сплети же, свей венец терновый и возложи его на совершенно новый скальп. Дрожала сталь от страха стать титаном. Дрожала жизнь от дыма и метана. И снова возвращение к истокам - "на дне граненого стакана...", "тонули клятвы...", "новый день...". Мы будем дальше городов и деревень, уехав прочь от желтизны страниц - столиц в объятьях тошнотворно желтых стен. Кальвария поднявшихся с колен, а, может, это лишь изобразивших. Лжецов простивших и убийц - в круговороте обреченных лиц. Над пропастию бездны...

Подчас мы называем бесполезным труд жизни, признанный чудесным в кругу из наркоманов и бродяг. Наш стяг идет вперед колонны  на склоны радиоэфира. Ла Колифата… Тонкая сатира на тонкие миры в разграбленных квартирах, на рваный флаг, на флягу с чистым спиртом, распитым, друг, по случаю войны. Вины в том нет ничьей, как нету и вина… Стена разбита на мельчайшие осколки, от ломки перекрытый старый мир… ушел в трактир, не зная как быть дальше, на фальши основавши новый мир. Мы видим пир, мы видим торжество безумных, заумных фраз мы видим божество. Пусть в этот день вопило естество о жажде жить – нам не забыть былых бомбардировок. Мы помним свист слепых боеголовок, уловок отражение властей. Мы помним танец мертвых лебедей… На тускло-голубом экране. В кармане план, надежда на спасенье, на новый свет, на новое рожденье… На полное прощение грехов. Десяток слов – записка сумасшедших, увидевших и принявших себя. Скрепя душой, мы будем ехать дальше – с пустыми чемоданами побед. А завтра утром. Мы проснемся раньше. И будем наблюдать рассвет.

Сегодня – день сороковой – без сигарет и без воды и пищи. Мы ищем тех, кто думал головой, когда писал, как умирали звезды, мы ищем гнезда новых оппозиций, патрициев, затерянных в веках. В четвертых городах, которым не бывать. Которым «не искать мечту в обычном бреде», которым «не стоять спокойно, как скала». Эпоха золота безвременно ушла, свела на нет заслуги умиравших… За горстку обесцененных монет. За пару лет мы возведем иные замки – воздушные… Бумаги и чернил. И новой типографской краски. Мы маски сбросим золотые, простой картон посадим на престол. Мы зерна разума отправим на помол – на встречу с жерновами власти. И снова мир, раздробленный на части пускает по ветру бумажных журавлей. Отныне – эра техногенных королей и маски из фальшивой кожи… Помянем души в день сороковой. Помянем души серых кардиналов, помянем смерть и двинемся к причалу… К седьмому кораблю.

Топлю раскаяние в грехах, а жажду в череде стаканов – парадов проданных планет. Обет молчать, раскаявшись, и верить – измерить самый длинный путь… Меня здесь нет, и не в чем упрекнуть дорожки пыли – в крови и душе. И в пьяном мираже оставленные мысли – погасли сны, но выросли клыки, когда сошлись у Рубикон-реки останки величайших армий и серпентарий лести и интриг. Дописан черновик, жаль, времени все меньше, дальнейшее останется за кадром – пусть будет то пожаром сожжено. Ведь все одно – однажды эту пьесу незванный гость допишет за меня. Храня любовь мою, мой черный человек напишет план побега из Содома – до дома буйных сумасшедших – прошедших через Ад и Рай. Прощай, мой друг, сошедший с алтаря, тебе я завещаю свой дневник… В нем знания давно забытых книг, что так и не были отправлены в печать. Обет молчать, раскаявшись и верить и черпать знания из снов. Миров седого короля.

Одна петля. Одна спираль. И магистралью до небес явилась сталь, сбивая спесь с ретивых лошадей – страстей изменчивой природы. Одну из них свободой нарекли, другую – верой, третью же мечтой… Свели они между собой в неравной схватке – осколки прошлого и новые порядки, что падки на фальшивые штыки. Пусть смерти случаи от них и нередки, но все это слова, слова… Права богов, обязанности сильных, субтильных шанс и тихий глас народа – оплота первобытного греха. Конец стиха, конец витка спирали – украли Ад, разграбили Эдем, и вместе с тем построили мосты… посты придумали, распяли Иисуса… Избавившись от груза, вспорхнули к небесам от мора. Добро – Содом, но в чем вина Гоморры? Лишь в том, что широка волна от взрыва? От светлых чувств порыва твоего? Творец всего. И разрушитель мифов. Ответ готов, отец? Ответа не дождаться. Дышать бояться, видя как горит… Горит земля, ломается гранит, душа гниет все так же не спеша. Все это – помутнение рассудка… В кольце из страха, недоверий, предрассудков – своя игра. Изящность форм – простая мишура, своеобразная завеса тайны реального летального исхода такого чистого, святого небосвода, что истину непросто разгадать.

Продать свой дом, продать картины и романы и обменять несбыточные планы на день сурка, а может, на синдром стокгольмский, оставив за собою плоский мир. Кумиром стал обычный дезертир, сбежавший от проблем и боли, в себя ушедший от погони и ставший всем. Построивший себе Эдем. Систему мирозданья, отличную от миропонимания людьми, на тот момент, далекими от правды… Парад в начищенных скафандрах пройдет по нити Ариадны и выведет наш мир на новую стезю – обгладывать ладью оставив пешке, на трон восходит серый кардинал. Король становится конем, козлом обычным отпущенья, прощения молящим у народа… Но в их сердцах не отыскавший брода, склоняет голову пред Девою Шотландской, принять готовясь ласковую смерть. Мы видим круговерть на мирных водах, в восторгах тонущую знать. Нам не узнать насколько было тихо… совсем недавно, сотни лет назад… Там было небо, был клейменый Ад, но времена однажды поменялись.

Остались письма… рваный календарь, как царь разбитой головы уходит на покой, строкой последней расползаясь по газете. Секрета нет в пожизненном аресте – сегодня там объявлен карантин. «Я будто ощутил, что красота и ужас…», что новая комедия изъянов в лужах, «… Что бог и дьявол – за пределами сознанья…», за гранью сказок, снов, недомоганья, «… Но есть их след и в глубине меня». Храня беду… Ловили будто на лету обрывки знаний… Метались ото сна ко сну. Я скоро утону в реке метафор… Но дайте слово… чести, прокуратор – то имя, что увековечит мрамор не будет одинаково для всех. Пусть каждый сам, в отрыве от потех, найдет того меня, которого заслужит. Быть может, обнаружит и себя.