Охотники за соловьями

                рассказ               
               

        Сколько талантов хранила в себе,  и хранит заповедная русская глубь, отгороженная от мира колючей стеною тайги, населённая медведями, колдунами и лешими. «Разливы рек её, подобные морям», глухие непролазные болота из века в век одухотворялись водяными,  русалками,  чаровницами. В «тёмных» избах было светло от сказок, песен. Но время идёт, жизнь меняется, и тихая, дремотная глубинка – от слова «глубина» – год  за годом мелеет, мельчает, теряя своё первозданное очарование. Всё глуше и глуше звенит заповедное вещее слово. Всё меньше и меньше в сердцах священного трепета, веры в бога и веры в любовь.  Всё реже и реже рождаются люди с богатырской ухваткой, с талантом, похожим на прекрасную диковину. И всё-таки бывают чудеса: из глубины-глубинки нет-нет ещё, да выплывет такое самобытное  создание – диву даёшься. Откуда?! Неужели он неиссякаем, тот божественный родник, живой водой питающий измученные реки, редеющую тайгу, хиреющие деревни и заброшенные посёлки, над которыми волком воют ветра, причитают и волосы рвут седые метели, рыдают ливни и торжествует дикая трава забвения.


                *       *       *


        Жила-была в глубинке Зарубина Поляна, девочка, родившаяся в тайге на цветочной поляне и потому получившая это – почти забытое – старославянское имя. Поляна была наиредчайшая красавица с глазами-изумрудинками, с длинными хвоистыми ресницами,  горделиво-курносая, тихого, кроткого нрава, но изумительно громкого, зазвонистого голоса.  Полянка петь  умела так  задушевно, так раздольно, что отец её – хладнокровный, толстокожий Ефим Демидыч – был готов слезищами залиться.  Но плакать Зарубин не мог – не умел. Только изнутри его, беднягу, ломало на корню, корежило и точно варом кипящим обваривало – краснел, пыхтел; под кожей на висках вены бугрились голубыми  узелками.
        Чаще всего это происходило в застолье, когда водка смягчала едва ль гранитное сердце Фимидыча. (Ефима с детства звали Фимой, а когда приспело время величать, из Ефима Демидыча  слепился какой-то «Фимидыч»).
         Так было и сегодня. Сидели за столом, отмечали «праздник урожая» – хороший улов.
        Выслушав несколько песен, Зарубин засмурел, вспотел от напряжения.
         -Полька! – пробасил, отмахиваясь. – Хватит! Ну тебя к лешему!
         За столом находился дружок по речному и таёжному промыслу – Леонид Максимыч Мукосей.
        -Пущай поёт! – рассиропившись, попросил он, вытирая под носом. - Полянка, слышь? Валяй! 
       Дочь посмотрела на отца. Ждала разрешения.
      Сергунька, младший брат, выглянул из детской.
        -А давайте я спляшу!
        За столом засмеялись. Ефим Демидыч пошлёпал дочку ниже спины и самодовольно пророкотал: – Иди к себе! Всю душу наизнанку вывернула!
        Полянка порозовела от суровой похвалы. Встряхнувши косичками, удалилась в тихий закуток, за уроки взялась; она была круглой отличницей.
        -Ты понял? Ну, отколь такое у неё?– вслух подумал Ефим Демидыч, глазами провожая  дочку. - Кристя! – шутливо обратился он к жене. – В кого такая девка? Ты, может, с кем подгуляла, пока я в тайге пропадал? 
        -А по башке? – ответила дородная Кристина, занимаясь домашним хозяйством. – Чо мелешь? Помело…
        Зарубин скуповато улыбнулся.
        -Видно, в бабку мою, - вспомнил он, обращаясь к товарищу. - Горластая бабка была. Но Полянка её переплюнет!
        Мукосей туманными глазами вперился в картинку московского Кремля. (Картинка была под стеклом старенького кухонного шкафа).
       - Фимидыч! – Он потыкал пальцем в сторону Кремля. - Девке твоей надобно в Москву!
         -Я уж думал про это, - признался Ефим Демидыч, согласно качнув головой.
         -Надо, надо, Фимидыч! – попугаем заповторял Мукосей. 
        Жена возилась неподалёку – потрошила богатый мужнин улов. Тыльной стороной руки поправляя волос, выбившийся из-под косынки, она метнула синий взгляд на мужиков.
       -Зачем это в Москву?
       -За песнями, – ответил муж.
      -Сиди, давай! – Кристина вздохнула. - Сдалась бы та Москва…
       -А здесь чего ей делать? – рассуждал Ефим Демидыч. - Коров доить на ферме и грыжу зарабатывать, таская фляги с молоком?.. У Польки голосище – я те дам! А у этих?.. Ты посмотри на них по телевизору!
       -На кого?
       -Да эти-то, лахудры размалёванные. Варежку свою разинут под эту… как её?
       -Под фанфару, - ляпнул Мукосей. – Тьфу! То есть, под фанеру.
       -Вот-вот. И сами-то худые как фанера, и голос х… худой.
       -А ну, не лайся! – Проворно отирая руку фартуком, Кристина отвесила мужу такую затрещину, за которую другой и осерчал бы – рука тяжёлая. Но Зарубин только усмехнулся, приглаживая взбитый волос на загривке.
      Мукосей, поднимаясь, качнулся. Посмотрел на кошку, жравшую кусок тайменя возле порога.
      - Пойду, Фимидыч. – Он слегка поклонился. - Спасибо, Кристя, за угощение… 
      И хозяин поднялся, проводил Мукосея до тёмных  тесовых ворот, пахнущих сыростью – на вечерней зорьке дождик полосонул.
      Оставшись один во дворе, Ефим Демидыч по своей многолетней привычке зубами отхватил половину бумажного мундштука беломорины и лишь потом закурил, глядя в темень, расшитую узорами созвездий. На сердце было тепло и благостно, и хотелось думать о хорошем.
       Вернувшись в дом, он засмотрелся на картинку древнего столичного Кремля, потом в «закромах» покопался, нашел фотографию бабки-певуньи, которую он знал лишь по рассказам. 
       …«Девка-песнопевка», так  её прозвали по всей деревенской и таёжной округе. Весёлая была, а уж какая пригожая – некого рядом поставить. Десятки парней хороводили возле певуньи, на вечорках смертным боем бились за неё.
      -Петухи! – говорил председатель. – Не обращай вниманья, Мира. Выйдешь замуж, так пиши – пропало. А у тебя талан!
      -Ой, да ну что вы? – Мира, смущаясь, отмахивалась.
      -Тебе бы надо в город, в  люди, - продолжал председатель. – Ты бы там жару дала! В шелках бы ходила, на золоте ела…
      -Баловство, - отвечала певунья.
      -Не скажи, - не соглашался председатель. – Талан – это, девка,  достояние народа, а мы в землю его зарываем, как тот навоз…
      -Дак вы же знаете, - смеялась Мира, - земля без навоза хужее родит.   
       -Это так, - вздыхал председатель, - но мы уже столько зарыли, что не дай бог!..       
      Мирочка, певунья, отличалась какой-то болезненной скромностью. Никогда ей в голову не приходило – ехать куда-то, гоняться за славой. Она с утра и до вечера  горбатилась за всякою работой, какую только ей давала «родина». А когда случалась минута роздыха, когда нехитрое застолье гоношили в избе или прямо в тайге на поляне, когда утомлённая Мирочка пропускала рюмочку-другую и розовела как в семнадцать лет, – вот тогда и песня из груди рвалась. Народная русская песня – глубокая  как море, широкая как степь, такая песня, после которой снова оживают сердце и душа, скрученные в узел бесконечным каторжным трудом, повседневными заботами и всевозможной, мелкой суетой.
         Бабка Мира так умела петь – цветы зацветали зимой. Так, во всяком случае, гласит семейное предание Зарубиных. (Однажды зимою  цветок распустился на окошке в горшочке в той избе, где Мирочка от души весь вечер пела на свадьбе у своей товарки). Жалко только, мало, ой как мало цветов зацвело от её волшебных, жарких  песен – некогда ей было «горло драть», как говорила сама певунья. Работа была на уме. Работа и снова работа, в конце концов, сгубившая её.
         Надорвавшись на лесозаготовках, девка-песнопевка рано умерла. Это случилось на Пасху, в дни Светлой недели, когда «отворяется  рай» – умереть в эту пору наши предки считали за особую милость, и потому семейное предание о золотой певунье было окружено ореолом таинственной святости. А вскоре  вслед за нею и муж отправился – то бишь, дед Зарубина. Тот, правда, не был святым – балагур и гуляка, он всю жизнь, как на тормозе, держался на характере жены, не позволявшей пить «в три горла». А когда исчезли «тормоза» – он слетел под гору, причём в буквальном смысле; на лесовозе поехал пьяный…
         И вот тогда парнишку, Демида Зарубина, затолкали в детский дом, который со временем сделал  из Зарубина – крепкого и жесткого «Загрубина». В детском доме житьё не мёд, вот и пришлось Демиду отстаивать своё место под солнцем. Хорошо говорить мудрецам, сидящим на тёплой печке: «Разум человека сильнее его кулаков»*. А когда ты год за годом кантуешься в полухолодном, полуголодном бараке, где рядом с тобою  словно бы стая отощавших и озлобленных волчат, тогда уж, извините, не до разума. Инстинкты начинают говорить, страшные, звериные инстинкты. Там другая мудрость торжествует: «Умри ты сегодня, а я умру завтра!» Из детдома Демид Зарубин вышел с глубоко сидящей в сердце   озлобленностью на белый свет. И озлоблённость эта в какой-то мере сыну передалась.
        И теперь, когда хмельной Ефим Демидыч, сидя за столом, рассматривал фотографию бабки-певуньи и хмуро косился на блёклые звёзды Кремля на картинке под стеклом старого буфета, – теперь он со злинкой скрипел зубами, глубоко вздыхал и мысленно твердил кому-то: «Будет, будет праздник и на нашей улице!..»
 


                *        *       *


       Весною, перед окончанием школы, Полянка влюбилась. Это было видно по глазам,  как будто отражавшим золотой огонь – глаза горели, весело играли и беспричинно туманились то ли мечтой, то ли грустью.
       Поначалу тайком гужевались, и непонятно было, что за паренёк запал ей в сердце. Ефим Демидыч только издаля порою наблюдал, как сидят они в обнимку – то возле дома на лавочке, то возле берега, где сухой извёсткой ещё белели рваные снега, но уже подсыхали макушки лужаек, зарастающие зелёными волосьями травы. Первые подснежники под берёзами открыли синие глаза, радостно блестящие росой. Влюблённый паренёк дарил цветы,  иногда гитару приносил и тренькал, а девушка щебетала вполголоса, как прилетевшая первая ласточка. 
       Однажды вечером, когда костёр под берегом затеплился в голубой полумгле, издалека напоминая Марьины коренья и цветы жарки, Ефим Демидыч, подойдя вплотную, не сдержал презрительной усмешки, когда узнал избранника – Олежку Мукосея – простоволосого, некозырного. 
      -Ты уроки сделала? – сурово  спросил у дочери.
      -Сделала.
      -Ну, пошли, проверю.
      -Зачем? – удивилась Полянка; никогда он в тетрадки её не заглядывал.

_________________________
 Рабле. (примеч. автора).

       -Пошли, уже поздно.
       -Иди, пап, я сейчас.
       Он сапогами молча  затоптал костер, густо задымивший, рассыпающий  зернистые искры.
        -Жених! – негромко обратился к юноше. – А ну, пойдём со мной на пару ласковых.
        Страшно смущённый Олежка следом направился, то и дело спотыкаясь на каких-то костлявых корягах, принесённых на грязном горбу половодья. С полминуты, не больше, они постояли в полумгле под серебром кривой берёзы, поговорили о чём-то, и  Олежка понуро поплёлся вдоль берега, даже не попрощавшись с Полянкой.
      Глядя на затоптанные угли, она рассердилась.
      -Что ты сказал ему? Что?!
      -Не ори, - хладнокровно оборвал он. - Горло простудишь.
      Полянка дёрнулась – бежать хотела.
      Отец ухватил её за руку, больно сдавил.
      -Никогда за хахалем не бегай. Пускай он за тобою побегает.
      -Пусти! – Она вырвала руку. - Что ты лезешь, куда не просят?!
       Зарубин помолчал. Щетину поцарапал на щеке.
       - Рано тебе замуж. Поняла?
      -Да при чём тут «замуж»? – Полянка вспыхнула, округляя  глаза.
      -А не замуж, так и вовсе нечего. Поматросит и бросит. Тебе это надо?
      -Как это так «поматросит»?
      -Дак так.  Рано тебе, говорю.
       -Я большая уже! Сама как-нибудь разберусь!
       Подбирая дождевик под себя, Зарубин присел возле затоптанного огня и зачем-то подул на синевато-багровые угли.
       -Ну, чего ты взвиваешься, как та кобыла… – Он закашлялся от дыма. - Я ж добра тебе хочу.
       -Ну, конечно! – съязвила дочь. - Добро должно быть с кулаками!
       Поправляя жёсткий воротник, пропахший рыбой, Ефим Демидыч басовито проворчал:
       -Кулаками? Ты чо? Я  даже пальцем не тронул его… Ну, ступай. И мне пора…
       -Ага, уже стемнело! – Сердитый взгляд Полянки метнулся за реку. - Иди, браконьерничай!
       Зарубин сплюнуть хотел на кострище, но отвернулся. Проглотил комок слюны.
       -Я для кого стараюсь, дура? Мне эта рыба и задаром не нужна! - Глаза его блеснули диковатой яростью. – Я могу сидеть на тёплой печке, а ты ходи, сверкай тут голым задом…
       -И что? Надо обязательно браконьерничать? Другие-то как-то живут и без этого. 
       Ефим Демидыч вынул папиросы. Оторвал половину бумажного мундштука от беломорины.
       -Знаешь, дочка,- проскрипел он, прежде чем направиться к моторке,- сожрать лимон и не скривиться – не всякий может!               
        Под боком районного центра, где жили Зарубины, струилась небольшая, но глубокая река. В прежние годы, начиная с паводка, когда ледолом отгремит во все пушки свои, река принималась трудиться. Смолистые горы кондового леса – кедры, сосна, листвяк – заготовленные зимой, громоздились над обрывами в верховьях. К этим горам подползали хищные морды бульдозеров, сверкая зверскими оскалами, пихали в воду.  Брёвна, уплывая, бестолково бились друг о дружку, кабанами рыли берега,   срезали красноталы, распугивали живность. Неповоротливые стволы застревали на крутых излучинах  –  заломы там и тут топорщились противотанковыми жуткими   «ежами». Брёвна тонули в несметном количестве. И всё равно подобный сплав считался одним из  экономных. А то, что рыба дохла – берёзовым поленом катилась по реке;  то, что зверь уходил от натоптанных троп;  то, что птица бросала насиженные гнездовья; то, что «Красная книга» год за годом распухала, пополняясь убитыми красотами Сибири,  – похоже, это мало волновало государственные головы, ослеплённые странной экономической выгодой. Отяжелевшие, водой опившиеся брёвна, доплывая до устья, попадали в загородку, оцепленную бонами. Там их поддевали железными когтями, грузили на лесовозы и отправляли дальше – на городскую лесопилку, на переработку.
        Ну, а потом свершилось то, что должно было свершиться давным-давно. Защитники природы, много лет стучавшиеся в двери всяких «инстанций», всё-таки добились своего. Лесосплав по реке прекратили. Сплавной участок № 13, где много лет горбатился Ефим Демидыч, вскоре сократили, рабочих разогнали «на вольные хлеба».  Что делать? Зарубин сел на лесовоз, и спервоначалу даже возрадовался – баранку-то крутить куда как проще, чем ворочать многопудные брёвна. Только покататься по горам и долам, не вынимая папироску изо рта, довелось не долго.
        В Советском Союзе шла «перестройка», и вскоре всю державу так перестроили, собаки, так перекроили, что от Союза остались только рожки да ножки. И тогда по реке – с утра до вечера, и даже тёмной ночью – стали шастать катера, проворные моторки, над которыми впору было вывешивать пиратские флаги с черепами-костями.
        Браконьеры всех мастей за рыбой потянулись, за зверьём – в самые глухие, заповедные места, когда-то защищённые законом, рыбнадзором и егерями. Рыбу ловили перемётами, самоловами и даже на электроудочку – дьявольское изобретение ХХ века, которое попросту «выжигает» реки и озёра. С каждым годом браконьер всё шире и шире свой рот разевал на дармовщину. Браконьер не то, что осмелел – обнаглел, заступая за черту беспредельности. И уже попадались такие великие сволочи,  которые не где-нибудь в туманной глухомани, а прямо в черте города кидали перемёт – сеть, перекрывающую горло  всей реки или протоки.
        Наблюдая за всем этим делом, Зарубин повздыхал немного, пожалковал о былых временах и тоже потянулся к ружью, к рыболовным снастям. А что делать? Жалостью сытым не будешь…  Правда, в тайге и на речке он старался не хапать, не жадничать, как другие. Брал только семье на прокорм и не больше. Ну, может, когда продавал хвостов десять, пятнадцать городским гастролёрам, на моторках, приплывавших к дебаркадеру. А как не продать? Кристя,  работавшая на лесопилке,   денег живых по полгода не видела – «опилками зарплату выдавали», так, матерясь, пошучивал Зарубин.
       Деньгами их нередко выручал хитроватый Лёня-Ледокол.               
     Черноглазый, крепко сбитый сорокатрехлетний Леонид Максимыч Мукосей в последнее время в поселковой округе больше был известен как Лёня-Ледокол. История этого имени весьма драматична. (А кое для кого даже трагична).
       При советской власти на реке Большая построили  гидростанцию. С оркестром отгрохали, с шумом-гамом,  с гонором. «Мы покорим тебя, река!», «Сдавайся нам на милость!» белою краской писали на чёрных глыбах, предназначенных для перекрытия.
       Задушенная плотиной,  река попятилась,  медленно, но верно затопляя окрестные луга, деревни, пашни, сопки. Образовавшееся рукотворное «море» больше было похоже на грязное горе. Однако же нет худа без добра: полумёртвую, широко разлившуюся воду вскоре оживили катера и яхты, картинно белеющие парусами; пионерские лагери по берегам затрубили медными горнами, зазвенели голосами детворы. Но главное – хоть летом, хоть зимой – сюда тянулись городские и сельские любители порыбачить. Зимой так особенно. Как только первым ледком застекляло водохранилище, так мужики налетали – будто мухи на мёд. Да оно и понятно. По первому льду рыбу можно чуть ли не голыми руками из лунки выдёргивать, особенно леща да окуня.
        Ефим Демидыч одно время сильно «болел» этим делом, бывало, рисковал по перволёдку – топал с ледобуром за спиной, с пухлым рюкзаком, в котором валенки с галошами, шерстяные портянки, мормышки и всякие прочие хитрости для рыбы. Но рисковать, как это делал прижимистый Мукосей – не многие отчаивались. Леонид Максимыч знал такие распрекрасные места, которые он называл магазинами (в том смысле, что приехал и набрал как в магазине, только бесплатно). В эти «магазины» Мукосей  гонял на старом «Москвиче». Первый лёд – сантиметров пятнадцать –  гнулся под машиной, хрустел сухой фанерой, распуская многочисленные трещины. Несколько  раз Мукосей проваливался – то передним колесом, то задним. Звал мужиков на помощь – вытолкнуть. «Ты доиграешься! - говорили ему. - Жадность фраера губит!» Неизвестно, сколько играл бы он ещё, если бы не тот кошмарный случай, после которого Мукосей вообще зарёкся на льду рыбачить.


        …Бывший полковник Фейбакович во времена советской власти работал в районной милиции, а затем пошёл «в гору» – перебрался в городскую администрацию. Мукосей был с ним знаком – и в тайге и на реке встречались. Леонид Максимыч дружбу водил с егерями, которые порой устраивали эдакую «царскую охоту» – делали  подставу на полянах, на водоёмах: городскому или районному начальству «вдруг» сохатый попадался – на расстоянии выстрела, или отборные рыбины «вдруг» начинали клевать как дурные.  Фейбаковичу приглянулась «царская охота» и Мукосей приглянулся: покладистый, весёлый, знает кучу анекдотов; водку железными кружками хлещет, собака, но не косеет.
         И вот однажды утром к дому Леонида Максимыча   подкатил солидный, чёрный джип. Фейбакович, упакованный в тёплые заграничные шмотки, вошёл без стука, громко поздоровался.
      -Хочешь заработать? - с ходу предложил.
      -Лишь бы не по морде. - Мукосей табуретку подвинул. - Присаживайтесь.
     Фейбакович хохотнул; у него в то утро было отличное настроение. Он посмотрел на  старенькую снасть, над которой колдовал рыбак. Усмехнулся.
     -Бросай к чертям свой перемёт. Поехали!
     -Далече?
     -А помнишь ту избушку на Скалистом?
     -Это где же? На том берегу?      
     -Ну, да. Там клюёт – закачаешься!
     -Клевать-то, может, и  клюёт…  - Максимыч поцокал языком. - Ледок больно тонкий.
     -Нормально! – заверил Фейбакович. -  Я вчера с моим шофёром прокатился…
     -А сегодня? Без шофёра? – Мукосей кивнул на джип, стоящий под окном.
     -Я ж говорю, что можно заработать, соединить приятное с полезным. – Фейбакович подмигнул чернявым оком. - Ты ведь гоняешь по льду на своём «Москвиче»?
     -Не гоняю. Сломался.
     -Ну, вот подзаработаешь, наладишь. Давай, собирайся.
     Сомневаясь, Мукосей покачал головой, снова глядя в окно.
     -Больно тяжёлый кабан!
     -Кто? Где? А! Джипяра? Так я же говорю, уже ездили.
     Убедил Фейбакович, настоял на своём. Еврей, казалось бы, а вот, поди ж ты – до того обрусел, что крепко стал надеяться на  русское «авось!». На тяжёлом джипе они в то утро пулей проскочили на противоположный берег, надергали рыбы за милую душу, под вечер малость водочки дернули в избушке и заночевали.  А на  рассвете – в понедельник – назад поехали. Дорога была та же самая, да не совсем. Южный ветер всю ночь потягивал, нагоняя оттепель, превращая снега  в клейкое тестообразное месиво. Трещины по «морю» под утро загуляли, там и тут на льду уже скопились лужицы, кроваво горящие в свете зари, с трудом прорывающейся из-за лохматой и низкой облачности.  А вдобавок к этому густой  туман с горных вершин поехал ленивыми лавинами. Туман замазывал скалы и сопки на противоположном берегу,  сползал на зеркало водохранилища, и то и дело вспыхивал жухлою соломой, когда в него втыкались противотуманные жёлтые  огни.
      Долго ли, коротко ехали той ледяною дорогой, только доехать была не судьба. Тяжеленный джипяра с разгону в полынью влетел и метров десять пёр как ледокол, разбрасывая хрустально звенящие льдины. От страха побелевший Мукосей – будто мукой обсеянный – успел драпануть из кабины. А Фейбаковичу не повезло: после того, как дверца ударилась о льдину –  ручку заклинило. Мукосей, отбежавший на безопасное расстояние, широко распяленными, дикими глазами долго наблюдал, как пузыри вспухают и лопаются, будто что-то шепчут на поверхности чёрной воды, раскрашенной павлиньими перьями мазута. 
       Увы, такие случаи в тех местах не редкость – целое кладбище автомобилей уже упокоилось на дне злополучного рукотворного моря, и никто их поднимать не собирается –  «утопленники»  не поддаются восстановлению, проще новую машину прикупить. Но тут оказалось несчастье особого рода – погиб чиновник  краевой администрации. Пришлось подсуетиться, вызвать из Иркутска  бригаду байкальских спасателей, имеющих опыт глубоководных работ – джип находился на стометровой отметке.
       Леонида Максимыча долго после этого тягали по судам, «снимали» показания, но, в конце концов, оставили в покое.   И вот  с тех пор он сделался – Лёня-Ледокол. 
       Так-то он мужик был неплохой, считался даже друганом Зарубина – иногда выручал на таёжной тропе, на рыбалке. И всё равно Зарубин малость недолюбливал его. Шибко уж чутко и остро Лёня-Ледокол нос по ветру держал, всегда безошибочно зная, кому и сколько в районе или в городе икорки подсыпать «в карман», рыбки подсунуть, а ежели руки пустые, так он, пустомеля, языком своим такого «леща» подкинет – хоть на сковородочке зажаривай.
         «Ну, а что? Умеет жить!» - так про него мужики говорили. «Может быть, и умеет, да только, - думал Зарубин, наморщив нос, -   плебейством всё это попахивает!»



                *         *          *

       Влюблённый прыщеватый паренёк – что банный лист – никак не отлеплялся от девахи. Ефим Демидыч это понял  по тому, что в почтовом ящике стали появляться пухлые конверты с однообразным почерком, без обратного адреса. Кроме того, на конверте отсутствовал почтовый «штепсель», как выражался когда-то отец, Демид Зарубин.  Распотрошив один такой конверт, Ефим Демидыч прочитал какую-то галиматью – стишки про луну, цветуёчки.
        «Ну, писака! – Зарубин набычился, глядя по сторонам. -  Я тебе писульку-то пообломаю!»
        Он хотел порвать письмо, но решил сначала с дочерью поговорить, чтобы губы не дула потом. Зажимая конверт в кулаке, Зарубин вошёл в избу.
         -Где она? – спросил у сына, игравшего возле окна.         
         -В клуб ушла, - сказал Сергуня, сосредоточенно что-то строивший из картонных коробок из-под патронов.            
         Зарубин отправился к берегу – минутками назад Лёня-Ледокол там копошился в лодочном моторе. Переулок, ведущий к реке, зацветал золотыми накрапами мать-и-мачехи, под забором крапива мерцала колючими шильцами,  полынь уже изрядно вымахала.
         Сокращая дорогу, Ефим Демидыч свернул с тропинки, переступил через дряхлый скелет бывшей лодки. Река сверкнула серебристой рябью.  Потянуло прохладой. Остатки ледохода завиднелись на прибрежной полосе – большие, солнцем издырявленные крыги, синеватые в верхних слоях, зеленоватые снизу. Трясогузка сидела на льдине, что-то клевала.
       Мукосея на берегу уже не было – лодка под замком стояла.
       «До дому, значит, попылил? – Зарубин письмецо в карман засунул. - Ну, ладно, я схожу, не поленюсь!»               
        Семья Мукосея жила на выезде из районного центра –  перед мостом через Сухой ручей, получивший такое название потому, что он только по весне бывает  «мокрый» – половодье шурует так, что режет, будто плугом, краюхи  чернозёма, подмывает крайние прясла на огородах. А после половодья снова сухо, пыльно, по широкому, но неглубокому руслу, поросшему кудрявой муравой и полынями, гуляют куры, гуси, телята пасутся; в кустах малины бродят ребятишки с малиново раскрашенными рожицами.
       Просторная, добротная изба Мукосея сидит на пригорке. На тёмной тесовой крыше белеет большая телевизионная тарелка, из которой сегодня «едят» столько разных программ, что страдают несварением и расстройством.
        Дом оказался на замке. Ефим Демидыч сплюнул – стоило тащиться. Постояв перед крылечком, он отметил, как  прибрано всё во дворе и ухожено. Направляясь к воротам,  краем уха услышал всплески голубиных крыльев над головой. Затем раздался резкий посвист «соловья-разбойника», и Зарубин остановился. «Ага, – припомнил, – паренёк-то, он же голубятник!»
        Направляясь в глубину подворья, Зарубин увидел чёрную псину в грязно-сером носке на передней лапе. Позвякивая цепью на выходе из конуры, кобель прогнулся – потянулся, раззявив горячую пасть и, приподнимая нечёсаный  загривок, предупредительно зарычал. Ефим Демидыч подхватил  какой-то  острый кол, прислонённый к забору, и сообразительная псина присмирела – мохнатыми листьями торчащие уши обвяли.
        Олежку Мукосея он отыскал на «задах», где стояла небольшая, аккуратная  голубятня, крашеная в радугу, пропахшая птичьим помётом, бьющим в ноздри не похуже нашатырного спирта.
       -Голубь! – задирая голову, позвал Зарубин. – А ну, лети  сюда!
         Паренёк увидел острый кол в руках у мужика и замер перед лестницей.
        -Да мне и здесь не плохо, - пробормотал.
        Зарубин спохватился – отбросил палку.
        -Иди, поговорим. Где батька?
        - Я не знаю. - Олежка спустился. - Что вы хотели?
        Ефим Демидыч посмотрел в упор. Взгляд был тяжёлый, пронзительный – до сердца доставал.
        -Что я хотел? А тебе невдомёк?
        -Догадываюсь, – отводя глаза, ответил паренёк. – Только вы не волнуйтесь. Мы ведь скоро уезжаем. Насовсем.         
        -То есть как это? – Зарубин растерялся. – Куда уезжаете?
        -В город.
        -А с чего это вдруг?
       -Отец нашёл работу. – Олежка, глядя в небо,  неожиданно свистнул, подбадривая голубей.
      -Интересное дельце! – Зарубин поцарапал ухо, в котором зазвенело от свиста. - А я тут встречал его, так он даже ни гу-гу. 
      -Да он и нам не говорил. Боялся сглазить.
      Зарубин оживился, подобрел.
      - Ну, так это, парень, хорошо. По теперешним временам работу сыскать – это редкость.
      Олежка вздохнул, глядя в небо.
      -Редкость – голуби вот эти. Где их там держать-то? На балконе?
       Прищуриваясь, Ефим Демидыч тоже засмотрелся в небеса, где крутилась белоснежная птица, выполняя фигуры «высшего пилотажа». Потом рука его в карман скользнула.
       Зарубин постоял, глядя на землю, где белели снежинки птичьего пуха. Приблизился к пареньку.
       -Ты вот что, голубь… Ты давай-ка, прекращай всю эту писанину…
        -Какую писанину?
        Зарубин протянул ему скомканный конверт.
        Олежка покраснел.
        -Забери! – Ефим Демидыч сунул письмо  в ладошку парня. – Перестань деваху баламутить. У тебя их, может, будет – как вот этих голубей. А у меня она одна. В люди надо вывести. Ты понял?.. Ну, вот и ладушки. Ну, дай вам бог устроиться, обжиться на новом месте…
       -Счастливо оставаться, – буркнул Олежка.
        Когда Зарубин вышел за ограду, голуби горохом с неба вдруг посыпались на крышу голубятни.
        Ястреб закружился в синей вышине.





                *       *       *

       В последнее время «красивая» жизнь там и тут пускает пыль в глаза. «Красивая» жизнь – то в бриллиантовом блеске, то в шубах, а то и совсем нагишом – из телевизора выпрыгивает в комнаты небогатых и скромных людей, рёвом ревёт в роскошных иномарках, в репродукторах и на театральных подмостках. «Красивая» жизнь распаляет юные сердца – огнями прожекторов и огнями софитов, горящих на сценах, где проходят конкурсы всевозможных красот и чудес. И всё это не может не сбить мозги набекрень подрастающим людям, некрепко ещё стоящим на грешной земле.  У многих – или явственно или подспудно –  появляется жажда лёгкой наживы, яркой и шумной славы.
        -Чо попало показывают! – говорила Кристина Прокопьевна, глядя на такую «красивую» жизнь в телевизоре. – Ты, Полянка, чем глаза лупить зазря, иди лучше, уроки учи!
       -Чо б ты понимала! – фыркала дочь, выключив телевизор и одеваясь. – Я уроки давно уже сделала…
        -А куда собираешься?
        -В клуб.
        -На танцы, что ль?
        -Скоро конкурс будет. Я готовлюсь.
        -Ты лучше к экзаменам готовься.
        -Ой, да ладно, хватит, мам, не начинай!
        После Нового года в районном центре шумно провели  конкурс юных талантов. Роскошно обставленное мероприятие проходило под патронажем столичных ценителей искусства, потому и название было придумано звонкое – «Соловьиное сердце России». Вот так вот, ни больше, ни меньше. Поляна Зарубина завоевала там первое место. Её наградили какой-то «золотой»  статуэткой и блестящей медалью. И сама Полянка блестела как медаль – от счастья.
      -Меня пригласили в Москву! – сообщила родителям. – Дорогу обещали оплатить!
       Кристина Прокопьевна к этой затее отнеслась молчаливо и хмуро. Ефим Демидыч был доволен через край, но виду не показывал. Сосредоточенно рассматривая статуэтку, он спросил:
       -Что за мужик?
       -Аполлон, - объяснила дочка.- Покровитель искусства.
       -Аполлон? – Отец пожал плечами. – А похож на этот… на половник.
       Полянка засмеялась.
       -Чо б ты понимал!
      -Ну, где уж нам! Лаптями щи хлебаем! - Ефим Демидыч  поставил статуэтку на обеденный стол. - Значит, в Москву? А что? На дармовщинку-то можно скататься.
        -Ага! – заартачилась мать. – У неё же экзамены!
       -Ну, так я же потом, - загорячилась Полянка. - Это ж после экзаменов…
       Тяжело вздыхая, мать поднялась из-за стола.
       -Ты сначала сдай, потом посмотрим. Шутка ли –
в Москву! Там денег скоко надо! А мне зарплату третий месяц тока обещают… 
       Жили Зарубины так себе – ни богато, ни бедно.  Однако же после того, как Поляна  окончила школу и стала собираться в Москву «за песнями», Ефим Демидыч  расстарался: воровскими тёмными ночами рыбы на продажу наловил до чёрта и больше, безжалостно пустил под нож кое-какую живность на своём дворе.  Он сделался в те дни какой-то необыкновенно возбуждённый, чересчур весёлый и широкий в своих желаниях.
       - Я тут подумал… Лети самолётом! – Он взмахнул рукой. – Ну их, эти поезда! Будешь суток трое или четверо  нюхать грязные чьи-нибудь лапы.
        Изумрудинки глаз у Полянки округлились от удивления.
        -Зачем я буду нюхать?
        -Ну, а чо? Я же помню, как со службы возвращался, - рассказывал Зарубин. – На верхних полках постоянно кто-нибудь валяется – ноги в грязных носках тебе в морду суёт…
       Полянка засмеялась, показывая ровный рафинадный ряд зубов.
       Мать, пришедшая с работы, утомлённо опустилась на табуретку, слушала их разговор.
       -Можно взять купе, - равнодушно подсказала. - Там хорошо. Культурно.         
       -А ты откуда знаешь? – спросил Ефим Демидыч. – Ты дальше пилорамы-то не ездила.
       -Зато я видела такие поезда. На нашей станции.
       Помолчав, Зарубин почесал свой прелый «мох» под мышками – он сидел в одной майке на кухне за крепким рукодельным столом,  грубо сколоченным из широких сосновых досок.
       -Видела! – передразнил он, доставая «Беломор». – Поезда эти – фирменные, чтобы ты знала.
       -Ну и что, что фирменные?
      -А то, что билетик на них чуть подешевле, чем на самолёт.
      -Ой, да сиди ты!
      Зарубин потыкал  пальцем в сторону двери.
      - А вот сходи на станцию, спроси. Кротче, так. Давай не будем скупердяйничать.  На поезде, дочка, ты уже ездила, а вот на самолёте…   
        -Да ты чо? – возмутилась Кристина Прокопьевна. – Это скоко денег-то вам надо? Двоим-то!
        -А я не поеду.
        Жена на него посмотрела – будто ослышалась.
        -Как это так, не поедешь? Мы чо говорили с тобой? Да куда же мы одну её?..  Нет, нет! – Кристина Прокопьевна развязала под горлом платок. - Не пущу! И не думайте даже…
        -Спокойно. – Муж ладонью пристукнул по скатерти.  – Мы об этом тоже позаботились. Поедет она не одна.
        И снова жена на него посмотрела – как будто ослышалась.
         -Не одна? Так с кем же?
         Ефим Демидыч натянул рубаху, заправил в брюки. Не стесняясь, застегнул ширинку. 
         -Доча!- Он постоял на пороге. - Расскажи ей про эту…  Ирину Даниловну.
         -Эльвиру Давыдовну?
         -Ну, да. Расскажи, как да что… - Зарубин дверь толкнул плечом. - А я пока схожу на дебаркадер. Там деньги за рыбу должны…


               
                *         *        *            
               
          От райцентра до города – километров сорок. Рано утром Ефим Демидыч на старом своём «Жигулёнке» повёз Полянку  в аэропорт.
       Голубовато-серая луна догорала вдали над берёзовым колком, над вихрастыми кедрами. Туманы опарой томились  в оврагах, тёплым тестом ползли через край. Птицы, просыпаясь, лепетали в деревьях, унизанных каплями полночного, короткого дождя. И в траве на обочинах капли то и дело вспыхивали звериным глазом, отражая солнечный свет, занимающийся на востоке.
         Исподлобья глядя на дорогу, посыпанную щебёнкой, кое-где разбитую, раскисшую от грязи, Ефим Демидыч  говорил:
       -Я вчерась к ней ходил, к этой Эльвире. Чёрной икры отдал почти полпуда…
       -Ой, папка! - Полянка поморщилась. - Ну, что ты позоришь меня?
       Зарубин промолчал, ожесточённо переключая скорость. Ему и самому была противна такая «дань», да только что поделаешь…
       - Ну, вот, - продолжил он. - Мы потолковали мало-мало… Ну, в общем, вас там встретят. Ну, а ты, как только доберёшься…             
       -Да, знаю, знаю! – Полянка поправила лёгкое платьице  под собой. – Доберусь, позвоню. Ты сто раз говорил уже…
        Он помолчал, кусая погасшую «беломорину».
       -Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!
       Дочь посмотрела с недоумением.
       -Ты к чему это, пап?
       Пошевелив бровями, он усмехнулся.
       -Да я ж ни разу не был в той Москве.  Так что завидую. Малость.
        Полянка не сдержала довольную улыбку. Курносая, глазами  устремлённая вперёд – судьбе навстречу – она в то утро выглядела особенно гордой, прекрасной.
       -Ну, может,  в гости приедешь, - сказала снисходительно. - Вот поступлю, маленько обустроюсь…
        Фимидыч в приоткрытое окно окурок выбросил.
       -А чего ж не приехать? Приеду. У нас тут какой-то заводик по переработке древесины планируют построить. Зарплата хорошая будет, так что ж не приехать. – Помолчав, он зарычал сквозь зубы. - Долбаки!
      -Кто?- Полянка удивилась. - Ты про кого?
      -Да про этих… Твари подколодные! Такую страну развалили…
        Объехали грязное место. Чёрные кляксы брызнули из-под колеса – сбили с ноги белый цветок на обочине.
      -Ну, что же теперь, папка? – беззаботно откликнулась Полянка. - Значит, время пришло.
      Он насупился.
      -Время! Много ты понимаешь. Твой папка раньше скоко заколачивал? Да на  старые деньги я бы каждый месяц в Москву летал!   
       Полянка, меняя тему, спросила:
       -Мы не опаздываем?
        Посмотрев на часы, он поправил старый, потёртый ремешок.
      - Нормально. Даже с запасом.
       -Пап! - Она улыбнулась. -  А в Москве есть музей Шаляпина! В  Кремле. В Оружейной палате. Там есть часы Шаляпина, которые ему лично подарил наш русский царь Николай Второй.
       -Ох, мать его! Сам царь? – Он покачал головой. - А ты откеда знаешь?
       -Читала, - не без гордости ответила Полянка. - Я же к ней готовилась. К Москве.
       -Молодец. Но сильно-то рот не разевай. Там, знаешь,  ухари…
       -Ой, да ладно, папка! Чо я, маленькая?
      Зарубин покосился.
      - Большая. Только ляжки-то прикрой.
      Дочь раздражённо фыркнула и отвернулась, поправляя платье.
      -Чо ты грубый такой?
      Он вздохнул.
      -Я не грубый. Я забочусь об тебе. Поаккуратней надо, раз большая.
       Они замолчали, выезжая на «финишную прямую» – впереди замаячило здание аэропорта, опутанное железной паутиною антенн. Справа и слева стоял «навытяжку»  ослепительно-стройный, молодой листвою не так давно прикрытый березняк.
       В аэропорту народу было мало; теперь, с нашими заоблачными ценами, всё больше поездом предпочитали ездить, а лучше того –  дома за печкой сидеть, тараканов давить. 
       В центре зала стояла Эльвира Давыдовна Иваницкая, коренная москвичка, не молодая, но отлично  сохранившаяся дама, опрятно  одетая, эффектно подкрашенная косметикой, увешанная золотом – сосульки серёжек сверкали в ушах, колечки блестели на пальцах.
        Эльвира Давыдовна – певица Большого театра. Бывшая, правда, но это неважно. Главное то, что госпожа Иваницкая  – знаток в этом деле; прослушав Полянку, она провела собеседование и осталась довольна. В последние годы, занимаясь административной работой, Эльвира Давыдовна в провинцию приезжала с какой-то проверкой, заставив изрядно посуетиться и поволноваться здешнее начальство, отвечающее за культуру и искусство.
        Около неё торчала упитанная свита провожающих.
         «Простой-то смертный хрен подойдёт! – отметил  Зарубин. – Только это даже хорошо. Дочка будет в надёжных руках».
         Иваницкая приветливо встретила девушку.
         -Это наше будущее! - не скупясь на похвалу, она прижала девушку к себе. -  Соловьиное сердце России!
         Полянка зарделась, опуская глаза.
         -Ну, да прям уж…
         -Солнышко, давай на регистрацию! - начальственным тоном распорядилась Эльвира Давыдовна.   
         В такие минуты, когда приходилось провожать кого-то в дальнюю дорогу, Зарубин томился, как голый в предбаннике: руки, сцепивши замком, смущённо держал внизу живота. Не знал, что сказать и что сделать. Моргал, опуская глаза, и стыдился проявить своё жаркое чувство прощания, или, вернее, чувство до свидания. С каждой минутой угрюмился он всё сильнее и начинал поторапливать время: когда же, наконец-то, проводы закончатся.
       Но вот объявили посадку и, провожая дочку в накопитель – словечко-то какое мерзкое! – он в какую-то долю секунды забылся и неожиданно для себя крепко обнял Полянку и тут же застыдился и отпрянул; никогда он «баб своих» ласками не жаловал.
       Накопитель мигом проглотил Полянку – не разглядеть за спинами, за шляпами.
         Зарубин походил кругами возле входа в шумный, пёстрый зал. Чертополошную свою, три дня уже небритую щетину поцарапал на щеке, под горлом. Вынул папиросы и чуть не закурил, но спохватился – тут  нельзя.
         Выйдя на улицу, он машинально откусил и выплюнул  половину бумажного мундштука. Задумчиво на небо посмотрел.
        «Ну, дай бог, чтобы всё там сложилось, как надо!»


                *        *       *               

       Серебром сверкающий элегантный лайнер с первого взгляда  очаровал. А уж когда Полянка вошла вовнутрь – всё было романтично, необычно, всё располагало к восторгу и мечтам. Из динамиков, спрятанных над головами, доносилась приятная, приглушённая музыка.
       Угнездившись, Иваницкая спросила, глядя вверх:
      -Что играют, солнышко? Прислушайся.
      -Не знаю. – Девушка смутилась.
      -Шопен! - улыбаясь, Эльвира Давыдовна закрыла глаза. – Солнышко, должна тебе признаться, я в самолётах всегда засыпаю, так что заранее прошу прощения.
       -Ну, что вы, что вы! Спите на здоровье!
       Однако заснуть в этот раз для Иваницкой оказалось делом не простым.
        Сзади находился необычный пассажир – сухопарый мужчина в тёмной дорожной куртке с белым ястребом, сидящим на кожаной перчатке. Голова хищной птицы  была зачехлена оранжево-серым кожаным клобуком. Это был орнитолог – ястреба вёз на работу в один из московских аэропортов. 
        В лице орнитолога – вот уж поистине, с кем поведёшься, от того и наберёшься! – сквозили хищноватые черты,  особенно во взгляде и в глубоких вырезах ноздрей. Но, в общем-то, он оказался человеком приятным. Поглаживая бело-мраморного ястреба, орнитолог запальчиво взялся рассказывать о том, что первооткрывателями в прикладном использовании хищных птиц в аэропортах были европейцы. 
        -Англичане стали использовать прирученных птиц ещё во время Второй Мировой войны, - просвещал орнитолог. – Ястребы отлавливали почтовых голубей с секретными донесениями. А позднее эти ловчие птицы появились на военных аэродромах. Высокоскоростные самолёты имели небольшую массу, но огромную скорость, и повреждения от столкновения даже с маленькой птицей были порою катастрофические. 
        -А что? – глаза у Полянка расширились.  - Разве сталкиваются?
        -Ну, так ещё бы! Современный реактивный самолёт, – продолжал орнитолог, - если он столкнётся, допустим, с невинной уткой… Вы представляете? Сколько у вас, извините, было по физике в школе?
       -Пять, - жеманно проговорила Полянка.
       -Значит, поймёте, что происходит в полёте. По законам физики утка превращается в настоящий снаряд, который легко пробивает сверхпрочное ветровое стекло толщиной  в три сантиметра. А это – ни много, ни мало – давление аж в триста тысяч атмосфер… Впечатляет? Вот так-то… - Орнитолог помолчал и, сбавляя голос, сообщил как будто по секрету: - Не так давно  в одном столичном аэропорту  аэробус Ил-96 во время посадки зачерпнул во все двигатели огромную стаю чаек. Просто чудом беды избежали.
       Эльвира Давыдовна, перебарывая зевоту, заметила:
       -Насколько я знаю, во всём мире для отпугивания птиц используются преимущественно соколы. В Швеции, например, где я была в позапрошлом году, там работают кречеты. А у нас так почему-то ястребы.
       -О! – обрадовался орнитолог, не скрыв удивления. – Приятно слышать знатока!
       -Да я бы не сказала, что знаток.
       Приподнимая белоснежного хищника, орнитолог с гордостью сообщил:
       -Наши белые ястребы – это белая зависть всех зарубежных коллег. Белый ястреб, чтоб вы знали, нигде больше в мире не водится – только в России.
       -Альбиносы, что ли? – Иваницкая сонными глазами рассматривала птицу.
      -В том-то и дело, что не альбиносы. Этот вид сама природа сотворила.
       -И где же они… - Иваницкая снова зевнула. - Где обитают?
       -В тундре.
       -А у нас в Подмосковье, - вспомнила Эльвира Давыдовна, - ястреб-тетеревятник живёт. Его почему не используют?
       -Тетеревятник живёт в густых либо хвойных, либо смешанных лесах, - с удовольствием отвечал орнитолог. - Стиль его охоты рассчитан на короткие рывки между деревьями. А у нас-то задача другая. Нам нужна не столько эффективная охота, сколько отпугивание. А для этого нужно зависать над территорией…
       Эльвира Давыдовна и Полянка странно как-то переглянулись, скрывая улыбки. Орнитолог, похоже, заметил и понял попутчиков.
      -Ладно, - вздохнул, замолкая, - я на минутку покину вас.
       Поднимаясь, он поправил кожаную, грубую перчатку, в которую вцепились когти ястреба.
       - Вот что значит профессионал! – глядя в широкую, помятую спину,  подытожила Иваницкая. - Вот так надо знать своё дело, красавица. От «А» до «Я»… А ну-ка, расскажи, какие знаменитые певцы тебе известны?
       Полянка растерялась. Ресницами захлопала.
        -Шаляпин. Козловский…
        -Хорошо. – Эльвира Давыдовна закрыла глаза. – А ещё?
        Увлекаясь, девушка взялась перечислять, но вскоре замолчала, увидев, что Иваницкая спит, откинув голову и приоткрывши рот, сияющий золотым резцом.
        «Ну и ладно, - вздохнула Полянка, немного обидевшись. - Чо я буду здесь, как на экзаменах…»
        Она прислонилась к иллюминатору.
        Денёк стоял погожий, светло-голубой. От края и до края горизонта – ни облака, ни тучки. Ничто не мешало Полянке любоваться далёкой, будто нарисованной землёй.  Только разве что сердце донимало порой – обжигало огнём, когда в голову вдруг приходила шальная  мыслишка  о поломке этого большого лайнера или о той невероятной высоте, на которой надсадно ревели турбины, доводя до мелкой дрожи всё живое и неживое в салоне.
        Иллюминатор находился недалеко от крыла, сверкающего серебристо-солнечным покрытием. И вдруг на этом чистом, серебряном крыле Полянка разглядела чью-то грязную ступню – чёткий оттиск башмака. (Наземная обслуга самолёта наследила). В чистом небе, где, кажется, могут жить только боги да ангелы, увидеть эту нечистую лапу было так дико, так странно – даже настроение испортилось.
       «Какой-то знак недобрый! – мелькнуло в голове. – Ну, что за глупости?»
       Отвернувшись от иллюминатора, Полянка взялась читать – томик Пушкина с собою прихватила. В это время Иваницкая всхрапнула и, на мгновенье приоткрывши мутные глаза, пробормотала:
      -Пардон, пардон…
      Полянка улыбнулась, полистала книжку, почитала и незаметно для себя тоже заснула, убаюканная размеренным гулом.
       И приснилась ей нарядная Москва, Красная площадь, храм Василия Блаженного, который, оказывается – не похуже Пизанской башни – накренился метра на полтора, но всё-таки стоит надёжно, крепко.  (Эльвира Давыдовна рассказала, пока они томились в накопителе). И приснился ей огромный, нарядный  зал, сверкающий хрусталём и золотом, до отказа набитый людьми – то ли миланский театр Ла Скала, то ли наш Большой театр или Мариинский.  И возникли перед нею золотые и серебряные голоса всего мира: Шаляпин, Козловский, Пласидо Доминго, Хосе Каррерас, Лучиано Паваротти. Сидящие в первых рядах, все они плакали и восторженно рукоплескали,  слушая, как звоном звенит «соловьиное сердце России» – так про неё уже как будто раструбили все газеты – и столичные, и заграничные. Закончив петь, Полянка поклонилась, хотела продолжить на «бис», но в это время – из боковой кулисы – на сцену неожиданно вышла стюардесса.
        -Дамы и господи! - объявила она, расплываясь дежурной улыбкой. - Пристегните  ремни! Мы идём на посадку! 
        Ещё не проснувшись, но уже выныривая из глубины сновидения, Полянка ощутила лёгкий толчок: колёса осторожненько поцеловали – шаркнули по щеке бетонной полосы. И тут в салоне раздались аплодисменты; пассажиры так нередко рукоплещут лётчикам за мягкую посадку, за благополучно совершённый рейс.
       Открывая глаза, Полянка вздохнула, сожалея о прекрасном мимолётном сне.
      «Прилетели? Так быстро? - с удивлением подумала она, поглядев на спящую Эльвиру Давыдовну. – А тётеньку-то, видно, и  пушкой не разбудишь!»
        Потягиваясь, Полянка незаметно ощупала низ живота; в  трусиках имелся потайной карман; мамка вчера вечером пришила.  «Деревенщина! Как вот теперь деньги доставать? Бегать каждый раз в уборную? Извините, господа, у меня понос!»
        Беззвучно рассмеявшись, она увидела, что Иваницкая просыпается: мутно-тусклые глаза блуждали по салону. 
        Полянка отвернулась к иллюминатору, чтобы Эльвира Давыдовна, всклокоченная после сна, спокойно привела  себя в порядок. Не без удовольствия отмечая это, Иваницкая подумала: «Тактичная барышня. Может быть, первое время у нас поживёт? По хозяйству поможет. Надо с мужем переговорить».      
        И снова Полянка увидела грязный чей-то след на серебристом крыле. И неожиданно спросила:
        -А вы в приметы верите, Эльвира Давыдовна?
        Поправляя причёску, Иваницкая пожала плечами.
       -В хорошие – верю. А в дурные – зачем?
        Полянка простодушно хохотнула, довольная мудрым ответом. И снова спросила:
       -А почему называется «Домодедово»?
       -Домовой, домодедушка. Наверно, отсюда ноги растут у названия. – Эльвира Давыдовна повязала на шею цветастый, полувоздушный платок. - Вот приедем, солнышко, домой, я дам тебе «Историю Москвы». Много интересного узнаешь. – Она увидела «Русские народные сказки» в руках у ребёнка, сидящего неподалёку. – Вот скажи, мне, солнышко, откуда пошло выражение «избушка на курьих ножках»?
        -Ну, это…- Полянка губы трубочкой свернула. - Это избушка Бабы Яги.
       Иваницкая головой покачала – золотые сосульки сережёк заблестели, как будто закапали солнечным светом.
       -Нет! Давным-давно когда-то на Большой Молчановке стояла церковь «Николая Чудотворца, что на курьих ножках». Вполне официальное название. «На курьих ножках» – это, милая моя, старинный термин московских строителей. Это один из способов устройства фундамента, при котором избу или другое строение ставили на пеньки. А поскольку пеньки эти выкорчевывались, были с корнями, они напоминали курьи ножки…
       Говорила Эльвира Давыдовна громко – уши заложило при посадке. Окружающие стали поворачиваться. Орнитолог, сидящий за спиной, придвинулся поближе. Самолёт в это время резко притормозил, и орнитолог  чуть на голову Иваницкой не посадил своего белоснежного ястреба.

      -Сдурел ты, что ли! – откачнувшись, неожиданно крикнула Эльвира Давыдовна, на несколько мгновений потеряв интеллигентную маску.


             
                *        *        *   

       Аэропорт бурлил – огромный, гулкий, не знающий покоя ни днём, ни ночью. Народищу было – тьма-тьмущая. Кто прилетал, кто улетал; кто спал, кто бодрствовал; кто читал, кто кроссворды решал, кто бездельничал,  ожидая рейса в такие глухие края, где сейчас клубились непроглядные туманы, и даже пурга свирепела. Аэропорт ошеломил Полянку и развеселил – своими разноцветными нарядами, разноплеменными лицами, разноязыкой речью…   
       Миновав железную вертушку, они остановились.
       Эльвира Давыдовна – сначала растерянно, а затем раздражённо – стала постреливать глазами по сторонам.
      -Где он? – подумала вслух. – Наверное, что-то с машиной? Или снова рейсы перепутал?
      Глядя на Иваницкую, девушка тоже покрутила головой с двумя тёмно-соломенными косичками. Изумрудинки глаз её, восхищённо сияя и широко распахнувшись,  бегали по незнакомым лицам, по спинам, по голубям и воробьям, летающим над головами, и приютившимся на потолочных карнизах – в просторном зале всем хватало места.
       Закрутилась лента эскалатора: чемоданы всех цветов радуги и непомерно пузатые сумки поехали навстречу пассажирам, торопливо разбирающим поклажу.
       Эльвира Давыдовна была налегке.
       -Всё своё ношу с собой, как сказал мудрец… - Она вздохнула, продолжая крутить головой. - Ты вот что, солнышко, постой тут пока с чемоданом, а я  позвоню. Только никуда не уходи.
       -Хорошо.
       Оставшись одна, Поляна – как большинство  провинциальных людей – принялась во все глаза рассматривать нескончаемый людской поток, способный довести до головокружения, если долго смотреть. Впервые так близко увидевши негра, прошедшего рядом, девушка внутренне ахнула и чуть попятилась, поражённая контрастом между чёрной кожей и ослепительно яркими, большими белками глаз и сахарной белизной зубов. Посмеявшись над своим испугом, Полянка тут же нахмурилась: толстощёкий, разогретый работой носильщик беспардонно оттолкнул её с дороги.
      -А повежливей? – прошептала она, оборачиваясь.
       Бесконечная цветная «кинолента» вскоре стала надоедать.
       Отойдя в сторонку, чтобы не мешать, девушка уселась на упругий угол чемодана. «Господи! – подумала с затаённым ужасом. – Тут людей ничуть не меньше, чем во всём райцентре!»
       Почти под ногами Полянки закрутился шустрый воробей, слетевший откуда-то с железной конструкции, поддерживающей полупрозрачный потолок, сквозь который синело небо. Воробей похож был на бродягу – грязные перья свалялись, чубчик ржавого цвета взъерошился.  Она увидела два-три семечка возле своей поклажи, ногой подтолкнула к пернатому. Избоченив головку, «бродяга» посмотрел на девушку и отважно бросился клевать. 
         Подошел таксист, играющий звонкими ключами на кольце – спугнул воробышку.
-Едем? Слышь, красавица?
-Нет, спасибо. Я жду.
-Ждут у моря погоды. Поехали.
-Да нет же, я тут не одна.
-А с кем?
-С Эльвирой Давыдовной.
-О-о! – саркастически протянул таксист, будто знал Иваницкую. – Ну, тогда, конечно! Сиди на своём чемодане, как та курочка на яйце! – Он перестал крутить ключи. Поближе подошел. - А то, может, поедем? Я беру недорого.
Полянка молча отошла от парня, прилипающего, как репей. Но там, в уголке, где она чемодан притулила, к ней привязалась цыганка, жгущими глазами достающая до сердца и предлагающая для начала руку ей «позолотить». И опять Поляна отошла – ещё дальше от того условленного места, где надо ждать.
Время шло, а Эльвиры Давыдовны не было.
Заволновалась, Поляна пошла на улицу и почти сразу  увидела Иваницкую, стоящую в стеклянной телефонной будке на углу – будто в большом стакане. Обрадовавшись, Полянка поспешила к ней, но тут  же замерла: дверь будки распахнулась и женщина, шагнувшая на улицу, оказалась просто похожей на Иваницкую.
Расстроившись, Полянка вернулась на условленное место. Ей становилось тревожно. Ноги на высоких каблуках деревенели. Посидев на чемодане, она опять на улицу пошла. Во рту от волнения сделалось сухо. Заприметив роскошную надпись «Кафе», она заглянула туда, попить хотела соку или чаю, но всё было такое дорогое – подавиться можно.
Голова начинала побаливать и кружиться от суеты, от бесконечного мелькания вокруг. В глубине души Поляна запаниковала, потерявши Эльвиру Давыдовну, чтобы не сказать наоборот: Иваницкая потеряла её, суматошно бегая по залу, по площади около здания аэропорта. (Уже два раза прозвучало объявление по радио: пассажирку Поляну Зарубину просили подойти к справочному бюро).
Затыкая пальцами уши, чтобы сосредоточиться, Полянка про записную книжку вспомнила. Достала из сумочки. Приободрилась. И телефон был записан, и адрес. «Ну, слава богу! Чего расстраиваться? Не маленькая, доберусь!»
И опять – когда она вышла на улицу – к ней приставали, как репейники, таксисты, но девушка только отмахивалась, всё ещё не теряя надежды найти Иваницкую.
Пожилой мужчина, занимающийся частным извозом, чем-то понравился ей.  (На отца был похож).
-Вам куда, гражданочка?
Она вздохнула, глядя в записную книжку. 
-Да мне бы только до метра.
-До метро? Так в чём же дело? – Пожилой человек улыбнулся, обнажая на половину беззубый рот. – Карета подана.
Девушка глазами искала, шарила в толпе. И в то же время соображала насчёт «кареты».
-А скоко стоит?
Когда шофёр ответил – девушка изумлённо ойкнула. Незаметно трогая резинку на трусиках, засмеялась, прикрывая рот рукой.
-Да вы чо? Опупели?
Пожилой водитель пожал плечами.
-Дешевле здесь никто не повезёт.
-Ну, конечно! – Полянка сделала вид бывалой пассажирки. – Я что, не знаю? Тут же есть автобус, электричка.
Частный извозчик ушёл, потеряв интерес. А Поляна вдруг исполнилась  решимости – ехать автобусом.
На остановке было столпотворение.
Девушка покорно встала в очередь, медленно ползущую к пунцовому «Икарусу», размалёванному рекламой. Дверь перед самым носом вдруг закрылась, и  наполненный «Икарус», резко рыча, отвалил от платформы. Дожидаясь другого автобуса, Полянка тоскливо поморщилась: неподалёку стояла смердящая урна – там что-то чахоточно тлело. Уклоняясь от вони, Полянка вперёд подалась и едва не упала, зацепившись каблуком за чью-то сумку.  За спиною злобно  зашипели, заругались вполголоса. Она молчала, глядя под ноги; там валялись фантики, дымились окурки, блестели плевки.
-Мадам!- донёсся до неё чуть раздражённый скрипучий  голос.
Это был интеллигентный с виду, сухопарый старичок  с длинными, свинцово-седыми волосами, похожими на парик.
-Внучка! – Он поправил галстук. - Ты за кем?
-Вот за этим – за дяденькой.
-Да? – удивился старичок. – И я за ним!
Полянка глазами похлопала.
 -А я тогда за кем?
Старичок хихикнул, потрясая длинными волосьями.
-Девичья память!
-Да нет. – Поляна грустно улыбнулась. – Это, наверно, склероз.
-Ты на что намекаешь?! - Старичок неожиданно взвизгнул. – Нет, вы поглядите на неё! Такая молодая, а такая наглая! Распустили, понимаешь. Демократия… Ни комсомола теперь у них нет, ни стыда и ни совести…
Она покраснела, опуская глаза.
-Да чо вы такое несёте?
-Я тебе не носильщик – нести! - громко скаламбурил   старичок, которому, кажется, поскандалить от скуки хотелось.
Хмельной двухметровый детина с пижонскими усиками неожиданно придвинулся к ней.
-Дед! – зарокотал он, легонько приобняв Полянку. – Чего ты зря пылишь? За мной она! Мы вместе!
- Ну, так чего же? - Старичок моментально пошел на попятную. – Так и сказали бы сразу.
Девушка вспыхнула и отошла, освобождаясь от неприятно липкой лапы хмельного покровителя.
-Черт знает что! – роптали сбоку. – Где автобусы?
-Обед у них, наверно.
-Электричкой уж давно на месте были бы.
-Ну, пошли, сколько ждать…
Полянка посмотрела вслед уходящим, развернулась и тоже направилась на электричку, поддавая коленкой по чемодану, становившемуся чугунным.
Однако же и там, на электричку, оказалась хвостатая очередь за билетами – в бетонную, обшарпанную кассу, похожую на амбразуру вражеского ДОТа.
«Господи! – Поляна покачала растрёпанной головой. – Тут сдуреешь!»
Она вздохнула, опуская чемодан. Поправила волосы, вытерла вспотевший горячий лоб.
-Кто будет крайний? Вы? – уточнила, тыкая пальцем. - А кто за вами?
-Так вы, наверно, будете за мной, - насмешливо проговорила    женщина.
-Ой! – Поляна улыбнулась. – Правда. Я хотела спросить, вы за кем?
-А вот за этим седым гражданином.
 Очередь двигалась медленно – в час по чайной ложке. Теребя косички, подталкивая ногой чемодан, Поляна тупо смотрела на землю, закиданную бумажками, битым стеклом, пробками от бутылок. Неподалёку под ногами прохожих проворно крутилась, ворковала пара белых голубей с грязными крыльями и неопрятными задами. Кто-то бросил непогашенный окурок в сторону ближнего голубя; трепыхая крыльями, он подскочил и жадно клюнул – золотыми зёрнышками полетели искры. Присмотревшись, девушка сообразила: голубь плохо видит – на правом глазу  какой-то неприятный, бородавчатый нарост. Полянка вздохнула, вспомнив голубятню в родном селе, Олежку Мукосея, свистящего соловьём-разбойником, чтоб вертуны и дутыши в небесах исполняли «концерт»…
Настроение портилось. Поляна скисала. Изумрудинки глаз потускнели. Забывая двигаться «в час по чайной ложке», Полянка вдруг сильно-сильно затосковала по дому. Потом спохватилась. «Эх, ты! Прошло всего лишь каких-то пять часов, а ты уже схлюздила…  А как же ты будешь учиться?»
Печальные эти раздумья прервал чей-то весёлый, вкрадчивый  голос.
-Девушка! А, девушка!
-А? - Полянка очнулась и поспешно добавила:  – Я вот за этой женщиной.  Я тут уже давно…
Перед нею стоял симпатичный, худощавый парень в джинсовой куртке. Золотая цепочка с крупнозернистыми звеньями блестела на длинной шее с треугольным кадыком.
-Я говорю, вам билетик не нужен?
-Куда? Какой билетик?
-На электричку, конечно. Не в Большой же театр.
-А что? У вас лишний билетик?
- Я другану купил, - худощавый симпатяга  улыбнулся, - а он торопится, уехал на такси.
-Деньги, видно, некуда девать, - ответила Полянка. – А ваш билетик скоко?
-Да так же, как в кассе.  – Парень снова улыбнулся. – Ну, так что? Берёте?  А то в этой очереди  состариться можно…
Посмотрев на толкучку возле окошечка кассы –  да там ещё без очереди лезли – девушка достала кошелёк из сумочки.
-Ну, давайте. Скоко?
-Вам со скидкой можно, - ответил худощавый. – За красивые глаза.
Полянка нахмурилась.
-Ой, ну только давайте без этого…
Парень шутливо руки поднял вверх.
-Понял. Сдаюсь. Ну, держите билет.
 -Спасибо. - Поляна подхватила чемодан. – Погодите! А где электричка-то?
-А их тут сразу две, - ответил парень, показывая на перрон. - Вот эта, которая справа, она пойдёт минут, наверно, через сорок. А которая слева – минут через пять. Я смотрю, чемодан-то тяжелый. Если хотите, так помогу.
-Нет, не надо, я сама.
-Ну, тогда счастливо! – Отвернувшись, парень как-то странно скосоротился и, довольный чем-то, сам себе охально подмигнул.
Боясь опоздать на электричку, «отходящую минут через пять», Полянка поспешила войти в самый первый вагон.
Здесь было  почему-то малолюдно. (Хотя у кассы давка). Желтоватым снопом в крайнее окошко падал свет – пылинки лениво кружились. Солнечный заяц врастяжку лежал на полу – между деревянными сидениями, исцарапанными, исписанными всякой похабщиной.
        Несколько парней сидели неподалёку от распахнутой двери, непринуждённо курили, размашисто играя в карты. Вскинув глаза на Полянку, парни молча переглянулись и тут же снова взялись картами хлестать. А потом один из них – рыжеватый, узкогрудый – медленно поднялся, причесал хохолок, пучком заржавелой соломы торчащий на макушке. Плутоватые глаза его – цвета плевка – весело прищурились. 
        -Дама! - провозгласил он, бросая карты на сидение. - Козырная дама!
        -Таких тут ещё не было. Б… буду!  - воскликнул кто-то за спиною рыжеватого.
        -А можно без «б»? – остановившись, строго попросила девушка.
        -Можно, - согласился рыжеватый, приглашая широким жестом. – Прошу! Проходите, мадам!
        -А почему тут курят? – продолжала строжиться Поляна.
        -А мы больше не будем, – пообещал рыжеватый, оглядываясь. -  Братан, кончай курить. Иди и выбрось.
        -Один момент, - с наигранной покорностью ответил «братан» – тёмноволосый, темнокожий плечистый крепыш.
        Он прошёл мимо девушки  в тамбур и, перед тем, как выбросить окурок, воровато посмотрел по сторонам.
         Возвращаясь, тот «братан» остановился за спиной Полянки и вдруг одной рукой зажал ей рот, а другою обхватил за шею. И тут же – быстро, молча – к ней подскочили два коротко стриженых парня.
         Широко и дерзко ухмыляясь, они  – словно  бы железными клещами –    стиснули руки и ноги Полянки.
         Сердце больно ёкнуло и всю её – с головы до ног – будто кипятком ошпарили. Краснея от натуги, от стыда и страха, она пыталась вырваться, кричать, раздувая чуть побелевшие крылья горделиво вздернутого носика. Но вместо крика раздалось только приглушенное мычание, похожее на мычание той обречённой телушки, которую отец  зарезал из-за денег на Москву 
      -Живее! – приказал рыжеватый.
      Полянка ощутила невесомости – дюжие парни подняли её как пушинку. Легкий подол, усыпанный   ситцевым горошком, колоколом вздулся и упал на грудь, где отчаянно-гулко забилось заполошное сердце.
       В диком ужасе округляя глаза, Полянка, точно в бреду или в кошмарном  сне, вдруг ощутила, как с неё «сами собой» поползли новые синие трусики.
       -Гляди, чо тут! - Раздался хохоток. - Карман! 
       Лопнула резинка, обжигая ляжку, задрожавшую неудержимо сильной нервной дрожью. Полянку придавили к затоптанному полу. Рыжеватый, склоняясь над ней, запыхтел, торопливо рассупонивая брюки.


               
                *        *       *    

        …Крестьянская эта привычка – всегда и на всём экономить – когда-нибудь может ударить, да так, что и костей не соберёшь. Привык Ефим Демидыч к своей старенькой двустволке «эпохи бородинского сражения». Привык, хотя она давно уже капризничала, переставая быть надёжною кормилицей – то зубами клацнет вхолостую, то пулю плюнет в сторону. Это ещё ладно, если ты пальнёшь мимо сохатого, глухаря или зайца. А если медведь повстречается? Тут за промашку запросто можно башкою своей заплатить.
      Заменить нужно было ружьё – кровь из носу. И вот здесь-то  у него, рачительного хозяина, возникал соблазн приобрести не «что-нибудь да как-нибудь», а подкопить да купить такое оружие, чтобы зубы ломило от зависти у мужиков, которых повстречает на охотничьей тропе.  Подобные ружья Зарубин встречал у городских толстосумов, в тайгу приезжавших жирок растрясти. Это были, конечно, дорогие игрушки. Вот, скажем. «Блейзер 375» для охоты на крупного зверя – двенадцатый калибр, оптический прицел.  Или «Браунинг Гольд» для охоты на утку, десятый калибр. Да мало ли теперь стволов на загляденье…
       Сидя возле окошка, вспоминая чужие, хорошие ружья, Зарубин ремонтировал своё, захудалое. Пружины проверял на курках, ружейным маслицем затвор подкармливал. Потом загнал патрон, подумал, глядя за окно: «Пойти за огород, проверить».
       Шаги в сенях заслышались.
       Гена Хохряков, сосед, без стука ввалился в избу, забывая здоровкаться.
       -Фимидыч! – громко позвал, переводя дыхание. -  Там это… из Москвы. Щас будут перезванивать…
        (Хохряков одним из первых телефон провёл себе, потому как работал «связистом» – ямы копал для телеграфных столбов).
        -А кто там? Поляна? – Ефим Демидыч встал из-за стола. – Уже прилетела? Во, техника пошла,  да, связист?
       Молчком развернулся, угрюмый сосед оставил за собою дверь нарастопаху.
       «А чего это он?»
       Зарубин застыл на мгновенье. Забывая спустить курок, прислонил ружьё к стене и следом двинулся. Половица пискнула под сапогом, прогнулась, и двустволка, покачнувшись, упала.  Жёлто-красная молния хлестанула вдоль пола – по избе прокатился громоподобный раскат.
       Чёрный кот, ощетинившись, из-под кровати кинулся на  шторку – думал в форточку выпрыгнуть, но там оказалось закрыто. Когтями царапая штору, кот зашипел, ощериваясь и полыхая дикими глазами.
      Содрогнувшись на крыльце, Хохряков в избу метнулся.
       Голубовато-серая стена возле стола по-над полом была разворочена дробью – дырявая дранка виднелась, бревно со смолистым потёком.
        Пороховой дымок синё пластался в комнате.
        Подняв ружьё, Зарубин матюгнулся сквозь зубы:
       -Когда надо, мать его, так не стреляет! - Он поставил двустволку за печь. 
       Побледневший сосед неожиданно сделался нервно-весёлым.
       -Фу ты, чёрт! – вздохнул он, когда вышли за калитку. – А я подумал, ты застрелился!
       Остановившись, Зарубин посмотрел на крепкий, будто салом свинячим заплывший затылок «связиста».
       -Чо ты буровишь, хряк?
       В другое время Хохряков наверняка бы рассердился, но  теперь только сплюнул под ноги.
       -Иди! - поторопил. – Там трезвонят уже…
       Ефим Демидыч трубку взял, послушал и медленно поехал спиною по стене, собирая сухую извёстку. Сел рядом с табуреткою – на пол. Минуты две сидел, окаменев. Не моргая, смотрел на потёртую шляпку гвоздя, слабо сверкающую кровью закатного солнца. Будильник на трельяже кузнечиком постукивал,  отмеряя какое-то новое время; Зарубин очень остро вдруг почувствовал  – жизнь переломилась пополам.
       - Связист! – заговорил он глухо, как из погреба. – Водка есть?
       Хохряков самогонки принёс.
       -А чо там такое-то?  - Хохряков кивнул на телефон.
       Глядя на свой дом, видневшийся в окне, Ефим Демидыч попросил:
       -Ты моей-то ничего не говори. Я сам потом…
       Приподняв стакан с «надкушенным» закрайком, Зарубин понюхал пойло, шевеля ноздрями, и неожиданно поставил на середину стола – припечатал донцем так, что брызнуло на скатерть.
       -Деньги есть? - напряжённо спросил.
       Сосед хотел выпить. Рука со стаканом застыла возле раскрытого рта. 
      -Много надо-то?
      -Много. Мы же всё подскребли, провожая…
      Шумно выдохнув через плечо, Хохряков всё же выпил. Захрустел огурцом.
      -Много нет, Фимидыч, извини. А чо случилось-то?
      Зарубин поднялся. Опять посмотрел за окно. Вечер был ветреный, не по-летнему зябкий, кроваво-красный в полнебосвода.               
      -Давай, скоко есть. Я верну.
      -Ну, о чём разговор. А то врезал бы малость?
      Зарубин молча деньги взял, молча пошел к двери.
      -А ты…- Он остановился на пороге.  – Ты не знаешь новый адрес Лёньки-Ледокола?
      -О! – хмелея, хмыкнул «связист». – Это идея! Говорят, он неплохо устроился в городе, возит какую-то шишку.
       В тот вечер Зарубин, как можно спокойней соврал жене, будто  на реке вдруг объявилась рыбоохрана, и ему надо срочно в тайгу – снимать потаённые снасти. Вернётся не скоро. Денька через три.


                *       *       *

      Из-за нехватки денег до  Москвы добираться пришлось на грузовом самолёте, похожем на неуклюжего мастодонта, чудом отрастившего крылья, мерцающие  алюминиевой чешуей. В просторном и прохладном брюхе «мастодонта» были валом навалены картонные коробки, жестяные ящики, грубой материей обшитые тюки, спальные мешки, переносная  радиостанция, скрученные палатки и солдатские котелки, в полумгле напоминающие новенькие солдатские каски. 
      «Летающий склад!» - озираясь, подумал Зарубин, а немного позднее припомнил: командир самолёта сказал – это гуманитарная помощь для далёкой какой-то, заморской страны.
       Добрые мы люди, спасу нет! Вечно мы кому-то помогаем, последнюю рубаху отдаём с плеча – будто лишнюю барскую шубу. А нам-то кто, когда поможет? Нет? «Россия, нищая Россия!» – неужели это клеймо поэта оказалось пророчески-вечным? И не хотелось бы верить, но годы проходят, десятилетия, меняются флаги, правительства; всё громче и всё краше – едва ль не на каждом углу – горлопаны кричат о процветании державы. А на самом-то деле, что мы имеем? Да если бы те сумасшедшие деньги, которые «добренькое» наше государство широко швыряет направо и налево, забывая о своём народе, влачащем жалкое существование, да если бы хоть половину тех денег отдать на процветание своей страны – тут и зимой бы цветы зацветали и соловьи бы не затихали.
       Во время взлёта, когда всё кругом дрожало и шаталось, один из ящиков  разбился и приоткрыл тёмную пасть, сияющую зубами-гвоздями; на пол просыпались охотничьи ножи, складные вилки, ложки, причудливые спички в палец толщиной, способные гореть не только в сырую погоду, но и под водой.
      Покосившись по сторонам, Зарубин взял охотничий нож,  засунул за голенище. И тут раздался голос, заставивший вздрогнуть:
      -Ну как вы тут? Освоились?
       Перед ним, сверкая галунами под потолочной лампочкой, стоял моложавый командир самолёта – Илья Светлаков.
       -Угу!.. - откликнулся Зарубин, не глядя в глаза командиру. – Освоился…
       Замечая бледность на его лице, Светлаков озаботился.
       -Вас не тошнит?
       -Да ну? - Зарубин зубы стиснул. - Чо я, баба на сносях?
        Командир усмехнулся.
       -Самолёты, значит, нормально переносите?
       Теперь Ефим Демидыч усмехнулся, подбородком кивая вверх.
      - Такой, пожалуй, перенесёшь! Сколько в нём тонн?..
       Светлаков ответил, но из-за гула в грузовом отсеке Зарубин не расслышал, однако согласно покачал головой:
      -Ого! Это чо же? «Антей»?
      -Ну, что вы! Ему до «Антея»  – как пешком до Луны.– Командир, улыбаясь, посмотрел в иллюминатор, за которым катилась предутренняя, прозрачно-синеватая  луна. - Хотя машина классная, грех жаловаться… Я что пришёл? Вы как насчёт покушать?
      И опять Зарубин не расслышал из-за громоздкого гула.
       -Ась? – прокричал, наклоняясь.
       -Не проголодались, говорю? А то прошу в кабину, угостим. Вы даже выпить можете. Нам-то нельзя. За рулём как-никак. – Светлаков засмеялся, влажнея глазами. - А вам накатим грамм сто пятьдесят.
       Отрицательно покачав головой, Зарубин покосился на голенище. Ему, никогда и ничего чужого не бравшему, было мучительно стыдно перед добродушным командиром, на свой страх и риск пустившим постороннего на борт.  (Только потому, что за Фимидыча похлопотал один хороший человек, близкий друг  Светлакова).
       -Ну, идёмте, - настаивал командир. -  Там всё готово. 
       Зарубин засмотрелся в иллюминатор.
       Интересно то, что, когда взлетели и всё под крылом  постепенно сделалось игрушечно маленьким – нитки дорог и высотные  здания города, рассыпавшегося в предгорьях, деревья и старые избы, прилепившиеся возле реки, – тогда и горе в душе Зарубина стало будто бы меньше, давая возможность дышать  посвободней.
        Поддернув голенища, он пошел за командиром, с непривычки пошатываясь  «в воздухе».
       Ещё вчера кабина самолёта – диковинная штука –  наверняка удивила бы Ефима Демидыча, но сегодня, при полной подавленности, отметил он только одно: в грузовом отсеке стоит кошмарный гул, прохлада, а тут, в кабине –  тихо, тепло, светло и муха не кусает. Мерцали многочисленные лампочки приборов, разноцветно  светились круглые щитки с непонятными буквами, цифрами. 
       - Тут не курят? - Он пошевелил ноздрями.
       -Вы сначала поешьте, - пригласил командир.
      «Вот настырный какой!» - Зарубин через силу   затолкал  в себя что-то  съестное, не понимая, что это, и совершенно не чувствуя вкуса.
       Светлаков, будто зная, что творится на душе человека, говорил как-то вкрадчиво, мягко.
       -В Москве-то всё дорого. Подкрепитесь.  У нас, конечно, скромно. Фрикасе из соловьиных языков не подают.
       -Кого не дают?
       Светлаков негромко засмеялся. Показал на помощника.
       -Штурман байки рассказывал, как наши новоиспечённые буржуи любят куражиться. Фрикасе какое-то из соловьиных языков изволят жратеньки.
       - Так точно! – подтвердил кудрявый штурман с поднебесно-синими глазами. -  Сам, правда, не видел, но читал.
        -Во, собаки! -   Светлаков губы вытер салфеткой. - Это сколько ж надо угробить соловьёв, чтобы одно блюдо приготовить?
       -Мало не покажется, - прикинул штурман, щуря левый глаз.
       -А стоит сколько? Фрикасе это хреново…
       -Не ел, не знаю. - Штурман пригладил бакенбарды, взъерошенные наушниками. – Нашей зарплаты, однако, не хватит.
       -Да уж! – Командир машинально посмотрел на приборы. – В Европе, между прочим, наши братья лётчики за год зашибают в среднем по двести тысяч долларов.
       -Да ну? – не поверил штурман, делая гримасу дурака.
       -Американцы, - продолжал командир, - те вообще по миллиону в год получают. А мы? Двадцать пять, от силы тридцать тысяч зелёных…
         Зарубин выпил минералки. Утираясь рукавом,  икнул,  глядя вперёд, и наконец-то крепкими зубами  ухватил «беломорину», изменяя своей многолетней привычке – оторвать половину бумажного мундштука.
      Багряный рассвет разливался – по курсу.
      Ефим Демидыч высмолил  две папиросы кряду,  и пожалел, что свалял дурака, отказавшись от выпивки. «Надо было немного принять, а то вон уже руки трясутся…»
      За эту ночь у мужика седых волос прибавилось, погасшие глаза ввалились, щёки тоже впали, обозначив каменные скулы. Бледно-сизые губы – и так-то не толстые – совсем истончились. Он плохо слушал. (Слушал, но не слышал). Замедленно соображал. Всё происходящее сегодня представлялось диким сном. Вчера ещё (а кажется, много лет назад) провожал Полянку в аэропорт, кругом было задорно, солнечно, а вот сегодня…
     -На грозу идём, ребята! – Светлаков глазами показал на мрачный горизонт.
     Отвлекая себя от печальных раздумий, Зарубин спросил:
     -А скоко там, под нами?
      -Высота? – Командир пощёлкал ногтем по высотомеру.  -  Десять тысяч метров.
      -А температура? – Ефим Демидыч посмотрел на боковое стекло, прихваченное стылым серебром.
     -Минус пятьдесят. Как на Севере. - Светлаков посмотрел на приборы, за наушниками потянулся. - Я вот родился в Якутии, на Алдане. Мамка с папкой там алмазы добывали. Так у нас, бывало, как придавит – стёкла в окошках лопались, ей-богу… 
     Рассветное зарево, кроваво разгоравшееся по курсу, затягивали облака и тучи. Внезапная молния вдалеке злыми  зигзагами распарывала небо, кинжально  втыкалась куда-то – за чертой горизонта.
      Сбавляя разъярённый, звероподобный рёв, с приглушённым стуком выпуская резиновые лапы, самолёт пошел на посадку.
      Белоснежными овцами облака побежали навстречу, разрываясь под крыльями и обволакивая фюзеляж. В кабине в эти мгновенья становилось мрачновато, тревожно. Рваные тени метались по лицам пилотов.
      Расплывчатая, мутная земля приближалась, твердея. И  всё, что  там, внизу, минутами назад ещё было окутано дымкой и тайной – всё это с неумолимой быстротою  надвигалось, разрасталось, приобретая размеры и очертания жёсткой реальности.

 
                *       *       *             

               
        Утреннее солнце над Москвой не могло прорваться сквозь грозовой заслон – раздавленным яичным желтком проступало и вновь пропадало. Вверху погромыхивало, будто на крышах высотных зданий – то вблизи, то вдали – ветер срывал жестяное покрытие. 
       Понуро постояв у телефона-автомата, Зарубин зубы стиснул. «Деловая, сука!» – Озлобился.
      Эльвира Давыдовна была занята – не дозвонишься.  Секретарша холодно выпытывала,  кто её спрашивает, и всякий раз спокойно отшивала, говоря, что сегодня у Иваницкой очень напряжённая программа: заседание, совещание; так что лучше завтра позвонить, а ещё лучше, так послезавтра.
       Домашний телефон её помалкивал.
       «Прячутся, курвы! - сделал вывод Зарубин. - Ладно, хоть сообщили…»
        Он показал прохожему бумажку с адресом  больницы.
        -Как туда проехать? Не подскажете?
        -Я не здешний, - мимоходом пробурчал прохожий.
        Зарубин остановил другого, и опять нарвался на нездешнего.
        Обалдело покрутив головой, он ещё больше насупился. «А здешние-то, где они?»          
       И наконец-то согбенный старик с пучком подстриженной бородки, с тросточкой уверенно сказал, куда и как проехать.
     Зарубин  пошёл на метро, издалека напоминающее воронку, в которую засасывало чёртову уйму людей.      
       Суета, шум и гам вокруг «воронки» нарастали. Запахло овощами, фруктами – рынок находился неподалёку. Мальчишки, воробьиной стайкой пролетевшие мимо него, матюгались как заправские мужики. Молоденькие девушки и женщины курили, сидя за стёклами кафе или за стеклами проезжающих иномарок. И там и тут на рекламных плакатах красовались: водка, пиво, сигареты. Иногда на рекламах был виден Гермес, бог торговли с крылышками на обуви. (Но, кроме того, бог воров и жуликов, о чём постарались «забыть» современные люди или, может, не знают).   
        Весёлая, разбитная джаз-банда, с утра пораньше расположившись в пыльном подземном переходе, наяривала так, что  уши затыкай. А дальше, за углом,  пожилой мужчина в потёртом концертном фраке, в лакированных туфлях играл на скрипке, встряхивая редкой паутиною волос. 
         Вынырнув из подземного перехода, Ефим Демидыч  снова натолкнулся на людей искусства: кто-то пел, кто-то играл, положив под ноги шляпу или раскрытый футляр от своего инструмента.
       Остановившись на минуту, Зарубин невольно прислушался к песне; вдруг показалось, Полянка поёт. Он подошёл поближе. Пела высокая, ширококостная баба, раскрашенная как матрёшка, одетая в старинный русский сарафан. «Дылда! – направляясь дальше, с неприязнью думал он. – Тебе только брёвна ворочать на лесосеке!»   
       Любители делать деньги из воздуха попадались на каждом шагу. Молодая цыганка попробовала остановить «брильянтового», безошибочно определив человека, прибитого горем. Но «брильянты» потемневших глаз Зарубина вдруг полыхнули с такою неистовой силой – цыганка подавилась болтовнёй  и отошла.
       Неподалёку от входа в метро  «лохотронщики» стригли купоны, ловко играя на жадности и глупой уверенности человека в свою везучесть; продавались лотерейные «беспроигрышные» билеты, один из которых Зарубину почти силком навяливали. Отмахнувшись, он выбил «счастливый» билет из руки продавца и пошёл, осыпаемый бранью того, кто минуту назад обещал осыпать миллионами.
     Эскалатор, напоминающий язык фантастического животного,  потащил Зарубина в подземную утробу. И чем глубже он спускался, тем тяжелее становилось дышать, хотя кругом ходили токи воздуха – полумёртвого воздуха, прокрученного через вентиляцию.   
       Метро показалось огромным, глубоким, богато отделанным склепом. И люди здесь были точно «живые покойники»; с книжками, с газетами в руках каменно сидели на скамейках, или торчали стоймя, стеклянно вперившись куда-то в пустоту цивилизованной преисподней.
       Разглядывая незнакомых людей, Зарубин обращал внимание на молодёжь, на сверстников Полянки. И чем больше присматривался, тем сильнее приходил в смятение – от немыслимых причёсок, от «боевой» раскраски и татуировок, от браслетов с черепами, от поясов с какими-то бренчащими бляхами-мухами. Временами трудно было парня от девки отличить: одинаково подкрашенные глаза, длинные чёрные чёлки; проколотые губы, носы и языки, где сверкали серёжки – идиотский пирсинг. Были здесь, конечно, и вполне приличные ребята, но в глаза бросались только выродки…               
       Разыскивая больницу, он заблудился в каменных дебрях. Сначала попал на помойку, в которой копался неплохо одетый мужчина. Из-под сапог Зарубина шумно взлетали вороны, разметая крыльями рваные бумажки и луковую шелуху – загорланили, рассаживаясь на ближайшем тополе, из которого торчала пятерня кривых, засохших веток. Потом он угодил в тупик – железобетонный, высокий забор был исписан, изрисован грамотеями и художниками. Не привыкший отступать, он хотел сигануть через забор, но увидел кружево колючей проволоки – на верхотуре.   Постоял, уныло глядя по сторонам, глазами вляпался в дерьмо и, сплюнув, пошёл назад. Драная тёмная кошка с белым голубем в зубах пробежала под ногами Зарубина – голубь трепыхался, перьями сорил…
       Больница была уже – вот она, рукой подать, но пробраться к ней через лабиринты гаражей и складских помещений не представлялось возможным.
      Дождь, собиравшийся пойти, так и не мог насмелиться, только ветер усилил  свой тонкий, противный  скулёж в проводах и деревьях.
      Пробившись наконец-то к желанному крыльцу,  Ефим Демидыч оробел. Потоптался в нерешительности. Посмотрел на тяжёлую дверь с потемневшей, залапанной ручкой.  Достал помятый «Беломор», а в пачке – пусто.
      Неподалёку стоял киоск. Купив папиросы, он жадно покурил, поглядывая на больничные окна с номерами палат, написанными на стёклах.
        Войдя вовнутрь, Зарубин сбивчиво забубнил на вахте, кто он такой и что надо.
         -Отец? – переспросила пожилая, толстая  вахтёрша. - А документы есть?
       -Угу… - Он расстегнул булавку на нагрудном кармане. Протянул потёртый паспорт с надломленным уголком.
        Медлительная, сонная вахтёрша пухлой рукою трубку подняла, подобострастно поговорила с кем-то.
        -Можно, - кивнула она, - идите вон туда, потом налево.
        Крепко запахло лекарствами, немощью.
        Зарубину выдали старый халат с бурым пятаком засохшей крови, прилепившейся  на уровне сердца.  Повели по длинному пустому коридору – мимо каталок, носилок, прислонённых к стене.
         Из кабинета, постукивая каблучками, вышла медсестра в белоснежном халате и ослепительно-белой крахмальной шапочке.  Чёрные глаза её – на белом фоне – выглядели как-то жутковато. 
         Помолчав, медсестра оглядела Зарубина.
         На нём была сатиновая, серая рубаха с нагрудным карманом, застёгнутым на булавку. Тёмные брюки с пузырями на коленках.  Старые, но прочные пока что сапоги.
       -Только недолго! – предупредила медичка, приподнимая указательный палец, мерцающий маникюром.
       Возле двери в палату Зарубин задержался. Вспотевшие руки отёр о халат. Сердце сжалось, а потом запрыгало, больно шарахаясь в рёбра.
       Палата была сиротская, второсортная – сразу понятно. Казёнщина, прохлада, не уют и неустроенность сквозили отовсюду. Ремонта здесь давненько уже не делали из-за отсутствия денег. Штукатурка мелкой оспой облупилась на одной стене, краска на полу облезла, вышарканная больничными тапками. Между оконными рамами – кучками сухого, пожелтевшего творога – виднелась вата, наложенная с прошлой или позапрошлой осени, когда к зиме готовились.
        Напоминая мёртвую, бледную старушку, Полянка  лежала на кровати, скрестивши руки под простыней на животе. Закрытые глаза её дрогнули от лёгкого скрипа двери. Отстранённый взгляд упёрся в потолок.         
       -Доча! - позвал он.
       Поляна молчала.
       Потревоженная муха закипела где-то в углу за шторкой.
       Зарубин подошёл поближе, стараясь не греметь сапогами.  Разглядел припухшую нижнюю губу, синяк на горле и неглубокий, но отчётливый укус – красно-ржавая подковка от зубов. Проколотые уши у Полянки была пусты; самые лучшие серьги надела перед поездкой – папкин подарок.
        Он снова попытался с нею поговорить, но бесполезно. Не поворачивая головы, дочь посмотрела мимо него. Потом моргнула. Взгляд её – тускло и тупо – упёрся в Зарубина.  Дочь как будто узнала его, хотя и не сразу. В ней что-то шевельнулась – в глубине души. Полянка часто-часто заморгала. Дрожащая слезинка протопилась между ресницами, блеснула, витиевато покатившись по щеке, и пропала, впитавшись в подушку.
        За эти несколько минут, пока Ефим Демидыч истуканом  стоял в изголовье, многое вспомнилось. Как тяжело ему с женой досталась дочь. (Хотели делать кесарево сечение). Как часто  Полянка болела, особенно в первые годы. Как однажды чуть не утонула на реке – в полынью провалилась, играя за огородами.  Вспоминая ту полынью, куда он бросился прямо в телогрейке и сапогах, Зарубин ощутил такой озноб – зубы стали мелконько приплясывать, и серая небритая щетина вздыбилась репьём, как на морозе.
        А медсестра тем временем шуршала по-над ухом:
       -Хватит! Ей нужен покой!
       И вновь они пошли по длинному пустому коридору, похожему на тюремный, только пахнущий лекарствами.  Остановившись у окна, потолковали тихо, как заговорщики. Медсестра  поведала ему всё, что знала по этому «делу». В больницу Полянку привезли супруги Иваницкие. Они  нашли её в аэропорту на перроне, с которого отходят электрички. Полянка только плакала и ничего – ни слова – не могла сказать.
      -Голос у неё пропал, - пояснила медсестра, крашеным ногтем потрогав своё светлокожее горло.
      Зарубин выпучил глаза с кровавыми белками.
      -Как это – пропал?
      -Ну, так…  - Медсестра руками развела. – Мы сколько ни пытались её разговорить – не получилось.
      -Да ты… Да вы что? Как же так? Почему?..
      -Не знаю. Доктор говорит, на нервной почве.
      -А он вернётся?
      -Доктор? Да, он скоро… Он вам лучше объяснит.
      Зарубин полыхнул глазами.
      -Голос! Голос, говорю, вернётся?
      Медичка пожала узким плечом.
      -Скорей всего…
      Зарубин засопел.
      -Чо «скорей всего»? Да или нет?
      -Доктор сказал, что вернётся. – Медсестра прижала руку к нагрудному карману, из которого торчала ручка и какой-то больничный бланк. -  Вы извините, мне пора, моё дежурство кончилось. Если хотите дождаться доктора, можно посидеть вот здесь.
      -Да нет, лучше на улице… 
      Он пошёл, глядя под ноги. Мутное солнце тужилось прорваться сквозь тучи – жёлтые пятна  жуками ползали по стенам коридора, бабочками порхали по полу.
      Медсестра догнала его – уже почти на выходе.
      -Я вот что забыла сказать! - Она слегка запыхалась. - У меня был дед глухонемой…       
      -При чём здесь дед?
      -Нет, нет, вы не дослушали. Я умею читать по губам. Понимаете?
      -Да ни черта я не понимаю! – сдержанно признался Ефим Демидыч. - Чо вы башку мне морочите с дедом  своим, с какими-то губами…
      -Я говорю про губы вашей дочери. - Медсестра пальцем потыкала  вверх. - В беспамятстве она – одними губами – шептала буквально следующее: «Электричка отходит минут через пять! Электричка отходит минут через пять!..»
     Он подождал. Нахмурился.
     -И всё, что ль?
     -Всё.
     -Не густо.
      Сутуля широкую спину, Зарубин вышёл.
      В голове гудело от прилива крови. Гром, погромыхивающий  над Москвой, молотком отдавался в висках.  Ефим Демидыч морщился, когда над головой  трещало и рвалось грязно-серое небо. Резкий ветер, пахнущий больницей, плескался в лицо. Высокие, кривые тополи, чем-то хворающие, были точно поточены молью – они уже роняли первую листву, напоминающую кроваво-ржавые жестянки, со скрипом рассыпавшиеся под сапогом. А через минуту вверху так шарахнуло – будто землю из-под ног пытались вырвать.


                *        *       *   

       Грузовой «мастодонт», на котором прилетел Зарубин, приземлился в аэропорту Шереметьево. Туда он сейчас и поехал, сам ещё толком не зная – зачем.
        Понуро глядя на мелькавшие дома, на шумные проспекты, улицы, Ефим Демидыч осознавал, насколько это нереально и даже глупо – искать иголку в стоге сена. И в то же время остановить себя, охладить закипевшее сердце – это было выше его сил.
      Уже на подъезде, когда завиднелись Шереметьевские ангары и здания аэропорта, Ефим Демидыч спохватился. «Стоп! Куда я попёрся? Пассажирские самолёты  садятся  в этом, как его? В Доме… дедовом»
      Ругая себя за растрату денег и времени, Зарубин поехал в Домодедово, снова кружа и петляя по столичным дорогам. Смотреть на бесконечное  мелькание за окнами было уже невыносимо. Он закрыл глаза, хотел вздремнуть, но где там: натянутые нервы не давали, да к тому же всякий  музыкальный мусор из динамика сыпался в уши: то свистели, то ревели, то стонали голосом кастрата.
        Оказавшись в Домодедово, он пришёл на перрон, где стояли две одинаковых электрички. Челноком походил – от одной до другой. Потоптался. Вошёл в переполненный, душный вагон.  (Вторая электричка была пустая).
       -А когда отходит? – спросил Ефим Демидыч у кого-то, стоявшего в тамбуре.
       -Минут через пять.  - Ответ прозвучал, будто отзыв на странный пароль.
       Сердце отчего-то ёкнуло.
       Он постоял, подумал: «Ну? И чо дальше-то?»
       А люди всё спешили, всё заходили в тамбур, тяжело  протискиваясь. Зарубин уже ощущал чьи-то железоподобные локти у себя под боками, под животом. Кто-то с похмелья в затылок дышал. Кто-то спешил покурить напоследок, едва не растрясая папиросный жар за шиворот Зарубина. Потом в репродукторе кто-то неразборчиво что-то прохрипел – и двери закрылись. Электричка, отъезжая, дернулась.
        Спохватившись, Зарубин  сорвал стоп-кран, оказавшийся под рукой, бесцеремонно растолкал людей, как брёвна, и, осыпаемый руганью, выскочил на перрон.
        Электричка взвизгнула сердитой фистулой и дальше покатилась.
       Посмотрев на пуговку, выдранную с мясом на груди, Ефим Демидыч пальцами проверил документы и деньги, пришпиленные булавкой в кармане.
       Не зная, что делать, куда себя деть, он медленно прошёлся по перрону. Свернул ко второй электричке. Постоял возле вагона, заглянул – там пусто. Опустившись на крайнюю лавку, исписанную то ли ножом, то ли гвоздём, он закрыл глаза, тоскливо думая, как хорошо бы сейчас заснуть, а когда проснёшься – будешь дома, и вся эта Москва, и вся беда окажутся не более чем сон…
        Прислонившись горячим виском к прохладной какой-то железке вагона, Ефим Демидыч слышал, как сердце дёргается где-то в глубине, гоняет кровь с таким тугим напором, что голова подрагивает.   
        Он вышел из вагона, подумал, озираясь: «В больницу надо ехать, забирать Полянку и домой...»
       Но что-то не давало, не отпускало – ехать.
       Слоняясь по аэропорту, разглядывая грандиозное  здание, похожее на муравейник из стекла и бетона, Ефим Демидыч всё острее и всё горше осознавал бессмысленность своей затеи – найти обидчиков. Да где же тут, да как же тут найдёшь? Нет, чёрта с два! Столько людей повсюду копошится: кто прилетает, кто улетает. Неудержимый, пёстрый водоворот раза два подхватывал Зарубина, как щепку, и с невероятной лёгкостью уносил, туда, куда он вовсе и не думал уноситься.
       «Дурдом какой-то!» - сердился он, с трудом вырывая себя из потока и расправляя «скомканные», сдавленные плечи.
       Отыскавши тихое местечко, он стоял, курил, соображая: «Почему Полянка про электричку что-то говорила? А может,  вовсе и не говорила? Мало ли что медсестре померещилось. Дед у неё был немой! А с другой стороны – Иваницкие, они ведь на перроне дочку-то нашли…»
      И опять он пошёл на перрон, угрюмо рассматривая скопище разнообразных людей и неприятно поражаясь тому, как сильно оголилось подрастающее поколение. Оголилось так, что дальше некуда. Там, в глубинке, теплился ещё, был жив хоть какой-то стыд и страх, но здесь – как будто упразднили за ненадобностью. 
       Под ногами темнело. По низкому чёрному небу чиркали белые молнии. Гром гулял поблизости – раскатывался ружейным эхом. Капли дождя, похожие на крупнокалиберную дробь, только что отлитую, ещё не затвердевшую, сверкая, разбивались на перроне, на крыше пустой электрички. Под ветром, заунывно засвистевшим,  с насиженного места поднимался мусор.  Гроздьями откуда-то срывались воробьи, шумно пролетали над вагонами. Зонтики зацветали уже там и сям – большими цветами.
     Зарубин хотел закурить, но капля дождя тюкнула прямо по спичке. Он отвернулся от ветра и снова хотел прикурить. И вдруг увидел юную красавицу в белой кофте, в красной юбке.  (На Полянку похожа была). Рядом с ней шагал парень в джинсовой куртке с золотой крупнозернистой цепочкой, ошейником блестящей на худосочной длинной шее с треугольным кадыком. Парень что-то говорил с улыбкой.
      -Другой электрички не будет часа полтора. – Услышал Зарубин. - А эта минут через пять отойдёт.
       -Вот спасибо! – ответила девушка.
       -На здоровье! - Парень отвернулся и неожиданно состроил какую-то странно довольную рожу.
       Ефим Демидыч насторожился.
       Улыбаясь, девушка с лёгкой дорожною сумкой вошла в первый вагон. И тут же на ступеньке показался коротко стриженый, темноволосый крепыш, воровато посмотрел по сторонам и скрылся.
       Сердце Зарубина дрогнуло. Он тоже посмотрел по сторонам.
       Милиционер щеголевато вышагивал по перрону, глядя поверх электрички, где собиралась гроза. Не доходя до первого вагона, страж порядка остановился. Играючи – с носка на пятку – покачавшись на сверкающих ботинках, милиционер пошёл назад.
       Ничего особенного в этом не было, но… что-то странное почудилось вдруг в поведении молодого мильтона. У Зарубина возникло ощущение, как будто он, блюститель, нарочно отвернулся именно тогда, когда парень плутовато зыркал по сторонам.
        Ефим Демидыч был тугодумом, а в тот день так и вовсе с головой было туго – после бессонной ночи, после перелёта, после посещения больницы. Но дело-то даже не в этом. Просто ему даже в голову прийти не могло, что  ТАКОЕ ВОЗМОЖНО среди белого дня, среди людного места, на глазах у милиции.
        Сообразил Зарубин лишь тогда, когда через две-три минуты из вагона пробкой выскочила вся зарёванная девка. Поправляя помятую юбку, она подбежала, покачиваясь, к милиционеру. Тот привычно взял под козырёк, стал внимательно слушать, но идти к вагону не спешил.
      И только тогда осенило Зарубина: эти суки, твари подколодные, которые окопались  в вагоне-ловушке, они, наверняка,  отстёгивают деньги милиционеру, чтобы он бессовестные глазки закрывал на то, что происходит на его территории.
      Но это лишь догадки. (Зарубину могло ведь просто показаться).    
       Стараясь быть непринуждённым, мало приметным, он  приблизился к милиционеру и зарёванной, растрёпанной красавице. Делая вид, что отдал кому-то приказание по рации, старший сержант  взял девушку под локоток и вежливо предложил пройти в отделение. 
       -Какое отделение? - всхлипнула красавица, оглядываясь. – Они же там,  в вагоне…
       -Сейчас туда придёт группа захвата! – заверил милиционер, поправляя фуражку.
        В небесах загрохотало.
       Зарубин, точно громом поражённый, стоял и смотрел, не моргая. И не мог, не мог, не мог поверить, что ТАКОЕ БЫВАЕТ…
        А в это время в первый вагон электрички вошел элегантный, стройный мужчина в сером костюме. Зарубин замер. Минуты через две мужчина выскочил, будто ошпаренный. Выскочил так, что едва не упал на перрон. Был он багровый, всклокоченный, с надорванным под мышкой рукавом, с галстуком, сбитым на сторону.
        И опять в небесах загремело – погромче, поближе. В воздухе, сверкая, замелькали дождинки. Перрон потемнел от разбитых, расплющенных капель. Железные крыши вагонов стали отзываться бойким барабанным боем…
      Делая вид, что скрывается от дождя, Зарубин зашел в первый вагон. Потопал сапогами, отрясая влагу. Опустился на крайнюю лавку.
       Беззаботные, подвыпившие парни сидели  в середине вагона,  играли в карты. Все крепкие, добро одетые. Синеватый дымок сигарет пластался над головами, лениво подтягиваясь к выходу.
       Некто рыжеватый, узкогрудый мельком глянул на него и, выражая недовольство, глухо что-то прорычал.
       К Зарубину подвалил тёмнокожий, тёмноволосый  крепыш с золотым распятием на мускулистой шее.      
       -Батя,- спросил он, зажимая карты в кулаке, - далеко собрался?
     -До метры, - нарочито громко отвечал Зарубин. - Во, как дожь припустил! Урожай, однако, нынче славный будет!..
      Крепыш усмехнулся.
      -До «метры», - он тёмными глазами стрельнул за окно, - вон туда тебе надо. А этот бронепоезд не пойдёт.
       Ефим Демидыч будто расстроился.
      -Как – не пойдёт? А мне сказали…       
      -Тебе сказали, дуй отсюда! – Тёмные глаза прищурились. – Ты что? Глухой?
     -Сынок! Да ты чо? – Зарубин поёжился. - Гляди, как там  хлещет! В такую погоду хороший хозяин…
      Рыжеватый поднялся в середине вагона, узкую грудь почесал.
      -Да чёрт с ним! – крикнул. - Иди сюда. Сколько там у тебя получается?
      Крепыш возвратился  к компании, показал свои карты, затем приглушённо спросил:
     -А может быть, тряхнуть его?
     -Да ну, - презрительно ответил рыжеватый. - Что ты с него стрясёшь? Хрен да маленько?.. Ты ещё скажи, что надо лишить его девственности!
      Парни в вагоне заржали. 
      За окнами с каждой секундой темнело. Дождь перерастал в яростный ливень, скрученный  в виде алюминиевых, длинных проволок. Крупные сверкающие капли – будто плоскогубцами откушенные от проволоки – щелкая, упруго отлетали от  стекла, от грязного перрона, по которому уже струились пузырящиеся ручейки, уносящие окурки, пробки, фантики…
       Зарубин глубоко вздохнул, как перед тяжёлой работой, делать которую неохота, а надо. Облизнув пересохшие губы, он подошёл к парням. Остановился.
      -Чего тебе, дядя? –      Рыжеватый, даже не глянув  на него, сигарету сунул в зубы. – Ну, братва? Кто банкует?..  Чья очередь?..
      -Моя!- вслух подумал Зарубин.
      Двумя руками он обхватил рыжеватую голову – за подбородок и вихрастый загривок. Обхватил с такой неимоверной силой, с какою он брёвна волохал на лесосплаве, на лесоповале. Шейный позвонок, будто сухая ветка, негромко хрустнул, когда Зарубин резко повернул вихрастую башку.
      Парень моментально побелел. Глаза его – цвета плевка – изумлённо полезли на лоб. Сигарета задрожала и, растрясая искры, выпала из приоткрытой, искривлённой пасти.  Подсолнухом роняя голову на грудь, рыжеватый – как мешок с отрубями – рухнул к ногам Зарубина.
       Картёжники застыли на несколько мгновений. Затем,  бросая карты, подскочили,  вразнобой матерясь. Плечистый крепыш, обморожено белея верхушками скул, сунул руку в карман – за ножом.
       Проявляя неожиданную прыть, Зарубин руки распахнул и ястребом свалился на него, сграбастал; одна рука схватила за грудки, откуда посыпались пуговки, вторая – за ремень.  Свирепо сопя, Ефим Демидыч вскинул этот мешок с дерьмом – сломал через  колено  и швырнул куда-то в тёмный, грязный  угол…
      Остальных – как ветром из вагона выдуло.
      Ослепленный бешенством, почти невменяемый, Зарубин,  пошатываясь,  побрёл из вагона…
       В лицо ударил ливень, остужая…
       Поднявши голову, он постоял, разинув рот, глотая и захлёбываясь небесной водой. Потом пошёл, но вдруг наткнулся на вагон. Кружась на месте, он не мог сообразить, куда идти. Кругом гудели и дрожали струи ливня, похожие на тростниковый лес, в котором он заблудился. Ухватившись рукою за мокрый бетонный столб, оказавшийся на пути, Зарубин согнулся пополам и зарычал, разинув рот,  – его тошнило…               
       Ливень был могучий, хлёсткий, но не долгий.
       Мутные лужи, вскипающие пузырями, уже успокаивались. Деревья распрямлялись, отряхивая зеленоволосые косматые головы. Тёмное, низкое небо взбудоражено плывшее над аэропортом, светлело и приподнималось – в чернильно-сизых тучах открывались голубоватые окна. За тёплою туманной пеленой проступали размытые силуэты строений, деревьев, машин.  Стая белых голубей, хлопая крыльями, всплеснулась откуда-то с сухого укромного местечка.
      Ефим Демидыч руки долго мыл, раскорячившись, над  водосточной трубой, из которой хлестало как из брандспойта. (Руки подрагивали). Он умылся, покряхтывая, шумно попил, обливая рубаху. С трудом распрямившись, потёр поясницу, посматривая по сторонам. Никого рядом не было – люди попрятались от грозы.
      Собираясь закурить, Ефим Демидыч сунулся в карман и обалдел.
      «А деньги-то откуда?.. Столько много!..» - Он выпучил глаза, рассматривая крупные купюры.
       (Деньги прихватил он у тех подонков, когда покидал электричку; сумка стояла на грязном полу, где валялся рыжеватый чертяка с поломанной шеей).
       Брезгливо морщась, Ефим Демидыч подумал деньги выкинуть и снова руки вымыть, но в это время неподалёку – между машинами – замаячил красный околыш милицейской фуражки.
      Зарубин медленно, точно во сне, подошёл к свободному таксомотору, козонками постучал по мокрому стеклу.
      -Свободен? – спросил, не узнавая собственного голоса.
      -Как ветер! – приоткрывая окно, ответил шофёр.
     И опять-таки медленно, будто во сне, Ефим Демидыч сел на заднее сидение. Влажное  лицо было багровым. Тёмная промокшая рубаха на плечах и на груди дымилась – как на русской печи.  (У него был странный организм: во время сильного переживания температура поднималась до сорока). Покашляв, Зарубин сказал непререкаемым тоном:
     -Ну, гони, коль свободен!      
     -Далеко? – не оборачиваясь, спросил шофёр.
     -До Москвы. 
     -Москва большая. Вам куда?
      -Мне пока прямо, а там будет видно. - Зарубин помолчал, глядя на муху, ползающую по лобовому стеклу.      
     Шофёр с недоумением  оглянулся.
     -Ну, хорошо. До Москвы, так до Москвы. Только деньги вперёд.
     Ефим Демидыч протянул сырые, мятые бумажки, и водитель, не скрывая удовольствия, врубил мотор. Дворники с лёгким резиновым скрипом поплыли по стеклу в дождевых задрожавших пупырышках. Муха по салону заметалась…
     -Откуда будешь, батя? – расспрашивал таксист. – Наверно, с Севера?
     -Ну, да,  – помедлив, согласился Ефим Демидыч. – А как ты угадал?
     -Птицу видно по полёту.
     -Что верно, то верно!
     Если бы водитель раньше знал его, так теперь бы сильно  удивился. Всегда монументальный, мрачновато молчаливый Зарубин неожиданно сделался  нервно-весёлым,  словоохотливым.
       -Север – это хорошо, – похвалил таксист.
       -Ну, не скажи! – Пассажир насторожённо оглянулся. - Там порою так прижмёт, что ухи в берестяную трубочку сворачиваются!
       Шофёр включил фары – косые, редкие дождинки засеребрились перед рылом рычащей машины.
       - А откуда с Севера, если не секрет?
       Пассажир между бровями поцарапал.
     -Да с этого… С Алдана.
     -Это где?
    - В Якутии.
   Такси стало проворно лавировать, пробираясь между другими припаркованными машинами, заполонившими всё пространство перед аэропортом. 
   -А что там у вас? Золото?
   -Алмазы.
   -Тоже неплохо. А вот скажи-ка мне, батя…
   Зарубин поморщился, пропуская вопрос.
   -Башка чо-то гудит, - пожаловался он, двумя руками сдавливая влажные виски.
    Водитель на время умолк. Затем пощёлкал пальцем по кадыку.
    -Что? Наверно, перебрал?
     -Перебрал… - многозначительно ответил Зарубин.
     -Так надо было взять пивка.
     -Ничего, перебьюсь. – Опять оборачиваясь, пассажир произнёс непонятную фразу:  - Сожрать лимон и не скривиться – не всякий может.
      -Это как понять?
      -Никак! Сам не пойму! - снова как-то двусмысленно проговорил  пассажир.
     - А ты чего оглядываешься?  – заметил шофёр, усмехаясь в зеркало заднего вида. – Там погоня, что ли?
      Возбуждённо сверкая глазами, пассажир неожиданно крепко ударил его по плечу.
    -Эх! Чудак-человек! Телевизора, однако, насмотрелся. – Он головой  кивнул назад. - Там дружки мои, тоже с Алдана.
    -Кореша? Ну, всё ясно. А почему же вместе не поехали?
    -Места не хватило. Они молодые, собаки. Им ехать кучей куда веселей. – Зарубин похлопал себя по карману. - Ты не куришь, милок?
    -Не курю.      
     -А мне? Дозволишь?
    Водитель плутовато покосился в зеркало заднего вида. Поморщил крючковатый нос.
    -За отдельную плату, - сказал как будто в шутку и вроде как всерьёз.
    -Договорились. – Ефим Демидыч достал помятую, наполовину промокшую пачку. - Покурю, да   маленько вздремну. Устал. Будто с полем управился… 
     Дальше поехали молча.
     Нервно-весёлое состояние понемногу покидало пассажира. Встопорщенные, коротко подстриженные  волосы, подсыхая, опадали на макушке. Рубаха, облепившая грудь, подсыхала. (Но если присмотреться:  ниже соска всё ещё заметно было трепыхание – сердце никак не могло опуститься на своё привычное гнездо).
      Закрыв глаза, откинувшись на мягкую кожаную спинку, Зарубин  соображал, куда теперь ехать, что делать? «Надо как можно скорее дергать отсюда! - билось в голове. -   Надо было не прыгать в такси, как тот заяц, а пойти, узнать насчёт билета. А может, надо ехать на тот аэропорт? В Шире мать его… Ну, то есть, Шереметьево. Нет ли там моего самолёта? Да только навряд ли! Они со своим грузом, наверно, за морем уже. Но дело-то даже не  в этом… Поляна! С ней-то как быть? Не бросать же волкам не съедение! Надо как-то забирать её! Как?.. Там, конечно, упрутся, хай поднимут. Ей нужен покой. Что же делать?..»
       Шуршание шин и гудение ветра за приоткрытым стеклом стало заметно слабее – скорость упала.
        -Ну, вот и Москва начинается! – долетел до него голос водителя. – Теперь-то куда?
        Пассажир глаза протёр, вздохнул, глядя вперёд, где громоздились до неба плечистые, серые здания, моргающие стёклами, отражавшими свет.  Там и тут солнце в лужах вспыхивало – золотыми, рваными шляпами подсолнухов. Промокший, нахохлившийся ворон, напоминая помятую шапку, сидел на столбике с километровой отметкой.
        -Давай на вокзал! – попросил пассажир.
        -На какой? Тут их много.
        Зарубин замешкался. Поскрёб затылок.
        -Да я уже забыл, - слукавил он. - С какого до Сибири ходят поезда?
        Водитель это понял по-своему.
        -Редко приходится поездом?
        -Редко. - Ефим Демидыч хмыкнул. - Всё больше летаю. 
        -Деньги есть, так чего не летать, - согласился шофёр. – Мы раньше каждый год с женою пропадали на море. То в Крыму, то в этом, в Калининграде.
        Сухие проплешины стали попадаться на пути. А дальше и вовсе дорога пылила под колёсами встречных машин –  гроза не докатилась до Москвы, только серый асфальт кое-где был присыпан конопушками капель.               
         На вокзале Зарубин зашёл в туалет, вынул охотничий нож из-за голенища – забросил куда подальше. 
        Потоптавшись возле расписания, он толком ничего не понял – голова гудела. «Выпить бы, ёлки!» - с тоской подумал, задержавшись около буфета.
       Милиционер прошёл мимо него.
       Сердце жарко дрогнуло, и между бровей проступила испарина. Стараясь не оглядываться, Ефим Демидыч  направился к выходу. Потом остановился. Напрягая спину и засунув кулаки в карманы, он заставил себя вернуться к доске расписаний. Смотрел, смотрел и снова ни черта не мог  сообразить, путаясь то в номерах поездов,  то во времени прихода и отхода.
       Покрутив головой, Зарубин увидел окошечко с надписью «Справка». Там расспросил и уточнил, когда отходит ближайший поезд. Посмотрел на часы. Времени – на всё про всё – немного оставалось.
       Опуская глаза, чтобы не привлекать внимание милиционера, снова проходившего мимо, Зарубин приклеился к очереди. Но глаза его – как-то сами собой – поползли по залу, насторожённо выискивая человека в форме.
       Время тянулось в очереди – смола смолой. И всё никак не мог он отделаться от чувства, что милиционер неспроста гарцует вокруг да около. И люди в очереди тоже неспроста косятся на него.
       Добравшись до кассы, Ефим Демидыч так обрадовался, что едва не закричал, ссутулившись над окошечком:
       -Два билета! В купе! 
       Кассирша огрызнулась, не глядя на него:
       -Я не глухая. Где паспорт?
       -А вот, пожалуйста.
       -А где второй?
       -Какой второй?
       -Ну, вам же два билета?
       -Два. - Зарубин растерялся. - А второго нету. Второй – это дочка моя. Там, в больнице. Я второй вам, ей-богу, сейчас привезу…
       -Вот когда привезёте, - отрезала кассирша, - тогда и продам!
       -Да как же? – залепетал Зарубин. - Да вы что?
       -Следующий! – раздражённо поторопила кассирша. 
       -Погодите! – взмолился Ефим Демидыч. - Поймите…
       Опуская голову с навороченной модной причёской, кассирша стала заполнять какие-то ведомости. Очередь за спиною сердито засопела, зароптала, сороконожкою переступая с каблука на каблук. А потом нашёлся кто-то сердобольный, шепнул на ухо:
       -Оформляй на себя два билета. С проводником разберешься.
       Удивляясь простоте решения проблемы, Зарубин с благодарностью покосился на подсказчика. 
       -Давайте два билета на меня! – проворчал в окошечко.
       Кассирша вскинула подкрашенные брови.
       -А может, все четыре?
       Он махнул рукой, не долго думая.
      - Хорошо! Давайте все четыре!
       Недоверчиво глядя на чудака, кассирша уточнила:
       -Все четыре? Серьёзно?
      -Да. – Он вздохнул. - Дочке нужен покой… 
       Отойдя от кассы, Ефим Демидыч расстегнул рубаху и подул за пазуху – там было потно. Глянув на часы,  заторопился.
       И опять ему попался милиционер, торчащий  возле  выхода.
       -Гражданин! – позвал он, поднимая указательный палец. – Минуточку!
       Зарубин замер, только сердце дико заметалось. 
       Однако через несколько секунд он осознал, что говорят не ему, а тому человеку  – кавказской наружности, который в эту минуту оказался за спиною Зарубина.
       «Фу-у!..» – ступая на волю, он ощутил противненькую слабину в коленях. Подумал закурить, но времени в обрез…
       И опять он взял такси – в больницу.
       Дорога, извиваясь, прижалась к парапетам, пошла вдоль набережной. Белый парус вдали завиднелся – лебяжьим крылом. От реки поначалу повеяло целительной свежестью, а затем в нос ударило такою застарелой затхлостью – Зарубин  поспешил закрыть окно.
        Рассматривая внутреннее убранство новенькой иномарки с правым рулём, Ефим Демидыч крякнул: «Хорошо живут, собаки, на таких машинах таксовать!» 
      -А побыстрее можно?– попросил он, желчно добавляя: - За отдельную плату.
      Водитель неопределённо хмыкнул, прибавляя газ.
      Москва-река, сияющая солнцем, сверкнула и пропала за поворотом. Зарубин увидел церковь и поторопился отвести глаза, ощущая, как что-то вдруг сильно заныло в душе – покаянно и горько. Но тут же, когда отпустило, он  опять  посмотрел на золотые луковки, увенчанные крестами. Только теперь посмотрел исподлобья – непримиримо, не покаянно.  «А где он раньше был, ваш бог? – раздражённо подумал.  - Да я бы этих тварей всех покрошил, когда б не разбежались!» 

 
                *       *       *    


        В кабинете главного врача горела настольная лампа, молочным полукругом ярко заливая бумаги, папки, книги, миниатюрный, гипсовый бюстик Гиппократа, фонендоскоп, сияющий никелированными железками. Лампа здесь горела едва ли не круглосуточно: в кабинете царил полумрак из-за тополей, столпившихся под окнами. Налетающий ветер временами шерстил тополя и раскачивал –  открывались колодцы далёкого  неба, пронзительно синего, промытого ливнем. Слабые проблески дневного света и полутени от веток дрожали, ползая по полу и улетучиваясь.
        Глядя за окно, моложавый, густобровый главный врач заявил:
       -Я даже и слушать не хочу! Идите!
       Зарубин угрюмо бухтел:
       -Ну, а как мне быть? Где жить и что жрать? На помойках шабриться прикажете?
       Доктор продолжал смотреть в окно. Взял фонендоскоп и нацепил себе на шею.
       -Я приказать вам не могу. – Он Гиппократа переставил с места на место. - Я только могу попросить: выйдите отсюда.
        -Но у меня билеты! – вежливо настаивал Зарубин. - Отдельное купе. Там будет покой и порядок…
        -Какое купе? Да вы что?– Возмущённый главный врач стукнул раскрытой рукой по столу, заставляя Гиппократа укоризненно покачать головой. - Всё, дорогой товарищ! Всё!     Разговор закончен. Выйдите.
         Зарубин встал, уныло глядя в пол. Опять присел.
         -Билеты у меня! – Он посмотрел на круглые настенные часы. - Скоро поезд…
         -Вы русский язык понимаете? Нет? – Повышая голос, доктор руку положил на телефон. – Или вызвать милицию?
      «Этого мне только не хватало!»
       Зарубин за двери поплёлся, цокая одной подковкой. (Вторая отлетела на московских улицах на счастье кому-то). Зажмуривая глаза, чтобы лучше сосредоточиться, он прислонился к каменной крашеной стене, напротив которой висели плакаты, напоминающие, как правильно бороться с какими-то зловредными болячками.
        И неожиданно вспомнился тот продажный блюститель порядка – на перроне в аэропорту. И Зарубин подумал с отчаяньем: «Делать нечего, надо рискнуть!»
        Посмотрев по сторонам, он отслюнявил сколько-то мятых купюр – покрупнее. Робко постучался в кабинет и, не глядя доктору в глаза, торопливо, молча «дал на лапу».
        В кабинете стало тихо. Невнятный шорох тополей за окнами сделался отчётливей. И сердцебиение часов  на стене словно бы усилилось и даже участилось.
       Ожидая дальнейшего разворота событий, Ефим Демидыч взмок, моргая в пол. Никогда он подобным  паскудством не занимался, и если бы врач в ту минуту скомкал проклятую взятку и швырнул бы Зарубину в рожу – это было бы нормально. Только в том-то и дело, что всё теперь в стране с ног на голову перевернулось, и нормальным стало ненормальное.
       Эскулап довольно хладнокровно  принял взятку, и через несколько минут Ефим Демидыч уже спускался вниз по лестнице, бережно держа спящую Полянку на руках.
        Таксист, увидев пассажира, поспешно развернулся и подъехал к самому крыльцу.
        Зарубин осторожно погрузил дочурку, пребывающую в сонном забытье. Сам забрался в машину. Хотели отъезжать, но вдруг перед капотом кто-то замаячил. (Это была знакомая вахтёрша).
       Толстой уткой переваливаясь с ноги на ногу, она  открыла дверцу – протянула какой-то конверт.
        -Главный врач документы приказал передать, - страдая одышкой, пояснила вахтёрша.
        -Сдались они мне! – с неприязнью ответил Зарубин.
        -Ну, я не знаю, - ворчала вахтёрша. - Он сказал, что сгодятся…               
        Когда уже отъехали подальше от больницы, Ефим Демидыч, словно чувствуя подвох, заглянул в конверт и криво улыбнулся, ощущая и стыд, и смущение, и ещё, бог знает, что такое, огнём опалившее сердце: в конверте  находилось то, что Зарубин «дал на лапу» главному врачу.
      «Есть ещё люди на свете!» – решил он, обескуражено качая головой.



                *        *       *   


     Раскалённый летний день клонился к вечеру. Закатное солнце, угарно краснея, висело на западном склоне, плавно перекатываясь то на левую, то на правую сторону от пассажирского поезда, идущего извилистой дорогой, проложенной в предгорьях. Равномерно тарабанили колёса, мелькали за окном: луга, леса и реки, озёра, болота; золотилась пшеница и рожь,  попадались большие поля, до краёв поросшие дурниной – земля была забыта и заброшена. Предвечерний воздух тушевался, наполняясь дымкой. Сизый туманец тянул свою тонкую пряжу из перелесков.   
       Дочь спала на нижней полке, плотно сжимая ноги и временами вздрагивая. Поглядывая на неё, Зарубин то и дело поправлял белоснежное покрывало с чёрной эмблемой фирменного поезда. Отзываясь на эти прикосновения, Полянка вздрагивала  и всякий раз чуть слышно, жалобно  стонала, болезненно ворочая глазами под закрытыми  веками.         
       Осторожно закрыв купейную дверь на колёсиках, Ефим Демидыч подошёл к проводнику, разогревавшему титан.
       -Сынок! – Зарубин протянул ему купюру. – Организуй три пузыря. Один – тебе. Два – мне. Договорились?
       -Без проблем, - спокойно согласился проводник.
       Петушиный гребень заката спрятался куда-то под крыло тумана и далёких гор, вспухающих на горизонте. За окнами темнело, первые звёзды забрезжили в небе, повторяясь на зеркале рек и озёр за железной дорогой. 
        Дождавшись проводника, Зарубин, широко раздувая мясистые ноздри, выпил водки и прислушался к себе – к надорванному своему нутру; сердце обожгло, а на душе ничуть не полегчало. Он выпил ещё, не закусывая, только шумно занюхивая горбушкой хлеба. Вспомнив что-то, поморщился и, взяв полотенце, отправился в туалет. Закатав рукава, руки с мылом помыл; постоял, глядя в зеркало и с трудом узнавая себя, измождённого, по вискам прихваченного свежей сединой.
       Поезд ненадолго задержался на каком-то тихом, безымянном разъезде, хрипловато прогудел и дальше затараторил на стыках, но Зарубин успел углядеть за окном живую золотинку далёкого костра, полыхающего на берегу, и успел услышать отголоски печальной, протяжной песни.
       Губы его мелко задрожали. Он хотел закурить, но вдруг с силой вцепился в металлические, толстые прутья, закрывающие половину чёрного окна, за которым мелькали яркие летние звёзды – будто слетали с небес под колёса бегущего поезда.
       Он ссутулился, и плечи тряслись от безудержных, страшных рыданий.



                *       *       *


      Через трое суток дотелепались до дому. Зарубин баню протопил и долго мылся, курил в предбаннике и даже думал там расположиться ночевать; в доме жена бесновалась, чуть   не с кулаками бросалась на него.  Кругом виноватый, усталый как лошадь, на которой пахали целинные и залежные земли, он до утра промаялся в предбаннике на драном топчане, не в силах задремать от перенапряжения.
       Рано утром собрался и понуро побрёл в районное отделение – семь бед один ответ.
       Медленно шёл, тяжело, заложив руки за спину, точно репетируя походку под конвоем. Останавливаясь, он печально поглядывал по сторонам.
       Сосны, отбившиеся от бора, шатрами шумели там и тут на улицах посёлка. Под соснами – как чёрные ежата – топорщились сухие шишки, куриный пух крутился неурочным снегом, вселяющим в душу тоску.
       Утро было ветреным, прохладным. Над горизонтом, надсадно краснея, солнце путалось в тучах и облаках, не находя дорогу на простор – золотушные блики соломенной трухою  сыпались на голубоватые вершины далёких гор, на излучину взъерошенной реки, откуда доносилось бренчание «кандальной» цепи и глухие удары воды об лодку.
       Зарубин постоял возле  бетонного крылечка милиции. Похлопав по карманам, покусал не прикуренную папиросу. Покосился на большое окно, забранное железными прутьями, сваренными в виде лучей восходящего солнца. (Или, скорее всего, – заходящего).  Сапоги, будто налитые свинцом, не слушались, когда переступал порог.
       Дежурный, после бессонной ночи закимаривший за столом, вздрогнул от скрипа двери и поправил фуражку, съехавшую набекрень.
       Моргая в тусклом, мрачном помещении, Ефим Демидыч   подошёл к полукруглому стеклянному окошечку, похожему на кассу, где выписывают билеты в места «не столь отдалённые».
       Побито пригнувшись, он посмотрел на лейтенанта с лилово-красным ухом и помятою щекой.
       -Гражданин… – прикрывая ладонью зевок, спросил офицер, - что хотели?
       Тиская в зубах не прикуренную папиросу, Ефим Демидыч неожиданно спросил:
       -А спички есть?
       Рот у лейтенанта приоткрылся, мерцая железными фиксами.
       -А больше ничего не надо?
       -Нет.       
       Дежурный сначала нахмурился, затем усмехнулся, протирая глаза.
       -Ну, держите. - Он потарахтел полупустой обоймой спичечного коробка. - Что не спится-то?
       Зарубил молча прикурил и, хлопнув дверью, широко  пошёл навстречу ветру, с треском надрывая  ворот чистой рубахи – дышать стало нечем. Отойдя подальше, он остановился и, отбросив папиросу,   мрачно глянул в сторону милиции. «Ага! – Сердито сплюнул. – Щас!.. В гробу я вас всех видел!..»
       В то же утро он ушёл в тайгу,  чтобы вернуться только к  первоснежью,  когда  грязь и мусор на земле укроет  слепящий, серебром искрящийся подзимок, когда станет кругом тихо-тихо, светло и немного печально от близости матёрых морозов. 


                *         *        *


      Весной они продали свою избу и переехали куда-то за перевал, на тихую таёжную заимку, откуда очень редко выбирались к людям.   
      Говорят, что время лечит. Так-то оно так, да не совсем.  Со временем голос вернулся к Полянке, но вернулся лишь  для разговора, а вот песня ушла навсегда. Петь Полянка больше не могла, да и не хотела, даже не пыталась никогда. Только своим ребятишкам, родившимся на той глухой заимке, где муж её работал пчеловодом, Полянка порой напевала медово-тягучие колыбельные песни. Забываясь на время, она устремлялась глазами в какую-то дальнюю, неведомую даль, где живётся легко и отрадно, где даже зимой зацветают дивные, волшебные цветы и, не жалея сердца своего,  звенит самозабвенный соловей.