Предназначение

Я в квадратной комнате без окон с ослепительно белыми стенами. Я сижу за столом. Похоже на больничную палату. Поверхности ровные и гладкие, без намеков на выпуклости, шероховатости и какие-либо дефекты структуры. Передо мной лежит журнал, раскрытый на странице номер 57. Я не чувствую тела, меня как будто нет, но в то же время, я знаю, что я нахожусь здесь, за этим матово-белым столом. В журнале много записей, но я не могу их прочесть. Я вижу только номер: 57. Я здесь не в первый раз. Передо мной материализуется бледная субстанция. Спустя мгновение она уплотняется и становится человеком. Я смотрю на него. Это мужчина, лет 40-45, взгляд блуждающий, плечи покатые, суховатый и чахлый, забитый. С ним явно что-то не так. С ними со всеми что-то не так. Он начинает говорить. В черном провале его рта не хватает почти всех зубов, но меня не интересует почему. Меня также не интересует и то, что он говорит, но я не могу не слушать. И я не могу не смотреть.
Вспышка. Больно. Надо мной нависает тщедушное тело, нехарактерно тяжелое для своих габаритов. Его тонкие губы оскалились в безумной усмешке. С них капает кровь вперемешку со слюной. Капает мне на грудь. Его правая рука с грязными обгрызенными ногтями сжимает молоток. Молоток, коим не далее как вчера этот псих, радостно насвистывая, прибивал гвоздь, чтобы повесить мою картину. С подсолнухом. Теперь это мой кошмар, вместе со странным человеком, с которым я прожила 20 лет. И вот: он просто безжалостно меня убивает. Господи, скорее бы это закончилось. Пальцы его левой руки впиваются в мою грудь, я чувствую, что он сдирает кожу. Боже, как же больно! Сознание меркнет. Небольшой кусок металла опускается куда-то в область моего лица. Больше не страшно…
Меня передергивает, я смотрю на субъекта с видимым отвращением. Он улыбается мне щербатым ртом. Я знаю о нём всё. Теперь. Я знаю, почему и отчего так произошло. Я ненавижу его, ненавистью, выжигающей изнутри мои внутренности. Номер 57. Страница 57. Ну что ж, решение принято.

Она сбила меня с ног, когда я стоял на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора, и обдумывал новый проект, который мне поручили на работе. Проект обещал быть интересным, ибо касался разработки абсолютно нестандартной модели здания для Департамента обороны. Она была в тёмно-синей джинсовой мини-юбке, несуразно огромных наушниках, из которых визжало что-то тяжелое, вроде Rammstein, и весёлой маечке со смайликом и надписью «I love this life». Ноги её украшали здоровенные черные ролики, а в правой руке она сжимала остаток мороженого, которое, судя по кляксе на асфальте, едва успела открыть. В глазах её не было боли от удара или чего-то подобного (хотя она здорово грохнулась на попу), а только необычайное удивление, как будто она не понимала, как такое вообще в принципе могло получиться. Я поднялся, рефлекторно отряхнув штанину, и протянул ей руку:
- Марк, - сказал я и улыбнулся.
Она отбросила остатки мороженого, ухватилась за мою руку и ловко поднялась. Будто не на роликах вовсе. Несмотря на высоту колёс, ростом она едва доставала мне до плеча. Левой рукой скинула на шею наушники, проговорила чуть слышно, как если бы оценивала на вкус: «Марк», затем кивнула, вероятно, что-то для себя решив, подняла голову, заглянула мне прямо в глаза и произнесла на выдохе: «Лиза».
И тут я понял, что пропал. Пропал окончательно и бесповоротно. В ней не было ничего из того, что мне нравилось в женщинах. Она была совершенно не в моём вкусе. Но то, что я увидел в манящей, играющей бликами света, глубине её глаз… Чуть мутноватые проблески чего-то неизведанного, необыкновенного. Я никогда не верил в чудеса, но в этот момент готов был поверить во что угодно, включая деда мороза и прочую ересь. «Линзы»,- пронеслось где-то на границе сознания. Но я знал, что это не так. Потому что дело было не в цвете. Я не смог бы объяснить этого даже сам себе. Титаническим усилием воли оторвал взгляд, потому что она всё смотрела и смотрела, затягивая меня в неведомые пучины, и, мучительно стараясь придать голосу непринужденность, выдавил из себя:
- Ну что же Вы, Лизочка, так неаккуратно ездите, ведь так недолго и под машину попасть.
И немедленно проклял себя за эту несусветную банальность и почувствовал не то стариком, который уже разучился говорить с дамами, не то юнцом, который пытается умничать. Скверно, в общем, почувствовал.
Она дернула левой бровью и усмехнулась:
- Марк, но этого же не случилось.
И вдруг расхохоталась. Немного пугающе. А я продолжал беспомощно держать её за руку, не понимая, что вообще происходит. Внутри росла уверенность, что если я отпущу её сейчас, то больше никогда не увижу. И тогда вся моя жизнь превратится в серый и унылый, липкий кошмар.
Обручальное кольцо жгло мне палец.

Я снова в комнате. На этот раз она прямоугольная, по-прежнему без окон, но стены темные и будто грязные. Напоминает тюремную камеру. Откуда-то издалека вяло пробивается лучик света, но источник его установить невозможно. Где-то тихо журит вода. И доносятся чуть слышные голоса и мат. Странно. Такого я не припоминаю… Я пребываю в одиночестве за дряхлым письменным столом из рассыхающихся досок, изъеденных не то жуками, не то ещё какой-то дрянью. Меня не сильно это заботит. В комнате неприятный запах, источник его, равно как источник света, определить не удается. Нечто среднее между гниющим мясом и уксусной кислотой. Ну что ж, нам не привыкать. Неуютно больше от звуков голосов. Их никак не должно быть, или я чего-то не понимаю. Немного страшно. Я опускаю глаза и вижу книгу. Она лежит раскрытая на странице номер 94. Я пытаюсь листать назад, но не чувствую рук. Не могу, ничего не выходит. Впрочем, не стоило особо и рассчитывать. Скрипнула дверь, незамеченная мною ранее, и на пороге комнаты возникла маленькая чумазая девчушка лет 7. Она деловито продефилировала в центр комнаты и встала аккурат напротив моего стола. Как и все. И если до этого момента у меня еще была надежда, что всё обойдется, то теперь её не стало. Мне хотелось кричать: «Молчи! Уйди отсюда! Ты не понимаешь, что делаешь! Прочь! Убирайся!» Кричать, брызжа слюной и размахивая кулаками. Но я не могу себе этого позволить. К сожалению. Она обратила на меня свои ясные глазёнки, незамутненные пороками человеческой деятельности и заговорила. Вот тут мне стало по настоящему страшно.
В моих руках – мертвый котёнок, я разглядываю его с любопытством, присущим только детям. Только что он бегал и царапался и вот, ву а ля, торжество и волшебство смерти превратило его в кусок мяса комнатной температуры. Волшебство и торжество меня. Я имею власть. Я упиваюсь восторгом открытия.
- Фима, Фимочка! – я слышу мамин голос и бросаю трупик котёнка в выгребную яму.
Любопытство, граничащее с жестокостью. Мама родила мне братика. Я помню свои детские руки на его тщедушной цыплячьей шейке, помню не успевший сорваться крик. И всё то же в глазах, то же, невозможное для осознания.
Я встряхиваю головой, отгоняя от себя видение. Ненависть наплывами, я стараюсь сдержаться, сжимаю кулаки, ногти до крови впиваются в ладони, но я этого не чувствую.  Девочка по-прежнему стоит перед моим столом, но теперь ей страшно. Губешки её поджаты, глаза наполнены готовыми сорваться стремительными потоками озёрами слез. Я не знаю, что она видит за столом. Меня? Вряд ли. На страницу 94 опускается печать.

Это были самые счастливые полгода в моей жизни. Полгода наполненные безумием. Невероятным, всепоглощающим безумием, с которым не хотелось расставаться ни на секунду. И всё это была она. Она могла часами танцевать на крыше старого дома под дождем и улыбаться, подставляя открытые глаза струям дождя. Она могла рассказывать невозможные вещи, совершенно невероятные, в которые я сразу верил. Она могла выбежать голой из квартиры и закричать, что любит весь этот мир.  Она могла чувствовать по настоящему. Она была естественна и непосредственна, как ребенок. Она могла всерьез разговаривать с неодушевленными предметами, и, казалось, что они понимают друг друга. Она совершенно не понимала и не умела принять пороков этого мира, а потому казалось, что она не отсюда. Она могла быть ангелом. И она была всем для меня. Я смотрел на неё и блаженно улыбался и брал за руку, и хотел сказать, и не мог, и сразу понимал, что слова излишни, просто потому что она есть.  Я таскался за ней по каким-то сумрачным квартирам с мрачными людьми, лица которых озарялись изнутри при её появлении. И было много музыки и слов и тишины и свечей и звуков и откровений и таинственности и чудес. И простоты во всем, что её окружало. Она знала огромное количество причудливых закоулков города, в которых я никогда раньше не бывал. Она смотрела в небо, и небо отражалось в её глазах, становясь в тысячу раз прекраснее. Она умела быть разной, при этом всегда оставаясь собой. А я… Я понял, что до встречи с ней я просто не жил.  Я ничего не знал о мире вокруг. Я был пустой консервной банкой.

Теперь я в пещере. Я осматриваюсь и не могу заприметить ничего интересного, кроме парочки сталактитов, да и то не особо выразительных. Я чувствую усталость. И я не хочу, совсем не хочу того, что скоро здесь произойдет. Мне это до смерти надоело. До смерти – что ж, интересная мысль. На каменистом образовании передо мной лежит клочок бумаги с номером 109. Больше на нем ничего нет.  Почему-то меня мучает жажда, и я мечтаю, чтобы этот «сеанс» побыстрее закончился. И вот появляется сперва далекая тень, с приближением она принимает очертания маленькой субтильной женщины. Голова её повязана платком, взгляд блуждает, на ней серое невыразительное платье, такое же, как и её глаза, она похожа на сумасшедшую, как минимум, женщину «не в себе». Но мне уже наплевать. Давай, открывай свой поганый грешный рот! Я внемлю, но никогда не прощаю. Она подходит ко мне, кладет руки на край стола, образованного каменным выступом и начинает говорить. Руки её слегка подрагивают.
О, чёрт! О, нет! Я, кажется, рожаю. Темнота и боль. Боль волнами, очень сильная. Я кричу. Я не понимаю, где я, но чувствую, что я одна. Мучения длятся бесконечно, время замедляет свой ход, и я ненавижу того, кто раздирает меня изнутри. Спустя вечность на смену боли приходит крик, мощный и здоровый. Я вздыхаю устало, беру новорожденного и топлю его в тазу. В большом эмалированном тазу. Теперь я ничего не чувствую, но я знаю, что сейчас пойду и закопаю трупик в подполе, в котором лежит уже 5 его братишек и сестренок.
Омерзительно, ну что за ублюдки. Опять припадки ненависти и страшная злоба. Да как же вас вообще земля носит?! Впрочем, уже не носит. Теперь ты, моя дорогуша, и получишь всё, что тебе причитается. Обрывок бумаги с номером 109 радостно пробивается компостером, издающим веселый звон.

Девушка проснулась в холодном поту, её трясло, и она беззвучно плакала. Она тихо оделась и вышла из квартиры, молодой человек лишь сладко причмокнул губами во сне. Она прошла несколько кварталов пешком, вдыхая свежесть только зарождающегося утра, затем поднялась на крышу заброшенного здания.  Она была спокойна и решительна. Она проделывала эту тысячу раз, а, может, и больше, всего не упомнишь. Перешагнула через хлипкую оградку и упала спиной вперед. В её фиалковых глазах отражался рассвет, окрашенный в небывалые тона. Она умиротворенно улыбалась.
Заслышав звук удара  тела об асфальт, бомж, ковыряющийся в ближайшей помойке, оставил свое увлекательное занятие и поковылял к трупу, прихрамывая на левую ногу. Прочитав на лице девушки умиротворение и покой, он досадливо сплюнул.
- Девочка моя, когда же тебе надоест, - прошамкал бомж беззубым ртом – Ведь ты вернешься. Обязательно вернешься. И всё будет точно так же. Ничего не изменишь.
Он горестно вздохнул, взвалил тело на плечо и растворился в кривых изгибах переулков.

А потом она исчезла. Совсем. Неожиданно. Она ничего мне не сказала, и я понятия не имел, где её искать. Я только сейчас понял, что абсолютно ничего о ней не знаю, кроме имени.  Пару дней я просто ждал, как дурак, как преданная собака, глядя на входную дверь, что она вот-вот появится. Я почти не спал, а когда впадал в полудрему, мне всё время мерещился скрежет ключа в замке и я просыпался, и бросался к двери. Как глупо, ведь она так и не взяла у меня ключи…
Я искал её ровно год. И не находил даже следа. Я вспомнил и обошёл всё квартиры, где мы бывали вместе, везде меня слушали, сочувственно кивали и говорили одну и ту же фразу: не ищи её. А я отказывался следовать этому. Я упрямо приходил из одного места в другое, и спрашивал. И надеялся. А мне говорили: забей, чувак, она никогда не возвращается. Тогда я спрашивал: почему? А они улыбались и грустно кивали головами. Потом я пошел по второму кругу этих квартир, но теперь я спрашивал, кто же она. Знает ли кто-нибудь о ней, что-то простое, земное, например, откуда она родом и где её родители. Я натыкался на удивленные взгляды. Один человек в засаленной куртке, кажется, художник, сказал мне, что это не тот путь и рекомендовал успокоиться.  Она сказал: ты ничего не найдешь и не узнаешь. Тогда я закричал, схватив его за грудки и вытаращив глаза: ну вы-то, черт возьми, вы все, вы же знаете! Он рассмеялся и уверил меня, что я сильно заблуждаюсь. А потом сказал: у тебя есть три пути, сынок, либо ты свихнешься и всю оставшуюся жизнь будешь бредить ею, либо покончишь с собой, либо поймешь, и тогда сможешь жить дальше. И я устало попросил его: расскажи. Расскажи, что я должен понять. Пожалуйста. Парень, моё понимание никогда не станет твоим, не приходи сюда больше, сказал он и, стряхнув мои оцепеневшие руки, скрылся в квартире. Я тяжело опустился на грязные ступени лестницы и застыл. Не знаю, сколько времени я там просидел – час, день, месяц, год – времени для меня больше не было. Ничего не было. Как всё глупо и пусто.
Потом я бесцельно шатался по городу, по тем местам, где мы были вместе, я ждал её, звал и, кажется, даже плакал иногда. Ничто не имело значения. Потому что она не приходила. И под конец этого страшного года, я понял, что она больше не придет, что не стоит надеяться понапрасну. И что она не хотела вообще, чтобы её искали. Понял, и душу мою сковал лёд, а разум вернулся на место.
Я помирился с женой, восстановился на работе и стал вливаться обратно в нормальную серую жизнь. И только лучший друг, напившись, часто говорил мне: Эх, Марк, и всё-таки что-то в тебе будто треснуло, сломалось, изменился ты, потускнел как бы. В ответ я только качал головой. Я не мог объяснить, да и не хотел.
Однажды утром, я заглянул в глаза своей новорожденной дочери. Я увидел в них рассветное небо, окрашенное небывалыми фиалковыми тонами. Я счастливо улыбнулся и поцеловал её в лобик.

9,09,09