Сны золотые

Алла открыла дверь в комнату. Густой сигаретный дым, словно туман, пополз наружу. Комната слегка очистилась, посветлела и от этого, может быть, стала ещё более неприглядной. Грубо сколоченный стол, стоявший у противоположной от входа стены, был завален всяким мусором, остатками еды, грязной посудой.

Николай лежал на небрежно сброшенном на пол шерстяном одеяле, в брюках и сапогах, только рубаху скинул.
Алла сначала решила, что он спит, но вдруг поймала его трезвый, холодно-насмешливый взгляд. Ей стало не по себе.
- Заходи, сестрёнка, не робей, – сказал Николай, – я, видишь ли, как со смены пришёл, так и завалился. И пить вроде ни к чему, и спать неохота. Всё же надо было пропустить граммов триста, а то всякие дурные мысли в голову лезут.

Алла присела на хромую табуретку у окна, помолчала, помялась, не зная, как начать разговор.
А потом – будто нырнула в холодную воду.
 - Коляша, тебе Павлик понравился?
Николай не ответил. Уставив глаза в потолок, он принялся старательно изучать облупившуюся штукатурку.
 - Почему же ты молчишь, Коляша?
 - А чего зря язык бить? – нехотя процедил Николай, – Чистенький у тебя кавалер, не нам, конечно, чета. Замнём лучше.
 - Да чего, замнём! – в голосе Аллы прозвучали нотки, предвещающие близкие слёзы. – Я ведь потерялась, Коляша.
Вижу, не приняли его в посёлке. И его жалею. И себя.
- Чепуха это всё, сестрёнка! Такого кавалера я бы сразу на вокзал проводил. И, как это в песне поётся, « мы простились в последнем вагоне, поезд вдаль моё счастье умчал, я осталась одна на перроне, лишь качался холодный вокзал…»
И вдруг, резко поднявшись, Николай сжал кулаки. Теперь он заговорил быстро-быстро – захлёбываясь слюной, глотая слова:
- Давил бы собственными руками, давил бы этих чистоплюев, фраеров этих, сосунков брезгливых. Что они видели в жизни, кроме мамочкиной мягкой мебели?
- Злой ты, Коляша, – Алла хотела улыбнуться, но рот свело судорогой, лицо перекосилось от внезапно нахлынувших слёз, – ты…ты… завидуешь, что он не пьёт, что у него есть мечта, увлечение, что он светлый, светится, как берёзка на солнышке.
- Вон! – вдруг закричал Николай. – Выйди вон, дура! И чтоб не смела без спросу… Чтоб я твою наивную рожу не видел здесь! Бить буду, если ещё сунешься. Целуйся с этим сусликом на своей половине. А мне отдыхать дай.
Я вкалываю, а не цветочки рисую. Я работяга, простой и серый. И друзья у меня серые. И пьянь, алкаши, да… Но люди!

Он продолжал выкрикивать отрывистые фразы, словно отплёвывался от кого-то.
Наконец, накричавшись, повалился на одеяло.
Алла вздохнула и на цыпочках вышла, притворив осторожно дверь.

Где-то у озера, лихорадочно соображала она, километрах в трёх от посёлка, Павлик сейчас рисует свой новый пейзаж. Он и впрямь не совсем нормальный, от людей бегает, с Коляшей вот и не посидел ни разу, не поговорил, как мужик с мужиком, не выпил. Только морщится, когда Коляша намекает. Вроде бы всё время зубы болят, так морщится. Несвойский он всё же, непростой.
- А красивый, – вновь подумала Алла, -  застрял, как заноза в сердце, не вытащить.

В городе всё иначе было. На душе – будто праздничная музык, будто солнечные блики вспыхивают в серебряных зеркалах. Что это? Павлик встречает её на пороге техникума. Только звонок прозвенел, а она уже летит к нему, каблучки стучат по паркету, сами дробь выбивают. Счастье моё, светлый, чистый, нежный! Он только до руки её дотронется, словно током ударит в грудь, и почему-то плакать хочется в эту минуту.
Павлик! Павлик! Чем ты Коляше не угодил? Он же мне и отец, и мать, и вся родня. Двое мы – сироты на этом свете.
Коляша и нянчил, и лучшие куски отдавал, и настоял, чтобы в техникум ехала. Он, конечно, с виду хмурый,
а душа у него добрая. Только пьёт зря.

Алла раньше не задумывалась о том, что это плохо – пить. Смотрела просто – мужик ведь. А какой мужик, наломавшись за смену, не позволит себе разрядиться Вот и Сенька выпивает соседский. Сенька этот проходу ей до сих пор не даёт: иди за меня, да, иди за меня, Алёнка. Глянь, хозяйство какое! Всё тебя ждёт, твоих проворных рук.

- Да любишь ли ты меня, Сенечка? – как-то спросила она под игривое настроение.
- Нравишься, не скрою. Девка ты видная.
И, подумав, добавил:
- Нравишься, иначе, и разговору бы не было.

У Павлика всё по-другому. У него красиво да складно получается, как в книге. Скажет слово, и, будто всю нежным теплом обдаст.
А рассказывает как! А знает сколько!
- Павлик, – вновь подумала Алла, – вот душа к тебе прикипела, а родной брат – что ни день – врагом смотрит.
Как же быть? Ты умный, скажи.

Наплывал летний вечер, грустный, тихий. В канаве под окном расшумелась лягушечья стая, предсказывая звёздную ночь и ясное утро. Летел и летел мимо тополиный белый пух, ласковый июньский снежок.
Вернулся с озера Павлик. Громко затопал в прихожей, заговорил, разбирая своё хозяйство.

- Аллочка, погляди, что я сотворил нынче, – позвал он
Алла подошла, взглянула, ожидая увидеть привычный луг, травы, розовые цветы иван-чая, берёзку у озера, на небе редкие облака. И вдруг остановилась, поражённая. Что это? Что?
- Ты знаешь, я уже и название придумал – «Сны золотые». Здорово, а?
Алла взглянула ещё раз, и сердце забилось часто и тревожно.

Она увидела незнакомый и странный лес, озарённый вихрем вспыхивающих и угасающих молний. Будто светлячки, притаились в деревьях золотые капли дождя. Двое стоят, взявшись за руки и, зачарованные, смотрят вдаль, где из-за сиреневого холма выходят им навстречу странные существа – посланцы далёких миров.
- Я хотел рисовать совсем другое, – возбуждённо говорит Павлик, – но вдруг, помимо воли… Как вспышка! Как озарение!
Не могу объяснить. И эта пара – взгляни – это мы с тобой. Идём в неизвестное.
Туда, где ничего не было. Ни единой живой души.

Хлопнула дверь. Николай встал на пороге, бледный, всклокоченный.
Глаза уже не смотрели трезво-насмешливо, а заволоклись мутной пеленой.
Он сделал вперёд шаг, другой, – и покачнулся:
- Студент, разговор есть.
И, увидев испуганное движение Аллы, крикнул:
- Погуляй, сестрёнка! Ну, кому говорят! Погуляй, слышишь!

Алла растерянно потопталась, посмотрела на Павлика, ожидая, что же он скажет. Но тот стоял у своего странного пейзажа и молча – отрешённо смотрел куда-то поверх головы Николая, словно видел наяву непонятных существ, спешащих навстречу. Алла перевела взгляд на брата.
- Иди же, иди, Алёнка, – сказал он, –  мы тут кое-что проясним.
 И всё! И всё!
Николая опять качнуло, и он схватился за подоконник.

Алла вышла во двор. Прислушалась.
Из прихожей голоса звучали глухо-монотонно, слов не разобрать. Она вздохнула и поплелась к калитке, ведущей на улицу. Тревога всё сильнее сжимала сердце своей когтистой лапой. Перед глазами стоял неземной странный пейзаж.

- Сядь, студент – сказал Николай. – В ногах правды нет
- За что вы меня ненавидите? – тихо спросил Павлик
- Этого тебе не понять, студент. Кабы мы с тобой, как люди, за бутылкой повели беседу, я бы тебе попытался объяснить.
А так – всё впустую. Но попробуем. Что здесь намалёвано?
Николай ткнул рукой в сторону картины
- Мне трудно ответить, – сказал в раздумье Павлик, – это пейзаж – символ. Ну, как бы получше выразиться ? Наверно, встреча на космическом повороте. Человечества сны золотые.

- Учёностью давишь, гад? – вспыхнул Николай. – Ну, ладно. Вот что я у тебя спрошу – кем ты живёшь здесь, в этом доме? Гость, жених, зятёк дорогой? А, может, просто игрун? Любитель сливок? Чего молчишь?
- Мне не нравится ваш тон…
- Ах, тон! – Николай как бы  невзначай вцепился  в рукав Павлика.
- Ах, тон! – повторил он, как спасательный круг, неожиданно брошенное неосторожное слово. – Я Алёнку с детства… сестрёнку мою один, без родителей, на ноги поставил. Ты это знаешь? Я с неё пылинки сдуваю. Как деревце махонькое, землицей окучиваю мягкой. А ты? Откуда ты взялся? И зачем? Может, женишься? – вдруг хрипло выдохнул Николай.

- Послушайте, отпустите руку, мне больно, – повысил голос Павлик, – мы с вашей сестрой – друзья, просто друзья. Ни о какой женитьбе разговоров нет.
Пока нет. Может быть, в перспективе…

Николай в изумлении уставился на своего собеседника
- Пока нет, говоришь? В перспективе? Сны золотые? А если что, с кого спросить? С твоего марсианина, что ли?
И вдруг закричал, затопал ногами:
- А ну, духу твоего чтобы не было! Пять минут на сборы!
На поезд дуй, на поезд! Сам прослежу, чтоб уехал.

Павлик не шевелился.
Казалось, он всё ещё не мог оторвать взгляда от того, что сотворила его самовольно – неожиданная кисть.

- Глупо, – наконец, сказал он, – глупо, позорно живёте, Николай Петрович.
Мы с вами вряд ли поймём друг друга.
Скорее уж с этими, – он ткнул  пальцем в выходящих из-за сиреневого холма пришельцев, – скорее уж с ними я найду общий язык. Грязь у вас, кругом грязь. Стыдно! Не унижайте хотя бы сестру.
Она не такая, чтобы о ней думать, думать… – Что? Что вы?

Лицо Николая стало красным и свирепым Мгновение – и пейзаж раскололся на части Ещё мгновение – и сапоги стали с остервенением топтать капли золотого дождя, вихревые молнии, сиреневый холм. Каблуки били в головы двум людям, взявшимся за руки и устремившим взгляды вдаль.

 - Так тебе, так! – повторял Николай. – По-нашему! По-простому! Чтобы знал…
Наконец, он остановился  перевести дух. И вздрогнул.
Павлик молча смотрел на него.
 
В его глазах застыли слёзы. Да, слёзы…
Слёзы и боль отчаяния.

                Р.Маргулис