В начале жизни

               

     Хорошая была крыса. Симпатичная. Острые умные глазки внимательно всматривались в окружающий мир, оценивая его достоинства и недостатки. Розовые прозрачные уши чутко ловили звуки в комнате и за стеной, чёрный подвижный нос двигался вслед за новыми запахами. Крыса жила в клетке, половину которой занимал длинный голый хвост. Места  маловато, но неудобство воспринималось философски – у крысы был мальчик. Он подолгу смотрел на неё через прутья клетки и рассказывал о своей жизни: о том, что произошло на большой перемене в школе, о драке во дворе, о том, как один мальчишка из класса забил петардочку в сигарету, чтобы отучить отца курить, и о многом другом, что было важно мальчику и интересно крысе.

     У мальчика была сестра, худенькая длинненькая девочка тринадцати лет с бледным лицом и тёмными синими кругами под глазами. Она  всегда ходила лохматая, так же, как  её брат, хотя каждое утро старательно расчёсывалась большой красной расчёской с редкими зубьями. Ни сестру, ни брата нельзя было назвать  красивыми. Они росли сами по себе, как растения, без ласки, заботы и любви. В школе их дразнили. Брат и сестра злились, угощая всех тумаками направо и налево  и отмалчиваясь потом в учительской. Седая  Марья Петровна с небрежно собранными на затылке волосами и бесформенной трикотажной кофте всегда говорила одно и то же – всё было давно знакомо и  скучно. Поэтому приходилось рассматривать потрескавшуюся краску на стене, старый шкаф и классные журналы в синих и зеленых обложках, пятна на учительском столе и слушать скрип старого расшатанного стула, на котором сидела учительница.
      У мальчика и девочки была мать. Домой она приходила не каждый день, но зато каждый раз пьяная. Она садилась на ободранный красный диванчик, вытянув ноги в неуклюжих башмаках, бессмысленно осматривала комнату, в которой давно уже не было ни мебели, ни посуды, только куча старых газет, заменявших детям одеяла и простыни, а крысе – подстилку. Мать продолжала спор, начатый с кем-то на улице : « А вот пью и буду пить, не ваше это собачиное дело». Слово «собачиное» она произносила с особым смаком, протягивая букву «ч» чуть ли не троекратно.
     Где пила мать , дети не знали. Девочка точно могла сказать, что когда-то в комнате была какая-то мебель, были одеяла и кастрюли, был даже оранжевый в белый горошек чайный сервиз. На окнах были тюлевые занавески и горшки с геранью. Мальчик всё это  помнил плохо, потому что к тому времени, когда вещи понемногу начали пропадать из дома, он  был маленьким и ни о чём серьезном не задумывался. Тогда дети ещё не знали щемящего чувства голода и не плакали от того, что крыса оставалась голодной и всю ночь расшатывала и грызла прутья клетки. Крыса на детей не сердилась. Конечно, ей гораздо лучше было бы на воле, но она умным своим нутром понимала, что если когда-нибудь сбежит из дома, у ребятишек никого не останется. Ей было искренне жаль брата и сестру, поэтому она только вид делала, что злится и хочет выбраться из клетки. На самом деле крыса давно уже смирилась и с ограниченным жизненным пространством, и с неискоренимым чувством голода, а потому довольствовалась теми крохами, которыми делились с ней брат и сестра.
     У матери был сожитель. Слово это казалось детям обидным и нехорошим. Но со временем они узнали много разных слов, гораздо хуже и обиднее, научились их говорить в минуты злости, и уже не находилось равных брату и сестре в словесной перепалке, особенно если они вели её вдвоем. Мамин сожитель брата и сестру не обижал. Иногда он приносил карамельки-подушечки, выгребал их из кармана, сдувал шелуху от семечек, собирал с них какие-то нитки и бумажки, наполнял конфетами грязные ладошки ребятишек и, пьяно улыбаясь, говорил: « Лопайте, черти!» Потом он подходил к клетке, стучал по ней заскорузлым коричневым пальцем и спрашивал крысу: « Ну что, гадина востроглазая? Сидишь?» И сам же ей отвечал: « Сиди, сиди, насидишься – выпустят». Потом он ни с того ни с сего начинал петь на непонятном русском языке странную песню: «Дыв- люс-ссь я на  нэ-э-бо,  тай-йй ду-уумку га-да-йу-у-у..» Хитро подмигнув крысе, сожитель продолжал: « Чо-му-у  йа-а-а нэ сокил, чом-му нэ ли –та –йу-у?» Крыса презрительно отворачивалась от певца – она не переносила запаха спиртного.
     Жили все на окраине города на улице с трудным названием – Мелиоративная. Общежития и кособокие развалюхи  здесь сбились в кучу, рядом с домом № 15 соседствовал дом 3-а, и где, собственно, была сама улица, понять было трудно.
     Все общежития походили одно на другое как однояйцевые близнецы: одна тусклая лампочка  в длинном темном  коридоре, запах жареного лука,  подвальной сырости и ещё чего-то неуловимо неприятного. Кругом – двери, двери, двери. За дверями - маленькие комнатки, комнатухи, комнатёнки. В одной из них жила тетя Люба, красивая рыжая женщина  с зелеными глазами. Мальчик и девочка любили ходить к тете Любе в гости, потому что у неё был маленький сынок, совсем крошечный. И ещё потому, что их угощали чаем  с белой булкой и вареньем.
     Дома у тети Любы было красиво: у окна, на тумбочке, накрытой белой кружевной салфеткой, стоял телевизор, на телевизоре- блестящая ваза с ромашками, почти как настоящими, в углу стол и два стула с красными мягкими сиденьями, на столе -красивая тяжёлая скатерть с жёлтыми и чёрными розами , окружёнными ромбами и завитушками, высокая хрустальная ваза  с сухими цветами и ветками; у стены -диван с маленькими и большими подушечками по углам. Над диваном –предмет грустной зависти брата и сестры- синий ковер с тёмно-зеленым лесом, из которого вышел к водопою тонконогий олень  с толстыми ветвистыми рогами. Казалось, что олень пьет воду и к чему-то прислушивается – такие у него большие и чуткие уши, чуть повернутые назад.
     Девочка любила украдкой, пока никто не видит, гладить ковер рукой: приятно было ощущать, как ворсинки щекочут ладонь. Мальчик любил играть с маленьким сыночком тёти Любы. Он катал коляску от дивана и обратно, наклонялся к малышу: «А кто это у нас такой холосенький?», «А у кого это лучки  такие малюсенькие?», «А тпру-тунюшки пойдем?» Холосенький малыш с малюсенькими лучками радостно улыбался мальчику, выпуская изо рта пузыри.
     Долго у себя засиживаться тетя Люба не разрешала: муж ругал её за то, что она всякую «шелупонь» к дому приваживает. И ещё она старалась, чтобы муж не замечал, как быстро тает варенье, заготовленное на зиму и что в день она покупает не один, а два батона.
     В школу брат и сестра почти не ходили –никто их там особо не ждал и никто им особо не радовался. Большую часть дня они проводили  на улице. Чаще правдами и неправдами добывали себе пропитание, реже –играли в какие-то свои, никому не понятные игры : собирали и закапывали осколки стекла, прутики, железки, а потом по приметам находили «клад»; привязывали по очереди один другого веревкой к дереву каким-нибудь хитрым способом, а потом  привязанный должен был выпутаться; дразнили малышей, срывая с них шапки и перебрасывая их друг другу. Да мало ли разных игр на белом свете?!
У детей было своё потаённое место, свой собственный мир. Найти это место можно легко, если точно знать, что оно находится сразу за общежитиями, где начинается забор ремзавода. В заборе -дыра, которую летом не видно из-за густо разросшихся кустарников, а зимой – из-за высоких сугробов. Может быть, кто-то ещё знал про дыру в заборе, но вряд ли заинтересовался ей . Брат же с сестрой были, как все дети, любопытны и бездумно бесстрашны. Однажды они пробрались через дыру  на территорию ремзавода, не нашли там ничего интересного, кроме другой дыры, путь от которой вел на свалку, где, если покопаться, можно было бы найти много нужных вещей.
     Открывая дальше неизведанную территорию, дети обнаружили тропинку, которая вывела их к озеру. Был тихий майский день, солнышко начинало припекать по-настоящему, спокойная вода ласкала и манила, над водой летали разные мошки. Казалось, всё было далеко: серое общежитие с длинными грязными коридорами, забор ремзавода, свалка с битыми бутылками, тряпками и железками, старыми тазами и обломками мебели, ржавыми банками и полусгнившими бумагами, чёрными от времени.

 Брат и сестра просидели на озере до вечера. Они смотрели, поёживаясь от наступающей прохлады, как садится солнышко за край леса на противоположном берегу, слушали, как нарушает  тишину бульканье рыбы, выскакивающей к поверхности воды за комарами и мошками. Вода постепенно меняла свой цвет, темнела, становясь густо-прозрачной у берега и бронзово-золотой там, где касались ее последние лучи солнца. Домой идти не хотелось. Но нужно было кормить крысу, и ребята отправились разведанной нечаянно дорогой на свою Мелиоративную улицу.
     О своём открытии они не сказали никому, но твёрдо решили выкопать на берегу пещеру, чтобы можно было там прятаться. Так однажды летом у детей и крысы появился свой отдельный дом в заповедном царстве. Если ночью крыса начинала шуметь, мальчик говорил ей: « Будешь баловаться – гулять не пойдешь». Крыса понимающе затихала и ждала, когда наступит утро, и они все втроем отправятся в увлекательное путешествие. Крысу торжественно несли под курткой мальчика на то место, где была вырыта пещера и выпускали  гулять. Как ни любила волю крыса, вечером она возвращалась к ребятам, сытая и умиротворенная. Юркнув в пещеру, слушала, как о чем-то разговаривают её ребятишки, как возятся, раздувая огонь в костерке и как хвалят «шашлыки» из набранных ими за день грибов .Иногда все вместе оставались ночевать в пещере – это был настоящий праздник: детям никуда не нужно было идти, крысе не нужно было снова расшатывать прутья клетки, чтобы обратить на себя внимание. Крыса поднималась раньше детей и, стараясь их не разбудить, отправлялась на охоту.
     Так прошло лето. Всем было хорошо: и девочке, и мальчику, и крысе, и соседям, которым было о чём поговорить, когда пьяная мать приходила домой и не находила  доченьку и сыночка, деточек своих ненаглядных.
     Наступила осень, и к ним общежитие пришла важная толстая дама в строгом костюме, очках, с высокой прической , сердитыми глазами и улыбкой, словно приклеенной ко рту. Она осмотрелась вокруг и, не найдя, куда сесть, обратилась к матери: « Наконец-то я ВАС застала дома.» Слово «Вас» женщина произнесла как-то по-особому, и детям показалось, что она издевается над матерью. Сегодня мать ночевала дома и была совсем не пьяная. Девочка прижалась к ней и исподлобья посмотрела на даму. Та достала из сумки какие-то бумаги, монотонно стала что-то читать и что-то объяснять. Детям показалось, что перед ними – Марья Петровна, только помоложе, потолще и посимпатичнее.
     Мать слушала, слушала, и вдруг закричала: «Нет! Детей я не отдам! Что вы про жись-то мою знаете?» Она ухватила детей, притянула их к себе. Дети почувствовали, как крупная дрожь сотрясает её тощее тело, и прижались к ней. « А вы их-то спросили, с кем они хотят жить- с матерью родной или в детдоме с чужаками? А? Их-то спросили? Спросили их?» Это был её единственный аргумент. Дети вдруг поняли, что их могут отнять у матери, передать в детский дом, где, по словам дамы, их оденут, обуют, накормят и в люди выведут. Они обняли мать и заплакали. Им не хотелось уходить из дома, жалко было оставлять крысу и свой потаённый мир на берегу озера. А страшнее  всего в эти минуты казалась разлука с матерью, чьи жёсткие руки сейчас гладили их волосы и чей хриплый голос срывался на крик: «Не отдам!»
     На следующий день брат и сестра пошли в школу, а мать сказала, что «намоет пол» и пойдёт устраиваться на работу: « Хоть санитаркой в больницу, хоть ещё куда, лишь бы вас у меня не отняли».
     Вечером матери дома не было. Не было и клетки с крысой. Дети обегали весь дом, но никто не знал, куда ушла мать и куда подевалась крыса. Весь вечер брат плакал, а сестра утешала его : «Не плачь! Не плачь, а то я тоже расплачусь!» Оба они знали, что мальчики не должны плакать – это стыдно, потому что реветь положено девчонкам, но ничего поделать с собой не могли: мальчик не мог утешиться, девочка не могла разреветься.
     Мать вернулась поздно ночью, одна и пьяная.
-Где крыса?
-Не знаю я никакую вашу крысу, и не ваше это собачиное дело,-ответила мать, уселась на ободранный красный диванчик, вытянув ноги в неуклюжих башмаках. – Хочу, и пью. И никто мне не указ. А жись-то они мою знают? Знают жись-то мою?
     Брат и сестра ничего больше не стали спрашивать о крысе. После этого вечера они каждый день ходили в школу. На полях своих тетрадей мальчик рисовал лица: старые и молодые,  с одинаковым страшным оскалом, с одинаковыми редкими зубами и с одинаковыми  жёстко прищуренными глазами. В драки они не лезли и ни с кем не ругались. Марья Петровна сказала, что теперь они стали гораздо лучше, сразу видно, что мать за ум взялась. Может, и из детей теперь толк выйдет. Дети воровали в школьной столовой хлеб и приносили его домой на ужин. Мать всё так же приходила домой не каждый день, иногда совсем пьяная, иногда – не совсем, и все так же спорила с кем-то невидимым, что пила и пить будет.
     В начале зимы пришла осенняя дама, спросила, как детям живется и успокоилась, услышав, что им живется хорошо. Дама выдала детям гуманитарные куртки, шапки и кроссовки на два размера больше. Брату досталась кепка с длинным козырьком. О такой кепке он давно мечтал и даже пытался стащить на рынке, но продавец заметил, отобрал кепку и надавал  подзатыльников. Сестра без особой радости приняла подарки и расписалась в какой-то бумаге, сказав, что мать на работе и скоро придет: «Если хотите, можете подождать, мама сама распишется» -« Что ты, что ты, деточка, я тороплюсь. В другой раз». Дама скрылась за грязной дверью. Девочка сложила вещи в одну кучу и процедила сквозь зубы: «Лучше бы одеяло принесла,дура!»
     Наутро пришла мать, и сестру в школу не отпустила. Мальчик ушёл один. После школы домой сразу возвращаться не хотелось, и он пошёл бродить по магазинам : там, во-первых, тепло, а во-вторых… Надо же что-то на ужин принести себе и сестре. Он вернулся домой вечером. Матери дома не было. Не было и сестры. Брат ждал, что она придет, положил на видное место белую булку, апельсин и чупа-чупс. Время шло медленно, и он не заметил, как заснул. Сестра не пришла и на следующий день. Не пришла она и через день. Зато заявилась мать пьянее прежнего.
-Где Танька?!
-Где Танька, где Танька… В хороших руках твоя Танька… Ты жись мою знаешь? А вот хочу и буду пить. Не твое это собачиное дело – где Танька.
    Сестра пришла через неделю в новой юбке, пьяная и в синяках. Брат долго смотрел на Таньку, она мотала головой, иногда хихикая. Тощие исцарапанные руки неловко натягивали юбку на худые колени.
-А я тебе, Колюха, другую крысу куплю. Красивую, как наша…
-Не надо мне крысу!
     Брат выскочил на улицу и побежал, куда понесли ноги. Мороз был крепкий, и гуманитарную куртку продувало насквозь. Сам не замечая, как, он добежал до площади и остановился рядом с каким-то домом. Из-за закрытого шторой окна глухо доносилась музыка, слышались  чьи-то голоса. В другом окне двигалась женщина. Из-за портьер третьего лился оранжево-жёлтый свет. За окнами жили люди, смотрели телевизор, готовили ужин, укладывали спать детей. Мальчик упал на снег и заплакал. Под рукой оказалось что-то большое и тяжёлое. Он взял это, поднялся, вытер слезы и  бросил ЭТО в окно. Это до окна не долетело, а тяжело упало рядом с домом. Мальчик начал хватать снег, швырять его в окна. Снег до окон не долетал, а рассыпался на тысячи белых частиц. Мальчик всё швырял и швырял снег и кричал:
- Гады-ы-ы! Га-ды-ы-ы! Гады!
    Из одного окна глухо звучала музыка и слышались чьи-то голоса. В другом окне двигалась женщина. Из-за портьер третьего лился оранжево-желтый свет.
Город еще не спал.
                Апрель 2002г. Валдай.