Из жизни пугала

Вечерело. Орест Никодимыч, поеживаясь, смотрели на опустевшие огороды и думали о том, что осень в этом году выдалась так себе – мокрая, холодная, в сентябре снег два раза шел. Да и лето, честно сказать – не так, чтоб очень. Дожди не прекращались неделями. Деревня Дудкино тонула в грязи. И солнце почти не показывалось над ней.
Орест Никодимыч были пугало. Ну, то есть раньше Орест был цилиндром и служил в опере. В нем и Ленского пели, и Онегина, и так, по мелочи, – главное, чтоб у исполнителя голова подходящая была. Если голова была большая, то исполнителю доверяли Ореста - он тогда еще был молод, и по отчеству его никто не называл. Да и отчества-то у него тогда никакого не было. Отчество появилось позже, уже когда он на пенсию вышел и в Дудкино оказался. А имя сразу было. Как его в костюмерной сотворили, так имя сразу и дали. Мастерица, которая его делала, Люсенька, считала, что у каждой вещи свое, собственное имя быть должно. Работу закончила, оглядела любовно черные блестящие поля, тулью погладила и говорит:
- Чистый Орест!
 Тут одна тетка, толстая такая, ее и спрашивает:
- С чего это Орест? Ты хоть знаешь, что это имя означает?
- Знать не знаю, врать не буду, - отвечает Люсенька. - Но вот на днях заходил к нашей Маше артист один, из драмы. Красавец мужчина, брюнет. Большой такой, ладный, а лоску в ём! Ммм! – тут Люсенька мечтательно вздохнула. - Не то, что мой Мишка-паразит, - тут Люсенька снова вздохнула, но уже печально.
- А Машкин артист-то тут причем? – удивилась толстая.
- Да как причем, когда он у себя в театре как раз Ореста играть будет! Он сам так сказал. А цилиндр-то, гляди, вышел – вылитый прям он! Вот, пусть теперь Орестом и называется.
- Да мне-то что? – хмыкнула толстая, - По мне, хоть горшком назови…
- Какой же он горшок? – перебила Люсенька. – Орест! Как есть Орест!
Люсеньку Орест больше никогда в жизни не видел, но воспоминания об ее теплых, ловких руках и данном ему имени сохранил на всю жизнь. Потом его, конечно, Орестом не называли, а называли Шестьдесят Второй. Так и говорили: «Ленскому нынче Шестьдесят Второй, головастый попался» - и вынимали Ореста из коробки, где он подолгу томился в ожидании - певцы, в основном имели головы значительно меньшего размера. Но Ореста это как раз не угнетало, и даже наоборот – чем больше голова, считал он, тем мощнее голос и интеллект. А значит, и уважения больше. А что по имени не называют – так он же в театре, роль у него такая – Шестьдесят Второй, обычное дело.
Со временем Орест постарел, лоск утратил и слегка помялся. Года два назад, когда Ленского опять пел головастый тенор, его достали из коробки, разочарованно присвистнули – и отложили. Потом положили на какую-то полку, и Орест лежал на ней, пылился и страдал. Страдал он, впрочем, недолго – недели три. А потом на склад, присвистывая, вошел техник сцены Курлыкин и, делая вид, что прогуливается, направился прямо к Оресту. Хищным жестом сдернул его с полки и сунул в пакет, сломав при этом поля. Орест возмущенно вскрикнул, но его никто не услышал. Люди вообще редко слышат кого-то кроме себя.
Курлыкин увез Ореста в Дудкино, где недавно приобрел участок под картошку, и теперь обустраивался. Так Шестьдесят Второй и стал головой пугала. Надевая его на крестовину и закрепляя проволокой, Курлыкин приговаривал:
- Воот, будешь делом теперь занят, чего такой хорошей вещи на полке-то пылиться!
Отчество (и туловище) Орест приобрел вместе с хламидой, которая раньше служила выходным пальто колхозному сторожу Никодиму. Пальто это досталось Никодиму от одного заезжего писателя, который в Дудкино искал уединенья. Уединенья он не нашел, ибо сдуру поселился у Никодима, а Никодим гостям завсегда рад – есть с кем поговорить за бутылочкой. Писатель недолго продержался – утром после второго разговора, пока Никодим отсыпался, вышел, воровато оглядываясь, из избы – и первым автобусом уехал в город. Так торопился – аж пальто оставил. Никодим бы его вернул, конечно – да кому? Адреса-то писатель не оставил. Ну, вот Никодим и стал пальто по праздникам носить. Выйдет на улицу, красивый такой, сапоги по колено в навозе, треух собаками драный – и пальто. Черное. Драповое. С пижонскими лацканами и шикарными пуговицами. Так, в пальто,  утром под забором и лежит. Пальто, ясное дело, быстро износилось, штопать его пришлось. Никодим – мужик самостоятельный, ему пальто заштопать – тьфу, раз плюнуть. Не ходить же к бабам на поклон. Ну и штопал, чем под руку попадется. Поэтому пальто писательское в короткий срок украсилось экзотическими заплатами из мешковины, наматрасника и ярко-желтого ситчика, который, впрочем, быстро полинял. Колоритный, в общем, наряд вышел.
Курлыкин, когда Ореста в Дудкино привез, Никодимово пальтишко сразу углядел. Как-никак, человек искусства, в театре работает, оценил художественную ценность объекта. И говорит: давай, мол, Никодим, меняться – ты мне пальто, а я тебе куртку мою отдам, не хухры-мухры куртка, фирменная. Ношеная, правда, маленько, лет пять всего, но зато целая вся, теплая. А главное, прочная – в ней сколько угодно под забором валяться можно, и штопать не придется. А твою хламиду я вон, на пугало прилажу, ворон пугать. Никодим, конечно, сначала оскорбился слегка за писательское пальто, даже морду Курлыкину набить хотел. Но потом подумал, курточку пощупал, рукой махнул – и сменялся. Только бутылку в качестве доплаты потребовал – хрен его знает, может, писатель в люди выбьется, и пальто это в музей когда-нибудь продать можно будет. Он, вообще-то, ящик просил, но Курлыкин сказал, что писатель наверняка хреновый, потому что приличные писатели уединяются в Италии, как Гоголь или Горький там. А раз он уединялся у них в Дудкино, дудки ему, а не мировая слава. Но бутылку все-таки поставил. Не жадный он, Курлыкин-то.
Поерзав на крестовине и наконец устроившись, пальто долго молчало. Потом хмыкнуло:
- Ты откуда это такой лощеный?
- Я в опере служил, - ответил Орест, - а теперь вот на заслуженный отдых вышел.
-Да уж, отличный отдых, я гляжу – ухмыльнулось пальто.
- Ну а что, природа, свежий воздух, весна… - неуверенно возразил Орест
- Это пока дожди не пошли. А вот пойдут - с тебя вся твоя красота мигом облезет. Вот тогда и поймешь, что за отдых тут тебе приготовили.
Орест не знал, что ответить, и поэтому просто вздохнул. Помолчали. Наконец Орест вежливо кашлянул и сказал:
- Позвольте представиться: Орест, Шестьдесят Второй.
- Угу, - буркнуло пальто.
Возникла неловкая пауза. В рукавах пальто нахально свистнул залетный ветерок.
- А Вас как зовут? – Орест не терял надежду наладить контакт – кто знает, сколько им придется провисеть тут вдвоем!
- А никак меня не зовут. Надевают да носят – вот и весь сказ.
- Но должен же я вас как-то называть, когда буду к вам обращаться!
- Ишь ты, вежливый какой! – пальто поежилось. – Ну, называй Никодимыч – по последнему хозяину.
- Так это же здорово! – восхитился Орест.
- Чего здорово-то? - Никодимыч повел воротником.
- Ну, мы с вами теперь в некотором роде единое целое – и имя у нас целое получается, настоящее – Орест Никодимович Шестьдесят Второй – и имя, и отчество и фамилия!
- А чего, - приободрился Никодимыч, - нормально! По-человечески! Считай, новая жисть у нас, Орест, начинается!
И началась у них новая жизнь. Одна на двоих.
Лето у Ореста Никодимыча нелегкое было. Картошку Курлыкин так и не посадил, так что охранять Оресту Никодимычу ничего не пришлось. А вот погодка подкачала – дожди, грозы, ветры… Даже град раза два падал. Один раз здоровый такой – с куриное яйцо. Оресту сломанные поля окончательно оторвало. Да и Никодимыч пострадал – поперечину градом перебило, и один рукав болтался теперь как сломанная рука. Да тут еще вороны, будь они неладны.
В мае гладкое донышко цилиндра облюбовала ворона Мавра. Бесцеремонно усевшись на макушку Ореста Никодимыча, она заявила:
- Отличное место, гнездиться будем здесь. Завтра Борьку приведу, пусть осмотрится и приступает к ремонту.
- Простите, - деликатно заметил Орест, - но ведь я разрешения на строительство не давал. Это будет несколько неудобно…
- Да кто тебя спрашивать будет, пугало ты огородное! Стоишь тут без дела, хоть польза от тебя какая-то будет!
- Но ведь и гнездо на мне не удержится – ветра такие, вдруг упадет?
- А вот это ты правильно заметил, - и Мавра задумалась. – Ну, ничего, продолбим в тебе дырку, закрепим штырьком, - деловито закончила она и примерилась клювом – где дырку делать.
- Но позвольте! – возмущенно заерзал Орест.
- Цыц ты, рванина! – прикрикнула Мавра и больно тюкнула его по макушке.
- От ни фига себе! – возмутился Никодимыч. – Орест, ты чего ей позволяешь? Ну-ка пошла отсюда, нахалка!
- Это хто еще там разговорился? – Мавра уперла крылья в бока и глянула вниз, на всякий случай больно вцепившись в Ореста когтями.
- Пошла отсюда, говорю, раскатала клюв-то. Что тебе, места другого нет, гнезда вить? Вон, ближайший лесок свободен, гнездись – не хочу.
- Вот я и не хочу, - Мавра кокетливо провела клювом по перышкам. – Там кого только нет, шваль всякая – что ж мне, детей среди этих воробьев-синиц воспитывать? Да и наши тетки-вороны, прямо скажем, не эталон воспитания. – В голосе Мавры прорезались жеманные нотки. - Не хочу я, чтоб мои дети на базаре выросли. Они заслуживают самого лучшего, э-лит-но-го, - старательно произнесла ворона, - жилья! Да и модно теперь селиться в уединенных местах, понял? Так что стой спокойно и не дергайся, чучело.
- Ах ты… - Никодимыч аж задохнулся от гнева. – А ну вали отсюда, курица элитная! – и Никодимыч так тряхнул плечами, что Мавра кувыркнулась с Орестовой макушки и чуть не грохнулась оземь. В последний момент ей все-таки удалось выровняться и взлететь. Она кружилась над Орестом Никодимычем, возмущенно каркая, но сесть на него больше не решалась.
-Ты чего? – орал в это время внизу Никодимыч на Ореста. – Тебе еще гнезда вороньего на макушке для полного счастья не хватает? Ты что, сразу ее послать не мог?
- Так как же… женщина же… - оправдывался Орест.
- Да какая она женщина тебе? Ворона она, хабалка! – у Никодимыча аж заплатки встопорщились, до того раздухарился. – Ну ты, Орест, даешь. Ты свои эти интеллигентские штучки из головы-то повыкидывай. Тут тебе природа, тут закон джунглей в силе! Женщина, ну надо ж! Женщина… - он еще долго пыхтел, но Орест виновато молчал, в перепалку не вступал, и Никодимычу вскоре стало неинтересно. Он встряхнулся, поерзал на крестовине и замолчал.
Случай этот бесследно не прошел. Мавра, видать, пугалу афронта не простила. Что уж она там товаркам наговорила, неизвестно, только пустынный курлыкинский участок теперь стал излюбленным местом для вороньих маневров. Ох, и натерпелись Орест Никодимыч! Одних бомбежек сколько пережили – и ведь никакого зонтика, чтоб укрыться. Особым шиком у подрастающих воронят было спикировать вниз и долбануть Ореста по башке, а того круче – выдрать кусок из Никодимычева рукава. Соратники отбивались, как могли. Но что может старое пальто и засаленный цилиндр противопоставить молодой, нахальной и многочисленной вороньей стае? Одно утешение – беспрерывные дожди смывали позор с блестящей Орестовой тульи. Да и вороны в дождь не прилетали.
Незаметно подкралась осень. То есть, совсем незаметно – а как ее заметишь, когда были дожди – и стали дожди, было холодно – холодно и осталось. Нет, пожалуй, холоднее все-таки стало. Потому что по утрам стал Орест Никодимыч, а вместе с ним и дудкинские огороды, покрываться инеем. Вороны тоже летать перестали - надоело. Сначала пугало радовалось, что перестали. А потом как-то даже заскучало. Ежедневные битвы с воронами – это жизнь, наполненная событиями, победы и поражения, слезы и радости… И поговорить было о чем вечерами. А ворон не стало – о чем говорить? Пробовали прошлое вспоминать – не нашли общего языка. Только Орест возьмется в возвышенных выражениях излагать, как он в опере выступал, Никодимыч сразу зевать начинает – аж заплатки отваливаются. А когда Никодимыч начинал про Никодимову жизнь рассказывать – у Ореста тулья скручивалась от забористых выражений, и остатки полей обвисали окончательно.
- Никодимыч, - увещевал Орест, - ну ты ведь раньше писательским пальто был! Ты же вращался в кругах интеллектуальной элиты! Неужели до Никодима тебе и вспомнить нечего?
- А вот нечего! – запальчиво отзывался Никодимыч. – Писатель меня две недели как из магазина принес, и сразу уединяться поехал, дурень. Ну а тут, сам знаешь, вот. Так что кроме Никодимовых попоек нет у меня никаких приличных воспоминаний, и воспитанием моим никто не занимался. А зато я жисть видел! А ты, Орест, только театр…
- Вся жизнь – театр, а люди в ней актеры! – азартно цитировал Шекспира Орест.
- Люди, может, и актеры, а ты – реквизит, - мрачно парировал Никодимыч. – Да и я, в общем-то, реквизит. И все мы тут… антураж… А жизнь – жизнь вон она, жизнь – это вороны.
- Ну, ты уж вовсе того, загнул… - терялся Орест, и разговор о прошлом сворачивался сам собой.
Но однажды утром, когда над огородом занимался розовый, холодный рассвет, Орест проснулся в хорошем настроении.
- Никодимыч, - тихонько позвал он, - с добрым утром!
- Утро добрым не бывает, - сипло откликнулся Никодимыч. – Ты чего это веселый такой?
- Сам не знаю, - Орест вдруг улыбнулся. – Я сон видел. Первый раз в жизни.
- Ну и как? – Никодимыч заинтересованно поерзал.
- Не знаю. Я не помню ничего. Помню только, что было много света и радости. Очень был хороший сон. И значит, что-нибудь очень хорошее с нами сегодня случится. Ну, или не сегодня, но очень скоро.
- Фантазер ты, Орест, – Никодимыч похрустел крестовиной. – Что с нами может случиться? До снега постоим, а потом засыплет так, что никто про нас с тобой и не вспомнит.
- Ну почему же не вспомнит? – возразил Орест. – Вон, Курлыкин наверняка вспомнит, не зря же он тебя на куртку почти не ношеную сменял, ценит, значит!
- Ха, ценил бы – не стояли б мы тут с тобой все лето, а лежали бы в нафталине до случая… А теперь и подавно мы ему не нужны. Ты б себя в зеркало видел – обвис весь, цвет потерял, чуть-чуть еще – и вовсе в тряпку превратишься…
- Это да, - приуныл Орест, - Но ты-то у нас еще ничего!
-Даа, я еще ничего, - иронически хмыкнул Никодимыч, - Дыра на дыре, даже мыши – и те на подстилку в нору употребить побрезгуют. Нет, Орестушка, отжили мы свое. Вот хорошо бы солнышко вышло, ниточки старые погрело напоследок – и можно помирать.
Орест сокрушенно молчал. В словах Никодимыча была грустная, сермяжная правда. Но в глубине души (или что там вместо нее у старого цилиндра?) Орест все же надеялся, что сон ему приснился неспроста, и жизнь еще улыбнется им с Никодимычем.
День выдался солнечный, сухой и неожиданно теплый – припекало как летом, хотя листва на деревьях уже почти облетела. А к вечеру, когда солнце уже почти коснулось края огородов, и Орест по-стариковски задремал, вдруг заорал Никодимыч:
- Шухер! Вороны!
Орест вскинулся и, действительно, узрел ворон. Точнее, не ворон, а ворону. Одну. Она медленно махала крыльями, и отчего-то показалась ему невыразимо прекрасной на фоне заходящего солнца. Пугало приняло боевую позицию - развернулось в сторону врага, Орест нахлобучился поглубже на крестовину, а Никодимыч вскинул рукава как заправский боксер.
- Вон пошла! – дружно заорали они.
Обычно на ворон это совершенно не действовало. Но других методов защиты у пугала не было. А тут неожиданно сработало! Вражина затормозила в воздухе и стала медленно опускаться на землю шагах в десяти от Ореста Никодимыча. По земле и дошла до него. Прихрамывая и вздыхая. А когда дошла, вежливо сказала:
- Извините, пожалуйста, что я Вас напугала. Я не нарочно. Я устала очень просто, хотела на плече у Вас отдохнуть.
Орест Никодимыч растерялись. Сначала удивились, конечно, а потом совсем растерялись.
- Да ничего, это Вы нас извините, что мы так встретили Вас. У нас просто с воронами… трудные и неоднозначные отношения… - замямлил Орест.
- Да чего уж там неоднозначные, - вздохнул Никодимыч. – Война у нас, однозначно. Ты не в курсе, что ль?
- А я нездешняя, я пролетом тут, путешествую, - сообщила гостья, перебирая лапками. – А чего они с Вами воюют? Вы такой симпатичный!
- Ну ладно тебе! – растаял Никодимыч, - так уж и симпатичный!
- Очень! – горячо подтвердила ворона. – Даже странно, что Вы с кем-то можете воевать.
- А куда деваться, когда тебя бомбят каждый день! – вздохнул Орест.
- Напрасно они так, - гостья вытянула из земли червяка и быстро его проглотила. – Я бы ни за что не стала. Как-то это глупо и неприлично.
- Вот сразу видно, что вы интеллигентная, образованная птица! – восхитился Орест
- Ну, вообще-то я родилась в городе, но это, знаете, еще ничего не значит. У нас там тоже был один… в цилиндре… Так наши его бомбили – вспомнить страшно! Ему, в общем-то, чихать на это было, он чугунный был. А мне все равно было его жалко. Ну и что, что чугунный, обидно же! Я и не летала. Наши говорят – давай, а я – ни в какую.
- Ну и? – Никодимыч всем телом повернулся к вороне.
- Ну и выгнали из стаи. Не ворона ты, говорят, а соловей. Вот и вали к своим соловьям, раз такая культурная…  А к каким соловьям я пойду, если я даже петь не умею? Кому я там нужна? - тут ворона всхлипнула и отвернулась. Даже червяка не заметила, который уже наполовину из земли выполз. Зато червяк, на которого воронья слеза капнула, сразу ее заметил и моментально уполз обратно.
- Да Вы не плачьте, ну что Вы! – заерзал наверху Орест и наклонился к вороне, насколько это было возможно. – Вы еще найдете единомышленников, обязательно! А переночуете у нас, вот, взлетайте, можно прямо внутрь меня – от ветра будете укрыты, и дождь не замочит.
- Спасибо, - ворона смахнула слезы, улыбнулась и, между делом, ухватила еще одного червяка. – А я вам не помешаю?
- Да ты не стесняйся, - обрадовано засипел Никодимыч, - Не обидим и в обиду не дадим. Ты давай вон, подкрепись, червяки у нас нынче жирные, дождем политые, а потом влезай под Ореста – в сухости ночь проведешь. Зовут-то тебя как?
- Люся, - ответила ворона в перерыве между двумя червяками.
- Люсенька! – Орест подпрыгнул и захлопал обломанными полями. – Люсенька! – от этого имени ему вдруг стало тепло, словно он опять оказался в уютной мастерской и был новеньким, только что законченным цилиндром.
Этим теплом он и грел всю ночь уставшую ворону Люсю. И даже Никодимычу немножко досталось.
Утром, когда ворона собралась лететь дальше, Орест набрался храбрости и попросил:
- Люсенька, а Вы не могли бы остаться ненадолго? Рассказали бы нам о своем путешествии, о планах…
- Вообще-то я не планировала задерживаться тут… Но я и не тороплюсь, а вы такие милые. Если вам интересно, то я, пожалуй, останусь и расскажу.
И она рассказывала Оресту Никодимычу весь день об удивительных городах, и лесах, и дорогах, которые видела в пути. Рассказала и о теплых странах, в которые улетают на зиму ласточки и скворцы.
- Там никогда не бывает зимы, представляете? И я подумала, что если уж маленькие ласточки долетают туда, то я, такая большая и сильная ворона, обязательно долечу! Надо только не терять надежды!
- Никогда не бывает зимы! – Орест мечтательно вздохнул.
- Эх, красота! – Никодимыч сладко потянулся. – Вот бы и нам с тобой. Жаль, пугалы летать не умеют.
- Да, жаль… - Люсенька загрустила. – Жаль, что я ничем не смогу вам помочь. А как было бы здорово лететь вместе!
- Здорово, да, - согласился Никодимыч. Но от судьбы не уйдешь.
- А наша судьба – быть занесенным снегом на этом безлюдном поле… - печально вздохнул Орест.
- На этом безлюдном огороде, - поправил Никодимыч.
- Ну да, на огороде. Какая, в сущности, разница?
- В том-то и дело, что никакой.
И Орест Никодимыч замолчали.
А Люсенька вдруг заговорила:
- Слушайте, а если попробовать?
- Чего попробовать? – насторожился Никодимыч.
- Ну, вместе полететь?
- Да ты рехнулась, милая? Где ж это видано, чтоб пугалы летали?
- Ну нигде не видано, а мы попробуем! – воодушевилась Люсенька. – Я видела в одном парке воздушного змея. Очень похожего на вас, между прочим! Он поднимался в воздух и отлично там летал. У вас же полы – практически как крылья, нужно только научиться ловить ими ветер!
- А правда, Никодимыч, почему бы не попробовать? Ведь это шанс начать новую жизнь! – вступил в разговор Орест
- Ха, ветер ловить! Да я весь дырявый, живого места нет! Чем я ветер ловить буду, дырами что ли? – возмутился Никодимыч.
- Дыры ваши мы заштопаем, - решительно произнесла Люсенька и куда-то улетела.
Вернулась она только к вечеру, зажав в клюве, иглу, нитку и какую-то тряпку.
- Вот, - сказала – на свалке нашла. Должна быть прочная.
 Промучившись какое-то время, вдела в иглу нитку и клювом отчикала подходящий кусок ткани. Приладила ее к плечу Никодимыча и принялась шить.
Шила Люсенька долго, целую неделю. С перерывами на еду и сон. Но через неделю Никодимыч сиял новенькими заплатами, и настроение у него сильно улучшилось. Вместе с характером. Орест же радовался самому присутствию Люсеньки в их жизни, и втайне гордился, что именно он упросил ее остаться. В идею полета в теплые страны ни тот, ни другой не верили, но именно она, эта идея, держала рядом со старым пугалом милую Люсеньку. Поэтому когда ворона заговаривала о будущем путешествии, Орест Никодимыч горячо ее поддерживали.
И вот пришита последняя заплата.
- Все, - сказала Люсенька, перекусив нитку.
- Как – все? – опешили Орест Никодимыч.
- Все. С заплатами покончено. Теперь будем учиться летать.
- Но как? Я ж в землю врыт! – завыл Никодимыч.
- Откопаем! – отрезала Люсенька, и, действительно, принялась откапывать. Земля была уже мерзлая, и Люсеньке было тяжело, но она работала не покладая клюва, и только к вечеру, совершенно выбившись из сил, уселась на землю и заплакала. Оресту Никодимычу стало так жалко подружку, что они сами чуть не зарыдали. Но тут Люсенька вдруг перестала рыдать, вытерла слезы крылом и сказала:
- Отбой! Утро вечера мудренее, - и тут же уснула, прямо на земле, а Никодимыч всю ночь старался загородить ее собой от ветра.
А утром, чуть только солнце показалось из-за горизонта, Люсенька проснулась и стала думать. Она ходила по курлыкинскому огороду вдоль и поперек, время от времени выхватывала из земли червяка и терла лоб крылом. И наконец придумала!
- Орест Никодимыч! Раскачивайтесь! – скомандовала Люсенька.
- Это как? – опешили Орест Никодимыч
- Вперед-назад, - пояснила ворона. – Расшатаем крестовину, а там и взлететь легче легкого будет!
И Орест Никодимыч закачались. Бабка Матрена, зачем-то потащившаяся в такую рань за водой к колодцу, углядев это дело, аж присвистнула:
- Эк его! Вроде, и ветру никакого нет, с чего его так мотает-то? – плечами пожала и дальше пошла. Мало ли, чего с недосыпу примерещится.
Мотало-мотало Ореста Никодимыча – и домотало. Они упали.
Лежали на земле, пуговицами кверху и смотрели в небо. Небо было таким чистым, таким синим, и такое нежное, розовое солнце всходило над землей, что Орест Никодимович заплакали. Ночной иней, покрывавший пугало, таял, и капли, сверкнув на солнце, стекали наземь или впитывались в ткань, оставляя некрасивые пятна. Люсенька, глядевшая на это с соседней ограды, кинулась к пугалу, попыталась поднять его за плечо, но быстро устала. И тоже заплакала.
И тут Орест Никодимыч услышали недоброе. А потом увидели. Прямо над ними, галдя и хлопая крыльями, зависла воронья стая. Ничего сделать было нельзя, даже «шухер!» и «вон пошли!» орать было бесполезно. Поэтому пугало лежало и обреченно молчало, ожидая бомбежки и новой порции издевательств.
И вдруг совсем рядом с Орестом раздался пронзительный крик:
- Стойте! Не смейте! Как не стыдно! – это Люсенька перестала плакать и взмыла в небо.
Вороны от неожиданности орать перестали и закружились вокруг Люсеньки, рассматривая ее и удивляясь, откуда взялась эта ненормальная. А Люсенька вертелась внутри этого крылатого хоровода:
- Как вы можете! Вы, молодые, сильные птицы – обижать старое, беспомощное пугало! Да если б вы знали, какое оно! Что оно вам сделало, за что вы так с ним?
- А ты вообще кто? – послышался голос из стаи - и тут же был подхвачен:
- Да! Ты кто такая, чтоб нам указывать? – загалдели вороны.
- Неважно, кто я! Важно, кто он и кто вы! Какие же вы птицы, если слабого обижаете?
Вороны нахально захохотали, но вдруг стихли и опустились вниз, образовав вокруг пугала круг. Люсенька приземлилась на Ореста – на всякий случай, чтоб прикрыть, если что. Но вороны вели себя тихо.
- Я Федор, я у них за главного – вышел из стаи тот, кто первым заговорил с Люсенькой. – Ты с чего это его защищаешь?
- Орест Никодимыч мой друг, - твердо сказала Люсенька, - Они спасли меня от холода, и мы собираемся лететь в теплые страны.
- Ну ты даешь! – Федор ухмыльнулся. – Как же оно полетит?
- Как-как… Теперь не знаю, как. А если бы Орест Никодимыч не упали, я бы их летать научила, это ведь очень просто!
- Просто, верно, - согласился Федор. – Но у них ж крыльев нет!
- А это что? – Люсенька приподняла полу Никодимыча.
- Вообще-то да, похоже, - Федор почесал затылок. – Ну, то есть, ты думаешь, что если его поставить, то оно может взлететь?
- Еще как может! Только… только мне ваша помощь нужна.
- Раз нужна, поможем. Ребята, давай! – махнул своим Федор.
Вороны облепили Ореста Никодимыча, и через несколько минут пугало уже стояло, пошатываясь на ветру.
- Теперь ловите ветер! – скомандовала Люсенька.
- Это как? – хором спросили Орест Никодимыч
- Надо стать так, чтобы ветер подхватил вас, а там уж научиться летать – пара пустяков!
Пугало медленно завертелось вокруг своей оси, и вдруг Никодимыч раздулся, как парус.
- Поймал! – заорал он.
- Отлично! Теперь ложитесь!
- Куда?
- Прямо на ветер. Падайте и ничего не бойтесь! – и Люсенька махнула крылом. Орест Никодимыч еще немножко посомневались – стоит ли? Но потом решительно рухнули на заботливо подставленный поток воздуха. Вот уже поля цилиндра у самой земли… «Нет, пугала не летают» - подумал Орест. И – взлетел! В последнюю секунду молодые вороны подхватили Никодимыча за плечи, и ветер неукротимо повлек Ореста Никодимыча в небеса. А рядом летели Люсенька и Федор и учили пугало управлять полетом. Полчаса тренировки – и Орест Никодимыч в компании ворон закладывали такие виражи над дудкинскими огородами, что местное население только диву давалось.
- Батюшки, что ж это деется! – охала бабка Матрена.
- Пугало, пугало летает! – вопили мальчишки.
- Да это ж мое пальто! – орал Никодим, от неожиданности выпустивший из рук полный стакан самогона.
А председатель сельсовета Петров Иван Данилович побежал домой за камерой – решил, что это НЛО. Даже снимки потом в интернет выложил. Но это потом.
А пока Орест Никодимыч парил в небесах, и душа его пела. Собственно, пел Орест.
- Паду ли я стрелой пронзенный, - голосил он восторженным фальцетом, и вороны уважительно подкаркивали ему, изображая оркестр. Гомон получался оглушительный, ни в лад, ни в такт, но Оресту нравилось. Орест впервые в жизни был счастлив. И Никодимыч тоже.
Когда новоиспеченный аэронавт немного успокоился, и вся компания двинулась на юг – Люсенька с пугалом в теплые страны, а остальные немножко проводить - к Никодимычу приблизился Федор и смущенно каркнул.
- Это… ну… в общем, вы простите нас, ладно? – Федор летел слева от Никодимыча, а справа держалась Люсенька.
- Орест Никодимыч, правда, простите! – попросила она. – Они не такие уж плохие, они больше никогда не будут!
- Да ладно, дело прошлое, - Никодимыч махнул крылом, а Орест не к месту, но очень вдохновенно процитировал классика: – Здравствуй племя, младое, незнакомое! Ну, то есть уже знакомое! Даже жаль, только помирились – и вот, расстаемся.
- Мы вас помнить будем, - серьезно сказал Федор. Потом посмотрел на Люсеньку и добавил: - И тебя.
Тут Орест Никодимыч снова пришли в восторг и зашли на очередной пируэт. Люсенька и Федор остались вдвоем. Ну, то есть рядом с ними летели еще федоровы товарищи, и было их довольно много, а где-то над ними кувыркались в воздухе Орест Никодимыч, но им почему-то казалось, что, кроме них, здесь больше никого нет.
- Может, останешься? – спросил Люсеньку Федор.
- Не могу, я ему обещала теплые страны показать – Люсенька кивнула на Ореста Никодимыча. – Он летать научился, а я на попятный? Нет, не могу, – И Люсенька вздохнула. – Ты вспоминай меня, ладно?
- Ладно, - Федор тоже вздохнул.
- А может, с нами? – В голосе Люсеньки звучала надежда.
- Да куда мне, я тут вырос, тут друзья мои, лес, свалка… Нет, я тоже не могу.
- Ну, тогда прощай.
- Прощай.
Люсенька взлетела, догнала Ореста Никодимыча, и они полетели на юг, в теплые страны, где никогда не бывает зимы. Вороны поорали вслед и повернули назад, к Дудкино. И ворона Федор тоже повернул. Только поминутно оглядывался. Потом, конечно, перестал.
Летели уже минут пятнадцать. Орест Никодимыч пел, Люсенька молчала и глотала слезы. Вдруг оперные арии стихли. И в полной тишине, какая бывает только ранним утром в ясном небе, Никодимыч испуганно просипел:
- А если я снова упаду, кто меня поднимать-то будет?
- Вот и я про это подумал, - раздался вдруг совсем рядом веселый голос Федора. – Мало ли, что в пути случится может! Не справитесь ведь без меня!
Люсенька от неожиданности чуть на землю не шлепнулась. Но земля была далеко, и она успела выровнять полет. И вдруг – запела! Не хуже Ореста, а может даже, и не хуже самого настоящего соловья. Потому что когда сердце поет от радости – это самая прекрасная песня на свете. А Орест Никодимыч от восторга снова заложили роскошный вираж.
Они полетели на юг, над раззолоченными рощами и черными квадратиками полей – две маленькие птицы и одна большая. И ласково улыбалось им нежаркое осеннее солнце.