Копье Судьбы. Часть Первая. Глава 3

 КРЫМ. 1941 г.

        Во время отступления основных сил Красной Армии через Крым к Севастополю отряды партизан уже стояли в лесах по местам базирования. Каждый отряд заготавливал себе продовольственные запасы. Но так как война должна была идти «на чужой территории и малой кровью», то продовольствием запасались как бы понарошку, «на всякий случай». Да и попробуй какой-нибудь командир заложить продовольственные базы всерьез и надолго – его тут же обвинил бы в пораженческих настроениях и вдобавок бы еще и расстреляли.


       Партизанский отряд Василия Жукова взял с собой продовольствия максимум на полгода. Сотни и тысячи отступающих просились в партизанские отряды, но так как все продовольственные базы были заложены из расчета на определенную численность отрядов, командующий партизанским движением Алексей Мокроусов отдал приказ отступающих военнослужащих в отряды не принимать, а по возможности даже вооружаться за их счет. Как рассказывали ветераны тех первых дней партизанской войны, это было невыносимое зрелище, когда у искавших прибежище военнослужащих отбирали оружие и под угрозой расстрела гнали прочь.


В ноябре 41 года положение крымских партизан сделалось катастрофическим.  «Уже в первые дни ноября 1941 года совершенно были разграблены базы 4-го и 5-го районов и отрядов Феодосийского, Ичкинского и Сейтлерского. В феврале 1942 года базы потеряли отряды 1-го района, перешедшие на иждивение 2-го района. В 3-м районе дело дошло до катастрофы, там голодной смертью умерли 362 человека и в 11 случаях были факты людоедства».


        1942 г стал годом наиболее страшных испытаний. После снятия Мокроусова командующим партизанским движением был назначен полковник Н.Т. Лобов, комиссаром — Н.Д. Луговой. Однако в результате немецкого прочеса лесов 1 августа были утрачены последние базы продовольствия. 1 сентября командование партизанского движения издает приказ об эвакуации большей части крымских партизан. Часть партизан (217 человек) удается вывезти на самолетах «Дуглас». Часть — морем. Сотни партизан ушли в степную часть полуострова, чтобы там пережить голодную зиму. Из оставшихся в лесу была сформирована одна бригада в 266 человек. Она базировалась на Голом шпиле. В ее составе воевал Василий Жуков.

                СТАРЫЙ ПАРТИЗАН ВАСИЛИЙ АКИМОВИЧ ЖУКОВ. Прямая речь

       Наш отряд стоял на склоне Хероманского хребта, а внизу, в деревне Коуш, находился крупный гарнизон татар и немцев. Мы его «сумасшедшим лагерем» звали, они на любой шорох открывали стрельбу. Румын Русу первым к нам перебежал. Мы его приняли за лазутчика, чуть не убили вначале, он же по-русски говорил. Так вот, отец его, русский по происхождению, когда провожал сына на войну, сказал, что если он будет воевать против русских, чтоб домой не возвращался.


      Мы его приняли в отряд, прозвали Русый. У него в школе Абвера в Тавеле, сейчас село называется Краснолесье,  среди румын остался приятель, с которым он поддерживал связь, Федай его звали. И вот этот Федай доложил, что в школу Абвера приехал важный офицер из Берлина, чуть ли не от самого фюрера, в чине оберста. И этот оберст поставил перед диверсантами задачу взять живьем партизана, а за это обещал удвоенную денежную премию, месяц отдыха и Железный крест с дубовыми листьями. Федай сообщил, что в леса за живым партизаном пошли все ягд-команды группы ГПФ – тайной абверовской контрразведки из предателей. Они партизанскую тактику применяли, сами в лесу жили, перехватывали наши парашюты, совершали неожиданные рейды. Еще бы – им за убитого партизана премия и месячный отпуск полагался, так что были мы на вес золота, нас к концу 42-го осталось 56 человек на весь Крым. А ушло в леса несколько тысяч, вот и посчитай процент! И вот эти 56 человек были самыми, я считаю, лучшими диверсантами в мире. С нами никто не мог сравниться, и сейчас не сможет, никакой спецназ, ни американский, ни наш. 


       Да! Главное, Федай сказал, что немец повсюду носит с собой стальной чемоданчик, прикованный цепью к руке. Там могли быть секретные приказы Гитлера, планы их наступления на Севастополь. Мы доложили в штаб, командование радировало в Москву. Тою же ночью из Севастополя прислали самолетом группу смершевцев во главе с майором Бураном. Москва распорядилась этого оберста захватить живьем. Операция предстояла серьезная. Шутка ли, захватить личного представителя Гитлера. Его под такой охраной возили, мотопехота, БТРы с автоматическими пушками. А у нас из тяжелого вооружения только гранаты и чешский пулемет «Шкода» с двумя кассетами патронов. Я сейчас как автомобили «Шкода» вижу, тот пулемет вспоминаю, хороший был, безотказный. Но с пулеметом не очень-то повоюешь против БТРа.


     Правда, к нам в подкрепление прибыла спецгруппа разведотдела Черноморского флота во главе с капитаном Коптеловым. Их к нам сбросили на парашютах. Моряки ребята отчаянные, спирту напились и прыгнули с ДБ бомбардировщика, летят, песни поют, ночью. Один на сук нанизался, остальные приземлились удачно. Боеприпасы нам сбросили на грузовых парашютах, я отвечал за приемку. Меня кстати потом обвинили, что я часть боезапаса припрятал и продавал на рынке в Белогорске за рейхсмарки. А как я мог продавать, у меня связи с городом не было! Бессовестные люди попадались в тылу, они нам плесневелое сбрасывали. Однажды тюк шапок лежалых скинули, а по накладной это было две тонны спирту. А мы его в глаза не видели! Кто-то в тылу спиртку попил вволю.


      С майором Бураном прибыла и группа испанцев из республиканской армии. Испанцы эти были боги подрывного дела, многому нас научили, один, Касада, стал потом советником Фиделя Кастро и Че Гевары. Так даже они сказали, что труднее Крыма ничего в своей жизни не видели, это был живой ад на земле. Испанцы и устанавливали мины на пути проезда гитлеровского курьера. Он для чего-то на Ай-Петри поехал, по Бахчисарайскому шоссе, наверно, хотел, как турист, на Крым с высоты полюбоваться. Вот на отходе с Ай-Петри мы его и ждали.


      Испанцы ювелирно сработали. Взорвали переднюю машину с пехотой и БТР сзади. Группа Бурана бросилась к «Опелю», перебила телохранителей, захватила  оберста и отошла к лесу.  Мы с моряками Коптелова прикрывали их отход, выставили пулеметную заставу и приняли бой с уцелевшей охраной. Стецура был за пулеметом, остальные с автоматами да карабинами. К немцам подкрепление подошло. Стецура был тяжело ранен, его Гуськов добил. Нельзя было его оставлять. Немцы не считали партизан военнопленными, после пыток и допросов жестоко убивали, так что нам сдаваться не было резона. Мы с ними тоже сурово обходились, всех расстреливали. Татары нам уши отрезали, они нас на уши считали, такая у них была отчетность.


       Обычно против нас действовали части 3-й румынской горнострелковой дивизии, а тут в связи с захватом оберста немцы как взбеленились – бросили против нас особую ягд-группу егерских частей «Альпини» из австрийской дивизиции «Эдельвейс». У них снегоступы были канадские. Они на этих плетенках по снегу, как по льду на коньках, летали. И вот эта ягд-группа отборных головорезов устремилась за нами в самую чащобу. Обычно они туда не рисковали соваться, боялись, а тут прут как на рожон. Их поддерживали все наличные силы – румыны и даже татарские отряды самообороны. Конечно, их бы по головке не погладили, еще бы, такое ЧП – похитили личного представителя фюрера, да еще с важнейшими документами. БТРы их дошли только до хребта Абдуга, дальше не могли подняться, но у этих вояк была горная артиллерия, они ее называли «пупхен», на мулах, на одном муле стол и щит, на другом два колеса со снарядами. Собрать ее плевое дело. Заберутся на мулах на высоты и молотят нас из «пупхенов» и минометов.


        Тот бой был самый жестокий. Из моей группы уцелело четверо. Я, Алексей Мохнатов, Гуськов Григорий и Нина Помазкова, невеста моя. Стецура, Бондаренко, Осипенко, Чуб, Сергей Русу, Коптелов и его моряки – все  погибли. Дорого нам тот оберст обошелся.
В лесу мы наткнулись на Бурана с захваченным немцем, Буран был ранен, а все его смершевцы побиты. Они в засаду попали абверовской ягд-группы, ну и положили друг друга. Буран из последних сил мне говорит: «Василий, бери немца и уходите с ним на «зубро-бизонов».


      «Зубро-бизонами» мы называли взлетную площадку на месте бывшего загона для зубро-бизонов, где умудрялись садиться «этажерки» из Севастополя. Командующий партизанскими отрядами Мокроусов под страхом расстрела запретил убивать зубро-бизонов, потому что они стоили по десять тысяч рублей золотом за голову. Так их за зиму немцы истребили и поели, а мы сидели впроголодь.


      Буран хрипит: Федя Мордовец будет вас ждать до сумерек, потом улетит. Должны успеть. Если не получится немца дотащить - хрен с ним, но чемоданчик его – кровь из носу! – доставь! Понял? В целости и сохранности! Операция на контроле Москвы, слышишь? Обещали эвакуировать на Большую землю и ордена дать, если задание выполним. Да, запомни! Это «Шекспир»! Так нашим и скажи! «Шекспир»! И смотри, ни при каких обстоятельствах чемодан не открывай! Все понял?


       Пожали мы друг другу руки, я немца штыком в спину ткнул – шнель, сука! А сил идти почти не осталось, мы ж кизиловым отваром питались да редкими трофеями из татарских деревень – баранами да собаками. Достать животных было равносильно чуду, татарские отряды самообороны воевали с партизанами по всем правилам военного искусства. Немцы их вооружили до зубов, а у нас что было? «Арисаки» да польские «Маузеры» с орлами на прикладе. Так и воевали. Ты сейчас, в мирное время попробуй в гору подняться, когда за тобой гонятся, мигом запыхаешься, а мы тогда на скелеты ходячие были похожи…

Крым. Симферополь. Наши дни.

Рука в косматой перчатке из черной козлиной шкуры выхватила из горна раскаленный прут, положила на наковальню. Из тьмы прилетел удар молота. Брызнули искры, запели-заныли вибрации. Ровно тринадцать ударов нанес неведомый кузнец, и удары эти тринадцатью болезненными пульсациями вздували череп видящего этот сон человека. Охватив голову грубыми ладонями, покрытыми пятнами краски, он с протяжными стонами метался на кровати.


        В захламленной квартире раздалась трель дверного звонка. Кто в такую рань? Небось, Борька вернулся опохмелиться остатками вчерашней попойки. 
        Измятый жизнью мужчина среднего возраста в серой несвежей майке и черных  семейных трусах сел на кровати. Костлявое смуглое тело его с впалой грудью и выступающими ключицами было покрыто испариной, словно он сам только что оторвался от раскаленного горна. Взъерошенная голова пульсировала в обруче спазмы.


        В дверь настойчиво звонили. Бурча под нос, хозяин квартиры побрел открывать.
На пороге стояли два иностранца - негр в черном пасторском костюме и высокий, сухопарый, бледный, как смерть, джентльмен с лошадиным лицом, похожий на английского принца Чарльза, который развелся с Дианой и спутался там с какой-то старой выдрой…
- Простите, - с рыкающим американским акцентом сказал негр. – Это ви ест мистер
Сергей Геннадьевитч Скворцоу?…


        Заспанный хозяин квартиры почесал костлявую грудь под грязной майкой.
- Ну, я… - протяжно зевнул он.
Гости переглянулись. Видимо, не таким представляли они себе «мистера Скворцоу».
Негр с курчавой, аккуратно постриженной и покрытой легким инеем седины бородкой вдруг торжественно произнес рокочущую фразу на незнакомом языке и выжидающе посмотрел на Скворцова. Ни тени понимания не появилось в закисших очах симферопольского забулдыги.


- Мужики, короче, чего надо? – вновь зверски зевнул «мистер Скворцоу».
«Принц Чарльз» поморщился от запаха перегара, докатившего до ноздрей его роскошного, вызывающего торчащего породистого носа.
- You are Serghej Skvorzow, Pinhas, are’nt you?
       Негр с акцентом перевел.
- Но ведь вы – Сергей Скворцов, Пинхас, не так ли?
Сергей страдальчески  взялся за голову – с бодуна было немудрено забыть не только, как тебя  зовут, но и где ты родился и вырос. «Принц Чарльз» между тем продолжал что-то говорить по-английски, шаря взглядом по измятой полупьяной физиономии. Негр переводил.


- Вспомните себя… бога ради, вспомните себя! Вы вернулись, Финеес, вернулись,
чтобы принести первую жертву в восстановленном Храме! Мы искали вас все эти годы… неужели напрасно?
Сергей потряс гудящей головой.
- Короче, мужики, ничего не понимаю! Чего надо-то?


      Таинственные посетители обреченно переглянулись. Сергея вдруг осенило – ба, да это же международные наблюдатели, они приехали в Украину на выборы в местные органы власти! Скворцов уже третий раз пытался баллотироваться в мэры Симферополя, но не мог даже зарегистрироваться в избирательной комиссии из-за козней ныне действующего мэра – коррупционера и бандита Копылова. Он хотел пожаловать международным наблюдателятм на произвол местных властей, но не успел.


        Негр достал карманную Бибилию, открыл на закладке и пророкотал.
- «Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя…»
       Оба иностранца с надеждой посмотрели на Скворцова, будто ожидали, что древние слова расколдуют его отказавшую память.
- А-а-а! – разочарованно догадался Сергей, - так вы иеговисты!
Негр перевел, принц Чарльз с готовностью закивал.
- Yes… Yes…
- Тогда вам не ко мне!


       Захлопнув дверь перед вытянувшимися лицами назойливых «пасторов», Сергей пошел в туалет, помочился и вновь завалился спать, надеясь во сне избыть пульсирующую головную боль. Зловещий сон про молот и наковальню время от времени снился ему, предвещая потрясения и неприятные события, например, нашествие налоговой инспекции на торговую палатку или визит бывшей супруги с требованием алиментов.


       Заснуть бы и переделать события сна во что-то приятное. Но нет, поспать не удалось. Непривычный рингтон мобильного телефона запиликал в захламленной двухкомнатной квартире № 60 по ул. Киевской, дом 129.


       Сергей выругался в подушку. У него на мобиле стояла песня «Мумий Тролля» из сериала «Маргоша», а тут зазвучала песня Веры Брежневой «Я знаю пароль, я вижу ориентир». Вадька, малолетний племянник, поменял вчера рингтоны, пока дядя Сергей квасил с его папкой Борей портвейн «Приморский» вперемешку с пивом. Сергей нажал на кнопку ответа и приложил старенькую «моторолу» к уху.


       Телефон молчал. Чужой рингтон продолжал играть. И звучал он не из потертой «моторолы», а откуда-то из водуха, из места, находящегося на расстоянии вытянутой руки. Скворцов даже сделал несколько шагов в направлении звука и пощупал там воздух. Рингтон оборвался и, глухо, как через воду, послышался девичий голос.
«Алло… Привет, мам. Нет, уже не сплю… (Сергей крутился вокруг себя, вглядываясь в окружающую пустоту, в панике ища источник звука). Я не в палате, я у Сережки в лаборатории… читала ему вслух и сама себя усыпила… Апельсины? Мам, ну мне же нельзя… ты что, забыла, от апельсинов у ребенка будет диатез! Ладно, Сергею сок выжмем… Сжарь лучше мне сырничков… Я же тебя просила… Динамика? Никакой динамики, одно динамо!…»
Голос принадлежал незнакомой девушке. Вот она встала, (Сергей ясно услышал скрип кресла и звук шагов), шаги стали удаляться, пока не стихли в дальнем углу.


      Несколько минут Скворцов глупо ходил по квартире, щупая перед собой воздух. Прокуренное пространство холостяцкой берлоги было абсолютно пустым. Он нечаянно задел бедром компьютерный стол. От толчка монитор вышел их режима ожидания и засветился. Красивая надпись металлическими объемными буквами «Скворцов, кончай бухать!» начала плавать по экрану из угла в угол. Сергей набрал эту надпись примерно месяц назад, когда решил окончательно «завязать». Верно, пора с бухлом пора завязывать, а то уже слуховые галлюцинации начались…


      Сергей Геннадьевич Скворцов был в Симферополе личностью довольно известной. Всю свою сознательную жизнь он боролся за божью правду, вступал с властями в судебные тяжбы, подавал иски на милицию и налоговую, писал письма президенту Украины, Путину, в ООН, Ватикан и Гаагский трибунал, вещал на рынках и пророчествовал, за что неоднократно подвергался избиениям и дважды был помещен в «Строгановку».

              БЕРЛИН. Особняк на Беренштрассе, 36. Наши дни.

        Русский генерал окинул взглядом иссохшую фигуру старца.
- Вы сказали, партизаны вас застрелили. Не хотите ли вы сказать, что я
разговариваю с призраком?
        Старый немец осклабился в неслышном смехе.
- Я всегда говорил, что у русских чувство юмора более тонкое, чем у нас, немцев.
Вы говорите не с призраком, успокойтесь. Пуля выбила мне глаз и вошла в череп. Но видимо порох отсырел, и пуля в мозг не проникла. Она остановилась на глазном дне. Вот она, – граф сделал знак, из-за спины материализовался секретарь, открыл и поставил на стол  золотую табакерку, усыпанную бриллиантами. Внутри на зеркальной подложке лежал сплющенный кусочек свинца.


- Партизанам было приказано похитить именно мой кофр. Кофр был главной целью
их налета. Поэтому, когда погоня настигала, партизан по имени Василий выстрелил мне в глаз и отрубил мне правую кисть, к которой цепочкой был прикован кофр. Судя по всему, нападающие прекрасно знали о важности перевозимых мною предметов, поэтому их действия носили исключительно жестокий и решительный характер. Более того, германским командованием была проведена операция армейского масштаба по прочесыванию леса. Все было напрасно. Кофр как в воду канул! Так могли действовать только высокопрофессиональные диверсанты НКВД. Это первое. И второе, что дает мне основания полагать, что где-то в ваших архивах сохраняется кофр. О моей поездке знал исключительно узкий круг лиц. Об этом знал лично фюрер, Лей и несколько высших чинов СС, обеспечивающих мою безопасность. И, тем не менее, именно на мой сверхсекретный кофр было совершено нападение.


- Что же в нем находилось, господин граф? - спросил Огуренков.
        Старый немец облизал пересохшие губы.
- Этого я пока сказать вам не могу.
- В русском фольклоре есть сказка, в которой царь посылает главного героя туда не
знаю куда, найти то, не знаю что. Я не сказочный персонаж и не могу заниматься поисками неизвестно чего.
- Вам надо найти мой кофр и мою кисть! – в голосе старца зазвучали повелительные
нотки. – Вам будет заплачено, как никому и никогда не платили.
Генерал Огуренков не привык, чтобы с ним обращались высокомерно.
- Послушайте, граф, я не новичок в шпионских играх! – напрямик сказал он. – Вас
интересует не ваша потерянная рука, она уже давно истлела. Вас интересует что-то гораздо более ценное. Что мы ищем? Скажите откровенно, и тогда я смогу помочь вам. В противном случае я вынужден буду отказаться от сотрудничества.
Старый граф погрузился в раздумья. Застывшее лицо его обратилось в бледную  гипсовую маску, перечеркнутую наискось черной пиратской повязкой. Таким белым и застывшим он будет, наверное, на смертном одре, подумал Огуренков. Внезапно черты старческого лица расслабились, морщины распустились. Граф улыбнулся.
- Да, вы правы, - сказал он. - У меня осталось крайне мало времени. Я вынужден
раскрыть карты. Но предупреждаю, после моего ответа у вас уже не будет пути к отступлению.


        Огуренков по-бычьи нагнул обритую голову.
- Надеюсь, это не угроза?
- О нет! – притворно всполошился старый граф. – Это необходимое предупреждение!
        Огуренков тяжело встал.
- В предупреждениях не нуждаюсь! – отрубил он. - Вы обратились не по адресу. Это
вы пришли ко мне за помощь, а не я к вам! Я не люблю, когда меня используют втемную. Посему вынужден откланяться. Благодарю за гостеприимство.
- Ну что ж, прощайте, - с видимым сожалением сказал граф, протягивая для
прощания руку. Правую.
Огуренков пораженно смотрел. Из рукава коричневого атласного халата торчала сморщенная культя. Искусственная кисть в черной перчатке осталась неподвижно лежать на подлокотнике кресла.
- Прощайте, - повторил граф, видя, что Огуренков замер в  замешательстве.
Огуренков действительно слегка «подзавис», не совсем понимая, что и как ему надо пожимать. Культю? Но… как-то дико… Не пожать? Невежливо, все-таки старик, инвалид, иностранец, хозяин дома, очень богатый… Может у них так положено в Германии из уважения к ветеранам? Этикет такой?


        Автоматически, как бы против своей воли, генерал протянул руку. Когда его пальцы достигли того места, где должна была находиться давным-давно отрубленная кисть немецкого офицера, он вдруг увидел! Из сморщенной культи струилась призрачная голубоватая ладонь с длинными породистыми пальцами. Ладонь была прозрачной, сквозь нее хорошо просматривался стол с золотой табакеркой, колени графа, накрытые шотландским пледом в крупную черно-красную клетку. На безымянном пальце призрачной руки светился серебряный перстень «Мертвая голова». Глаза черепа посверкивали фиолетовыми искрами.
Генерала как будто парализовало.


      Обе руки – живая, мясистая, обтянутая красноватой кожей, и прозрачная, чуть колеблющаяся рука – находились друг от друга в нескольких сантиметрах. Огуренкову стало страшно. Он вдруг понял, что если прикоснется к руке-призраку, то и его тело станет таким же прозрачным и бестелесным. По телу пробежала дрожь. Сознание остановилось. Глаза застыли. Картинка – граф в кресле, слабо мерцающий камин, мрачные своды готического зала, - расплылась.

Вдруг сильный ток пронзил тело генерала. Руки – реальная и бестелесная - соприкоснулись. Огуренков судорожно сжал пальцы вокруг призрачной кисти. Единственный  уцелевший глаз немецкого графа смотрел в упор мутным свинцовым взглядом. Казалось, потусторонний мир глядит из страшного небытия, отделяющего мир живых от мира мертвых. Да он меня гипнотизирует, понял генерал. Кисть его, конвульсивно сжатая, недвижно висела в воздухе в каталепсии загробного рукопожатия.


Москва. Квартира Василия Жукова. Наши дни

      «Погоня за нами по пятам шла. Мы же ослабленные были  бескормицей, да еще с языком, а немцы налегке, с собаками. Ну и пришлось по дороге оберста ликвидировать, с ним бы мы не ушли, он нас сильно тормозил. Меня потом за это Чистяков чуть не расстрелял. Гонористый был особист, одет с иголочки по форме, только без погон, погоны партизанам не полагались. Этот Чистяков считал командировку в партизанский лагерь чем-то вроде поездки в летний пионерлагерь. В боях не участвовал, сидел в командирской землянке, ел от пуза, ну и, конечно, девушку себе приглядывал. Нас, рядовых бойцов, мурыжил, изводил. Придешь с задания – тут же на допрос к Чистякову! Усталый, голодный, обмороженный – на допрос! Отчитывайся! Особенно его раздражало, что мы подженились. Я на  Нине Помазковой, Иван Савельев на Полине Осипенко. Хоть и в лесу и в тяжелых условиях, но жизнь же шла. И любовь была, и всяко разное, мы же молодые были, нам по двадцать лет было. А капитан этот на Нину мою заглядывался. И повадился ее вызывать на ночные допросы в командирскую землянку. Однажды я не стерпел, насыпал в трубу печки патронов, как начали они стрелять! Так Нина рассказывала, что этот капитан Чистяков под нары со страху залез, такой трус оказался».


        Я рассмеялась.
- А ты,оказывается, хулиган был…
- Ох, я ревнивый был… - вздохнул Василий Акимович. – Из ревности чего только не
вытворял! Бабушку твою… эх, да что говорить! Ты вон уже какая выросла!
- Какая?
- Молодая, красивая…
- Хочешь, я вместо тебя умру?
- Ты что такое говоришь?
- Легко!
- Дашка! Не смей такое говорить! Даже думать!
- А мне, может, жить надоело…
- Да ты ж и не жила вовсе! Ты же только жить начинаешь! Я же не докончил про
немецкого оберста…


- Погоди! – перебила я. - Давай потом поговорим про твою партизанскую юность.
Ты лучше скажи, ты квартиру кому завещал?
- А? – дед поднес руку к уху.
- Квартиру, говорю, кому завещал?!
- Сдалась тебе квартира, – отмахнулся он. – Квартиру я Никитке отписал. Ты
дослушай, я не дорассказал - там полный чемодан золота закопан! Поезжай и забери его себе, вот что я предлагаю. Я тебе и карту нарисовал, вот, - трясущаяся рука достала из-под подушки мятый листок,  изрисованный каракулями.


        Я повертела рисунок в руках.
- И че я найду по такой пиктограмме? Это где?
- Ты главное в Крыму Голый шпиль найди, а дальше я тебе подскажу.
- Как ты мне подскажешь?
- По телефончику, по мобильному телефончику это самое… Ты как приедешь в
Крым, позвонишь, я тебе и подскажу, если сама не найдешь это самое…


       Капец! Дед меня попросту разводит! А я сижу тут, как дура, уши развесила! А квартирка-то тю-тю! Теперь придется вечно жить с опротивевшей мамашкой, ругаться, изводить друг друга, не иметь личной жизни! Все, все рушилось! И из-за кого? Из-за выжившего из ума склеротика! Я решила прибегнуть к испытанной тактике.
- Деда, - пропищала я детским голосочком, - а давай лучше Никита поедет искать клад,он же все-таки мужчина, а квартиру ты мне отпишешь, а? Ну, пожалуйста! – я сложила ладошки на груди и скорчила умильную гримаску. В детстве это помогало, но сейчас не сработало.


- Квартирка – тьфу! – плюнул дед. - Говорю же тебе, там золота на мильоны
долларов! Ты моя любимая внучка, тебе оно все должно достаться.
- Я же еще маленькая… - заскулила я. – Как я поеду за кладом?
- А мы в каком возрасте в леса ушли, партизанить?
- В каком?
- В таком, каком ты сейчас! Войны на дворе, слава богу, нет. Откопаешь и живи себе
богато.
- Я бы предпочла квартирку… - вздохнула я как можно жалостнее.


        Дед посмотрел поверх очков.
- Дай я тебе сейчас квартиру, ты бы ни за каким кладом не поехала, шлялась бы по
барам да дискотекам, верно?
Я съехала с просительного тона на грубый.
- А я и сейчас никуда не поеду!
        Дед злорадно прокудахтал.
- Дудки! Поедешь! Выхода у тебя другого нет! А  хорошо я придумал! Вот она мне
на что, мозговая косточка! – он постучал себя костяшками по веснушчатому темени. – Для тебя же стараюсь!
       И лежит, довольный такой, психуёлог! Провернул комбинацию!


        Так, деда в топку, партизан - в газенваген!
- А чего ж ты раньше сам не поехал и не вырыл свое золото? – заорала я. – Чего ж
ты столько времени молчал?! А теперь я должна ехать не знаю куда, искать не знаю что! Говорил, что я твоя любимая внучка, а квартиру Никите завещал! Ты меня не любишь! Тебе на меня наплевать! Все! Ухожу. Видеть тебя не желаю! 


        Разозленная, я выскочила в прихожую, принялась одеваться. Услышала вслед  предсмертный хрип. Вернулась. Иссиня-белый, дед жевал воздух, закатывал глаза и звал меня трясущимися  руками. Может,  передумает с завещанием-то? Скрепя сердце я присела на край кровати.
- А вот я тебе сейчас расскажу, почему я сам не поехал и не вырыл тот клад, -
прошептал он. - Ты послушай…

              Крым. Голый шпиль. 15 часов 04 мин. 16 октября 1942г.

       … Гуськов и Мохнатов прикрывали отход, Василий с Ниной продели палку в ручку и вдвоем волокли немецкий саквояж. Они совершенно выбились из сил, уходить от наседающей погони приходилось круто в гору, карабкаясь по кручам и снеговым оползням. Идущие налегке альпийские стрелки были уже совсем близко.


       Собачий лай делался громче. Автоматная дрожь прошла по деревьям, полетели срубленные сучки. Василий и Нина без сил упали на снег.
       Василий огляделся. Они вышли на знакомый чаир. Это был участок дикорастущих яблонь и груш у подножия Голого шпиля. Вон там растет кизил, из его корешков он варил отвар от цинги. Вон в том распадке он обнаружил и оборудовал под тайник узкую щель под скалой. Сил уходить от погони не было. Василий принял решение.


       Он провел девушку по кустам, в кизильнике стал на колени, принялся раскапывать сугроб. Наконец обледенелая рука провалилась в пустоту. Он расширил проход и вполз в узкую щель. Нина заползла следом. Василий высунулся по пояс. Над черной громадой Голого шпиля с пасмурного неба пошел крупный снег, засыпая следы беглецов. Жуков  сотряс кусты, засыпая следы раскопа, закрыл отверстие в снегу трофейным чемоданчиком. 


       Они оказались как бы в каменном гробу. Со всех сторон нависала диабазовая громада Голого шпиля. Нина  дрожала. Василий обнял ее, шепча.
- Не бойся, двумя смертям не бывать, а одной не миновать.
Отчетливо донесся собачий лай. Девушку прохватывали приступы дрожи. Еще закричит от страха, подумал Василий.
- Слышь, Нинон, - он попробовал отвлечь невесту, - а ведь это я сыпанул патронов в
трубу Чистякову.


        Нина перестала дрожать, хмыкнула.
- Ой, он так перепугался, под нары полез.
        Донесся разрыв гранаты, автоматная пальба.
- Мамочка! – заскулила Нина.
- Скажи, напоследок, - жарко выдохнул ей в ухо Василий, - у вас с ним что-
нибудь было?
- С кем?
- С Чистяковым...
- Да ты что, Жуков, с ума, что ли, сошел? – Нина возмущенно затрепыхалась. – Он
мне противный!
- А чего ж ты выскочила… - Василий сжал девушку так, что хрупнули косточки, -
вся в исподнем! Я за землянкой притаился и все видел, я же разведчик.
- Я выскочила? Не дави, ой… Я?
- Ты! Тихо! Услышат!
- К нам, к нам идут, Вася-а-а-а…


       Поначалу Василий собирался разговором отвлечь девушку от надвигающегося ужаса, но постепенно и сам стал заводиться ревностью.
- Ну, че ты виляешь, - шипел он ей в ухо, - хоть напоследок скажи! Было или нет?
- Нашел время ревновать!
- Вам соврать – как два пальца обоссать!
- Дурень! Да не дави так, больно…


        Нина икнула, до Василия донеслась отрыжка с легким чесночным запахом. «С Чистяковым колбаску поджирала!» Он еще крепче сжал ее, встряхнул.
- Ну, говори! Напоследок! Не хочу дурнем умирать. Было? Изменяла? Скажи хоть
перед смертью правду.
- Ты ж сам знаешь, таскал он меня на допросы, каждую ночь таскал. Сомлела я там в
тепле, а как патроны начали в печке-то выстреливать, я и проснулась. Смотрю, а я уже это… без гимнастерки, и штаны расстегнуты.
- А ты и не чуяла, как он тебя там… а?
- Да не успел он ничего! 
- А если б я патронов не сыпанул, дала бы ему? Дала?!
- Ты чего, Жуков, он мне нужен, как голове дырка!
- Все вы, бабы, одинаковые!
- Вот ты дурной! Немцы кругом, а он!


        Послышались гортанные голоса, громкий лай собак. Нина уткнулась лицом в грудь Василия, затряслась.
- Молчи! – Жуков зажал невесте рот ладонью. Девушка сорвала ее со своего рта,
горячечно зашептала.
- Не хочу к ним в руки попадать, не хочу! Васечка, застрели меня, а потом себя!
Давай умрем!
- Авось, пронесет… Тихо!
- Нет! Сюда идут!  У них же собаки! Погибли мы! Лучше смерть, чем муки. Стреляй!


        Василий вынул револьвер, откинул потертый барабан и… заскрипел зубами. В пустых гнездах тускло блеснул капсюль всего одного патрона. Предпоследний он сжег на немецкого оберста. Совсем рядом кто-то истошно заорал «Нихт шиссен!». Кажется, Лешки  Мохнатова голос. Донесся гортанные выкрики карателей. Прошло несколько минут. Василий и Нина лежали ни живы, ни мертвы. Мохнатов  крикнул совсем рядом.
- Ребята, кто живой, выходи, сдавайся! Немцы гарантуют жизнь!


       Василий в бессильном гневе сжал револьвер с никчемной, одной-единственной пулькой. Крутануть барабан и поиграть в русскую рулетку? Застрелить Нину, а самому пойти в гестапо?
- Вася, вот что! – зашептала на ухо Нина. – Выхода нет. Задуши меня, а потом
стреляйся сам.
- Да ты что, Нин… Чтоб я… тебя… своими руками… 
        Она зарычала по-собачьи, вцепилась ему в плечи, затрясла.
- Хочешь, чтобы меня пытали и насиловали? Да? Ты этого хочешь? – шепот ее
переменился, она заговорила с Василием, как с ребеночком. - Это быстро, Васечка, ты не бойся. А я сопротивляться не буду. Ты мне помоги просто. Вот, смотри, - девушка завела руки за спину, легла на них, отвернула голову в сторону, подставляя горло. – Я вот так ляжу, Васечка, а ты меня ногами обхвати, а то я биться начну.


        У Василия смертная истома залила и без того окоченевшее тело.
- Не смогу я… нет… не смогу!
- Васечка, ну нет же другого выхода! – Нина сама нащупала его руки и наложила их
себе на горло, зачастила горячечно, слыша буквально в двух шагах, за тонким стальным чемоданчиком, хруст немецких шагов и хриплое ворчание собак. - Не успеем, вот же они! Скорее! Давай! Не тяни! – Прорыдала. – Не дай, чтоб меня мучили! И сам меня не мучай!


       Голова Василия пошла кругом. Он ничего не соображал. Права Нина. Умрем и исчезнем с проклятой земли! Вместе. Навсегда! Ее и тут же себя! И весь ужас, все муки в холодном, голодном лесу тут же закончатся. 
- Я не дам, чтоб тебя мучили, - молодой партизан ледяными пальцами сначала
легонько сжал нежное, как у горлинки, горло любимой, припал губами к губам в прощальном поцелуе, слился, показалось даже, что успел разглядеть в темноте отблеск зрачков любимого существа, зажмурился и… стиснул пальцы! Сдавил так, что перед глазами поплыли огненные круги, в ушах зазвенело. Давил и шептал, как делал это в минуты самой острой близости «Любимая, сейчас, потерпи, еще чуть-чуть…». Не соображал, что происходит вокруг. Лай собак, выстрелы, гудение крови в голове, мычание и биение тела под ним, жгучий укус в губы. В тщетной попытке вздохнуть Нина впилась зубами в его губы.


      Спеленутые каменной могилой, они тесно ворочались в ней. Ты ж сама просила, а теперь кусаешься, для тебя же стараюсь!
Василий стиснул пальцы изо всех силы, хрустнуло, раздалось длительное урчание. Нина обмякла.


«Елена Ивановна, вы не волнуйтесь, доставлю я вашу дочечку в целости и сохранности!»


      Сколько времени Василий был вне себя, он не помнил. Очнувшись, знал, что должен сделать что-то важное, но что именно – забыл. Пришел в себя от оглушительного лая собак всего в двух метрах. Да! Нужно стреляться…
      Невероятным усилием сумел Василий разжать пальцы, окостеневшие на горле убиенной  Помазковой, взвел револьвер и приставил дулом к виску. Прощай, Нина, скоро мы с тобой увидимся.