Жимолость

За столько лет проезжал мимо неоднократно.
Всегда мимо.
Ни разу не свернул с шоссе – видеть не мог и не желал этого маленького в серой пыли городишки, почти поселка, в котором родился и рос до восемнадцати лет, от которого бежал как бубонной чумы, как дезертир от призыва – даже вспоминать не любил, что когда –то жил здесь, среди заборов, семечек и пышных зарослей крапивы.
Долго вытравливал из себя его приметы – а они все норовили вылезти – то неправильным ударением, то неловкостью за богатым столом – какая тут, черт побери, пирожковая тарелочка , к чему эта двузубая вилка? То вдруг услышит себя, произносящего – рассупонилось – и тут же вспоминается толстая соседка тетя Зина на слоновьих ногах, вечно тяжелой кучей сидящая на лавочке у подъезда – Что ты рассупонился, Сережка, как летом! Заболеешь – матери дел других нет с тобой больным воландаться да на лекарства тратиться. Вот скажу матери-то, что раздетый ходишь!
Родной город лез из него как сорная трава, и никак было его не вывести, никак.
И в город – не ездил. Как уехал – был только раз – на материных похоронах, но и это давно было, через три года как в Питер перебрался.
А в тот осенний день он ехал в великолепнейшем настроении – переговоры прошли удачно, и контракт он подписал – выгодный, кстати, контракт. И еще солнце лупило не по-сентябрьски мягко, а жарко, словно в июле – такое вот затяжное бабье лето случилось в том году на излете сентября – деревья и те – стояли почти нетронутые желтизной – зеленые и полные листвы, и он уверенно, под какую-то веселую радийную ерунду вел свою большую, размером почти с микроавтобус, машину, и подъезжая к развилке, где был поворот к городу его детства вдруг решил – а что бы мне не заглянуть в самом деле, такому удачливому, богатому, деловому – не проехаться по пыльным улочкам – и удивляясь самому себе, лихо крутанул руль вправо, покатился по разбитому асфальту.
Заодно и на кладбище к матери загляну, мелькнула мысль.
Дорога вела прямо в центр здешней жизни – упиралась, распадаясь двумя полукругами, в дом культуры, с потрепанным советским портиком в семь колонн и фигурами рабочих и колхозниц на фронтоне. Он подчинился движению и навернул круг по площади Ленина (ну а как она могла еще называться). Заглушил мотор, вышел из машины и закурил. Сердце не забилось от знакомого пейзажа – все было так, как он и помнил. Дом культуры с рукотворными афишами и объявлениями о наборе в кружки и секции – на ступеньках – три разноцветных кошки греются на солнце. Справа, сидя на складных стульчиках, две старухи торгуют - одна семечками (кулечки из газеты лежали наготове, заранее сложенные), вторая – укропом и зеленым луком. Все деревья вокруг – старые тополя, они и тогда были уже старые – выбелены известкой в высоту человеческого роста. Справа от площади – небольшая улочка, ведущая к проходной небольшой фабрички, на которой проработала всю жизнь его мать. Он знал, что если пройти по одной из маленьких улочек, ведущих от площади (там сначала будут маленькие двухэтажные домишки, желтые такие, с маленькими окошками, а потом – деревянные, за заборами, с кустами сирени и жимолости, с огородами и парниками, а у некоторых даже есть куры и козы), что если пойти по одной из этих улочек, носящей имя местного героя войны, танкиста Полозова, то можно дойти до четырехэтажного кирпичного дома – он там такой один, среди деревянных строений, сараев и заборов – и вот этот унылый дом серого кирпича, с балконами, на которых всегда летом росли цветы, и круглый год стояли лыжи, велосипеды, старые табуретки и бочки для капусты – и это будет его родной дом.
Сергей решил все-таки посмотреть на дом – ну коль уж он заехал сюда, глупо не посмотреть - просто сравнить себя и то место, которое он так отчаянно ненавидел, с горючей яростью. Он пошел по этой узенькой улочке, запланировано удивляясь, что она, оказывается, уже и короче, чем помнилась ему – вдоль синих заборов – вот почему, почему тут всегда красили заборы и балконные прутья в этот гадкий жухлый синий цвет – загадка.
Солнце пекло ему в спину, и он снял легкую кожаную куртку (мягкую, тонкую - он любил дорогие добротные вещи, которые приятно льнут к телу), остался в белом пуловере и джинсах. Шел и вспоминал, как мать купила ему страшно лохматый, с торчащими волоскам индийский свитер с каким-то разноцветным рисунком – и как он мучился, надевая его – весь их городок ходил тогда в таких – плебейских некрасивых свитерах – но это был его единственный свитер, другого не было.
А он не хотел быть плебеем – он знал, что родился здесь лишь по какой-то ошибке – такой высокий, тонкой кости, с правильным лицом - совсем не похожий на свою коренастую мать с тусклыми волосами и вечно красными руками. Кто мой отец? – пытал ее все детство – и каждый раз она краснела и выдавала какие-то туманные отговорки, пока однажды не узнал почти случайно, что был на их фабрике молодой недавний студент, инженер, проработал тут два года, а потом уехал обратно в Питер. И вот этот-то молодой специалист и есть его отец.
Он насел на мать снова, припер ее подслушанными фактами – она сбивчиво сказала, что да, он, звали Антоном, что любовь у нее была.
- А он? – продолжал допрашивать.
- А он…Он красивый был, Сережа. Умный такой. И образованный. А я…Осспади, куда там мне – и разглаживала плюшевую скатерть большими руками.
- Умный, значит? – непонятно зачем продолжал он, стоя над ней обвинителем. –Вижу, что умный – бросил тебя, дуру , и был таков.
– Ну что ты! – мать вскидывала на него испуганные глаза, - Что ты! Он хороший был. Очень.
- Ну какой же он хороший, если бросил тебя с ребенком!
- Да ты что, Сережа! – мать улыбнулась. – Он и не знал ничего…У нас и было-то всего…два раза.
- Чего он не знал? – все еще зло продолжил Сергей. И вдруг понял.
- Ты что, ничего ему не сказала? –севшим голосом сказал он.
- Нет, - мать качала опущенной головой.
- Значит, он ничего не знал…
- Как он хоть выглядел-то? – спросил он растерянно – все свое детство он ненавидел своего неведомого отца, и теперь выясняется, что он не подлец и не мерзавец.
Мать торопливо принесла альбом с фотографиями, пролистала несколько страниц и показала черно-белую карточку. На знакомом фоне проходной стояло несколько человек с метлами и лопатами ( субботник был, - пояснила робко мать).
- Вот он , - она указала на высокого улыбающегося парня со светлыми волосами – Сергей сто раз видел эту скучную фотографию, пролистывая страницу. А оказывается, здесь его отец.
Сергей тогда долго всматривался в это чужое лицо. Ненавидеть абстрактного незнакомца было проще, чем вот этого, с беззаботной улыбкой.
Значит, я Антонович, подумал Сергей.
Потом ему всегда было мучительно стыдно перед матерью за тот разговор, но он не извинялся – не его это был характер. Но когда уж смог – а смог быстро, он такой – то купил ей все, что она хотела – и цветной телевизор, и платье с люрексом, и теплую кофту, и дубленку, и даже шубу норковую (о норковой она, честно сказать, и знать не знала – но он купил – и выходила она в ней в большие праздники – на скамейке посидеть – а он говорил – да что ты ее бережешь – носи – я тебе еще куплю – а она только в праздники и в выходные – выходила и занимала скамейку вместо бабы Зины, которая к тому времени уже умерла).
Дом показался из-за деревьев ( с одного из них Сергей в восемь лет упал и два месяца лежал в местной больничке со сломанными рукой и ногой) – он был такой же, и солнце, клонившееся к закату, отражалось в его окнах, обращенных на запад, и казалось, словно в них пожар – так ярко горело в них солнце.
Сергей остановился и закурил. Вот также они стояли здесь, под этими деревьями, с Надей, часами, равноудалено от его парадной и ее дома за неизменным синим забором. Стояли и не могли расстаться, потому что их так притягивало друг у другу, как притягивает только юных влюбленных, в пору первой и разделенной взаимной любви. Как он мог отпустить ее руку, худую и смуглую от загара даже зимой, отвернуться от ее синих глаз, уйти от ее острых коленей, от шеи, пахнущей почему-то всегда теплым молоком, от волос, таких пушистых и мягких, которые щекотали при поцелуях и забивались в нос, и не было ничего слаще этого щекотания, и этого молочного запаха, и этой груди, которой всегда было тесно в любой одежде, потому что она вырастала из нее быстрее, чем снашивалось платье или кофточка.
Зимой они нещадно мерзли, стоя на одном месте, и начинали ходить кругами между потрескивающих на морозе тополей, а летом их ели тучи комаров, и они отбивались от них ветками жимолости или сирени, которые ломали тут же, у ближайшего забора.
Если бы она уехала с ним тогда! Но она отвернулась к окну и сказала – езжай один, что я там делать буду, в Питере твоем. Да и мать не отпустит. А он тогда измученный безденежьем, зовом своей судьбы и страстью, излить которую так редко удавалось – то его мать дома, то у нее – отец и братья– всего-то трижды и удалось им соедениться - неумело, неловко, торопливо изучая друг друга и себя – он тогда бухнул ей зло – Дура! Если ты сейчас со мной не уедешь, то так и прокиснешь тут всю жизнь. Ты мне нужна , понимаешь, нужна! А ты лепечешь что-то глупое – про мать да про то, что ты там будешь делать! Ты будешь со мной!
А она улыбнулась и сказала – Сережа, езжай. Я тебе только в нагрузку буду.
И он ушел. Разозлился и ушел.
А на следующий день уехал.
И не попрощался.
А она потом родила вроде от кого-то, мать говорила вскользь.
Дурак.
Надо было брать ее в охапку и не слушать ее - брать и увозить – как бы ему легче было бы с ней.
Он закурил еще одну сигарету (нет, не нервничаю я, сказал он себе, просто так приятно курить вот так вот, никуда не торопясь, на теплом сентябрьском солнце, зная, что сейчас я сяду в свою большую блестящую машину и уеду в свою нормальную красивую жизнь взрослого богатого мужчины, с чего мне нервничать-то?) и медленно пошел к дому. Постою у парадной, посмотрю на окна, да и пойду к площади, что тут еще делать, думал он, лениво стряхивая пепел.
Какая-то женщина, прищурившись, остановилась.
- Анисимов?
Он обернулся с удивлением – кто тут его узнал?
- Ну да, Анисимов. Сергей. – удовлетворенно сказала она и подошла, подслеповато глядя сквозь линзы сильных очков.
- Здравствуйте, Марта Карловна, - сказал, улыбаясь, Сергей – это была завуч его школы, как всегда, с прямой спиной, сухая и строгая.
- Здравствуй, Анисимов, - сказала она, как всегда, без улыбки. – Куришь, значит.
- Курю, - ответил Сергей и почувствовал себя снова десятиклассником, пойманным на крыльце школы с сигаретой.
- Все-таки приехал, наконец. Долго ты собирался, - сказала она, глядя на него.
- Да вот, Марта Карловна, мимо проезжал – дай , думаю, загляну в родные края.
- Ну-ну.
А у нее, заметил Сергей, все такой же взгляд, буравчиком. И голос сухой, как если постучать по треснувшей чашке – неприятный голос. И пальто дешевое, и портфель старенький – и как всегда, раздутый. Интересно, почему? Не тетрадки же она там носит – завуч. Или уже не завуч?
- А вы, Марта Карловна, все так же, завуч в школе?
- Директор. А ты, Анисимов, где трудишься?
- Поздравляю. А я …тоже …директором тружусь.
- Директором чего? – подняла брови Марта Карловна, словно сомневалась, что из Сергея Анисимова мог получиться директор, хотя и был он всегда отличником и спортсменом и лидером всего, чего можно было – и самодеятельности, и даже в комсоргах успел побывать, недолго, правда.
- Строительная фирма у меня, Марта Карловна, - ответил Сергей, ожидая одобрения.
Но Марта Карловна лишь нахмурилась:
- Директор, значит…Не бедствуешь… В люди выбился….А что ж ты своему сыну не помогал?
- Как.. какому… сыну? – запнулся Сергей и подумал, что , может, внешность –то обманчива – а старая строгая Марта Карловна все-таки сдала и то ли его спутала с кем-то, то ли еще что .
- Какому –какому. У тебя что, десять сыновей?
- Да у меня нисколько сыновей, Марта Карловна! И дочерей столько же!- усмехнулся Сергей.
- А Антон Новоселов , значит, тебе в сыновья не годится? – сказала она, сверкнув очками.
И добавила жестко и презрительно:
- Нади Новоселовой сын. Вылитый ты. В этом году школу оканчивает.

Где-то , наверное, в районе дома культуры, пронесся с ревом мотоцикл без глушителя. Сергей подумал, что три разноцветных кошки со ступенек бросились в рассыпную, а торговки семечками и зеленью повысили голос, чтобы слышать друг друга в этом грохоте.
Невидимый наездник сделал, вероятно несколько кругов по центру городка, а потом умчался в сторону шоссе – рев постепенно удалялся.
Отсвет солнца в окнах дома пропал – пожар в них потух – и Сергей отвел глаза – он, оказывается, старательно смотрел вверх.
Марта Карловна все так же стояла перед ним, стояла и глядела молча. Сергей вспомнил ее школьные клички - Фриц и Карла Мартовна. Она была из обрусевших немцев, всегда была строга, всегда ходила так, словно к спине была привязана невидимая доска – лопатки сведены, острый подбородок поднят. Про нее говорили, что еще ее дед работал инженером на их фабрике.
- Ты не знал. – утвердительно сказала она.
Он кивнул, снова ища сигареты.
- Теперь знаешь, - сказала Марта Карловна и пошла – раньше она жила в небольшом чистом домике с единственным на весь город флюгером на крыше – в виде трубящего в трубу толстого кота.
Сергей остался стоять. Да, все сходится - он ни минуты не сомневался в том, что старая учительница сказала правду – в маленьком городке все всем известно. У него есть сын. Вот почему она тогда не поехала с ним – он ей все уши прожужжал про то, чего он собирается добиться (и ведь всего добился, всего – все сам, как и обещал, пахал как вол, и работал, и учился на вечернем – все сам, как планировал, и она решила ему не мешать. То-то он еще удивился, узнав, что она родила – он уехал в июне, а родила она где-то после нового года. Он еще подумал, что недоношенного неизвестно от кого. Родила и не словечка не сказала. Он взъерошил волосы и отвернулся от бьющего в глаза солнца (ну просто роскошная осень в этом году). Теперь ему стало ясно, почему после смерти матери не нашел у нее денег – он-то грешил на соседок – нет, все теперь объяснилось – присылал-то он ей порядочно, даже много – чтоб ни в чем не знала нужды. Знала все мать, понял Сергей. И все тут знают, что Надька его сына растит. И он бы знал, если бы хоть раз приехал или бы общался с кем. Но он ведь не хотел, не хотел ничего помнить – ни этот мелкий унылый городишко с синими заборами , ни Надьку, ни жимолость – ничего он знать не хотел. И не знал. А у него рос тут сын. Похожий на него. По имени Антон.
Зазвонил телефон:
- Слушаю, - ответил Сергей, кашлянув.
- Сергей, ты где там? – раздался женский голос.
- Еду.
- Скоро будешь?
- Не знаю.
- Что, проблемы какие-то? – в голосе появилась тревога.
- Нет, Мил, все хорошо.
- А как Семенов? Подписали?
- Подписали.
- У тебя с голосом что-то.
- Нет, все в порядке.
- Точно?
- Точно.
- Ты как, ужинать дома хочешь или поедем куда-нибудь?
- Давай поедем.
- Да? Тогда я закажу сейчас столик. Пятница ж.
- Ну давай.
- Куда?
- Ну не знаю, решай сама. Где там рыбу запекают, как я люблю?
- А, поняла.
- Да, секретарша твоя прислала список гостей на свадьбу – надо выбрать дизайн приглашений и отдавать в печать.
- Хорошо.
- Ну давай, жду.
- Окей
- Анисимов, - позвала его Мила.
- Что?
- Я соскучилась, - улыбнулась она в трубку.
- Я тоже, - сказал он. И добавил, - Надень то, красное платье сегодня.
- С голой спиной? Которое мы в Милане покупали?
- Ага.
- Шалун, - хохотнула довольно трубка.
- Ты даже не представляешь, какой, - ответил он и отключил связь.
Через пять минут он сел в машину , завел мотор , и вскоре вырулил на шоссе в сторону Петербурга. На кладбище он так и не заехал.

Невысокая худая женщина толкнула калитку своего дома на узкой улочке. В руке у нее был пакет с продуктами. Она остановилась на пороге, перед тем как зайти в дом, глядя вокруг своими синими глазами и подумала – какая осень в этом году красивая – и вошла в дверь.
- Мама, привет, обедать будешь? – спросил ее сын.
- Да, Антош, накрывай на стол, и хлеб порежь – я купила,  - ответила она чуть устало.