Дед Матвей и Митрич

                "Леониду Никитину - Мастеру фарфорового образа"

               
     (Эти два рассказа, "Дед Матвей и Митрич", "Дед Матвей), были навеяны чудесной пластикой образов талантливого петербургского скульптора Леонида Никитина,проект "Unique Art")


   Обоз пробирался топкими, но пока еще проходимыми лесными дорогами к дальним хуторам. Прошедшие дожди  размесили землю, а тень от вековых елей не давала осеннему солнцу просушить днем дорогу.
   К вечеру три телеги выехали из леса на опушку. Лошади; не понимая, когда будет еда  и отдых, даже не пытались  тянуть телегу, они просто шли вихлявой походкой, готовые упасть в любой момент. Щелчки кнута и почти неслышные охриплые голоса, понукающие их, не  имели никакого воздействия.
   На передней телеге, упираясь в вертикально стоящую винтовку одной рукой, другой вяло поддергивая вожжи, - «Ну! Давай, б…ь, шевелись! Ну!», сидел в бесформенной серо-коричневой шинели парнишка. Из-под  не по размеру большой буденовки  выбивались русые давно не стриженые кудри; чтобы  распрямить гору  воглой материи, он постоянно дергал плечами, поэтому со стороны казалось, что он отмахивается от комаров.
Сзади, заплетаясь ногами, то ли толкая, то ли  держась за телеги, плелись с винтовками на спине две фигуры, тоже в буденовках.
   Лошади, раньше людей почуяв запах дома, взбодрились, даже издали какие-то звуки радости – впереди дом и еда,- приободрились, ускорили шаг. Этого  было достаточно, чтобы люди тоже оживились. Из-под буденовки загорелись ярко-синие глаза, бойцы  поправили свисающие винтовки.
   И, правда,  вскоре появился на фоне уходящего солнца в центре поляны  силуэты дома с дымящей трубой, амбара, изгородью.
   - Ну, давай, сволочь недобитая!- крикнул парнишка на первой телеге и хлестко щелкнул кнутом.
   Ворот как таковых не было, были обычные столбы. Двор. Изба. Амбар. Баня. Сарай. В птичнике глухо кудахтали, разбираясь в дневных склоках, куры.
Скрипнула дверь избы.
   - Заблукались, что ли? Откель такие?
   Парень соскочил с телеги, поправил рукава, стянул винтовку с телеги:
   - Ты что ль Кувшинов Матвей?
   - Ну, я.
   - Продразверстка. Из Тамбова мы. Ревком...
   В избе открылась дверь, двор залил  желтый свет керосиновой лампы.
   -Диду, кто это?
   Заплакал младенец, откуда-то послышался протяжный вой собаки.
   - Ты, давай, не того... Власть сказала, значит надо...
   - Диду...
   - В избу давай, Анютка…. Разберусь!
   Во двор подтянулись еще две телеги.  Солдаты  приободрились, взяли винтари на изготовку.
   - Чего ж брать у нас? И так с ячменя на белену перебиваемся.
   - А курей то! Промыслом Божьим кормишь? Веди в хату! – щелкнул затвором парень.
   - Ну, идем, идем! – прихрамывая, старик пошел к избе.
   В избе было тепло и вкусно пахло щами. В красном углу теплилась лампадка. На печке нежились и громко урчали два кота.
   - Давайте, служивые, располагайтесь.  Анют, чего там есть то? Давай …, солдатики  с дороги, голоднехоньки!
   - Сейчас, сейчас!
   На столе появился  чугунок с картошкой, тарелка с пареной репой, солеными огурцами и шмат сала в целый фунт.
   - Кушайте, служивые, кушайте.
   - Хорошо живешь, хозяин!
   - Да постойте, чего вы! Сейчас…
   Старик приподнял дверцу в погреб, не залезая, пошарил и достал четверть мутной жидкости.
   - Вот, с устатку то, самое оно!
   Парни оживились – давно не было ни сала, ни самогона.
   Выпили. Закусили. Снова выпили…..
   - А девка то где твоя? – уже осоловевшим голосом спросил главный.
   - А почто она?
   - Дык поговорить!  Политику прояснить… Чтоб понимала !
   - Так я Анку в баню послал, чтоб вам, значит, баньку истопить…
   - Банька … хорошо! Девка то молодуха?
   Старик промолчал, делая вид, что подкладывает дымящуюся картошку из чугунка.
Выпили. Закусили. Снова выпили.  Распоясавшись до нательного пошли все в баню…
   ...Месяц начал клониться к закату. Где-то пропел первый петух. Утренний туман лег на постройки...
   - Ну, как?
   - Дык чего, как обычно! Вчера к тебе, сегодня ко мне.
   Облокотившись каждый на свой плетень, скрытые наполовину туманом,  стояли два соседа. Митрич свернул козью ножку, поправил свалившуюся ушанку.
   - Как дальше то?
   - Не говори, Митрич! – мелко крестясь, ответил Матвей. – Не отмолить мне! Три души…
   - Ты про то не думай, Матвей! У меня то вон шесть штук на выселке…Что ж, Аньку на поруганье отдашь? Иль я свою Матрену? А хлеб то? Почто так то? Сам подумай!
   - Ох, душа болит! Все понимаю, но грех то какой! Не отмолить!
   Митрич достал из кармана  кисет, вынул кусок газеты, отсыпал щедро самосаду.
   - На, Матвей, покури. Все каяться будем, и мы и они. Отмолим! А там,- Митрич ткнул горящим огоньком самокрутки вверх,- всё сочтут!
   Помолчали.  Матвей свернул козью ножку, Митрич высыпал уголек ему. Задымили.
   - Анька то как?  Не заполошная?
   - Да нет, как родила после семнадцатого от матроса, то молчит. А чего ей? Ей все насильники.
   - Ну моя то… Бог сподобил, схоронилась тогда.
   Помолчали, попыхивая самосадом. Петух каждые  десять  минут громко и нагло кукарекал, призывая проснуться.
   - Ты винтари то схоронил?
   - Да прибрал. В бане. Ты мне подмогешь? Ну... сам понимаешь…
   Митрич посмотрел на Матвея, плюнул в ладонь и пригасил тлеющий табак.
   - А то! Хоть и красноперые, но православные. Приму грех!
...Через две недели на месте двух соседских хуторов  зияли черными головешками два  выгоревших пятна; яблоки, падая, пропитывали своим соком как кровью, землю; колосья пшеницы на соседнем поле, словно предчувствуя будущее, ложились ниц. Ожиревшее воронье без карканья кружилось над землей…
В лесу под елью были закопаны девять винтарей  деда Матвея и Митрича.