А это - мой Пушкин! гл. 38. За что на Бога роптать

Воронцов, пока не получил власть, казался корректным в обращении со всеми. Но оказался злобным, самовлюбленным и падким на лесть человеком. Эти качества прорезались у него сразу после вступления в должность.

Саша написал Тургеневу: «Он вдруг стал обходиться со мной с непристойным неуважением. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видит во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое…».

Саша злился: «Тургенев Воронцову, небось, напел, что я хочу «исправляться». Ну, а последний увидел, что это не входит в мои намерения и разозлился!»
Теперь Саша подозревал, что граф боится - царь заподозрит его в том, что и он,как Инзов, станет прикрывать его.

Но хитрый, изворотливый придворный поторопился опередить события и уже писал Александру I письмо: «Я имею сведения, что в Одессу стекаются из различных мест…многие такие лица, кои с намерением или по легкомыслию занимаются одними неосновательными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние»…

На самом деле, в Одессе происходили брожения среди молодежи. Здесь существовала тайная организация вольнодумцев, в городе распространялись стихи  Саши… И он уже  ощущал за спиной острое дыхание слежки за собой…

Сашка с нетерпением ждал выхода в свет стихотворения «Птичка», которое он послал Николаю Гнедичу со словами: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресение выпускать на волю птичку? Вот вам стихи на это:

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

Напечатают ли без имени в «Сыне Отечества?»

Это стихотворение выражало его настроение, его стремление к освобождению и независимости. И ему было важно, чтобы его напечатали.

Саша продолжал трудиться над романом в стихах, начатым в мае двадцать третьего года. Он вспомнил, как когда-то, добираясь до Петербурга с дядей, в Торжке увидел название небольшой лавки, которое врезалось в память: "Евгений Онегин - портновских и булочных дел мастер». «Евгений Онегин»... Свой роман в стихах он так и назвал. Первая глава уже была закончена ко времени переезда в Одессу, а здесь он стал её писать быстрее.

Тем не менее, мысль о свободе и здесь преследовала его неотступно:

«Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей…».

В июле он решил  бежать за границу на иностранном корабле - через Константинополь. Посвятил в свои планы  княгиню Веру Федоровну Вяземскую – жену друга. Но его доходы для побега недостаточны, а профессии для жизни за рубежом нет. Вяземская, которая очень сочувствовала  ему, пыталась помочь и искала   денег; старалась  устроить ему посадку на корабль.

Но обо всем узнал узнал Воронцов: "Мы  считаем по меньшей мере неприличным её затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным…», - писал он в декабре Булгакову К.Я., хвастаясь тем, что сумел помешать задуманному поэтом.

Саша,который не отошел от любви к Амалии  Ризнич, жены банкира, у которой  бывал часто, злился  на своего соперника - шляхтича Александра Собаньского. Беременность, роды, её туберкулез – все наводило уныние и горечь.

Единственной отрадой для него в это время стал выход в свет  поэмы «Бахчисарайский фонтан» - в марте двадцать четвертого года.

 Он писал Александру Бестужеву в Петербург: «Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана – не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины…»

А тот не удержался и поделился с Яковом Толстым восторгами: «Пушкина Фонтан Слез – превосходен; он пишет еще поэтический роман: Онегин, который, говорят, лучше его самого...»

Сашу сильно занимало то, кто же написал к «Руслану и Людмиле» критику в форме вопросов и ответов. Он задавал этот вопрос в письме и Левушке, прося это выяснить, так ему понравилась умная, тонкая, с ловким языком, критика. Сам-то подозревал в ней  друга Катенина, но хотел подтверждения. Левушка ничего не выяснил, и тогда он сам написал Павлу Катенину: «Критика твоя немного колется, но так умна и мила, что за неё не только нельзя сердиться, но даже надо радоваться…»

Катенин с удивлением ответил, что писал не он. Но так заинтриговался, что провел расследование. И выяснил - написал её Дмитрий Петрович Зыков, умный молодой человек, с которым он сначала служил, а потом, после своей ссылки  в деревню, продолжал и сейчас поддерживать знакомство. Его не могло не восхищать, что Зыков, несмотря на мелкие заботы военной службы, страстно стремится к учению - он не только успел уже ознакомиться почти со всеми древними и новыми европейскими языками, известными по изящным произведениям, но и его скромность и стыдливость. Тот, не слишком доверяя себе,видимо, таил свои занятия от всех.
 
О результатах расследования Павел Александрович не стал сообщать никому, уважая скромность молодого человека, и Пушкин так и не узнал, кто был этот таинственный и очень умный критик его первой поэмы.

Зато Саша, теперь освободившись от своего чувства к Ризнич, частенько стал наведываться к Воронцовым – подружился с молодой женой графа, красивой и простой в обращении, Елизаветой Ксаверьевной. И, по своему обыкновению влюбляться в умных и хорошеньких женщин, неосторожно увлекся ею.

В следующие свои посещения гостиной Воронцовых он обнаружил старого друга – Александра Раевского – «Демона». Он тоже переселился в Одессу, но  теперь являлся  адъютантом графа. Саша нашел, что он совсем не изменился – "демон" оставался все тем же насмешливым, язвительным. Очки, которыми он прикрывал глаза, не могли скрыть его пронзительного, непереносимого взгляда…

 С удивлением Саша заметил, что, даже находясь возле обворожительной кокетливой женщины, Раевский обнаруживал пустоту своего сердца,- в его обращении с графиней сквозила та же черствость, что и со всеми. - «Бедный мой друг! Какое же несчастье – иметь такое состояние души и такую бесчувственность!» – пожалел его, не подозревая о его роли в своей будущей судьбе. Его намеки на влюбленность поэта в его жену, прямые нашептывания Воронцову о связях Саши, о его убеждениях подтачивали раз за разом доверие графа к "строптивому Пушкину".

С середины зимы встречи с Елизаветой Ксаверьевной участились. Но домашний кружок знакомых Воронцовых разделился – одни проводили  время вместе с хозяином в бильярдной, другие гости, к которым  присоединялся Саша, оставались с хозяйкой. Она предоставила в его распоряжение огромную библиотеку, и сама частенько заходила за ним туда, шуршанием платья введя его в мгновенную краску. Саша становился багровым, но глаза сверкали от волнения, делая его красивым.

Нужно ли говорить, как ему пригождались в творчестве картинки жизни  и с этой семьи. С еще большим воодушевлением принимался тогда за «Онегина», сам удивляясь быстроому продвижению вперед. Обычно писал по утрам, не вставая с постели, валяясь на ней в пестром татарском халате. Иногда, поднимая глаза от набегающих друг на друга строчек на листке, видел за окном корабельные мачты, солнечные блики на море. И удивлялся  – видит порт, слышит шум моря и крики чаек, а пишет про деревню, о поместье Лариных. Конечно, представляя в это время тригорский парк, обрыв над Соротью, зеленые лесистые дали за ней.

Иногда причудливая вязь слов, сложившаяся в его изобретательной голове при описании  портретов, поражала его самого, и тогда он заливался изумленным радостным смехом.

Он, в процессе написания, понял, что «Евгений Онегин» будет широчайшей картиной современного русского общества, где Евгению, с его надломленной душой, будет противостоять простая девичья душа – во всей своей красоте и силе. «Конечно, тяжкий труд – объяснять жизнь другим. Но и благородный – ведь я буду раскрывать в своих стихах богатство родной русской речи, не засоренной чуждыми влияниями… Ей- богу, этот тяжкий труд стоит того!», - думал он,  разминая затекшие плечи и ноги и подпрыгивая на месте.

Временами  отрываясь от работы, задумчиво глядел на разбросанные всюду листки.  Затем принимался быстро их собирать и убегал: на два - на три дня куда-нибудь -  душа требовала развлечений, веселья, отдыха.

После не сразу принимался за Онегина. Брался за поэму «Цыганы», которую писал одновременно с романом. «А вот здесь я хочу показать личную свободу человека, который хочет её только для себя… В одиночестве и себялюбии не будет ни счастья, ни освобождения. Нет, не будет свободы такому человеку!» – яростно скрипел он пером. Иногда ловил себя на том, что видит вместо Алеко Александра Раевского и, смеясь, махал перед собой руками: «Сгинь!..»

Очень много тратил на книги, за что друзья упрекали его – ведь он стеснен в средствах. Но Саша  только хохотал:

- Книга в моем ремесле все равно, что алмаз для стекольщика. Неужели вы этого не понимаете?! - Хоть и не получал от отца денег, не бедствовал - друзья присылали постоянно деньги за изданные стихи.  Саша не переставал изумляться и радоваться этому – стало быть, в России можно жить не только от поместья, но и поэтическим трудом!  - Это давало ему надежду на будущее.

Но до него опять дошли вести о слежке, которая грозила ему новой бедой. Но переставал сдерживаться, и открыто возмущался поведением Воронцова, который, пользуясь властью, не упускал случая унизить его. «Что ж. Я всегда смогу ответить уколом на укол!»
 
В Одессе пошла гулять по рукам эпиграмма:

Полумилорд, полукупец,
Полумудрец, полуневежда,
Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.

Воронцов, взбешенный независимым поведением и, узнав написанную на него поэтом убийственную эпиграмму, разъярился еще больше. Но хитро писал Нессельроде, соединяя дипломатичность с подлым лицемерием: «Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина; справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умеренее, чем был прежде, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляет меня желать, чтобы он не оставался в Одессе. Основной недостаток господина Пушкина - это его самолюбие. Он находится здесь и за купальный сезон приобретет еще более людей, восторженных поклонников его поэзии, которые полагают, что выражают ему дружбу, восхваляя его и тем самым оказывая ему злую услугу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон), да, кроме того, только работой и усидчивым изучением истинно великих классических поэтов он мог бы оправдать те счастливые задатки, в которых ему нельзя отказать. Удалить его отсюда - значит оказать ему истинную услугу. Возвращение к генералу Инзову не поможет ничему, ибо все равно он будет тогда в Одессе, но без надзора. Кишинев так близко отсюда, что ничего не помешает этим почитателям поехать туда; да и, наконец, в самом Кишиневе он найдет в боярах и в молодых греках достаточно скверное общество. По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство испросить распоряжений государя по делу Пушкина. Если бы он был перемещен в какую-нибудь другую губернию, он нашел бы для себя среду менее опасную и больше досуга для занятий».

Ядовитое жало достигло цели - донос  был тонко рассчитан:  «подражатель Байрона» (Байрон в «Чайльд-Гарольде» называл Александра I «царем рабов», «варваром»), сгруппировал вокруг себя «почитателей» настолько преданных, что они будут ездить к нему, если поэта не упрячут достаточно далеко.

Губернатору не хватило терпения дождаться ответа. Вскоре опять написал тому же адресату: «Избавьте меня от Пушкина»,- придерживая, как тяжелую артиллерию, строки письма Саши Вяземскому, перехваченные полицией: «Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого афеизма».

Атеизм – это государственное преступление, и много о себе возомнившему поэтишке не сносить головы, если его доносы не помогут избавиться от него!.. - вот о чем так мечтал Воронцов.

В ожидании ответа от Нессельроде, граф приказал Саше, как обыкновенному рядовому чиновнику, отправиться в несколько уездов - собирать сведения о саранче. Сашина душа клокотала от унижения. Вернувшись из  «командировки», он тут же решил уйти в отставку, сославшись на «слабое здоровье» - оскорблен был до глубины души.

Но его попытка уйти с государственной службы была воспринята Воронцовым как очередная дерзость вольнодумца, желавшего попросту выйти из-под опеки его администрации. Прошение об отставке Саши, наоборот, повлекло за собой серьезные последствия: по распоряжению царя его исключили из списка чиновников министерства иностранных дел за «дурное поведение». Об этом, с большой учтивостью к Воронцову, сообщил Нессельроде:«Пушкин слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом вступлении его на общественное поприще».

И как результат хитрой интриги двух хитрых людей, Саша узнал, что царь «положил» сослать его в родительскую деревню в Михайловское - под строгий надзор местных властей, о чем с удовлетворением на лице сообщил  Воронцов приказал Казначееву, своему помощнику, сообшить поэту.

«Все вернулось на круги своя!» - мучился Саша над невыносимым положением, в котором оказался вновь.- Все - как в Петербурге перед высылкой!». - Опять возникли мысли о самоубийстве, которые и раньше посещали его. Об этом как-то писал иносказательно брату: «Крайность может довести до крайности».

Не знал, что слухи о том, что он застрелился, с быстротою молнии распространились в Петербурге и Москве. Сплетни дошли до Вяземского, который не поверил им и сначала ерничал в письме к жене из Остафьево в Одессу: «Если Пушкину есть возможность оставаться в Одессе, то пусть остается он для меня, чтобы провести несколько месяцев вместе. Мы создали бы что-нибудь! А если он застрелился, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперед застрелится, то прошу его именно так сделать. Бумаги мне, а барыш — кому он назначит. Вот так! Теперь умирай он себе - сколько хочет. Я ему не помеха!.. Привези все, что можешь, из стихов Пушкина. Цалую его».
 
Но когда  точно узнал, как в действительности решилась судьба Саши, уже тревожно вопрошал Александра Тургенева: «Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство - заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской?..Признаюсь, я не иначе смотрю на  эту ссылку как на смертельный удар, что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны».

А находящемуся на этой грани Саше пришлось  уже двадцать девятого июля подписаться под приказом «незамедлительно» выехать из Одессы в Псков. Ему прописали: «Ехать, нигде не останавливаясь по своему произволу». Не забыли указать и маршрут, по которому следовать: через Николаев, Елисаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск, с оговоркой — "только ни в коем случае через Киев!". - Как же они могли допустить, чтобы он там виделся с «подозрительными» людьми!

Саша  был в полном отчаянии: Одесса – хоть оживленный портовый город, где много интересного: люди, итальянская опера, бурлит, «пестреет жизнь»… Пусть даже он чувствовал себя здесь узником, «ссыльным невольником», пусть и не хватало ему живой петербургской литературной жизни и петербургских друзей. «А в Михайловском меня ждет полное одиночество, безвыездное, пустое… И, что самое страшное - оно не ограничивается определенными сроками… Лучше бы я застрелился!». - Понимал, как ему будет тягостно в отрыве от общества.

Тридцать первого июля он выехал из Одессы и даже не оглянулся на неё...