Потому что с друзьями не спят

Вышла от врача и села на скамейку – так удобно – прямо напротив автобусная остановка, наверное, для таких вот случаев как раз.
Очень внимательно следила за тем, как   отрываются от желтеющего дерева напротив листья – и медленно, дерганой траекторией – падают на мокрый асфальт – век бы так сидела и наблюдала – как японцы цветущую сакуру.
Потом смотрела на воробья, который деловито клевал невидимые крошки и храбро поглядывал на нее, прыгая.
Разглядывала проходящих женщин и примеряла на себя их тела – больше всего понравилась спортивная длинноногая блондинка с легкой походкой танцовщицы – ну а кому бы не понравилось – а сорокалетняя запущенная домохозяйка со скучным набором продуктов в прозрачном пакете – нет, боже упаси от этих отечных варикозных ног.
И с ужасом подумала – а вдруг и у меня тоже так будет? Взглянула на свои стройные, длинные, ладные – а вдруг и та сидела когда-то на скамейке, довольная своими  молодыми ногами и думала, что это навсегда?
И хотя ничего не изменилось за час, но  уже возникла  в теле какая-то тяжесть, а в сердце – небывалая там раньше ответственность и взрослость.
И так не хотелось «принимать решение»! Так не хотелось, это так по-взрослому, по женски, ах, если бы можно было бы не!
Врач, снимая резиновую перчатку и хмуро сказав – одевайтесь – села строчить в медкарту – что, что там она так много пишет, думала, скованно застегивая и перекручивая молнией назад юбку.
- Вам направление на аборт писать? – подняла усталые глаза на нее врачиха. – Или – в лице у нее появился отсвет клятвы Гиппократа – будете рожать?
Что она должна была ответить?
- Я подумаю, - выдавила из себя хрипло.
- Ну подумайте, подумайте, - снова застрочила что-то в тетрадке.
- Шесть недель беременности, - произнесла веско то, что Надя и так уже знала, когда шла сюда после лекций.
 
А потом на скамейку села другая женщина, которая тоже вышла оттуда, и у нее было сложное выражение лица, и Надя представила себе, что вот скоро выйдет еще одна, а потом еще одна, а за ней другая, и они будут так вот вряд сидеть  как на скамейке запасных, или на скамье подсудимых – женщины, которым объявили приговор – всякой свой, и они будут смотреть на падающие листья – кто с полным животом, а кто и с пустым, а кто и с навеки пустым – и одной будет горем то, что для другой – радость.
 
И Надя поднялась и пошла прочь, к метро, прислушиваясь к своему теперь официально беременному телу и готовясь к принятию решения, и это было самое тяжелое, потому что все ее прошлые решения были такими неважными – не решения, а почти капризы – в какой вуз поступить, да какое плате надеть, да кого поцеловать.
Шесть недель, думала она в такт шагам – шесть недель назад был летний вторник, и они шлялись из кафешки в кафешку, пили кофе, а потом купили бутылку дешевого красного вина и пошли к нему – в доме пусто – родители, по воле дачного сезона – на даче – и выпили   эту бутылку , заедая мамиными котлетами из холодильника. А потом до утра не давали друг друг другу покоя.
А шесть недель и один день назад они ездили  в Солнечное на залив, и он мешал ей загорать, то выкладывая на ее спине узор из камешков и веточек, то посыпая песком, то целуя  в шею.
А шесть недель и восемь дней назад они ходили в кино и целовались - прямо на дневном сеансе – в полупустом зале – так мало летом желающих сидеть в дурацком кинотеатре, когда в кои-то веки такое солнечное лето.
Это все не называлось любовью – это был такой дружеский секс. Ну то есть это он так считал, что дружеский. Надька, ты человек, золотце, мы же не всерьез, да, это просто так, это гармоны, правда – говорил, обнимая, проглатывая ртом – как здорово ****ь друзей, оказывается – ха-ха-ха, очень смешно.
Но это он.
Она-то любила. И, как многие влюбленные – подстраивалась, притворяясь единомышленницей, единоверкой по дружескому сексу без обязательств и слез.
Обоим и в голову не пришло, что и от дружеского секса случается беременность – господи, слово-то какое идиотское – беременность, бремя - фу – а брак – брак тоже дурацкое слово – люди такие глупые – а еще есть супруги – ага, ерунда какая- старуха, люди сами себе придумывают ограничения и вешают на себя оковы – мы выше этого, правда? Правда, мы выше этого, мы свободны.
Мы выше этого.
А теперь она идет из женской консультации и думает – ну вот.
Как теперь она вывалит на него, веселого своего мальчика, сообщника, товарища, любимого, такого ироничного – вот это все – и свое бремя, и свое чрево, и необходимость решения?
Но не сказать вообще и решить сама она не решалась – не решалась, потому что каждая влюбленная женщина, даже все понимающая, все равно – да, как дура – верит и надеется, что скажет она – а ей навстречу – такая…такая , знаете ли, долгожданная радость в глазах, и улыбка счастливая, и объятия раскрытые – ты ж моя девочка, как я рад, да нет, просто счастлив –и я – нет, ну как я! – а я еще боялась тебе говорить , представляешь, - глууупенькая – нет, правда, боялась, вдруг, думаю – дуууурочка – мы ж не планировали – ну правда глупенькая , ты , может, не планировала, а я так да – не ври – не вру – и чмокнет ее звонко, а потом отстранится и скажет – такая беременная, а такая глупенькая – и снова прижмет и поцелует, а потом закричит громко, в небо –аааа!Я люблю Надю Колесову и буду отцом ее ребенка!
Вот что надеется услышать влюбленная беременная женщина, особенно та, которая точно знает, что ничего этого не будет, а будет в лучшем случае неприятный разговор и поиски денег на аборт, а в худшем…Про худшее думать не хочется, поэтому лучше вообще гнать эти мысли прочь. Прочь.
Шесть недель - стучало у Нади в голове, когда они на следующий день с Мишкой встретились.
Она все искала место в разговоре, подходящее  для того, чтобы вставить свою новость, но оно все не находилось, а потом Мишка сказал:
- А в декабре я уезжаю в Германию.
- Надолго? – спросила она.
А он ответил – на полгода – представляешь – на стажировку, и, может, там получится на работу устроиться - надолго ли – не знаю, но это хороший шанс зацепится.
Она не сказала ему ничего - не могла, ну не могла она ему камнем повесить ни себя, ни свое пузо – шесть недель! –ему, такому свободному, счастливому, веселому, удачливому – как, как можно вот так – поглядеть в его веселые глаза и бабахнуть в них, как из винтовки – вот тебе, мол, твоя карьера с широкой дорогой, а если не можешь без нее жить, без своей карьеры – то пожалуйста – чувствуй себя мерзавцем – отправляй, отправляй меня на аборт, возьми грех на душу.
Надя промолчала, только улыбалась, за него, за него, конечно, просто видела , как он идет по широкой, залитой золотыми лучами дороге, уходящей в сияющую же даль – и улыбалась.
Она и не думала, что может так улыбаться, когда хочется плакать – знала бы за собой такой талант, поступала бы на актерский, а не на театроведческий.
Мишка, золотой мой мальчик, думала она – иди, я мешать не буду – и любовалась им, таким сильным и дерзновенным.
А вечером, когда ехала домой (отдаваясь, была осторожной и плавной, боясь повредить), поняла, что не может, не может убить его ребенка.
Она сидела ночью на кухне, глядя в окно (белые ночи уже закончились,   и было непривычно темно, но не окончательно – окончательно станет в конце сентября), она впервые в жизни думала как могут думать лишь настоящие женщины – без истерик, взвешенно и расчетливо – ибо иначе не решить чужую судьбу. А она решала. Не свою – ребенка. Она уже была не сама по себе, она была- сосуд, хранилище, реторта, вместилище – сейф. И маленький червячок, живущий в ней уже шесть недель, полностью зависел сейчас от нее.
Она думала, сравнивала, прикидывала – представила себе пустую дорогу – с руганью родителей, пожимающими плечами подругами, недоумевающими поклонниками, осуждающими бабушками у подъезда – горький путь молодой одинокой матери. Представила безденежье, бессонные ночи, детскую одежду с чужого плеча (когда-то красивые застиранные одежки с мишками и зайцами, отданные ей, неудачнице), спешку, выбор между помадой себе и фруктами малышу (наивная, она еще и не знала, что никакого такого выбора даже не бывает – конечно же – фрукты), снисходительные любовники, жалкое пособие. Сердце жалобно говорило – нет, нет, только не это, я –то, может, и выдержу эту торную тропу, но малыш – малышу зачем такое грустное нервное детство! Его малышу!
И, пугаясь этого видения, решила так.
Было две карты в ее колоде (если вычесть оттуда туза – Мишу с его планами и его свободой – так, не думать, не думать, не реветь!) – валет и почти что король(молодой еще для короля) – два поклонника, очень преданных поклонника – оба влюблены и звали замуж (да, вот так вот у нее было, как у многих девушек – целых два предложения – только к чему ей были их сердца и руки, когда она вся, целиком отдала себя Мише, только он не догадывался, что мог ее хоть есть ложкой, как киви, хоть играть ею как мячиком , хоть подушкой под голову подкладывать, а то и под ноги – ковриком.
И Надя решила, что пусть –ка мужчина решит ее судьбу – один их них. Не может она сама – она слабая женщина, и боится несчастий, не готова к ним. Не рвалась она замуж, а только - сейчас не было у нее другой мысли, иной задачи, как пристроить свое яйцо, снести его, никому пока не нужное, маленькое, хрупкое яйцо – ну а что еще хотите от женщины! И вот сейчас, сейчас, пока курит эту сигарету (не очень и хотелось, тошнило, но – сигарета, как символ серьезных решений), нужно решить – кому из двух выпадет (если выпадет) принять ее нежную кладку.
Один был юн и весел, писал стихи и песни, ходил за ней как привязанный, вызывая Мишкин смех, хороший теплый мальчик хороших родителей - но она с сомнением думала о нем – слишком романтичный был он мальчик, слишком восторженный – такие романтичные , они первые бегут от любых проблем с искаженным лицом – домашний хороший мальчик, только и знающий стихи, нежные поцелуи и долгие телефонные разговоры. Нет, пожалуй, не надо его огорчать – думала Надя.
И позвонила наутро второму, позвала на встречу.
Вот как он решит, так и будет, со спокойствием отчаяния думала Надя. Он мужчина - ему решать.
Ему было под тридцать, он работал как вол, вгрызаясь в жизнь как в добычу, серьезный большой человек – ничего не робел. Только Надю. Как встретил ее два года назад, так и решил – моя. Про себя решил – ей не сказал, но она догадалась, и только дух замирал – что вот – человек перед ней млеет и тает, хоть веревку из него вей, хоть венок плети, только ей не надо, потому что у нее Мишка – лучший друг.
Он и приехал, и она ему все рассказала. Ну почти все.
Сказала, внимательно глядя в его лицо как в книгу судьбы – что вот – полюбила, а он меня бросил – кто – не важно, уехал, а я – видишь, сюжет какой – как в романе – осталась, и ребенка оставлю, потому что – от любимого, и вообще – грех это. Хочешь – такую бери, нет, уходи, проживу как-нибудь. Лицо его дрогнуло, и она удовлетворенно поняла, что яйцо ее пристроено.
Он погладил ее по руке и сказал – ты же знаешь, как я  тебя люблю.
В декабре была свадьба.  И Мишка на ней был – ну старуха, ну молодец, поздравляю, хотя не рановато ли? Может, еще погуляла бы?
Она лишь смеялась счастливо - где я себе лучше найду – посмотри, какой он – горло за меня перегрызет.
В мае родился сын. Костя, муж, души в нем не чаял – рад был как своему, целовал маленькие пяточки, вставал по ночам, возил к врачам, игрушки каждый день привозил – не мог удержаться – Надя хмурилась – господи, Костя, ну куда ты их тащишь! Класть некуда – скоро жить негде будет! Не боись, Надь, обнимал ее, кормящую – будет где жить, расширимся!
И правда расширились – через два года купил квартиру большую, светлую, удобную,  с просторной детской.
В этой детской Никитке было хорошо, а потом и Насте, дочке.
 
Миша, друг семьи, когда приезжал из Москвы , всегда в гости заходил и говорил - хорошо у вас, ребята. Эх, молодцы. А я все бобылем живу, без уюта, без тепла. Зато свободный.
- А я что, не свободный? – усмехался Костя и смотрел на Надю, спокойную и счастливую.
 
- А ведь это мог бы быть мой сын, старуха, - сказал ей как-то Миша, когда Костя вышел ставить детям мультики.
- Вот еще!- фыркнула Надя, моя посуду. – Скажешь тоже. От друзей не бывает детей.