Молитва в день рождения

               
                рассказ               
               
 
Затравленный, затерянный в бескрайней белизне и холоде,  он добирался  домой – медленно мытарился на перекладных, напропалую топал перелесками, с потаённой радостью глядя назад – вьюга, сестра беглеца, старательно заваливала норы, остававшиеся после тёмных, грубых кирзачей, в которых ноги уже были как чужие.
Зима в тот год шалила. С декабря метели раскрутились на полную катушку – серебристые нитки со свистом мотались по целым неделям. Сугробы в сибирской тайге с головой накрывали строевые сосняки; громадный кудлатый  кедрач с холодным перехрустом хрупкие лапы ломал.  Деревни и сёла хоронились под глубоким снеговьём – только чёрные дымки чубами кучерявились над ледяными лбами крутых  сугробов.
Железную дорогу во многих местах завалило пушистыми скирдами – поезда там и тут останавливались, коченели, дожидаясь, пока снегоочистительная техника докопается до путей. А  техника в России боевая – то снарядов нет, то порох отсырел, то пушкарь, собака, снова с утречка надрался.

                *        *       *
На перегоне от старинного Тобольска до захолустной станции Иша по вагонам пошли два мрачноватых  милиционера – присматривались к пассажирам, просили предъявить документы.
Остромир Железнин издалека заметил «краснопёрых». Забеспокоился, гоняя желваки по скулам. Поднялся, не делая резких движений.
 -Пойду, - нарочито зевая, сказал  попутчикам, - в вагоне-ресторане посижу. Тоска. Минералки грамм двести приму на грудь, развеюсь.
-Там больно дорогая минералка, - ответили ему.
-Ну, не дороже денег.
-А вещи-то зачем с собой берёшь? - удивились попутчики.
Железнин отшутился:
-А может быть, я там и заночую.
-Под столом?
-Ну, да. Есть такая слабость у меня – ночевать под столом в ресторане, укрывшись крахмальной салфеткой.
Попутчики расхохотались. 
Добравшись до последнего вагона, парень  оглянулся и  подумал, передёрнув плечами: «А водочка, стерва, не помешала бы – для сугреву, для храбрости!»
Сибирская тайга – в том месте, где он спрыгнул – подходила вплотную к железной дороге. «Посадочную площадку» выбирать было некогда, и парень   приземлился на молодые сосёнки под снегом – чуть глаза не выколол.
Отряхнувшись, он посмотрел вслед убежавшему составу, сотрясающему округу. Затем зубами цапнул за краешек  тёмной перчатки – стянул, ощериваясь. Проворными сильными пальцами что-то пощупал за пазухой, словно проверял – на месте ли?  Угрюмые глаза его на несколько секунд повеселели. «На месте».
-Ну, вот, - парень простужено покашлял, - перекурим теперь это дело, тачки смажем и вперёд по шпалам. Как курва с котелком.
 Жадно затянувшись несколько раз подряд, парень  аккуратно погасил окурок, но не выбросил  – обратно в пачку сунул: берёг.
Зимний день был короток. Уже подвечерело. Гребешки сугробов малиново пылали – петушиными гребнями. Между деревьями и в перелесках вытягивались розовые полосы, напоминая вино, пролитое на белой скатерти. Голубоватые тени становились серыми. Первая  звезда – куском холодной искристой соли – раскрошила свет над каменным котлом глухого  урочища, через которое – в виде железной дужки –  был перекинут мост.
Остромир подумал двинуть в сторону моста, но  увидел будку на краю. Мост охраняли. Смутно маячила фигура человека с карабином.
«Понатыкали повсюду этих попок чёртовых!» 
Выбирать не приходилось – он двинулся в другую сторону, удивляясь, как быстро темнеет, как  мороз наглеет с каждою минутой. Железная дорога, изобразив  огромный «зигзаг удачи» в соснах, вышла на серебряный простор – небольшое поле простиралось впереди. В темнеющем воздухе особенно заметен стал кроваво-красный семафор – горел как будто Марс на небесах, вдалеке уже почти что слившихся с пепельной землей.
Пройдя мимо холодного этого «марса», светящегося на длинном железном столбе, он вскоре  оказался рядом с каким-то безымянным полустанком. Увидел огороды, сеновал. Мирно курились трубы трёх-четырёх домов, навьюченных сугробами. Желтовато, с медовым оттенком, сияли окна, окованные ледком. Приближаясь, парень почуял запах древесного дымка, и даже застонал сквозь зубы; представил, как было б хорошо сейчас ввалиться в тёплую избу, со скрипом стянуть сапоги – ледяные клятые колодки – кружку с кипятком обнять одеревенелыми ладонями. Но звериное чувство опасности – тонкое, острое чувство, выручавшее не раз, не два – заставляло не торопиться. Он шапку сдвинул с уха – прислушался. Где-то собака залаяла. Скрипнула дверь. И снова – тишина, в которой слышно, как напряжённо дышит человек, хлопает заиндевелыми ресницами.
Кривое и убогое зданьице вокзала по самую трубу завалено было снегами. Неподалёку растущие высокие ёлки и пихты – верхние, раскидистые лапы – надломились над тяжестью серебристо-свинцового груза.
Собираясь пойти на вокзал, парень ещё раз воровато посмотрел по сторонам – и сердце жарко дрогнуло.
Неподалеку – так, по крайней мере, показалось – раскололся гулкий выстрел, округлыми осколками раскатывая эхо по тайге, по сопкам.
Железнин машинально шарахнулся куда-то в сторону – в холодную манную кашу, которую упорно стал «расхлебывать». Временами попадался крепкий наст –  хорошо было бежать, будто по улице. Но под ногами снова и снова предательски  ухало – морозная корка ломалась. Сцепивши зубы, он торопливо двигался по целине, вырывая ноги, точно из капканов. Дышать становилось  труднее. Исподнее почти промокло. Он пуговки рванул на вороте – две из них отлетели, картечинами крутясь на корках снега.
 И опять в тайге раздался выстрел. Парень дрогнул спиной и подумал, что, может быть, стреляют по нему. Это, конечно, было глупо – думать так. Стреляли где-то слишком далеко. Но страх, давно и глубоко засевший в сердце – страх человека, за которым охотятся, как за зверем – заставлял думать именно так. И после третьего выстрела – в морозных далёких соснах – Остромир  неожиданно споткнулся, как человек, нарвавшийся на пулю.
Носом пропахав по снегу, он затих, переставая дышать. Потом, перевернувшись на спину, отрешённо поглядел в небеса.  Чёрный ворон, испугом подкинутый  ввысь, торопливо размахивал крыльями – улепётывал в чащу, наполненную синевато-багровым закатным сумраком.
Приоткрытым ртом хватая стылый воздух, парень почти на карачках пополз по откосу – поднялся на просёлок, исчирканный полозьями саней. Отряхнулся, глядя по сторонам. И вдруг увидел выстывшее золото под небесами – на далёком берегу закатным светом сверкал церковный купол, чуть подернутый инеем.

                *       *       *
В берёзах что-то замелькало, заставляя насторожиться. Из-за поворота показалась лошадь – Железнин  услышал характерное фырканье и размеренный твердо-копытный топот. В тёмных санях на коленях стоял высокорослый мужик в распахнутой телогрейке – красно-бурая шея и волосатый треугольник на груди отчаянно были открыты морозу и ветру. За санями строчил  кобелёк – чёрный с белым коротким хвостом, как будто взятым взаймы у зайца.
Увидев парня на дороге, возница придержал коня.
-Земляк, - приветливо сказал он,- здорово были.
-Здорово, батя!
Железнин давно уже не брился, но борода не спешила укрыть лицо. Чёрные, жидкие волосы топорщились на крепком подбородке, на широких скулах.
Присматриваясь к парню, возница распознал в нём какое-то знакомое лицо, но пока что не был в этом уверен.
-Спички есть?
-Найдутся. - Железнин  дал прикурить, спросил, кивая в сторону церкви: - Открыто?
-Кто? А этот… Микола Чудотворец? - Мужчина тоже посмотрел на церковь. - Должон быть открыт.
-Подвезёте?
Возница глубоко затянулся. В чистом воздухе запахло табаком.
-Из Ольховки, что ль?
-Ага. - Парень покашлял. - Из неё…
-То-то, гляжу, мордаха знакомая. - Царапая кожу под горлом, мужчина страдальчески признался: - Душа горит!   
Железнин понимающе подмигнул:
-Отец! Деньжата есть. Тут без вопросов.
-Ну, тогда поехали! Я тебя с ветерком! - мужик присвистнул, раскручивая вожжи над головой. – Только ты не подумай чего…
-Например?
-Ну, будто  я какая побирушка. Нет.  Просто после вчерашнего, сам понимаешь, как это бывает… Душа горит…
 -Погасим! - Железнин утвердительно покачал головой.
Проехали развилку – взяли вправо. Кобелёк, поскуливая, стал отставать, обнюхивая кусты и деревья.
 Парень заметил: в санях под брезентухой  стволы торчат – ружьё. Подстреленный рябчик брусникой рассыпал застывшую кровь. И тут же – огромная тракторная шестерня. Мазутный  зубчатый вал, толщиною в локоть.
-А что это за техника? – Остромир сапогом  пошевелил железяку.
-Техника там, в тайге, - кивнул мужик. –  Запчасти везу.
Парень почему-то засмотрелся на мёртвого рябчика с полураскрытым клювом, на кончике которого замёрзла кровавая ягодка. Потом отвернулся, брезгливо сплюнул на  снег.
Ефим – так звали мужика – неожиданно остановился.
-Извиняй, давно уже терплю!- Он распечатал ширинку.
Усмехнувшись, парень несколько торжественно проговорил:
-И у немцев на виду справил малую нужду!
-Где? Какие немцы? - Ефим, побывавший на фронте, машинально пригнулся. - Ты чо городишь?
 -Это поэт нагородил про Васю Тёркина.
Ефим не расслышал, поскольку товарняк загрохотал, приближаясь, – железная дорога за деревьями.
 Глядя в сторону поезда, Ефим повеселевшим голосом  спросил:
- Это сколько же в ём лошадей?
-Табуны…
-Табуны!  Не меньше! – согласился Ефим. - А всё равно кишка тонка, не тянет. Вот снегу-то наворотило. Я тут неподалеку, на лесоповале упираюсь на трелёвочном тракторе. Тоже ни  черта не тянет! Столько снегу! Ужас! А в этом моторе – всего лишь одна лошадиная сила. - Мужик   улыбнулся, усаживаясь и понукая гнедую кобылу. -  И ничего, справляется.
-И ни бензину, ни соляры жрать не просит, - подхватил Железнин.
Они посмеялись.
Лошадь, скрипя гужами, повернула на дорогу к храму. Купол горел ещё закатным золотом, но уже угасал, постепенно погружаясь в морозную дымку.
-А чего сюда так поздно-то? - спросил Ефим. – Уж скоро ночь.
-Грехи замаливать, отец, никогда не поздно.
-Это так, сынок. Чо, сильно нагрешил?
Остромир уклончиво ответил:
-Да не так, чтобы очень.
-Вот и я так думаю. Молодой, какие там грехи? – Возница натянул поводья. – Тр-р! Стоять!
Парень вынул деньги.
-Держи, отец. Как обещал. Не много, но…
-На опохмелку хватит. – Ефим, довольный, широко оскалился. - Ну, бывай здоров.
-Ты, батя, тоже…
Оставшись один, Остромир постоял перед церковной оградой, отрешенно слушая печальный перезвон вечерних птиц в  глубине двора, где находилась келья, украшенная белоснежным кренделем, нависающим на резной наличник с золотыми кружочками от смолистых сучков.
Калитка, опушённая инеем, была не закрыта. Парень толкнул её, вошел. Сняв шапку,  посмотрел на купол и  неуклюже, неумело перекрестился.
Мороз – калёными щипцами – прихватил Остромировы уши. Но он не торопился шапку надевать. Стоял, сопел, выдувая струйки белёсого пара из полукруглых ноздрей, какие нередко встречаются у человека, наделённого горячим, азартным характером.
Кто-то вышел на крыльцо деревянной кельи.
-Погреться можно? - спросил пришелец.
Человек в церковном, чёрном одеянии сошёл с крылечка.
-Поздненько что-то.
-Да заблудился. Как заблудшая овца.
Церковнослужителю понравилась такая самокритика.
-Ну, ладно, что же, милости прошу.

                *       *       *             

       Всё, что прекрасно смотрится на расстоянии, частенько теряет свою самобытную прелесть при ближайшем, скрупулезном рассмотрении. Однако  церковь Николая Чудотворца – спасибо мастерам! – нисколько не разочаровывала вблизи. Построенная по классическим канонам архитектуры, она уютно, прочно угнездилась  на речном крутояре, состоявшем из гранитного монолита, плавно уходящего под воду и образующего гребень переката – летнею порой тот перекат широко и шумно пенится, клокочет, угрожая катерам и лодкам.  Речники это опасное местечко оббегают стороной, поругивают. Зато  издалека церковь Николая Чудотворца служит маяком для речников – сусальным золотом горящий  купол в хорошую погоду весь день отлично видно километров за десять – вниз и вверх по течению.
В церкви Николая Чудотворца правил службу седобородый священник, тоже, кстати, Николай,  окончивший  Тобольскую семинарию.  Вот он-то и встретил запоздалого гостя – пригласил в кедровую, аккуратно рубленую келью. Там было светло, тепло, пахло сухими травами и лампадным маслом. На столе самовар «улыбался» начищенной медью. Чёрный хлеб из-под белой салфетки выглядывал. 
Остромир невольно сглотнул слюну.
-Хорошо тут у вас.
-Хорошо, слава Богу. Присаживайся. - Отец Николай погладил кедровую стену с сучками сургучного цвета. - Сибирские кедры, конечно, отличаются от кедров ливанских, настоящих…
-А сибирские что же – не настоящие? - удивился пришелец, протягивая озябшие руки в сторону печки.
-Ливанские кедры, сын мой,  издревле почитаются как священные – именно за этими деревьями царь Соломон снаряжал когда-то  экспедиции, чтобы из драгоценных, ароматных стволов соорудить себе храм. - Батюшка улыбнулся в бороду. - Однако и наши, сибирские кедры – штука добротная, царская. Чуешь дух благодати?
Парень, вздыхая, придвинулся к печке.
-Замёрз я, даже ног не чую.
Священник помолчал, проницательно глядя на гостя.
-Заблудился, говоришь? Издалека, значит, будешь?
-Да нет, я из этой… Ольховки.
Отец Николай почти всех прихожан знал не только в лицо – поимённо.
-Так, так. - Он согласно покачал головой. - Ну, из Ольховки, значит, из Ольховки.
Нервно почёсывая чёрные, жидкие волосёнки, прикрывающие лицо, парень спросил:
-А у тебя, отец, какие-то сомнения?
-Сомнений абсолютно никаких.
В голосе священника таилась грустная какая-то двусмысленность. Ответ его можно было расценить ещё и так: «Абсолютно никаких сомнений, что ты врёшь». Так, по крайней мере, показалось парню, и поэтому он поспешил добавить:
-Я там недавно. К матери приехал.
Батюшка поправил крест, висевший на груди.
-К матери – это прекрасно. Почитать родителей – святое дело. Тебя как звать-то, сын мой?
-Зови Мстиславом – не ошибёшься.
Священник покачал седою головой.
-Серьёзное имя.
-Серьёзное, - согласился парень и зубы стиснул. - Я шутить не люблю.
Чёрные глаза у парня были – твёрдые, смелые. И в то, что он шутить не любит – как-то сразу верилось.
Вдалеке за тайгой, за речными излуками пряталось зимнее солнце – косые лучи напоследок прострелили березняк на берегу, озарили стену тёплой кельи.
 В эти минуты можно было бы свет запалить, но отец Николай рассудил, что лучше теперь посумерничать: в такой обстановке человеку проще  душу распахнуть.
На столе появился подсвечник. Три больших, винтообразно  кручёных свечи загорелись, потрескивая фитильками. Причудливые тени заколыхались по стенам, откуда смотрели всевозможные лики святых.
-Давно? Из Ольховки-то?
-С утра иду.
-А как же заблудился? Другой дороги тут как будто нет.
-Струхнул я маленько. – Парень покашлял в кулак. - Показалось, волки следом чешут. Ну, вот я и шарахнулся в тайгу.
Священник поставил перед ним чашку ароматного, дымящегося чая.
 -Волки шалят. - Он поправил свечу. - На прошлой неделе в соседний коровник полезли…
-Вкусный чаёк. - Парень жадно посмотрел на хлеб и отвернулся. – Хорошо попить. С морозу-то. 
-Так ты, может, поешь? – спохватился отец Николай. – С утра в дороге, говоришь. Проголодался?
-Не откажусь.
-Пища, правда, у меня скоромная.
-Сойдёт! - обрадовался гость, через минуту одною рукой налегая на ложку, а второй прижимая к себе драгоценную миску с едой. - Вот хорошо. Лафа! О! Благодарствую…
-Быстро ты управился.
-Кто как работает, тот так и ест.
-Это я согласен. – Священник улыбнулся. - Чайку ещё налить?
-Да можно. Околел, как цуцик. - Парень отодвинул пустую миску. Пошевелил ноздрями. - Классный чаёк у тебя. Ну, прямо как заморское вино.
-Сам траву собираю, - поглаживая бороду, стал рассказывать батюшка. – Намного вкусней, когда сам. Прихожане, старушки приносят пучками, но я люблю сам собирать. Здесь летом благодать в округе. Райское место.
После еды парень разомлел в тепле. Улыбка на губах затеплилась. Суровые глаза его так осоловели, будто чай и в самом деле оказался хорошим заморским вином.
-Тут, правда, как в раю. - Он зевнул, оглядывая келью. - А в раю не курят, да?
-Не курят.
-Я так и понял. Выйду.
За дверью уже было многозвёздно – чистое, яркое небо покоилось на кронах сосен, находившихся поблизости от храма. Слабо серебрился тёмный крест на маковке. Неподалёку на крутояре мороз деревья обнимал, аж косточки хрустели. Толстый лёд на реке с тихим перезвоном изредка раскалывался – тонкая трещина стеклянной стрелой стремительно скользила от берега до  берега. Воробей шевельнулся где-то под застрехой, слабеньким голосом чётко чиркнул по тишине.
Осторожно ступив на тропинку, прочищённую в глубоком снегу, парень подошёл к массивной двери «Чудотворца». Постоял, задравши голову, посмотрел на слабо освещённый образ, нарисованный над дверью храма – Спас Нерукотворный глядел на Остромира, в то время не имевшего понятия, что это за образ. Он был уверен, что церковь закрыта, и очень удивился, когда дёрнул ручку на себя – и оказался внутри прохладного, звёздами наполненного храма: звёзды смотрели в полукруглые большие окна  и продолговатые оконца, прорезанные где-то под самым куполом.
В келью он возвратился как будто другим человеком. Что-то  непонятное с ним произошло, пока он стоял перед многочисленными иконами, возле которых горели стеклянные лампадки; стоял, глядел на строгие, грустью и печалью наполненные лики; хмурился и думу свою думал.
Вернувшись, парень снова сел за стол – напротив священника, читавшего пухлое какое-то «Житие святых».
-Знаешь, отец, - задумчиво сказал он,- а я ведь не из Ольховки.
-Я так и понял. - Батюшка спокойно снял очки и закрыл залистанную книгу. - Здесь три, четыре километра  до неё. А ты, Мстислав, с утра пошёл. Какая ж тут Ольховка?
-И зовут меня совсем не так, - признался гость, наблюдая за воском, слезою стекающим на подсвечник. – Остромиром зовут. Теперь я тебе честно говорю, отец.
Священник вздохнул.
-Всех нас одинаково зовут.
-Да ну? Это как же?
-Раб божий.
-Нет, извини, отец. Я не согласен. - Парень пристукнул кулаком по колену. - Не хочу быть рабом!
-А твоего согласия тут и не спрашивают.
-То есть, как это – не спрашивают?
-А вот так. Ты родился, крестился, Господу Богу в делах пригодился.
 Железнин промолчал, опуская мрачно блеснувшие глаза. Ногтями нервно постучал по краю чайной чашки – в ней тонко зазвенела ложечка.
 -Я, можно сказать, в бегах, отец, - глухо произнес он. -  Думаю, не сдашь меня в милицию?
Фитили на свечках потрескивали в тишине. Пламя в печурке плескалось.
-И захотел бы, так не сдал. Здесь милиции нету поблизости – на полста километров.
-Во, как повезло! - Остромир ощерился, показывая редкие, крупные зубы. - Отец, а тебя не смущает такой поздний гость?
 Священник внимательно посмотрел на него. Помолчал.
-А почему это должно меня смущать?
-Ну, мало ли! Вдруг я какой-нибудь рецидивист, убийца. Из тюряги бегу.
-Нет. Едва ли.
-Откуда такая уверенность?
-Я видел тех, кто пробовал бежать… из тюряги, как ты говоришь. Эти люди другого сорта. У них глаза другие, понимаешь?
-Ну, ёлки! - то ли изумленно, то ли рассерженно  воскликнул Остромир. - Отец, тебе бы где-нибудь в уголовном розыске работать. Цены бы не было. А почему, зачем, откуда я бегу? Ты, может быть, и это читаешь по глазам?
-Нечистый блазнит. Так я думаю.
- Блазнит? Это в смысле – соблазняет?
-Русский язык мы ещё не забыли, похвально, - задумчиво проговорил отец Николай, поправляя крест на груди.
Присмотревшись, парень увидел в сердцевине золотого креста изумрудно и рубиново мерцающие зрачки драгоценных камней. Такие кресты – позднее узнал Остромир – даются только через десять или даже двадцать лет  священного служения Господу Богу.
Они ещё поговорили в тишине.
Железнин раскрывался всё больше и больше – как будто на исповеди.
Сосредоточенно глядя на пламя свечи, отец Николай поглаживал седую бороду. Слушал. В глазах его была печаль – большая, неподдельная. Потом, когда парень закончил свою сбивчивую исповедь, он осторожно спросил:
-Если я тебя правильно понял, ты собираешься мстить?
-Так я же – Мстислав.
-Ты сказал – Остромир. Что, соврал?
-Да нет.
-Ну, и забудь про всякую мстительную славу. Ничего хорошего из этого не  выйдет. Зло порождает только зло и ничего другого.
-А добро? – запальчиво спросил Железнин.
-А добро отзовётся добром.
Парень скрипнул зубами.
-А как насчёт того, что: не делай добра – не получишь зла? Это ж народная мудрость. Я вот сделал добро человеку, а теперь от милиции бегаю.
 За окошком по снегу шаги заскрипели крахмалом. В дверь кельи осторожно постучали.
Вздрогнув, парень подскочил. Твёрдые глаза его метнулись в дальний угол, а рука машинально юркнула за пазуху.
-Это за мной, - тихо подсказал священник, а потом – уже громко – откликнулся: - Иду! Иду!
Поднимаясь, он поколебал огонёк на ближайшей свече. Жёлтый листок затрепыхался в потоках воздуха  –  свеча погасла.
-Я пойду, сын мой, а ты… - Священник показал рукой. -   Ложитесь вот здесь. В этой подушке, между прочим,  сон-трава.
Оставшись один, Остромир погасил две другие свечи. Посидел в темноте, напряжённо вслушиваясь в тишину за окном. Затем, не раздеваясь, рухнул на дощатую кровать поверх одеяла,  вышитого золотистыми крестами и замысловатыми славянскими узорами. Голова закружилась. Перед глазами поплыли дороги,  вокзалы, случайные встречи, скандалы и драки. Затем он неожиданно всхрапнул и, перевернувшись на бок, задышал глубоко, размеренно.
 Однако скоро что-то его обеспокоило. Что-то приснилось. Многолетний внутренний разлад  – то ли с людьми, то ли с самим собой – будоражил душу. Парень дергался во сне, стонам и так скрипел зубами – вот-вот раскрошатся. Снился разбитый, грязный  Московский  тракт – самая длинная дорога на планете, по которой брели десятки и сотни несчастных людей, в том числе и он, Остромир Железнин. За что он оказался там, среди несчастных этих, бритоголовых? Кто сковал его? Сам. Только сам. «Я – сам себе тюрьма!» - частенько повторял он, усмехаясь жесткими губами. Уже не первый раз охранники – во сне – гнали Остромира по этапу, нещадно колотили батогами и шпицрутенами, не позволяя ни отдохнуть, ни поесть. Окровавленными ступнями он месил густую трактовую грязь, собирал репейник на драные штанины. Пудовые вериги тяжелили тело. Он спотыкался, падал. Лежа на спине, он всматривался в небо – синее, бездонное, зовущее в свои великие пределы. Смотрел – будто сквозь призму – сквозь дрожащие слёзы. «И в небесах  я вижу Бога… - шептал он. - Нет! Ни черта не вижу! Да и был ли он когда, ваш Исусик добренький, после первого удара по своей щеке подставляющий вторую щеку?»
И вдруг он очнулся.
-А? - спросил, озираясь. - Что?
Перед ним сидел священник.
-Был ли Он когда, ты говоришь?
Парень быстро поднялся. Взлохмаченные волосы причесал.
-Кто говорит?.. Я говорю?..
-Ну, не я же, - ответил священник. - Я не сомневаюсь. Был! И есть!
Остромир будто умылся – широкими ладонями  вытирая щеки, лоб. Остановился у окна. Вздохнул.
-Так, хорошо. Допустим, был Он. - Парень уловил суть разговора. - Если был Он, если есть… Так почему же Он не подскажет, как нам правильно жить? По совести жить и ни резать друга дружку, ни жечь, ни стрелять. Почему?
 -Мудрость Бога – в молчании, - отозвался отец Николай. - Человеку нужно самому добраться до истины. Лишь плохой ученик торопливо заглядывает в конец учебника – за правильным ответом своей задачи. Нужно листать страницы жизни  по порядку – до конца, только так чему-нибудь научишься.
-Складно глаголешь, отец. - Повернувшись к нему, Остромир усмехнулся. - Только я тебе что-то не верю.
-По вере нашей нам и воздаётся.
-Опять слова. Красивые слова. - Парень украдкой что-то проверил за пазухой и широко, откровенно зевнул. – Давай-ка спать, отец. Сколько там времени?
-Поздно уже.
-А куда ж тебя носило, на ночь глядя? Кто приходил? Ты про меня, случаем, не проговорился?
-Нет. Можешь спать спокойно.
-Легко сказать! Я уже давно, отец, забыл такие ночи. Всё время снится х… знает что!
-Не лайся.
Железнин руки вверх приподнял.
-Извини, отец. Я не хотел. – Он посмотрел на кровать. - Как спать-то будем тут? Вальтом? Или ты мне постелешь на коврике возле порога?
-Раскладушка есть.
-Тогда нормально.
Не в силах заснуть, парень ворочался на раскладушке – пружины жалобно поскрипывали. Пристально глядя на сонную звёздочку, мерцающую в морозном окне, Железнин осторожно спросил, не спит ли отец Николай. И тому сегодня тоже не спалось. И тогда они снова затеяли приглушённый разговор на тему Бога – был он когда-то на Земле или на Небе? Есть или нет? И кто такие люди вообще: божьи рабы, или всё-таки дети Его, любимые дети, которым Он подарил возможность явиться в этот мир, чтобы любить и радоваться. Потом полуночные спорщики незаметно как-то смолкли, не доказав один другому своей правды. В теплой, тесной келье стало  необычайно  тихо. Даже не тихо – глухо. Только дыхание спящих людей было слышно, да огонь лампадки – фитилёк –  изредка потрескивал в углу, озаряя золоченый Господний образ. Но это затишье продолжалось недолго. Парень в последнее время действительно забыл, что такое спокойная ночь. Он то и дело вздрагивал и даже приглушённо вскрикивал от каких-то кошмаров. Иногда, приподнимаясь, широко топырил стеклянные глаза – не мог сообразить, куда его нелёгкая снова занесла. Потом до него  доходило. Глаза теплели. Вздыхая с облегчением, он бездумно, тупо пялился на крохотную золотинку – огонёк лампадки, плавающий в розоватом лампадном масле.  Слабо озарённый образ Николая Чудотворца смотрел со стены. Иконописный взгляд казался очень строгим и одновременно –  умиротворяющим.
Потом окно заголубело на рассвете.
Восток – направо за рекою – разрумянивался.
Железнин поднялся, стараясь не скрипеть пружинами, вышел до ветру и возвратился уже с дровами – десятка полтора полешков прихватил из поленницы, прилепившейся под небольшим тесовым козырьком за глухою бревенчатой стенкой.
-Вот это придавило, - пробормотал он, сдерживая простудный кашель.
Потихоньку открыв чугунную печную дверцу, он посидел на полу, украдкой смоля окурок и  выпуская струйку дыма в печь. Потом дровец туда наторкал – под завязку. Чиркнул спичкой. Разгораясь, смолистые поленья  потрескивали весело, охотно. А за стеною – тоже разгораясь – мороз потрескивал. Далёкая звезда – лампада мирозданья – мерцала в синевато-мёрзлой вышине над тайгой. Искристая ветка мягкой заячьей лапкой доставала до оконной рамы. Угол кельи треснул, придавленный стужей.
«Нет! Хорошо! – Остромир почесал щетинистую щёку. - Бог, наверно, всё же есть. Иначе бы я этой ночью в тайге окочурился!»
Сердце его наполнялось теплом, добрым чувством. И так уютно показалось в этой кедровой келье, так надёжно, благостно – хоть опускайся на колени перед иконой Николая Чудотворца, чтоб сотворить молитву благодарности.
«Вот ни черта себе! – Он хмыкнул.- Дожился, фраер!»
Глубоко вздыхая, парень лёг на раскладушку и почти что сразу поплыл в пучину сна, такого необычного, какого он, пожалуй, не видел и не слышал никогда: шестикрылые херувимы летали вокруг него, сияли звёзды, и слышалось нечто вроде мощного небесного органа, исполняющего церковную музыку.
Впервые за многие месяцы Остромир заснул с улыбкой на устах. Заснул так крепко, что поднялся при свете морозного дня – солнце  в полный рост уже стояло  над тайгой, пичуги под окном переговаривались.
 
                *       *       *               
Седобородый священник в келью вошёл –   раскрасневшийся после мороза, бодрый. При дневном освещении он выглядел совсем иначе, нежели при сумеречном свете, при свечах  – впору  заново было знакомиться с этим суровым старцем, глаза которого, казалось, человека могут видеть насквозь.
Поправляя  чёрную высокую камилавку на голове, он спросил: 
-Как спали-ночевали?
-Без задних ног! – сознался Железнин. - Давно уж так не отрывался!
-Ну, вот и славненько.
-А что там, за бортом?
-Сорок градусов.
Парень пошутил:
-Как в поллитровке? Да?
Священник не расслышал.
-Благодать! – воскликнул он, кивая за окно. – Божья благодать! 
-Ну, не скажите… - Парень отчего-то стал говорить ему «вы».
Отец Николай неторопливо огладил заиндевелую бороду.
- Люблю январь. Люблю.
-Мне лично лето по душе.
Хозяин включил самовар. Чашки поставил на стол.
-Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, да зной, да комары, да мухи… - Он улыбнулся. - Нет,  люблю январь! Бодрит! Кровь по жилам гоняет! А, кроме того, в  январе, как известно, начинается новая жизнь.  В буквальном смысле новая – с иголочки, которая с новогодней ёлочки. И морозы в январе стоят, как будто новые, только со старыми заплатками серебристых  метелей. А когда отступает январь – за рекой, за горами февраль синие щёки свои надувает, чтобы наполнить  леса и поля  весёлыми, гудящими ветрами, строгающими снеговую стружку с веток, с домов и пригорков…
Остромир изумленно уставился на батюшку.
«Во, как заливается! - подумал. - Хоть записывай за ним!»
За разговорами они попили чаю, и священник поднялся, поддёрнув поручи – парчовые манжеты. Оделся и ушёл, сославшись на дела.
И Железнин оделся, вышел на крыльцо.
«Мать честная! – ахнул, ослеплённый солнцем. – Да тут и правда, божья благодать!  Аж сердце из груди выпрыгивает!»
Он лопату взял – широкую фанерную грабарку, по краям отороченную ровными лентами кровельной жести. Тропинку к церкви стал расчищать, доставая до мёрзлой прошлогодней травы, натыкаясь на чёрные сосновые шишки. А потом он услышал паровозный гудок, эхом раскатившийся по тайге, по сопкам. И тут же глаза Остромира – только что весёлые, беспечные глаза – беспокойно метнулись куда-то вдаль, настороженно прищурились. Он губы туго стиснул. Сердито сопя, скребанул грабаркой ещё разок-другой, но уже по инерции, безо всякой охоты. Постоял, оглянувшись на церковь, подумал, что надо по-людски проститься с добрым батюшкой, но вместо этого –   ожесточённо сплюнув под ноги – он всадил грабарку в большой сугроб возле окна и, приподнимая воротник, пошёл на станцию.
В морозной синеве горело солнце, да так горело, будто бы легонечко звенящие острые лучи яростно втыкались в белые папахи на деревьях, на кустах, в гребешки  береговых сугробов. Старый кедр, стоящий у дороги, белел широкой затесью: мёрзлая смола на давней ране размягчилась – готова была покатить  золотую слёзку на колёсках. Жёлтая хвоинка слетела с кедровой ветки – иголкой воткнулась в белоснежную пуховую вязь. Лёд на реке запищал, будто расколотый солнцем – незримая трещина где-то паутиной по льду распустилась. А дальше – на том берегу – в морозном, безветренном воздухе пластался голубой дымок  над вершинами заснеженной тайги. До слуха доносилось приглушённое рычание железных разгорячённых зверей – трелёвочные тракторы с утра пораньше на лесоповалах зверели. Голоса людей из-за реки долетали, собачий лай.
И вдруг парень споткнулся, глядя вдаль. Постоял, присматриваясь, думая, что, может быть, ошибся. Нет, не ошибся.
Милицейская машина ехала по зимнику через реку – тёмные вешки торчали в снегу.  Добравшись  до берега, на котором стоял Железнин, машина забуксовала, одолевая крутой подъём.
Остромир попятился, прячась за деревьями. Присел на корточки и шапку на затылок сдвинул. «Что делать? – лихорадочно стал соображать. - Может, зона за рекой? Оттуда едут? А может, кто-то настучал на парня из Ольховки?» Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега. Пожевал горячим ртом,  тихонько выплюнул и пошёл обратно – в сторону церкви. Заторопился, то и дело оглядываясь.
В эти минуты солнце неожиданно померкло в облаках. В тайге притихли радостные возгласы кедровок, дроздов, клестов, синиц; рябчики попрятались, чечётки и пищухи. Налетевший ветер зашатал скрипучие деревья. Чернильная тень потекла по реке, переползая через крутояры – весёлое горение сугробов стало гаснуть.
На тайгу обрушился короткий, но густой снежный заряд, едва не сбивший с пути. Остромир уже собрался переждать метель, затаившись где-нибудь в придорожных соснах, но ветер вскоре стал выдыхаться.
Распотрошённая пуховая перина мягко оседала на тайгу, на речное русло, посредине которого – огромным рыбьим плавником – торчали сверкающие льдины. Синева над головою снова проступила, и солнце понемногу стало разгораться. Ветер, подхвативший снежинки, раскинул их светлыми крупными листьями на фоне солнца – как будто в небесах росло   большое древо, роняющее сказочные золотые листья.
Возвратившись, парень грабарку подхватил и – как ни в чём не бывало – взялся опять дорожку к церкви разгребать, только при этом он уже не забывал оглядываться.
Потом они сидели в тёплой келье за столом.
Глаза у священника  отчего-то восхищенно сияли. Пространно улыбаясь в бороду, он спросил мрачноватого гостя:
-А помнишь ли ты первый день рожденья своего?
-Да как-то смутно, - усмехнулся парень, настороженно посматривая за окно.
-Увы! Никто не помнит свой самый первый день. А вот я запомнил всё до мелочей.
-Да ну?
-Шучу, конечно. - Оглаживая седую бороду, священник неожиданно спросил: - Выпьешь кагора?
-Кого? - Парень встряхнулся, приподнимая брови. - Вина? Да за милую душу!
На столе появилась еда – теперь далеко не скоромная. Бутылка вина замерцала, отражая лучи уходящего солнца.
-Денёчек-то, он сегодня особенный, - загадочно промолвил  батюшка.
-Церковный, что ли, какой-то праздник?
-Потом скажу. Ну, выпей, сын мой, выпей. Душу отогрей.
Шевеля ноздрями с глубоким вырезом – нюхая кагор  – Железнин спросил:
-А по какому случаю? За что?
-А за здоровье милой матушки моей!
После большого глотка в груди у парня сладко загорелось.
-Хорошее винцо, хоть слабоватое. - Остромир сильной лапой своей погладил, поцарапал  возле сердца. Мрачные глаза его повеселели, когда он снова глянул за окно. - Вот теперь мне всё по барабану! Пускай приезжают!
-Кто? – не понял священник.
-Да хоть кто! - Железнин хохотнул. - Я извиняюсь, а можно ещё? Слабоватое всё-таки.
-Пей, а что же – смотреть на него?
Парню стало совсем хорошо.
-Отец! – Он широко улыбнулся. - Так на чём же мы остановились? На какой-то лирической ноте? А я ведь когда-то стишки кропал. Серьёзно.
-Ну, послушай стишок, только в прозе. - Священник охотно вернулся к своей прерванной мысли. - Почему я помню свой первый день рождения? Матушка моя рассказывала. Неоднократно вспоминала, какое весёлое краснощёкое утро было  в том далёком январе, когда моё первое солнышко зацвело в небесах над чистыми  просторами.
И снова отец Николай, удивляя красотой русского слова, начал так вдохновенно рассказывать – хоть бери, записывай за ним.
                *       *       *
 …Над широкими алтайскими просторами   раззолотилось  морозное утро. Медовое солнце – всё выше и выше поднимаясь над завьюженной землёй – сладкими  каплями оседало на мохнатых кустиках полыни, на рябинах, на кустах смородины, и очень жалко было, что пчёлы в ульях спят: ох, какой славный медонос они проспали.
Неподалеку от Алтая – за степями, за лесом – был Казахстан, поэтому сугробы издалека представлялись белым  верблюжьим караваном, который устал в пути, прикорнул на меловом, рассыпчатом песке, сияющем от  солнца. А может, караван с дороги сбился – заблудился  в белоснежной пустыне, над которой мерцала ледяная    лазурь. Жесткой верблюжьей колючкой мороз кололся в той пустыне. И пахло – ароматно, славно пахло свежим верблюжьим молоком, какое в ту пору давали попить многострадальной роженице, чтобы она скорее поправлялась – роды были трудные.
Ближе к  полудню пригрело. С  деревьев  запорошилась  кухта –  косматый иней, спутник  сибирского мороза. Эта кухта – великая  искусница, знатная рукодельница, испокон веков умеет по ночам работать лунной иголочкой или звёздной; вышивает незримой ниткой, одевает и украшает каждую былинку, каждый кустик, каждую ресничку на сосне. Проснешься, бывало, и ахнешь. Какие хоромы стоят во дворах, какие пышные леса и поля окружают деревню! Откуда в природе берётся столько доброй,  столько светлой, несказанной силы, способной бесконечно удивлять, осветлять? И если бы не эта Божья благодать, дающая нам радость обновления, как бы мы жили?
Иней – капризное кружево. И потому всякий раз по сердцу, по душе царапнет горечь сожаления, когда налетающий ветер  срывает, в пух и прах превращает кружевное рукоделие природы. И в то же время сердцу  хорошо, поскольку этот «пух и прах» – верный признак отступления  мороза. Покуражился и хватит, надо меру знать. Так что пускай набегает порывистый ветер, пускай летят лохмотья серебряной кухты, трусом трусятся на старое крылечко, клочьями цепляются за изгородь.
Ещё недавно бедные, продроглые воробышки, на ночь глядя, все застрехи запыжевали, а теперь – гляди-ка! – они оттуда пулями постреливают, мягко шлепаются  в снег, синь-порохом вздымая искристую пыль. Божьи птахи купаются, умываются, выскребают, вычищают крылья и хвосты – на снегу остаются помятые перышки, труха и золотистый, тонкий луч соломинки из тёплого гнезда.  Принарядившись, приободрившись, воробышки садятся на мерзлый подоконник – там прибита кормушка, почти  всегда пустая по утру. И тут же – в компанию проворных воробьёв – откуда-то ветром приносит двух голодных синичек. От слепящего солнца прикрывая чёрные бусинки глаз, возбужденно растопыривая крылышки, грудью наседая друг на друга – воробьи и синицы верещат, скандалят, как на базаре,  словно торгуются, покупая каждое зёрнышко.
Седая старуха на крылечко не спеша выходит. Птичий базар смолкает, как по команде. Затаив дыхание, воробьи и синицы глядят на старуху. Морщинистая щедрая рука  наполняет стылую кормушку. Воробьи и синицы настолько оголодали – выхватывают зерна прямо из рук, острыми клювиками жалять кожу на старых ладошках, намозоленных бесконечной работой. Уходя, бабка ворчит и хмурится на «оглоедов», берет в сарайке под навесом беремя дров – червонною смолой оплывшие сосновые поленья вперемежку с березовыми. В дом она старается войти как можно скорее – тепло надо беречь. Но морозное облако, похожее на  белую косматую дворнягу, успевает под ногами прошмыгнуть. Кубарем закатываясь в дом, «собачонка» мордой тычется в передний угол, обнюхивает печку, заползает под лавку и пропадает где-то в тёмном углу, где сердито взъерошилась серая кошка, недовольная ворвавшимся холодом.
Люлька с младенцем висит далеко – за дверями в горнице. Но младенцу почему-то запомнился, в душу запал запах ядрёного морозного воздуха и аромат соснового полена, облитого смолой, разнежившейся в тепле. А еще запомнилось яркое окно, затянутое полосками сусального золота – солнце глядит в избу и острыми иголочками протыкает занавеску на люльке. Занавеска напоминает пчелиные соты, переполненные загустевшим медом. Временами, когда мама или бабушка трогают люльку, солнце, будто из ковша, плещется вовнутрь и заставляет  безбрового младенца хмуриться или улыбаться малиновыми пухлыми губёнками, в которых виднеется пустышка – гороховым стручком торчит. Так, вместе с солнцем  в люльке, он и засыпает. А когда открывает глаза – вечность прошла! – в доме пасмурно.
Из-за горизонта наползает облако –   страшноватое, похожее на чудище,  проглотившее солнце. Из яркого снежного ковра за окнами ветер вычесывает солнечные искры. Снег быстро гаснет, голубея поблизости, чернея в далёких логах, откуда птицы наутёк пускаются – к домам, к сараям, к спасительному пологу соснового  бора. И курица, которая не птица, тоже спешит домой, заполошно кудахтая – через силу перелетает забор. Только петух ещё бодрится, хорохорится, прищелкивая шпорой и потрясая малиново-красной бородкой, напоминающей помятый цветок пиона – Марьиного корня. Изображая из себя великого начальника – хозяина курятника – петух, сердито рокоча по поводу испорченной погоды, удаляется под навес и тут же находит себе дело: налетает, наседает на пёструю несушку – начинает из неё «золотое яичко выдавливать», если верить деду-шутнику.
Зимний денёк – воробьиный скок. Вот и потемнело в небе над деревней. Зашумели сосны за рекой. Солома подол задрала на сарае. На краю огорода заскрипела высокая, гладкая жердь, увенчанная скворечником. Снеговая туча распахнула свои объятья – и   на землю посыпался как будто поднебесный, белый райский сад – лепестки и цветы закружились, сыпом осыпая крыши, тополя, берёзы, безголовый посошок подсолнуха, торчащего около калитки, ведущей в огород. Сказать, что это были крупные снежинки – всё равно, что ничего не сказать.  Это был редчайший,  необыкновенный  снегопад. Каждая снежинка в небесах раскрылась – величиною с  детскую ладонь!

                *       *      *
 
Рассказчик улыбнулся, раскрывая свою ладонь –  в виде большой снежинки. Потом вздохнул – вдогонку светлым воспоминаниям. Кончик бороды скрутил серебряным колечком на указательном пальце.
-Вот такой вот первый день рождения был у меня! – Священник улыбнулся. - Веришь, нет ли, но это так.
Парень выпил остатки кагора. Посмотрел за окно. 
-Лев Толстой, говорят, помнил себя в самом этом… глубоком младенчестве.
-Ну, нам далеко до Толстого!
-Ой, далеко! – Остромир покачал головой. - Я так вообще себя не помню – лет до четырёх, пяти.
-А что так поздно?
-Да так вот…
-Жалко. Первые воспоминания – самые ценные.
-Сомневаюсь. - Парень хмыкнул. - Батя у меня крутой был. Так что…  Ничего хорошего…
Они помолчали. За окном уже завечерело. Отец Николай поднялся, поправляя подризник – широкое белое облачение, так называемую «одежду радости», выглядывавшую из-под ризы. Поставив подсвечник на стол, он свечи зажигать не торопился.
Дятел под окно вдруг прилетел. Костяным долотом  постучал в крестовину, что-то выискивая.
Глядя на работника с длинным долотом, священник вздохнул.
 -Нам бы только детство сохранить в душе, а всё остальное сохранить будет проще в этом бушующем мире! - заговорил он, будто проповедуя. - Нам бы только помнить свой первый день рождения – день прихода в Божий мир. Помнить первый посвист соловья, первый шепоток зелёного весеннего листа или золотого осеннего… Ты вот не веришь, сын мой, вижу по глазам… А  я действительно  запомнил тот далёкий, морозный день. Помню, как снежинки шаловливо  шелестели по-над ухом, шептали что-то…
Хмель выходил из головы, а вместе с ним и лирика. И поэтому парень спросил, не скрывая насмешки:
-Ну и что же они вам нашептали на ухо? Снежинки.
-Точно не могу сказать. - Священник задумался. - Что это было? Шепот белокрылых  ангелов? Или чья-то небесная песня? Или стихи? Или  церковный, пресветлый  стихир? Не знаю, что это было, только уверен, что без помощи Господа Бога там, конечно, не обошлось. И вот прошло полвека с той поры… У меня ведь нынче день рождения, - проговорился отец Николай.
-Ах, вот оно что! - Парень посмотрел на календарь, потом на священника, облачённого в парадные одежды. -  Как я раньше не допёр! Башка еловая! Ну, поздравляю! – Остромир поднялся, пожал руку священника и вдруг многозначительно добавил: - Подарок за мной! 
Отец Николай не придал значения этим словам.
-Да, да, прошло полвека, - продолжал он, - а я всё тот же… «Я по-прежнему такой же нежный», как пропел наш русский соловей. И всё мне интересно в этом мире. Ты вот вчера говорил – жить надоело.
-Кто? Я? Когда это?
-Забыл?
-Видать, спросонья вырвалось.
-Возможно. Извини. Я о другом тебе хотел сказать. Прошло полвека, а  я в душе – всё тот же мальчик, который помнит свой самый первый день рождения…
«Одно да потому!  - Парень вздохнул, тоскливо глядя на бутылку из-под кагора. – Надо когти рвать, пока не замели!»
Остромир поднялся. Полено подкинул в печь. Сидя на корточках, глазами царапнул окно, по краям оплавленное морозным оловом. 
 -А когда здесь поезд останавливается? Не знаете?
Священник посмотрел на календарь, отмеченный постами и церковными праздниками.
-Поезд будет завтра. В девять часов. А точнее – в девять пятнадцать.
Парень вышел на крылечко. Простудно покашлял, покурил, наблюдая, как быстро догорает закатное солнце, раздробившись на червонно-жёлтые куски между деревьями. Синие сумерки выползали откуда-то из-под берега. Пропадали очертания сугробов. Странное дело, но эти сумерки, трещавшие морозом – в них Остромиру было спокойней, уютней, как большому, загнанному зверю.
  Выйдя за калитку, Железнин постоял, послушал морозную темень. Понюхал дымок, долетавший из трубы, изредка искрящей над кедровой кельей. Кругом было тихо, умиротворённо.
«Выпить бы ещё, - парень погладил грудь, – совсем порядок  был бы!»
Вернувшись в келью, Остромир то ли спросил, то ли довёл до сведенья:
-Я переночую.
Священник плечами пожал.
-А кто тебя гонит?
-Судьба. 
Одеваясь, отец Николай промолчал.
Дверь за ним тихо закрылась.

                *       *       *
Необычайно высокая, морозная ночь над землей распростёрлась – многозвёздная, ясная. Страшно красивая ночь. Не дай-то бог в такую пору оказаться в далёкой дороге, без крыши, без огня, без добротной одежды. Как ни ярко звезды светят, но не греют.
«Ничего, скоро придёт послабление, - ворочаясь, утешил себя парень. - Вороны и галки вчера садились на землю – оттепель не за горами. Надо ехать до дому, до матери. Надо семьёй обзаводиться. Хватит козлом скакать по белу свету! »
Не спалось ему. Поднялся потихоньку, подбросил дровишек. Глядя на золото остывавших углей, он что-то ощупал за пазухой.
«Отдать подарок? Или нет? - Остромир засомневался. – Нужно отдать, коль заикнулся. Я же не фраер – трепать языком».
Железнин прилёг на раскладушку. Жесткими глазами смотрел на потолок, где метусились отраженные блики огня. Незаметно задремав, он скоро вздрогнул – от морозного выстрела за окном.
Вдалеке, за рекой на востоке, небеса начинало отбеливать, когда парень покинул кедровую келью.  (Оставил на столе подарок свой).
 Краюха ржаной луны догорала над вершинами тайги. В морозных небесах уже наметился предрассветный румянец.
          Шагая вдоль берега, Железнин сунул руку в пазуху. Вынул пистолет, хорошо согревшийся под сердцем. Постоял, посомневался. Потом швырнул – и высоко, и далеко. И услышал, как внизу под берегом утробно булькнуло – в тёмной дымящейся полынье.
           «Вот так-то лучше!»
          На душе стало полегче, повеселей.
          Он с трудом добрался до полустанка – за ночь дорогу по уши заснегопадило. И полустанок тоже был в снегах до крыши – только труба чернела обугленным пеньком. К невзрачному, сиротскому вокзалу, какие бывают только в российских глубинках, – нужно было пробираться по  длинному «окопу», узко пробитому в сугробах. Странно, что кто-то ещё в этой глуши позаботился – прокопал дорожку до двери. Но ещё страннее показалось то, что – касса работала.
           Купив билет, он прилёг на вокзальную лавку и  закимарил, слушая вполуха то, что происходит рядом: техничка ходила, мокрой тряпок шлёпала, протирая пол; муха над головою жужжала, отогревшись за печкой-голландкой, стоящей в углу.
            Затем кто-то повелительно тронул за плечо.
           -Гражданин!
           -А? – он моментально подскочил.
           Перед ним стоял молоденький милиционер. Форма ещё новая, не обмятая.
           В первый момент сердце у парня упало, а потом – даже сам не зная, почему – он приветливо вдруг улыбнулся.
           -Здорово, командир! Что за проблемы?
           -Попрошу документики! - Милиционер лениво взял под козырёк.
           -Да запросто.
           Железнин был спокоен. (Сам себе удивился). Розовощекий сержант проверил документы, посмотрел билет.
           -Откуда едем?
           -В гостях был у отца… Кха-кха… У отца Николая.
           -У Чудотворца?
           -Ну, да.
           -Знакомый, что ли?
           -Да, считай что, родственник.
           -Понятно. Ну, счастливо. - Возвращая всё, что взял, милиционер опять лениво козырнул. - Глядите, не проспите, гражданин.
             Остромир  чуть было не перекрестился, глядя в спину милиционера. Внешне-то он, Железнин, был спокоен, а внутри – внутри пожар забушевал. Во рту пересохло так, что язык зашуршал – обрывком наждачной бумаги.
           Подойдя к питьевому  фонтанчику, парень долго, жадно глотал. А потом опять прилёг на лавку, и опять забылся – теперь уже почти беспечно, беззаботно.
            И опять  разбудили его – минут через двадцать.
            На этот раз священник перед ним стоял.   Был он раскрасневшийся с мороза, борода заиндевела, брови тоже. В руке у него был зажат какой-то витиеватый посох, сверкающий стальным наконечником, сверху увенчанный золотистым небольшим крестом.
           -Это ваше? – спросил он, поздоровавшись. - Возьмите.
            Железнин посмотрел на протянутую ладонь отца Николая.
           -А что это? – спросил, притворно удивляясь.
           -Сдаётся мне, что золото, - строго ответил батюшка. - Заберите.
           -Я подачек не беру! - грубовато отказался Остромир. - Я уж как-нибудь сам…
           Грубоватость эта прозвучала весьма убедительно.
           Отец Николай растерялся.
           -Разве это не ваше?
           -Нет, не моё. – Остромир покачал головой. - Я думал, вы мне это предлагаете, как бедному родственнику.
           Священник поцарапал бороду.
           -Правда, не ваше?
           -Ну, вы сами посудите: зачем бы я стал такими самородками разбрасываться? Что я – совсем уже чокнутый? Этого камня хватило бы – на всю мою оставшуюся жизнь.
     Батюшка в недоумении посмотрел по сторонам.
-Ну, тогда уж я не знаю, что и подумать!  - пробормотал он. – Просто диво дивное какое-то! Без Господа Бога тут, похоже, не обошлось…
Вскоре они вышли на перрон.
Где-то за соснами светил прожектор,  и земля под снегом слегка подрагивала – поезд был уже недалеко.
-Расчистили дорогу-то. – Священник посмотрел на часы. – Прибывает по расписанию.
-Расчистили! – с удовольствием повторил Остромир. – Давно уж пора! Хватит стрекозлом скакать по свету!
-Что? Как вы сказали? – Священник в те минуты вдруг  перешёл на «вы».
Железнин сощурился, глядя вдаль – в ту сторону, откуда вот-вот должен был показаться пассажирский состав.
-Вы идите, - попросил он. – Я не привык, чтобы меня провожали. Люблю уходить по-английски.
-Но вы же русский человек?
-Русский. Ну и что?
Вдалеке послышался раскатистый гудок. Земля ещё сильнее затряслась под ногами. И что-то в душе Остромира «нехорошо» –   сентиментально – затряслось. Чёрт его знает, что вдруг накатило. Он был, в общем-то, калёный парень, тёртый, битый в разных переделках, и вращался он в кругу таких людей, которые любые слёзы воспринимали как проявление слабости.
Заметив повлажневшие глаза Остромира, священник голову поднял, глядя на снежинки, плавно летящие на перрон:
-Если прикрыть глаза и всей душой прислушаться,  можно  услышать   молитву – в этих снежинках.
-Неужели? - Остромир посмотрел в небеса. - Надо попробовать. - Он зажмурился и часто-часто заморгал, чтобы прогнать непрошеную «слякоть».
 -Попробуйте. Только нужно побыть одному, в  полном покое, тогда услышите. Впервые это со мной  случилось в одном  прекрасном старинном русском городе, когда я находился   неподалёку от Божьего храма. Я тогда ещё не был священником. Был простым послушником.
-Что это значит?
-Ну, как вам сказать? Послушник приходит в Божий храм и послушно делает любую работу, какую дадут. Я таскал кирпичи, красил стены. Бесплатно. И вот однажды я стоял, глядел на золотые купола – и услышал молитву небес. То есть, это был, как люди говорят, обыкновенный снегопад. Но... Это  было Божье провидение! Да, да! В свой день рождения мне вдруг было дано услышать  молитву, которая так и называется – «Молитва в день рождения».
-Прочитайте! – вырвалось у Остромира.
Громада пассажирского состава уже накатывала из-за поворота, и священник не успел бы прочитать – при всём  желании.
-Вы потом прочитаете, дома, - прошептал он, протягивая небольшую, аккуратно сложенную бумагу. - А теперь я хочу вас  благословить на добрую дорогу! На добрую жизнь!

                *         *       *

Сколько зим, сколько лет миновало с тех пор – пальцев не хватит пересчитать на руках и ногах, как шутил Остромир, давно уже ставший степенным, седым Остромиром Александровичем. Жил он теперь как самый примерный семьянин – человек не курящий, вино не пьющий, разве что по праздникам, да и то лишь кагор, припасённый для редких, торжественных случаев.
Работящий от природы, неугомонный, Железнин построил крепкий дом, женился, и теперь у него ребятишек  – почти что семеро по лавкам ползают. Всё было прекрасно  у него.
 -Одно только плохо, - говорил он порой.
-А в  чём дело? – удивлялась жена.
Остромир Александрович покаянно вздыхал.
-Давно, давно я, грешный,  не заглядывал на тот высокий берег, где стоит златоглавый Николай Чудотворец.
-Какой Чудотворец?
-А разве я тебе не говорил? - Железнин отчего-то хмурился. - Ну, значит, не хотел грехи своей далёкой юности на свет вытаскивать.
-Какие грехи?
-Да что теперь об этом! Эх! – Качая седою головой, он задумчиво смотрел на небольшую икону в красном углу. - Хороший был священник. Отец Николай. Я больше таких не встречал.
-Помер, что ли? – спросила жена.
-Не знаю. Говорю ж, давненько не был. Хочется думать, что жив. Хорошие люди подолгу живут. Хотя, конечно, не всегда, не все. Дай Бог ему здоровья и, как говорится,  многая-многая лета! - Остромир Александрович  улыбался, обращая глаза в туманную даль за окном. -  Я всякий раз вспоминаю о нём, когда приходит очень грустная минута. Или – очень светлая.
Покопавшись в ящиках комода, смастерённого своими руками, Остромир Александрович вынимал пожелтевшую от времени бумагу.
-«Молитва в день рождения», - с улыбкой говорил он. - Отец Николай подарил.
 Глядя на окно, где хороводил необыкновенно крупный  снегопад, Остромир Александрович принимался читать, гудящим басом невольно подражая отцу Николаю:
 -Господи Боже, Владыка всего мира видимого и невидимого. От Твоей святой воли зависят все дни и лета моей жизни. Благодарю Тебя, премилосердный Отче, что Ты дозволил мне прожить ещё один год. Знаю, что по грехам моим я недостоин этой милости, но Ты оказываешь мне её по неизреченному человеколюбию Твоему. Продли и ещё милости Твои мне, грешному. Продолжи жизнь мою в добродетели, спокойствии и здравии, в мире со всеми сродниками и в согласии со всеми ближними. Подай мне изобилие плодов земных и всё, что к удовлетворению нужд потребно. Наипаче же очисти совесть мою, даруй мне покаяние, укрепи меня на пути  спасения, чтобы я, следуя по нему, после многолетней в мире сём жизни, перейдя в жизнь вечную, удостоился быть наследником Царства Небесного Твоего. Сам, Господи, благослови начинаемый мною год и все дни жизни моей. Аминь.
Эту «Молитву в день рождения» в семье приходилось читать несколько раз в год – ребятишек много, плюс мамка да плюс папка.
И всякий раз хозяин шумного семейства добрым словом вспоминал человека добрейшей души – отца Николая. И уж непременно Остромир Александрович вспоминал про него,  когда  по-над землёй кружился и «молитву шептал» очередной январский снегопад.
Тогда хозяин брал с собой ребятишек – больших и малых – выводил во двор и заставлял закрывать глаза, прислушаться к себе, к Божьему миру.
Детишки вечно рады верить сказкам. Запрокинув мордашки, они охотно жмурились и,  широко улыбаясь, старательно слушали какие-то бездонные, безбрежные горние глубины, о которых знали со слов отца.
Что им слышалось, милым? Что чудилось? Может быть, шёлковый шелест  поднебесных опадающих цветов, а может быть, таинственный, растворённый в воздухе голос чудодейственной молитвы – светлый  привет, слетающий  с небес.