Горчаки

Сергей Решетнёв

 ГОРЧАКИ

 1
 
 Сказывают: наши-то в Сиберь давно-о-о пришли. Сели прямо перед Камнем. Зажили. Только отстроились – Демидовские понаехали. Рудник завели, заводы сру-били. Крестьян приписали к тем заводам-то…
 Ну, ясно: камень-то дробить – не в поле робить. Хлеб по праздникам, а так – суха-ри. Не доробил – драть, переробил – драть. Кому - медь, кому - плеть, а кому – в хо-лодной сидеть.
 Тут, што сделаш-то… Конешно, один – дрожит, другой бежит, а третий чает – Гос-подь все знает. Работали до дряхлости, а все в опале ходили. Начальство-то все ще-потники, наши-то верили: пришло царство Антихриста, потому и не роптали – по грехам нашим.
 Приставы да урядники немилосердны бывали, а нам самый лютый достался. Если розги – то с соленым раствором, если в поруб, то с ледяной водицей. Сказывают: у Петра Огнушева и черти под рукой ходили. Одного звали Ухорез, а другого Цераст. Был еще и соглядатай Фирсан Влаяпин Фирсан. Тощий, как хлуд. Гонзал по дерев-ням штибарил по мелочам сатином да керосином, ушами хозяйскими слыл, а ино и темное прокуратил. Стегно с детство побито, вот и ковылял, на прочее неключи-мый, душой отленясь.
 Огнушев говорил: « Я – вам и царь, и пономарь » А до уезда четыре дня верхом, да шесть по грамоте.
 Извел Петр и жену свою, по злой ли воле, по пьяной ли – не знамо. А мужик калё-ный, к пороку удовольствие имел жгучее. На беду к тому времени в семье старика Сырицына Ивана расцвела дочь. На щеках румянец морозный, взор с искрой, сара-фан до пят, а коса до полу. И посмотреть – радость, поговорить – чарку выпить, а полюбить – беда. Меж берез – сестра, над рекой склонится – вода к ней ластится. Был у ней и жених под стать – в избе в рост не встать. Рамена в копну сена. Раз же-ребенок ногу сломал – пять верст до села на руках нес. Зовут – Емельян, а кличут – Кулига.
 Вышло-то вот как. Встречаент раз хромоногий Фирсан нашего жениха, предлагает выпить. А Емельян в отказ. Не по вере, мол, не по разуму. Фирсан над ним насмеха-ется. Емельян ничего, встряхнул головой, как умылся, и дальше пошел. Фирсан – шилоклюв, не отстает, о невесте такие речи ведет, что и сказать стыдно. Попало масло на сковороду, не было ангела на беду. Получил Фирсан в лоб – завонял, как клоп, во всю глотку хайлает. Ухорез да Цераст тут как тут, Емельяна под руки, да, как рыбу о камни, о полать - шлёп. Тот армяк в зубы, штоб, значит, не закричать, когда кровь на спине закипит. Удар да удар – от спины пар.
 Снесли Емельяна Кулигу в лазарет – остальное добавят в обед.

 То не случаем вышло, а по умыслу. В тот же вечер Петр Огнушев к Варваре Сыри-цыной на крыльцо: « Выходи, Варвара, я – твоя пара » Платье ей празднишное с ру-кавами узкими, с уборками да воланчиками, батистами широкими по семь аршин в ноги кинул. « Меха, броши. Кольца, хош золоты, хоть серебряны – все твое! Все одно – окромя меня не будет тебе жениха »
 Иван-то Сырицын чуть с крыльца не сковырнулся. Один брат за топор, другой за оглоб-лю. Ухорез да Цераст за ножи. Девица меж ними метнулась в ноги: « Не губите, Петр Алексеич! » Крякнул Огнушев, молвит: « Чего уж там »
 Пошла с окаянным. Братья молчат, глаза друг от дружки прячут.
 Так и прошли через всю деревню: Варвара впереди, Огнушев чуть сзади избоку, Ухорез и Цераст ухмыляясь следом, а уж последним ковылял Фирсан.
 Вошла Варвара в дом, не присела: « Пусть уйдут, - говорит, - все » Петр очами сверк-нул, всех сквозняком выдуло.
 « Умна ты, девка, коль за меня без ропоту идешь. Это я с другими строг, а с тобой у нас мёд да сахар будет »
 « Ничего у нас с вами, Петр Алексеич, не будет. Ни на што вы мне, ни богатство ваше без любви »
 « Ну, енто я в догаде, не по любви, так по силе пойдешь, человека сломить, не камень рубить »
 « Последнюю надежду имею, к разуму вашему взываю, не может такой умный че-ловек быть таким глупым. Отчего злость в вас такая? Отчего не поймете, что любо-вью только человек и спасется? »
 « Дура девка. Нашла, кого учить. Человецы суть сарынь и персть. Сегодня покре-стят – завтра в гроб поместят. Потому кажный свой барыш соблюдает. Вот и вы, божьи горчаки, ту корысть имеете, што на царство небесное надеетесь. А не будь царства вашего, какими б вы были? А такими – как я! Или Фирсан »
 « Царствие-то Божие и на вас есть, пока Бог вам срок дает покаяться, да делом лю-бовь свою показать… »
 « Вот я тебе сегодня ночью свою любовь-то и покажу, а пока посиди у меня в хо-лодной »

 Давно уж с улицы слышалась какая-то возня и замутнение голосов.
 Запер Огнушев девушку и на крыльцо вышел.
 Народ гудел. Которы с рудника пришли, которых братья Сырицыны из домов скли-кали, ины сами все в окно видели. Наставник - старец Лука Кваснов, Кряжин Макар, да последний наш священник Серапион Обручев – главные. Некоторы хотели силой дом взять, да Кряжин сказал: «Грех это, не наше дело беззакония учинять, а ну как до смертоубийства дело дойдёт»
 Улыбается Огнушев. « Чаго пришли? День еще. Работа чай не ждет? »
 Говорит Старец Лука: « Ты, Ирод, знаш, чего мы пришли! Отдавай Варвару! »
 Еще шире улыбка у Петра: « Ишшо чего изволите? Может вас и в дом впустить, и по чарке меда поднести? А тебе, старик, не о девках бы думать, а о душе! » Изгаля-ется подлец.
 « Нет такого закону, силой невест уводить! » - вышел вперед Кряжин.
 « Не бери греха на душу, ты начальник, мы – чада твои, в попечении о людях пре-бывать должен… » - подбавил священник.
 Помрачнел Петр. « Тебе ли, сявка, вякать! Продал веру православную, с раскольни-ками знаешься! Всяк пусть на себя смотрит, как ваш говорил: « Бревно-то в глазу узрите! » Девка ваша сама ко мне в дом пришла, захочет – сама выйдет »
 Макар Кряжин опять полюбовно дело решить хочет: « Дозвольте, - говорит, - Петр Алексеич, в избу войти с девушкой поговорить. Если все в порядке, то и разговору нет… »
 Крякнул Огнушев, да видит: народ сурьезно настроен. « Проходи » - Макар и взо-шел на высокое крыльцо. А Петр шепнул чтой-то Ухорезу, тот кивнул и в конюшню юркнул.
 Отворил Огнушев темную, там окошко маленькое посередь стены, только руку и просунешь, у него, как стень, сидит Варвара, косу перебирает.
 Вошел Кряжин, ко тьме привык. « Варвара, - молвит, - правда ль, што ты по своей воле сюда пришла? » « Пришла-то по воле, да пошла по нужде, кто родных моих оборонит? » « Не бойся, мы миром всем » « Нет, не хочу, что б из-за меня люди гиб-ли. Красота моя на муку, так пусть хоть мне одной… » « Погоди. Мы тебя выручим » - с тем и ушёл Макар.
 После того решил народ не расходиться.
 Огнушев ворота запер, сидит чай пьет.

 А утром прискакала команда с Ухорезом, кто у ворот дежурил всех в старую шахту, а с ними и отца Серапиона, и братьев Сырицыных. Завалили вход глыбами, поста-вили сторожей.
 Емельян-то в себя пришел, при нем мальчик был Степан Спеянов, он-то и рассказал про Варвару. Кулига встал, поморщился, да и пошел к дому Огнушева. А там вокруг казаки костры жгут, хозяин самогоном угощает. Сидит Емельян в кустах – локти ку-сает. Совсем хотел себя порешить на пьяную команду одному пойти, да тут ктой-то возьми и тронь его за плечо. Вздрогнул Кулига, а оказалось – ссыльный Илья. Пока-зал, где окно холодной.
 Пробрался тихой мышью к оконцу Емельян, тихо невесту позвал. И она ему отве-тила, и ласка в ее голосе, и слеза, и радость, обнять бы милого, а только и коснешься рукой.
 « Не судьба нам быть вместе здесь на Земле, - молвит Варвара, - Погубила наше счастье моя красота. Поживи ты за меня, за обоих за нас след оставь… А я о тебе ТАМ помолюсь…
Последняя моя просьба – принеси нож. Я себя не смогу … А твоя рука как раз в оконце войдет. Да не медли – утром Огнушев свадьбу готовит… »
 На што детина Кулига был крепок, а едва разума не лишился, отговаривает Варва-ру, а та ему только о последней просьбе и радости, с которой избавление от его руки примет.
 Пошел Емельян по избам, зовет мужиков перебить команду, а те лица воротят, гла-за в пол,
не хотят греха брать на душу. Чувствует Емельян – слабеть стал, да и тень за ним какая-то от дома к дому шла, а теперь прочь метнулась – Фирсан перед хозяином выслуживается.

 Утром схватили Емельяна, а вернее подобрали с дороги за деревней. Лежал в грязи без памяти.
 А Огнушев вынес тело Варвары на руках, бледное, кровь-то вся через рану в сердце и вытекла. Да и сам Петр Алексеевич едва ли не бледнее ее был. Положил девицу на телегу, мотнул тяжело головой, как от мухи: « Порешу. Ох, братцы, всех порешу »
 Емельяна сразу в кандалы и в уезд.
 Огнушев весь день с чертями да оставшимися из команды водку пил, всё не мог мести по рангу обиды придумать. Когда вспомнили о заваленых в старой шахте – было уже поздно, которые отошли, которые еле душу держали. И последних в коло-дец, а сверху камнями. Ан мало, сказывают, слышно было, молили православные, мол, живы мы еще, ребятушки… А другого дня собрались на поминки оставшиеся горчаки.
 Кряжин Макар и Лука старец порешили уходить. А дед Калистрат да наставница Матрена были за гарь. Долго совет держали. Покою не будет – всем звесно. А впе-реди – Камень, никто не знал какие перевалы, верили только: старики правду гово-рили, там за Камнем страна Светоозёрная, где только праведный народ жив.
 Под окнами поймали Фирсана. Решено было и его с собой взять. Потому как никто греха брать не хотел, а отпускать нельзя.
 Уходили тихо, разными тропами, понеже погони опасалися. Да на следующий день Огнушев с казаками опять брашку пили, да и праздник случился, посему и не сразу хватилися. Ко всему, вот незадача, пропала Варвара, конешно-о-о, не сама, а тело ее бескровное. Искали – да, видать, велиар и своим лембоям кобьдит – не нашли. За беглецами же гнались три дня. Ни колеи не нашли, ни следов копыт, ни костровищ, ни тряпок, всюду трава на тропах не тронута, с камней мох не сбит. Привезли ме-шок, а в мешке усталость, мала ноша да на всех досталось.
 

 2

 Уходили – да не сразу ушли, шесть дней в старой шахте сидели, ждали, когда пого-ня устанет. Верно – погоня-то устала. Казакам не присно же у рудника торчать, по-дишто и своя семья имеется. Шесть дней сидели на сухарях, по ночам делали вылаз-ки за сеном для лошадей. Весь запас свечей извели, а костра-то нельзя было, потому молитвой и обходились. Шел Исус Христос, крест животворный нёс, всех, кого по-любил – рекою огородил, стеною обнес, лес медный вознес, река-то вся из огня, сте-на-то – не обойдешь в три дня. Огороди и нас такой стеной, такой рекой, накинь и леса, штоб идти месяц. Аминь. Тако вот от напасти заговаривала Матрена. И ишшо: Пречистая и пренепорочная чистая Богородица и Дева не тленная и не скверная, к тебе вопияху, глаголюще: избави от обушедших печалей же, бед же различных, не-дугов, отравы же, безстудного злохуления тмопроклятых хулниц, лютаго тартара, чародейства, духа льстечь, бесовского мечтания, от уроков злых и напрасной смер-ти. Снидся земля, сохрани меня.
 И у кажного котунка только и была, у кого две, а редко телега. Да и, правда, игде телегу в шахте-то разместишь, раззе? На седьмой день спустился с гор туман. Ог-нушев и черти его заснули сном тяжелым, хмельным. А наши-то тихо по росе и уш-ли. Нихто за имя и не гнался, да нихто и не размыслил, што они тут под боком хоро-нилися.
 
 Меня там не было – не скажу, сколько дней шли, однако в скорости, сказывают встали перед ними горы каменные, высокие, и леса нет и подлеса, тока одинокия ли-ственницы кое-где, можжевельник да мелкая береза. Ветер подул холодный. А на-род-то совсем из сил выбился, на ягоде да сухарях далеко ли уйдешь. Помыслили разделиться. Те, хто мох дальше поднимаются, остальные перед самыми горами землянки роют.
 Остались с малой немощной общиной дед Калистрат да Матрена. Чуяли они, што не дойдут до страны Светоозёрной, а на ентом месте доберется до них Огнушев. По-тому как ешшо видел кто-то, как ночью связанный Фирсан с кем-то балакал, а с кем неразглядно, навроде как никого и не было, а во сне. А было-то просто: приходил к Фирсану Влаяпину черт Цераст, который Камень-то хорошо знал, особенно ту сто-рону, с какой наши-то пришли. Промеж ними такой разговор случился.
 « Развяжи меня, Церастушка, мочи моей нету терпеть, сколь ужо по горам таскаем-ся »
 « Дурак ты, Фирсан, пошто допред-то похвалялся, што все исполнишь, а теперь во-на нюнишся, как поцаненок »
 « Так допреж я не чуял, какая беда неволя. А теперь не хочу я с ентими юродивыми невесть в какие засады вступать, может там, за Камнем и мир кончается »
 « Дважды ты дурак, Фирсан, назад-то пути нет. А ну, как узнает Пётр Алексеич, што ты с его невестой сделал? Али снова на службу примет, да ешшо подиш-то са-хору конскую голову отвалит? Нет, ты нам туто верней сгодишься »
 « Да на што вам тут я? Я тут и не чяловек вовсе! Што смогу? Да и зачем вам эти скудоумные горчаки!? »
 « Нешто забыл, што для Бога одна покаявшаяся душа ценнее простой добродея-тельной во сто крат? Ну, так и для нас добродеятельная, но согрешившая ценней, к примеру, твоей »
 « Ну, ты мою душу не трож, я вам ее не продавал! У нас обмен! »
 « Хошь как назови, а по мне, хоть обмен, хоть купчая… »
 « Однако, ты-то свою часть не сполнил! »
 « Всему свой срок! »
 « Смотри, ежели не такая красота будет, как у Варвары! »
 « Слово чёрта-то покрепче купеческого… »

 Ушел тогда Цераст невидимым, спустился к рудникам, а через малый срок пришел к тому месту Огнушев с каморой. Оставшиеся-то перед перевалом их ждали. На тот случай были у них четыре столба поставлены с плоской крышей, а на крышу глыбы натасканы. Как показались всадники на конях блед, белых, вороных с саблями и пи-ками. Спешились несколько и подошли. А наши-то, те, кто остались, сгрудились все под навес с камнями, и дети малые, и старики, и жены, те, кто идти не мог и остался. Приблизилися Огнушев, Цераст и Ухорез, а старики-то с Калистратом уже столбы подрубили, так, ни на чем и держатся – ветер какой дунь…
 « Но, сдурели вы, што ли, выходите сюда, полно… Прощаю всех, только скажите, где остальные ваши горчаки? » - сказал Пётр.
 « Иди и увидишь! » - молвил Калистрат и рубанул по столбу, а за ним и прочие. Прямо перед Огнушевым и завалило всех в одной яме, все ушли, никого не оста-лось.
 Сказал Господь Моисею: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «семени твоему дам её»; Я дал тебе увидеть её глазами твоими, но ты в неё не войдешь. Так и с нашими оставшимися вышло.
 

 3

 Ну, братцы, все это была присказка, а главное только начинается.
 Ушли наши за перевалы, оставили после себя только ветер лютый. Побросали теле-ги, потому как деревья стояли плотно, камни были круты, а тропы узки.
 Быват человек всю жись ишшет и не находит… А нашим-то открылось. Прошли оне по ущелью реки Вертиместы и узрели: долину плоску, широку и долгу. Ох, и травы было в долине, за сто лет не скосить, ох, и рыбы в реке – ведром зачерпнешь – вполовину улов. А по склонам гор мелкие ручьи и речушки шумят-журчат, перека-тами буркают, под камнями причмокивают, а вдоль них пихтовы да лиственничны леса, а в самой долине березовые рощи. Летом сухо тепло, зимой не морозно, а в са-мый раз, чтоб береза искрилась, да летом рожь колосилась. Вдалеке белки светятся, облака проносятся, ежемгновенно замес поправляя, вершины срезая, пряжей на вы-сокие деревья наматываясь, в горах дожжик – будет в руках коржик. Наши-то, по началу, решили. Што вот она – Светоозёрная страна. Да и вправду, все тут святым казалось: что ни трава, то лекарство, что ни ягода – то благода. Малины, смородины, кислицы, брусники, особливо жимолости да глубиники – пропасть. А грибы в теле-гах возили. Вона как!

 Ну да, первое дело для всякого человека – дом. Первую-то зиму в землянках жили, поелику топоров мало было. И каждый хозяин имеюшши топор никогда с ним не расставался, ни ко сну отходя, ни на охоту бредя. Готовили лес с октября, когда жизнь в деревьях замирала, штоб и им не больно было. Свозили санями. Лесина должна бысть звонкой, из конца в конец отдаваться. Перед лесом молились, как пе-ред иконами, всем селом готовили, всем селом, по-перву, и строили, помочами. Хо-зяева-то устраивали на помочи застолье, строили обычно на пост, пока ни каких зе-мельных работ не было, а большие морозы уже прошли. Нижние венцы рубили из листвяка, а верх – пихтовый, пихта-то теплее, а лавки, пороги, двери из кедра. Сто лет проходило, а ударишь обухом по бревну такого дома – оно звенит, будто из же-леза. Пил-то совсем не бывало, все рубили, оттого дерево не махрилось и не гнило. Дома были низки, а порожки – высоки, окошки маленьки, штоб тепло не выдувало. На пороге не сидели – святое место, на ем лечили, на нем и учили. Печь, полати, полки с посудой, божница в переднем углу, сундук, лавки вдоль стен. Стол у стяны, напротив входа. Дом-то хозяйки ласково называли, не иначе как избушка, избушеч-ка, подружка, подружечка. Дети на полатях, взрослые на лавках – больно-то не раз-лежишься, да и вставали-то с зарею. Во дворе амбары, пятры, завозня, колодец, ря-дом банька, да избушка для телят. Строили-то в разброс, пускали скотинку, где за-ночует, там и место усадьбе.

 Год прошел, оглянулися – вокруг деревня, как тут и стояла, дворов не мало. С ино-родцами сошлись – скотинку завели, да лошадок, а иные и маралов взялись разво-дить. Хлеб, мясо, молоко, орехи, да толчею – мельница появилась.
 Семьи-то были по семнадцать детей. В такой вот и Степан рос, самый старший, тот, что видел, как Варвара к Огнушеву шла, тот, што Фирсана возле дома заприметил, да своим выдал. Да Фирсан только делал вид, што на Степана зло держит, на самом-то деле, план его в том и состоял, штоб со горчаками уйти. Однако же, как заприме-тили. Што он по ночам с кем-то разговаривает, то старец Лука заговор-то на проявку черта да на оцепень его прочитал: Ангел Хранитель, да Господь Спаситель, коли черт в окошко, возьми его лукошко, аминью запри, да держи до зари, а там с зарею, станет он пустой, потеряет проказы, будет тобой наказан!
 Штош вы чаяте? Попался Цераст, стоит перед мужиками ни жив, ни мертв, шелох-нутся не может, только зубами скрыпит от досады, да так и надо. « Снесем его в во-ду, река Вертиместка горная, проворная, хоть и не святая вода, а для лембоя – беда. Потому как по чистоте да целебности своей через малое время растворит его под-чистую » - говорит Макар Кряжин. Заверещал чёрт, взмолился, расскажу, мол, што с вашими у Камня случилось, только в воду горную не опускайте.
 Ладно, - сказали ему, - не опустим. Рассказал он, как оставшиеся горчаки в землю ушли… Помолчали. Ну, што с чёртом делать? Не солить же, вещь в хозяйстве не-годная, а отпустить – побежит к Огнушеву, все как есть доложит. Порешили, клятву с него взять, што больше никому он вредить не будет, а штоб крепче была, после клятвы крестить, если вправду покается, да без умысла обмануть, то ничего ему от крещенья не сделается, а если чего не так – дымком в облако, да мокротой в песок. Цераста словно кипятком ошпарили: « Виданное ли дела чёрта крестить, хлеба ведь лишаете, от родных отлучаете! » Однако и наши не из квашни деланы. Пришлось Церасту креститься, да с нашими идти, а куда он теперь такой ишшо?
 
 Детки-то растут – скучать не дают. Быстро вырос и Степан Спеянов. Вчера только бегал с ребятами играл в «Зайку», да в «Пузыря», а сегодня с парнями на супрядки ходит. Рубашка на ём баска, с опояской, как раньше все носили, а на ней ешшо баб-кой его выткано: «Если же мы не захотим повиноваться совести, то она умолкнет и оставит нас, и мы попадем в руки врагов наших, которые уже не пощадят нас» Си-дят сказки слушают, што бабка Хивруся балакает: «Была Чудь-народ. Пришел к на-роду царь. А с царем купцы да мастера. Привезли товару да вешшей, злато, серебра, замлю можно было не пахать, огород не копать. Все бы хорошо, да одного только потребовал царь, штоб от веры своей отказались. Не захотела чудь оставаться под белым царем, ушла под землю, завалила каменьями входы-выходы. Там нашли они страну Светоозёрную, науку великую, да обычаи стародавние. Говорят, и по сей день дорогу туда найти можно, но только самым праведным»
 А бывало, заведут частушки: «Эх, конь вороной Грива золотая! Садись, прокачу, моя дорогая!» – подскочит Степушка перед Фросюшкой. А Ефросинья – глаза сини, рукавами как махнет, косу за плечо закинет, свою песню заведет: «Мама веники вя-зала, Я смородину брала. Перепелка песни пела – Я ничо не поняла» – а у самой на лице сияние, долгое ли дело – она – девка–пряник. А Степан-то Спеян – почти ата-ман, почему бы и не полюбится. Да вот подружка Фросина своё слово бросила: «Ве-селее того нету, Когда лес оденется. Растошнее того нету, Когда милый женится» Девушка тожа – акинф, зовут Ульяна, глаза – два окияна, вот-вот прольется – милый к другой льнется, её слова, как вода в песок, а и ей-то всего пятнадцатый годок. Го-лову поднимает, носик вздернутый задирает, хоть и милый Степа не слушает, не бросает частушек: «Я пойду на лебеду, Поймаю лебеденочка, У такой-то вот разини отобью милёночка» А милёночек-то из избы - со своей душой побыть. А душа-то зорькой рдеет, Сама сладкая, как мёд, Только, милая, робеет, Целоваться не дает.

 Штор-то у староверов никогда не было – считали за грех – от белого света закры-ваться. Вот и, когда сваты от Степана к Ефросиньиным-то родителям в дом пришли – Ульяна-то в окно и увидела, бросилась со всех ног к наставнику – старцу Луке.
 А в доме-то: «Не пол топтать, не печь ломать, а с добрым словом, со сватаньем. Приглянулась моему сыну ваша дочка» А и Ефросиньины-то не против. Только сели за стол, травянушки спробовать. Ставили-то её тогда на сорока травах, непременно входили зверобой, медуница, полынь, душица, тысячелистник, мята. Ставили в ла-гуны в подполье и доставали по мере надобности. Шибко полезно для здоровья: с покосу придешь, с устатку по маленькой косешке примешь, а вторую лучше не на-ливать – и сразу все косточки разобьёт, не заметишь, как всю остальную работу пе-ределаешь. Так вот, только гости за стол – приходит Лука, говорит, што разговор сурьёзный. Ну, ишшо бы – священник-то наш последний в шахте заваленный погиб, а хде ему замены взять? Крестить-то и причащать-то ешшо наставник сможет, а без венчанья как? Заспорили мужики. Кто говорит можно и наставнику, што венчанье в церкви – ересь. А кто говорит, что без священника – грех, надо всем в безбрачии жить. А кто, што надо жить, кто с кем хочет, а в конце жизни – покаяться. Вона, значит, до чего дошли. До утра сидели. Порешили идти нескольким искать Свето-озёрную страну, может и смилостявятся братья наши, дадут какого батюшку, ведь без браков-то и общине конец.

 Собралися в дорогу несколько мужиков. Головой – Кряжин Макар, его после Луки наставником прочили. Да и Степан Спеянов с нимя-то упросился, у отца с матерью благословения вымолил, а Ефросиньи сказал: «Што убиваться-то, вернусь в скоро-сти – сразу свадьбу и справим» А ешшо Ульяна подбежала расшитое полотенце по-дала, а в ём пироги на дорогу. А он ей только: «Спасибо, сестренка» – не считал за взрослу-то.

 4
 
 Домашняя-то дума в дорогу не годится. Долго ли, коротко ли шли мужики. За горы, за речки бурны, за болота, за курумники, через заросли кустов березовых да жимо-лостных, а страны-то заветной найти не могут. Уже и ледники вокруг видны и холод ночной лютеет. День цельный идут, ночью караулов не ставят – штоб всем отдох-нуть, суетно так-то. Бывало встанут где-нибудь, с молитвой вокруг обойдут и, бла-гословясь, спать. Сроду никакой напасти не было.
 Раз, однако, вышли они в одну долину. Спускаются с отрога, слышат – шум впере-ди, топот, крики, вой причитания. Выглянули с опушки. А там хунхузы на алтай-скую стоянку напали. Скот уводят, а хозяев иных порезали, иных повязали. Задума-лись мужики, воевать-то не с руки, одним топором, да двумя острогами не сделаешь много, да и грех, хоть хунхуз, а все живая душа. Так говорил Кряжин Макар, а Сте-пан – горячая голова - говорит, мол, мужики, все одно на нас грехов много, пойдем, сподмогнем иноверцам, студно злохуление такое наблюдать, да и единолитерно для совести нашей, што, схоронившись, смотреть на сей тартар, што душу свою убийст-вом опробовать. Однако неволить никого не будем. Кто хошш - пусть тут покаместь.
 Ввязались в драку, жердей нахватали из горящей юрты, давай хунхузских всадни-ков охаживать. По началу-то не умеючи – не сподручно, Макар. Да другие мужики не выдержали – выбегли на помочь. Тут и хунхузам конец - какие попадали, какие от удивление в стременах запутались, так на коней и не сели, хто пьян-сам лежал. Один главный хунхуз Горон ускакал. Ну, его догонять не стали. Наших-то троих по-ранили, да самого Макара Кряжина зацепили, рассекли саблей рамено. Девушка ал-тайская Айдана, подбежала к нему, да рану своими лентами обвязала. Хунхузы-то, хоть биты и ранены, а тоже без смертоубийства обошлось. Повязали их, да алтайцам и отдали. А с ними и своих раненых отправили. Достались нашим-то хунхузовские лошади. А они их не взяли – чужого никогда наши-то не брали. Как были дальше пешими пошли.

 А в деревне-то нашей Горчаковке события за то время разные случились.
 Все наши-то почти отстроились. Даже Церасту и Фирсану избушечки справили.
 Молились-то тогда в молебном доме у Луки Кваснова. Вдоль стены высокая ска-мья, а возля иконостаса стол с богослужебными книгами. Пели духовные стихи. Ни-когда не молились без листовки из холщового ремешка. Вдруг однажды стук в дверь. Входит черт Цераст – все так и обомлели, то на черта, то на Луку смотрят. А Цераст стоит мнется. «Уж простите, честные люди, народ, православный, но как же так, крестить крестили – и забыли. А мне ж теперь старым не заняться, а в новом я и не понимаю ничего» «Ладно, - речет Лука, - проходи, коли так, только прежде рога тебе свести надо, иди с Хиврусей, она знахарка, она сведет»
 Хивруся-то правда знахарка была, сестра той самой Матрены, что перед Камнем смерть приняла. Была Хивруся баба вдовая, не старая ешшо, а заговор и для снятия рогов знала, и от испуга, и от зубной боли, и от грызы, и много еще чего-разного. Пришли к Хиврусе в избу, сварила она ему отвар, рога-то помазала, полотенцем за-мотала, велела до завтрева не снимать. А Цераст избушку-то осмотрел, видит: сте-ны-то до бела дерева песочком выскоблены, полотенца да наряды самой Хиврусей с задумкой вышиты, глаголет: «Мне б ешшо бабу в хозяйство-то, а то во дворе – пус-тынь, а в домишке-то запустение и убогость» Фыркает Хивруся: «Заговоров на при-ворот не делаем, потому как противу воли человека нельзя, по душе склонность на-до иметь» «Так ить и я по душе хочу. Мне вот вы, Хивруся Наумовна, особливо в большом почете на душе держитесь» «Лембой ты проклятый, да как твои змеиво-носносные челюсти такие обороты излагают! Да провались ты весь! Што ты думал, когда перед нашими у Камня стоял? На сестру мою смотрел? Уходи отсель, не же-лаю с тобой хвостатым знаться!» Ушел Цераст в большой тоске. А на утро повязоч-ку-то снял с головы, так рога и отвалились. Только с рогами и волос сошел и стал Цераст лысым.

 Фирсан-то оказался похитрее. Не хотел он никакого хозяйства держать, не привык к работе. Для отвода глаз завел коровенку. Да и ухаживать-то не знат как. Пришед в дом тех самых Сырицыных. Встретили его как гостя. А что, ведь и положено про-щать. Дали ему из мирской чашки квасу отведать. Тогда чашки-то были разные: для своих, для мирских, да для инородцев. Чистота-то строго соблюдалась. Для стен од-на посудина, для полок другая, для пола третья, для бани четвертая. Банное-то – по-ганое. Для воды с реки ешшо. Нельзя было ничего перепутать, оттого и болезней моровых у нас в Горчаковке никогда и не было.
 Пошла хозяйка провожать Фирсана, у нас ведь как балакают: «Гостя завсегда про-водить надо, потому как не гостя провожаешь, а ангела» Или – «Доброго гостя про-води для уважения, а плохого, штоб чего не украл» Тут и попросил Фирсан, помочи в уходе за скотиной, штоб кто пришёл, да подоил. Ну, што делать-то, по-соседски, пусть младшая-то дочка Сырицыных забегат.
 А младшая-то Сырицыновская краше Варвары, кажись, росла, мал росток, а видать, што будет через пару годок.
 Придёт дявчёнка-то, корову подоит, а он тут ей и пятушок на палочке али пряник какой и сунет. Ничаго там не баловался, а сурьёзный прокурат, час свой знал, какой чёрт подсказал. Видать из окаянного-то не сделашш постоянного.
 Да, видать, - большому чёрту – большая и яма, – объявился Емельян. Да не один, привел связанного Огнушева Петра. Вот так-то. Стали его спрашивать, да и без спроса видно – во тьме сырой пил, да думкой закусывал. Рассказал Емельян про мы-тарства свои. Как на каторгу за убийство-то попал, потом бежал. Вернулся на руд-ник – а никого наших-то нет. Решил искать, да случай подвернулся – Петра-то и вы-крал.
 «Ну, - говорят мужики, - теперь за им придут – и мы погибнем» Быть бы ненастью – да дождь помешал. Повесил голову Емельян, да, говорит, не мог я его без наказания-то оставить, да и разобраться кой в чём надо, я ж, говорит, Варвару-то не убивал. А хто ж, тогда ему. А у Огнушева спросите. «Грехов на мне много, - молвил Пётр, - только напрасно вы меня по этому делу пытаете, знать не знаю, хто Варвару поре-шил» Ему говорят: «Грозился? Пьян был? Может, и не упомнишь?» «Пьян был, это точно, грозился, не спорю, а в ентом смертоубийстве – нет моей вины, была мне Варвара – свет, а без неё тьма, пошто же я надежду-то свою изводить должен?» Вот и разберись.
 А через день привезли в деревню алтайцы Макара Кряжина и раненых ешшо мужи-ков. Рассказали они, што остальная-то братия пошла дальше.
 
 
 5

 Долго наши-то шли, вышли к озёрам горным, с водой пречистой, с берегами камен-ными, рыба косяками ходит, вокруг водопады с ледников бегут. Уморились. А Стёпка-то дальше всех зовёт, чувствую, говорит, рядом вход в заветную страну Све-тоозёрную, вот и озеро есть, теперь пещеру какую найти надо... Молодой ешшо был, конь горячий – и хозяин заплачет, а тут остались без головы. Да на сопутников-то Спеянова навалилась усталость, сон-дрёма. И-ех! Топнул с горя ногой Стёпка-то, да решил сам окрест осмотреться, или в стремя ногой, или в пень головой, уж очень ему хотелось страну отыскать… Остёр топор, да и сук зубаст, туман спустился – ни-чего не видно, до товарищей своих довыбраться бы, да куды не иди – все одно – по-годи. Вдруг слышит – петухи кричат, коровы мычат, лай собачий – ну, думат – уда-ча! Да дойти-то не беда – вот пустили бы туда. В кровь колени ободрал – а на камни только и напал. И тут выходит из синего тумана фигура. Женщина – ростом высока, станом – тонка, лицом смугла, одета в долгу рубаху, как в сарафан. Степан-то сел на мох, в миг взмок, в миг – просох. Слова позабыл.
 А женщина ему и говорит: «Умаялся с дороги – пожалел бы, Стёпушка, ноги…»
 «Добра девица, ты не из Светоозёрья ли будешь? Не проведёшь ли меня к своим, больно долго мы к вам путь держим» – еле справился с языком Спеянов.
 Покачала девица головой, улыбнулась ласково: «Всему сроки свои, Степанушка, не бросит портной хороший холст, а прежде сошьёт из него рубаху, али ешо какую вешш, так и человек на дела отмерен» «Да разве ж, не дело отыскать страну Свето-озёрную, где пастыри праведные, где всё по старым обычаям?» «Самому дойти – ещё пол пути, а есть и такие, за кем идут другие…»
 «Не понимаю, я тебя. У нас священник последний помер, некому венчать, детей са-ми крестим, отпеваем тоже, совсем вымрем скоро»
 «Не в венчании дело – дело в сговоре, что в сердце сойдётся – то и в жизнь впря-жётся»
 «С тем и вернуться?» «С тем и вернись» «А ты кто такая будешь?» «Али не узна-ёшь?» «Варвара Сырицына?» «Она самая» «Да ты же убита была?»

 А Емельян-то пошёл к Сырицыным, чарку выпить травянушки, за Варвару, а смот-рит, она сама к нему через порог выходит, улыбается, только не узнаёт. Почернело в глазах у Емельяна, а девчушка-то, прыг с крыльца, да к соседу корову доить.
 «Младшая наша, Василиса, ох, горе моё, на сестру-то как похожа…»
 «Куда ж она побежала?»
 «А, к соседу, Фирсану, корову доить, по хозяйству помочь…»
 «К Фирсану…» Глянул Емельян сурово на соседский дом. Пошёл через улицу.
 А Фирсан-то его давно заметил. Схоронился в бане. А ночью и дал дёру из деревни.

 В то же время к деду Ивану стал кто-то на Ухожье лазать, да мед воровать. В де-ревне-то никто никогда замков, да запоров не держал, и изба, и амбары, сроду стоя-ли открытыми настежь.
 Иван-то с молитвой вокруг пасеки обошёл, да и лёг спать.
 А мёд-то у него тот Цераст таскал. Вишь, чёрт-то хозяйствовать не обучен, а сла-денького тоже хочет. Своё бы завёл, если б кто надоумил, да вот ведь, отпор дала ему Хивруся, с тех пор за советами-то он на третью горку ходил, да и то, по боль-шой нужде. Забрался он за мёдом в ольшаник, схватил бочонок, ни большой, ни ма-ленький, хотел угознуть. Во двор-то вышел – что за чёрт – нигде ворот нет. Обошёл вокруг – вот, здеся давеча ворота происходили, а как во сне приснились. Пошел он к самому низкому месту в ограде, штоб перебраться в огород, да за два шага до кольев сделает шаг, ан-глядь, а он за пять шагов от ограды, снова за два шага подойдёт – што ты бушш делать – относит его, как лист сухой ветром. Ходил-ходил, надоело, ноги бы унести, хотел бочонок бросить – не бросается, прилип, зараза, хош об жура-веля тресни – не отваливается от рук ворованное-то. Сел чёрт, да заплакал. Пошёл плачушши в дом, будит деда: «Дедка, Иван, возьми бочонок» Спит старичок, как младенец. Взмолился Цераст, всех святых помянул, в ноги кинулся – прокряхтелся дедушка, сел на лавку. «Пошто на чужо-то заришься, лембой ты, проклятый? Нешто хорошо у своих вешши чужи шишкарить?» «Пропадаю я, дедушка, - валяется на по-лу с бочонком Цераст, - не принимают меня люди, а к чертям мне возврата нету, так как святой водой краплён, от велиара отрекся. Работе никакой не обучен. По муж-ской линии места себе не нахожу, поскольку привык во грехе жить, некому меня, на путь наставить» Покряхтел дед, подумал, да взял лембошку к себе в помощники. Бочонок-то отлип, чары спали. Стал Цераст к пчелиному делу привычен.
 
 Ночью-то и Емельяну не спиться, встанет воды попить, он тогда у Сырицыных ос-тановился, в горнице, выйдет в избу, посмотрит на спящую Василису, да на улицу. Пойдет бродить за околицей. Смотрит раз – кто-то на пригорке стоит зарю встреча-ет. Подошёл поближе – девка Ефросинья, все щёки в красных облаках, а в глазах ещё звезды стоят, да по одной тают, бегут к подбородку.
 «Что ж ты, девица, слезами зарю встречаешь. В слезах-то, говорят – утонуть мож-но»
 «Как же мне не плакать, дяденька Емельян, жениха своего жду, а он всё не идёт»
 Видит, Емельян – нечем горю помочь, стал ей разные истории рассказывать, про свои годы далеко отсюда проведённые. Да так забавно рассказывает – забыла печаль свою Ефросинья. Сиживали они так утрами, а потом и вечерами. Умный не осудит – дурак не поймёт. Только вот и Кулигу горе стало отпускать… Так часто быват, ка-жется, и жить-то нельзя больше, а подумаешь – не отпадёт голова, так прирастёт бо-рода.
 
 Отослал в деревню Степан сопутников, открыв им, што ему Варвара сказала, а сам у озера остался. Бродит вокруг, надеется ешшо с девушкой из страны заветной сви-деться. Только никто, окромя зверя таёжного ему из лесу не выходит. Для умного, говорят, печать, а для глупого – замок. Однако и то верно, што чужу беду руками разведу, а своя придёт – так сподобиться не могу.
 Уже все домой воротились, а он все бродит, так ить – кому любовь в радость, а ко-му в крепость. Пожалела видать его Варвара – вышла к нему вторично. Он ей и от-крыл, што, мол, знает, што рубить дерево надо по себе, да вот ничего с собой поде-лать не может. Ласкова с ним Варвара, говорит ему о долге, да о пользе, которую он общине-то своей принесёт, а парень-то не слушает. Вынесла ему Варвара из тумана два венца – вот, мол, вашим, што б судьбы-то людские в одну сводить, што б дерев-ня ваша росла и процветала, любовь не переводилась. А о нас – не беспокойся, ду-ша-то с душой не расстаётся, коли есть што настоящее – оно и у вас и у нас настоя-щим останется – а посему – в дорогу тебе пора. Делать нечего – пошёл Степан в Горчаковку.
 Да только вот што – не удалось ему венцы до деревни донести.


 6

 Отпустили общинники Огнушева на все четыре стороны, вручили его и свою судь-бу Богу. А и верно вышло, не мог Пётр выбраться из долины, как не блудил – все одно возвращается. Делать нечего – поселился на выселках, землянку себе вырыл – живет, грехи замаливает, оброс – чисто зверь.
 А в то время стал кто-то алтайцев, да наших староверов грабить на дорогах, в лесах, а бывало и ночью в деревню заходили, всё отымали, хамлеты, што поесть, одёжу, скотину уводили. Ведать никто не ведает, хто это. Алтайцы, правда, говорили, што это бежавший хунхуз Горон. Может и так, только больно хорошо знает в деревне, у кого хде што лежит, вот ведь как.
 А ешшо к Ульяне-то, што по Степану сохла, свататься стал алтайский парень один, Аржан, он Ульяну-то увидел, когда алтайцы раненого Кряжина Макара привезли. Только Лука, несмотря на рассказы пришедших от Степана, не разрешал жаниться. Вызвался тогда етот Аржан навстречу Степану поехать – и поехал, только Ульяна ему сказала, што она всё одно за него не пойдёт, а он тоже, видно упрямая душа.
 Вернулся он через несколько дней, и Степана привёз, да только полуживого. Выха-живала его бабка Хивруся несколько дней с Ульяной вместе. Пришёл парень в себя, да рассказал про венцы и нападение на себя хунхуза Горона, Фирсана-хромого, да чёрта Ухореза.
 Собрались мужики к наставнику на совет. Лука хотел оборону держать. А теперь уже и Макар Кряжин сказал: много грехов на нас, пойдем на шишей – один грех, а не пойдём – ешшо больший грех, потому как не только несчастиев всяких может более случиться, но и против совести это нашей. Собрались мужики искать хунху-зов.
 А Ефросинья с Емельяном к Степану пришли, так, мол, и так. Думала речка, што бежит к горке, а оказалось – к озеру. Успокоил их Степан, а потом одному Емельяну хотел сказать про Варвару, да не решился, глядя, как он счастлив, сказал только, што ему Варвара открыла – убил её Фирсан, он в ту ночь слышал, как они договари-вались у окна, а потом с умыслом нашим-то попался под окнами, хотел с помощью чёрта до Варвариной сестры добраться. Пошли к Церасту, тот и признался, а ему, мол, пошто раньше-то не сказал, а он – боялся, што замучаяте, а потом, што прого-ните. Плюнули, да хотели уж идти в горы искать шишей, но Цераст с ними вызвал-ся. «Вам, говорит, с Ухорезом-то может и можно справиться, только чёрт с чёртом сладит быстрее. Да и чего за ними по тайге бегать. У Фирсана-то с чертями договор – украсть они захотят Василису – надо им ловушку-то и устроить.


 7

 Приехал в тайгу Аржан, шумит, следы оставляет. Хунхузы быстро его схватили. Учинили допрос, как, мол, там, чего в деревне дееться. Аржан им и говорит, што мужики-то, как погода – уходят на дальние покосы, в деревне-то одни бабы остают-ся, хотел, мол, и он себе невесту украсть. Ладно, сказали, ты себе потом украдёшь, а щас, мы тебя, робя, свяжем, будешь нашу избушку от волков стеречь.
 А сами к деревне, как погода-то установилась. Смотрят издаля за домом Сырицы-ных. А Василиса кажное утро за водой ходит. Ну, думают – самое подходяшшее время. Лодку в кусты, сами под мосты. Приходит Василиса к речке, снимат коро-мысло. А они тут выскакывают, Горон с пряником, небось, гутарит, девка, не оби-дим, только пора тебе с нами. А Ухорез лодку вывел, к самому месту причалил. А Фирсан на другой стороне с лошадьми ждал, то ли боялся, то ли с хромой ногой не сподручно по таким делам. Тут наши из тайнишных укрывов вышли. Ухорез-то в лодку вскочил – никого ждать не стал. Горон саблю достал, машет перед нашими, отступает в кусты, к лесу. Цераст к лодке, за Ухорезом в погоню. А Фирсан увидал, как дело-то обернулось – сам на коня и поминай как звали. Степан да Емельян за ним через брод.
 А Кряжин Макар с дубиной к хунхузу. Жердь-то длинней сабли. Досталось Горону, сел на песок, за бока держится. Откинул Макар дубину, да к нему. А хитрый Горон вскочил – угонзнул. Мужики за им. Горон через кусты. Прибежал к тому месту, где лодки делали. Их тогда из цельного ствола распорками расщепляли. Залез он в один ствол, затаился. Мужики мимо пробежали. Да видно есть Бог, то ли дерево такое попалось, то ли клинья слабо вбиты – дернулся хунхуз из схороны своей выбраться, клин пробкой выстрелил, а второй смяло, снидеся ствол, а из щели кровь разбойни-чья, как вода из родника хлынеся…

 А чёрт Ухорез по реке улепётыват, заклинанья шепчет. А за им Цераст, да видит – не догнать, не может он боле кобдить… Да был у него на тот случай вешш одна припасена, бросает он в лодку к Ухорезу мешочек развязанный. Хотел Ухорез ме-шочек тот в воду, а из мешка-то чёрным комком рой пчелиный. Вежды Ухореза в пол лица, диалект всякий позабыл. Пчелы от беспокойства объюродиша, в уды не-чистые жала обратиша. Закричал Ухорез самое, что ни на есть страшное лембоиное злохуление, подпрыгнул, да за борт и навернувшись. А горная вода для чёрта, зна-мо, наравне со святой – тут и сваришеся велиаров приспешник, как хариус в ухе.

 А Фирсан коня загнал, погоню запутал. Прискакал к болоту, думает – туда не су-нуться. Конь в яму попал, ноздри раздул, бока мехами кузнечными заходили, заржал на всю округу. Бросил его Фирсан, дальше с кочки на кочку скачет – еле до острова добрался. А на острове-то шалашик – старик какой-то грехи замаливат, глянь – а старик-то тот Огнушев Петр, Фирсана бывший хозяин.
 «А-а-а! – хайлат, - услышал меня Господь, послал подлеца. Фирсан-убийца пожало-вал!» Обомлел Фирсан, не сразу Петра признал, вот уж – мерзлой роже и метель в глаза. Однако ж, признал, думает: «Ворон ворону глаз не выклюет» Льстечью пус-тился: «Бежим, Пётр, погоня за мной, вместе в Китай уйдем, вишь, што у меня есть…» – достал из котунки-то венцы с драгоценными каменьями. Сплюнул Огну-шев: «Паскуда ты, прелагатай, прелесть, стень сарыньская, хабар свой в ложнохво-стие определи!» Схватил Фирсана за горло. А Фирсан, котунку выпустил, Петра за грудки, - покатились с крутого бережку в грязное болото. Вмиг в грязи извозились, стали не хуже чертей у сковородок, ан тут и полынь – а им што, один другого в ряс-ку головой, другой первого – пузыри пускать. Так их, связавши одним узлом водя-ной и утошшил.
 Тут и Емельян со Степаном подоспели. Пузыри увидели, да нашли венцы.

 Приехали в деревню – в бане отмылись, к наставнику пришли, венцы показали.
 «Не могу, - говорит Лука, - принять такое на себя – сводить людей на семейную жизнь, грешно мне это чуется» Да как же, уговаривали – ни в какую. Ушел старик в скит, на гору. С тех пор и зовётся та гора Лукина-гора. Ходили много к нему потом люди за советом – ни кому не отказывал. А Кряжину-то пришлось наставничать. Его самого-то с Айданой дед Иван свёл. А он уж сам Емельяна с Ефросиньей, Цераста с Хиврусей. А Степан-то ушёл в горы и пропал там – никто о нём ничего не слышал. Терпела Ульяна, терпела, да в конце концов, согласилась за Аржана замуж пойти. Так алтайцы-то с нашими породнились, обычаи переняли. И родилось у Ульяны с Аржаном семнадцать детей. И моя бабка из этого рода. А бабке-то моей скоро девя-носто три годка будет. Так-то вот. Ладно, курицы на седало, и мне пора спать.