Глава 8, в которой разные люди говорят о вещах дал

Глава 8, в которой разные люди говорят о вещах далеких друг от друга, но имеющих одну общую нить.

Дул ветер.
Он был такой назойливый и противный, как мальчишка-безобразник, который только спит и видит, как бы насолить угрюмому соседу. Несколько дней назад этот самый ветер вещал своим легким посвистыванием о приходе богини Весны, вот уже он вовсю ревет свои тоскливые скорбные марши в закоулках, в память о недавнем господстве ее величества Зимы, укрывая мостовые тонким слоем прощального мартовского снега.
Колеса повозки оставляли за собой на тонкие полоски воды на снегу. Время от времени подпрыгивая на кочках, она медленно двигалась по улице, заполняющейся людьми. Колеса, как им и положено тошнотворно скрипели: звук был настолько неприятный, что подпоручик, сидевший в повозке и сжимавший портфель кривил лицо. Он вжимал голову в свои неширокие плечи, пытаясь укрыться от ветра в поднятом воротнике шинели, но у него ничего не получалось.
- Ну и погода выдалась, – ворчал подпоручик. - Ты глядишь, завтра зима снова настанет. Ну и погода…
Извозчик, лихой мужичек с густой седой бородой, потертом картузе и распахнутом полушубке, особо и не гнал лошадей. Вываливший люд то и дело лез под копыта лошади, шарахаясь в полудреме по улице и отскакивая в сторону при виде надвигающейся повозки, так что приходилось останавливаться. Извозчик посыпал ратозяв грудой ругательств. Он делал это настолько безэмоционально, с неменяющимся выражением лица, что могло показаться, будто бы вся эта ругань входит в его служебные обязанности и этикой предписано вести себя именно так, и никак иначе.
- Да, милсдарь подполковник, сейчас время такое, ни то что на людей – на погоду положиться нельзя. То ли раньше время было: зима как зима, весна как весна. А сейчас….эх! – Он махнул рукой, - Ну куда ты прешь, вшивая дура. Жить надоело?! Глаза разуй, клуша!.. Ну ты мне поговори тут еще, а то ща как нагайкой дам по заднице!
«Вот так вот всегда, - думал подпоручик, прижимая кожаный портфель. Зубы клацали столько сильно, что не было вообще никакой возможности сдержать их, - Воскресенье на дворе, божий день, да и погода опять-таки не сильно располагает к поездкам. А всё мне достается. Вот везу теперь письмо этому Турсасу, будь он неладен. И как праздник какой или выходной, все время дежурство мне достается. Судьба видать такая… Хотя, какая к черту судьба, если все это начальником творится. И не стоило ему высказывать недовольства. Так теперь, наверное, на всю жизнь и останусь подпоручиком…»
- А чего это милсдарю не сидится-то в своем департаменте?
- Что-что, простите? – Вопрос извозчика вырвал подпоручика из беседы с самим собой, заходящей, надо сказать, в тупик. – Я не расслышал.
- Так не мудрено. Ветрина-то какой дует, уши закладывает ажно, того и гляди картуз унесет, собака такая. И снег в глаза… Он конечно-то слушать не мешает, но все одно прелестности в ём нет никакой. Потому что март, как говорят, наследник февраля. И зиму-то провожать рановато еще.
- Да.
- Я спрашивал, милсдарь полицейский, что это Вам не сидится-то у себя в департаменте-то? Нет бы сейчас чай с баранками лопать, да журналы читать о том, что в мире происходит, да в окно поглядывать на метлицу на эту, будь она пуста. Это наше дело, извозчишье, по улицам шлындать в любую, будь она наслана самим дьяволом, погоду: в пургу, в метель, в жару, в ливень – мы всё за упряжкой погоняем лошадок. Потому что семью-деть кормить надобно, и иначе никак в этом положении и поступить не случается. А что Вас, милсдарь, в такую погоду вытянуло из-под крыши над головой, не понятно мне… Хотя и не мое дело-деть понимать-то… Это я так к слову спросил, беседу, значит, начать.
- Да собственно, мне и скрывать-то нечего. Один черт, уже весь город об этом трещит, и только ленивый не обсуждает. И всему виной-то журнал, а точнее один негодяй, что издал там свою статью. Некто Гийом Дюпон, журналист – это сейчас такая профессия модная…
- О, милсдарь, я-то за модой не слежу… Да и ни к чему мне это. Что мне толку от моды-то? И журналов не читаю я, потому как не умею я читать-то вовсе. Меня мой батя-то не выучил уму-разуму, вот и не разумею я простых истин-то, хотя кой-чаво понимать могу. А вот сын подрастет, бязательно его в учение отдам, только денег надо на это… но ничего, наскребу.
- Вот значит так и случилось, что простые люди, которые журналов и книг не читают, да и вообще живут, так сказать, в себе самих, мнение в основном формируют на почве слухов, догадок, каких услышек, не имею под этим никакой основы. И дело вот вылилось в самые настоящие волнения. А все потому что те, кто способны познавать мир, несут в массы информацию, которая уже мне их ведома может приобретать самые разные, неожиданные, я бы даже сказал, чудовищные формы, которые абсолютно не отвечают сути вещей, и тому первоначальному смыслу, который и пытался отдать в массы первоисточник.
- Вот это ты, милсдарь полицейский, красиво загнул, зачумяшил, ни дать ни взять, токмо я, один пес, ни рожна не понял из того, что ты сказал. – Извозчик отхаркнул в сторону.
- Ну чего же непонятного я сказал? Я говорю про то, что некто Гийом Дюпон, написал в журнале статью о том, что он, якобы, встретил в городе Красного Ахти, который оказался жив и здоров, и более того, он держал его в заложниках, и рассказал обо всем, что с ним, Ахти то есть, случилось. Каково? Этому шарлатану только бы денег заработать своими бредовыми россказнями, а народ-то взволновался.
- Так вот что милсдарь полицейский в виду имел-деть. Я-то и понять из Ваших прошлых слов ничего не смог. – Извозчик попридержал лошадей так, что повозка почти остановилась, -  Я Вам, милсдарь, вот что скажу по этому поводу, и буду прав сколь много бы Вы того ни отрицали. В словах народа есть правда, которую Вы не хотите слышать, просто отворачиваетесь от нее, как черт от ладана. Не любите ее, не слышите. А это неправильно, не честно. И народ, раз взволновался, так значит-то есть с чего ему волноваться. А Ваша-деть служба на то и выдумана господом богом и чиновниками, чтобы народ-то защищать в трудную, волнительную минуту. А коли так будет, коли народ будет знать, что за спиной-то у него стоят те, кто смогёт защитить, то и волнений не будет.
- Да не о том я тебе, дурень говорю, что народ-то волнуется. Вопрос в том, что простецы, люди не ученые и не знающие, толкую-то все совсем по-разному. Вот тебе сейчас, к примеру, я скажу, что читал в книге, будто один ученый открыл такую тайну мироздания, что все тела на земле, да и не только на земле, а во всем мире притягиваются друг к другу. А ты же не зная такой особенности поймешь, например, это буквально, потому как не ведаешь, что сила, которая все тела притягивает друг к другу непомерно мала, и сила эта ничем никому не угрожает. И не зная того можно таких уродливых выводов напридумывать, вплоть до того, что скоро луна рухнет и раздавит все к чертям собачьим и придет апокалипсис, да настанет час страшного суда. И в народ поползут слухи об этом и пойдет волнение, страх и смятение. А все от непонимания и не знания, толкования, рассуждения и переиначивания сути.
- Это Вы серьезно, милсдарь, про притяжение-то?
- Да. – Поручик посмотрел, что повозка уже совсем остановилась, а возница, опустив вожжи, отвернулся от дороги, увлеченный разговором, - Ты, брат, давай трогай, а то таким ходом мы до ночи ехать будем. – Поручик втянул голову в воротник, и продолжил свой разговор под скрип закрутившихся колес, -  Но я тебе о другом говорил. О Красном Ахти, бандите, что якобы восстал из мертвых и все в этом роде. Так вот, что я тебе скажу: наука отрицает возможность поднимать людей из могилы. Так что в нас либо появился самозванец, либо, что вероятнее прочего, это журналист-писака Дюпон решил заработать денежек на выдумке. И самое что интересное, что у него это удалось.
- Это, милсдарь поручик, дело-то дрянное, то есть. Я говорю, о появлении этого Ахти. Ведь, я хоть и читать-то не умею, батька-то не выучил, а самому потом уж и дела до этого не было. Но я все о том, что хоть читать-то и не умею, но про бандита-деть про Вашего, милсдарь, наслышен уж не меньше остальных наверное. И коли пошел разговор о нем, то говорят, что зло он само во плоти, бес, то есть, сама нечистая сила в нем кроется, и Вы, милсдарь, своей наукой выучены да человеком знающим поди слывете, ни то, что мы, народ простой-деть, и говорите, мол, невозможно, чтобы человек-то из могилы подымался, но я Вам отвечу, что не человек он вовсе, и пока голову с его плеч не срубите, пока не успокоите его заблудшую душу и беса из него не выселите, так и будет он Вам досаждать, да народ простой пугать. И будут до тех пор находить мертвых у себя в домах, пока ходит этот окаянный по земле. Вот что я Вам скажу.
- Дурень ты, извозчик, неученый дурень, и слова все твои дурью да незнанием пропитаны, как соты медом.
- Ничего я и не дурень, милсдарь, и обзывать меня нечего. Коль неученый, так я этого и не скрываю. Но дурнеем не был, и никогда не буду. – Извозчик насупился, и со злости обложил матом проходящую мимо женщину с котомками, да так, что она отшатнулась в сторону и выронила все из рук. – Ходят, тут, мать их, по сторонам не смотрят. Ведь задавлю же как чертям, а мне потом и суд терпеть. Это ведь по Вашей части, милсдарь поручик.
- Слушай, извозчик, откуда же ты так звания знаешь?
- Да как же не знать, милсдарь, - улыбнулся извозчик по весь свой беззубый рот, - Я ж в гражданскую войну в повстанческой армии при генерале Фольштейне служил. Я звания-деть с закрытыми глазами, по запаху, так сказать, распознать могу. Но служить не остался, потому как ранен был в бою у Бризенсвейна, кость ноговую мне раздробило. В лазорете меня на ноги поставили, даже ногу сохранили, да токмо хром я теперь на нее шипко. Так что пусть теперь другие пули ловят в боях, а я свое отвоевал…
Извозчик вытер лицо варежкой и подстегнул лошадей.
- Ты, милсдарь поручик, не смотри, что я такой весь неухоженный простак. Может чего и леплю по незнанке, да токмо все равно в моих словах правда-то есть. Ведь не я ж один это говорю, а в народе слухи ходят. А слухи они-деть где и обманят, а где и на путь правельный выведут. И все про того бандита-то. Не спроста, говорят, появился-то он, ой не спроста. Значит это знак какой. То бишь, не было его уже почти год, как поминай, а тут вновь заявился.
- В том-то и дело, что народ порой такую ересь несет, что даже страшно становится, если только представить, будто все это правда. Потому что податливый народ на разного рода провокации. И суть всего этого не в том, что люди во что-то верят или не верят, а в том, что он не осознают они того, во что он верят, полагаясь на стадное чувство. Поэтому-то людям и нужна власть, как овцам пастух. Я тебе говорю, и ты себя успокой, а за одно и другим расскажи, что нет Красного Ахти. Его убили, и дело на этом закрыто. А тот самозванец, что народ смущает, будет пойман и понесет тяжкое наказание, если и был он, этот самозванец. Да и журналисту этому Веронскому достанется, чтобы не писал невесть что, народ волнению не подвергал.
- Складно все у Вас получается, милсдарь поручик. Но я бы рад поверить Вашим словам, да только не могу, потому как нутро-то все мое стоит на стороне того, что жив бандюга этот. Потому что не кончилось еще время бродячих банд, тех что после войны не нашли себе пристанища. И покуда живы предводители, ничего измениться-то не сможет. А  все эти обещания о том, что будет так, да будет, мол, сяк, не стоят, уж простите вольнодумца, и ломаного талера, не стоят. Потому что люди верят делам, а не словам. Вот когда повесят голову этого Ахти на городские ворота, тогда только люди и поверят в то, что он умер, а доколь находят трупы в домах собственных, со слугами перебитыми, будем волноваться. А все потому что нам есть за что волноваться, и умирать никому не хочется, будь то на войне или в пьяной драке, или от руки зверского убийцы.
Повозка свернула за угол старого дома, который был укреплен металлическими балками, чтобы стена не рассыпалась от старости. С центральной улицы дорога выводила на узкий проезд между чередой домой, столь же старых и ветхих, но впитавших в себя весь дух исторического центра города. В других районах уже начали сносить обветшалые дома, и возодить на их месте новые постройки: мощные, величественные, грациозные, как нордлинские горы, красивые, элегантные, как извилистые фьорды. Эти дома должны были укарсить старинный город и показать всему миру силу и нежность нордического королевства.
В конце переулка красовался дом Турсаса. Это было двухэтажное здание, с остроконечным шпилем и мощной аркадой на первом этаже. Оно не вписывалось в окружающее пространство, торча как бельмо посреди старинных домиков, отчего становилось еще более заметным и привлекательным. Это не был образец архитектурного изящества, по меркам нордического королевства: все в этом здании было насколько умеренно, настолько и обыденно.
- Вот, видишь тот дом? – Высунулся поручик из повозки
- Дом жандарма что ли? Так мы к нему едем? Могли бы и сразу сказать, милсдарь поручик. Чтоб порядочный извозчик да не знал дом жандарма, прям обижаете.
- Ага, к нему. У ворот останови… и не уезжай, понял? – Поручик соскочил с погога повозки и быстрыми шагами, почти бегом, но не теряя офицерской важности, направился к двери. – Не, уезжай. Слышишь?!
- Вы только не долго. Морозно сегодня-деть, и околеть к чертям можно…

Утро выходного дня не предвещало ничего плохого, и даже наоборот, несмотря на разбушевавшуюся непогоду и не по-мартовски холодный ветер с северного моря, Гийдеанес Турсас пребывал в весь благосклонном расположении духа. Ветер свистел где-то там, за пределами стен его собственного дома, где-то далеко, не в этом мире, а в каком-то параллельном, недосягаемом и чуждом, потому что в мире Турсаса сейчас существовал только он и та женщина, что согласилась стать его женой, что проникла в его сердце тайком и осталась там навечно.
Анна Ребекка располагалась у окна, укутавшись в большое синее одеяло с маленькими кисточками на углах, и расчесывала волосы, которые спадали ровными прядями на оголенные плечи. Гийдеянес сидел на широкой постели с откинутым балдахином, непрерывно смотря на свою жену, вылавливая взглядом каждое движение ее руки, каждый жест. Ему казалось, что при каждом новом взмахе гребня, раздается звук, который разливается по комнате, что-то похожее на скрипку, но гораздо мелодичнее и нежнее.
- Гий, я уже чувствую, что сквозь дыру, что ты во мне просмотрел, начинают сочиться солнечные лучи. – Анна посмотрела вполоборота на Гия. – Бесстыдник, штаны бы хоть одел…
- Одетые штаны не изменят ровным счетом ничего, даже наоборот, испортят, потому как тело человеческое – есть совершенство божественного творения, плод долгого и упорного труда, в возведения сложения костей, мышц и кожи в абсолютную форму эталона развития живого существа. И уж тем более, я не могу не восхищаться тем совершенством изгибов, той красотой светлой и нежной кожи, тем изяществом, которым исполнено твое тело, твоя спина, твои маленькие ножки, твои гладкие плечи, твои шелковые волосы, твое божественное лицо. И до тех пор, пока мои глаза способны видеть, способны ловить каждый миг того чудесного наслаждения созерцать тебя, они будут прикованы к тебе, как был прикован Прометей к скале.
- Как высокопарно и лирично. Чего еще можно было от тебя ожидать…
- Любви, чистой и непорочной, которую, в общем-то, я и без того всецело отдаю тебе и только тебе… хотя нет, еще немного Хийси достается, когда этот плут не спит или не грызет очередной элемент домашнего интерьера.
- О да, вы и Хийси неразлучные друзья.
- Да, но женат я не на Хийси, а на тебе. – Турсас откинулся на кровать, широко раскинув руки. – Ты уже идешь ко мне?
- Хм… Даже не знаю, стоит ли. Твое превосходство начинает угнетать меня. Может быть, стоит разок и отказать? – Анна припустила одеяло до пояса, обнажив спину.
- Вот так у нас и революции начинаются. Сначала мужа, бедного и без того замученного, истерзанного работой, уставшего от постоянной беготни, писания, отправляют нежно и ласково ко всем чертям. Потом правительство в грош не ставят, а затем и вовсе начинают противиться его воле.
- Воля – великая ценность.
- Примененная с умом, а не разбазаренная на бунтах, баррикадах, штурмах и протестах. Выкинутая в помойное ведро, как остаток изжившей себя материи, более не нужной и бесполезной, как кость, обглыданая за ужином.
- Мне кажется, ты был на стороне революционеров?
-  Я был на стороне сильнейших в тот момент. И не суди меня строго, потому как было мне тогда шестнадцать лет, и я многого не понимал в этой жизни. Мне совсем не хочется сказать, что я не доволен нынешним положением вещей, будучи начальником жандармского управления, я честно верю в светлое будущее и в подрастающее поколение, и в то, что наступит такой день, когда воля, та настоящая воля, о которой слагают баллады, о которой пишут поэты, которую музыканты вкладывают в движения скрипичных смычков, которая способна сама по себе сделать человека счастливым, которую нельзя потрогать, но можно почувствовать, а не то навязанное и лживое подобие, фантом и призрак, что показывается в темных переулках с ножом в руках, и думает, будто это воля наградила его правом распоряжаться чужими жизнями, не тот лозунг, срывающийся с уст ораторов из парламента, что готовы обещать все на свете, лишь бы добиваться своих целей, и я верю, что наступит день, когда воля превратится из слова в нечто большее, что охватит всех жителей этой грешной земли то регента до самого последнего бродяги-пропойца.
- Ты говоришь слова, которые…
- …Которые способны убить любого, кто их произносит. Однако, ты же понимаешь, что я их говорю тебе, а не кому-то еще. Потому что я верю в тебя, а вера – величайшая человеческая глупость, достоянная самой щедрой награды.
Анна Ребекка, сбросив одеяло на пол, подошла и легла рядом с мужем, нежно обняв его.
- Ты последнее время какой-то раздраженный у меня. Нет в тебе того покоя и жизнерадостности, что были раньше. С тех пор, как ты стал начальником жандармского управления, ты все меньше времени уделяешь мне и… Я специально не лезу в твои дела, потому что знаю как ты это не любишь, и жду смиренно, когда ты мне сам все расскажешь. Но почему-то этот день не наступает. – Анна повела указательным пальцем Гию по груду, провела по шее, по подбородку и положила на губы, - Не отвечай, ничего сегодня не говори мне про службу, про бандитов, что расхаживают на свободе, про твой долг офицера защищать родную землю. Просто ничего не говори… И про волю тоже, потому что мне не интересна ни та правдивая воля, ни эта лживая, а только лишь та воля, в которой я могу быть с тобой и не только понимать, что я твоя жена, но и ощущать это каждой частичной своей души. Мне нужен ты, и только ты, настоящий, такой, какого я встретила тебя семь лет назад, какой ты покорил мою душу. И если надо будет ради этого распрощаться с волей, я готова на это.
Гий послушно молчал. В его взгляде томились печаль и любовь. Откуда-то из груди рвались слова о том, что в этом мире не все так просто, как может показаться на первый взгляд, что правда давно стерта дланью сомнения, невежества, фальши, притворства и глупости, что долг его праведный защищать родную землю от выродков, в роде Ахтиана Юрсена. Но Гий послушно держал эти слова в себе и, глядя на прекрасную Анну, на еще отливающее в утреннем свете тело, на ее плавные изгибы, на ее узкие и нежные плечи, на ее мягкие груди, на ее пушистые волосы, ему казалось, что мир меняется прямо у него на глазах. Как будто некий незримый художник расправил свои кисти и добавил в угасающий, тускнеющий мир новые краски, яркие и сочные, живые, как струи родниковой воды.
«Может быть, я просто стали слишком серьезным, напыщенный и нечестным с самим собой, навязчивым и придиристым, забывшим о простых радостях и мимолетных мечтах, о сладком чувстве легкости, которое наполняет тело, когда забыв все на свете печали и тревоги, волнения и страхи, творишь маленькие глупости, которые после никому не надо объяснять. Возможно, я позабыл, как быть проще, как избавляться от назойливой суеты и вечного чувства усталости, как открывать утром глаза и радоваться солнцу, и тому, что любима и любящая тебя женщина обнимает тебя».
- Поцелуй меня! – Нежно прошептала Анна.
Гий поцеловал Анну в левую грудь, затем в правую, после в шею, и затем их губы слились в протяжном и страстном поцелуе. Казалось, вокруг них начал плавится воздух, а сердце забилось так, будто готово было выпрыгнуть из груди, вылететь в окно и скрыться где-то далеко за горизонтом, за туманными горами и заснеженными вершинами. Стоны страсти разлились по просторной комнате, превращаясь в дикие крики. Одеяло, скомканное в ногах было скинуто с кровати, как предмет сколь ненужный, столь и лишний. Кровать шаталась и скрипела, как маленький бриг, попавший в пучину шторма. Страсть накалялась, будто сталь в горне. Жар. Пот. Движения. Ритмы. Стоны... Два тела..
- Знаешь, Анна…
- Я тебя люблю…
- Я тебя тоже люблю, несомненно… Я о другом, порою мне кажется, что этот мир сошел с ума. У меня не выходит из головы этот Красный Ахти. Прям засел у меня в голове, как клещ…
- Ты другую тему для разговора не мог найти?
- Мог, конечно. Что тебя больше интересует: причина по которой люди не летают, или почему коты орут в марте? Про котов, конечно, злободневнее, но полеты все-таки более перспективная тема.
- Дурак, шут и дурак.
- А раз дурак, то дай дураку выговориться. Как говорится, пусть картавый договорит. – Гий откинулся на высокую подушку. Рука машинально потянулась за курительной трубкой. Чиркнул легкий огонь зажженной спички, и воздух в комнате наполнил едкий дым табака, - И я вот что хотел сказать. С того дня уже прошло две недели, а этот бандит больше никак себя не проявил, не показался нигде, никого не ограбил, никого не убил, как будто канул в лету, растворился, исчез. Он у меня из головы не выходит. Потому что я сам пристрелил его, и видел, как пуля врезалась в его тело, и он упал в бурлящий поток горной реки. Собственными глазами видел. А теперь оказывается, что этот бандит якобы жив, и якобы творит злодеяния. Только я изучил его вдоль и поперек. Я даже его дневники вытащил из горящего здания, хотя теперь, после его смерти это не больше чем груда бумаг. И все только для того, чтобы уничтожить этого выродка, стереть память о нем так, будто его никогда в этом мире и не существовало. И что же это получается? Я подарил людям покой и свободу, а среди них нашлись те, кто будоражит этот город гнусным обманом. И зачем? Неужели людям не хочется жить в спокойствии и уверенности в завтрашнем дне, неужели им хочется постоянно волноваться за свою жизнь? Я не могу этого понять…
- А что, если это на самом деле тот самый Красный Ахти? Что если он не умер тогда. Насколько мне известно, тело его не нашли. – Анна села на колени, прижав в животу подушку.
- Его выбросило в море, и найти его было невозможно. К утру оно было уже на таких глубинах, куда добраться могут только рыбы. Хотя… У меня была такая мысль, но, как я уже сказал, он больше себя не проявляет никак и нигде, а это совсем не в его манере.
- А что с теми дневниками? Ты читал их?
- Они в сундуке лежат, мне нет до них дела, да и времени, честно говоря, сейчас нет на это.
- А мне можно?
- Бога ради… Может быть, хотя бы тебе удастся понять этого человека: кто же он такой, если даже после смерти несет зло и смуту в мирную жизнь нашей земли. Дело в том, что сейчас все, как полоумные начали говорить о «возвращении», а некоторые даже о «воскрешении» Красного Ахти, как будто мир с ума сошел. Один негодяй статью в журнал написал, отчего и подхлестнул народные волнения еще больше прежнего. Теперь только ленивый не обсуждает это. И я… после убийства это Пунто, не знаю, что и думать, потому как до той секунды был уверен в том, что убил его. Но эта записка, эти показания… все такое, как будто это на самом деле он. У меня нет решения этой головоломки…
- А дело?
- Дело об убийстве Пунто Лайсита еще продолжается. Я передал его в городское управление… - Гийдеанес вздохнул и затянулся табаком, - Черт бы с ними со всеми. Оторваться бы от этой ерундистики. У меня ведь есть заботы и поважнее… и понежнее. – Гий провел рукой по телу жены от плеча до бедра.
- Хм…
В дверь постучали.
- О, опять этот стук в дверь в самый неподходящий момент, когда блаженство подходит к своему апогею, все время какая-нибудь зараза испортит все к чертям. Мне кажется, что этот стук преследует меня, как вражеский шпион… У меня может родиться фобия.
- Фобия к стуку?
- Фобия к раздражителям. – Гий повернулся к двери, - Ну что у Вас там случилось? Я сейчас выйду, жди.
Гийдеанес Турсас медленно встал с кровати, чтобы хотя бы на малые мгновения продлить то чувство сладостного наслаждения, которое томилось в его теле и душе. Он надел халат и босиком вышел из комнаты.
Анна Ребекка встала следом. Набросив на плечи синее одеяло, она открыла окно, чтобы выветрить табачный дым из комнаты. Холодный воздух ворвался, как басурманин, колкие мелкие снежинки полетели в лицо, ветер растрепал волосы. Уличная прохлада моментально овеяла комнату, и даже трещащий в углу камин уже не справлялся с наступающим холодом. Анна увидела у ворот дома небольшую повозку. На козлах сидел бородатый мужичок непонятного возраста, в помятом картузе одетом набекрень, подергиваясь от холода. Старые армейские перчатки сильно поносились, видимо от постоянного правления лошадьми. Лошади же в пример своему хозяину стояли смиренно и спокойно, изредка озираясь по сторонам и цокая копытом по мокрому снегу.
С повозки соскочил полицейский, закутанный в форменную шинель сине-зеленого цвета, кургузо сидящую на узких плечах, с запорошенных слоем снега поднятым воротником, и быстрыми широкими шагами направился к дому. Кажется, это был поручик или еще кто ниже званием: из-за снегопада практически невозможно было разглядеть знаков отличия. Но парень был молодой, а посему вряд ли мог иметь высокое звание. В руках у него был портфель, что не предвещало ничего хорошего.
Холодный ветер морозил грудь, бедра и босые ноги. Анна захлопнула окно. Она прошлась по комнате, крепко сжимая одеяло. В голове крутились мысли, притом настолько разные и противоречивые, что женщина даже не могла понять, что именно она хочет. Ей казалось, что ее дорогой и любимый Гий совсем свихнулся со своей работой и особенно с этим проклятым Ахти, что ему уже вовсе стало ни до чего на свете, кроме поимки этого бандита. Но тут же она вспоминала его теплые объятия, его слова, его нескончаемую ласку и страсть, вспоминала, что никогда, даже в самые сложные моменты своей жизни не забывал про нее. И в этот момент ей чудилось, будто она самая счастливая женщина на свете, и что это морозное утро – всего лишь маленький отголосок наступающей весны, такой же теплой и нежной, как сама жизнь. Это смешанное чувство крутилось у нее в голове, как волчок, который позабыв законы физики продолжал вращаться и вращаться не падая вовсе.
Дверь в комнату с грохотом распахнулась.
- Чтоб Вас… ко всем чертям! – Гий влетел обратно в комнату как ураган, на ходу разбрасывая все, что попадалось под руку и осыпая это приличной дозой сквернословья. В руках он сжимал письмо. – Черти, мать их ити! Пожить спокойно не дадут… Вот посуди – Обратился он к Анне, - Разве я не имею законного права отдыхать в воскресный день? Разве не регентом нашим, великим и могучим дано такое право нам, служителям его, охранителям правопорядка в этом городе… государстве, черт побери? Так почему же тогда они сами, сотворившие такие законы, нарушают их? Ну разве я не прав, скажи, разве не прав?
- Тебя опять на службу?
- Если бы… Вот тут написано… - Гий сначала раскрыл листок, а потом со злостью швырнул его в угол, - А! Плевать что там написано. Там вообще много чего написано… Важнее то, что меня вызывают к губернатору, да еще и официальным письмом. – Гий сел на кровать, - Аудиенция назначена на одиннадцать утра.
- То есть через час с небольшим…
- То есть через час с небольшим. – Гий опустил глаза, - Прости, дорога. Прости, что так все снова получается. Я всем сердцем хотел отдать этот день тебе.
- Ну я же все понимаю. Служба.
- Понимание – прикрытие для осознания. Он верит, что она все понимает, и так же верит ему, в том что не его вина в происходящем. Однако, случается это, и вот она начинает себя убеждать, что это не его вина, а всего лишь прихоть губернатора, долг службы или что-то там еще. Убеждает себя и верит в эту красивую сказку о счастливом конце, а в душе, где-то глубоко-глубоко, за пределами понимания, остается маленькое черное пятно, которое нельзя смыть. И каждый подобный раз это пятно становится все больше и больше, и наступает момент, когда оно достигает таких размеров, что невозможно его не замечать. Это пятно становится заметным даже со стороны. И она начинает уже сомневаться в своей сказке. И даже веря в искренность и безвинность его действий, она начинает думать о том, стоит ли игра свеч? Я не хочу чтобы у тебя были такие сомнения. Не хочу.
Они некоторое время молчали.
- Может быть, бросить всё к чертям, а? Ни тебе губернаторов, ни начальников, и остолопов-подчиненных, никого. Знаю, что нельзя бросить. А поэтому, и прошу прощения, чтобы то пятно в твоей душе было как можно меньше.

Гийдеанес Турсас не впервые был в резиденции губернатора, но каждый раз когда он туда попадал, он ощущал некий благоверный трепет, чувство, проникающее в каждый уголок тела и заставляющее воспринимать все вокруг себя, как нечто высшее, абсолютное, недостигаемое и угрожающее. Говорят, что подобное свойственно для подчиненных и скрывается в непроизвольном страхе перед начальством, а так же в желании быть лучшим в его глазах, показать, что ты достоин большего, чем имеешь уже. Турсас не имел подобных подхалимских замашек, но резиденция губернатора, расположенная в дворце бывшего дворянского собрания действительно внушала некий необоснованный страх.
Это было большое массивное здание, построенное относительно недавно, как раз в стиле эпохи. Большие колонны на входе в здание воспаряли к небу, как руки титанов, что держали небосвод, балюстрады широких балконов, с балясинами выполненными в форме маленьких декорированных колонн, могущественно выступали на фоне однотипного городского пейзажа. Внутри здание бывшего дворянского собрания представляла собой титаническую махину. Широкие лестницы центрального зала, похожие на дороги к богам из античных сказаний, окруженные рядами колонн, уходили в три стороны. Тяжелые своды потолка высотой в десяток метров, казались насколько воздушными, непроницаемыми и легкими, настолько и давящими, зловещими и величественными. Барельефы на стенах изображали эпизоды из истории нордического королевства, вырезанные в мраморных плитах. Слева была изображена сцена сражения при Бадельсдорфе, произошедшее несколько веков назад. Лица солдат выглядели так, будто они только что сошли с поля сражения в эти мраморные формы, будто в их руках еще не остыли эфесы мечей, а кровь поверженных врагов еще стекала по клинкам. По центру располагалась сцена королевской охоты. Верные собаки загоняли непослушную лань, а дворне не заднем и переднем плане скакали на породистых лошадях за напуганным зверем. Справа была изображена сцена коронации короля Рихарда Третьего. Эта сцена, в свете последних событий прямо противоречила стилю разрастающейся народной и политической мысли, но губернатор был настолько воодушевлен данной работой скульптора, что не посмел разрушить ее, как его ни уговаривали соратники.
Человек, попадавший сюда, не важно, будь то граф, купец или простой кузнец, ощущал под этими сводами свою ничтожность, малость и бессилие. Эти тяжелые своды давили на каждого, кто входил в здание бывшего дворянского собрания, и Гийдеанес Турсас не был исключением.
Он прошел по центральной лестнице, сделанной из белого мрамора. Его мундирные сапоги громко цокали по ровной поверхности ступеней и этот звук, казалось, разносился по всему зданию пронзительным эхом. Гийдеанес старался не вертеть головой и не озираться, это предавало ему статности и уверенности, хотя внутри все тело клекотало в напряжении и непонятном, противоестественном, непостижимом страхе.
Кабинет губернатора находился в самом конце длинного коридора. Большую дубовую дверь увенчала вывеска «Его величество Губернатор г. Казарь Князь Казари и Новгорода Иероним Йоханес Кейзерлинг». Эту готическую вязь букв Гию уже приходилось видеть раньше. Он открыл скрипучую дверь и оказался в приемной: широкой и просторной, с двумя большими окнами, выходившими на центральную улицу.
- Губернатор у себя?
Человек, сидевший за столом, нехотя поднял глаза на вошедшего Гийдеанеса Турсаса, делая вид, что в принципе не замечает его. Лейтенантский мундир криво сидел на узких плечах и сгорбленной спине секретаря. Маленькие очки скатились на самый кончик носа, как у старушки, а потертые, засаленные манжеты были испачканы капельками синих чернил. Руки лейтенанта нервно дергались, и даже через очки в его маленьких глазах читалось: «Мерзкие люди, я вас ненавижу только за то, что вы живете на земле. Мне плевать на ваши звания и чины, но в этом кабинете я – власть, и здесь всё будет по-моему».
- Хм. Губернатор занят. – Ответил лейтенант.
- У меня назначено.
- Я же сказал, губернатор занят. Или Вам еще раз повторить?
- Лейтенант! Перед Вами стоит полковник полиции, начальник жандармского управления при Губернатора Казари. Что Вы здесь устроили!? Цирк! – Глаза Турсаса блеснули яростью, схожей с яростью дикого зверя, задетого неловко пущенной стрелой неудачливого охотника, - Почему не было отдано воинское приветствие!? Почему у Вас не застегнута верхняя пуговица мундира!?
- Но…
- Быстро привести себя в порядок, лейтенант! Здесь Вам не баня и бордель.
- Я подчиняюсь… - начал лейтенант, застегивая пуговицу и вставая со стула.
- Ты подчиняешься полицейской службе, лейтенант. Немедленно доложить губернатору, что прибыл полковник Турсас по его приглашению. И не дай бог тебе в таком виде еще раз попасться мне на глаза.
- Т…т…так точно, господин полковник.
Лейтенант зашел и кабинет губернатора. Спустя несколько мгновений он вернулся.
- Губернатор просил Вас подождать здесь, господин полковник.
Минутная стрелка больших напольных часов, стоявших в приемной, очертила треть круга, когда из кабинета губернатора вышел архиепископ Казари Готье Ле Рувье. Он что-то бурчал себе под нос, со своим колессинианским акцентом: это звучало и забавно и устрашающе одновременно.
Турсас вошел в огромный кабинет губернатора Казари. На стенах всели портреты высокопоставленных лиц, и героев Северного королевства. Лорды и бароны, знатные воины и могучие полководцы в рыцарских доспехах взирали с полотен на каждого входившего, и во взгляде каждого можно было увидеть маленькую искорку человеческой души, столь точно и правдиво переданной художником. Некоторых из нарисованных людей Турсас знал лично, и знал, что у генерала Ла Мануа была большая родинка на левой щеке, которая отсутствовала на картине, а регент Иероним Райнхард Кайзерлинг был намного уже в плечах и ниже ростом, а нос у него был более крючковатый. Одним словом, эти люди выглядели так, будто сошли на полотна из красивой сказки, а не были перенесены туда из реальной жизни.
- Присаживайтесь, господин полковник. – Губернатор указал жестом на стул с высокой спинкой. – Я думаю, Вы догадываетесь, в свете каких событий я вызвал Вас к себе. Поэтому буду краток, чтобы не отнимать ни Ваше время, ни уж тем более свое.
Губернатор взял в руки газету.
- Не далее чем два дня назад, некоторый журналист по имени Гийом Дюпон, прибывший в земли свободного северного королевства из Вероны, написал одну очень интересную статью под названием «ожившая преступность или ложь правительства». В данной статье он весьма красочно описывает никого иного как Красного Ахти, факт личного знакомства с ним и вообще рассуждает об уровне преступности в нашем государстве и Казари, в частности. Я даже зачитаю Вам несколько строк из этой статьи, чтобы стало предельно ясно, о чем именно идет речь. – Губернатор развернул широкий лист газеты, - Вот, самое начало. Он пишет: «с наступлением ночи, улицы Казари резко, как потоп, наполняются странными личностями. Потухшие фонари города, помогают всякому сброду прятаться от глаз простых граждан и появляться в самых неожиданных местах… - далее, чуть ниже - печальный опыт столкновения с уличными бандитами – тоже опыт, но большим открытием стало то, что еще не все потеряно, поскольку в городе еще находятся честный и порядочные люди, готовые помочь и защитить простых граждан от посягательства преступности... но, увы, это не полиция, - далее во втором столбце – он представился, как Красный Ахти, тем самым, которого наш народ похоронил полгода назад, а доблестные блюстители закона и порядка официально объявили о его смерти. Так кто же это на самом деле: оживший преступник или бесстыжая ложь нашего правительства? – и здесь же в конце столбца, - как можно доверять правительству, которое готово открыто лгать своему народа, даже в таких вещах, как поимка и уничтожение преступности. И пока свободные и законопослушные граждане спят, уверенные в завтрашнем дне, уверенные в своем правительстве и в защите полиции, преступность не карается, не пресекаются акты насилия, и только все покрывается плотным саваном иллюзии порядка и скрытого обмана…». И далее Гийом Дюпон, этот чертов Веронец, еще два столбца расписывает о лживости правительства, некомпетентности полиции и насажденной иллюзии законности. – Губернатор положил газету на стол и тяжело вздохнул. – И теперь у меня к Вам, полковник, один вопрос: что это такое?
- Деятельность печатных изданий, как мне казалось, находится в ведомстве регентского комитета ценза и ревизии, а не полиции, господин губернатор. Однако, действия Гийома Дюпона выходят за все рамки дозволенного…
- Цензура уже занялась печатным изданием, выпустившим эту газету в печать. И это, полковник, не должно касаться Вас и Вашей работы. Меня интересует, откуда взялся Красный Ахти, если Вы лично подписывали рапорт о его уничтожении? Вы мен врали… или Вы сможете найти иное объяснение данному факту.
- Вероятно, сие есть какое-то недоразумение, потому что я лично убил Ахтана Юрсена, Красного Ахти…
- Я читал Ваш рапорт и помню его достаточно хорошо, господин полковник, чтобы Вы мне напоминали об этом. Однако, труп Ахтиана Юрсена так и не был найден, и это – Ваша недоработка, - голос губернатора поледенел, приобрел отвратительную холодность и жесткость. – Мы дали в Ваши руки меч правосудия, которым надо сечь головы всех, кто пойдет против мира и спокойствия в нашем государстве, всех кто преступит закон, кто нарушит порядок. Но, как мне кажется, полковник, Вы забываете, что меч этот обоюдоострый.
- Но, господин губернатор.
- Никаких «но», Турсас. Вы являетесь начальником жандармского управления при губернаторе Казари, и вся ответственность за действия полиции лежит, прежде всего, на Вас. И спрашивать я буду с Вас. А посему мне, на сегодняшний день, не ясно, как может разгуливать по улицам моего города преступник, который, по Вашим сведениям, должен быть на том свете?
- Я разберусь в этой ситуации, господин губернатор…
- Разберитесь, и доложите мне лично о проделанной работе и, главное, о ее результатах. Потому что, как я уже сказал, меч правосудия, вложенный в Вашу руку обоюдоострый, и не надейтесь, что, рубя головы чужие, не подставляете свою, - Губернатор замолчал. Его взгляд впился в Гийдеанеса Турсаса, как пиявка в тело: столь же отвратительно и бесчувственно.
- Разрешите идти? – Спустя некоторое молчание, спросил Турсас.
- Разрешаю. И в среду с утра я жду Вас у себя с докладом в девять. – Иероним Йоханес Кейзерлинг встал со стула, - Да, Турсас, и еще одно дело для Вас… Этот Гийом Дюпон, кажется слишком многое себе позволяет. Его давно стоило бы экстрадировать на родину, но последняя его статья просто перешла все границы. Вы же понимаете, что вся эта писанина напрасно порождает в людях лишнее волнение и вопросы, которые их касаться не должны. Он критикует открыто власть, говорит о преступнике так… будто бы тот герой, а не бор и убийца, порочит имя блюстителей закона, защитников родины, создавая в людях иллюзию того, что у государстве стало беспокойно. Ведь простые люди падки на подобного рода провокации. Поэтому Дюпона надо… изолировать.
- Каким образом, госопдин губернатор?
- Это Вы об этом подумайте. Но лучше обойтись неофициально. Зачем нам лишние слухи и домыслы?
Турсас ничего не ответил, только, отдав воинское приветствие, развернулся и вышел из кабинета. Тяжелая дверь со скрипом и грохотом закрылась за его спиной.