Глава четвертая

       - Та шо ты тут ото музицируешь? Там тебя хлопец заждался уже! – добродушное усато-носатое лицо деда протиснулось в приоткрытую дверь и заговорщически подмигнуло.
       Я прекратила терзать клавиши и выглянула в окно. В палисаднике, густо окаймляющем разнообразной зеленью наш небольшой уютный дворик, на отполированной престарелыми задами деревянной некрашеной лавке сидел Андрей, а рядом с ним валялся старый, видавший виды огромный велосипед. Я залюбовалась было открывшимся мне видением взлохмаченного и озлобленного ожиданием мальчишки, но тут же вспомнила, что сегодня мне сто процентов не светит долгожданная встреча, вернулась обратно к пианино и продолжила с остервенением,  на предельном форте,  плач Бетховена по Элизе. Бетховен бы точно плакал, услышь он это…
       - Я не поняв, а шо тут такое у нас?.. – дед недоуменно пожал плечами и ретировался с твердым намерением выяснить ситуацию.    
       Видимо, он ее выяснил, по крайней мере то, что ему сочли нужным преподнести, потому что я была уверена, что мама не станет тревожить своих пуритански воспитанных и настроенных родителей по такому поводу, а иначе тут такое начнется… Дед ко мне больше не заглядывал, предпочитая меня не трогать, явно догадываясь, что из этого не выйдет ничего хорошего. Уже начало смеркаться, я давно покончила с Бетховеном и сейчас как раз продиралась через чайковские «Времена года». Андрей все сидел там, в смешных коричневых штанах в мелкую черную клетку и почему-то в шерстяной мастерке, наглухо застегнутой на молнию по горло, хотя было очень душно и почти жарко. Я прерывалась несколько раз и, мягким тигром метнувшись к окну, видела, как он стирает пот со лба неловкими недоуменными движениями и никак не возьмет в толк, что же на самом деле происходит и почему я, бессовестная непотребная девчонка, заставляю его ждать так долго и слушать эту ужасную, занудную музыку?
       Приблизительно на июльской «Баркароле» я услышала, как в окно шлепнулся маленький камешек. Потом – еще один, еще и еще, теряя терпение, они застучали призывно и ультиматумом: «или выходишь, или прости-прощай»… И что мне было делать, по-вашему? Конечно, я поступила как всякий нормальный подросток – я сбежала. Зная, что мне непременно попадет, зная, что буду отгребать за этот свой побег еще долго и по полной, я все же, наплевав на все, на цыпочках выскользнула из гостиной, почти бесшумно провернула два раза старый дверной замок, и – вот она, свобода!
       Андрей встретил меня недовольным нахлобученным взглядом, но, поспешно уведенный из возможного поля зрения моих предков, все-таки нарочито небрежно чмокнул меня в щеку.
       - Извини, я не могла раньше… - я запнулась, покраснела и даже слегка всхлипнула,  кажется. – Ну, так получилось, понимаешь? – добавила я, видя, что мои слова его как-то особо не трогают.
       Андрей не понимал. Он злился и, по всему видно было, считал, что здесь точно имеется какой-то   подвох.               
       - Не, че я должен тебя стока ждать? Я сижу под твоими окнами уже три часа! Че это за фигню ты играла? Дед твой вон когда еще домой шел, он мне сказал, что щас тебя позовет. Че, он не сказал тебе, что я тебя здесь жду сижу? Забыл, старый хрыч?
       Андрей распсиховался, и его слова сплошным сбивчивым потоком обрушились на меня, невразумительно и невежливо. И потом, мне стало обидно за деда.
       - Подумаешь, три часа! Никто не заставлял тебя здесь торчать! Не хотел – не торчал бы, а раз торчал – значит, хотел! – я тоже психовала и делала изумительные по своей логичности выводы.
       - Ах, так? Вот значит какое спасибо, что я сижу здесь как дурак и жду, когда ты наконец выйдешь и мы пойдем в твое дурацкое кино!
      - Мое? дурацкое? Твоя идея была переться в это кино! триста лет оно мне далось!
      - Ах, триста лет? Ну лана, поехал я отсюда, раз так! – он поспешно разогнал свой велик, на ходу закидывая левую ногу на раму, но его правая нога при этом соскользнула с педали, он больно ударился пахом о сиденье, руль выскользнул у него из рук, и вся шатающаяся конструкция из дребезжащего велосипеда и скулящего Андрея рухнула на землю, являя собой вольную трактовку небезызвестной народной мудрости «картина Репина – приплыли»…
       Я прыснула, не в силах сдержаться, мимоходом мстительно соображая, что ему будет не очень приятно слышать мое хихикание. Но уже спустя пару секунд я прикусила губу и заткнулась, сообразив, что Андрею не до смеха – его правая рука как-то странно преломилась в области предплечья и прямоугольно, карикатурно свисала, даже будучи согнутой и поддерживаемой в локте. Он побелел от боли и округлившимися глазами смотрел на свободно болтающуюся плетью свою руку, как-то смешно и очень неэстетично подвывая. Впоследствии оказалось – открытый перелом, очень сложный, да еще и двойной, по-моему…
       Короче говоря, вот так плачевно окончилось мое первое и последнее свидание с Андрюшей. И мне даже не влетело за побег – на фоне этого происшествия мой демарш будто затерялся своей незначительностью. Но с тех пор, как мама нашла мои дневники, она смотрела на меня косо и подозрительно, мне даже казалось – с презрением, разговаривала настороженно и только при крайней на то необходимости, и периодически обшаривала мой портфель и все места, где, по ее мнению, я могла скрывать свои преступные мысли.
       Андрей с тех пор тоже со мной почти не общался. Только одаривал меня изредка своим зелено-стальным взглядом, многозначительно почесывая гипс. А ведь сколько записок, похожих друг на друга, словно клонированных, с выведенными аккуратным почерком тремя буквами « Я т.л.» было написано, сколько пламенных взглядов брошено, сколько неуклюжих попыток добиться моего внимания было сделано до того… Такая разительная перемена в моем наивно, по-детски, но так горячо любимом мальчишке очень сильно ударила меня – по самолюбию? Вряд ли, скорее – по моему юному, неокрепшему, трепетному сердечку. И ни ухаживания других мальчишек, ни случившийся нечаянно в скором времени первый «взрослый» поцелуй с яснооким синеглазым (никогда в своей жизни я больше не видела такого глубокого синего цвета глаза) блондинистым парнем по имени Виталий, ни регулярные прогулки и разговоры в компании моих верных друзей никак не могли умерить мою вселенскую печаль.
       И было мне так больно и обидно, что однажды я пробралась через классное окно на упоминавшуюся выше крышу и, ведомая непонятным самой себе желанием, стала у самого ее края… И пока я стояла там, размышляя о своей горькой судьбе, а также о том, что я вообще, собственно говоря, здесь делаю, внизу постепенно собрались люди и началось столпотворение. Видимо, они лучше меня знали, зачем я торчу на этой крыше, медитативно покачиваясь и опасно склоняясь над серым растрескавшимся асфальтом, размазывая попутно по щекам сопли и слезы… Они орали мне далекими приглушенными голосами, чтобы я отошла от края, что я все равно не убьюсь, а только покалечусь, и кому это надо, спрашивается, а я все стояла там, непонимающе, отстраненно блуждая взглядом по возбужденно копошащимся внизу фигуркам, пока кто-то грубо и больно не оттащил меня назад…
       То была моя первая попытка свести счеты с жизнью – неосознанная. Потом будут еще, но то – потом. А пока эта самая попытка наделала много шума, сильно уронив репутацию любимой школы и поставив в длинном списке моих очевидных и придуманных виновностей еще одну жирную галочку. Родителей своих я тоже перепугала, на этой почве они снова сошлись и радостно забрали меня обратно в мою прежнюю школу – убогую и ненавистную. От греха подальше, как было мне сказано. Видимо, так они предполагали излечить мои душевные раны. А еще, с той же благостной целью, тем же летом мы с сестрой были вывезены к нашим родственникам в село подо Львовом, чудное село с чудным названием Новосилки.

2011