Распродажа ангелов

             РАСПРОДАЖА АНГЕЛОВ
 
рассказ

 Вечерние звёзды улыбались уже в чистом небе Средиземноморья, туманы брели по-над берегом Итальянской Ривьеры, маяк на кромке мола моргал бессонным красным глазом – далеко из окна было видно. Ночь опускалась на землю, на море. Ночь. Тишина. И только порой было слышно, как неумолимо, нервно секундная стрелка трепетала на больших часах в рабочем кабинете – стрелка точно торопила, подталкивала к принятию того решения, которое давно уже вызревало в душе. 
Моложавый итальянец – его звали Франческо – снял очки, протёр глаза и прошёлся по кабинету. Постоял у зеркала, кончиками пальцев поправил чёрные, назад зализанные волосы. В чёрных глазах его горело что-то демоническое, похожее на страсть, не знающую устали. Он хотел закурить, но подумал, что надо бросать эту дурную привычку – ребёнок должен видеть хорошие примеры, потому что неразумное дитя всё будет повторять как зеркало или, точнее сказать, как маленькая, очаровательная обезьянка.
Франческо понюхал сигару и спрятал подальше.
Он трудился в одной преуспевающей аграрной фирме, которая занималась выращиванием табака: на двух тысячах гектаров, разбросанных по итальянским областям, фирма культивировала великолепные табачные листья нескольких сортов и в том числе, конечно, сорт «Havanna», используемый для кубинских сигар. Табачная рассада, которой занимался Франческо, ежегодно проходила селекцию на фирме, а после этого отправлялась для выращивания в аграрные филиалы. Дело это было интересное, однако же, греховное, как думал Франческо –  табак столько вреда приносит людям, что просто ужас. И в то же время творческий процесс производства сигар настолько нравился Франческо, что это «греховное дело» итальянец не мог оставить; процесс изготовления хороших сигар напоминал ему процесс изготовления хорошего вина, потому что созревание и одного и другого определяется на нюх и на вкус.
Спрятав сигару, Франческо снова сел за стол, очки надел, и вид его при этом стал очень серьёзным, внушительным – вид профессора миланского университета.
Перед глазами у него лежала плотная казённая бумага, содержащая секретные сведения:  здоровый русский мальчик трех-четырех годов стоит 20 тысяч долларов, китайский мальчик – 10 тысяч долларов и т. д., и т. п.  Список был подробный, на нескольких страницах – там содержались сведенья «Федерального банка данных о детях, оставшихся без попечения  родителей». Сообщались   даты рождения, внешность, характеры детей и прочее, и прочее. И  там же были записаны номера телефонов, куда нужно звонить по вопросам усыновления или опекунства.
Несколько раз кряду перечитав  секретный список, Франческо – немного театрально – бросил бумагу на стол, точно перед ним сидели люди, с которыми он не хотел торговаться. И примерно с той же театральностью он налил себе рюмку спиртного – разволновался. Выпив, он даже сам не заметил, как в пальцах его оказалась дымящаяся «Havanna», которую Франческо держал тоже немного  театрально. И это не удивительно: итальянцы – прирожденные актёры, и Франческо не был исключением. Даже оставаясь наедине с собой, он вел себя так, точно его снимали скрытой камерой. Жесты его – читал ли он бумагу, опрокидывал рюмочку в рот – всё было эффектно, театрально. Лицо его напоминало то маску трагика, то маску философа – в соответствии с данной минутой и настроением.
Поймав себя на том, что снова курит, Франческо неодобрительно покачал головой и раздавил сигару в чистой пепельнице, стоящей на рабочем столе. «Havanna» захрустела как сухая толстая макаронина и рассыпалась, роняя табачные листья на край стола, на пол.
Осторожно войдя в спальню к жене, Франческо  негромко спросил:
-Ты не спишь, Паола?
Тишина вздохнула над кроватью, и этот вздох тоже был немного театральным.
-Не спится.
-И мне.
-Ну, что ты решил, дорогой?
Присев на край постели, Франческо погладил тёплую, работой не натруженную руку жены – ощутил биение какой-то нервной жилки.
-Всё! - Он кончиками пальцев поправил на висках чёрные, блестящие волосы. - Завтра летим!
-Хорошо, - тихо и как будто виновато проговорила Паола, у которой были проблемы по женской части; после многочисленных обследований, врачи сказали, что родить она не сможет.
-Посмотри.- Муж протянул фотографию. - Нравится?
Фотография была цветная, крупная.
-Это русский?
-Русский.
-Сирота?
-Сирота.
-Хорошо.
-Не то слово! – с потаённой радостью сказал Франческо. – Крепкий мальчишка, а главное – характер  итальянский.
-Это как же у  русского  может быть итальянский характер?
-А вот увидишь. Ну, всё. Давай будем спать! - сказал муж, но демонический огонь, разгоравшийся в его глазах, говорил жене о том, что спать ей пока не придётся на мягком  «прокрустовом» ложе любви – им всегда тут  было тесно во время бурных многочисленных увеселений.
 
                *       *       *

Лететь они  решили налегке; во-первых, летят ненадолго, а во-вторых, смутила неразбериха с багажом, случившаяся в те дни в аэропорту города Рима; целую неделю там продолжался хаос, вызванный проблемами в багажной системе, которая не справлялась с пиковыми нагрузками: тысячи сумок и чемоданов несколько дней не могли улететь  вслед за своими расстроенными и разгневанными хозяевами.
-Если даже в Риме багажный хаос, - сказал Франческо, - то можно представить, что будет в России.
-Ну, что же, - неохотно согласилась Паола. - Мне придётся взять только самое необходимое.
 -Надо брать необходимое не тебе, а мальчику! - напомнил Франческо, слегка раздражаясь оттого, что жена  в первую очередь постоянно заботилась  о том, как будет выглядеть она.
 Рано утром, позавтракав, супружеская пара села в машину и за окнами замелькал привычный калейдоскоп, состоящий из  миниатюрных улочек старого города, из фресок, из горчащего «эспрессо». Иногда вдруг открывался головокружительный вид со скалы. Вдоль дорог мелькали кипарисы, и в окно врывался тонкий аромат тальятелли с белыми грибами.  (Итальянская яичная паста в форме плоских золотистых или зелёных ленточек). 
И чем ближе был аэропорт, тем сильней супружеская пара волновалась – оба они с трудом переносили полёты. Вот почему комфортабельный, громоздкий «Боинг», им показался неуклюжим мастодонтом, рождённым для ползанья по земле. Вцепившись в подлокотники кресел, супружеская пара, переживая один из неприятнейших моментов своей жизни, широко раскрытыми глазами наблюдала за тем, как «Боинг», набирая сумасшедшую скорость, превращается в серебряную стрелу или в пулю, запущенную в зенит. А потом, от страха закрыв глаза, оба они – страстные католики – стали молиться Римскому папе своему Иоанну Павлу Второму. Молитва помогла им забыться, хотя в это время они пропустили много интересного.
«Боинг», набирая высоту, прошёл над Апеннинским полуостровом, над южными склонами Альп, полыхавшими от восходящего солнца. В туманной дымке под крылом мелькнул остров Сицилия, Сардиния и ещё ряд мелких островов. Потом, когда самые ужасные минуты – взлёт и набор высоты – остались позади, супружеская пара с облегчением вздохнула, но всё-таки не расслабилась. Они всю дорогу держались за руки, будто парочка семнадцатилетних влюблённых. Стараясь  забыться, заснуть в мягких креслах, они достали и надели специальные чёрные повязки на глаза. Но это было делом бесполезным. Ни на мгновенье супружескую пару не покидала горячая тревога оттого, что под ними десять тысяч метров если не больше. И в то же время нарастали тревога и волнение оттого, что им предстояло проделать и испытать впереди.
-Франческо, - на ухо шептала жена, - там нас ждут?
-Конечно. Успокойся.
-А может, деньги надо было перечислить? Зачем такую сумму…
-А вдруг будет проблема с банкоматами? Это же Россия, там всё может быть.
-А с документами на опекунство…
-Не опекунство, Паола. Не опекунство. Зачем нам это? Я всё уже решил. Не беспокойся.
-Да как же тут не беспокоиться! О господи! Тут собаку думаешь купить, и то…
-Ну, хватит! - Демонически чёрные глаза итальянца сердито сверкнули. - Сравнила тоже!
-Да я это к примеру.
-Всё, тихо, спи.
 Через несколько часов – слегка измятые, измученные, но всё-таки заряженные чисто итальянским оптимизмом – они  приземлились  в международном аэропорту Шереметьево, забывая отметить тот факт, что никакой неразберихи с чемоданами у пассажиров не произошло.
Уже вечерело. Московская осень была в ту пору необычайно мягкая: в небесах голубые колодцы над головами синели; на деревьях лист ещё крепко держался, хотя уже полностью был покрыт сусальной позолотой.
Итальянцы зашли в ресторан, находящийся в центре Москвы, поужинали, немного привередничая,  говоря, что лазанья в домашних условиях – куда как лучше.
-Весь секрет заключается в соусе, - критическим тоном  сказала женщина, с помощью ножа и вилки трогая  нежнейшие слои теста, запечённые с начинкой, соусом и сыром.
-У тебя всегда получается… - Франческо сделал пальцы щепоткой и поцеловал их, распуская веером. – Просто блеск!
-А как тебе эти спагетти?
Энергично пожав плечами, Франческо пошутил:
-Шнурки под соусом.
Посмеиваясь, они вышли на улицу. Было уже совсем темно и моросило – яркие строчки дождя косо пролетали в свете фонарей. Франческо, твёрдо решив покончить с куревом, мельком покосился на табачный киоск. После еды особенно сильно захотелось ему в зубу сунуть соску под названием  «Havanna».
 Жена, понимавшая его с полуслова, с полувзгляда, сказала с улыбкой:
-Ну, покури. Что мучиться?
-Нет! - отрезал Франческо. - У мальчика перед глазами должен быть только хороший пример!
-Молодец. - Жена его поцеловала. - Не думала, что ты такой волевой.
Сытые, довольные жизнью и друг другом, они сняли номер в гостинице и отлично отдохнули до утра, предварительно занявшись любовью и приглушённо посмеиваясь оттого, что деревянная кровать едва не развалилась от раскалённых, титанических усилий.
Затем был ещё один перелёт – теперь уже недолгий, но менее комфортный перелёт в российскую глубинку, затерявшуюся в тайге, в холодных предгорьях, кое-где уже присыпанных снежком – сверху были видны белые рваные простыни снега, застелившие поляны, перевал.
 
                *       *       *

Тайга, окружавшая лётное поле, угрюмо шумела на ветру. Низкое небо шевелилось над кронами – облака и тучи с тёмными лбами, с белыми, снеговыми подбоями проходили почти по деревьям.
Гостей в аэропорту встретил переводчик Леонид Леоноров, с лёгкой руки иностранных туристов прозванный Леонором. Это был приветливый двадцатитрёхлетний  человек с небольшими синими  глазами, но большим подбородком, выдающим сильный характер. Леонор одет был в серый плащ – грудь нараспашку, галстук бился под ветром. На тёмных брюках струнами натянуты свежие  стрелки. До блеска надраенные штиблеты задорно загнуты на манер скороходов – итальянские штиблеты, не иначе. Парень этот был давно и искренне влюблён в Италию, хотя ни разу там ещё не погостил – заочно, так сказать, влюбился в ту страну, которая неспроста считалась колыбелью мировой цивилизации. Имена Петрарки, Микеланджело, Леонардо да Винчи – всё это были имена почти родные для молодого, но весьма любознательного переводчика, которого, надо признаться, втихомолку называли «переврётчик». Итальянским языком он владел на «троечку», но так уж получилось, что никого из «пятёрочников»  не оказалось в распоряжении той фирмы, которая пригласила заморских гостей в эту провинцию.
-Паола! Франческо! Милости просим! - на ломаном итальянском заговорил Леонор. - Как долетели?
-Грацио, грацио! Сначала хорошо, потом Сибир, сима! - тоже на ломаном, только на русском залопотал итальянец, ослепляя улыбкой.
-А зимы ещё нет, между прочим, - пояснил переводчик, руками обводя округу. - Это называется – предзимье.
-Что есть предзимье?
-Ну, как вам сказать? Это только присказка – сказка впереди.
-О! Ваша сказка – прелесть! Фу! - Гости засмеялись, не изменяя своей натуре, вобравшей в себя много веселого солнца.
Хотя, если честно сказать, какая там «сказка», когда этим двум итальянцам  даже предзимней «присказки» было достаточно: женщина подрагивала, близоруко щурясь, а  худосочный мужчина пугливо пучил тёмные глаза и постоянно кутался в роскошный белый  шарф – только нос выглядывал горбатенькой морковкой.
Сели  в такси, помчались по дороге, прострелившей стылые поля и перелески. Живописные эти места как-то печально и покорно  присмирели на пороге зимы. Сибирская земля с каждым   днём выстывала до звона, в предгорьях по ночам снежок уже строчил косыми короткими строчками. Густели реки, будто кисельными делались – вода на  перекатах буксовала, не хотела ехать дальше. Синевато-серые туманы по утрам, набухая,  расползались по горам и долам – ветра не было, а солнце, летнею порой растратившее порох, только светило теперь, но не грело, не говоря  уже о том, чтобы спалить сырые туманные скирды. 
В  машине было тепло, комфортно. Паола, играя повеселевшими глазами, расстегнула тёплую куртку, Франческо  размотал и положил на сидение роскошный белый шарф – под  горлом блеснула золотая цепочка  тонкой работы первоклассных мастеров.
Заметив эту цепочку, Леонор не мог не вспомнить о  «венецианском золоте», о котором недавно прочитал, готовясь к этой экскурсии. Кочевые народы степей не любили    расплачиваться бумажными деньгами, потому что они быстро мокли в непогодицу и приходили в негодность; кочевники, согласно многовековой традиции, отдавали предпочтение «венецианскому золоту»; все они имели на себе золотые цепочки с пробой в 24 карата.
Эта мысль заставила переводчика улыбнуться. А потом Леонор подумал, что на этой золотой цепочке может быть крест на груди итальянца. И в памяти переводчика, с юности любившего поэзию, промелькнули стихи:
 
Чёрный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца…

Он попытался перевести эти строки, но бросил, потому что вспомнил, что стихи – анти итальянские. 
-Я вас не шокирую своим произношением? – простодушно спросил Леонор. – Нет? Ну, спасибо на добром слове. Итальянский язык восходит к народной латыни. Не так ли? А я в медицинском учился, там тоже латынь. Так что мы друг друга, я думаю, поймём.
-Вы врач? - Паола оживилась.
-Не доучился. Бросил.
-Это есть жалко.
 Они помолчали.
Перед началом работы переводчику по телефону сказали, что прилетают итальянские туристы – индивидуальный тур – поэтому теперь он вежливо спросил:
-Что будете осматривать сначала? Город? Окрестные горы? Или по реке на катере? Или есть какие-то другие предложения?
Переглянувшись, итальянцы немного смущённо сказали, что у них другое предложение.
-На ферму заехать надо, - сбивчиво проговорила  женщина, опуская глаза.
-На какую ферму? - удивился переводчик. - У нас тут в округе все фермы…
Франческо глазами метнул чёрную молнию в свою  супругу, а затем с обворожительной улыбкой обратился к переводчику:
-На фирму надо нам.
-На фирму? Ах, вот оно что! – Поправляя галстук, Леонор  тоже улыбнулся. - А то у нас по фермам как Мамай прошёл. Коров под нож пустили. Такой развал кругом, что даже стыдно. А что за фирма? Где?
Ему назвали адрес.
-Да? - пробормотал он. - Странно.
За окном замелькала окраина города.
Патриархальный провинциальный город – особенно в последнее время –  вырастал год за годом, шевеля широкими плечами, вылезал из провинциальной одёжки. Презентабельные высокоэтажные дома вставали под самое небо. Старые, ни к черту не годные улицы, будто хранившие  следы бомбёжки, постепенно уходили в прошлое – там и тут постелили хороший асфальт. И всё-таки нельзя было не разглядеть в этом городе – даже при беглом обзоре – нечто сиротское, вызывавшее чувство неловкости, во сто крат возраставшее перед иностранными гостям. (Такое чувство было, по крайней мере, у Леонора).
Как ни старался таксист выбирать дорогу поприличней, а всё равно не обошлось без того, что водитель называл «раздолбай». Какое-то время двигаясь по «раздолбаю», иностранцы с удивлением смотрели на деревянные дома и сараи, почти  от подвалов до чердаков заляпанные пёстрыми рекламами на чужих языках. Итальянцы даже растерялись, быстро переглядываясь и точно спрашивая друг друга: «Где это мы? В России? Или в дешевеньком каком-нибудь  американском штате, где живут безработные негры?»  Франческо и Паола в эти минуты, кажется, напрочь забыли,  что в их родной стране самая передовая инженерия, но самый плохой водопровод; забыли, что Италия – страна сказочного богатства и самой крайней бедности. Патриотизм – в том числе и квасной – черта, характерная не столько для русских, сколько вообще для всех народов мира.
Такси остановилось в переулке возле каменного офиса, отгородившегося от мира сего плотной железной оградой. 
Переводчик, незаметно как-то утративший любезную улыбку, исподлобья смотрел на каменный особняк, выделявшийся среди других своих каменных собратьев. Гоняя желваки по скулам, Леонор, выйдя из машины, хотел закурить, но в это время охранник заскрипел железною калиткой и, поправляя кобуру на округлом животике,  пригласил приехавших вовнутрь.
Молча сопя, Леонор – следом за охранником – провёл иностранцев по коридору, устланному коврами.
Остановившись возле двери из красного дуба, охранник снова кобуру на пузе передёрнул.
-Там ждут, - прошептал, - проходите.

                *       *       *
Просторный кабинет, куда они вошли, был обставлен не только с изяществом, но даже с явным излишеством – в глаза бросалась позолота и хрусталь.
Из-за стола навстречу им поднялся некий господин Бугаев, исполнительный директор фирмы – темнокожий, толстощёкий увалень с круглым лицом, которое он попытался «уменьшить» при помощи длинных бакенбард. Лицо это можно было бы смело назвать симпатичным, когда бы ни одна прескверная деталь: под носом как фига торчала внушительных размеров бородавка.
Бугаев, судя по всему, заблаговременно приготовился к этой встрече с дорогими итальянцами: на стене, на видном месте красовалась копия картины Тициана «Кающаяся Мария Магдалина»; в тишине звучала под сурдинку музыка знаменитых итальянских композиторов: Паганини,  Верди.  (Весь этот ненавязчивый театр появился, благодаря психологу, по совместительству работающему здесь).
Ежеминутно извиняясь, дежурно улыбаясь, исполнительный директор старался выглядеть человеком независимым, и всё равно поминутно впадал в холуйство. Он виновато стал говорить о том, что дороги, на подъезде к офису, как нарочно перекопали на днях. Потом виновато начал молоть о том, что в России, мол, вечно формальностей выше крыши; бюрократы несчастные, как разведут волокиту бумажную, так хоть святых выноси.
«Ну, тебя-то уж точно не вынесут!» - с неприязнью вдруг подумал переводчик, раздражаясь, сам не зная, почему; что-то ему начинало не нравиться в этой непыльной работе, на которую он согласился, оказавшись почти без копейки на хлеб.
-Синьор, сеньорита! Вы уж потерпите! - просил Бугаев. - Надо соблюсти формальности.
-Нато, нато,- согласился  Франческо, энергично потряхивая головой с чёрными волосами, зализанными назад.
-НАТО! - машинально скаламбурил Бугаев. - Расширенье НАТО на восток!
Глаза у Франческо испуганно увеличились, хотя в них играло веселье.
-Что есть расширенье НАТО?
-Простите, синьор, это   шутка.
Переводчик, усмехаясь, поднялся.
-Ну, вы, я вижу, понимаете друг друга, - многозначительно сказал он. - Пойду, покурю.
-Хорошо. - Бугаев пальцем потрогал бородавку под носом. - Только не долго. Время не ждёт.
Поплотнее закрыв дубовые двери за ушедшим переводчиком, исполнительный директор стал как будто смелее, уверенней. Он даже несколько фраз по-итальянски слепить умудрился. (На столе у него, прикрытый бумагами, лежал небольшой русско-итальянский словарь).
-Вам, значит, надо мальчика? Bambino! - уточнил он. -   А то у нас недавно появилась   девочка. Bambina есть.  Bambina! А? Хотите посмотреть? Ну, как хотите. 
Сосредоточенно сопя, Бугаев закончил заполнять необходимые бумаги. Достал печать, шумно дохнул два раза и с неожиданной силой – как настоящий бугай – саданул по крючковатой своей подписи. Печать легла неровно, и оттиск получился неразборчивый, смазанный с левого края.
Франческо, полушепотом о чем-то посоветовавшись с супругой,  попросил поставить вторую печать – рядом с первой. 
Исполнительный директор, забывая дежурно улыбаться, вторично бухнул по бумаге, точно бугай двухпудовым копытом.
Это может показаться странным, но факт есть факт: в  глубине души Бугаев был расстроен тем, что ему приходится время от времени делать в этой «сплавной конторе» – детишек сплавлять за границу. Контора занималась и многими другими важными делами: торговала лесом, скупала у народонаселения цветные металлы. Бугаев с удовольствием занимался и металлами и древесиной, уходящей на экспорт. Но как только дело доходило до вот таких вот щекотливых операций –  это ему как серпом по причинному месту. А что поделаешь? Он ведь  исполнительный директор – надо исполнять. А ежели не нравится – увольняйся, милый, и ступай на рынок, будешь там урюком торговать, или заниматься рэкетом; выбор не велик.
В дверь постучали.
-Можно? – тихо спросила женщина, заглядывая, но не входя в кабинет.
-Ждём! - нетерпеливо сказал Бугаев. - Ждём! Вы куда пропали?
-Ямы кругом. Объезжали.
-Ну, давай, давай, без лишних слов!
Женщина скрылась за дверью, и через минуту вошла в кабинет, но уже не одна – на руках у неё был русоголовый мальчик с пронзительно-синими глазами. Осторожно, как большую стеклянную игрушку, женщина поставила мальчика на пол и ушла, покусывая губы.
Присев на корточки, и приглушённо простонав с непривычки, Бугаев заговорил неискренним голосом:
-Ну, здорово, Ванечка! Джованни дорогой! Как жисть молодая? 
Русоголовый «Джованни» трёх-четырёх годков от роду, набычившись, в упор посмотрел на директора, на его бородавку, фигой торчащую под носом – больно страшная фига была.
Немного пообвыкнув, осмелев, мальчик посмотрел по сторонам – тётю с дядей увидел, и сердечко его почему-то подпрыгнуло мячиком. Он посмотрел на дверь, за которой скрылась женщина, на руках притащившая мальчонку сюда. Так посмотрел, как будто ждал подсказки на вопрос, кто это такие – тётя с дядей? Но дверь молчала. Мальчик снова повернулся к тёте с дядей, и сосредоточенно поцарапал, почесал вихры, пучком соломы торчащие на макушке – всегда они торчали, как не причёсывай.
И тётя с дядей, сидевшие на стульях у стены, тоже сосредоточенно смотрели на него. Нежно смотрели, тепло. И мальчик улыбнулся краешком губы, подумав, что это и есть, наверное, те самые родители, о которых ему рассказывала  воспитательница в детском доме. Правда, поначалу, та воспитательница сердито говорила, что «твой папка пьёт как лошадь», а потом она же ласково стала ворковать совсем другое: папка у тебя, мол, не пьёт, не курит, папка твой  живёт за морем-океаном, и скоро вместе с мамкой он приедет за тобой.  Это было похоже на сказку, а мальчик  сказкам верил, в них всегда всё так складно, так здорово всё получается.
Мальчика заранее готовили к тому, что он уедет куда-то очень, очень далеко. И мальчик, в общем, был готов. Только всё-таки он шибко разволновался, когда его забрали из детского дома и повезли куда-то в дорогой машине – огромной как сарай в лопухах за детдомом. А теперь, когда его привели к незнакомым «родителям» – теперь он и подавно ошалел. Сначала его бросило в жар; он вспотел; он вдруг услышал собственное сердце, колокольчиком заколотившееся где-то под горлом. А затем его стало морозить – даже «гусиная кожа» появилась на шее, на щеках. Мальчик и обрадовался и перепугался, когда наступила «торжественная передача из рук в руки».
Смолистые глаза итальянки расплавились от нежности, от счастья. Разволновавшись,  кусая губы, Паола в первую минуту присела на корточки, а затем    на колени бухнулась перед мальчишкой – не специально бухнулась, а для того, чтоб рубаху поправить на мальчике. И «папка» тоже  разволновался: гладил, гладил Ваня –  новоиспечённого Джованню – по русоволосой головке, притягивал к себе и неуклюже обнимал, целовал, царапая щетиной, которая успела чертополохом вылезли за время перелёта.
-Оrfano! Оrfano! - лопотал  итальянец. («Сирота, сирота»).
- Figliо! Figliо! – шептала итальянка. («Сынок! Сынок»).
«Папка» посчитал первым делом снять с мальчика растоптанные драные башмачки и надеть сияющую лаком изящную итальянскую обувь. А «мамка» дрожащими накрашенными  пальцами  пуговки взялась расстегивать на сиротской русской рубашонке. Одна из них, державшаяся на последней нитке, оборвалась – кузнечиком запрыгала, убегая под стол.
-Тут прохладно! – предупредил Бугаев, поспешно заполняя какую-то бумагу.- Ещё не топят. Всё никак не могут теплотрассу отремонтировать, сволочи. Прощу прощенья.
-Сейчас будет тепло! - заверил Франческо, весело играя глазами.
-А! - Бугаев на мгновенье оторвал глаза от писанины. -   Переодеть решили? Молодцы.
Русоволосый мальчик, обалдевший от нежданно-негаданного счастья, стоял побледневшим болванчиком, растеряно  зыркал  то на «папку», то на «мамку»,  то на Бугаева. И тревога, и радость попеременно плескались в его больших лазоревых глазах, какие раньше рисовали на иконах, где Богоматерь держит младенца на руках.
Постепенно приходя в себя после смятения, мальчик с любопытством стал наблюдать, как  сухо,  коротко вжикнула молния – расстегнулась огромная сумка. На диване появился un pacchetto grande  – большой пакет. Из пакета – По-Щучьему велению, по моему хотению – поплыли новые какие-то одежды, разноцветные игрушки. И столько там было всего – даже  в глазах запестрило. Всё больше смелея, мальчик потянулся к заморскому какому-то чудищу – то ли это  был зелёный крокодил, то ли  Змей Горыныч, то ли дядюшка Сэм с перепою?
Через минуту-другую мальчика переодели –  трудно было узнать. Волосёнки причесали на ту сторону, на которую он никогда не зачёсывал свой соломенный чубчик. 
 -Вот это Джованни и я понимаю! – изображая бодрячка, воскликнул директор. – Эх, меня бы кто усыновил! Вот привалило счастья, да, Джованни? Будешь теперь во Флоренции жить, или в Риме. Не то, что некоторые – по уши то в дерьме, то  в демократии, прошу прошения.
Переводчик вернулся – крепкий запах табака с собой принес. (Франческо – в силу своей профессии – не мог не отметить, что это запах какого-то дешевенького табака). Внимательные, маленькие глаза переводчика   пристально буравили Бугаева, а тот в свою очередь как-то очень старательно прятал сердитые глаза – всё время находил причину не смотреть на переводчика.
Потом пришёл охранник с кобурой на животике, доложил о том, что машина ждёт, и вскоре дубовая дверь плотно закрылась за мальчиком и за его приёмными родителями.

                *       *       *
 
Тишина и пустота на несколько мгновений образовались в кабинете  исполнительного директора. Такая тишина и пустота – как после мощного взрыва. Где-то за окошком голубь ворковал. Ветер в проводах поскуливал.
Бугаев посмотрел на пачки новеньких долларов и зачем-то понюхал одну из них,  будто желая убедиться в том, что деньги не пахнут. Спрятав доллары в чёрный несгораемый сейф, напоминающий гроб, поставленный на «попа», исполнительный директор посмотрел на телефон. Шефу позвонил, но шеф был недоступен. Почесав кончик носа, Бугаев хотел коньячку «с устатку» хватануть. Достал бутылку и стакан, но выпить не успел.
В кабинет без стука вошла полногрудая женщина с каштановыми, слегка растрёпанными волосами, с красными, широко раскрытыми глазами, какие бывают после бабьей истерики. Женщина эта – два часа назад – привезла мальчишку из детского дома. 
-Ты чего? - насторожённо спросил Бугаев.
-А ты чего? - неожиданно грубо сказала женщина, и  глаза её стали мокрыми. - Чего сидишь, как этот… Как Пномпень.
-А что мне делать?
-То, что всегда. Наливай! – Голос у женщины зазвенел струной, готовой лопнуть. - Помянем сиротинушку!
-Дура! – доставая коньяк, проворчал Бугаев. – Чо болтаешь?
-А то, что пишут.
-Где? Кто пишет?
Женщина достала сопливчик и заплакала, рассказывая, что в газетах пишут, как за границей, вырезают у приёмных ребятишек то печёнку, то селезёнку, чтобы своим детишкам пересадить.
-Не накаркай!- хмуро одернул Бугаев,  жадными глотками опорожнив полстакана французского коньяка. - Пей, чего сидишь? Сама же попросила.
-Нет, я не за тем пришла…
Бугаев в  это время закурил возле раскрытой форточки и поморщился, слушая звуки итальянской музыки.
- Где он только выкопал этот  похоронный марш?
-Кто?
-Ну, этот псих. Психолог наш. - Бугаев пошарил где-то за шкафом – выключил музыку и посмотрел на картину. - Слушай! Сними эту бабу и выкинь. На кой хрен бы сдалась нам заморская грешница эта? Своих полно.
-Вот-вот, - вздыхая, сказала женщина. - И я себя грешницей чувствую.
-Да ты-то причём? – Бугаев отмахнулся. - Твоя хата с краю.
Из нагрудного кармана у женщины торчал листок бумаги, сложенный вдвое.
-Уволиться хочу, - сказала она, прикоснувшись к этому листку, но не решаясь вынуть.
Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга.
Бугаев первый опустил глаза. Какую-то крошку смахнул с полировки.
-Увольняйся. Будешь на рынке торговать урюком, – проворчал он, пальцем потрогав бородавку под носом. - Где ты ещё найдешь  такие деньги?
В кабинете повисло молчание.
-Мне такие деньги не нужны! – Женщина встала. - Я дома своему ребенку не могу в глаза смотреть.
-Я тоже! – подхватил Бугаев. – Два года сидел без работы, ребятишкам своим стыдно было в глаза посмотреть.
-Ну, значит, мы с вами по-разному смотрим. – Всхлипнув, женщина достала свернутый листок. - Я завтра не приду.  Вот заявление.
-Э-э,  голубушку, нет! - Бугаев поморщился, отодвигая бумагу. -  Так не пойдёт. Ты сначала отработай, как положено.
-Да иди ты, знаешь… - неожиданно вспылила работница, обычно спокойная. -  Как положено идти и куда положено! Понятно? Ты мужик или тряпка? Сидишь тут, штанами трясёшь…
-Поговори мне! - Бугаев возвысил голос.
-Ой! - Женщина встала на пороге – руки в боки сделала. – Какие мы грозные. Ужас. Да ты даже закурить-то не можешь самостоятельно. Сначала тебе надо с начальством согласовать. Эх, ты, бугай кастрированный. Была бы я мужиком, как я бы тебя……
Темнокожее лицо с бакенбардами стало покрываться бледными пятнами. Рука Бугаева сдавила горлышко бутылки – вот-вот сломается. Он бы, наверно, запустил бутылкой в эту обнаглевшую бабёнку, но тут зазвонил телефон.
-Иди отсюда, стерва! - зашипел Бугаев.
-Давай, давай, докладывай, - ядовито подсказала женщина и со всей силы хлобыстнула дверью.
Раздражённая физиономия исполнительного директора в одно мгновенье приобрела такое выражение, как будто он хотел сказать: «Чего изволите-с?».  Взяв трубку, он с такою любовью поглядел на неё, точно оттуда, из трубки, на него смотрело всевидящее око.
 -Всё в порядке, шеф.  Конечно. М-мм.. Мигом обтяпали. – замычал Бугаев. -  Да, полный расчет. Наличными. Когда улетают? Да теперь уже, наверно, регистрация. Да, да, ну всё, счастливо, шеф. До завтра, шеф. Я жду. Привет жене и детям.
С каким-то зверским остервенением допив остатки коньяка, Бугаев бездумно, тупо замер за широким полированным столом, склонивши голову, будто на плаху. Потом достал коробку с дорогими папиросами и опять надолго замер, глядя в пол и мусоля во рту мундштук   не прикуренной папиросы.  Потом, скрипя пружинами крутящегося кресла, он тяжело поднялся и подошёл к окну, где уже темнело – в эту осеннюю пору темнеет рано. В домах по соседству огоньки зажигались. Проезжали машины с зажжёнными фарами. Одинокая, но яркая  звезда – Венера, что ли? –  за рекою подрагивала, разгораясь. А потом Бугаев  увидел проплывающие во тьме над горами габаритные огни какого-то лайнера – со стороны аэропорта.
«Теперь уже скоро взлетят. Погодка-то хорошая, как на заказ! -  подумал исполнительный директор, выходя во двор и садясь в машину, чтобы ехать домой. - Ну, а что я мог сделать? Работа есть работа. А кому не нравится – тот пускай идёт урюком торговать. А с этой бабой завтра надо разобраться. Обнаглела, сучка!»
 
                *       *       *
 
В гулком и полупустом аэровокзале  шла регистрация на тот самый рейс, которым вылетали приёмные родители с мальчиком.
Переводчик, сильно чем-то расстроенный, не очень любезно проводил итальянцев до входа на спецконтроль и, неожиданно резко отказался от чаевых.
-Грацио! Грацио! - зарычал он. -  Я чай не пью. Я  предпочитаю кофе. С водкой пополам.
Итальянцы, прекрасно зная, что русские крайне редко отказываются от долларов, отказ его поняли по-своему. Переглянувшись друг с другом, они  увеличили сумму.
-Так достаточно, я думаю? - спросил Франческо.
Плотно стиснув зубы, Леонор собрался  проигнорировать чаевые. И тут с ним что-то произошло: за несколько мгновений до того, чтоб отвернуться и уйти, он машинально сгрёб и засунул в карман  проклятые доллары.
-Бон вояж! - сказал он, путая французский с итальянским.
Франческо и Паола, вдруг перейдя на французский, попрощались с ним, насмешливо качая головами.
Теряя выдержку, Леонор хотел достать чаевые,  швырнуть в лицо этим несчастным итальяшкам. Но вместо этого – ни к селу, ни к городу – он вспомнил и произнёс знаменитую итальянскую фразу:
-Пускай самые печальные дни вашего будущего будут похожи на самые счастливые дни вашего прошлого.
-О! Грацио! Грацио! - Итальянцы широко разулыбались и даже слегка приобняли его.
Тяжело вздыхая, Леонор посмотрел на мальчика. Что-то хотел сказать ему, но промолчал – комок подкатился к горлу. 
-Дяденька, а ты приедешь к нам? – неожиданно спросил мальчишка, выжидающе глядя в глаза переводчику.
-Обязательно, -  пробубнил Леонор, опуская ресницы.
 И после этого он, сам себе неприятный, почти противный, какою-то сутулой  старческой походкой поплёлся в сторону бара, откуда вырывалась такая музыка, какую могут сочинить только в жёлтом доме.
Ему захотелось напиться, потом взять такси и поехать к Бугаеву, морду набить.
«Хотя Бугаев пешка, - подумал переводчик. - Надо шефа ихнего искать…»
И вдруг он остановился, глазами напоровшись на милиционера, стоявшего неподалёку. И захотелось ему подойти к этому скучающему стражу порядка и сказать, что русского ребёнка воруют среди бела дня. Усыновить они там думают его или живьём порезать на мелкие кусочки и сожрать – одному только богу или чёрту известно. Доподлинно известно лишь одно – всё это происходит подпольно или полуподпольно. Так неужели же ничего нельзя сделать?
И в мозгу переводчика промелькнула картина, как они с милиционером – или даже с целой группой захвата – приезжают в каменный офис, надевают браслеты на исполнительного директора и на шефа его. Потом арестовывают все бумаги, читают их, перетрясают – и  что же? И приходят они к выводу, что всё там  схвачено, за всё заплачено. Бумаги в полном порядке –  комар носа не подточит.
«Вот заразы что вытворяют! – подумал переводчик, уже сидя за столиком бара. - Идёт грабёж средь бела дня, и вроде как так надо, и ни хрена не сделаешь, такие  законы придуманы!»

                *       *       *

Итальянцы, кажется, напрочь забыли все свои страхи, какие их обычно охватывали в аэропорту – страхи, связанные с самолётами, с перелётами на головоломной высоте. Итальянцы – и так-то люди не грустные – совсем повеселели, оставшись наедине с приёмным русским мальчиком.
-Ваня, Вани, Джованни! – наперегонки лопотали они, пересыпая русские слова итальянскими и наоборот. – Повернись. Да не так. Вот так.
 -Ну? – Мальчик насупился. – Кого надо вам от меня?
-Ни кого, а чего. Повернись.
Такой разговор происходил на контроле, где итальянцы бестолково объясняли, что этот Ваня, Вани – их приёмный сын Джованни. Итальянцы трясли бумагами в печатях и  даже показывали мальчика то в профиль, то анфас – сверяли с фотографией. Это было  скучно, муторно, а вдобавок  мальчик вспотел потому, что итальянцы забыли снять с него верхнюю одежду, в которой даже зимой в Сибири было бы жарко, не то, что осенью.
И наконец-то всё это осталось позади.
И оказался Ваня  в том  помещении, которое зовётся странным словом «накопитель», и там что-то  горькое стало  копиться   в детской  душе, успевшей уже не по возрасту настрадаться на этой грешной земле. Тяжело ему стало. Тоскливо. Он вдруг почувствовал, что эти люди – папка с мамкой, плохо говорящие по-русски – они ему чужие. Они ему какие-то… холодные.
Мало что понимая бестолковой своей русой головёнкой, мальчик довольно много сердцем понимал. У него было мудрое сердце, как, впрочем, у любого другого ребёнка, только маленько мудрее по той простой причине, что он уже узнал сиротство, холод детского дома и ещё кое-какие вещи, которые сделали сердце его мудрей и печальней, чем другие детские сердца. Он исподлобья смотрел, как говорят итальянцы – говорят не только языком, но и руками: руки у них всё время порхали то над головами, то  на уровне груди, то ещё где-нибудь. И эта необычная манера говорить,  и необычная артикуляция, когда они старательно произносили русские слова, и чрезмерная весёлость, не характерная русским людям вообще, а в частности  сибирякам – всё это как-то незаметно охлаждало ребячью радость по поводу приобретения новых родителей. (А то, что они новые, а не старые, то есть не настоящие – в этом уже не было сомнения у мальчика).   
Отвернувшись от приёмных родителей, мальчик стал рассматривать голубей, как-то забравшихся под крышу накопителя. А потом он увидел в стороне  группу непоседливых русских ребятишек, беспечно  играющих и весело чирикающих в  ожидании самолёта. Он захотел пойти к ним,   присоединиться, но приёмные родители стали цепко  удерживать мальчика. И тут он проявил характер – вырвался и побежал. Его догнали, сгребли в охапку и посадили  рядом – между  «папкой» и «мамкой». Мальчик предпринял ещё одну попытку прорваться к своим ребятишкам, и тогда его с силой одёрнули и раздражённо что-то сказали не по-русски.
И вдруг что-то сломалось в нём.
Русоголовый мальчик лихорадочно затрясся,  ещё не понимая, куда и зачем собираются его увозить, но  чувствуя уже – безошибочно чувствуя! – какой-то жуткий, непоправимый разлад с этим привычным русским миром, из которого он скоро улетит и навсегда, быть может. Мальчик заплакал, а потом на крик сорвался – высокий, тонкий, душераздирающий.
В эту минуту объявили посадку.
Пассажиры вокруг загудели, зашевелились. Голуби под крышей стали заполошно летать, изредка ударяясь крыльями в железные балки – светлое пёрышко поплыло по воздуху над головами. Поток пассажиров забурлил, заклокотал, вытекая в воронку раскрытых дверей, за которыми стоял автобус, готовый отвезти к самолёту.
Итальянка замешкалась, доставая минеральную воду из сумки – дать мальчику попить, чтобы успокоился. Итальянец, ногой  толкая сумку впереди себя, потащил  мальчишку на руках, успокаивая с той неуклюжестью, с какой могут успокаивать мужчины, никогда не имевшие своих детей. И успокоение такое, конечно, не давало результата, тем более, что справа и слева, сзади и спереди кружились какие-то хмурые лица, глаза горели  страстным желанием поскорее прорваться к двери.
Мальчик плакал всё горше и горше. Он вырывался из рук итальянского «папы», он хотел идти своими ножками, но спотыкался и от этого ревел ещё сильнее, и от слёз почти не различал плывущее перед глазами  холодное, иголками ветра пронизанное взлётное поле, где сверкал подбрюшным огоньком могучий  лайнер. 
Ещё не научившись лопотать по-итальянски, но как будто уже разучившись говорить по-русски, мальчик,  срывая голос, взялся кричать кому-то:
-До свиданья! Досвичао! Досвичао!

                *       *       *
Исступленный, душераздирающий крик внезапно долетел до переводчика, сидевшего за стойкой бара.  Леонор всем телом вздрогнул и машинально дёрнулся вперёд, точно собрался бежать на крик, который то ли в самом деле был, то ли просто почудился. Вытягивая шею и присматриваясь к потёмкам за окнами бара, переводчик подумал: «Почудилось». (И в то же время где-то в глубине сознания промелькнула мысль, что крик-то был на самом деле, был).
 Сам себя успокаивая, Леонор заказав ещё сто пятьдесят, залпом дёрнул, крякнул и, прищуриваясь,  затуманенным взором стал провожать громаду взлетающего  лайнера – оконное стекло задребезжало, распугивая пригревшихся мух.
«Ну, вот и всё! - подумал он. - С глаз долой, из сердца вон! Что я вдруг забуксовал на ровном месте? Что мне – надо больше всех?»
Глядя на чёрную крестовину оконной рамы, Леонор покачал головой, вспоминая то, что уже утром вспоминал – стихи Светлова:

Чёрный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...

Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?

Дальше переводчик плохо помнил. Стискивая кулаки,  он сердито посмотрел вокруг, и стихами  спросил, неизвестно кого:

  Эту землю, Россию, Рассею,
   Разве ты распахал и засеял?

-А? - Хмелея, переводчик уставился на  сытого, мордастого бармена, попавшего в поле зрения. - Ты распахал и засеял?
-Да боже упаси! – на всякий случай ответил бармен, не понимая, о чём его спрашивают. – Может, ещё плеснуть?
-Валяй. - Переводчик помолчал и убеждённо добавил: - Скотина.
Бармен прищурился. Два литых кулака положил перед собой на стойку.
 - Слушай! Я ведь могу и обидеться!
Не обращая внимания на кулаки, переводчик презрительно хмыкнул.
-Это я не тебе. Это я себе, любимому.
-Да? - Бармен подал стакан. – И за что же такая немилость?
Переводчик хмуро выпил и, подумав, продолжил стихами:

Я не дам свою родину вывезти
За предел чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости,
Справедливее пули моей!

Взлетевший лайнер затихал во мраке осеннего вечера, только мухи плавали над головой, жужжа и изредка присаживаясь на столик.
-Я стреляю! Ты понял? – обращаясь к бармену, грозно сказал Леонор, а затем тихонько попросил: - Можно сигаретку?
-Можно.
Переводчик закурил. Табачинку сплюнул с языка.
-Вот такие мы стрелки, бляха-муха. – Он икнул. -  Куда мы катимся? Не знаешь?
-В капитализм, - осклабился бармен, - в светлое будущее. 
Обхвативши голову руками, Леонор какое-то время сидел за столиком и думал: «До какого края мы дошли, если теперь – наряду с торговлей русским золотом, алмазами, лесом и прочим достоянием народа – процветает торговля детьми? Что произошло с нашим сознанием, нашей душой? Ведь даже зверь не отдает своих детей в чужие лапы! Неужели мы дошли до такого умопомрачительного края, за которым нет уже ни стыда, ни совести, ни веры, ни надежды – ничего не осталось, только чёрная  гулкая пропасть, набитая деньгами, которые не пахнут, а воняют?!»
Голова у переводчика стала трещать – от выпивки, от напряжённого рабочего дня и от всех этих жутких, неразрешимых вопросов. Крепко стиснув зубы, он вышел из гулкого, просторного здания аэровокзала, постоял в темноте на промозглом ветру и заметил вдали над горами огоньки улетающего лайнера.
И с неожиданной ясностью, с  болью в душе ему вдруг представилось, как занесли  на руках  в самолет  нашего русского Ванечку, и там,  на борту, до икоты наплакавшись,   нарыдавшись до хрипа и сипа, мальчик  судорожно вздохнул, как умеют вздыхать только вдоволь нарыдавшиеся дети. Сырые глазки мальчика сами собой закрылись. Он затих, и  забылся, как в полуобмороке, а потом заснул, привалившись к  иллюминатору.  Сон его был крепким и глубоким. Безгрешная душа его, душа синеглазого русского ангела, летела и летала над Россией. Душа навек прощалась с лугами и пашнями, горами и реками,  городами и весями, где купола горели стылым  золотом, где  богатые дворцы стояли рядом с нищими хибарами, где тайга была полна туманов и дремучих страшных русских сказок, в которых добро всегда, в конце концов, торжествует над злом. Мальчик летел над тёмною Россией, судорожно всхлипывал, а потом чему-то вдруг улыбался. Может быть, он уже сознавал  своё счастье, нежданно-негаданно свалившееся на русую голову? Может быть,  перед  глазами у него, как миражи, проплывали итальянские, чудесные провинции и города:  Генуя, Венеция, Верона, Падуя – теперь всё это будет Родиной его. Год за годом, взрослея, мужая, он забудет великий и могучий русский язык, забудет историю нашу,  предания, праздники. И  постепенно под заморскими ветрами напрочь выветрится   широкая  славянская  душа, отболит на сердце и отшелушится в голове, как золотуха, мучительно-сладкая память, золотая  память о  далёкой, прекрасной и  непонятной Отчизне, которую даже великий поэт любил, но только странною любовью.

                *       *       *       
Уже собираясь покинуть аэропорт, переводчик, сам не зная, почему, зачем-то медленно двинулся в сторону лётного поля. Постоял у железной холодной ограды, горячими пальцами тиская гранёные прутья и тоскливо глядя в сторону какой-то лайнера, возле которого находились три-четыре человека – взволнованно ходили около трапа.
При смутном свете огней аэропорта Леонору вдруг показалось, что возле трапа итальянцы ходят, и не просто ходят – нервно мечутся.
«Так они ещё не улетели? – удивился переводчик. - А что там такое?»   
И в следующий миг он догадался, что там случилось: Ванька-Джованька пустился в побег. Пробежав через лётное поле, отчаянный парнишка проскользнул между прутьями железной ограды и во все лопатки припустил в сторону тёмного леса, находящегося через дорогу.
Сердце жарко дёрнулось у переводчика.
Уже возле сосен, окружающих автостоянку аэропорта, Леонор догнал мальчишку, подхватил на руки и приглушённо вскрикнул.
-Ванька, паразит! Ты что кусаешься? Это я, смотри. Не узнаёшь?
-Я никуда не поеду! – колотя руками и ногами, закричал мальчишка, и снова хотел укусить.
Переводчик рот ему захлопнул и, быстро посмотрев по сторонам, направился к стоянке таксомотора. 
-Поедешь! Поедешь, как миленький! – сердитым и словно отеческим голосом заговорил переводчик, когда такси помчалось по дороге в город. - Ну, Ванька, ну чёртёнок! Ишь ты, взял моду какую: как только чуть поругались, так сразу бежать. Ну, погоди, приедем домой, я шкуру-то с тебя спущу. 
Мальчишка напряжённо смотрел на него и порывисто, шумно дышал как загнанный, затравленный  зверёныш.  Леонор осторожно руку отнял от мокрых губ мальчишки, который  молча слушал.  А потом – часа через два, когда уже проехали сквозь город –  русоголовый мальчишка  заснул, привалившись к тёплому боку Леонора.
-Папаша, - угрюмо сказал таксист, поворачиваясь, - ты извини, но ехать больно далеко. У тебя деньги-то есть?
Переводчик доллары достал.
-Столько хватит?
-Нормально. - Водитель глазами показал на ребёнка. – Куда сынишку-то повёз?
-В деревню. К матери. Ну, то есть – к бабке.
-Понятно.- Водитель усмехнулся. - У меня со своим короедом тоже война через день да каждый день.
Ближе к рассвету они приехали в небольшую тихую деревню за перевалами.
Утро было по-зимнему тусклое, бледное. По дворам кричали петухи. Несмелое солнце поднималось над далёкими вершинами. И длинными стёжками падал  и падал крупный медлительный снег, как будто старательно прикрывая студёный разор и чугунную грязь на русской огромной земле, где много и лесов, и гор, и нефти, и алмазов, и людей, которых зачастую никому не жалко.