Время смеяться и время плакать

               
                повесть               

                Глава первая
               
                1

         Осенний ветер за окошком надсадно выл, обдирая последнее золото с мокрых, словно бы заплаканных берёз. Ставня за окном поскрипывала широким деревянным крылом – заунывно курлыкала, не в силах улететь  под небеса, заваленные перьями холодных туч и облаков.
       После кошмарной новости, которую он только что узнал по телефону, Полынцев закаменел возле окна и долго так стоял – сутулым изваянием. И  точно так же, как мелькали и метусились рваные листочки за окном, – рваные мысли мелькали…
        Потом кто-то пришёл – Полынцев не сразу понял, кто именно. Это был сосед – Иван Самоха – человек жизнерадостный,  шумный. Самоха, разбогатевший в тот год, самодовольный до ушей, в гости любил приходить не один, а с подругой своею, блондинкой – так он называл поллитру водки. 
       -Извини, что поздно, – заговорил сосед, поздоровавшись.- Вижу, свет горит…
        -Поздно,- не поворачиваясь, многозначительно пробормотал Полынцев. - Поздно, и никто не извинит…
        Самодовольная улыбка у Самохи укоротилась.
       -Чего? – удивился он.- В каком это смысле?
       Хозяин не ответил. 
        -Проходи, – уже погромче пригласил он.
        Услышав странный голос – ледяные, низкие регистры – сосед насторожился.
        -Так я, может, не вовремя?
        -Нет, Ваня, в самый раз. – Полынцев повернулся. - Присаживайся.
        Сосед увидел бледное лицо, обрамлённое чёрно-серебристой  каймой бородки.
        -А что случилось?
        Полынцев погонял по скулам желваки – бородка запрыгала. Глубоко и надсадно вдохнув и выдохнув, как человек, только что вынырнувший из воды, он хрипловато сказал:
         -Мне звонили… Бывшая моя…
        -Жена, что ли?
        -Жена.
        Самоха отчего-то улыбнулся.
        -Ну? И что она?
        -Да ничего. – Полынцев опустил тяжёлые глаза. - Сказала, чтоб ты меньше скалился.
        Покусывая верхнюю губу, похожую на заячью, сосед в недоумении пожал плечами.
        -Ну, извини, Фредерик,  - насмешливо сказал он, собираясь уходить. 
        -Постой! – Полынцев подошёл к нему. - Ты что хотел? Чего сияешь?
         -Да ладно, в другой раз…
        -Другого раза может и не быть.
        -То есть как это?
        Полынцев помедлил с ответом.
        -Я уезжаю.
        -Да? И с чего это вдруг? - Иван бестолково похлопал глазами. – И далеко?
        -В Ленинград.
        И опять Самоха улыбнулся – заячья губа растянулась под коротким, но широким носом.
        -Ты хочешь сказать, в Петербург? – Он поллитровку поставил на середину пустого стола. - А я контракт сегодня подписал. Американцы дали «добро».
        -Ну, вот и славненько. Давай отметим. – Полынцев  стаканами звякнул. - Значит, сельское хозяйство будет на подъёме?
       -Будет. Куда денется? – Самоха присматривался к нему. – А  что случилось-то? Можешь сказать?
       -Пока не могу. Давай сначала врежем.
       -Ну, и хрен с тобою, Фредерик! - Сосед проворно скинул верхнюю одежду и подсел к небольшому столу.
        Через минуту-другую на клеёнчатой скатерти мерцала трёхлитровая банка с огурцами, банка с мёдом, баночка с горчицей; хлеб нарезан был по-мужицки – ноздревато-крупными ржаными ломтями.
        -Отличный мёд, алтайский, - равнодушно похвалил хозяин,  разливая по стаканам.
        У Самохи глаза увеличились вдвое, когда хозяин выпил, забывая чокнуться и,  перепутав банки, стал на хлеб намазывать горчицу и уплетать её в качестве мёда.
        -Видно, сильно по мозгам шарахнуло, – вслух подумал  сосед и скривился так, как будто он сам горчицы налопался.
        -Шарахнуло, так шарахнуло! – Полынцев губы вытер рукавом.- Ну, давай по второй.
        Иван покачал головой.
       -И за что мы пьём такими ударными темпами?
        -За твой контракт.
        -Да брось! Ты  что как маленький?
        -Да нет, я, кажется, сегодня повзрослел. - Мысли в голове Полынцева продолжали метаться как рваные листочки за окном.- Значит, говоришь, тебе дают «добро»?.. Ну,  это хорошо… А ты займёшь мне денег?
        Сосед поправил галстук, которым  совсем недавно стал себя хомутать – хлебная крошка с галстука упала.
        -А сколько тебе? И зачем?
        -Мне надо срочно лететь. – Полынцев угрюмо посмотрел за окно. - Хочу разобраться с козлами…
        -Сельским хозяйством тоже думаешь заняться? – не без ехидства спросил Самоха, недовольный тем, что с ним «играют в прятки»
        -Да-да. - Полынцев ухмыльнулся. - Капусту для козлов буду сажать на асфальте.
        Почуяв что-то неладное, Иван спросил:
        -А самого не посадят?
        Глаза хозяина, блуждавшие по комнате, будто по тёмному лесу, остановились на охотничьем остром ноже, мерцающем посредине стола.
        -Не исключаю такой возможности.
        Сделав губы трубочкой, Самоха присвистнул.
        -И как же после этого я тебе займу?
        -Займёшь! – Полынцев твёрдо посмотрел ему в глаза. - Я расскажу – и ты займёшь. Если, конечно,  не козёл…
        -Слушай! – Самоха резко поднялся. – Ты следи за базаром!  А то ведь можно и схлопотать…
        И Полынцев тоже поднялся, только не спеша, лениво распрямился – демонстративно подставил скулу, отороченную бородкой.
        -Бей, - произнёс равнодушно. - Чего рот разинул?
        -Да пошёл ты!.. - Сердито сверкая глазами, Иван оделся, постоял на пороге, что-то хотел сказать, но промолчал.
        Дверь за ним с тихим скрипом закрылась, как будто всхлипнула.
                2

        Звали его Фёдор Поликарлович;  такое удивительное отчество в документы ему по ошибке влепили – вместо Поликарповича. Какое-то время отец Поликарп ходил по инстанциям, исправить хотел, но вскоре убедился в справедливости нехитрого суждения: что написано пером, то не вырубишь топором. Так сынку и пришлось по жизни идти – Поликарловичем. «Ну, а что? – подумал он позднее.- Звучит!» Отцу, может быть, и обидно, а ему оригинальное отчество даже понравилось – потому что сам  был большой оригинал или, по крайней мере, ощущал себя таковым.
        После того, как сосед ушёл, Фёдор Поликарлович понуро, долго сидел в пустой, нетопленой избе, напряжённо глядя в дальний угол, который прежде назывался «красный угол» и в нём когда-то находилась тёмная от времени, потрескавшаяся икона, возле которой по праздникам зацветал огонёк лампадки. А потом, когда мать  умерла, Фёдор Поликарлович взялся делать ремонт и куда-то заныкал святого Угодника – теперь даже трудно припомнить.
       Бесцельно походив по комнате, Полынцев опять посмотрел в красный угол, испытывая сильное желание перекреститься. «А где же она есть?» – подумал про икону.
      Книжные полки, которые Полынцев сколотил своими руками, были грубоваты, но зато крепки – держали кирпичную кладку отечественной классики и зарубежной.
      Дрожащими руками он начал вынимать какие-то альбомы, папки с бумагами. Всё это в беспорядке развалилось на полу – возле кровати и под столом.
         Забывая о том, что он ищет икону, Фёдор Поликарлович глазами стал цепляться то за одну страничку, то за другую. Все они были исписаны мелким убористым бисером, а кое-где виднелись почеркушки на полях – рисунки. Полынцев даже вздрогнул, когда посмотрел на старый какой-то, косматый рисунок, под которым было написано: «Вурдала Демонович». Брезгливо морщась, он порвал космато-кошмарную морду – скомкал и отбросил в сторону русской печи.
       А затем под рукой оказался конверт, в котором была  фотография – сын и дочь, погодки, вступающие в пору цветущей весёлой юности.
       Сердце громко бухнуло и словно потянулось к этой фотографии – потянулось так, что какая-то жилка в груди зазвенела от боли.
        Он поднялся и жадно выпил – всё, что оставалось  в поллитровке. И снова понуро, сутуло сидел за столом – как будто с перебитым позвоночником. Набрякшими глазами, не мигая, смотрел на фотографию…
      -Да как же это так? – спросил он тишину и пустоту. – Да неужели?..
      Голова его склонилась перед фотографией – горячий лоб ударился в дерево столешницы. Но через минуту-другую он резко поднялся, подумав, что надо чемодан паковать.
      Ветер в это время за окном перестал надсадно завывать – крупные капли защёлкали по карнизу, точно воробьи туда слетелись… Как будто передумав собираться, он захлопнул крышку чемодана – прищемил тёмную какую-то страницу, исписанную мелким, торопливым почерком.  Постоял, потерянно глядя в окно, и вдруг зачем-то стал его рукою протирать; словно бы слёзы пытался стереть – слёзы с той стороны…
       Теперь и ему самому – как этот холодный осенний дождь – заплакать хотелось, зарыдать в одиночестве,  горе своё размочить, да только он не мог – давно уже отвык. Зато к нему вернулась детская  привычка – дурацкая привычка ногти грызть. «Это самоедство», - вздохнув, подумал он, то ли заблуждаясь, то ли обманывая себя. В нём просыпался тёмный, страшный зверь, готовый горло перегрызть тому или всем тем, кто был повинен в  кошмаре, случившемся в далёкой Северной столице.

                3

       Утро было мёрзлое – земля чугунная. Вчерашние следы, впечатанные в грязь, казались такими крепкими, что никакому солнцу ни весной, ни летом не отогреть, не растопить. Сто лет пройдёт, казалось, всё кругом изменится и только вот эти следы – твои, твои как будто бы  следы! – они здесь так и останутся,   чёрной цепью протянувшись к родному дому откуда-то  с гулких, пустых полей, некогда чистых, весёлых, полных разнотравья и цветов, засеянных золотом хлеба.      
      Возле ворот Полынцева остановился немецкий «Опель» стального цвета.
       -Аллё! – позвал Самоха, выглядывая из окна. - Ты что-то потерял? Эй, Федя! Давай, садись!
        Полынцев голову поднял – оторвал глаза от глубоких своих, затвердевших  следов.
        -Каменный гость приходил, - пробормотал он, забираясь в машину.
       -Кто? – Самоха сморщил переносицу.- Кто приходил?
       -Командор.
       -Это кто? Когда? Уже после меня?
       -Нет, после Пушкина, - объяснил Полынцев.- После этих… после маленьких трагедий…
       Сосед, сидящий за рулём, покосился на него – в зеркальце заднего вида.   
       -Во сколько самолёт, ты говоришь?
       -В одиннадцать.
       -Ну, нормально, успеем, - заверил Самоха, вскинув руку с часами, брякнувшими на браслете. - С билетами, я думаю, проблем не будет. Нынче мало летают. Всё больше с печки на пол…
       От районного центра до города полста километров по трассе, а если немного срезать – проехать по старой дороге, через лога и сосново-берёзовые перелески  – на трассу можно выбраться ещё скорее.
       -Хочешь сократить? – спросил Полынцев, когда увидел, что автомобиль сворачивает в сторону логов и перелесков. 
       -И сократить, и посмотреть заодно. Я же тут весною сельским хозяйством буду заниматься, - напомнил Самоха и неожиданно закричал: - Смотри! Смотри! Косой рванул!.. Эх, надо поохотиться!.. Отвезу тебя сейчас в аэропорт, возьму ружьишко и в поля, в пампасы…   

                4

     Поспешишь, так людей насмешишь, вот и Самоха: можно было ручей обогнуть, а он по глупости попёр напропалую, подумал, что холод уже усмирил ручеёк, но под коркою льда оказалась такая засада – задние  колёса врюхались до половины. Свирепо газуя, Самоха выглядывал из окна – колёса длинно и грязно плевались.
      -Толкай! – орал Иван и тоже изредка плевался. – Сильнее толкай!
     -А я что делаю? – ворчал Фёдор Поликарлович, багровый от напряжения, словно бы только что из бани вышедший.
       Проклятый «Опель» намертво застрял – ни вперёд, ни назад. А время шло… А самолёт не будет ждать…
      -Ну, что же делать? Ёлки! – Выйдя из машины, Иван присел.-  Вот фашисты раздолбанные! Зачем такая низкая посадка? По нашим дорогам не едешь, а по-пластунски ползёшь, брюхом кочки срезаешь…
     И тут раздался выстрел за деревьями – раскатистое эхо гулко побежало по логам, испугавши птицу, что-то клюющую на пригорке неподалёку. Широко распахнувши тёмно-серые крылья, птица подскочила над землёй – отпрянула от своей поклёвки, однако же не улетела; опять опустилась клевать.
     -Пойду, позову мужиков, - сказал Полынцев, глядя в сторону выстрела. - Может, выдернем.
      Земля, на полвершка прохваченная полночной стужей, позванивала под каблуками. Прожилки остекленевшей травы, побелевшие после смерти, поблескивали в чернозёмных морщинах. Изредка встречался полевой цветок, вмороженный в чистую линзу   воды, скопившейся между пригорками.
       Он вышел на поляну, огороженную частоколом берёз. На бугорке, трепыхая косицами дыма, горел костёр, поминутно  постреливая сучьями. Виднелись три фигуры – угловатые, чёрные на фоне берёз. Неподалёку от костра торчали ружья, прислоненные к деревьям. Патронташ висел на ветке, обломанной почти до основания – получился походный крючок. Собака, сидящая около ружей, сделала попытку приподняться и зарычать, но тут же вновь прижала свой мохнатый зад – хозяин что-то гортанно и резко проговорил на языке, понятном только марсианам или горцам.
        Полынцев подошёл поближе.
        Три человека – темнокожих, горбоносых – обдирали зайца.
        Особенно сильно поразил Полынцева один из охотников – высокий, плотный. Несмотря на зябкую погоду, он был в одной рубахе, распахнутой на груди, рукава закатаны  по локоть. Странно короткие руки охотника  – как будто приставленные от низкорослой фигуры – волосатые, цепкие руки были испачканы  тёплой сукровицей, голубовато дымившейся в прохладном воздухе. И подбородок этого охотника, и горбинка чёрного носа, и даже надбровье – это, наверно, когда поправлялась фуражка  – всё было запятнано кровью.
       «Вот таким должен быть Вурдала Демонович!» - промелькнуло в голове Полынцева, который всегда и во всём невольно отмечал что-нибудь такое, что потом могло бы ему пригодиться в работе над словом, над книжным характером.
     Полынцев объяснил охотникам, в чём дело, и они охотно согласились. Прицепивши не ободранного зайца к высокой ветке – чтобы собака не соблазнилась – Вурдала Демонович вытер ладони о брюки на пухлом заду, и опять гортанно, резко что-то сказал на своём языке.
      Охотники спустились к мелкому, но вязкому ручью – навалились крепкими плечами, зарычали, жутковато вращая белками чёрных глаз.
       Прошло минуты три, и дело было сделано; немецкий «Опель»   опять стоял на ровном, твёрдом месте – грязные капли дробинами падали с поддона.
        -Хорошая тачка, – сказал Вурдала Демонович, похлопав «Опель» по капоту.- Какого года?
      -Старая! – Самоха отмахнулся. – Но ничего ещё, бегает.
     -Умеют немцы делать, – похвалил Вурдала Демонович, поправляя закатанные рукава.
     -Умеют! – подхватил Самоха. – А мы? Ё-моё… Победители, называется!
      Подобострастный голос Ивана не понравился Фёдору Поликарловичу.
      -Поехали, некогда, – поторопил он. - Побеждает не тот, кто умеет делать машины…
     -А кто? – заинтересовался Вурдала Демонович, кривя усмешку.
     Полынцев посмотрел ему в глаза, широко подчёркнутые буйными бровями.
     -На войне побеждает тот, кто меньше себя жалеет. Русская пословица. Ну, всё, орлы, пока, спасибо за подмогу.
      Неожиданная встреча с охотниками оставила в душе Полынцева неприятный, полынный осадок. Будучи уже в самолёте, он опять и опять вспоминал ободранного зайца и, глядя на белую пушистую шкуру облаков, с грустью думал: «А я, дурак, всё сказки сочиняю. И про зайцев даже сочинил. А как же иначе? Прозаик – тот, кто пишет про заек. Интересно было бы узнать, прочитала она ребятишкам эту сказку мою? Или нет?»

               
      
                Глава вторая               

                1

        В Ленинграде сначала сын родился у него – наследник мечты и надежды; так, несколько возвышенно и выспренно, Полынцев подумал тогда. 
         Хорошая пора была – весенняя. Ветер всё шире и смелее раздёргивал тучи над Ленинградом. В облаках – из окна далеко было видно –  золотом горел высокий, непоколебимый шпиль, создававший иллюзию настоящего ангела, летящего над городом и словно бы нацеленного именно сюда, в эту квартиру, где хозяева сгоношили скромное застолье по случаю рождения ребёнка. Жёлтые пятна солнечного света дрожали на стене, цыплятами бегали по полу и пропадали где-то под детской кроваткой, под столом и стульями – перистая облачность рваными перинами пролетала на фоне солнца. Погодка день за днём всё шире улыбалась; апрель был на исходе, а майская пора в этом краю – от слова майка; ну, это шутка, а вот насчёт рубахи в мае в Ленинграде – это без шуток. Хотя время от времени тут майские ночи светлыми бывают не только от света – от снега, внезапно упавшего на город.
       Застолье шумело, качалось; мужики выходили подымить на площадку и Фёдор с ними тоже, хотя и не курил.
      -Ну, вот! - воскликнул Василий Капранович, добродушно  обнимая зятя.- Теперь пойдут  пелёнки, распашонки. Спокойная твоя житуха, Федя, кончилась. 
-Всё только начинается, - загадочно ответил зять. - Я вместе  с пелёнками и  чемодан купил…
Восторженно горящие глаза у тестя медленно погасли.
-Чемодан? Я что-то не понял… Что это значит?   
-В Москву поеду.
-Зачем? - Тесть руками развёл. - А как же здесь?
 -Нормально, - сказал Полынцев.- Мавр сделал своё дело, мавр может уходить, - грустно улыбаясь,  произнёс он цитату из драмы Шиллера.
Тесть был простым рабочим, крайне далёким от Шиллера.
-А причём тут мавр? Что происходит?
-Потом как-нибудь объясню, - пообещал Полынцев, отмахиваясь от дыма.  - Я уезжаю на заработки.
-А-а! Ну, так это другое дело. - Василий Капранович тяжёлою рукой поцарапал затылок.- И что? Надолго ты?..
-Пока не знаю.
                2

       Он совершенно забыл о сюрпризах здешней майской погоды и оказался в одной рубахе посреди заснеженного города; снег выпал ближе к ночи, когда Полынцев – не то, чтобы тайком, но как-то суетливо, скомкано – собрался и поехал на вокзал, ничуть не горюя о тех, кого бросает на произвол судьбы. А что горевать? Сам он вырос без отца, и потому, наверное, с весёлою, гусарской бесшабашностью оставлял семью – уже, кстати сказать, не первую, но там-то хоть были одни только жёны, детишек не завёл, а тут…
      Фёдор оглянулся – от подъезда за ним тянулись чёрные следы по снегу сумасбродного месяца мая. Он передёрнул плечами; не столько зябко было, сколько неприятно смотреть на эту цепь, которую он сам размашисто растягивал – до первой станции метро.
    «Ничего! - бодрился он, уже располагаясь возле холодного вагонного окна. - Я вырос, не загнулся, и парень тоже вырастет! Если разобраться, так ему без папки будет даже лучше. Самый страшный звук для мужика – голос плачущего младенца. Где-то прочитал, не помню где».
 В ту пору глаз его ещё не заострился,  чтоб заглянуть в потёмки своей души. Может быть, не мог он, а может, не хотел – в силу возраста – копаться, разбираться, что же ему надобно от жизни, какая бунтарская сила всё время движет им, руководит. Тогда ясно было только одно: он для семьи  не пригоден – как тухлый фарш для котлеты. Грустно? Да, очень грустно. И, тем не менее – факт, от которого не отмахнёшься. Расплата за талант порой бывает населена такой великой грустью, что лучше б ты родился полной бездарью, сидел бы на завалинке, курил да лапти плёл, но тебе – господь бог или кто-то другой – сказки плести приказал. Так что, какая тут семья? Извини – подвинься.
«Однако же талант здесь не при чём, - думал он, отъезжая всё дальше от Ленинграда. - Сколько русских классиков были  семьянинами самой высшей марки? Много, всех не сосчитать. Талант! Вот ничего себе, нашел оправдание».
Нет, собака зарыта была в другой какой-то области, далёкой от таланта.
Печальный опыт стылой безотцовщины отозвался в нём каким-то странным, глухо затаённым чувством ожесточённости и даже мстительности по отношению к миру, его окружавшему. С возрастом это чувство угаснет, и на смену ему под горло подкатит  другое чувство – щемящее чувство уходящего поезда, за которым он будет готов бежать босиком по морозу, потому что в том поезде от него навсегда уезжало нечто золотое, бесценное, что вовек не заменить ни вольною волей, ни разгулом  творчества. Ничем ты не заменишь тот простой, великий смысл земного бытия, который человеку даёт семья, ребёнок. Но осознание этого простого и великого – за горами пока, за долами, какие предстоит ещё пройти, ломая ноги на перевалах и задыхаясь от вольного ветра.  Всё это будет после, а пока – он силён и молод, он беспечен и легко смеётся в мурло  своим печалям и невзгодам. 

                3
 
Москва шумела, Москва гудела, как шумит-гудит большое   дерево, стоящее на семи ветрах. Золотыми листьями на ветках там и тут сверкали купола новых церквей и минаретов. Чёрным дырами-дуплами на этом древнем дереве обозначены были входы в метро. Железобетонными гнездами, дерзновенно свитыми где-то в облаках, торчали новые высотные дома, где обретались птицы всех мастей – со всех волостей. Трудолюбивые дятлы при помощи отбойных молотков  день и ночь долбили столичные дороги. Соловей – то курский, то сибирский, то дальневосточный – рассыпное серебро и золото сорил  по театрам, по ресторанам и даже просто под открытым небом  на площадях и улицах. Были здесь, конечно, и молодые милые кукушки, так ловко умеющие  подкладывать в чужие гнёзда своих птенцов; причём кукушек этих – родителей, отказывающихся от детей – с каждым годом становилось всё больше и больше, только их нельзя было заметить: современная кукушка – при помощи косметики и нарядных тряпок – преображалась до неузнаваемости. Но особенно много здесь было грачей – носатые, гортанные  жители кавказских гор большими стаями перелетали в Россию, обживали русские просторы, не гнушаясь поселиться даже под кустиком, но  прежде всего, полюбились грачам такие большие деревья как Питер и Москва.
Полынцев никогда не ощущал в себе ничего такого, что можно было бы назвать национализмом, шовинизмом. Но чем больше он бродил по проспектам, улицам и площадям столицы, тем сильнее в нём нарастало чувство дискомфорта и подсознательного раздражения.
«Мать моя родная! - думал он, заходя в магазины или попадая в водовороты вещевых и продуктовых рынков.-   Куда ни посмотришь: картина Саврасова – «Грачи прилетели»…

                4
 
 В Москве  в первую очередь он приехал в общежитие ВГИКа – института кинематографии, в котором он года полтора назад учился на сценариста, но бросил, когда началась заваруха, в результате которой Советский Союз обрушился в тартарары. Даже издали было заметно, какие разительные перемены произошли с тем зданием, где располагалось общежитие. На первых четырёх этажах находился офис какого-то «Спортмастера», на котором неплохо было бы натянуть огромный красочный плакат: «Сила есть – ума не надо!» Шестой этаж отдали под свадебный сервис – об этом говорили, а точнее позванивали серебрецом колокольчиков длиннорылые свадебные лимузины, припаркованные внизу.
И в самом общежитии были перемены в духе времени – циничного и жёсткого. Так, например, Полынцев прочитал объявление, похожее на грозящий кулак коменданта: «В общежитии ВГИКа запрещено заводить детей и домашних животных. Кто обзаведётся, тот вынужден будет немедленно съехать».
 Воспользовавшись былыми связями, которые были изрядно порушены, Полынцев – с большим трудом – получил скромненькую келью в общежитии,  завалил её черновиками сценариев,  и остервенело взялся кропать что-то великое, что-то бессмертное, что должно было сделать его победителем в искусстве и в жизни. А победителей не судят, как известно. Только при всём при этом Полынцев не брал во внимание одно – весьма существенное – обстоятельство. Искусство и жизнь в те окаянные дни до чрезвычайности переменились; так переменились, как будто кто-то спьяну или сдуру «плюс» поменял на «минус». И  теперь повсюду на киностудиях, в редакциях, куда он упрямо совался, господа режиссёры и господа редакторы требовали только лишь один огромный «минус», заключавшийся в том, чтобы страницы любых произведений громыхали площадною бранью, полыхали пожарами, клокотали кровью, гноем истекали.
Полынцев какое-то время ломился в открытые двери, свою правду-матку доказывал.
-Если вы долго всматриваетесь в бездну – бездна начинает всматриваться в вас! - говорил он, вспоминая Ницше. - Как вы не поймёте, господа хорошие? Если зритель смотрит на всё это кошмарное искусство  – он рано или поздно все эти кошмары найдёт в своей душе и в своём доме.
-Старичок! - Его панибратски похлопывали по плечу. - Ты едешь на телеге. Отстал от жизни.
Он стряхивал руку с плеча.
-Это гребля с пляской, а не жизнь!
-За что боролись…
-Лично я за это не боролся.
-О, да, конечно. Ты предпочитаешь быть над схваткой. Так ведь?
-Да не совсем.
-Ну, так в  чём же дело, старичок? Давай, подключайся к процессу. У тебя и слог приличный, и фантазия бурлит.
-К процессу развала страны подключаться?
-Во! Ты опять за своё?
-Я – за своё. А вы так – за чужое.
-Ты на что намекаешь?
-Да ладно, замнём.
Разговоры такие происходили и в редакциях журналов, и на киностудиях, и в Доме актёра, куда он частенько захаживал, где выпивал, шатаясь между столиками и всё ещё надеясь – хотя уже и слабо – найти единомышленника, человека, способного помочь ему стать победителем в искусстве и в жизни.
Единомышленник, в конце концов, нашёлся, хотя и не совсем такой, который был нужен. Таким единомышленником оказался энергичный, бодрый человек из Заполярья – молодой, но умудрённый опытом жизни, книгами. 
-Позвольте пригласить вас к нам за столик? – деликатно спросил северянин.
-Позволяю! – Полынцев ухмыльнулся.
Пришли за столик, сели у окна.
-Что будете пить? – спросил единомышленник.
-А всё, что горит.
Лицо северянина озарилось золотою улыбкой.
-Так, может быть, стаканчик керосину?
-С удовольствием! - Полынцев закинул ногу на ногу и поправил ворот застиранной рубахи. - А чем я, собственно, обязан?
-Видите ли… - Северянин замялся. – Фёдор… Как вас? Поликарпыч? Поликарлович? Интересное отчество. Я тут краем уха слышал вас, Фёдор Поликарлович, и мне, честно сказать, очень близка ваша позиция.
-О! Это уже интересно. – Полынцев прищурился, разглядывая  собеседника.- А вы, простите, кто? Какая киностудия?
-Я из Норильска. 
-Что-то я не слышал такую киностудию.
-Нет, я к искусству не имею отношения. - Северянин глазами окинул задымленное помещение Дома актёра. - Друг меня сюда привёл. Познакомить, так сказать, с бомондом.
-Ну, и как вам этот бомонд?
-Впечатляет, - сдержанно ответил северянин.
-А где ваш друг?
-Да он… - Собеседник смущённо посмотрел в дальний угол. - Отдыхает где-то за кулисами.
-Ну, хорошо. Вернёмся к нашим баранам. – Полынцев придвинулся. - Вам близка моя позиция. И – что?
-Есть предложение, Поликарлович. Вы как насчёт того, чтобы поработать на вечной мерзлоте?
-В качестве мамонта?
Северянин опять озарился золотою улыбкой.
-В качестве  редактора газеты. 
-Интересный сюжет. - Полынцев почесал давно не стриженый загривок. - Но я ведь, извините, сценарист. Газетой никогда не занимался. 
 -Не боги горшки обжигают.
-Ну, да, тем более на вечной мерзлоте.
-Так что вы скажите?
-Надо подумать. А как там с зарплатой?
-Нормально, Поликарлович. Мы не обидим.
 Северянин назвал ему сумму, и глаза Полынцева сделались круглыми, как большие нули, дополнявшие солидную сумму.
-Ну, это уже кое-что! – Он засмеялся, понимая, что наглеет. - За это и выпить не грех!
«Если года три, четыре поработать на северах, - соображал он, - можно квартиру для сына купить в Петербурге. А то ведь скоро вырастет, женится  – глазом моргнуть не успеешь».
Прикончив бутылку дорогого коньяка, они ещё немного посидели, поговорили, уточняя детали. Полынцев раскраснелся, плечи расправил.
-Значит, согласны? – спросил северянин.
-В принципе – да! - Улыбаясь, будущий редактор ладошкою прихлопнул по столу. - А когда нужно ехать?
-Лететь. - Собеседник поддёрнул рукав, посмотрел на золочёный циферблат. - Через два с половиной часа.
Полынцев поперхнулся дармовым угощением.
-Вы что? Кха-кха… Серьёзно?
-Вполне.
-Так ведь мне же это… Кха-кха… Надо собраться…
-Возьмём такси, заедем.
-А билет?
-А у нас там лётчики свои, проблем не будет.
Изумлённо покачав головой, будущий редактор встал из-за столика, промокнул салфеткой губы и засмеялся.
-От винта! – воскликнул он, отчаянно махнув рукой.
Ему, сценаристу,  по нраву были вот такие – совершенно неожиданные – повороты в судьбах героев, с которыми всякий автор невольно находится в самом тесном родстве.
Самолёт на Крайний Север попал не скоро. В Норильске бушевала «чёрная» пурга, срывающая крыши, и потому огромный лайнер два раза возвращали на ближайшие аэродромы – сначала в Красноярске сидели пять часов, затем примерно столько же парились в Толмачево под Новосибирском.
 Так начиналась его новая страница – страница чистых северных снегов. Работая в далёком Заполярье, он почувствовал себя крепко стоящим на ногах и сразу понял, что «имеет право голоса». Раньше он, как горьковский босяк, лишний раз стеснялся позвонить своей бывшей, а тут осмелел – деньги делали дело.
И только тогда Полынцев узнал, что у него – вслед за сыном в Ленинграде – дочка родилась. Родилась как будто невзначай; он только сына планировал, наследником думал обзавестись, но мужицкой силы в нём оказалось невпроворот, и он перестарался…
«Совсем сдурела баба! – затосковал Полынцев. – Теперь и одного-то не прокормишь, а она второго родила! Это хорошо, что я на Севере, где длинные рубли, только отсюда нужно скорее тикать, а то загнуться можно и остаться вечно молодым – под крестом на вечной мерзлоте».   

                5

С какой великой радостью Полынцев махнул на Север – с такой же радостью, но куда большей – он махнул на Юг потом, года через четыре. У него хорошие деньжата накопились – дом купил на Кубани, женился на юной красавице, которую звали очень эффектным именем Изабелла. 
-Тебя так назвали в честь одного из сортов винограда? -шутливо спрашивал Полынцев.- Или в честь лошади?
Красавица – тоже как будто шутя – надувала розовые губки.
-В честь какой такой лошади?
-А ты не знала? Есть такая изабелловая масть. Кремовая.
-Феня! - фыркала красавица, раздувая карманчики крупных ноздрей.- Фу, как это пошло, как это прозаично.
-Лета к суровой прозе клонят, лета шальную рифму гонят! – говорил Полынцев, заматеревший на севере, загрубелый.
 Он подыскал себе такую непыльную работу, чтобы и не напрягаться, и в то же время быть при деле, быть востребованным. Для мужика это особенно важно: ощущать свою востребованность, воображать своё плечо – плечом атланта, на  котором держится небо.
Кажется, вот так бы жить ему и жить, не зная проблем, но характер – это ведь судьба, ни сегодня сказано. Не мог он долго усидеть за печкой, слушая рапсодию сверчка.
В груди мечта горела – не давала спать.
Однажды ночью Фёдор Поликарлович поднялся, взволнованный чем-то, просторную комнату стал босыми лапами топтать.
Изабелла проснулась – глаза в полумраке мерцали.
-Феня! – Она зевнула.- Ты чего?
Он рюмку водки хлопнул. Присел на край постели. Помолчал.
-Дело предложили мне…
Красавица опять зевнула, поправляя под горлом золотую цепочку с крестиком.
-Какое дело?
-Весьма авантюрное, честно сказать.
-Ну, и выбрось эту дурь из головы!
Поднявшись, он снова покружился по комнате. И снова проглотил рюмаху водки.
-Авантюрное дельце, да, однако,  сулящее приличную прибыль, -  заговорил Полынцев, широко жестикулируя. - С деньгами, какие теперь у меня, можно было бы так обернуться, что на каждую тысячу – за короткое время – наварится штук пять, если не шесть.
Заспанная женщина посмотрела в сторону кухни.
-А что там варится? Я ничего не ставила.
Он засмеялся.
Под одеяло забрался.
-Ладно, лапушка, - прошептал, закрывая глаза. - Утро вечера, как говорится…
Но теперь уже она не могла уснуть.
-А кто предложил-то? Феня!
-Да это не важно. - Он отмахнулся. - Важно то, что можно отлично заработать. Я же тебе говорил: мечтаю ребятишкам в Питере купить квартиру. А это, знаешь, сколько нынче стоит? Чёртову тучу долларов!
Жена поглядела на звёздочку, недосягаемо горящую за окном.
-Ну, так, может, попробовать?
-А я тебе о чём толкую битый час? – Полынцев обнял точёную, горячую красавицу, глубоко вздохнул. – Купим белую яхту. Домик на море.
-Это бы неплохо.
-Что значит «неплохо»? Это вообще…
 Они ещё немного пошептались, посмеялись под одеялом, потом потешились, как только могут тешиться влюблённые в семнадцать, двадцать лет. От счастья воспарив под небеса, Фёдор Поликарлович забыл о горестной земле  и принял решение пойти «ва-банк». Но дело-то было рисковое – всё равно, что по лезвию бритвы пройти.               
И пошёл он по этому лезвию – и обрезался. Да так обрезался – чуть кровью не умылся. В результате дом пришлось продать, чтобы с долгами рассчитаться, а молодая жена сама «продалась» – ей стал не нужен горьковский босяк. Недолго думая – или наоборот, всё было продумано заранее?– Изабелла быстренько с ним развелась и моментально вышла  замуж, и не за кого-нибудь, а именно за того жлоба, который в наглую обчистил Полынцева.
Напившись с горя, Фёдор Поликарлович вздумал устроить разборки, но это обернулось голым крахом: крепкие ребята – подручные богатого жлоба – вывезли Полынцева куда-то в ближайший лесок, раздели до трусов и привязали к дереву, чтобы он прочухался и подумал над тем, что было сказано: в следующий раз его живьём зароют в том лесочке.
 «Ужасный век, ужасные сердца! – на другое утро горевал Полынцев, трамбуя чемодан. - И что я на этой Кубани забыл? Тут даже снега нет на Новый год!»
По старым следам он хотел снова на Север махнуть, но следы замело – нужные люди разъехались.
И тогда он вернулся на родину.
               
 
                Глава третья

                1

Старая мать жила в районном центре под Барнаулом – село стоит на правом берегу Оби. Местечко  душевное, тихое. Из окошка можно глазами зачерпнуть такую великую даль – аж сердце от восторга спотыкается. А вечерами, если небо разоблачилось – чёртова уйма созвездий роится в воде. На рыбалку выплывешь на лодке и забудешь, зачем ты здесь оказался – огромный серебряный невод поймает тебя и закружит, звёздным светом завьюжит.
 Устроившись работать в районную редакцию, Фёдор Поликарлович продержался там совсем недолго – противно было строчить в угоду новым хозяевам жизни, которые подмяли под себя почти все средства массовой информации, делая из них средства массовой дезинформации.
Камнем преткновения и причиной для увольнения стала – как это ни странно – хорошо отремонтированная дорога на одной из улиц районного центра. Надо бы порадоваться за такую дорогу, а Фёдор Поликарлович написал какой-то гнусный, «хромоногий пасквиль» – по выражению редакторши; мало того, что написал – опубликовал в московском журнале.
Содержание «хромого пасквиля» было, вкратце, таково.
Одна пробивная бабёнка – хитромудрая, вёрткая – лет,  наверное, десять работала  редактором районной газеты,  довольно  скромненькой  по содержанию и очень бедненькой по оформлению.   И вот приспело время той бабёнке свою дочку замуж выдавать. Шикарная свадьба наметилась. Заказали белый лимузин – из города должен был приехать шестиметровый хряк, обвешанный бубенцами и ленточками. А потом – то ли дочка, то ли мать, а то ли перемать – кто-то  вдруг спохватился. Заказать-то заказали белую карету, да только вот беда; дорога, по которой лимузин  поедет в сторону ЗАГСа, давно уже ни к чёрту – лимузин мог себе не только пузо поцарапать, но и морду со стеклянными глазищами разбить. И тогда проворная баба-редакторша позвонила знакомому директору дорожной конторы.  Так, мол, и так, господин-товарищ дорогой, послезавтра свадьба, а дорога – как прифронтовая полоса.  Директор удивился необычному звонку и заворчал: что ж ты, дескать, милая, так поздно спохватилась? И разговор у них на этом закруглился. А послезавтра, когда сияющий лимузин покатился по дороге к ЗАГСу – нельзя было дороженьку узнать. Отремонтировали. Да как отремонтировали! Хоть куриное яйцо по ней кати – не разобьётся. Хоть в бильярд  на ней играй –  такая гладкая.  И долго потом благодарный народ письма писал и писал в ту газету, где редактором лет десять уже – не на страх, а на совесть – работает пробивная бабёнка.  Народ хвалил директора дорожной конторы.  Да и как не похвалить? Дорога та сто лет, если не больше,  в пыли, в грязи, в колдобинах валялась. И наконец-то – слава тебе, господи! - нашёлся хозяин. Или хозяйка нашлась?  Тут даже не знаешь, с какого боку лучше подойти и кому спервоначала в ноги поклониться. Заботливые люди  живут у нас в районе. Да и по всей России полно теперь таких заботливых людей. Ведь им же надо памятники ставить. Только непременно – вниз башкой.
Может быть, редакторша и не прочитала бы этот «пасквиль» – кроме своей газеты она почти ничего не читала, только нашёлся доброхот какой-то, позвонил и сказал, что редакторшу ославили на весь белый свет. И редакторша – мужиковатая, нахрапистая гром-баба – не сдержалась на планёрке, пригрозила:
-Вы за это ответите!
-За что? - удивился Полынцев.- Там же нет ни фамилии, ни имени.   
-А я говорю, вы ответите! Я на вас на суд подам – за оскорбление человеческого достоинства!
-А где ваше достоинство, мадам? – поинтересовался  Полынцев. – Под юбкой прячется?
Наливаясь краской, как варёная, распаренная свекла, редакторша крикнула:
-Хам! Если не за то, так за это ты точно ответишь! Тут свидетелей много!
-А ты-то когда будешь отвечать? – взорвался Полынцев.- Я и на суде могу сказать, что главное твое достоинство – под юбкой. И занимаешься ты не газетой, а проституцией!
 -Вон отсюда! - Распаренная свёкла-физиономия  стала бледнеть. - Вон отсюда! Вон! Или я сейчас же вызову милицию!
-Вызывай. - Полынцев был странно спокоен. - Я им расскажу такое, что они  годовой свой план по борьбе с преступностью смогут выполнить за неделю.
-Неужели?
-Ну, так можно проверить. Звони. – Полынцев усмехнулся.- Или у вас там тоже всё крепко схвачено?
 Опуская глаза, дородная редакторша  закурила.
-Да-а! - с грустью подытожила она, закутавшись в дым, будто в шаль.- Тут, пожалуй, надо вызывать не милицию – скорую помощь.
Уволившись из газеты, Фёдор Поликарлович полгода проработал в краевом издательстве, и опять-таки ушёл, громко хлопнув дверью: книги издательства – хоть этого, хоть другого – в ту пору отличались откровенным цинизмом; стыдно было тиражировать. 
-Я такую хренотень писать могу целыми километрами, – на прощание заверил он директора.
-Так в чём же дело? Мы бы вас печатали – целыми тоннами! – Предприимчивый директор ухмыльнулся в бородёнку. - Может, попробуете?
-Дурное-то дело не хитрое, - ответил Полынцев  и добавил нечто туманное: - Раньше гордились ненапечатанными книгами, а теперь надо гордиться ненаписанными. 
-Это как понять? – спросил директор.
-Подрастёшь, сынок, поймёшь.
И Полынцев покинул издательство, вполне серьёзно возгордившись своим ненаписанным собранием сочинений, которое он бы, действительно, мог бы сделать быстро и легко, когда бы только совесть не мешала.

                2         

Потом на горизонте возник Самоха –  новый сосед, приехавший из города, купивший  развалюху и за короткий срок  построивший возле неё  прекрасную дачу, вполне пригодную для зимнего жилья. Иван Самоха был человеком предприимчивым, но азартным: горячо запрягался в какое-то новое дело, которое, в общем, у него неплохо получалось, иногда так даже очень здорово. Но деловая жилка в нём остывала через какое-то время, и Самоха опять сидел на мели, перебивался с хлеба на квас, но  при этом вынашивал новые какие-то прожекты. Человек он от природы был не жадный. Если к нему приплывали хорошие деньги, сосед безоглядно занимал Полынцеву, отлично зная, что долг ему вернут только тогда, когда «раки раком встанут на горе», так, по крайней мере, сам Самоха говорил. Однако же, и этот добродушный человек – широко распахнутый Иван – оказался отравлен микробом стяжательства и предпринимательства.
Однажды он пришёл к Полынцеву с необычным, даже диким предложением.
-Фредерик! – Он вынул стеклянную «блондинку»  из-за пазухи.- Ты как насчет того, чтобы продать избу?
-Какую? Чью избу? 
-Твою. Вот эту.
-Интересный сюжет. - Полынцев крякнул от удивления. - А зачем продавать? Где мне жить?
-У меня, Фредерик. У меня. Выбирай хоть первый, хоть второй этаж. - Самоха загорелся новою какою-то идеей.- Я даже покупателя уже нашёл. У него этих денег – как грязи! Продадим, и так с тобой раскрутимся – чертям станет тошно!
 Памятуя свой печальный опыт, Фёдор Поликарлович ответил: 
-Я уже раскручивался так, что было тошно…
Заячьи губы Ивана самодовольно растянулись под коротким, но широким носом.
-Это потому, что без меня. А со мною дело, Фредерик, выгорит на сто пудов. Серьёзно. Ты здесь потом построишь особняк – лучше моего.
-Нет. - Полынцев покачал головой. - Я под этим не подпишусь.
-Не грамотный, что ли? - хмыкнул сосед. -  Ну, крестик хотя бы поставь.
-Крестик на своей судьбе? Нет, извини. Жареный петух меня уже клевал кое-куда.
После этого разговора Самоха обиделся – долгое время не заходил. Отношения у них поздней наладились, но Фёдор Поликарлович никогда уже денег у него не занимал, осознавая опасность: в один прекрасный день Самоха может потребовать долги, и тогда – хочешь, не хочешь – избу придётся продавать, а это равносильно самоубийству. 
«Ну и что делать? – Он загоревал. – Сторожем пойти? Тут  предлагали. Но опять же – противно. Буду сторожить добро, которое эти прощелыги наворовали. Нет, ну вас на фиг!»
Выбирать Полынцеву уже не приходилось, и он устроился в какую-то замурзанную кочегарку, дающую тепло сельской больнице и школе. Кочегарка стояла в соснах на берегу; от страшного дыма и копоти ближайшие деревья уже задыхались,   начиная жухнуть, а кое-какие из них облысели – рыжие хвойные волосы горстями осыпались под ветром и дождём.
Работёнка была, конечно, пыльная, и в то же время – очень огневая. Особенно сильно это ощущалось зимой. За дверью стужа сосны рвала почти до сердцевины, или вьюга бесилась, будто чёрной сажей посыпала ночную землю и небеса. А он сидел в тепле, «давал стране угля», потом читал при свете чахоточной лампочки, которая так быстро покрывалась шерстинками копоти – протирать надоест. Раскрывая железную пасть огненной   топки, Фёдор Поликарлович вдруг забывал про лопату – неотступно смотрел на гудящее пламя и думал, и думал о чём-то. Кочегарка Полынцева не утомляла. Он приходил домой, споласкивался в бане, переодевался в чистое бельё и продолжал пахать – с упорством лошади! – только теперь уже за письменным столом. Продолжал ваять что-то великое, что-то бессмертное, что помогло бы ему разбогатеть и прославиться или хотя бы в какой-то мере оправдать себя перед Всевышним.
В Петербурге за всё это время – за шестнадцать лет – он побывал всего лишь раза три, четыре. Не на что было слетать и даже поездом съездить.
Тоска по Ленинграду – теперь уже Петербургу – заставила его читать и перечитывать романы Достоевского и всё то, что было так или иначе связано с жизнью и творчеством русского гения. Полынцев потихоньку стал набрасывать что-то вроде очерка или сценария для будущего фильма о Достоевском.

                3

«История дышит в затылок, - писал он, - нужно только замереть и оглянуться, чтобы воочию увидеть прошлое. 
Так я и сделал вчера, отряхнувшись от пыли дорог, отрешившись от суеты.  Я замер. Я оглянулся – и вздрогнул, находясь в Барнауле на вечернем, пустынном проспекте, не похожем на Невский проспект, но, тем не менее, затаившем в себе великую тень Достоевского.
      Да, это был, конечно, он. Спутать невозможно.
     Из вечерней таинственной мглы, будто звёзды, мерцали глаза Достоевского – глаза потрясающей силы, обращённые в бездну человеческой, неистовой натуры и одновременно в бездну нежного неба, откуда он пришёл на эту Землю. 
      Бесшумная тень Достоевского прошла по Барнаулу и растворилась в том богатом, старинном доме, где горели свечи, перекликались бокалы, и звучала бравурная музыка – там кипело веселье провинциального бала в честь именин жены полковника Гернгросса, начальника Алтайских заводов. (Образ этой дамы у Достоевского аукнется позднее в большом, драматическом рассказе «Вечный муж»).
      Через какое-то время, когда над Барнаулом располыхалась  чистая, высокая луна, тень Достоевского вновь объявилась в этих местах. Только теперь он уже находился в барнаульском доме географа и путешественника Семёна-Тян-Шанского. Именно там с Достоевским приключился кошмарный припадок.
       Приехавший на помощь доктор выдал жёсткий приговор:
       -Настоящая эпилепсия!
       Достоевский был подавлен не только диагнозом, но и тем, что вся эта история развернулась на глазах молодой жены Марии Дмитриевны – ни раньше, ни позже, а в период «медового месяца».
       -Доктор, - вздыхая, прошептал Достоевский, - могу я выпросить подробную откровенность?
       Врач, выслушав, ответил:
       -В один из этих припадков должно ожидать, что вы задохнётесь от горловой спазмы и умрёте не иначе как от этого.
       В дверном проёме снова замаячило бледное лицо до смерти перепуганной жены, в голове которой, бог знает что пронеслось по поводу больного новоиспечённого супруга, с которым на днях она повенчалась в Кузнецке.
       Потом луна свалилась в облака, и всё, что мне пригрезилось, пропало: барнаульский дом Семёнова-Тян-Шанского как будто воспарил под небеса, и там уже светились не простые окна – бессмертные звёзды привет посылали из прошлого.
       И снова я замер. И снова великая тень Достоевского появилась на тихой, печальным сумраком окутанной Земле – только был он уже вдалеке от бескрайних просторов Алтая.
       При свете слезящейся, одинокой свечи Достоевский писал письмецо Михаилу, старшему брату: «Если мне нельзя будет выехать из Сибири, я намерен поселиться в Барнауле…»   
       Как странно, как больно и сладко сердце моё припекают эти слова Достоевского, этот образ его, русский призрачный дух – отчасти придуманный, отчасти вполне реальный. На денёк, на другой Достоевский в середине 19 века заехал, промелькнул по сумеркам заснеженного Барнаула – и прописался тут на веки вечные».
                4               

            Тень Достоевского стала ему «помогать». Так, например, когда он в тихих деревенских соснах, в доме покойной матери остался в темноте – провода обрезали за неуплату – он не только не опечалился, даже возрадовался. Теперь он поневоле будет работать только при свечах, как Достоевский, а не какой-нибудь заморский Маркес, на компьютере которого  одновременно «висят» черновики двух или трёх романов. «Великие всегда пером писали, - думал он, -  мысль уходила в перо, как молния  в громоотвод. А куда теперь она уходит? Во всемирную паутину? Так это уже муха, а не мысль».
        Вот так он в последнее время жил, не тужил: через день да каждый день  «давал стране угля» в замурзанной, дышащей смрадом кочегарке, а потом строгал своё, нетленное, способное прославить и обогатить. Время шло, он всё больше  печатался, но  гонораров хватало только на хлеб да на водку, и никак не хватало на то, чтобы слетать или  съездить  в Санкт-Петербург.   Хотя, наверно, дело уже было не в деньгах. Просто всё давно перегорело в сердце, перекипело в душе, и то, что навсегда осталось в прошлом – было как во сне.
       «Да и было ли вообще?» - начинал он сомневаться полночною порой, хмуро глядя за окно своей полупустой, холостяцкой хибарки.
Другая страна за окном процветала и одновременно в нищете подыхала. Другие были ценности, порядки другие и нравы. И сколько бы он ни присматривался к этим современным господам, преуспевающим дельцам и прощелыгам, среди которых, безусловно, встречались люди вполне приличные, как бы ни пытался он встраивать себя в эту новую русскую жизнь – бесполезно. Кажется, он навсегда остался в жизни прежней, старорусской.

Я человек не новый, что скрывать,
Остался в прошлом я одной  ногою.
Спеша догнать стальную рать –
Скольжу и падаю другою…

Вспоминая эти стихи Есенина, он опять душой переносился в любимый город на Неве, где стояла гостиница «Англетер» – последнее пристанище великого русского лирика. И опять он мысленно бродил по роскошным улицам, проспектам, набережным. И опять над его головой – необъятным сказочным цветком – зацветало волшебство белой северной ночи, от которой светлела душа и на губах затепливалась нежная улыбка.
Но это «волшебство», к сожалению, происходило под воздействием алкоголя, к которому он пристрастился как-то незаметно, как, впрочем, бывает всегда.
На Севере хотелось лишнюю рюмаху поцеловать «с морозу», на Юге выпивал «с устатку», а потом и причину придумывать не собирался, потому что два сошлись в одном: душа замёрзла и душа устала. Отогревая душу, он вновь и вновь уносился в прошлое, которое было как будто написано простым карандашом – с каждым годом  неумолимо стиралось; сначала пропадали отдельные буквы, затем исчезали слова, предложения и целые абзацы прошлой жизни.
И, в конце концов, в нём укрепилось чувство, что этого славного прошлого не было вовсе, а если было – то, скорее всего, с кем-то другим. И даже тот кошмар, который в жизни Полынцева  приключился, когда вдруг позвонила бывшая жена –  даже это он воспринимал как нечто постороннее, мало относящееся к нему.
Только в первые минуты его встряхнуло с такою силой, как будто он сидел на бочке с порохом и чиркнул спичкой. Тогда он крепко выпил  и на самом деле чиркнул – закурил после многолетнего воздержания. Закурил и задумался: «А могло ли быть как-то иначе? Что ни  говори, а всякая случайность – это синоним закономерности! Я всегда был отличным отцом…»
               

 
                Глава четвёртая      
 
                1

        Отец он был отличный – в том горьком смысле, что сильно отличался от других отцов. А если говорить серьёзно, то никаким отцом он вовсе не был – деньгами откупался от детей, алименты платил в добровольно-принудительном порядке, но и это было до поры до времени. Потом он даже и деньгами знать о себе не давал. И поэтому всё, что случилось в ту далёкую осень – вполне закономерная печаль.
      В Петербурге в ту далёкую осень погибла дочь. Родилась в Ленинграде, а погибла уже в Петербурге – без ума, без памяти выпрыгнула из окошка тринадцатого этажа! – вот такая вот гримаса нашей современной жизни, одичавшей за последние годы. «В Ленинграде, – размышлял он,- никогда бы ЭТО не случилось. А теперь свобода – гуляй, ребята! Вместо соски – давай папироски! А потом подсунут вам какой-нибудь гашиш, марихуану – под видом безобидных благовоний».
Страшную новость Фёдор Поликарлович услышал с большим опозданием – бывшая супруга почему-то позвонила только через месяц. Оглушенный известием, Полынцев около трёх дней не просыхал, но затем привёл себя в порядок, свой деревенский дом заложил предприимчивому соседу и полетел в тот город на Неве, который когда-то всей душой любил и обожал.
И хотя летел он  с тёмным настроением – на могилу дочери летел, но, тем не менее, светлые воспоминания то и дело вспыхивали в голове; уж так устроен человек, не может он всё время  пребывать в унынии, тем более, что это – тяжкий грех.
Светлые воспоминания связаны были, конечно, с юностью, с молодостью, когда он впервые посетил Ленинград. Худой, прыщавый парень из провинции, впечатлительный, широко раскрытыми глазами  смотревший на мир – он был ошарашен, потрясён красотою Северной столицы, её архитектурой и тем, что называется архитектоника – сочетание частей в одном стройном целом.  (Премудрого этого словечка тогда он, разумеется, не знал). Вечерами, летними ночами бродя по Ленинграду, он был очарован и архитектурой, и тем, что её дополняло, делало более сказочной – это была красота, высота северных белых ночей; там он впервые ощутил их величие и несказанную прелесть. И  всё это вместе потом – через годы и расстояния – стало образом первой любви. И всё это было потом неразрывно: любимая женщина; город любимый; любимая белая ночь; любимый Блок; любимый Достоевский; Медный всадник и очень, очень многое другое. И всё это – светом своим золотым – согревало потом на северах, не давало осатанеть, огрубеть в круговороте новой русской жизни, вихрем его подхватившей, сорвавшей с насиженного места – в поисках проклятого длинного рубля, такого длинного, что из него можно верёвочку свить и удавиться от тоски и холода. В Россию тогда – после развала Советской страны – пришло  такое лихое время, что многие, наверное, могли бы себе сказать сакраментальную фразу: «Графа Монте- Кристо из меня не вышло, пора переквалифицироваться в управдомы!» Никто не знал, куда бежать, за что хвататься. И он ухватился в ту пору за предложение поехать на Север, возглавить одну скромненькую, тихую газету, которая через два-три месяца бомбой загремела на вечной мерзлоте: он был мастер слова, профессионал, да к тому же человек безоглядный, наделённый буйными страстями.
Вот, кстати сказать, насчёт страстей.
Он был, конечно, не мавр, но что-то от страстного мавра в нём все-таки было, и та пресловутая фраза из Шиллера  – мавр сделал своё дело, мавр может уходить – однажды в разговоре с тестем прозвучала далеко не случайно. У них с женой была договорённость: обоим хотелось ребёнка; естественно, хотелось и другого – семейного уюта, благополучия. Стерпится – слюбится, думалось. Но нет, не стерпелось, нет, не слюбилось. Мавр сделал своё дело и ушел. А дело-то сделано было – почти без любви. И теперь эта мысль, будто пуля, застряла у виска, жгла и лихорадила, отяжеляя голову. Может быть, в этом как раз и была разгадка недавней трагической гибели дочери – в том, что без любви ничего хорошего не выйдет. Вот если бы женился он на той, которую любил до боли в сердце, да только что теперь об этом говорить! Черноглазая та, чернокосая, которая сделалась  образом первой любви, была учительницей математики. Она  очень быстро вычислила, что с такими людьми, как Полынцев,   нормального семейного гнёздышка никогда не совьёшь. 

                2            

…За иллюминатором самолёта мелькала мелкая облачность, а в голове мелькали воспоминания, заставляя волноваться и вспоминать про курево.
Упитанный усатый пассажир, сидящий рядом в кресле,  постоянно мешал Полынцеву.
 -Разрешите, - попросил он, покусывая ноготь,-   я выйду.
Добродушный толстяк пошутил через губу:
-Высоковато, чтобы выходить.
 Лицо Фёдора Поликарловича болезненно перекосилось, и он произнёс нечто странное:
-Тринадцатый этаж – это тоже не низко для того, чтоб разбиться.
Толстяк в недоумении похлопал глазами навыкате.
-Тринадцатый этаж?
-Да, так сказали…
-Кто сказал? Что сказал?
-Я сказал, что надо выйти! – Полынцев надавил на басы.
-Да, конечно. - Толстяк заворочался в кресле. - Всегда пожалуйста.
Однажды закуривши, Фёдор Поликарлович дымил теперь со страшной силой, и во время полёта испытывал дискомфорт: приходилось в туалете прятаться.
И всякий раз, когда Полынцев начинал курить – мысли опять и опять крутились вокруг несчастья с дочерью. Ну, ладно бы с сыном случилось такое – тьфу, тьфу! – мальчишке свойственно тянуться к табаку, изображать из себя взрослого мужчину. Но ведь она-то – девчонка, птаха. Как же это  так надо было воспитывать, чтобы девчонке в голову взбрело – попробовать покурить какую-то благовонную травку?.. Он искал виновных – вокруг да около. И в то же время чувство объективности – неизменное чувство художника – говорило  о том, что Полынцев не прав. Атмосфера в доме, где жили и воспитывались дети, была прекрасная. Он был уверен, что вокруг детей в том доме вращалась вся взрослая жизнь – жизнь матери, бабушки, деда (пока тот был жив). Но атмосфера дома зачастую не совпадает с атмосферой улицы. А если ещё взять во внимание, что речь идёт о питерских или московских улицах – многое предстанет  в самом грустном свете. Мегаполисы нашей планеты были и останутся законодателями всевозможной моды – в том числе и моды на губительную дурь, какую сегодня курит русская юность или в подворотнях вкалывает в вены. И что же из этого следует? Виновных надо искать на улице? Но это слишком расплывчато. А если в этом расплывчатом море попытаться найти одну каплю – самую главную? Если быть не только объективным, но и жёстким, то нужно признать: именно он, Полынцев, виноват в том, случилось.  Он подарил своей дочери жизнь и в то же время – подарил ей смерть, как ни странно, как ни страшно бы это звучало. Он – отец трагедии, как тут не крути. Именно дочери, а не сыну передался характер отца, его задатки, его разгорячённая кровь, толкавшая порой на безрассудство. Так что перекладывать вину – с больной головы на здоровую – это или трусость, или отчаянье, или то, что сам Полынцев определял как «интеллигентный идиотизм».
Раздумавшись, он выкурил две папиросы подряд, а потом – когда вышел за дверь – нарвался на неприятный разговор со стюардессой. Эта «живая куколка» взялась его, как школьника,  стыдить и отчитывать за курение в туалете. Полынцев угрюмо слушал, стряхивая пепел, прилипший на одежду возле сердца – будто напрочь испепелённого. Затем наклонился – обдал «живую куколку» выхлопом дешёвых папирос.
-Дочка, - тихо признался, - горе у меня.
-Радость или горе, - бойко ответила «живая куколка», - а правила для всех у нас одни.
-Неужели? – Полынцев завёлся вполоборота. - Да был бы я какой-нибудь богатенький Буратино, так вы бы тут… И самолёт бы в Турцию угнали по щучьему велению, по моему хотению.
Стюардесса, не теряя спокойствия, возразила:
-Богатенькие на других самолётах летают.
-Ну, да, - проворчал он, -  это на тех, которые пореже падают?
-Типун бы вам на язык! – «Куколка» нахмурилась. – Идите, садитесь на место.
-Сесть – это успеется, - пробормотал он, возвращаясь в кресло. - Сначала я с этими козлами разберусь…
Упитанный усач – сосед по креслу – покосился на него и с преувеличенным усердием взялся листать какой-то лощёный журнал, который бесплатно раздавали на борту. Кроме журналов и газет, стюардессы предлагали пассажирам различные вина, коньяки и водочку. Толстяк хорошенечко принял на грудь и находился уже в самом благодушном  настроении. 
-Живут же люди! - воскликнул он, пощёлкав ногтем по журналу. - Вот, посмотрите.
Взяв журнал, Полынцев прочитал название: «Соблазны большого города». Полистав и посмотрев картинки, которые нельзя смотреть детям до шестнадцати лет, Фёдор Поликарлович сделал заключение:
- С жиру бесятся. Курвы.
Такая прямодушная оценка восхитила дородного усача.
-Это точно, нет на них управы.
-Найдём, - заверил странный попутчик.
-Да? – Толстяк удивился. -  Это как же, позвольте узнать?
-Я и сам пока ещё не знаю, - признался Полынцев. -  Только ведь и так нельзя – сидеть, сложа ручки.
Толстяк поглядел на него – с некоторой насторожённостью и в то же время заинтересованно.
Портрет Полынцева запоминался редкой, но глубокой пахотой морщин, высоким лбом. Широко посаженные тёмные глаза под густыми белыми бровями смотрели печально и пристально – как будто навылет. На нём был серый костюмчик, заметно поношенный, чёрный свитер с глухим плотным воротом, который, кажется, мешал ему дышать; Полынцев поминутно засовывал указательный палец – книзу оттягивал ворот. 
-А вы, простите, чем занимаетесь? – спросил розовощёкий толстяк.
Фёдор Поликарлович пожал плечами.
-Сельским хозяйством.
-Во, как! - Тучный дядя погладил усы. - А поконкретней, позвольте узнать?
И опять Полынцев пожал плечами.
-Капусту на асфальте развожу.
-Серьёзно? – Толстяк едва сдержался, чтоб не засмеяться. - А в Питер зачем?
И тут его как будто понесло – вдоль по питерской. Фёдор Поликарлович вспомнил соседа Самоху, который в последнее время был всецело погружен в заботы  сельского хозяйства.
-У меня контракт с американцами, - стал рассказывать Полынцев. - С Нового года они в Сибирь вливают десять миллионом долларов – для развития сельского хозяйства. Ну, я под это дело подписался. Нет, не один, конечно, есть команда. Козью ферму буду открывать. Мне уже дали кредит. На днях я землю выкупил –   несколько гектаров. Разведу племенное хозяйство. Мясо будет, сыр, молоко  и прочее. Это рентабельно и даже очень. Лет через пять окупиться должно. Иностранцы этим делом здорово заинтересовались по той простой причине, что ничего подобного в России ещё не было.
Толстяк, поначалу слушавший с надменной полуулыбкой, под конец явно был обескуражен цифрами и выкладками.
-Козье молоко – это прекрасно. - Он пузо почесал. - По своим целебным качествам…
-Козы – наше будущее, - перебил работник сельского хозяйства. - А вот козлы должны остаться в прошлом.
-То есть, как это? - Толстяк опять насторожённо глянул на него. - Козы и козлы, они же друг без дружки…
-Нет! С козлами надо разбираться! – отрезал Фёдор Поликарлович. - Я как раз поэтому лечу в командировку…
В проходе между креслами вновь замаячила «живая куколка», призывая пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни безопасности.
-Не договорили, - добродушный толстяк подмигнул, - а жаль, мне интересно было бы узнать, как вы с козлами разобраться думаете.
Словно спохватившись, Полынцев помрачнел, отворачиваясь к иллюминатору и начиная нервно грызть ноготь.
Разборку он задумал прескверную, хотя опять же, как на это посмотреть. С точки зрения закона – да, преступно. А ежели по совести судить – так в самый раз. «Тут логика простая, - думал он. - Если государство не шевелит мозгами в отношении защиты своих граждан – значит, граждане сами мозгою должны шевелить».
               

                Глава пятая

                1

Северная столица встретила его свистящим ветром и дождём, который, правда, вскоре прекратил полоскать деревья и дома.  Узорным багрецом и золотом над питерской землёю догорал октябрь – листву разметало по улицам, площадям и многочисленным каналам.
Уже вечерело, где-то загородом ещё подрагивала полоска зари, не зажатая чугунными тисками туч – кровавые отсветы брызгали в каналы, в Неву. Там и тут фонари зажигались. Картинками и огненными строчками вспыхивала  неоновая реклама – точно реклама семицветия радуги. Сильней запахло сыростью, гнильцою дерева, много лет стоящего в воде и под водой.
 Полынцев собирался в тот же час – как только прилетит – взять такси и ехать на квартиру своей бывшей супруги. Но теперь, оказавшись в любимом городе, он не то, чтобы растерялся – он был подхвачен вихрем воспоминаний, которые здесь притаились чуть не за каждым углом. А кроме этого – тень Достоевского, о котором он думал и много читал в последнее время – великая тень словно ходила за ним по пятам. «Тень» заставляла его обращать внимание на то, что раньше он бы не увидел: огнём веселой жизни сверкающие окна ресторанов и отелей вдруг освещали согбенную фигуру человека, при помощи костыля копавшегося в мусорном баке. Молоденькие жрицы любви – представители древней профессии – встречались ему в затенённых местах. И тут же – встречались пожилые ленинградцы, идущие рука об руку. То и дело замирая с громко бьющимся сердцем, он печально всматривался в каменные дебри Петербурга, населённого новыми русскими – и не только русскими – Раскольниковыми, ради копеечной выгоды способными угробить не только старуху-процентщицу, но даже  и самое невинное дитя. И в эти мгновения душу его опаляло  предчувствие чего-то неизбежного, неотвратимого, что может с ним случиться в этом городе.
Небо чернело – тучи наползали со стороны незримого Финского залива. Дождик пробрасывал свои многоточия…  Становилось неуютно, промозгло. Нужно было о ночлеге позаботиться, а Фёдор Поликарлович всё бродил, всё оглядывался на тень Достоевского – никому не зримую, таинственную тень.
Затем он повернул куда-то к Заячьему острову. (И невольно вспомнился ему «Вурдала Демонович», тот могучий охотник, обдиравший зайца возле костра).  Покусывая ноготь большого пальца, Полынцев смотрел на догорающие отблески заката на куполах и шпилях  Петропавловской крепости. Смотрел на воду с  рёбрами тёмной мелкой ряби. Смотрел – и в мозгу его сверлом сверлились  строки Александра Блока, тоже когда-то стоявшего у этих парапетов, смотревшего на эту воду:

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века
Всё будет так, спасенья нет.

Умрёшь – начнёшь опять с начала.
И повториться всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала.
Аптека. Улица. Фонарь.
 
«Зачем я вообще сюда приехал? – Тревожно озираясь, думал он.- Бессмысленный и тусклый свет… Всё будет так, спасенья нет… Зачем? Уронить крокодиловы слёзы над могилой дочери? Но если она не нужна была тебе при жизни, так после смерти и подавно. Что лукавить? Зачем ты припёрся? Пощекотать свои нервы острым ощущением от воспоминаний? Или всё-таки надо сельским хозяйством заняться – с этими козлами разобраться? Надо, надо! А зачем же я здесь? – Он двигался дальше. Кресты на соборах, мимо которых проходил Полынцев, напомнили о крестах кладбищенских. - Интересно, где её похоронили? На новом каком-то, наверно. Не на Пискарёвском, конечно. Поехать бы туда сейчас, посидеть в тишине. Жутковато, ночью-то, зато можно услышать голос в тишине!»

                2

Сердце жарко ёкнуло – и он остановился. Он увидел человека с телекамерой и машинально следом направился – хотя это было не по пути. Его, как сценариста, заинтересовала телекамера и тот человек, который, судя по всему, был режиссёром.
В районе Зимнего  дворца они остановились.
-Давай вот это крупным планом! - попросил режиссёр.
Присмотревшись, Полынцев стал читать большой рекламный щит, с которого криком кричали необыкновенные забавы Северной столицы: «Две ночи царских утех в окружении раскрепощённых девушек и придворных шутов подарят вам незабываемое погружение в эпоху услад Распутина. Специальный интерьер, постановочное шоу и подарки с барского плеча».
-Снял? – нетерпеливо спросил седоволосый режиссёр.
Молодой оператор закрыл объектив телекамеры.
-Снял! Как шубу с барского плеча!
-Ну, пошли, а то дождь начинается.
Вскоре они расположились в кустах – неподалёку от какого-то павильона, зазывно сверкающего огоньками.
-Надо было всё-таки скрытую камеру взять! – запоздало загоревал оператор.
-Ничего, ты пока давай, снимай отсюда, потом подойдём.
Фёдор Поликарлович не сразу понял, что в таких павильонах, да и не только таких, открыто и спокойно продают наркотики – под видом невинных благовоний или курительных смесей. Минут за пять – пока снимали этот сюжет – к павильону подошло немало разнокалиберной молодёжи: смазливые  девчата и юнцы, прилично одетые, хорошо усвоившие пирсинг – серьги и кольца торчали из ушей, ноздрей, из верхних и нижних губ.
Седовласый режиссёр, поднявши воротник и натянувши кепку на глаза, подошёл к павильону и, сунув деньги в окошечко, взял  цветной пакетик с благовонием. После этого он повернулся – сделал знак оператору, который потихоньку вышел из-за  кустов.
-А что это вы продаёте? - спросил режиссёр, постучав  козонками по окошечку и показав только что купленный пакетик.
-Курительные смеси, благовония, - ответила женщина за  стеклом.
-А вы знаете, что вот эта «Гавайская роза», «Шалфей предсказатель» и другие ваши  благовония – это наркотик?
Продавщица удивилась, а  точней сказать, изобразила удивление.
-Да какой же это наркотик, если у нас лицензия на продажу этих товаров?
-Такие наркотики, - продолжал режиссёр, - приравниваются к героину. Их продажа за границей запрещена.
-Но у нас-то ведь разрешено? Разве не так?
-А дети у вас есть? - поинтересовался режиссер.
-А при чём здесь мои дети?
-Но ведь они тоже могут где-нибудь купить вот такое невинное благовоние, а потом из окошка десятого или двадцатого этажа сиганут. Вы об этом не думали?
Увидев телекамеру, продавщица отвернулась от окошечка.
Настырный режиссёр опять козонками постучал по стеклу, но это уже было делом бесполезным. Свет за окном погас – там зажигалка чиркнула, и замаячил малиновый цветочек дымящей сигареты у женщины в губах.
-Ладно. - Режиссёр отвернулся. - Ты снял? Как у тебя?
-Как в Голливуде! - сам себя похвалил оператор. - Хотя  насчёт звука я не уверен.
-Ну, пошли к соседнему ларьку, там ещё попытаемся…
И опять они расположились в тени за кустами сирени.
И вдруг откуда-то из-за угла павильона появилась плечистая фигура с кулаками в чёрных перчатках.
-Господа! – вежливо, но твёрдо заговорила фигура. - Давайте-ка отсюда по-хорошему. Пока трамваи ходят.
Седой режиссёр заартачился.
-А что, в чём дело?
-Тут снимать нельзя.
-Как это – нельзя? Где это сказано? Если законом не запрещено, то можно.
Человек в чёрных перчатках приблизился.
-Тут я – закон. Усёк? – Он пошевелил широкими плечами. - Ты что, не понимаешь по-хорошему? Вали отсюда! Живо! Или  я сейчас угрохаю всё это ваше кино!
-Но, но! – возмутился режиссёр. - Давайте без рук!
-Значит, ногами угрохаю.
Широкоплечий был настроен серьёзно, так что седому режиссёру, правдолюбцу  с его молодым оператором могло бы не поздоровиться. И тут между ними – совершенно неожиданно – встал Фёдор Поликарлович. Он прекрасно знал, что в этих случаях сопли не надо жевать. Молча развернувшись, Полынцев «выписал» такую зуботычину – парень в чёрных перчатках аж подлетел над землёй, прежде чем рухнуть на кучу мокрых листьев, недавно подметённых дворниками.
«А теперь дай бог ноги!» - подхватив свою сумку, подумал Фёдор Поликарлович, заметив милицейскую машину, проезжавшую неподалёку и резко развернувшуюся в сторону павильона.
Разбрызгивая лужи, Полынцев подскочил к первому попавшему такси.
-Шеф! Свободен?
-Свободен.
-Погнали.
И  такси поехало по ночному городу, сверкающему огнями всевозможных соблазнов – казино, рестораны, гостиницы. И чем дальше они отъезжали от злополучного павильона, тем сильней Фёдор Поликарлович сожалел о своей горячности: такси влетит в копеечку. Правда, окажись он в другой машине – милицейской – там было бы ещё дороже.
Водитель – коренной, воспитанный житель Северной столицы – интеллигентно помолчав, спросил через минуту:
-Простите, но – куда нам ехать?
-А что, я адрес не назвал?
-Не назвали.
-Хорошо.- У Полынцева появилась возможность соскочить со счётчика таксомотора. - А где у вас тут самые лучшие апартаменты?
-Этого добра теперь навалом. - Шофёр притормозил возле парадного, залитого яркими огнями. - Вот, пожалуйста. Три звёздочки. Устроит?
-Если б это был коньяк, то без вопросов.
-Могу вам показать, где подешевле.
Собираясь выходить, Фёдор Поликарлович вдруг заприметил, что следом за ними едет милицейская машина – может быть, там самая, а может,  и другая.
-Придётся ночевать у моей бывшей, - пробормотал он, поспешно называя адрес. 
Интеллигентный водитель, кажется, понял его. Молча скорость включил и поехал, поглядывая в боковое зеркало. «Чёрный воронок» вскоре отстал, и пассажир, откинувшись на заднем сидении, расслабился, закрывая глаза.
Через какое-то время легковушку тряхнуло на кочке.
-Виноват. - Воспитанный водитель улыбнулся. - Такие дороги, что тут  впору солому стелить.
Протирая утомлённые глаза, пассажир забормотал на заднем сидении:
-Знал бы, где упасть… Да только там соломка не поможет. Всё-таки тринадцатый этаж…
Водитель быстро оглянулся.
-Тринадцатиэтажный дом? Или что вы сказали?
Мрачно уставившись за окно, пассажир помолчал, разглядывая краны с прожекторами, чёрные туши высотных домов, подпирающих звёзды.
-Я говорю, понастроили тут… - Полынцев ноготь покусал. - Ни пройти, ни проехать.
-Понастроили!- согласился шофёр, глядя в зеркало заднего вида. - Теперь, что ни дом, то дурдом. В том смысле, что ни какая архитектура тут не ночевала. Лепят, кто во что горазд. Покупают землю, и давай, давай. Как будто бы в последний день Помпеи.
-Не за горами это… - задумчиво произнёс Полынцев.
-Кто? Что?
-Последний день.
-Нет, ну, я бы так не сказал, только всё-таки грустно. - Водитель сбавил газ на повороте  и, не дождавшись реплики от пассажира, снова стал воспитанно помалкивать.
Голая берёзовая рощица, разграбленная ветром, закачалась в ярком свете автомобильных фар – и словно отлетела в темноту. Железобетонные тумбы с кровяными фосфорическими знаками замелькали по краю дороги, ограждая глубокий овраг.
«Долго что-то тянемся, - подумал Фёдор Поликарлович. - Или это просто потому, что я тут не был, чёрт знает, сколько…» 
Он ехал по новому адресу бывшей жены – раньше, когда были вместе, они жили в центре, а этот, новый,  адрес, связан был с рождением Анастасии, дочери. Прежнюю  однокомнатную квартиру жены и двухкомнатную квартиру её родителей пришлось обменять на общую жилплощадь: с двумя ребятишками жена бы не справилась без помощи бабки и деда, который, впрочем, лет через пять скончался от рака.   
Такси покрутилось в районе плохо освещённых новостроек и, наконец-то, Фёдор Поликарлович приехал, да только зря.
Дверь была закрыта.
Он расстроился. Опустивши сумку на пол, указательный палец просунул в глухой чёрный ворот свитера – потянул, ослабляя.
 «Хотел же позвонить ещё! Растяпа! Только деньги выбросил на ветер! - Он зубами зажал папиросу. -  Где вот они шляются? У сестры? Так я не знаю адрес. Да и не хочу я ту сестрицу видеть – муженёк у неё гниловатый. Ну, и что теперь делать? - Выйдя на улицу, он потоптался у подъезда, вспомнил северянина, который когда-то пригласил его работать в качестве редактора в Норильске. - Можно, конечно, Вите Быстракову позвонить. Года три, наверно, как тут живёт. Мужик хороший, гостеприимный. Только что я скажу ему? Врать не хочется, а в жилетку плакаться – тем более. Да и потом – не приедешь с пустыми руками, надо будет брать пузырь с прицепом. А мне теперь нужна до звона трезвая башка. Завтра или послезавтра – кровь из носу – надо найти кое-кого. Хотя виновных надо искать не здесь – в Москве принимают законы. Но если уж я здесь, то для начала мы здесь трубку мира выкурим – под видом самых мирных благовоний».
 
 
                Глава шестая

                1

 И Полынцев начал – упорно, тупо – ходить по городу, искать виновника. «А это всё равно что искать иголку в сене, - подумал он, остановившись где-то на Сенной. – И всё-таки буду искать! И найду!» И кем он только ни прикидывался во время этих поисков. Кому-то он говорил, что собирается снимать квартиру. Кому-то врал, что он является риэлтором, представителем агентства по недвижимости. А кому-то – особо интеллигентным жителям – он представлялся как истинный, коренной петербуржец, для которого было очень важно жить именно в центре, где высота потолков не менее трёх метров.
-Моему заказчику нужен дом с окошком на Неву, - говорил он одному интеллигенту, а второму признавался:  - Хочу поселиться на Невском проспекте.
Кто-то охотно верил коренному жителю северной столицы,  а кто-то с недоверием косился на странного риэлтора – проходимцев теперь было много. Без устали шагая по улицам, проспектам и площадям, Полынцев туфли свои до тонкой корочки  исшаркал – как будто наждаком сточил. Невольно изучая модерновый современный стиль, прилепившийся к архитектуре изящного классицизма, Фёдор Поликарлович угрюмо думал: «Это – стиль барокко. А это – стиль барака!» И потом, когда Полынцев  разыскал нужный дом, он подумал, что это весьма символично и далеко не случайно: новый дом был построен в стиле «современного барака», подспудно угнетающего жителей, придавленных, приплюснутых громадами. Что происходит или уже произошло на излёте двадцатого века? Печально глядя на Москву или на Питер, глядя на Париж, на Лондон, Нью-Йорк или Шанхай, нельзя не подумать о том, что современная архитектура вступила в пору поклонения железобетонным гигантским идолам идиотизма.
Всё это промелькнуло в голове – как свежий ветер возле виска. Теперь его другое занимало. Как лучше поступить? Пойти напропалую? Или позвонить соседям, уточнить? Хотя сначала надо как-то в подъезд проникнуть – на двери то ли кодовый замок,  то ли «домовой»; так он называл домофон. Эту проблему он легко решил – время от времени из двери кто-нибудь выходил.

                2
 
 Он покурил на площадке и решительно позвонил. За чёрной массивной дверью какое-то время царила тишина.
«Никого, - мелькнуло в голове. – И слава богу!»
Уже собравшись  уходить, он замер: но кто-то вдруг с той стороны заскрежетал железными зубами, заскрипел задвижками. Чёрная  дверь приоткрылось – на крупнозернистой, короткой цепи.
-Я слушаю… - Голос был начальственный, чугунный.
«Отец! – понял Полынцев. – Папаша. Пахан. Как его звать? Вурдала Демонович? Или что-то навроде того…»
-Простите, - робко начал непрошеный гость, – я насчёт вашего сына…
-А кто вы такой? – перебил повелительный голос. –Учитель? Да? Опять там что-то?
-Опять! - Полынцев подхватил подсказку.- Ваш сынок отличился…
Серебристая цепь  отлетела – дверь открылась. Перед ним стоял крупный, мясистый хозяин и не просто хозяин квартиры  – хозяин жизни, можно сказать. Вурдала Демонович, да, да, именно так звали его, именно так. Кровью налитые вурдалачьи глаза – то ли с похмелья, то ли от бессонницы – стояли в глазницах как замороженные. В разрезе бархатного барского халата, полураскрытого  до пупа, виднелась такая густая растительность, что никаких сомнений даже у Дарвина тут не осталось бы: человек произошёл не от обезьяны – от косматого козла, удачно соблазнившего какую-то хвостатую чертовку.
 -Ну, проходи! – Хозяин жёстко надавил на «ты». - Правда, некогда мне, уезжаю.
-Я вас не задержу.
-Очень надеюсь на это. - Вурдала Демонович не пустил его дальше прихожей.- Итак… Я слушаю…
Вурдала Демонович почти придавил его к стенке своим волосатым, в бархат закутанным пузом  – Полынцев невольно отодвинулся к двери.
-Вы, знаете, чем занимается ваш…
-А что? – Хозяин опять перебил.- Он разве не в школе?
-Нет. - Полынцев поморщился, глядя на козлиную поросль хозяина и грубо, неожиданно для самого себя, добавляя: - Он должен быть в тюрьме, а не в школе!
-Не понял… - Стопудовый господин набычился, глядя исподлобья. - Ты кто такой вообще? Ты откуда?
 Засунув дрожащую руку за пазуху, Фёдор Поликарлович  достал  фотографию дочери, подмятую на верхнем уголке.
-Он погубил вот эту девочку… эту невинную душу…
Волосатые руки стопудового хряка оказались на удивление цепкими – воротник затрещал, приподнявшись над затылком Полынцева.
-А ну, пошёл отсюда! Невинная душа!- зарокотал хозяин, выпроваживая гостя на площадку.- А то я сам тебя лишу невинности!
Ох, зря он так сказал; не надо было ему хамить. Оскорблённая душа Полынцева вспыхнула таким огнём, который не только ослепляет, но и разрушает. Сам себя не помня, Фёдор Поликарлович за одну минуту успел управиться; хозяин отлетел в свою прихожую и там обо что-то шарахнулся коротко остриженным калганом – волосатые руки разлетелись крестом, сверкнувши бриллиантовыми перстнями.
Уже догадываясь, что произошло, но ещё отказываясь верить, Полынцев быстро дверь закрыл, стараясь не хлопнуть, не встревожить соседей. Потом он какое-то время истуканом стоял  над бездыханным хозяином, бестолково смотрел, как из-под жирной, аккуратно выбритой щеки струится тонкая красная нитка, всё дальше и дальше разматываясь… 
«Вот это я наделал! - мелькнуло в голове. – И что теперь?»
И тут раздался голос –  ещё не окрепший, но уже садящийся на грубые басы:
-Ты с кем это воюешь, пап?
Тяжело дыша, Фёдор Поликарлович вошёл в детскую комнату. Глаза у подростка, лежащего на кровати, сделались большими и оловянно-белыми от ужаса – лицо непрошеного гостя было жутковато перекошено. Паренёк тот был – Афиноген, а в школе просто – Афиген, а в подворотне   и в тёмных кустах прозвали его – Антифик, с ударением на первое «и».
- Ты кто? Как звать? - на всякий случай Полынцев решил уточнить, кто перед ним.
-Афине… фиген…  пролепетал подросток, вжимаясь в подушку.
-Вставай! – приказал Полынцев. – Труба зовёт!
Антифик, дрожа всем телом, нехотя  поднялся. Прыщеватые скулы его покраснели оттого, что трусы сделались  мокрыми и на постели желтым цветком распустилось  мокрое пятно.
Полынцев показал ему красочный пакетик, продающийся под видом курительных смесей или невинных благовоний.
-Где ты берёшь такую дрянь? Только не ври!
Глядя на мокрые ноги, подросток пролепетал:
-Это отец… Я у него…
Изумлённый Полынцев машинально посмотрел в сторону прихожей.
- У него? Он что – употребляет?
 -Нет. У него оптовая продажа. – Антифик поджал под себя одну ногу.- Только вы ему не говорите, а то убьёт…
-Час от часу не легче, - пробормотал Полынцев. – А где у него эти… Склады, погреба, или что там такое?
-За городом. Как на дачу едешь, там… - Подросток, начиная говорить всё громче и уверенней, вдруг замолчал, широко раскрытыми глазами глядя куда-то поверх головы Фёдора Поликарловича.
Полынцев повернулся и обомлел.
Стопудовый хозяин, убито лежавший в прихожей, благополучно воскрес. Окровавленный, всклокоченный и потный Вурдала Демонович стоял, покачиваясь, на пороге в детскую комнату. Глаза его горели – сухими сумасшедшими брильянтами. А в руке у него – волосатой, трясущейся – мерцал небольшой пистолет.
Жутко улыбаюсь, Вурдала Демонович – медленно, будто во сне – облизнул оружие, испачканное кровью. Сумасшедший брильянтовый глаз – тоже медленно, сонно – подмигнул Полынцеву, который отступил подальше от оружия и оказался в бетонном углу. Волосатая рука – опять же довольно-таки  медленно, сонливо – передёрнула затвор. Окровавленный палец мягко нажал на курок, но выстрела Полынцев не услышал – не успел.
В эту секунду его разбудили.


                Глава седьмая

                1

Сначала он услышал отдалённый гул вокзала, напоминающий гул прибоя – нестройные людские голоса гудели.  Затем кто-то настойчиво, властно потрепал по плечу   Полынцева.
-Проснитесь, гражданин!
И он проснулся, в первые секунды обжигающе остро  сожалея о том, что помешали досмотреть, а позднее в глубине души радуясь как раз тому, что помешали.
Степенный, строгий милиционер, приподнимая руку к белому виску, представился и потребовал документы у гражданина, спавшего на деревянной вокзальной лавке.
Документы были в полном порядке, а вот глаза гражданина вызывали смутную тревогу и подозрение – заполошно рыскали, старясь лишний раз не натыкаться на глаза старшины. Ещё раз внимательно пролистав документы, милиционер вздохнул и, как бы нехотя, взял под козырёк и попрощался, пожелав удачи. 
«Лучше б ты меня арестовал!» - хмуро подумал Полынцев, всё ещё находясь во власти прерванного жуткого сна.
Выйдя на улицу, Фёдор Поликарлович постоял возле телефонной будки, с  трудом припоминая нужный номер – дозвонился до бывшей своей, сказал, что он здесь, в Петербурге. Бывшая как раз в это время с сыном собирались ехать на могилу дочери, и они договорились встретиться возле метро, чтобы оттуда уже отправиться вместе. 
Глядя на огромные вокзальные часы, Полынцев подумал, что можно прогуляться пешком до метро.
Мелкий дождик начинал бросаться бисером, холодный ветер со свистом вертел и гонял по асфальту рваные листья, приклеивал их к мокрым окнам, стенам и высоким рекламным щитам.
Страшный сон, который Фёдор Поликарлович не досмотрел, снова и снова душу бередил, когда он обращал внимание на большие новые дома – современные небоскрёбы, плотинами стоящие на пути огромных волнообразных туч.
Двигаясь к метро, Полынцев обратил внимание на стену  старого ленинградского дома, на котором висела памятная плита, будто поклёванная осколками от снарядов. На плите была надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!»
Сам не зная почему, он поспешил перейти на другую сторону улицы и при этом испуганно голову в плечи втянул – точно опасаясь артобстрела. Затем – уже неподалёку от метро – Фёдор Поликарлович, скрываясь от дождя, остановился покурить под каменным козырьком. Поглядывая по сторонам, он увидел вывеску редакции питерского журнала – и так обрадовался, как будто он именно эту редакцию три дня искал по городу,  найти не мог.
                2

«Мастерство не пропьёшь!» - говорят остряки, и в этой шутке есть большая доля правды – неприятная доля, нужно признаться. Много тяжких мыслей было в голове, когда Полынцев собирался улетать, но всё-таки одна застряла – чисто практическая мысль, профессиональная. Если в кои то веки он вырвался в Питер, так необходимо это использовать на полную катушку – по редакциям побегать, потолкаться на киностудиях, предлагая свои работы, от которых у него распухла сумка, свинцово надрывающая руку. Он был так зациклен на этих своих творческих работах, что порою становился то ли рабом, то ли роботом, для которого ничего другого не существовало на белом свете. И в ту минуту – оказавшись возле вывески журнала – Полынцев поймал себя на том, что собирается заскочить в редакцию; время есть, можно успеть. Здоровой частью мозга, не до конца ещё угробленного творчеством, он понимал, насколько циничен весь этот чертов профессионализм, въевшийся  в душу. Понимал и всё же не мог перебороть «соблазн большого города» – сделал несколько шагов в сторону редакции.
Разозлившись на себя, он отвернулся от вывески и, проходя мимо каменной арки, заметил костерок, слабо трепыхавшийся в глубине сырого, старинного двора. И тогда в нём что-то закричало – или кто-то в нём вдруг закричал – о том, что пора, наконец-то, покончить с этим  цинизмом, с этим проклятым профессионализмом, из-за которого вся жизнь кувырком полетела.
Не давая себе опомниться, Фёдор Поликарлович быстро прошёл под каменной, гулкою аркой и, остановившись около костра, стал решительно, резко выбрасывать черновики.
Дворник с метёлкой появился откуда-то.
-О! - блаженно вздохнул, потирая ладони. - Погреемся!
Сырая бумага – под мелким дождём – плохо горела, чадила, но всё-таки пламя кусало, с хрустом жевало многолетнюю стряпнину – страницу за страницей, испещренную вдохновенным, порывистым  почерком. И чем сильнее разгоралось пламя, тем сильнее оно отражалось в глазах Полынцева – там плясали золотые, сумасбродные чёртики. Что-то в нём торжествовало – или кто-то в нём торжествовал –  в эту минуту. Он прикурил от костра «инквизиции» и хищновато прищурился, мысленно топча в себе остатки сожалений. Сплюнув под ноги, Полынцев взял  почти пустую свою сумку, отвернулся от огня и широкими шагами двинулся прочь, испытывая невероятное облегчение и даже чувство некого геройства – не всякий автор был способен на такое самосожжение.  И правильно, правильно он поступил. Надо было бы уже давно зажечь вот такой вот костёр инквизиции – спалить к чертям собачьим всю эту «нетленку» и успокоиться, нормальной жизнью жить, детей растить. А он? Ведь если вдуматься, то просто ужас – на какую, в сущности, ерунду, мишуру и химеру он растратил свои силы, свою жизнь.  «Я знаю про людей что-то такое, чего они не знают про себя!» – самонадеянно говорил он когда-то в молодости. А что теперь? Ну, что ты знаешь, милый? Чем ты осчастливил нас, каким таким великим  откровением  ты озарил потёмки человеческой души?
И тут он неожиданно споткнулся на ровном месте. Споткнулся – и оглянулся. «Боже мой, что я делаю?! Ведь это же горит вся моя сознательная жизнь, всё моё  оправдание перед  Всевышним!»
 Полынцев плохо помнил, как метнулся по сырому скользкому двору, как хватал каштаны из огня – черновики, подёрнутые  дымом.
-Нашёлся тоже Гоголь, мать твою! – хрипел он, поплёвывая на обожжённые пальцы.
Дворник, опухший с похмелья, рядом стоял и под сурдинку посмеивался, глядя, как мужик на четвереньках ползает кругом костра и собирает то, что  недавно выкинул.
-Перепутал, что ли, божий дар с яичницей? – удивился  дворник, продолжая скалить прокуренные зубы.
Фёдор Поликарлович посмотрел на дворника. Так посмотрел, что бедолага замер с полуоткрытым ртом.
Собирая обгорелые листы намокших рукописей, Полынцев  обратил внимание на ту страницу, где чернилами растеклись-расплакались кривые поэтические строки:

Звенела солнечная нить,
Стрекозы в воздухе дрожали.
И невозможно объяснить
Из-за чего мы хохотали.

Нам просто было хорошо,
Поскольку дело молодое.
Как быстро век любви прошёл,
А вместе с ним и век покоя!
 
Порвалась солнечная нить,
А нитки снега вьются, вьются…
И невозможно объяснить
Из-за чего так слёзы льются!..

                3
 
        Поднявши ворот длинного, серого плаща, понизу окапанного грязью и водой, Полынцев понуро шёл по утреннему городу. Шагая, он смотрел себе под ноги и временами видел странно опрокинувшийся мир: в лужах купола сияли чистым золотом, небеса плескались рваной синевой. Трамвай над головою затрезвонил, когда Фёдор Поликарлович сутуло проходил по мокрым рельсам, где лежали насмерть зарезанные листья – красное раздавленное мясо. Затем заскрежетали тормоза машины, едва не сбившей горе-пешехода, бредущего на красный свет. 
     Незрячими глазами глядя перед собой, он порою натыкался на прохожих, на фонарные столбы. Какая-то влюблённая парочка посмеялась над ним, говоря, что дяденька с утра уже поддатый.
    «И мы тут смеялись!» - подумал дяденька, припоминая первую любовь, которая вот здесь, на этих мостах,  перекрёстках и площадях жгла его юное сердце в пору белых, безумных ночей.
      Остановившись, он жадно закурил над гранитным, сырым  парапетом,  наклонился над холодной рябью узкого канала, где лебяжьим пухом плавали туманы. Потом, протирая глаза, посмотрел на солнце, восходящее над городом, на чёрный силуэт какого-то высотного здания. И опять и опять – неожиданно ярко, подробно  – вспоминал он всё то, что недавно приснилось, то, что предстояло ещё сделать, или предстояло осознать, что этого делать не надо.
       Решение он думал принять сегодня к вечеру – после того, как  съездит на могилу дочери. А пока он шёл на встречу со своею бывшею семьёй. Шёл медленно, устало, готовый сесть на первую попавшуюся лавку и заплакать под тихим осенним дождём, скрывающим слёзы.
       Сквозь тучи пробивалось робкое солнце. Слепящим светом вспыхивали лужи, полные рваной листвы. На карнизах ворковали голуби.
      Возле метро Фёдор Поликарлович увидел междугородний телефон-автомат и встряхнулся. В нём снова напрягались упрямые пружины, толкающие к действию. Боясь передумать, Полынцев дозвонился  до своего далёкого соседа.
     -Самоха! - сообщил твёрдым голосом. - Я не приеду!
     На том конце провода не удивились.
    -Значит, деньги за дом высылать?
     -Да, Самоха, высылай, как договорились.
     -Понял. А ты? Что надумал?
      -А я начинаю новую жизнь! У меня ведь ещё Василир…
     -Василир? А это кто?
     Полынцев бросил трубку и пошёл навстречу новой жизни.
               

                Глава восьмая
               
                1
 
       …Семнадцать лет назад он увлекался  творчеством поэта и художника Максимилиана Волошина и поэтому сына хотел назвать Максимилианом. Только не тут-то было: и жена, и теща, закусивши удила, встали на дыбы,  не желая признавать Максимилиана – непомерно длинное, семимильное какое-то, громоздкое имя.
       -Лучше давайте Алексеем назовём, - предлагали они.- Или Василием.
       И тогда отец – как бы назло надменному соседу – придумал нечто небывалое: Василир.
      -Ни вашим, ни нашим! - однажды сказал он, показывая твёрдую казённую бумагу, на которой имя было скреплено двуглавой орлиной печатью.
      И жена, и тёща молча посмотрели на него, как на придурка. И только тесть обрадовался; глуховатый Василий Капранович не расслышал окончания имени – подумал, что внука называли в честь его, новоиспечённого дедули. Но даже и потом, когда он разобрался, в чём дело, Василий Капранович всё равно оставался на стороне чудаковатого зятя.
        -Бабы! - жизнерадостно говорил он. - Что бы вы понимали? Ни у кого такого нет, а у нас – пожалуйста! Василир!
       -Ну, тогда уж назовите – Вазелин, Ванилин, - ворчали бабы.
       -Ладно, всё, базар закрылся, рынок тоже, – подводя черту под этим спором, решительно сказал  Василий Капранович.             
       Недовольные бабы долго не хотели с этим именем мириться, думали даже тайком переписать, переделать метрики, но потом успокоились.
                2

      Какое-то время Полынцев прожил с семьёй – до тех пор, покуда Василира не забрали в армию. Жить под одною крышей с бывшею женой – при отсутствии любви – было не очень комфортно, чтоб не сказать фальшиво, если не пошло. Но Фёдор Поликарлович решил потерпеть из-за сына. Почему? Да потому что Василир – отчаянный и дерзкий, горячностью и глупостью похожий на молодого отца – уже предпринял несколько попыток поймать и изничтожить виновника гибели Анастасии.
        -Не надо!- мрачно увещевал отец. - Жизнь всё расставит по местам.
        -Да ничего она не расставит, пока сам не расставишь! - угрюмо отвечал высокий, мускулистый парень.
       Сын вырос крепким, самостоятельным; занимался тяжёлой атлетикой, единоборствами.
       Вера Васильевна, мать, говорила:
       -Он с этим железом – как ненормальный в последнее время.
       -А что такое? – не понял Фёдор Поликарлович.
       -Ну, как это – что? Он теперь  часами в спортзале пропадает.
       -А раньше? Занимался? Нет?
      -Нет, он раньше тоже  занимался, но  не так… - Большие светло-изумрудные глаза у матери были тревожны.- Боюсь я за него.
       -Что? - Полынцев усмехнулся.- Грыжа вылезет?
       -Да причем тут грыжа? - Вера Васильевна несколько секунд, не мигая, смотрела на него. - Ты что, не догадываешься?      
     -Погоди.- Полынцев тоже перестал моргать.- Он что-то говорил?
     -Обмолвился однажды… - Мать вздохнула.- Всё равно, говорит, я это дело так не оставлю. И вот с тех пор я заметила – часами пропадает в спортзале. А недавно купил перчатки…
      -Что за перчатки?
      -Боксёрские.
      Полынцев осторожно поговорил с любителем бокса и тяжелой атлетики. Василир отвечал ему спокойно, уверенно; сказал, что уже был в военкомате и определился по поводу службы.
     -Ну, и что? Куда? – спросил Полынцев.
     -Военно-воздушный десант.
     -Это хорошо, хотя и трудно.
     -Ничего, как-нибудь…
      Отцу было приятно – парень мог за себя постоять. И в то же время было тревожно. Молодой, горячий, гордый Василир обладал ударом кулака в двести двадцать, двести сорок  килограмм –  они специально замерили по время прогулки в парке на одном из таких аттракционов, где можно замерить силу удара.
      В том парке было полно всевозможных развлекательных машин и агрегатов: американские горки, японские роботы и что-то ещё – всё иностранное, всё наименованное по-английски.
      Подойдя к силомеру, парень покачал головой.
     -Вот буржуи, да? – сказал он будто самому себе, а не отцу.- Что только не придумают!
     -А ты был в Самаре? – неожиданно спросил Полынцев.
     -Нет. А причём тут Самара?
     -А притом, что именно в Самаре наш русский физик придумал, сконструировал и запатентовал – прошу заметить! – запатентовал уникальное своё сочинение… ну, то есть, это… изобретение под названием «силомер». А эти буржуи потом уже пошли по проторённой дорожке.
      -Да? – Василир с удивлением уставился на агрегат. - А ну-ка, дай, ударю по буржуям!
        Посмотрев на цифры силомера, Полынцев подумал:  такой человек, прежде всего, опасен для самого себя; не сможет по уму распорядиться собственною силой и пропадёт за здорово живёшь.
     -Василир! - внушал ему отец. – Что было, то было. Ничего не вернёшь. Нужно думать о будущем.
     -А мне говорили, надо жить настоящим, - ответил сын.
     -Кто говорил?
     -Да в школе…
     Полынцев закурил. 
     -Правильно, в общем-то, говорили. Только и о будущем не надо забывать. Ты куда после армии думаешь?
    -Да что сейчас об этом? – Парень пожал плечами.- Отслужу, там будет видно.
    -Тоже правильно. 

                3
 
    Поначалу Фёдор Поликарлович устроился в заводскую газету, а через месяц-другой – неожиданно для многих и для самого себя – пополнил ряды работяг. Во-первых, рабочим платили побольше, а во-вторых, ему было противно и унизительно строчить галиматью какую-то на потребу дня.
       После работы и в выходные он частенько ездил на могилу дочери, подолгу там сидел, глядя в землю, и всё о чём-то думал, думал, думал, глубокими морщинами взрыхляя лоб. Глаза его иногда вдруг становились  блестящими, с какою-то болезненно-туманной поволокой.
      Потом пришла пора, когда  сына призвали в армию. Полынцев провожал его довольно сдержанно, да и сынок относился к нему не то, чтобы прохладно, а как-то смущённо, словно бы не веря, что этот дядька – его отец.
      Перед самым прощанием Полынцев зачем-то стал расспрашивать:
      -Кажется, его тоже должны были в армию  взять?
      -Кого – его? – не понял парень.
      -Ну, того… Антихрист или как его?
      -Антифик.- Сын сердито шевельнул бровями.- Его от армии родители отмазали.
      -То есть как – отмазали?
      -Ну, как? Есть такая мазь. Ты что, не знаешь?
      Фёдор Поликарлович, конечно, знал о существовании такой волшебной мази, но в ту минуту отчего-то вдруг забыл.
       -Отмазали? Понятно. А где они теперь? Слышишь, Василир? Они же переехали как будто?
      -Переехали, - нехотя ответил сын.
      -Ты новый адрес знаешь?
      -Нет.
      -А если честно?            
      -А если честно: мамка не велела.
      Полынцев помолчал, пристально глядя парню в глаза,  очень похожие на его, отцовские.
       -То, что ты мамку слушаться привык – это похвально, сынок. Мамка плохого не посоветует.

                4

        Проводивши сына, Фёдор Поликарлович, ни слова  не сказав своей бывшей супружнице, перебрался в одно неприглядное и довольно-таки беспокойное общежитие – комнатку помог ему «сделать» недавний хороший знакомый, работавший комендантом заводской общаги. Здесь нередкими были застолья по тому или иному поводу, но Фёдор Поликарлович никогда в этих гульбищах не принимал участие. Иногда – если  очень настаивали – он мог для приличия посидеть в компании, попить минеральной водички. В прошлом балагур и весельчак, он теперь всё больше помалкивал и всё реже глаза поднимал, разговаривая с кем-то за столом, на работе или в коридоре общежития.
     Вечерами он постоянно куда-то пропадал после работы – не заходил в общежитие. И если бы кто-то за ним проследил в это время, то непременно удивился бы тому, как Полынцев преображался – в буквальном смысле и переносном.
     У него был с собою портфель, где находилась довольно-таки интересная куртка: снаружи подкладка у неё была серая в клеточку, а внутри – кроваво-красная.  Переодеваясь где-нибудь в вечернем сквере за деревьями, Фёдор Поликарлович  издалека был заметен как гражданин серый в клеточку, а через десять-пятнадцать минут он зачем-то превращался в гражданина, облачённого в кроваво-пурпурную куртку. Его поведение было похоже на поведение человека из какого-нибудь детектива или криминального романа.
        Однажды вечером он пришёл к своей бывшей супружнице. Посидели за столом, попили чаю.
      -Как там наш солдат?      
      -Ничего, - с полуулыбкой сказала Вера Васильевна. - Освоился. Три раза прыгал с парашютом.
      -Фотографию прислал?
      -Прислал.
      -Покажи.
      Глаза у парня на фотографии были грустноватые, но голова держалась на подъёме – гордо, крепко.
     -Это хорошо… - сказал он вдогонку своим каким-то размышлениям.- Ну, что? Я пойду…
     -Иди. Уже поздно.
      Они помолчали, глядя в пустые чайные чашки.
      -Я скоро уеду, Вера Васильевна, - задумчиво проговорил он, вставая. 
      -Что? – усмехнулась женщина. - Не сидится на месте?
      -Не сидится! - многозначительно сказал он. – Пока не сидится!
       -И далеко на этот раз?
       -Пока не знаю.   
       Вера Васильевна к нему давно остыла и ей, откровенно сказать, было всё равно, куда и надолго ли он собирается. Без ребятишек в доме было пусто, а Фёдор Поликарлович эту пустоту не мог заполнить, даже если бы хотел, а такого хотения  Полынцев не испытывал. Во время этих редких встреч, наполненных тягостным молчанием, они были похожи на двух пассажиров, случайно оказавшихся под крышей одного вокзала в ожидании тех скорых поездов, которые должны были их увезти в разные стороны.

                5

       Наступила осень, как всегда промозглая, сырая в этой северной столице. Сентябрь по обыкновению простоял ещё теплый, но безутешно плаксивый – всё кругом было забрызгано. Земля на кладбище, куда Полынцев пришёл последний раз, оказалась настолько расквашена – к могиле дочери не протолкнёшься без того, чтобы не врюхаться по щиколотку в грязь. А потом – в первой декаде октября – погода резко поломалась. Ночами даже снежок пробрасывал. Заморозки по утрам на проспектах и улицах стеклом покрывали асфальт, заставляя водителей заниматься «фигурным катанием». Ближе к полудню, правда, пригревало – золотым стеклорезом солнцем весело резало тонкий ледок, выжигало в парках и садах куртинки снега. Перепадали даже такие дни, когда солнце палило почти по-летнему. Груды обсохшего листаря, сбитого дождём и ветром, снова зашуршали, как большие пауки, в парках и садах. Молодые люди там и тут снова сидели на скамейках, обнимались и даже целовались напоказ – это теперь было в порядке вещей. И это целование – показное, бесстыжее – почему-то сильно раздражало Полынцева. Так раздражало, как будто молодые люди не целовались, а в душу ему плевали, причем плевали нагло, демонстративно. Головою Фёдор Поликарлович понимал, что это не так, а вот сердцем не мог ни понять, ни принять.
       Особенно сильно раздражала  его одна парочка – гусь да гагарочка. Разодетая в пух и прах, беспечная, раскрепощенная парочка эта всё время появлялась в одном и том же месте – возле пруда. Они кормили уток, на зиму остававшихся тут, сидели в кафе, что-то пили, курили – тоже мода сегодняшнего дня: парень свою девушку угощал сигареткой; и  это опять же раздражало Полынцева так, будто в душу плевали. Стараясь быть не замеченным, Фёдор Поликарлович стоял неподалёку, болезненно-блестящими глазами караулил парочку. А потом  он стоял за деревьями у подъезда, куда возвращался парень,  проводивши свою девушку домой. Парень жил неподалёку от Таврического дворца, где когда-то, говорят, устраивал пиры светлейший князь Потёмкин.
       Проходя неподалёку от Таврического дворца, Фёдор Поликарлович, криво улыбаясь, думал: «Светлейший Потёмкин! Как странно! Где тут свет, а где тьма? Кто мне скажет?»

                6

      Вечерние прогулки в районе Таврического дворца продолжались, примерно, с неделю и закончились тем, что однажды Фёдор Поликарлович пришёл  в самое ближайшее  отделение милицию и добровольно сдался, говоря, что он не мог не сделать того, что сделал, хотя сделано было нечто ужасное и непоправимое.
     -И где тут свет, а где Потёмкин – я не пойму! – сбивчиво сказал он, вытирая влажный воспалённый лоб.
      И в милиции тоже не сразу поняли, в чём он признаётся, тот странный господин, всё время как-то криво улыбающийся и протягивающий две руки – словно за подачкой – за наручниками. Но минут через десять раздался звонок, подтверждающий то, что говорил этот странный, диковато улыбающийся господин – в районе Таврического дворца совершено было преступление.
      В следственном изоляторе – в Крестах – его держали совсем недолго, потому что судили в особом порядке: он полностью признавал свою вину.


                Глава девятая

                1

                Русская земля – как будто испокон веков – ужасно густо, плотно опутана была ржавой паутиной колючей проволоки. Особенно густо и щедро – десятками и даже сотнями километров – колючка была протянута по землям бесчисленных советских лагерей. И вот эта картина – сплошное торжество колючей проволоки в родном отечестве – так сильно, так больно застряла в генной памяти трёх-четырёх поколений, что теперь многие русские люди с уверенностью могут  говорить: «Колючка? Да, это наше изобретение!» Однако же нет, извините. Русский характер  не напрасно всё-таки называли широким, размашистым; было в нём, было что-то от вольного ветра, от буйства половодья, от молодости молний, разметавшихся по весенним степям и полям. И невозможно представить, чтобы этот вольный синеглазый ветер сам себе сотворил бы колючую клетку. И никак нельзя вообразить  половодье, ограниченное проволокой; облака и тучи, для которых устроен специальный узкий коридор, унизанный рукотворно-хитрыми шипами, не позволяющими свободно пройти туда, где зацветает кровавая роза вечерней или утренней зари. Нет, господа, извините, вольнолюбивый славянский характер не вяжется с изобретением колючей проволоки, похожей на свирепую клыкастую собаку, молчаливо и преданно день и ночь торчащую на страже.
 
                2

                Зимнее солнце почти неподвижно стояло  в желтоватом  студёном ореоле, точно примёрзло над кронами заснеженного лесоповала. В тишине, перелетая с дерева на дерево,  пощёлкивали снегири, синицы. Трудился где-то незримый дятел – дробные звуки рассыпались над головами.
                Возле костра, полыхающего на делянке, минут пять или десять приглушенно брякали ложки, миски – казённое варево, слегка дымясь, проворно исчезало в глотках мужиков, одетых в замурзанные  телогрейки с белыми порядковыми номерами, нашитыми на груди.       
                Широкоплечий, молодцеватый парняга посмотрел поверх забора, опутанного колючей проволокой.
      -Папа Карлович! - заговорил он, поправляя шапку, тоже имевшую порядковый номер, только внутри.- А ты не заливаешь по поводу колючки?
      -А мне это зачем? - вопросом на вопрос ответил тот, кого назвали «Папа Карлович». – Сходи в библиотечку и проверь.
       -Надо же! – облизывая ложку, удивился широкоплечий парняга. - А я всё время думал, что это наше изобретение – колючка.       
      -Нет, ребята, увольте!- Папа Карлович усмехнулся.-  Нам чужой славы не надо, нам и своей предостаточно. Колючая проволока – змея подколодная с ядовитыми зубьями – приползла на наши земли из-за моря-океана.
       -Это откуда же она?
       -Отец колючей проволоки – американец  Глидден.
       -Гнидин? - уточнили сбоку. - Гнида, стало быть?
       -И так можно сказать, - согласился Папа Карлович.
       Мужики возле костра зашумели. 
       -Вот какая гнида! А? Придумал!
       -Ну, а кто же ещё, кроме гниды, мог придумать такое? 
       Проворно уничтожив казённую похлёбку, мужики теперь могли поговорить, покурить.
       Крепкий запах махорки и дешевого табака на несколько минут заглушил, оттеснил запах прелого снега, тестообразно подтаявшего кругом кострища; запах влажной хвои отодвинулся;  пропал аромат подсыхающих веток и сучьев, приготовленных для поддержки длительного огня на делянке – костёр тут приплясывал от темна до темна.
       Молодцеватый широкоплечий парняга – его тут прозвали Горячий – спрятал свою деревянную ложку за голенище валенка.
      -Слушай, Папа Карлович, - хрипловато спросил он, - а ты откуда всё это знаешь? И про колючку, и вообще…
      -Всего не знает даже Господь Бог, - скромно ответил Папа Карлович, царапая седую щетину.
      -Это верно, - зевая, согласился Горячий. – Даже господь бог не знает, что эта проволока под напряжением в сто сорок вольт.
      -Да ну? – удивился Папа Карлович.- Неужели правда?
      -Можно проверить, - спокойно ответил Горячий.-  Ватник сними и садись голой ж…
     -Нет уж, спасибочки, я постою. 
     Горячий зло посмотрел в сторону проволоки.
     -Живём, бляха-муха, как в фашистском концлагере, если не хуже. Там хоть были враги, захватчики. А тут – свои фашисты. Доморощенные.  Я всех бы их порвал – дай только волю.
     Папа Карлович пожал плечами, широко раздавленными каторжной работой на лесоповале.
       -Вот потому и не дают, - заметил он. – А вот когда маленечко остынешь, тогда…
      -Я только в гробу остыну!
      -Ну, там-то, конечно, - согласился Папа Карлович и продолжил тему колючей проволоки: - А мне вчера электрик говорил, что в проволочной цепи есть участки, где стоят предохранители. На столько-то ампер, я не припомню.
      -Это они специально оставили! - подхватил Горячий. – Я ж говорю, что эти твари хуже фашистов!
      -Специально? Зачем?
      -Русская рулетка. Знаешь? «Колючка» называется или «Шашлык».
      -Нет, не знаю. Ну-ка, расскажи.
      -Папа Карлович, да всё довольно просто. – Горячий сплюнул, отвернувшись.- Тут фраера в картишки режутся, а проигравшийся должен голой грудью на амбразуру броситься – на  колючку. Если повезёт – живой останется. А нет – шашлык получится.
       -Сурово.
       -А как ты хотел, Папа Карлович? Зона всё-таки – не зона отдыха.
       -А в соседней зоне, - сказал кто-то сбоку,- мины стоят на растяжках.
       -Ерунда. - Горячий   отмахнулся.- Там сигнальные  мины. Много будет шуму, но человек останется живой. Ну, может, кое-что ещё и в штанах с перепугу останется. Но главное – будет живой.  Разница есть?
       Мужики возле костра ещё немного  покурили, поговорили. Потом где-то за деревьями три раза ударили в подвешенную рельсу. Промороженная сталь истошно взвизгнула, точно живая.
      Горячий парняга поднялся, посмотрев на конвойного, открывшего двери теплушки, стоявшей неподалёку.
      - Ну, пошли… - Горячий сплюнул под ноги.- А  то сейчас опять хайло разинут…
       - Это у них запросто! - загудели мужики, тоже поднимаясь и торопливо досасывая окурки. - Пошли, братва! Пошли, пока работа в лес не убежала!
       Мёрзлые ветки и сучья затрещали под тяжёлыми полупудовыми валенками, оставляющими на снегу твёрдые широкие следы, прошитые суровой дратвой.
       Таёжная округа, притихшая на краткое время обеда, который тут назывался приёмом пищи, – дремучая округа опять оголосилась грубыми криками пильщиков, вальщиков леса. Бензопилы опять затрещали, сизыми кольцами дыма кольцуя чистый воздух. Топоры сучкорубов застучали, сверкая стальными всполохами. Трелёвочные тракторы взревели разбуженным лютым  зверьём – надсадно потащили длинные туши кедров, сосен, лиственниц.
      За работой время летело незаметно. Час за часом на краю делянки – неподалёку от забора с колючей проволокой – вырастала деревянная гора, издалека белеющая круглыми гладкими спилами, похожими на контуры мишеней, нагромождённых до самого неба: стреляй, не хочу.
      И кто-то из конвойных выстрелил от скуки – не удержался.
      Всполошившиеся автоматчики – три человека –  из-за деревьев прибежали на выстрел.    
      -Кто? Что? Побег? - раздавались голоса, помноженные таёжным эхом. - Ты что, совсем уже?  Дубина! Нашёл развлечение!
       Одинокий «развлекательный» выстрел, многократным эхом унесённый в студёные распадки, породил смутное чувство тоски и тревоги в груди того, кого тут звали Папа Карлович.  (Да и не только в душе у него).
      Короткий зимний день зажмуривал серые свои, туманные глаза. Голубоватые тени растягивались на снегу. Терялись очертания заснеженных кустов, под которыми тёмным порохом были рассыпаны семена – птицы днём натрусили. Стушевались контуры дальних деревьев, накрытых белыми папахами. И уже почти пропали в воздухе пунктиры колючей проволоки, словно бы кто-то снимал её на ночь – сматывал, скручивал в бухты, похожие на дикобразов или громадных ёжиков. Над лесоповалом затихали птицы. Белка пряталась в дупло. Трелёвочные тракторы заглохли, стальными мордами уткнувшись в кучи наваленных деревьев.  Солнце, похожее на колоссальную каплю золотисто-кровавой   остывающей смолы, лениво съехало, сползло за горы, за кроны заснеженной тайги.
      Кончился ещё один каторжный денёк той новой жизни, которой поневоле жил теперь Полынцев Фёдор Поликарлович, с недавних пор больше известный как Папа Карлович.

                3    

     В бревенчатом затхлом бараке – согласно официальным законам – у Полынцева теперь имелось в наличии место, по размерам похожее на могилу: два квадратных метра на человека. Но кроме этих двух квадратных метров, находящихся в жилой зоне, была ещё другая, промышленная зона – большие и гулкие производственные помещения, наполненные  громоздкими агрегатами для ремонта техники, для распиловки леса.
     Поначалу Фёдор Поликарлович добросовестно вкалывал на лесоповале, на свежем воздухе, а потом пальцы до костяшек обморозил;  рукавицы где-то потерял, а стоять «руки в брюки, хрен в карман», как говорил бригадир, никак нельзя –  тяжёлая работа распределялась на всю бригаду. Какое-то время Фёдор Поликарлович пролежал в больничке, а по выходу  узнал, что его место в бригаде уже забито.
     Так он попал в промышленную зону. Попервоначалу даже огорчился – вдалеке от природы, от свежего воздуха, от пения птиц, которые всегда будили в нём светлые чувства и мысли. Но очень скоро скучная промышленная зона понравилась ему – притерпелся. А через месяц-другой Полынцев даже полюбил промышленную зону, сам удивляясь этой угрюмой, звероподобной любви.  Вот уж никогда бы не подумал он, что  сможет проникнуться чувством – искренним, глубоким чувством – к мёртвому холодному железу. А вот поди ж ты – проникся. Электрическая ленточная пилорама стала для него чем-то вроде зазнобы, с которой у него были свидания при луне. (Подъём был очень ранний, так что луна ещё стояла над промышленной зоной).
      Время за работой бежало незаметно и думы, печальные думы не точили седую голову, как это делают жуки-древоточцы, расползаясь под седой берёзовой корой. Руки Полынцева жили как бы сами по себе, делая привычную работу, ловко обращаясь то к сосновым, то к кедровым кабанам, которые под пилами визжали как живые, недорезанные. Руки привычно делали что-то своё:  управлялись с автоматом для заточки пил;  сноровисто и привычно обслуживали станок  для целиндровки брёвен – оцелиндровки, так будет правильней. А мысли Полынцева – неутомимые, неумолимые и неостановимые –  были заняты своей работой.
     И вот что заметил Полынцев, давно и с удовольствием заметил: в этой гулкой промышленной зоне, где руки вечно заняты работой, мысли не так докучали уже, не так допекали. Мысли тут как будто фильтровались при помощи работы, осветлялись. А если точнее,  честнее сказать  – мысли тут день за днём отуплялись, теряя убойную силу и скорость; примерно то же самое происходит с пулей, которая уже устала на излёте.
               
                4

      Несколько лет колонии строгого режима изрядно поломали «светлого князя в потёмках» – так его иногда называли. Уже не молодой, но физически ещё крепкий, он поломался – прежде всего –  изнутри. Хотя и снаружи не уцелел. Годы лагерной жизни научили его работать на пилораме, взамен отобравши три пальца на правой руке и два пальца на левой – под пилу угодили. Кого-то другого такая потеря наверняка опечалила бы, а «светлейший князь в потёмках» возрадовался непонятно чему.
     -Ну, слава тебе, господи! – пробормотал он, перекрестившись культёй, обмотанной бинтами, ржавыми от крови. – Наконец-то отмучился, избавился от светлой темени.
    -И что это за свет, и что за тьма? – спросили те, кто находился рядом.
    -Это вот здесь – это в темени! - Полынцев показал культёй на своё лысоватое темя. – Теперь эту светлую темень из башки на бумагу доставать будет нечем. Я не левша. Не суждено мне блоху подковать.
      Лесная зона, так полюбившаяся Полынцеву, «ручкой сделала ему» после этого несчастного случая. Его перевели в другую, специализированную зону – для инвалидов.


                Глава десятая

                1

       После выхода на свободу – на поселение,  точнее говоря –  жизнь ему казалась не интересной, пресной и жил он теперь,  точно по инерции катился к назначенному пределу.
       Оказавшись на поселении в таёжном глухом уголке, седобородый Фёдор Поликарлович стал работать на пилораме – дело было уже привычное, отработанное до автоматизма. Он давно  принюхался к запаху машинной смазки, перемешанному с запахом свежих опилок. И только иногда, во время вынужденного простоя – электричество вдруг вырубалось – ароматы свежего распиленного леса как-то слабо, вяло волновали Полынцева, воскрешая в памяти забытые какие-то зелёные поляны, покрытые пожаром весенних первоцветов – там полыхали жарки,    красовались Марьины коренья; кукушкины слёзы и царские кудри.
      С годами «светлый князь в потёмках» стал потихоньку чудить. Первое, что начало бросаться в глаза односельчанам – Фёдор Поликарлович взялся воевать с колючей проволокой: где только приметит – обязательно кусачками перекусит в нескольких местах.
       -Ты вроде как седой, - ворчал на него хозяин колючей проволоки,- вроде умным должен быть, а ты…
       -Это верёвка дьявола! - объяснял Фёдор Поликарлович.  - Эта змея к нам приползла от американцев! А мы ведь люди русские… Не так ли, Ваня?
      -Ага! – мрачновато соглашался Иван. - Новые русские. Я только свой огород от скотины этой проволокой отгородил. А новый русский, морда плюский, он скоро  колючку поставит на реки, на озёра и моря – не искупаться тебе, ни рыбку съесть, ни на хрен сесть. Как хочешь, так и живи.
      -Ну, если хочешь, Ваня, если нравится…
      -А если не хочу? Если не нравится?
       Полынцев сердито смотрел на молодого Ивана.
      -Тогда берись за вилы, за топор.
      -Да? – Иван нехорошо усмехался.- Ты, кажется, попробовал?  И что в итоге? Сколько ты там отпыхтел?
      -Не в этом дело, Ваня. Дело в том, что каждая тварь должна знать: если он нагадил  –  придётся отвечать. А если мы будем сидеть вот так – по своим домам и огородам – нас передавят как цыплят. Нас обдерут как зайца-русака…
      -Не обдерут, не надо паниковать.
      -Уже ободрали, милок! Картина уже нарисована!
      -Какая картина?
      -«Грачи прилетели».
      Иван отмахнулся.
      -Да ладно…  как прилетели, так и улетят…      
       -Ну, хрен с тобой, сиди, чаёк прихлёбывай или самогонкой зубы прополаскивай, - с горечью сказал Фёдор Поликарлович.- Только ты, парнишка, досидишься до того, что выйдешь однажды во двор по нужде, а  твой сортир уже не твой – прихватизировали.
     -Пускай только попробуют! – Иван расхохотался, показывая крепкие звероподобные зубы.- Я им на голову нас… Ха-ха-ха… Насморкаю…
       А потом этот странный старик неожиданно прекратил перекусывать колючие проволоки. Мало того – он даже взялся нахваливать «верёвку дьявола».
      -Это хорошо! – говорил он, попадая пальцем в небо. – Пускай знают наших! Плохо только то, что ты не можешь или не хочешь электричество подключить.
      -Какое электричество? Куда? – недоумевал хозяин.
      -На проволоку, - объяснял Полынцев, поглаживая бороду.- Это же мило дело. Сто тридцать вольт как дашь в отсталые районы – птица сядет нахрен и зажарится. А если кто полезет – представляешь? – Костлявый кулак старика стучал по груди.- Вот я бы, например,   полез, а то меня ведь ни одна холера не берёт! Прямо беда! Зажился как тот вечный жид!
 
                2
 
         Чудачества его уже «зашкаливали» за границу нормального разума. Только сумасшедший мог додуматься до такого: несколько лет назад Полынцев сколотил себе добротный гроб – доски взял без сучка, без задоринки. Тёплыми весенними вечерами и летом Фёдор Поликарлович спокойненько – с лицом покойника – лежал в деревянной просторной домовине где-нибудь на задворках пилорамы, смотрел на просторное небо, наблюдал за орлами, парящими в синеве, за облаками и тучами, проплывающими куда-то по своим дождевым, неотложным делам. Крепко сцепивши руки на груди, он всё о чём-то неотступно думал, думал; порою улыбался, а порой слеза катилась по щеке.
       Иногда Фёдор Поликарлович забывался в этой колыбельке, задрёмывал, да так и оставался до утра – идти в свою халупу на краю посёлка не хотелось. А на рассвете – с первым петухом – он уже опять гремел ключами, что-то подтягивал и что-то смазывал в железных суставах пилорамы.
      Только редко, очень редко доводилось ему спокойно поспать до утра.
      Один и тот же сон преследовал его и заставлял просыпаться не в холодном поту – в ледяном. Даже рубаха примерзала к телу – с треском приходилось отдирать от груди, покрытой ледяными каплями.
     Каждый раз ему снилось то, что случилось много лет назад.

 
                Глава одиннадцатая

                1
       
…Долго ли, коротко ли пришлось ему тогда таскаться по Петербургу, иголку искать в стогу сена, только вот, наконец-то, – с большим трудом и отупляющим упорством – Фёдор Поликарлович отыскал то, что нужно. Это был высотный дом, черепушкой достающий до облаков,  дом из категории элитных, престижных – стоял почти по центру Петербурга. Новенький,  фигуристый, он нахально втиснулся между низкими домами-патриархами, вероятно, видевшими и Петра Великого, и восстание декабристов на Сенатской площади, и ужасы блокады во время Великой Отечественной.  Несколько дней Фёдор Поликарлович  следил за этим домом, за крайним подъездом, где жил паренёк с очень странным именем – Антифик; то ли это было имя, то ли прозвище, не разберёшь, особенного, когда и разбираться-то нет никакого желания. Внимательная слежка за подъездом вскоре дала результаты. Полынцев чётко знал теперь, когда Антифик покидает своё жилье, когда возвращается. Кое-что узнал он и о родителях. Отец Антифика – стопудовый боров, облачённый в синий костюм и светлую рубаху с галстуком, – разъезжал по городу на новом «Мерседесе». А кроме этого была ещё машина – просторный джин, который появлялся у подъезда по выходным. Вся семья на джипе – три человека и две собака –  уезжала куда-то за город. Причём Антифик иногда игнорировал эти поездки, то ли дела у него были в городе,  то ли просто ему было скучно в компании предков.
Обычно предки уезжали рано утром. «Жаворонки, мать их! - угрюмо думал Фёдор Поликарлович. - Я вам крылья-то пообломаю!»
Он терпеливо ждал; и вот однажды утром в просторном джипе уехали только родители – сынок остался дома.
Сердцу жарко стало до того, что Фёдор Поликарлович рубаху расстегнули едва не до пупа, но тут же спохватился – привлечёт внимание.
 «Всё! - сказал он себе. - Лучшего момента не придумать!»
Первое препятствие на пути Полынцева было незначительным, а всё-таки пришлось поволноваться, покурить возле «бронированной» двери подъезда, оснащённого кодовым замком и домофоном. Можно было бы, конечно, набрать номер квартиры, но где гарантия, что он не вспугнёт Антифика, даже если представится почтальоном Печкиным, электриком или сантехником? Гарантии нет. Поэтому Полынцев опять курил и  ждал, когда кто-нибудь из «живодёров» – так называл он любителей животных – на поводке поведёт прогуливать своего любимчика. А «живодёров» этих в современных городах было более чем предостаточно – это он знал.
Над городом занималось серенькое утро – полоска зари киноварью проступила на восточной стороне. Голуби заплескали крыльями над крышами. Туман, приподнимая паруса,  отчаливал от многочисленных каналов – драные лохмотья проплывали между деревьями и пропадали, рассыпаясь мелким бисером.
Во рту уже от табака было сухо, шершаво – точно песку пожевал. А дверь перед Полынцевым по-прежнему не открывалась, как будто её изнутри заварили намертво, чтобы другим каким-то входом пользоваться.
И всё-таки дождался он «милых живодёров». Из-за двери то и дело стали выходить причёсанные таксы, ухоженные мопсы, шпицы, спаниели и кавказские овчарки с глазами людоедов.
В общем, эта проблема была решена – через пять или десять минут он очутился в подъезде. Дух перевёл. Осмотрелся. Чистенько, уютно, только стены уже там и тут почирканы шаловливыми руками грамотеев.
Лифт оказался новый – бесшумно-скоростной. Фёдор Поликарлович  даже растерялся, когда вышел на площадку. «Что? Уже?» Он постоял в тишине, отчётливо ощущая сердце, булыжником забившееся где-то под ребром. Хотел перекурить, чтобы успокоиться, но тут же осознал, что этого делать не следует; во время  перекура человек поддаётся лирике и философии – это теперь ни к чему.
 Собирая губы в тугой пучок, Полынцев  подошёл к железной, массивной двери. Руки вспотели. Он вытер ладони о плащ, постоял на лестничной площадке. Позвонил.
За дверью – какое-то время – царила тишина.
«Никого? - мелькнуло в голове. – А может, он раньше на дачу уехал? Вчера, например…»
Испытывая странное чувство облегчения, Фёдор  Поликарлович собрался уходить, но кто-то вдруг заскрежетал, заскрипел задвижками с той стороны. Железная чёрная  дверь приоткрылось – на крупнозернистой, короткой цепочке.
-Вам кого? - Голос был неокрепший, но уже садящийся на грубые басы.
Полынцев покашлял.
-Мне бы родителей… Поди, позови…
-Их нету. А что вы хотели?
-Бандероль. Тут надо расписаться.
-Так вы с почты?
-Да. Оттуда…
Подросток цепочку скинул с двери.
- Давайте. Где бандероль?
Не спеша, стараясь не вспугнуть подростка, Фёдор Поликарлович вошёл в коридор. Дверь закрыл за собой – щёлкнул затвор английского замка. Мельком глянув по сторонам, он спросил задрожавшим голосом:
-А ты, значит, Антифик? Или Антихрист? Как правильно?
Глаза подростка насторожились.
-Где бандероль? – повторил он. – Давайте, а то некогда…
 -Что говоришь? Ах, да! Бандероль? - Опустивши сумку под ноги, Полынцев порылся в карманах и вытащил цветной пакетик, продававшийся под видом курительных смесей или невинных благовоний. - Вот бандероль тебе. От сатаны. От самого Люцифера. Не знаешь такого?
 -Не знаю. 
-А между тем…- Полынцев палец приподнял, - у нас имеются достоверные сведенья, что твой папаша напрямую связан с Люцифером. Папаша занимается оптовыми поставками вот этого дерьма. Ты разве не в курсе?  Нет? Или папашу продавать не хочешь? Да мне это без разницы теперь. Бери. Кури.
Антифик нахмурился.
-С чего это вдруг? – Голос у юноши сорвался на фальцет.- Я не буду... Я не курю…
-Только не надо мне пудрить мозги.
Глаза паренька заюлили. Он посмотрел на трубку телефона.
-Ну, допустим, курю, только вам-то что? Какое дело?
-Самое прямое. Держи. Кури, сказал.
Опуская глаза, Антифик руки за спину спрятал. Прыщеватые щеки его заалели.
-Я не буду.
-Будешь.
-Я не хочу.
-Надо, милый, надо… - Полынцев помолчал, пристально глядя на паренька; железоподобной рукой надавил на худое плечо. - А ну, пошли, Антихрист!
-Куда?
-Где твоя комната?
-А вам какая разница?
-Да чёрт с ней! – Полынцев заглянул в просторный зал. - Давай сюда. Значит, не будешь курить? Или всё же затянешься?
-Нет. Не буду.
Незваный гость развёл руками и вздохнул.
-Ну, значит, придётся тебе прыгать на трезвую голову.
-Куда это прыгать? Зачем?
Антифик хотел, было, в прихожую рвануться – на площадку, но Фёдор Поликарлович опередил. Крепко схвативши за руку, Полынцев затащил парнишку обратно в зал – распахнул широкое окно. Утренняя свежесть в комнату нахлынула, ветерок зашелестел газетой, лежавшей на столе.
-Семнадцатый этаж? Элитное жильё! – Фёдор Поликарлович удовлетворённо  хмыкнул. - Ну, это даже выше всех мечтаний. Ты в армии, конечно, не служил? Родители отмазали, да? Есть такая хорошая мазь… Правда, очень дорогая, но мы ведь за ценой не постоим… Что молчишь? Не служил? С парашюта не прыгал?
-Не прыгал.
-Ну, тогда объясняю. – Странный гость отпустил его руку, посмотрел в холодное небо за окном и стал городить околесицу: - Если не открылся  основной – дёрнешь за колечко запасного. Понял? Оно вот здесь, на брюхе…
-Какого запасного? – Антифик попятился от окна. - Уходите!  Я в милицию буду звонить!
-А может, лучше в скорую? – Фёдор Поликарлович зверовато осклабился,  ухватив паренька за грудки. – Ах ты, сучок! И ты ещё милицией грозишь?
Лицо паренька исказилось.
-Что вам надо от меня? – плаксиво спросил он.
Засунув дрожащую руку за пазуху, Полынцев достал  фотографию, подмятую на верхнем уголке.
- Знакомо? Ну? Чего молчишь?
Паренёк, не мигая, уставился на лицо миловидной дивчины.
-Знакомо, - прошептал дрожащими губами.
Раздувая широкие ноздри, Полынцев продолжал:
-Ты ей дал попробовать? Вот эту дурь… Я спрашиваю: ты?
-Ну, не я бы, так другой кто-нибудь…
-Повторяю вопрос: ты ей дал?
-Ну, я…
Странный гость помолчал.
Часы на стене равномерно постукивали секундною стрелкой.
-Нравилась она тебе?
Щёки паренька залил румянец.
-Нравилась.
Непрошеный гость задышал тяжело и прерывисто, будто в гору полез.
-Любил, наверно? Говори!
-Да… - В глазу паренька засверкала слеза.
-Ну, вот! – Полынцев криво улыбнулся.- Теперь повенчаетесь! Все браки происходят на небесах!.. Давай, кури, Антихрист! Кури, подонок! Ну?
Юноша заплакал, глядя на фотографию.
-Дяденька! – пролепетал он, размазывая слёзы. - Я больше не буду!
Полынцев покачал головой в знак согласия и прошептал:
-А больше и не надо. Всё. У меня второй ведь дочки нет. – И вдруг он снова закричал: - Кури, Антихрист! Кури, скотина! Кури, ублюдок!..
Паренёк ещё раз попытался выскочить из комнаты и нарвался на чудовищный кулак – будто чугунное ядро попало в грудь. Широко взмахнув руками, Антифик отлетел на диван, задребезжавший пружинами. Посидел, покашлял, потирая грудь, поморщился и, поднявшись, вытирая слёзы, начал рыться в каком-то ящичке, богато украшенном замысловатой резьбой. Там были различные трубки – целый набор для курительных смесей.
Пальцы его дрожали, когда он заряжал фигуристую трубку – крошки «безобидных благовоний» падали на рубаху, на пол.
Зажигалка раза три вхолостую чиркнула, выскребая синеватые искры. Юноша отбросил зажигалку – спички взял.
После двух-трёх затяжек глаза его неожиданно преобразились. Дурея от «невинных благовоний», Антифик   повеселел. Вскидывая голову, дерзко посмотрел на гостя и, закружившись по комнате, вдруг расхохотался так, что Полынцеву захотелось уши заткнуть.
-Балдеж! – прикрывая глаза, прошептал паренёк.- Красота для тех, кто понимает!
С каждой секундой всё больше бледнея, пьянея, он терял равновесие – зацепил рукою и вдребезги разбил дорогую хрустальную вазу, стоявшую на столе. Опрокинул деревянный стул с фигурной спинкой,  с ножками из морёного красного дуба. Полусумасшедшие глаза его дико и отчаянно блестели. Выпадая из реального времени, юноша вдруг стал куда-то собираться: белую рубаху вынул из комода, брюки, но тут же бросил всё это на пол и опять, присосавшись к трубке, расхохотался – рот его был мокрым от слюны, стекавшей на подбородок. Потом, откинув пустую трубку, Антифик закружился белкой в колесе, уже не понимая, где находится, хватаясь за шифоньер, за шторы – тонкая материя затрещала под потолком и порвалась. А потом он стал ногтями, точно  когтями зверя, царапать цветочки на обоях – на стенку попытался влезть. Упал, затылком едва не ударившись об угол стола. Сидя на полу, пространно ухмыляясь, Антифик плюнул перед собой и неожиданно вскочил – как на пружинах. Остановившись возле открытого окна, тяжело дыша, как загнанная лошадь, он помотал гнедой, всклокоченною гривой. Разорвал рубаху возле горла – отлетевшая пуговка под ногами запрыгала. И вдруг – непонятно откуда – в руке паренька затрепетало длинное тонкое лезвие. Развернувшись, он пошёл на Полынцева – нож просвистел возле горла и поломался, наткнувшись на бетонную стенку. Отбросив рукоятку ножа, паренёк посмотрел в раскрытое окно и засмеялся смехом сумасшедшего. И пошёл, пошёл в пространство синего окна, вознамерившись прыгнуть…
И тут с Полынцевым что-то случилось – как будто кожу сдёрнули с него.
-Сынок! – закричал он, бросаясь наперерез. - Не надо! 
Поймав паренька на краю подоконника, Фёдор Поликарлович изумился той силе, какая теперь бушевала внутри худосочного юноши – с ним очень трудно было совладать. И тогда Полынцеву поневоле пришлось ударить – почти на поражение. Антифик на минуту потерял сознание, и только после этого Фёдор Поликарлович туго связал его, спеленал простынями и прикрутил к батарее парового отопления – от греха подальше.
Утомлённый борьбою, взопревший от перенапряжения, Полынцев опустился на пол рядом с юношей, обнял его;  взлохмаченные волосы пригладил на горячей голове.
Приходя в себя, Антифик замычал, вращая сумасшедшими глазами, готовыми выпрыгнуть из орбит.
-Прости, сынок, прости, - прошептал Полынцев. - Я сейчас вызову скорую. Всё будет хорошо, держись.  Я сам не знаю, как я докатился… Прости дурака… Надо ехать в Москву, там закон принимали…
Он трубку снял и позвонил куда-то, с трудом попадая трясущимся пальцем на тёмные кнопки телефона.
-Какого чёрта? – закричали в трубку.- Набирай, как следует! Козёл!
Отстранённо посмотрев на трубку, Полынцев ещё раз набрал, адрес  называл – адрес ему был известен. И после этого, не находя себе места, обхвативши голову руками, он покружил по комнате и   подошёл к  раскрытому окну. Не мигая, стеклянно глядел и глядел в разверзнутую пропасть, дышащую холодом. Глядел и  думал: «Если долго всматриваться в бездну – бездна начинает всматриваться в тебя». И вскоре он почувствовал, что это действительно так: медленно, неумолимо бездна начинала звать, манить. Голова закружилась, в висках зазвенело. И через минуту-другую он понял, что готов поддаться этому властному зову – запредельному, никем другим не слышимому. И он вдруг успокоился. Дыхание сделалось глубоким и ровным. Движения – плавными. Как-то очень осторожно, бережно он снял свой серый плащ, аккуратно сложил. Посмотрев на грязную обувь, хотел разуться, но передумал. Подставил табуретку, подстелил газетку. Ощущая слабость под коленками, медленно поднялся на подоконник. Постоял, глядя не вниз, а дальше – в небесную лазурь, где проплывали редкие обрывки облаков, похожие на силуэты ангелов с полупрозрачными крылышками.  Облизнув пересохшие губы, он перекрестился прежде, чем отважиться на последний шаг.

                2

Джип, за рулём которого сидел Вурдала Демонович, проскочив по утренним улицам и проспектам, неожиданно затормозил – точно вдруг заблудился в тумане, наплывавшем от невской набережной. Резко развернувшись – так, что протекторы завизжали на мокром асфальте,  машина поехала в обратном направлении. Испытывая странное волнение, Вурдала Демонович несколько раз нажал на кнопку лифта – не мог дождаться, когда кабина наконец-то подойдёт. А потом – уже возле своей двери – он ещё сильнее почему-то разволновался.
Войдя в прихожую, он постоял, прислушиваясь – было тихо, но как-то странно тихо и тревожно.
-Паршивый парнишка! – громко сказал он.- Где ключи? Ты спишь?  Нам возвращаться пришлось…
Никто не ответил ему -  только стоны почудились.
Вурдала Демонович – стопудовый боров, одетый в спортивный костюм – на несколько мгновений замер на пороге зала. Тёмные глаза его широко метнулись к поверженному сыну,  прикрученному к батарее, потом – на Полынцева, стоявшего на подоконнике. Волосатые, сильные руки отца стали проворно развязывать простыни, плотно спеленавшие Антифика.
-Не надо, -  испуганно вскрикнул Полынцев, продолжая стоять на подоконнике.- Не надо его развязывать!
Сердито сопя, Вурдала Демонович резко и решительно разорвал последнюю простыню, потом метнулся куда-то в сторону, выдвинул ящик – выхватил оружие; это был травматический пистолет, очень похожий на настоящий.
Странное дело: Полынцев, только что собиравшийся покончить с собой, взъерепенился вдруг оттого, что его кто-то собирается убить.
Спрыгнув с подоконника, он изумился тому, как это вовремя произошло – пуля ударила в ту половину окна, которая была прикрыта; стекло зазвенело, разлетаясь по полу. Стопудовый боров был силён до ужаса. Он приподнял  Полынцева, подмял под себя и хотел ударить рукояткой пистолета. Но сильная лапа его – уже размахнувшись – вдруг почему-то застыла вверху…
В это мгновение по комнате как будто промчался вихорь – промчался и пропал в распахнутом окне…
-Нет! - срывая связки, Вурдала Демонович закричал протяжно и отчаянно: - Н-е-е-е-т!
Отбросив оружие, он выбежал из квартиры.
Полынцев, испытывая страшную усталость, понуро постоял возле окна, посмотрел на серый кусок асфальта, где лежало распластанное тело…

                3

 Папироса плясала в зубах, когда он закурил, выходя из подъезда и плохо ощущая почву под ногами.
Из переулка выворачивала «скорая помощь», пронзительной сиреной пугая птиц и редких утренних прохожих. Зеваки уже остановились около трупа, над которым страшным криком кричала мать, ставшая седою за несколько мгновений;   она была в машине, когда Антифик выпал из окна и разбился прямо перед бампером – капли крови брызнули на лобовое стекло.
В эти минуты, когда во дворе уже царила паника, неразбериха, Фёдор Поликарлович запросто мог незаметно уйти, затеряться в толпе народа, спешившего на работу. Мог бы уехать на вокзал, в аэропорт, чтобы купить билет и навсегда исчезнуть – вычеркнуть себя из этой кошмарной истории. Кто его видел? Стопудовый боров? Ну, рассказал бы этот  боров, описал бы его заурядную внешность – был бы составлен портрет, фоторобот, похожий на него примерно так же, как похожи Поликарлович и Папа Карлович. Да, можно было исчезнуть, но Полынцев сделал совсем другое.
С трудом переставляя соломенные ноги, дрожащие в коленках, Фёдор Поликарлович, попадая в тупики и натыкаясь на кучи мусора, кое-как прошёл на улицу. Остановил первую попавшуюся машину.
-Давай, - пробормотал,- гони…
Водитель посмотрел на его бледное лицо.
-А вам куда?
-В Кресты.
Шофёр задумался на несколько мгновений.
-В Кресты? Нет, извините, это далеко.
-Ну, хорошо… - Бледный пассажир откинулся на заднем сидении. - Давай до ближайшей милиции…
 

                Глава двенадцатая
 
                1

      Гордый и непримиримый – как сам отец по молодости – двадцатидвухлетний Василир долго не ехал к отцу. С какой это стати он туда припылит? И что он ему скажет, папочке тому? Да и вообще – стоит ли былое ворошить? Оно уже давно поросло таким быльём – не прополоть, не выжечь. Так он думал – угрюмо, настырно. А потом – совершенно неожиданно – произошла переоценка ценностей.
        Был день рожденья матери – Веры Васильевны. Собрали стол, посредине которого полыхал букет – подарок сына. Тихо-мирно сидели они за столом, разговаривали по душам – хорошо, тепло и нежно разговаривали после рюмки легкого весёлого винца. Слово за слово и Вера Васильевна сказала что-то такое, что заставило парня насторожиться.
      -Погоди! – Сын изумлённо развёл руками. - Ты же говорила, что отец туда уехал сам? В эту Тмутаракань…
       -Конечно, сам, но только уже после отсидки.
       -А что за отсидка была?
       -Сынок, да откуда мне знать?
       Парень пристально смотрел матери в глаза.
       -А этот… Антифик… ты знаешь…
       -Да причём тут Антифик? - Мать вздохнула, отводя глаза.- Он, говорят, давно уже уехал куда-то. Мне кто-то из соседей в подъезде говорил, теперь уж не припомню, кто…
       -Уехал, да. – Парень покачал лобастой головой.- Причём туда, откуда не возвращаются.
       -Почему? – Вера Васильевна слегка покраснела.- Может, вернётся.
       -Да потому, что он… - Сын поднялся, рюмку резко отодвинул.- Он же похоронен неподалёку от нашей Насти! Ты что, не знала? Мам! Только не надо…
       Вера Васильевна повинно склонила голову, уже изрядно припорошенную сединой.
      -Знала, знала, сынок. Не хотела душу бередить.
      -Кому?
      -Тебе, конечно.
      -Давай договоримся, мам… - Василир обнял её, поцеловал в макушку с серебряным пробором. - О своей душе теперь я сам буду заботиться.
      -Как скажешь, сынок.
      -А вот таки и скажу: собирайся!
      Вера Васильевна даже отпрянула от него.
      -Да ты что? – Большие светло-изумрудные глаза её сделались непомерно большими.- Нет, нет! Сынок, ты что? Я никуда не поеду!  Что было – быльём поросло.

                2       
      
       Внезапно – как это опять же отец любил делать когда-то – Василир купил билет и полетел в таёжную Тмутаракань. Эта внезапность была продиктована озарением, ударившим как молния среди ясного неба: «Мать ему наговорила про меня, про то, что я хотел тогда шею свернуть Антифику… - думал парень, уже в самолёте, летящем над сибирскими просторами.- Может быть, он ничего бы и не сделал, если бы я тогда поменьше языком болтал. Как знать? Вот увижу – спрошу!»
      Рано утром он оказался в тихом, сонном сибирском городе – самолёт приземлился на мягкие туманные перины. Потом на такси он домчался до паромной переправы и мог бы с последним паромом – под вечер – оказаться на месте. Но бородатый паромщик  – человек великого душевного размаха – запил, собака, и с пьяных глаз так умудрился посадить пустой паром на мель, что его, это допотопное судёнышко, едва не опрокинуло как большое старое корыто. И покуда пришли катера – два речных замызганных трудяги – река потемнела; время было упущено, и людям пришлось ночевать в гостинице на левом берегу.
      Утром закончили ремонт парома, и только тогда – пропахавши поперёк течения – ржавое это корыто  причалило к высокому, обрывистому правобережью и народ поспешно стал выгружаться, ругая протрезвевшего паромщика и похваливая новый солнечный денёк, раззолотившийся над рекой, над горами и долами.
     -Скажите, - спросил приезжий парень, - а где у вас тут проживает…
      -А вот там, - подсказал ему какой-то сельский житель. – Там у нас пилорама, там и найдёте.

                3

      Дощатая пилорама окружена была зарослями черёмухи, крапивы и татарника. В золотистых опилках, похожих на просо, копошились куры, цветастый петух гусаром ходил, хорохорился, утопая в опилках по самые шпоры. И тут же – под зелёным навесом двух или трёх деревьев – стояла добротная, хорошо оструганная домовина.
      Сердце парня дрогнуло, когда он подошёл поближе и увидел бородатого седого человека – это был отец, лежащий в домовине и преспокойно куривший.
      -Здорово, батя, - грубовато поприветствовал Василир. - Хорошо устроился…
       -Не жалуюсь, - ответил Фёдор Поликарлович, глазами философа блуждая по тучам и облакам.- Дождичек, однако, собирается. А дождичку давно уже пора.
       -Давно, давно пора! - многозначительно сказал парень. - Ну, поднимайся, чего ты?
        -Да так чего-то, малость притомился… - По-прежнему не глядя на него, Полынцев приподнялся, пепелок с папиросы стряхнул. - А ты кто будешь, милый? Заказчик? Из района?
        -Угадал! – невесело ответил Василир, глядя на руки отца, изуродованные пилорамой.
        -А ну, давай бумаги, покажи! - потребовал Фёдор Поликарлович, спускаясь на грешную землю.- А то я позавчера такой хороший тёс отдал, да не тому, кому надо. Не посмотрел бумаги, старый хрыч.
        Они прошли в какую-то каморку, пропахшую тёплыми сосновыми досками, на которых золотом горели пятаки соструганных сучков. Парень поставил поллитровку на грубый стол – спугнул цветную бабочку, влетевшую сюда через открытое окно.
       -Давай, батя! За встречу? Где посуда?
      Голос у парня был какой-то не такой – заказчики другими голосами говорят.
      Полынцев несколько секунд смотрел на молодого бравого пришельца.
      -За встречу, говоришь? Ну, это можно…
      Над головами ударил гром и в ответ ему два гранёных, пока что не наполненных стакана сами собою чокнулись на дощатом струганном столе.
      Короткий тёплый дождь застучал по крыше мягкими подушечками пальцев, словно бы что-то искал там, осторожно ощупывал…

                *       *       *
      Встреча эта произошла посередине лета, когда всё кругом растёт, цветёт и просит поднебесной влаги, после которой по-над землёй пластаются запахи свежей тайги, ароматы лугов и полян, пылающих огнями голубых и жёлтых  и розовых цветов, стоящих по горло в сенокосной траве. Хорошо такими днями по земле шагать, хорошо полной грудью дышать, даже если ты прекрасно понимаешь: воздуху тебе отпущено уже совсем немного  под этим синим русским ненаглядным небом, где взметнулась радуга – от края и до края горизонта.