Федорино счастье

Федорино счастье

У неё было красивое старинное имя – Федора. Но детский писатель Корней Иванович Чуковский ненароком испортил ей жизнь своим популярным стихотворением. С детства её стали дразнить «Федора – грязный самовар», и она возненавидела своё имя. Фигурой она и впрямь очень напоминала тот самый самовар, так что кличка прилепилась к ней намертво. Когда получала паспорт, пожалела бабку, в честь которой была названа, и поменяла своё имя просто на укороченный вариант – Дора.
Красавицей назвать её было нельзя, миловидной - даже с натягом язык не поворачивался, но мужики сворачивали шеи, глядя ей вслед. Я сама была свидетельницей аварии, которая произошла по её вине. Дора переходила дорогу, как обычно, не обращая внимания на светофор. Стояла она по центру, на разделительной полосе, в своих искрящихся  белых лосинах, которые услужливо облегали и выставляли на всеобщее обозрение каждую вмятинку роскошных бёдер, а полупрозрачная кофточка бесстыдно открывала пупок, украшенный пирсингом. Мужчина кавказской национальности на золотистом джипе, засмотревшись на такое великолепие, влетел в «Мерседес», шофер «Мерса»,  свернув голову на Дорку,  уткнулся носом в нашу маршрутку. Набежавшая толпа орала, галдела, а дородная Дора переходила оставшуюся часть дороги, как ни в чём не бывало. Ростом метр восемьдесят шесть, весом почти  сто двадцать кг она имела довольно пропорциональную фигуру никогда не рожавшей женщины. Огромная грудь, которую она смело декольтировала, длинные, мощные в ляжках ноги, литая спина и точеная шея балерины – все это очень гармонично смотрелось. Она обожала дорогую бижутерию, все украшения были огромного размера, яркие, броские, привлекающие к ней внимание. Комплексов у Доры не было. Одевалась она тоже ярко, внимательно следила за модой, носила то, что ей нравилось, не обращая внимания на мнение окружающих. Когда она приходила на рынок, позванивая многочисленными цепями и браслетами, обтянутая желтыми капри, а из декольте трикотажного оранжевого топика виднелась большая часть её бюста, бабки, продававшие всякую рыночную мелочь, прикрывали морщинистыми ладошками беззубые рты и быстро-быстро крестились. Мужики же с отвисшими челюстями провожали её восхищенными взглядами, а один, не выдержав, на выдохе шептал: « Не баба! БТР!». С прической у Доры тоже не как у людей. Природа наградила её густыми роскошными волосами, которые она нещадно красила, перекрашивала, стригла, жгла перманентом. А после фильма «Зимняя вишня» захотела стрижку, как у главной героини.  Но, сидя в кресле мастера, напрочь забыла название кинокартины,  поэтому объяснила, как смогла. В результате от пышной шевелюры на голове остался густой чуб, тщательно зачесанный назад. Когда я увидела её после визита к парикмахеру, смеяться не стала, потому что посчитала это за грех.
- Дор, так у тебя не зимняя, а пьяная вишня получилась.
- Мастер, сволочь, тупой как валенок. Ничего, не зубы, отрастут,- и глубокая затяжка.
Курила Дора очень много. Наманикюренный изящный с острым ноготком пальчик стряхивал пепел, во что придется. Из-за этого мы с Доркой постоянно беззлобно грызлись. Я не переношу табачный дым, а ей по барабану. Захлёбываясь кашлем, я летела открывать форточку, а она, кривя полные губы, цедила:
- Ты бы, сволочь, курить что ли начала. А то я дымлю, а ты кашляешь.
«Сволочь» - дежурное имя для всех, кто раздражает её в данную минуту, свои или чужие – не имеет значения. Немного навыкате чёрные глаза, крупной лепки лицо, мясистый нос выдавали её происхождение. Все Доркины родственники после того, как не стало железного занавеса, рванули на историческую родину, и даже очень хорошо там устроились. Каждый год настойчиво приглашали переехать упрямицу к ним. Но Дора туда не стремилась.
-Чего я там не видела? Я и тут живу неплохо, тем более что здесь меня каждая сволочь знает, а там я кто? Сидеть на шее хочу только у себя самой.
На работе Дорке цены не было. Начинала она простым журналистом в центральной газете, карьеру сделала очень быстро. Заочно закончила юридический факультет, сама выучила и знала в совершенстве несколько языков, интересовалась медициной, техникой, биологией. Вскоре её назначили замом главного редактора. Она была прирождённым журналистом: умным, думающим. Писала не от балды, лишь бы накропать на гонорар, а с умом въезжая в тему. И горе было тому, на кого надо было написать обличительный материал. Сначала она въедливо, вникая во все подробности, изучала факты по делу или хотя бы отдалённо к нему относящиеся, но затем точно выстреливающие в тексте. Долго куда-то звонила,  с кем-то утробно ворковала, консультировалась официальным тоном, лаялась, как базарная торговка. Утопая в клубах сигаретного дыма, делала первые наброски. Потом запиралась в кабинете и думала…  Медленно, как крейсер-ледокол она возводила, ломала, снова выстраивала фарватер будущего опуса. Когда выходила её статья, это было событие! Бомбила грамотно, весомо, зло издевалась и ёрничала.
- Дорка, ну откуда такая злость?- читая статью, не то возмущалась, не то восхищалась редакционная публика.
- Оттуда!  Зря что ли Моисей столько лет таскал мой многострадальный народ по пустыне?
Дорке угрожали по телефону крутой расправой, устраивали аварии, даже совали толстые пакеты с «благодарностью», но она на всё чихала, не взирая на личности. Пахала, как лошадь, и деньги так и липли к её рукам
Ей предлагали работу солидные издания, приглашали на хорошую должность в министерство, но она мудро уходила от прямого отказа, оставляя за собой право воспользоваться когда-нибудь, потом. Редактор газеты на неё молился, обожал её и безумно боялся. Авторитетов для неё не было, и нередко из-за дверей кабинета слышался Доркин раскатистый бас:
- Что эта сволочь себе думает? Я что всю жизнь должна проводить в судах? Я журналист, в первую очередь, а не адвокат. Пусть в этом бардаке копаются профессионалы, которым платят! Ни на какой арбитраж не поеду! И ни одна сволочь меня не заставит!
Поорав больше для понту, брала документы, повестки и ехала на заседания, которые всегда выигрывала вместе с приглашёнными юристами. Вот в таких случаях её заочное образование оказывало неоценимую услугу. Главный перед ней чуть ли не польку-бабочку плясал, опуская в карман яркого необъятного балахона конверт с гонораром.
- Дора Абрамовна, вы прелесть! Я для вас на что хотите пойду, даже на  преступление!
- Ну-ну…- цедила «прелесть», кося на него черным зрачком.
Своей работой я была обязана ей. Когда наше предприятие благополучно «сдохло», не выдержав конкуренции, я осталась без денег, без мужа, который срочно встретил «мечту всей своей жизни» и смылся в неизвестном направлении, с пятилетней дочкой на улице. Дора пришла к своему шефу, положила необъятную грудь на стол и стала рассказывать о тяжелом экономическом положении населения в данное время. Говорила она долго, с нажимом, и шеф начинал нервничать, не понимая, чего от него хотят. Видя, что клиент готов, Дора, без обидняков, потребовала меня устроить на работу. Слабо пытаясь сопротивляться, шеф выдвигал какие-то отговорки, но, увидев взметнувшиеся брови Доры Абрамовны, покорно согласился что-нибудь подыскать. « С приличной зарплатой, у неё на руках ребёнок, а муж-сволочь алименты не шлёт!» - угрожающе предупредила моя спасительница. Так я стала хозяйкой специально под это дело созданной приёмной замредактора нашей центральной газеты. Но альтруисткой Дорка не была. Если на работе она – незаменимый и драгоценный сотрудник, знающий специалист, то созидательницей уюта в собственном семейном гнёздышке она была никакой. Готовить не умела и не любила, уборка ей портила маникюр. Спасибо, со стиркой проблема отпала, машинку-автомат купила самой первой в городе. И вот по выходным мы со Стефанией, которую по-домашнему звали Стешей, приходили в соседний подъезд, где жили супруги Гейко, в Доркино жилище.
Замуж за Ваню Гейко она вышла в двадцать три года по большой любви и наперекор всем родственникам. Ей сватали перспективных стоматологов, состоявшихся заготовителей, был, помнится, даже один моложавый академик, но своенравная  девица выбрала простого рязанского паренька, которого сразила наповал одним взглядом. Их встреча состоялась на центральной лестнице университета, отделявшей факультет журналистики от архитектурного, куда спешил на занятия Ваня. Чтобы не опоздать на семинар, он как-то помчался по стороне «журналюг» и наткнулся на разъярённую Дору, не сдавшую экзамена по причине безразличия к преподавателю, воспылавшему к ней страстью. Она смерила побледневшего Ваню презрительным взглядом и тихо пророкотала:
- Посторонись, зашибу!
На семинар Ваня не пошёл совсем. Он провожал и успокаивал Дору. Как мог. Высокий, тоненький, голубоглазый с пшеничной копной волос  был очень похож на своего знаменитого земляка, к тому же  стихи его почти все знал наизусть,  ими зачитывал Дору, обволакивал обаянием. И Дорка наша пропала. Родня с обеих сторон была не в восторге от этого альянса, поэтому молодым помогать никто не спешил. Выручила всех баба Федя, забравшая молодожёнов в свою двушку. Жили они как все, тянулись на Ванину стипендию, Доркино копеечное жалование, да бабкину пенсию. Иногда поругивались, иногда гуляли шумными компаниями до полуночи. Вот только детей у них не было. Баба Федя вздыхала и утирала одинокую слезу:
- Прокляли, наверное. Вот так-то без родительского благословления семью строить!
Давно уже нет доброй бабки, а в квартире мало что изменилось. Дверь нам открывал добродушный Ванечка, улыбка пряталась в роскошных усах, пшеничная шевелюра поредела, животик свисал над спортивками с отвисшими пузырями на коленках, стоптанные тапки протёрлись на больших пальцах.
- Какие люди пожаловали! Проходите, девочки, проходите! Стешечка, ты всё растёшь и хорошеешь! Женихов много? Татуся, проходи.
Ванечка стал очень хорошим архитектором, потому что, как и Дора, был в первую очередь профессионалом. Над созданием новых проектов он долго думал, прикидывал, что и как, сочетал свои теоретические знания и фантастические замыслы. И проекты его расходились как горячие пирожки.
Иногда они азартно, зло ругались. Ваня называл жену в пылу обид «баржа-самоходка», «пузанская башня», она же его крыла матерными оборотами исключительно на иностранных языках. Это повелось ещё со времён бабы Феди, не выносившей мата. Поэтому моя Стеша с младых ногтей отчётливо выговаривала незнакомые иностранные слова к месту и не к месту. Каждый раз, когда её лексический запас пополнялся новыми «заимствованиями», это означало, что пока я бегала по магазинам, Гейко опять выясняли отношения. К моему приходу страсти затихали, они мирно сидели по своим рабочим местам, а Стешка старательно вытирала пыль с немногочисленной мебели.
Ваня на протяжении уже многих лет очень хотел сделать хотя бы косметический ремонт, но Дора в ультимативной форме не разделяла его желания. Я тоже старалась как-то поучаствовать в преобразовании их квартиры. Надо сказать, что в своё время Ванечка сделал шикарный ремонт, изменив мою конуру до неузнаваемости. Когда я пыталась отдать деньги хотя бы за потраченный материал, Ванечка мягко отказывался:
- Не надо, Наташенька, я получил удовольствие от этой работы.
А Дора, ехидно улыбаясь, приговаривала:
-Вот-вот, Татка. Было у отца три сына: двое умных, а третий мой муж…
Ваня вспыхивал кумачом, и опять начинался скандал. Встревать в эти разборки было небезопасно, поэтому, не обращая на них внимания, я включала пылесос и принималась за уборку. Приготовив еды на неделю, всех собирала за стол. Обедали молча, не отрывая ложек ото рта, даже Стешка, которую обычно накормить было нелегко, на наших междусемейных обедах уплетала всё за обе щеки. Для меня большей похвалы и не надо.
Вот так текла наша жизнь. Стеша росла, окончила школу, благодаря нашему Ванечке увлеклась градостроительством и легко поступила на архитектурный факультет. Также по выходным я ходила убирать и готовить к уже ставшим близкими мне людям. Открывал мне  всегда Ванечка, неизменно улыбчивый и гостеприимный, а Дорка лежала на диване, который со временем прогнулся под её весом и принял изгиб гамака. Обложенная словарями, справочниками, книгами, она приветливо махала мне рукой, с оттопыренными пальцами, держащими сигарету. Однажды Ванечка заговорщицки мне  моргнул и густым шепотом поведал, поводя в сторону жены головой:
- Таточка, у нас новое хобби! Мы учимся водить машину. Надо позвонить в ГАИ и сообщить, что городскому движению скоро придётся туго, Дора Абрамовна выходит на «тропу».
Тут же в нашу сторону летел поток брани на иностранном языке, смеси немецкого, итальянского и иврита.
Но как это ни странно, машину она всё-таки купила. С собой в тот памятный день никого не взяла, и мы терпеливо ждали на скамейке во дворе. Стешка, не привыкшая так долго слушать разговоры-воспоминания стареющих друзей, заегозила первой и заканючила:
- Мам, дядь Вань, ладно я пойду домой? Надоело. Может Дора ночью приедет, а может, передумает вообще покупать. Ну, чего мы тут торчим?
Я на неё шикнула, а Ваня, признавая правоту ребёнка, виновато улыбнулся. И тут, победно сигналя, во двор въехала ярко-красная… «Ока». Я ничего не имею против этой марки машин, но Дора и «Ока»? Бабочкой выпорхнув из автомобиля, хозяйка увидела наши кислые лица.
- Вы, сволочи, ничего не понимаете! Во-первых, она маневровая, во-вторых, мало «жрёт» бензина, а в-третьих: какой насыщенный цвет! У меня столько красного в гардеробе!
- Но Дорочка, ты же хотела «Ауди»?
- Какая разница?! Бьётся всё одинаково, зачем переплачивать? А теперь марш в авто и в ресторан! Сегодня гуляем!
Утром, собираясь на занятия, Стеша завопила, давясь хохотом:
- Ма, смотри, Дора на себя машину натягивает.
Не обращая внимания на подколы и приколы, звучащие, к тому же, исключительно за спиной и шепотом, она приезжала и уезжала на машине. Народ вскоре к этому привык и постепенно успокоился.
Однажды вечером, таскаясь по продуктовым магазинам, я услышала пиликанье сотового.
- Ма, давай домой по-быстрому. Дора у нас плачет. Она ждёт тебя, а мне ничего не рассказывает.
Из головы вылетел весь список ещё не купленного, и я стремглав понеслась на остановку. За время дороги  передумала обо всём, перебирая в голове, что могло стрястись, но ничего на ум не шло. Предсказать её поступки было невозможно.
 Дора сидела у меня на кухне, курила, стряхивая пепел в свою кружку с недопитым кофе, потом оттуда же прихлёбывала. Слёзы ручьём текли из её огромных глаз, она их запоздало вытирала мокрым насквозь платочком.
- Дорочка, что случилось?
- Татка, эта сволочь завёл другую, он мне изменяет!
-  Стешка, быстро валерианки и марш в комнату.
- Ну, мам! Я же уже не маленькая!
- Не дёргай ребёнка, Татка. Лучше скажи, как жить?
В кухне противно запахло больницей. Дора послушно глотнула из мензурки, сморщилась и посмотрела на меня взглядом раненой партизанки. Я сновала по кухне, ставила на газ чайник, что-то метала из холодильника.
- Сволочь, у меня горе, а ты холодильником гремишь! Сядешь  или нет!
- Дора, да  что случилось?
Она обалдело посмотрела на Стешку и заорала на меня так, что я подпрыгнула на табуреточке, не успев на неё опуститься.
- Нет, ну не сволочь?! Я тут умираю от горя, а она меня не слышит!
- Ма, дядя Ваня нашёл другую, он Доре изменяет.
Я уставилась на неё, смысл сказанного приковал меня к месту.
- А ты не ошиблась? Что за новости? Какая другая? Опомнись, дура! Вы же столько лет вместе! Дора, да ему уже пятьдесят три! Какие бабы? Откуда ты это взяла? Какая гадина тебе наплела на Ванечку?
- Он стихи опять по ночам пишет, да постоянно по глазам тычет, что я плохая хозяйка.
- И всё?
- Этого мало?
- Дора, успокойся, хочешь, я с ним поговорю?
- Нет, Татка. Разговорами не поможешь, давай, учи меня что-нибудь готовить.
Мы со Стешкой открыли рты, и мой ребёнок присвистнул:
- Ни фига себе! А чё готовить-то?
- Без разницы. Я, наверное, убирать сама буду, и ремонт Ваня хочет сделать. А может, новую квартиру купить? Уже с ремонтом, денег навалом. Нет, лучше ремонт, какой он захочет. Не хочу вас здесь бросать. Давай диктуй какой-нибудь рецепт.
Мы до полуночи сидели втроём, перебирали рецепты, смеялись и прикалывали друг друга. Ваня за это время звонил раз двадцать, всё переживал, как Дора по темноте из подъезда в подъезд домой пойдёт. Дора в конце концов накричала на него в трубку и стала собираться.
- В субботу у нас тридцатилетие совместных галер, приходите часа в три, подарка не надо.
Перецеловав нас, хлопнула дверью, а мы вышли на балкон проследить за её благополучным переходом на свою территорию.
- Ма, смотри, дядь Ваня Дору встречает. Я  тоже хочу.
- Чего хочешь, доченька?
- Чтобы меня так любили.
- Я тоже этого хочу, родная.
В субботу мы собирались в гости, когда зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышала Ванечкин радостный крик:
- Татуся! Давайте быстрее! У нас сюрприз, не успеете, съедим!
Мы примчались так быстро, как смогли. Хорошо, что подарочный торт я испекла накануне. Квартира блестела, стол сиял белизной скатерти и хрусталём. Дорка светилась улыбкой и новым комплектом бижутерии. Ванечка в костюме, при галстуке, на вытянутых руках внёс огромное блюдо с запеченным гусем, грациозно утопающим в сморщенных яблоках и черносливе.
- Девочки, моя Дора – это чудо. Она столько лет притворялась, что не умеет готовить! А какие шедевры творит сейчас! Талантливый человек талантлив во всём!  Сейчас я вам прочту стихи, посвящённые моей птичке!
Мы шутили, уплетали угощение, плясали и перепели весь советско-российский песенный репертуар. Уходили домой поздно и пьяненькие. Гусь оказался даже вкусным.
А ночью Ваня умер. Тихо, во сне. Оторвался какой-то тромб. Лежал в гробу торжественный, в своём самом лучшем костюме и улыбался лёгкой, уже неземной улыбкой. На Дорку невозможно было смотреть: она вся как будто сдулась, как воздушный шарик. Почернела, сгорбилась, нижняя губа стала дрожать. Мутными глазами постоянно чего-то искала. Стоя у гроба, при прощании прошептала:
- Улыбается, сволочь. Всё-таки бросил меня. Уж лучше бы ушёл к другой бабе.
И, побелев, в беспамятстве медленно осела на землю…
На сороковой день мы сидели за поминальным столом в уже проданной квартире. Для Ваниных и своих сотрудников Дора сняла самый лучший ресторан, но сама захотела помянуть только с нами. Небольшая дорожная сумка стояла у порога, ночным поездом она уезжала в Москву, а оттуда самолётом к родственникам.
- Дор, а как же вещи, книги?
- Кому они там нужны? Я взяла только Ванины письма, блокноты да стихи, которые он мне писал.
- Ну, как же ты там будешь жить? На что?
- Ничего, родни много, прокормят. Вот только вас жалко бросать. Татка, подумай, не завалялся ли у тебя в роду хоть один еврей?
- Нет, Дорочка, - я покачала головой.
- Пропадёте вы тут без меня. 
- Может, всё-таки передумаешь? – с надеждой в голосе спросила Стеша
- Не могу, билеты куплены. Да и с ума я здесь сойду, сдохну у Вани на могиле. Ладно, девчонки, пора прощаться. Долгие проводы – лишние слёзы. На вокзал не поедете, я такси заказала. Нечего по ночам шляться. Ты, Стеша, мать береги, она у тебя хоть и сволочь, но самая лучшая на земле. А ты, Татка, доучи ребёнка, а там видно будет. Мне самое главное добраться до своих, а там посмотрим! – угрожающе закончила она.
Мы разревелись, повалились на необъятную Доркину грудь. В дверях ещё раз перецеловались, и Дора, услышав сигнал машины, подхватила свои вещи.
Прошла неделя. Нам очень не хватало Ванечки и Доры. Рыдали со Стешкой часто и подолгу. Пустота утраты навалилась и больно давила на нас. А через десять дней я получила заказное письмо. В  нём находились две сберкнижки: одна на имя Стеши, другая - на моё. Раз за разом я тупо перечитывала приложенную коротенькую записку: «Знаю, Татка, что от меня ты бы этих денег не взяла, поэтому прости, если что не так». Сумма на сберкнижках с гаком перекрыла деньги, вырученные за Доркину квартиру с книгами и вещами. Конверт она отправила в день своего отъезда, а мне так ничего и не сказала. Сволочь.