Сладка ягода рябина часть двадцатая

НАЧАЛО http://www.proza.ru/2011/05/08/465


В июле небо затяжелело дождями. Они просачивались через мешковину небосвода и бесконечно, как мука сквозь мелкое сито, сеялились, не оставляя никакой надежды даже на лоскуток синего неба: от края до края одинаково серый полог небес, уже просевший под тяжестью влаги. Казалось, он и держится чудом, зацепившись за острые макушки Саян1. Не дай Бог, не выдержат горы, дрогнут, с шумом ухнет край переполненного полотнища, и разверзнутся хляби небесные, сметая все на своём пути. В густой пелене дождя очертания хребтов размылись, поблекли, потеряли всегдашнюю строгость и четкость. И даже само время остановилось. Наверное, именно так и начинался Великий Потоп. С  поблекших гор, тяжелого неба, и таких же взглядов, к нему обращенных - полных то отчаянья, то надежды, то равнодушия, привычного и пустого.

– Золотое нынче сено будет. – проронил Михалыч, вырисовывая в путевом листе Мишки Дьякова отметку о сдаче автомашины. – Считай Петров день2 прошел, а никто косить еще и не начинал. Тебе время то по факту ставить, или утром пригонишь?

Вопрос был не пустой, впиши другое число и час иной, можно сказать диспетчерам, что ночь гнал, поверят, и денек на отдых накинут. Но на кой ляд Мишке тот день? Дожди… Похлопал КамАЗ , как усталого конягу и ответил:
– Ставь по факту. Чего ему за огородами мокнуть? Дорога полный финиш! У Хан-озера по трассе вода шурует, легаши стоят, перекрыли гайцы, не сунешься. Я наперерез проплыл.
– В пятьдесят пятом такое же лето было. Косили да на кустах сушили. Ты-то что с покосом думаешь? – Михалыч на просвет изучил подпись и крякнул довольно. Подпись вышла красивая – ни дать, ни взять генеральская.
– Мне кому косить-то? Собаки и той нет. Ладно, давай путёвку. Что моя в малом боксе?
Старик паузу выдержал, наблюдая, как решительно накинул Дьяков капюшон камуфляжки, готовясь выйти под неумолимые струи . До малого бокса всего метров сорок – через двор, но в такую погодку летняя роба – не защита.
– Машина в малом. И жена там же… Часов с пяти тебя дожидается.
– Томка? – Мишка на полпути замер.
И не то чтобы не хотел он бывшую видеть или там боялся, а вот, ёкнуло и как-то нехорошо ёкнуло сердце. И вроде все уже разошлись, как в море корабли, но всё равно, как кишками срослись, так и тянет нутро, так и отдаётся не то тоской, не то досадой…
– А кто еще? – пожал плечами сторож – Молодая тоже была. Заходила. Фасонистая девка. Михаила, говорит, Николаевича Дьякова еще нет? И на прыгалках своих – скок, скок. Она кто у тебя? Сельсоветская? Или из клубных?
–Учительница, - буркнул Мишка, очень ясно представив вдруг Катюшку, на высоких каблучках, в беленьком плащике, вот здесь среди машин, бетонных махин гаражей, цепких шоферских взглядов. – Чего ей надо-то?
– Не сказала, спросила и назад поцокала. Детишек, значит, учит, ну-ну… – Михалыч спрятал в усы гримасу, но Мишка мысли его, как с листа прочитал. Только с мысли пошлины не берут.
– Томке, что за беда меня искать?
– Вещи твои притартала, целый узел. Оставил, говорит, свитру и куртку, а тут дожди. Жена же.
Старик улыбнулся простодушно и направился в закуток, пристраивать ключи Мишаниного кормильца в старый, с тугим замком, а потому всегда открытый сейф.
Мишка почему-то опять погладил КамАЗ, тот таращил круглые фары на хозяина. С какой-то животной тоской Мишаня о кабине вспомнил, привычной, тёплой…Сейчас бы вытянуться на лежаке, да и пошли они все… томки, катьки, и михалычи…
– Слышь, – крикнул сторожу –? Дай-ка ключи. Утром сдам машину.  Я в Новосёловку, не пройду на «тохе»3.
Старик перебил, не оборачиваясь даже:
– Пройдёшь, если в бабах не заплутаешь. Томка там тебя часа три уже ждет.
Мишка деда в два шага догнал:
–Кто ей сказал-то, что сегодня буду?
– А надо говорить? Вы сколь лет живете? Десять? Так она не хуже собаки тебя чует. Уж знает, что прибыл. Меня стесняется .
– Тебя-то с чего?
– Брошенка она. А вот бегает за тобой. – старик вздохнул и добавил, вроде бы и не относящееся к разговру. – Нюрка помню мой ЗИЛок4 за сорок верст, отличала. Я только с поля выползаю, она уже самовар греет…Иди, Мишка, не мозоль глаза…
***
Томка промерзла насквозь в бетонном гробе гаража для легковой техники. Но нырнуть в салон Мишкиной машины не решилась. Устроилась на брошенное колесо и закуталась в тяжелую шаль. Михалыч огорошил, что ждут Мишу не раньше утра. С чего решила она, что вернеться он именно сегодня? А кто знает. Подумалось, что сроду муж по маршрут строго не ходил. И где срезать найдет, да и беречь себя не привык, гнать будет. Хитрить он умел, бывало, все думают, что Миша еще километры глотает, а вот он, злой, усталый, но дома.
Томка улыбнулась своим мыслям, Мишанину физиономию рисуя. А еще вспомнилось почему-то, как поливала она ему на спину из ковша, Мишка, поводя загорелыми, крепкими плечами, смывал дорожную пыль студеной водой, как после вытирала бережно натруженное тело, ежесекундно втягивая родимый запах, и борясь с желанием взять да и прижаться щекой к горячей, да, почему-то всегда горячей спине. И другое еще помнилось, как шли они от колодца, обнявшись, и руки его всё оглаживали Томку нетерпеливо, а она смеялась и отрывала их стыдясь, точно нарочно оттягивая вот то самое сладкое и тайное, самое жаркое…Чего уже и не почувствует больше ни к кому, наверное.

Господи, ведь было же, было? Куда делось? Где, когда в семье их что-то надломилось?  Бывает, стоит себе кедр, шишку дает исправно, и гигант такой, что шапка падает, если на макушку глянуть. Кажется, что силы в нем еще на триста, а то и на пятьсот лет, но уже по краю густо-зеленой хвои прихватилась желтая сушинка, и шишка мельчает, и кора местами топорщиться, точно вздутая изнутри, и, едва подденешь её, тут же и обнажится болезненно древесина, точеная немилосердным короедом. Но пока не придет самый крайний миг, когда не станет у дерева сил жить и гнать соки, и плодоносить, пока не подкрадётся к нему мучительная смерть, иссушающая могучее тело, пока не вскинет он в небо высохшие сучья, никто и не видит этих перемен, разве самый внимательный разглядит. Выходит невнимательная Томка была…

Знакомо до боли пророкотал дизель…Встрепенулась…Сто машин прогони  в ряд, а этот «голос» отличит. Он на Мишкин похож, вот так же рокочет мягко, ровно мурчит, уговаривает или фыркнет рассерженно. Тома уже по шуму, невнятному и однозвучному для всякого непросвещенного, поняла, что муж и впрямь гнал. Вот даже и к воротам базы подлетел лихо…Громыхнула пустая фура – порожняком шёл…
Сердце заколотилось часто-часто. Тома встала, уговорить его пытаясь. А оно бесновалось…от стыда? От тоски? От нежности? Или от страха?
Из сумки зеркальце выхватила, волосы поправила, и смутилась «Как на свидании, Господи». Вот и блузку надела совсем легкую. Миша её с Барнаула привез. Отливала вещица бордовым тяжелым шелком, дорогим и потому непривычным. Три года назад купил, а нарядиться вот решилась. Всё думалось, что будет какой-то особенный день – особенно радостный – вот тогда и примерит обновку. А дней всё не случалось. Кружила жизнь и  сама себе напоминала Томка карусельную лошадку. Ребенка накормить,  сена скотине кинуть, корову подоить, разогреть завтрак, мужа поднять, Бориску в школу отправить, дома прибраться, есть приготовить, со скотом управиться…Круговерть, изо дня в день одна и та же, выверенная до мелочей, пропаханная черной колеёй – ни вырваться из неё, ни выползти. А праздники? Что ж были и они, это когда день – на кухне, вечер от стола – к гостям, а ночью посуду моешь, а там уже и утро недалеко… Праздники…Уже и не ждалось их, а если и ждалось, то раздраженно-прикидисто: сколько купить, что сварить, кого звать, кого не звать, во что обойдется…
Один и помнился ей, Новый год. Заболела тогда Томка, грипп или  оэрзе, новомодное…Четыре дня пластом, ни глаз открыть, ни рукой двинуть, температура такая, что градусник кипел. Тридцать первого, поднялась через силу, на кухню сунулась…А там Мишка…Загнал назад в постель… Господи, да что мог мужик на стол приготовить? Мясо пожарил, да картошки наварил…И та не в прок, так и просидел возле неё, и сквозь полудрему и муть, чувствовала Тома, чувствовала как бережно ложилась на лоб большая Мишкина ладонь, потревожить боясь, шероховатая, надёжная, до малой малости близкая..И слышала…слышала, не пригрезилось же ей:
– Тома, ешь, а? Хоть чуток, Тома.
И еще давно позабытое в суете:
– Рябинка ты моя, сладкая…
И сказать бы, что и она без него тоже не сможет, что если и будет жить, то так, как угли в печке, дотлевая  и золой рассыпаясь, что любит она его, любит…Не смогла.  А после Мишка и не заговаривал о таком. Будто и не было ни слов этих, ни болезни праздничной..

Мишка дверь решительно открыл, и не скажешь, что минут десять стоял под дождем, смотрел на дверь и открыть боялся. Разное чувствовалось. А главное, никак не мог представить, что скажет он Томке? Здравствуй чужая милая?  Чу-жа-я… Кулаки сжал, вещички приперла, верно, чего же они там будут начальству мешаться. Черт увольняться надо…надо… А хрен они угадали, не уйдет он…назло не уйдет.  Как же это Мозгуй к нему её отпустил? Хотя, если он к Томке на ночь только приходит, может, и не знает. И почему-то мысль о том, что Труфанов и не догадывается, где сейчас Тамарка, согрела душу.  Вот сейчас тупо расстелить её на сиденье, а так назло Мозгую, интересно начнет брыкаться? Или по старой памяти даст, не думая. Нет, надо войти и мимо жены, к машине, сама догонит, сама всё и скажет.

А дождь лил себе и лил, пробираясь к самому телу и к душе сводя её шальную в стылый комок.
Шагнул в проем.

– Миша?! – жена поднялась навстречу.
– А ты кого ждала? Давай, что там у тебя.
Протянула аккуратно упакованные вещички…
– Куртка там, свитер, джинсы твои дорожные, удобные они …говорил… – тронула за рукав осторожно и вдруг вырвалось привычное и такое домашнее что ли – Ты же вымок весь, Мишка! Что творишь то!
Мишаня даже растерялся…
– Дождь же…
– Ой, дурной! Переодевайся!  – и не дожидаясь расслабила завязки камуфляжки, подхватила её снизу стаскивая. – Полотенце есть? Разотрись, ты же завтра сляжешь!
Выдернула из рюкзака полотенце, как то порывисто, шагнула и заспешила расстегивая пуговицы на рубахе
– Штаны тоже снимешь? – спросил Мишаня, перехватывая руки, сжимая их до боли.
Томка в глаза взглянула, насмешливые, острые, как лезвие литовки:
– Сниму, – прошептала, и вскрикнула в голос, распрямившись, точно к небу рванула – Сниму! Миша!
Решительно рванула пуговицы, сырым комом швырнув рубаху, и побежали ладошки растирая ли лаская ли, маленькие, проворные,
– В машину пошли, – подтолкнул Мишаня
– Миш, рубашку сухую… - спохватилась Томка
– На фига? Сейчас печку включу. – но принял и рубаху и джинсы.
Тепло сухой одежды блаженно обняло тело…Но с ним же подступила усталость и пустота.
– А ненормальная ты, Томка… – Мишаня коленки жены коснулся…– А что не тормознул, так бы и дала в холодном гараже?
Томка соврать хотела, что нет, мол, что не больная она, в конце концов. Но не смогла:
– Соскучилась я Миш.

Мишка не ответил сидел на Томку смотрел, тихо было, только дождь шумел и еле слышно гудела печка. Что-то изменилось в жене, а вот что? Понять не мог, но стала она, не красивее, а другой какой-то, вот сидит в машине вроде та же Томка, а нездешняя что ли. Точно не касается  её это всё. И здесь только затем, что больше от дождя спрятаться негде…И вот «соскучилась» это её, тоже другое,  а какое вот вопрос?

– Не так что-то? – Томка руку к щеке прижала.– Смотришь так…
– Да, нет нормально всё. Тепло?
– Тепло.
– Термостат я поменял, вот на днях…
– Термостат. – бессмысленно повторила Томка
– Ну да, и радиатор...
– Миша! – вдруг простонала почти – Миша
И рванулась к нему через ящик , где он обычно инструменты хранил, через рычаги, и не чувствуя в лихорадке, как уперся в спину руль, впилась в губы с неожиданной силой, точно всю себя в этот поцелуй вложить хотела. Целовала, целовала, целовала…губы, лицо уже взявшееся жесткой щетиной, тёрлась щекой, и опять целовала…
– Погоди, погоди, сиденье разложу

И не понимая сейчас ни себя ни её, напрочь забыв и о ждущей дома Катерине, о Мозгуе Томкином, Мишка перекинул легко жену  на соседнее кресло. Она приподнялась, позволяя стянуть с себя  все мешающее сейчас, лишнее и ненужное, чем прикрывает себя женщина тщательно до умопомрачения. И мечтает потом, чтоб вот так скинули уверенные руки не думая, ни о цене одежды, ни о сохранности, потому что нет ничего важнее  двух человеческих тел, стермящихся в вечном порыве стать одним…
Отдавалась, как себя дарила, не скупясь,  выгибаясь и принмая, боясь хоть на миг руки отпустить…Изголодавшаяся по Мишке, балмуту, бабнику, Мишке, до тоски такой неуёмной, что уже и не держали её ни стыд, ни страх…И выливалась она сейчас стонами, слезами по щекам текла…Бабья тоска – соленая, горькая…В самый сладкий миг…

Не сразу от себя отпустила…И даже когда, придавил всем весом, точно обескрыливший враз Мишка, еще держала крепко,  и слепым котенком тыкалась беспорядочно в плечо, в шею, в колючую щеку…
Лежали, дыша часто, стучались сердца, будто друг к другу рвались. И что-то сказать ей было боязно. Все гладила мягкие волосы, перебирала, кротко, казалось, что и не нужно слов…Казалось…



1 Саяны – общее название для двух горных систем на юге Сибири, различают Западные и Восточные Саяны.
2 Петров день – Праздник первоверховных апостолов Петра и Павла в церковном календаре, или Петровки, отмечается  12 июля, в Сибири обычно на другой день после Петровок стартует массово покос
3  Тоха – автомобиль тойота (Toyota)  дорожный сленг
4 Зилок – грузовой автомобиль ЗиЛ, выпускался на Заводе им.Лихачева,  когда-то на этой машине держалось всё наше народное хозяйство, скорее всего речь Михалыч ведет о ЗиЛ- 130.

ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2011/09/27/1350