Копье Судьбы. Часть Первая. Глава 5

ГИТЛЕР И ШТАУФФЕНБЕРГ. 1939 г. Первая встреча (продолжение)

        Гитлер гипнотически расширил глаза и прошептал.
- В тот день произошло великое таинство. Я называю его «посвящением в сущность копья». Я стоял возле реликвии несколько долгих часов. Я полностью сконцентрировал свой разум на этом предмете. Я видел белый жар угольев и раскаленный железный прут, по которому рука иудейского мага и каббалиста Финееса наносила первые удары молотом, выковывая магический инструмент жертвоприношений. Я видел картины избиения младенцев во времена Ирода Великого. По улицам бежали рыдающие матери, а солдаты волокли их детей к палачу, который заколал их одного за другим вот этим самым копьем.


       Наконец я явственно увидел картину распятия Иисуса. На белом коне в больших рыжих пятнах к распятию подъехал тот, кого звали Гаем Кассием Лонгиниусом. Этим копьем он пронзил грудь Распятого. Я видел это так близко и явно, как вас сейчас. Кровь запеклась на наконечнике копья. Иисус испустил дух. В тот момент Копье приобрело статус Священной Реликвии и получило невероятное, непредставимое для человеческого ума могущество! Внезапно в реальном мире двадцатого века, в зале сокровищ Хофбургского музея случилось чудо: воздух в зале стал столь удушливым, что я едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывается перед глазами.


       Гитлер подрагивающей рукой указывал в пространство перед собой, расширенные глаза его, казалось, видели невидимое, и это зрелище наводило на него ужас. - Я стоял один, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека - опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жестокое лицо! С почтительной опаской я предложил ему мою душу, чтобы она стала инструментом его воли. – Упавшим голосом Гитлер сказал. - Он принял мое предложение.


      Долгое молчание наполнило абсолютно безмолвную имперскую канцелярию. До Штауфенберга не доносилось ни звука. Внезапно он вздрогнул от истерического выкрика Гитлера.
- Штауффенберг! – завизжал Гитлер, потрясая перед грудью сжатым кулаком. –
Сверхчеловек принял мое предложение! Душа моя перешла под его эгиду! В этот момент я стал мессией! Разве мог нищий ефрейтор сделаться правителем Великой Германии без покровительства Высших сил? Только тупица или безумный может счесть это случайностью! Физически оставаясь в музейной витрине, копье воспарило над залом и по мановению сверхчеловека невидимо легло в мою руку! Оно оказалось настолько тяжелым, что я рухнул на колени!

      Но тут же встал! И в тот момент я все понял! Все препятствия надо сломать, о капитуляции перед ними не может быть и речи! Отчаяние – слабость невежд! Много раз казалось, что вот-вот я буду сломлен нуждой, а на деле именно этот период закалил во мне волю к борьбе, и, в конце концов, эта воля победила. Именно этому периоду своей жизни я обязан тем, что сумел стать твердым и могу быть непреклонным. Ибо в руке моей невидимо покачивается разящее Копье Судьбы с ослепительно сияющим смертоносным наконечником!


      Гитлер сделал такой жест, словно поставил невидимое копье в угол. Несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки, словно бы разминал их после усилия. Далее фюрер  продолжил  уже спокойнее.
- Сразу же после прихода к власти я создал в Берлине Центр нацистской религии.
Это священное место поклонения «Адольфу Мессии». Центральное место капища занимает «Комната Копья». Но там располагается всего лишь копия Копья Оттона Третьего!
Гитлер заложил руки за спину и вплотную подошел к почтительно сидящему на краешке дивана гостю. Граф встал по стойке смирно.


- Штауффенберг! – словно хлыстом, ожег его выкриком Гитлер и пробуравил
яростными глазами. - Я принял решение об аншлюссе Австрии! Завтра войска рейха войдут в Австрию и восстановят единство немецкой нации. Вам я поручаю миссию величайшей важности! В то время как колонны вермахта будут оккупировать Австрию, вы вместе с ударным отрядом Отто Скорцени вылетите на самолетах в Хофбург и захватите Копье Судьбы. Лично вы обеспечите его сохранность вплоть до моего прибытия. Обладание главным иудейским копьём позволило Генриху Первому Птицелову основать династию Саксонских королей. С этим копьем в руках Теодорих, король остготов, разгромил войска грозного Аттилы,  вторгшихся в Западную Европу. Это Копье – ключ ко всемирному господству! Этим копьем я открою мир, как несгораемый сейф. И германский народ получит в свои руки несметные сокровища, в нем скрываемые!


       За те двадцать минут, что длилась аудиенция, граф фон Штауффенберг, перевидавший на своем веку многих крупных политических деятелей Европы, осознал, что перед ним находится самый выдающийся гений современности, а, может быть, и всей всемирной истории. Это осознание было несомненным и неоспоримым. Оно воспринималось так же естественно, как закон всемирного тяготения. Граф ясно понимал, что ему в человеческом облике явился не кто иной, как Сам Дух Великой Германской Нации. Такие события случаются в истории, но настолько редко, что их можно пересчитать по пальцам. Духом Франции был Наполеон. Духом Древнего Рима являлся  Цезарь.


        И вот теперь Духом Германии стал этот… невзрачный человек с острым носом и вздорными усиками. Почему он? Почему не белокурый атлет? Почему не утонченный аристократ? Почему не урожденный тевтонский рыцарь? Все эти вопросы мигом отошли на задний план. Потрясающая сила убеждения, гипнотизм речи, мощнейшее магнетическое излучение личности взяли Штауффенберга в окончательный и бесповоротный плен. Граф поднялся, лицо его выражало глубокое волнение.
- Почему именно меня вы избрали для столь значительной миссии? – спросил он
сдавленным голосом.

       Гитлер просверлил буравчиками глаз расширенные зрачки  собеседника, находящегося в гипнотическом трансе.
- Кто я для вас, Штауффенберг? – свистящим шепотом спросил он.
        Шенк Клаус Филипп Мария граф фон Штауффенберг набрал в грудь воздуха, в глазах его  вскипели слезы.
- Майн фюрер! – гаркнул он, щелкая каблуками и выбрасывая правую руку в том
приветствии, которое еще полчаса назад презирал как плебейское. Гитлер приблизился вплотную, почти воткнул в лицо тевтонского аристократа длинный торчащий нос.
- Теперь вы понимаете, - прошипели подрагивающие под квадратом стриженных
усов губы, - почему мне не нужны оракулы, чтобы безошибочно определить избранного?
- Яволь, майн фюрер! – вне себя от захлестнувшего душу восторга вновь гаркнул
Штауфенберг.


      Он вопил так же, как кричали толпы на площадях, впадавшие в массовый психоз после часовых речей Адольфа Гитлера. А между тем, в огромном кабинете не было никого, ни единой живой души, кроме двух человек – и вот: один из них произвел такое впечатление на другого, что тот был полностью психически порабощен.
- Штауфенберг, – торжественно возвестил Гитлер, - я назначаю вас Оруженосцем
Фюрера Великой Германии и возвожу в сан Копьеносца! Отныне ваше тайное имя – TO DER DIE LANZER SCHWENKENDE, Великий Потрясатель Копья. Ступайте за мной!


      Озябнув от нервной дрожи, Штауфенберг последовал за стремительно удаляющимся в глубь нескончаемого кабинета фюрером. Но фюрер уходит так быстро, что Штауфенберг  не может его догнать. Он бежит, задыхается и бежит…
…Копьеносец фюрера очнулся. Сквозь муть беспамятства единственный уцелевший глаз его увидел склонившихся немецких солдат. Они кладут его на носилки, несут по лесу. Чьи-то руки стягивают жгутом кровоточащую культю, вкалывают лекарство. Наступает забытье…

Москва. Выхино. Квартира В.А. Жукова. Наши дни

Вновь передо мной знакомая до боли дверь, обитая коричневым, изрезанным дермантином. Овальная табличка с облупленным номером 169. Прибитый на уровне пояса крючок, дед на него вешал авоськи, когда открывал замки. На этих дверях следовало бы написать в предупреждение соседям «Ахтунг! Ахтунг!  Партизанен!»
- Дед, - я влетела со всего маху, - классно ты прикололся! Плюс один к харизме! Я
тебе почти поверила! Круто придумано! Но ты скажи, почему тебя не учуяли собаки?


        Он в памперсе и майке стоял у окна, закрывал форточку.
- Собаки? Какие собаки?
- Немецкие! Они же рядом прошли, почему они тебя не учуяли?
- А, это… – сморщенный лысый ребеночек в памперсе на кривых исхудавших
ножках поковылял к постели. - Так это просто… немцы же нас выкуривали, леса поджигали, чтобы мы задохнулись. Приходилось на землю ложиться и дышать через тряпки мокрые. Вот дым овчаркам нюх и отбил.
- Зачем же ты тогда Нину задушил?
- Поторопились мы маненечко… кто ж знал, что немцы мимо пройдут. А я ее до сих
пор люблю… Ох, какая она красивая была, молодая… Вот как ты сейчас… Война нам судьбы исковеркала…


       Голос его становился тише, глаза закрывались, он вроде как засыпал. Под конец он зашамкал так невнятно, что мне пришлось чуть ли не ухом прижаться к его  губам. 
- Грех на мне страшный. Раньше не понимал, а теперь перед могилой все страшнее
становится. А ну как и меня тоже начнут на том свете черти жарить. Поезжай, похорони, отмоли ты меня… сил нет в себе такое носить…

ШАШЛЫКИ ПО-ПАРТИЗАНСКИ

                Крым. Голый шпиль. 3 марта 1942 г.

         «Елки-палки, лес густой, ходит Васька холостой».
Частушка крутилась и крутилась в отмороженной голове Василия Жукова. Точно, понял он, теперь я холостой. В глазах наплывами темнело, ничего не видно, а идти надо… ползти… дергаться…


        Василий очнулся. Щека вмерзла в наст. С хрустом отодрал лицо от  снега. Стал на четвереньки. Каждое движение требовало неимоверных усилий. Встал в рост. Лес закружился. Вспомнил, как в детстве ходил на ходулях, пошел по снегу, переставляя негнущиеся палки ног. Если пальцы отморозил, труба. Гангрена, в лесу не вылечат. В лагерь надо, к своим, там спасение.


        От партизанского лагеря наносило дымом.
Немцы уже брали один раз лагерь на Голом шпиле во время Большого прочеса. Тогда пехотные части вермахта и румыны из горнострелковой дивизии прочесали леса от Севастополя до Феодосии. Партизаны Третьего Симферопольского отряда, базирующегося на Голом шпиле, спаслись, применив горно-военную хитрость. Нашли такое место на отрогах, куда немцы не могли подняться, спрятались там, пропустили первую цепь, спустились и крались за ними, а сзади их вторая цепь прочесывала. Лагерь немцы нашли, да только пустой, все сожгли и даже забытые кружки и миски прострелили. Скорее всего, такая же участь постигла лагерь и теперь.


       Нет ли засады? Василий потянул носом. К обычному запаху дыма примешивалось  невероятно приятное благоухание шашлыка. Неужели наши зубра завалили и жарят?
Не помня себя от голода, Василий рванулся к лагерю. Выскочил на знакомую поляну. Среди белого безмолвия на месте шалашей и землянок партизанского стойбища чадили черные пепелища. Дым собирался над поляной куполом огромного парашюта, до отказа наполненного головокружительным, слюногонным запахом свежайшего шашлыка.


       А вдруг засада? Василий припал к насту, огляделся из кустов. На месте сожженного шалаша-лазарета кто-то копошился.
Василий ползком подобрался ближе.
       Гришка Гуськов сидел на корточках, ворчал и чавкал, как собака. Правое плечо его двигалось, он что-то резал, да с такой силой, что тряслись поднятые кверху уши шапки-ушанки.


       Запах шашлыка разъедал ноздри. Рот Василия до рези в скулах наполнился слюной. Приподнявшись, он разглядел в центре сгоревшей шалашной конструкции штабель лежащих друг на друге черных, еще чадящих трупов. Здесь был лесной лазарет. Значит, его не успели эвакуировать, и немцы сожгли раненых живьем. Это они и есть – «шашлыки по-партизански». Свежие, еще горячие…


- Гриша! – позвал Василий. Гуськов схватил со снега автомат, обернулся, оскалясь.
Русая борода его слиплась кровяным клином. Он был похож на вурдалака. За ним открылся лежащий ничком почернелый труп. Видимо, кто-то из партизан вырвался из пылающего лазарета и успел отбежать на несколько шагов, тут и догорал. Обугленный зад трупа был изрезан ножом, блестел в свежей сукровице. 


        Увидев Василия, Гуськов испугался. Перехватил автомат. Ничего сказать не мог полным ртом. Стал быстро дожевывать. Присел. Нащупал ломоть мяса с трупа, протянул, промычал.
- Куфай!
Мясо слабо дымилось на морозе. Оно было треугольной формы. Так вырезают в  арбузе клин для пробы. Сверху треугольника чернела обугленная корка, ниже шел серо-коричневый пропеченный слой, а на острие отливало сырое мясо.
Василий понял – если не станет есть, Гуськов его убьет, чтоб не выдал.
- Куфай-куфай!!


        Выбора не было. Как не было его и в той теснинке на чаире, когда Нина приказала ее задушить.
        Подул ветер, и заснеженный лес внезапно ожил – с веток взлетели и затрепетали черные траурные ленты. 


       У Василия волосы зашевелились на голове. Нина плыла в извивах похоронных лент, не касаясь земли, - бледная, строгая, в фуфайке под ремень, в кирзовых сапогах. На шее - синенький скромный платочек. Только глаза у нее нечеловеческие, такие у кошек бывают – совсем светлые, будто туда слюду вставили.
«Жуков, закрой глаза, открой рот».
Василий смотрит во все глаза. «Ты же мертвая, Нин».
«Ты совсем с ума, что ли, сошел, Жуков?! Глаза закрой, а рот открой, узнаешь, какая я мертвая».
       Он послушался, открыл рот. Что это? Шашлык? Ты это у Чистякова позычила?
       Смерть моя, как есть хочется!


        Василий очнулся от равномерно повторяющегося чавкающего звука. Не сразу понял, что это его челюсти так громко жуют в зимней тишине горного Крыма. На зубах хрустнул уголек.
Он перестал жевать. 
Этого не могло быть.
Но это было.
Этого не должно было случиться ни при каких обстоятельствах.
Но случилось.
Более того, это происходило именно сейчас, сию секунду его челюсти разжевывали пресную человеческую плоть.


        Ветер полоскал траурные ленты на деревьях. Их было много, весь сожженный лагерь  колыхался муаровой бахромой. 
- Гриш… - прохрипел Василий, – Гриша, это ты сделал?
- Шо? – невнятно промычал жующий товарищ.
- Ты убрал могилу?
- Где?
- Вот. Это же похоронные ленты. Где ты их взял?


       Григорий огляделся, жевать перестал. В белом безмолвии бились на ветру черные ленты.
- Это бинты, Вася. Их тут санитарки стирали и вешали сушить, забыл? Это они от
копоти почернели.
        Гуськов заботливо подсунул товарищу кусочек попостнее, успокоительно забормотал.
- Не обращай, чего там… кушай и все. Нам жить надо и воевать. А им все равно уже.
Не думай, мы не виноваты.


- Ты Нину видишь? – спросил Василий.
- Она же с тобой была, - ответил Гуськов. – Что с ней?
- Погибла.
- Все из-за оберста этого. Чуяло мое сердце…
- Вот же она – стоит… Посмотри.
- Кто? - Григорий огляделся.
- Нина…


    Гуськов пристально посмотрел на Василия.
- Нет тут никакой Нины... Ты кушай давай, это тебе с голодухи мерещится.
Временами сознание уплывало.
Вроде бы это не он, Василий Жуков, кушает тело сожженного фашистами партизана, а кто-то другой.
Нет, он.
А где Нина? Вот она. Только не платочек у нее на шее, а расплывшиеся синяки от его пальцев.


        Скажи, изменяла? Не зря я тебя задушил? Сейчас вон патроны есть, а я уже не застрелюсь, потому что немцев нет, а еда, наоборот, есть. Я жить буду! Жить!
Мысли мелькали, а челюсти знай себе жевали. А Васька слушает да ест. «Жуков, ты чего творишь?! Ты зачем Толю кушаешь?»


       Василий поперхнулся. На голове трупа, с которого Гуськов срезал куски мяса, он разглядел спекшуюся кубанку с каракулевым верхом. Это же Толя Колкин,  школьный друг!
Сосны пошли медленным хороводом и вдруг резко задрались к небу.
«Мальчики, давайте поклянемся, что бы ни случилось, сохраним нашу школьную
дружбу и навсегда запомним этот день!»


        Над Василием склонился темный силуэт в папахе, с посохом в руке.
«Девушку любишь. Так любишь, что своими руками задушишь. Когда задушишь, поверишь?»
Василий огляделся. Он очутился в той самой долине, где они с Толей и Ниной  совершали мотопробег, молодые, счастливые. Только сейчас вся долина, докуда видит взгляд, была запружена не овцами, а пасущимися на четвереньках маленькими людьми. Чудовищно огромный Чабан прошел в разбегающемся стаде, схватил и поднял за шерсть забившегося овцечеловека. Василий узнал в нем Толю Колкина.


        «А когда друга вместо шашлыка зажаришь, поверишь в Аллах?»


        Неодолимый ужас охватил партизана.
- Кто ты? – закричал он. - Ты не чабан!
- Чабан, чабан… Только я не овец, я людей пасу.
- Будь ты проклят! – закричал Василий.
- Ты чего, Вась?


        Гуськов встревожено склонился на фоне бледного неба, с которого сеялся снег.
Василий близко увидел дышащий паром, черный от сажи, не перестающий жевать рот, застывшие потеки кровяной подливки на грязно-русой бороде. Изо рта Гуськова капнуло. Охватило омерзение к вурдалаку, накормившему его человечиной. Рвота подкатила к горлу. Василий вдруг понял, что они смотрятся друг в друга, как в трюмо с зеркалами. Оба были одинаковыми - измученными, страшными, жирнобородыми и черноротыми. Василий сел, головокружение прошло, тошнота, правда, осталась.


- Противно без соли? – неправильно понял его гримасу Гуськов. – На-ка вот.
Григорий выщелкнул из магазина патрон, зубами раскачал и выдрал пулю, посыпал мясо порохом. Себе, потом Василию. Вместо перца с солью.


       И, действительно, сдобренная порохом пресная буженина стала приятно горчить, будто от специй. Откуда Гуськов знает про порох? Может, он и раньше трупы подъедал? На него похоже. Гуськов отличался патологической жадностью. Еще когда в отряде еды хватало, он устраивал разборки из-за куска сахара, мерил  щепочками котлеты, а ниткой хлеб. Ну, а когда наступил голод, хуже его никого не было.


        Пошел тихий снег и вскоре припорошил сгоревших партизан, скрыл безобразие их смерти. Толя Колкин тоже сделался весь белый, будто его покрыли простыней на хирургическом столе, оставив открытой для операции только часть зада. Левый окорок его был уже стесан до кости. Осоловевший от сытости Гуськов смахнул снег с правой ягодицы и, не торопясь, принялся обрезать обугленную корку. Вот показалось коричневатое мясо, выпускавшее при разрезании розоватый сок. Василий отвернулся. 


       После первого насыщения напала икотка. Усохшее чрево не принимало много мясной пищи.
- Не жри больше, - остановил Василий ненасытно чавкающего Гуськова. Тот
болезненно отрыгнулся
- Горячее сырым не бывает, - сказал он басистым после еды голосом.
- Потом мучиться будешь…
Григорий перестал жевать.
- Совестью? – враждебно глянул он.
- Животом.


        Сожженный партизанский лагерь чадил. Сквозь сизый дым мутнели черные стволы.
В расшатанные цингой зубы набилось мясо, с отвычки расперло  челюсти. Василий ковырнул ногтем в зубах. Сколько месяцев он мечтал о шашлыках, о мясном изобилии – и вот, его мечты сбылись. Но как ужасно!
- Надо идти в Верхний лагерь, - отрыгнулся он печеной человечиной. – Наши
должны быть там.
- Кого хоть едим? – Гуськов хотел перевернуть жареного на спину, но Василий
наступил на труп ногой.
- Не смотри! – он не хотел, чтобы Гуськов знал, что они ели его школьного друга.
Толя Колкин после обжарки уменьшился до размеров макаки, Василий видел такую в передвижном зоопарке, с алыми ягодицами.


- Это Вилков или Бабкин, точняк, - потянулся к объеденному телу Гуськов. – А
может, Федосеев…
        Василий рванул его за фуфайку.
- Не тронь!
- Кому спасибо сказать… - оправдываясь, икнул Гуськов. – А если это Шинкаренко?
Он мне должен был…


        Жуков с нахлынувшей злобой оттолкнул людоеда.
- Не смотри, дурак, сниться будет!
Из дыры на плече Гуськова торчал клок ваты. Василий сжал фуфайку в кулак, поволок щуплого товарища прочь от дымящейся гекатомбы тел, принесенных в жертву неизвестно какому богу. Григорий оборачивался, кланялся и извинялся.
- Спасибо, брат, накормил ты нас. Ты уж прости.


       Безразличные к людским безобразиям росли кругом вековые сосны. Над головой в пахучем дыму реяла выбеленная известкой снега громада Голого шпиля. В дымовых прорехах виднелись на бледном небе дневные звезды.
       Василий тоже снял шапку, поклонился погибшим партизанам.
Гуськов странно глядел на него. Протянул руку и стряхнул что-то у товарища с волос. Снова стряхнул. Василий отстранился.
- Я думал, снегом тебя припорошило, - объяснил Гуськов. - Ты поседел весь, Вася.
- Уходим! – сказал Жуков. - Пошли!
- Как пошли… - затормозил Гришка, вынимая из ножен на поясе нож, которым они
недавно отрубили руку немецкому оберсту, - а с собой взять? Что ж добру пропадать. Их тут лисы все одно поедят…