Летопись конца двадцатого. роман. 20-23 главы

                20


    - Так говорите, уроки английского кончились?
    - Кончились, - потупила глаза Елена Николаевна.
    - И "зеркало русской революции", "глыба этакая" больше в нашем доме не появится?
    - Не появится.
    - Не верю! Извините, но не могу поверить! А вдруг он захочет изучить итальянский или португальский, скажем. Вы португальский знаете?
    - Знаю, - вскинула на меня свои бездонные глаза Елена Николаевна, -я знаю пять европейских, два азиатских и один евразийский, русский то есть. Кстати, вполне могу перевести с английского "кокни" на французский "арго". А с этих двух, если захотите, на наш "офенский". Как, удовлетворили любопытство?
    - Вполне, - и я было ринулся в свою комнату.
    - Погодите. Ну, чего Вы всё время куда-то бежите. Особенно тогда, когда видите меня. Да, я знаю, что Вы обо мне думаете: неукротимая грешница и всё такое прочее...
    - Ничего подобного! - решительно опроверг я. - Мне нет никакого дела до Вашего всего такого прочего.
    - Знаю, знаю. Однолюб так однолюб. Это ведь тоже своего рода извращение - так я думаю. Ну, да ладно. Я-то к Вам с другим разговором. Вы когда последний раз смотрели "Лебединое озеро" в Большом театре?
    - Боюсь, что и первого никогда не было.
    - Так я и думала. А воспитанники вашего детского дома? Так я и предполагала. Да Вы не обижайтесь. Это я вот к чему. Не хотите ли совершить наезд на Москву с посещением "Большого"? Вместе с воспитанниками, разумеется? Их в доме около сотни? Так вот, я всё подсчитала: билеты у перекупщиков для ста человек, билеты на поезд "Москва - Новомордовск" туда-обратно, проживание в гостинице. Питание... Вот деньги. Здесь на всё хватит. От прежней нашей с Борисом жизни кое-что осталось. Как это у Достоевского: сто преступлений и одно, в конце концов, доброе дело. Пусть это и будет моей луковицей... Вы что, не читали Достоевского?
    - Читал, - я с удивлением рассматривал портрет известного американского физика на стодолларовой купюре, одной из многих, что протянула мне Елена Николаевна, - и Достоевского и Толстого.
    - Смотрите,.. не фальшивые ли?
    - Боюсь, здесь - как с Большим театром: я в первый раз вижу в Ново- мордовске американские доллары. Да и вообще... Спасибо Вам, Елена Николаевна!
    -Ладно уж, - махнула она на меня рукой, - обойдемся без сантиментов, однолюб.



                21


    Прогрызая замысловатые ходы сюжета в райском яблоке бытия, летописец старается выявить самые необыкновенные и таинственные его свойства, но единственное, что ему удается в полной мере, так это обнаружить всеобщую червивость. Не хотелось бы подтверждать сказанное, но события, в очередной раз нарушившие привычный ход нашего обывания, -лучшее тому доказательство.
    Всяким событиям предшествуют предсобытия - следствия протособы- тий, а тем, в свою очередь первособытия - причины причин... Коротко говоря, начнём с первотолчка, с началом которого, как утверждают ученые богословы, и разразился этот непрекращающийся хаос, именуемый космической гармонией.
    Итак, вначале был огород, на котором монахи - непогребённые мертвецы (плевелы общественной флоры) - изнуряли свою плоть самым доступным и безгрешным способом: в поте лица добывали хлеб свой насущный. Хлеб в данном случае, - эвфемизм. Монахи выращивали овощи, так как приличествующие случаю акриды не водились в наших незнойных местах, а манна никак не желала сыпаться с плоского новомордовского неба. Овощи же, которыми служители духа питали свою плоть, вызревали здесь в свой срок и, надо сказать, преотличного качества. История не донесла до наших времён статистических отчётов об урожайности монастырского огорода, так что приходится только гадать о количестве сносимых в обширнейшие подвалы отца-эконома моркови, картофеля, лука и капусты. Но легенда глухо нашёптывает об излишках урожая, якобы появлявшихся на новомордовском рынке. Выходит, что божьи слуги с голоду не пухли: урожаи не позволяли (при плохих - излишков не бывает).
Огород благополучно держался до поры, покуда христовым агрономам не пришлось отвернуть свои лики от мрака старинных икон в сторону света разразившейся вдруг революции. Монастырский порядок, естественно, превратился в свою печальную противоположность, уклад жизни пошёл прахом, а монахи - по миру. И всё кончилось тем, что непогребённые мертвецы стали погребенными.
    Монастырь на время опустел.
    Опустел, чтобы возродиться фуражным складом. И поныне последние из вымирающего лошадиного племени - родные праправнуки славных скакунов той переменчивой эпохи, если случается им оказаться в окрестностях монастыря, почтительным и ласковым ржанием чтут сытую память своих революционных предков. Так и видится: мухортая кляча - выродившийся потомок кавалерийских аргамаков, тоскливо всматриваясь в неясные очертания монастыря, тащится по накрайку шоссе под похмельный перезвон пустой водочной тары...
    Социальные перестройки неизбежно порождают и перестройки судеб. Фуражиры, видать, лошадок не обижали. Но, похоже, и себя не забывали. И эта сдвоенная доброжелательность очень скоро привела к чудовищному дефициту овса, что и было обнаружено первой же поверхностной ревизией. Скорым революционным судом друзей лошадок квалифицировали как врагов народа и без лишних разговоров расстреляли.
    Монастырь снова ненадолго опустел. Но уже через пару месяцев был забит до отказа. Он стал пересылочной тюрьмой. По этому случаю от основного железнодорожного пути "Москва-Новомордовск" прямо к монастырю была подведена однопутная ветка. И когда из "телячьих" вагонов товарного поезда конвоиры с бычьими мордами выпихивали очередную партию заключённых, то те недоуменно спрашивали: "Как, опять пересылочная? Значит нам - ещё дальше на север? Да разве возможно - дальше?" И верно. Дальше было нельзя. Разве что глубже...
    Со временем же поток заключённых стал заметно иссякать, пока, наконец, не превратился в жидкий ручеёк, в конце концов окончательно пересохший. То ли преступник повывелся, то ли карающий меч притупился...
    Как бы там ни было, но пенитенциарный уклон монастыря сменился медицинским. Впрочем, и психо-неврологический диспансер (попросту: сумасшедший дом) просуществовал недолго: желтая дымка над монастырём развеялась лет через десять. То ли человечество душевно поздоровело, то ли психиаторы ослабоумели...
    Покамест монастырь претерпевал очередной метаморфоз, огород постепенно опускался до пустыря. И опустился-таки.
    Опустился, чтобы подняться на очередном витке диалектической спирали. И возродиться не ветхозаветно-огуречным огородом, но футбольным полем.
    Футбольное поле - заслуга Бугрова. Сотня мальчишеских рук тоже не оставалась без дела. Интересное совпадение: как раз в пору сотворения футбольного поля из товарного поезда, застрявшего в тупике железнодорожной станции на целых три дня, исчезло три вагона дренажных труб. "Три вагона труб - это не пара булавок, что-то сомнительно", - покачает головой маловер. Но я - всего лишь летописец. И факты только констатирую. А вот проверять и сопоставлять их - дело дотошных потомков. Или следователей...
    Бугров трудился над полем с кержацкой неистовостью. Это только непосвящённому кажется, ну земля, ну дренаж, ну трава... Вовсе и не ну! Говорят, что слава английских газонов держится чуть ли не на четырёхсотлетних земледельческих традициях, и будто бы за квадратный фут настоящей английской лужайки фунтов платят больше, чем долларов за квадратный метр полотна входящего в моду художника.
    В тех местах, где коротал большую часть своей жизни Бугров, повальным увлечением был лесоповал, и газонов там не растили даже в свободное от повального увлечения время. Вот отчего неподдельным было наше удивление, когда вопреки всем ожиданиям, на футбольном поле поднялась густая ровная щетина зелени.
    Появилась и футбольная команда. А ваш летописец в меру своих способностей прививал мальчишкам навыки футбольного искусства.
Часто можно было видеть, как Бугров и дядя Паша сидят рядком на обочине поля и комментируют друг другу перипетии ребячьей забавы. А ребята старались. Они так яростно вколачивали мячи в сетку ворот, словно ворота были не футбольные, а тюремные, на воротах же не сетка, а решётка. Будто понимали: души грешников нуждаются не в прощении, а в умиротворении.



                22


    А вот и событие.
    Светлая, непомерной длины машина (не из дешёвых, но и не из отечественных), мягко качнувшись, остановилась, и из неё легко выскочил средних лет мужчина в ладно сидящем костюме, плохо скрывавшем литое тело атлета. Ровный, не по сезону, загар. Седоватые, не по годам, виски. Беззаботная улыбка. Конечно же, его невозможно было не узнать. Лихачёв. Известный всей стране футболист.
    Летописцу довелось в своё время учиться с ним в одном институте.
В семнадцать лет стать лучшим нападающим страны - случай в футбольном мире уникальнейший! Правда, и Пеле в свои семнадцать прочно уселся на футбольный трон, но, прошу принять во внимание, что это был бразильский трон. А там, как известно, кофе созревает быстрее, чем у нас пшеница; их юноши - раньше, чем у нас девушки; а их девушки бабушками становятся иногда раньше, чем наши - мамашами.
    Публике сразу же пришлась по сердцу лихачёвская игра: таранные прорывы, изящные финты на скоростной обводке, немыслимый по красоте пас пяткой, мощные и точные удары по воротам. "На Лихачёва" ходили так же, как и "на Высоцкого". И он всегда оправдывал ожидания публики. Оправдывал их и Высоцкий, но это - к слову...
    Все знали Лихачёва, и он знал всех. Может быть, это так казалось, но его добрая, чуть восторженная улыбка будто говорила: и тебе, и ему, и вон тому задрипанному мужичонке, даже этому мальчишке - я лучший друг. Он всегда отвечал на приветствия, но редко останавливался для досужего разговора, минуя плотные ряды футбольных почитателей так же легко, как и оборонительные - на поле.
    В институте, который он заканчивал на закате своей спортивной карьеры, появлялся наездами, но барьеры экзаменационных сессий преодолевал (поблажки от преподавателей, конечно же были, не без этого). И хотя мы с ним вместе проучились пять лет, я был совершенно уверен, что ни имени, ни лица моего он так и не удосужился запомнить. Слабость вполне извинительная для человека его славы.
    Лихачёв протянул мне руку:
    - Ну, здравствуй! Не узнал?
    - Здравствуй, Вадим! И не забывал. Но не думаю, что ты меня...
    - Извини, - простодушно улыбнулся Лихачёв, - если и помню, то смутно. В высшей лиге ты не играл... Мы с тобой в институте вместе учились?
    - Учились.
    - Вот видишь! А играл во второй лиге?
    - Да. Играл я слабовато.
    - Не беда. Зато, слышал, тренируешь неплохо. Мне сказали, что есть смысл посмотреть на твоих питомцев. Знаешь, наверное, что я теперь в своём клубе селекционной работой ведаю - самая неплохая должность для таких как я - отсветивших и отгремевших. Ищу хороших защитников. Есть?
    - Есть. И защитники. И полузащитники. Даже нападающие. Вот, правда, таких как ты нет. И вряд ли будут.
    - Ну, ну, - усмехнулся Лихачёв.
    - Ты, наверное, голоден с дороги. Может, чаю...
    - Ха! Чаю! Шутишь? Я ведь теперь не режимлю. Да и раньше не очень чтоб... У меня в машине есть пиво и вобла. Давай вот здесь на скамеечке посидим, попьём без спешки. Или нельзя? Так сказать, по педагогическим соображениям...
    - Тебе всё можно. По соображениям и без оных. Неси пиво.
    Я смотрел на футбольного кумира с некоторой долей разочарования и ... восхищения. Так бывает. Вы столько были наслышаны об известной картине, многажды видели её в репродукциях, и вот подлинник перед глазами: потрескавшийся лак, выцветшие краски, но шедевр, несомненный шедевр!
    Шедевр ловко оббивал воблу о край скамьи и с наслаждением прихлёбывал пиво. Потом поставил недопитую банку и подошёл к полю. Наклонился. Пощупал траву. Обернувшись, посмотрел на меня с удивлением. Прошёлся немного. Неожиданно подпрыгнул. И вполне удовлетворённый исследованием, вернулся к скамейке. В это время подошла и Юлия.
    - Я через полчаса освобожусь. Если хочешь, то поедем в город вместе, - это она мне.
    Лихачёв поздоровался. Юлия ответила.
    - Если хотите, то я Вас подброшу до города. Благо по пути.
    - Я больше люблю на автобусе.
    - А пива с воблой не хотите? - Лихачёв умел быть до наивности простодушным. - Всего неделя как эта рыбка из Волги-матушки. Пиво, правда, заграничное. Немецкое.
    - Видите ли, не знаю как Вас величать-звать, но одной штуки мне мало. У нас здесь принято всё делить на всех. А как я разделю эту рыбку, - Юлия поднятой ладошкой отринула протягиваемую Лихачёвым воблу, - на сто человек?
    - Да, - удручённо склонил голову Лихачёв, - воблы на всех не хватает.
    - И дорогих заграничных машин, так?
    - Так, - окончательно смешался Лихачёв, - и немецкого пива. Но, вообще-то, я предпочитаю чай...
    Когда Юлия отошла от нас, Лихачёв внимательно посмотрел ей вслед:
    - Ради такой не то что чай, воду неразбавленную начнёшь пить. Кстати, ты женат? Ага. Она здесь кто? Ага. Извини, но ещё вопрос...
    - Нет. Она не замужем. Развелась. Ты это хотел спросить?
    - Ну, дела! Приезжаешь в медвежий угол, к чёрту на кулички, и первое что видишь - футбольное поле - вполне даже приличное. Скажу честно, не на всяком городском стадионе, где мне приходилось играть, встречалась такая поляна, - Лихачёв снова подошёл к краю поля и бережно провёл рукой по зелёному бобрику травы, - а затем видишь женщину... Ты же знаешь, я вообще-то не бабник, но случалось со всякими... Н-да... Никогда не думал... Кстати, кто это поле сотворил?
    - Один наш сотрудник.
    - У меня к тебе предложение. Хочешь мальчишек в нашем клубе тренировать? Как это не хочешь? Это ты зря! А то забирай с собой своего сотрудника - и в Москву. Такие специалисты - я имею ввиду не тебя, а твоего сотрудника, - в Москве на собственных паровозах разъезжают.
    - Может и так. Только Бугров никуда отсюда не поедет. А что специалист классный - здесь ты прав. Искать таких - не найти. Хоть всероссийский розыск объявляй.
    - Ну, а ты поедешь? моё слово в клубе много значит. Поехали?
    - Да ведь ты ещё не видел моих воспитанников. Можег я совсем...
    - А чего мне на них смотреть-то? Что я мальчишек что ли не видел? Или не знаю, как они могут играть? Так поехали? Будешь воспитывать в нашем клубе новых Лихачёвых...
    - Воспитать второго Лихачёва нельзя. Ты - исключение. Чтобы стать Лихачёвым, надо родиться с компьютером в голове и дизелем в груди. В каких-таких футбольных школах ты обучался? Ты ведь и обычную прогуливал через день. И все твои футбольные университеты размещались на заднем дворе автобазы, за полисадом, от груды сваленных в кучу портфелей - с одной стороны, до бидона из-под краски и сломанной берёзки - с другой. Играли шесть на шесть. Двенадцать неукротимых прогульщиков, пасующих разве что перед педсоветом - страшном суде школьников.
    Но и педагоги давно махнули на тебя рукой. Пустой это труд - вправлять мозги первому кандидату во второгодники...
    ...Вот очередной педсовет. Расселись словно боги-олимпийцы. Завуч спокоен. Как-никак Зевс. И ему, конечно, не пристало печалиться о судьбе какого-то двоечника. Не привыкший браться за много дел сразу ("я ведь Зевс, а не Цезарь"), он оставил себе лишь одно, но приятное: божественное созерцание двух молоденьких учительниц, нежных, будто только вчера оперившихся горлиц. Ишь, притаились. Головки круглые. Коленки голые. Грудки... Аппетитные девочки! И почему это, спрашивается, непозволительно на Олимпе иметь гарем? Если уж быку дозволено обхаживать целое стадо коров... Ну, нельзя гарем и всё! Мол, греки - не турки. Глупости. Греческие боги так же равны перед людьми, как и турецкие. Ох, распустился народ. Клевещет. Злословит. В атеизм впадает. Ни во что не ставит Зевса. Мол, гром гремит не из тучи, а из навозной кучи. Нет, при Кроне себе такого не позволяли. За такие штучки сразу же, без суда и следствия отправляли, минуя Аид, прямо в Тартар лавы горяченькой похлебать. И всё-таки почётно быть заслуженным Зевсом Греции. Но хлопотно. Едва успеваешь поворачиваться: то жертвопринимание, то педсовет, то инспекция из Министерства образования, то стёкла в женском туалете выбьют - новая забота: приходится вставлять другие. Вот иным кажется, что юпитерствовать - благое безделие. Конечно же, неплохо сидеть где-нибудь в тенёчке, матч футбольный смотреть, попивая "Гесперидовку". Хорошее всё-таки изобретение телевизор - карманный вариант Вселенной. На него можно пялить глаза вечно, тогда как любые новые ворота неизбежно стареют. Скоро Олимпийские игры. Пусть победит сильнейший. Или слабейший? Может умнейший? Вот болван стоит, голову повесил. Атлет? Футболист? Всех и не упомнишь. Вот пусть он и победит.
    Круглые совиные глаза Афины - вычислительницы и старой девы, опытной и безукоризненной наседки Олимпийского курятника, внимательно смотрят на переминающегося с ноги на ногу подростка. Нет, ему абсолютно всё равно, сколько втекает в бассейн через трубу А и сколько вытекает через трубу Б. Тонкостям арифметическо-канализационного чайнворда он обучается неохотно. Неинтересно ему. И он никогда не выдумает "теоремы Виета". У него вся физика-математика в ногах. Кто кому сколько забьёт - вот что его интересует. Не служить ему служб в храме Минервы, не служить... Исключить его из школы.
    И однорукий бог войны - военрук Арес считает, что Лихачёва надо исключить.
    Френч. Орденская колодка. Окопное лицо цвета хаки. Арес оторвал взгляд от книга, где шотландец Барклай де Толли только-только сокрушил итальянца Бонапарта. Посмотрел оценивающим взглядом на малого. Спортсмен. Хорошая реакция и верный глаз. Спортсмены рождаются под знаком Марса. Кому тяжело в учении, тому легко в бою. Как-никак солдаты - пушечное мясо, а не пушечные мозги. Прогульщики и двоечники -благодатный для войны материал. "Под трубами повиты, под шлемами взлелеяны". Отличный пехотинец стоит ста отличников, всегда норовящих отсидеться в тылу. Хитрый и мерзкий народ - эти тыловые крысы. Впрочем, они чаще других остаются в живых. Слабое утешение для трусливой души. На Олимпе готовятся перемены. С Нового года его будут именовать богом обороны. Жалкие семантические хитрости! А как будут называть врагов? Контрпартнёрами? Ах, словоблуды! Бессмертный гений "науки убивать" Суворов учил: "Тот кто умеет нападать, тому не следует защищаться". Верно. Лучшая самозащита- самонападение. Из этого футболиста получится отличный солдат. А в институтских аудиториях плодят пацифистов и пораженцев.
    И Артемида - учительница биологии, чей логический аппарат вполне соответствует аппарату генетическому, решила: исключить.
    Афродита - богиня русского языка и литературы. Ах, сколько мальчи¬шеских грёз разбудили Вы, вечноюная! Первая женщина, первая любовь, первое отчаяние - всё Вы.
    Повзрослев и заматерев, будут искать юные мужи Вас в других. И не найдут. Но войдёт Ваш пленительный образ в самые затаённые уголки их души, куда никогда не ступит нога пронырливого психоаналитика и будут они томиться Вашими неувядаемыми прелестями до самого своего последнего часа. Нет, не по Вашей вине не успевают в знаниях стыдливые юноши. Впрочем, и сами Вы в литературе смыслите куда меньше, чем в любви. И всё одно: Ваши уроки запомнятся на всю жизнь. Как запомнятся параболы грудей, гипербола бёдер, лекальные линии спины, овалы ягодиц, бермудский треугольник гипоциклоиды между сферой живота и двумя сходящимися параллельными прямыми ног. "Выгнать, и дело с концом!" - воркуете Вы, вглядываясь между тем в бездну карманного зеркальца в поисках показавшейся (только показавшейся, нет её вроде) морщинки на безоблачно-безмятежном лице.
    "Зачем же выгонять, Венера..., простите, Вера Ивановна? - встрял Геракл. Физкультурник. Добряк, стараниями одной влюблённой дуры угодивший в сонмище педсовета. Эх, выгонят парня! А, с другой стороны, разве мыслимо менять футбольные подвиги на какие-то там отметки?
    Гефест Вулканов - учитель физики, чудодей лейденской банки и магде- бургских полушарий тоже за то, чтобы исключить. Колченог. Близорук. Очки "времён Очакова и покорения Крыма" - кальсонные пуговички в хиленьких проволочках. Люто ненавидит дрессуру педагогики, делающей из придурков полудурков. Аутсайдер науки, он втайне помёчтывает о собственной лаборатории, где можно будет открыть закон всемирного тяготения или, на худой конец, придумать общую теорию поля. Но вместо этого приходится целыми днями метать бисер перед поросятами и бросать святыни щенкам.
    А вот место титана Прометеева пусто. Художника и чертёжника - учителя второго сорта. Паршивой овцы в олимпийском стаде. Но вёл себя достойно: не лез не в свои дела, сидел себе тихохонько в дальнем углу под гипсовым бюстом Урана, помалкивал в тряпочку. Для мальчишек не было лучшего педагога: сигареткой угостит, анекдотец божественный расскажет. Но в тихом омуте... Говорят, будто человечество совращал, искушал, соблазнял. Не всё, конечно, человечество (титан, как ни крути, - не бог), но одну шуструю отроковицу из "девятого Б" соблазнил-таки. Взял не по чину. А теперь вот отбывает свой законный срок на колымском курорте. "Так будет со всяким, - думал Зевс, - кто покусится на мне принадлежащее". И втихаря пролился золотым дождём на двух молоденьких учительниц, что шёпотом обсуждали геркулесовы стати Геракла.
    И Гера, сидевшая туча-тучей, прошипела: "Исключить!" Она с ненавистью смотрела на воркующих молодок: ни стыда, ни совести! Этим только глазки строить да юбки трепать. Надо ещё выяснить: чьими стараниями их при распределении оставили на Олимпе, а не отправили куда-нибудь подальше: в Колхиду или там в Гипербореи. А мой тоже хорош: ишь наловчился любить вприглядку. Кобель дряхлый! Положение, мол, обязывает. К чему оно тебя обязывает? Делать вид, что оправдываешь восторги продажных писак? Пусть же сначала научатся писать по-древнегречески без ошибок. А то: у нашего могучего Зевса темперамент настоящего Приапа... Вы меня лучше спросите. Если где по-настоящему и проявляется его баснословный темперамент, то только в храпе. "Выгнать их к адамовой матери!" - на всю учительскую заорала вдруг она.
    "Кого это их?" - недоуменно посмотрел на осатаневшую супругу, очнувшийся от сладкой истомы завуч.
    "Я хотела сказать: Его. Бесстыдника. То есть, прогульщика".
    А потом все эти полубоги-полуучителя размахивали руками и кричали, и ногами топали. Было слышно: Позорище! Двоечник! Футболист!
    Именно: футболист. Впрочем, тебе было уже известно, что игра мужчин и джентльменов - это там, в стране туманов и Шекспира, здесь на отечественном Олимпе, считается последним плебейством.
    Ах, как давно это было... Как давно... В ту незабываемую пору и ваш летописец, выходя к доске, растерянно поёживался под радостными взглядами содвоечников.



                23


    Лихачёв улыбнулся:
    - А потом скромного и старательного паренька заметил опытный тренер
и...
    - Какое там старательного! Разве орёл, парящий в заоблачных высотах, старателен? И опытного тренера не было. То есть тренер-то был. И опыта ему было не занимать стать. Но, прежде всего, был семнадцатилетний нахал, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу возле стойки ворот, в которых стоял знаменитый вратарь Бубцов. "Пантера", "обезьян", "Сухостоев" - непритязательная фантазия верного болельщика всегда бесцеремонна в выборе кличек. Бесцеремонна, но точна.
    Тренировка подходила к концу, и футболисты, лениво пробивающие пенальти, предвкушали освежающий душ, холодное пиво за шутливой перебранкой и прочие послефутбольные приятности. Так всё и получилось, но только на полчаса позже, чем им думалось. Но эти лишние полчаса, проведённые ими на поле, не были потеряны зря.
    Итак, футбольный отшельник Бубцов - вратарь с фантастической реакцией, привычно отбивал или ловил мячи, пока, случайно не обернувшись, не встретился с тобой взглядом. Помнишь, как задрожали у тебя от волнения колени?
    Не мигая, неустановившимся баском ты сказал Бубцову:
    - А спорим, папаша, я тебе десять из десяти забью, что даже и не рыпнешься?
    Не было опытного тренера, но был опытный Бубцов, который имел полное футбольное право заехать нахальному малому в ухо, но правом этим не воспользовавшийся. И вовсе не потому, что устоявшаяся репутация "своего в доску парня" стоила больше, чем возрастные амбиции.
Но что-то в твоём лице Бубцов увидел такое, чего не сумел рассмотреть весь педагогический синклит, и не стал чиниться:
    - Хорошо. Если забьёшь хотя бы один гол - понесёшь мою спортивную сумку. Не забьёшь - чтоб я тебя больше здесь не видел. Договорились?
    Честь нести спортивную сумку с футбольной амуницией кумира ранга Бубцова в те времена почиталась среди мальчишек за наивысшую, и оттого велико было удивление обступивших вас футболистов, когда ты презрительно бросил:
    - Иди-ка ты, папаша, со своей сумкой к ... трём вокзалам. Там носильщиков хватает. Ты лучше указывай на углы, из которых тебе сподручнее мячи вытаскивать. Куда укажешь - туда и буду бить.
    И демонстративно сплюнув, ты вразвалочку направился к одиннадцатиметровой отметке. Все футболисты с любопытством воззрились на худенького подростка, нет, юношу (худенького - да, но не хлипкого, а упруго-жёсткого как хлыст) в рваных кедах, потёртых брюках, грязноватой маечке. Что ж, честь нести сумку с формой великого вратаря всегда сопряжена с риском потерять своё лицо.
    - Эй, пащенок, ногу смотри не отбей! - пошутил один из записных штукарей, в общем-то беззлобный детина, удачно маскировавший свою природную смелость под благоприобретённую наглость. Добряк без памяти любил эту шутку (может быть единственную в своей юмористической обойме), но, кажется, и её тут же разлюбил: ты посмотрел на него так, будто знаешь за ним мелкий и постыдный грешок, за который и ударить-то противно.
    Остановился. Подтянул шнуровку кедов (в те времена кроссовки были доступны разве что детям министров). Бережно установил мяч. Разбежался и...
    Последний, десятый удар был особенно хорош. От замаха до гола - одно мгновение. Но это - динамика события. В раскадровке же описательной статистики (прошу прощения у филологов, но не летописец придумывает эти раскадровочно-описательные техницизмы) всё выглядело так: разбежавшись, ты вроде бы замахнулся для удара правой ногой, но, не донеся её до мяча (шаг был короток, но быстр), резко поставил вдруг, а левая, теперь уже не опорная, легко поддела мяч и взнесла его; создалось впечатление, будто ты ударил правой ногой в левый нижний угол ворот, куда уже летел легендарный Бубцов (груз девяти пропущенных голов, казалось, девятикратно ускорил и без того немыслимую реакцию), а мяч от левой ноги по совершённой траектории, слегка чиркнув по перекрестью перекладины и правой штанги, вспорхнул точно в "девятку".
    Вот тут и появился опытный тренер. Сразу насел с вопросами: где живёшь, кем работаешь (из школы тебя давно уже выгнали), сколько получаешь. А затем велел идти в раздевалку и подобрать себе бутсы, трусы, щитки и гетры.
    - Футболку получишь завтра. Сыграешь за дубль.
    На следующий день майку с "девяткой" на спине сняли с заслуженного ветерана, спокойно доживавшего свой футбольный век в дублирующем составе.
    "В той своей первой игре я забил три мяча. А на другой день в игре за основной состав - два. Через два месяца меня пригласили в сборную. Там тоже забивал. Но не без труда. Сказались пробелы в футбольном образовании. Их, конечно, было куда меньше, чем в школьном, но они были."
    "Они были. Но тебе не надо было всё начинать с азов. Не изнуряясь бесчисленными повторами и не проливая семи потов, ты научился всему походя, исполняя разученное с блеском. Да и школьное образование пришлось завершать: тогда как раз нахлынула мода на спортсмена-интеллектуала, и тренеры живенько затащили тебя за парту. Спортивные журналисты захлёбывались от восторга. Писали про удаль Стеньки Разина, лирическое вдохновение Сергея Есенина, про мощный артистизм Фёдора Шаляпина - в сравнениях пишущая братия не знала ни удержу, ни меры. Звезда твоя стояла в зените, а судьба, для других - неотвратимая и грозная, стала лихачёвским мальчиком на побегушках."
    "Вернее: девочкой. А потом мы с судьбой оплошали. Настал и наш чёрный день. И всё пошло шиворот-навыворот. Футбольную форму пришлось сменить на арестантскую (телогрейка, коцы, шапка на хлопковом меху). Жизнь моя в одночасье потеряла и смысл, и разбег. Ничто так не стесняет свободы движения, как арестантская форма. А уж мне было с чем сравнивать, так как по-разному приходилось экипироваться. Даже во фраке хаживал. Как это со мной случилось (я сейчас не о фраке веду речь) - ума не приложу. Но случилось. И даже сейчас, когда, кажется, всё быльём поросло и в памяти захлестнуло, чувствуется тупая боль переходящая в острый ужас. Такое ощущение, будто в сердце вбит гвоздь, что ржавеет там потихоньку, но и выдернуть его нельзя: хлынет кровь."
    "Человек из легенды превратился в свою противоположность. Вернее, легенда осталась, но поменялась её полярность. На другом конце Земли (25 градусов южной широты и 45 градусов западной долготы), где немеркнуще сияла чёрная футбольная звезда по имени Эдсон Арантис ду Насименту кое-что слыхали о Лихачёве. Но только слыхали. А вот на этом конце (55 градусов северной широты и 37 градусов восточной долготы) были явственно слышны раскаты восторга двухсоттысячной торсиды Мараканы, которые ничуть не заглушались брюзжанием ревнителей таланта "Полярной Звезды": "Да если бы ваш хвалёный Пеле пил столько же кофе, сколько Лихачёв водки...". Только в пылком сердце обманутого в надеждах болельщика могло родиться это ироническое презрение к другому кудеснику мяча, шагнувшему с песка Копакабаны прямо на футбольный Эверест.
    Ну, а потом всё вернулось на круги своя: отсидев срок, ты снова появился на футбольном поле. И как прежде, тысячи болельщиков от мала до велика, очарованные твоей игрой, скандировали: Вадим! Вадим!! Вадим!!!
    Боль, конечно же, не прошла. Но как только начинался матч, она затихала, затаивалась, отодвигалась, будто коршун, лакомившийся твоей печёнкой, не выдержав криков обезумевших болельщиков, взмывал к небесам на целых девяносто минут, давая отдохновение твоей исстрадавшейся душе.
    К тому времени ты грозно возмужал и налился какой-то тяжёлой силой. Вместо шустрого и бесшабашного щенка по полю рыскал матёрый волчище. Если Лихачёва дотюремного периода можно было сравнить со стремительным горным ручьём, то теперь - с величественной и мощной рекой, несущей, правда, не воду, а расплавленный свинец. Болельщик приходил смотреть на твою игру с чувством томительного восхищения и полнейшего удовлетворения: так часами любуется каким-нибудь редчайшим антиком утончённый эстет.
    Дизель и компьютер перебоев в работе не давали. Тебя вновь пригласили в сборную, а клуб, переживая лихачёвский ренессанс, снова стал чемпионом страны. Полтора десятка тренеров конкурирующих команд, начальство, меценаты и прочая околофутбольная шваль искали средства к укрощению сокрушающего урагана. Они учили своих барашков битве со львом, умоляли робких зябликов проучить сокола, упрашивали трусливых пескарей обломать зубы щуке. Они взывали к жадности, покупая чужую храбрость, пока, наконец, не добились своего: одному из футбольных баранов (цыплячье сердце, железные бутсы) удалось однажды, улучив мгновенье, со всего маху попасть тебе по ноге. Ты даже не остановился (как не может остановиться выпущенный из пушки снаряд), не дал боли завладеть собой, и вопреки всем законам сопромата всё ещё пытался продраться к воротам... Но вдруг потерял сознание и тяжёлым снопом повалился ниц.
    Как на беду, перелом оказался сложным, а кость срослась неверно. Пришлось её снова ломать и выправлять. Основателю иезуитского ордена кость повреждённой ноги тоже ломали дважды (без анастезии и без наркоза)- так он хотел ходить! Ты хотел играть - и попросил повторить пытку: кость опять срослась не так. И вышел на поле. Но почин был сделан, и профессиональные костоломы начали в открытую охотиться за тобой. И не без успеха."
    "Однажды массажист насчитал на моих ногах около двухсот шрамов. И тогда я решил напугать эту сволочь: стал играть без щитков и со спущенными гетрами (судьи в ту пору смотрели на подобные вольности в экипировке куда снисходительнее, чем теперь). Психическая атака возымела своё действие."
    "И всё одно: в больницах ты проводил времени больше, чем на поле. Начались одна за одной операции на мениске правого колена, долго пришлось восстанавливать "ахилл" левой ноги. И хотя дизель и компьютер по-прежнему работали безупречно, но где-то заклинило твой футбольный "перпетуум-мобиле".
    "Лет пять я ещё мог бы поиграть в полную силу. Даже с больными ногами
    - я научился переносить боль. Но беда пришла с другой стороны: я возненавидел футбол. Не футбол - игру, а футбол - спорт. Все эти очки, места, выездные модели, договорные ничьи и всё прочее, что сопутствует большому спорту. Потихоньку стали рассеиваться и некоторые заблуждения. Какие заблуждения, спрашиваешь? Первое и самое распространённое- это отождествление здоровья и спорта. Заблуждение опасное вдвойне. Ибо как часто мираж крепких мускулов безудержно влечёт будущих инфарктников в спорт. Из ста спортсменов инвалидами становятся сто. Без всяких исключений. Только один - раньше, другие - позже. Сорванное сердце, разрушенная печень, гипертрофированные мышцы, разорванные сухожилия, паркинсоновский паралич - это у боксёров-вышибателей мозгов, эндокринные изменения (низкий поклон спортивным Гиппократам, пичкающих своих подопечных всевозможными анаболическими стероидами). Меня всегда охватывает ярость, когда я вижу по телевизору какого-нибудь семидесятилетнего бодрячка, уверяющего, будто бы занятия спортом позволили сохранить ему и здоровье, и жизненный тонус. Обман! Наглый обман! Ставлю две свои ломанные-переломанные ноги против ста миллионов голов одураченных телезрителей, что дедок этот в спорте дальше второго разряда не пошёл. А второй разряд в спорте - это ещё физкультура. Игра в оловянных солдатиков. А играть в войну - не значит воевать.
    Второе заблуждение, держащее адептов спорта в добровольном плену - иллюзия вседостижимости. Легенда о равных возможностях. Сказка про дистрофика, ставшего олимпийским чемпионом. Нет, нет и нет! Олимпийскими чемпионами сначала рождаются, а потом уже становятся.
И, наконец, третье заблуждение: будто бы спорт одухотворяет, воспитывает, сближает... И будто бы великодушие, честность и доброта - вот главные признаки настоящего спортсмена. Увы и ах! Нет больших стяжателей, чем спортсмены. Никто так не презирает соперников, как чемпион. Ненависть проигравшего безмерна. А спортивные секреты оберегаются пуще военных. Сами же спортсмены постоянно являются объектом обмена, продажи, шантажа. Нравственные уроды - тщеславные, заносчивые и капризные - они даже в часы досуга живут минутами, метрами, очками и голами. Знаешь, какая самая высокая мечта у спортсмена? Заполучить квартиру постоличнее. Машину подлиннее. Да к концу карьеры пристроиться тренером к таким же недоумкам, как и он сам. Благородство, говоришь? Где и когда ты видел благородного спортсмена? Покажи мне его. Дай полюбоваться на этого выродка! Или ты мне опять про физкультурника толкуешь?"
    "Свою последнюю игру тебе довелось играть за рубежом. В Италии. В Риме. Чемпион Италии в "Кубке европейских чемпионов" принимал "команду Лихачёва". К этой игре тебя основательно подлечили и подлатали.
Не мальчик, но муж, третьегодни шагнувший за тридцатилетний рубеж, ты знал, что последний матч не за горами. Но инерция шестнадцатилетнего футбольного подвижничества не позволяла думать об этом, а вечно молодое тщеславие нашёптывало: "Ты - орёл! Тебе ещё летать и летать". Но после очередной игры, в раздевалке, скидывая пропотевшую форму, ты задавался вопросом: когда? И в мыслях (покамест только в мыслях) уже уходил с футбольного небосклона, не казнясь и не рисуясь, как уходит за горизонт лучезарное светило, честно и хорошо поработавшее днём.
Годы догоняли тебя - стремительного беглеца. И только чуть ироничнее становилась твоя улыбка, когда повторял свою любимую шутку-прибаутку: сзади - пионер, спереди - пенсионер. Шутку, прилипшую к памяти со времён трёх вокзалов и Сандуновских бань.
    "В Англии я рассказал эту прибаутку Бобкинсу - знаменитому инсайду "Манчестер Юнайтед". Бобкинс расхохотался на весь банкетный зал (мы праздновали боевую ничью, в которой, как пишется, победила дружба), чем весьма шокировал всех присутствующих. Тем более, что и в жизни и на поле он отличался безукоризненными манерами. Признаюсь, что я был нимало удивлён, так как не ожидал такого ошеломляющего успеха третьесортной пустобайки, тем более, что знал англичан как ценителей тонкого юмора, а не вокзально-банного. И посчитал, что истинная причина смеха - мой несовершенный английский.
    Или излишне совершенный русский. Помню, занимаясь языком, я однажды попытался перевести на английский русскую круговую притчу про попа и его собаку. Как это там? У попа была собака. Он её любил. Она съела кусок мяса. Он её убил... Изрядно помучившись, я обнаружил, что русские словеса никак не осмысливаются в английской речи. У пастора был дог... Что это? Куда девалась русская дворняжка, и откуда появился английский дог? Исчез растяпа-поп и появился респектабельный пастор. Ну, посмотрите на него: не то второй секретарь посольства, не то чемпион по гольфу...
    Нет, это - никакой не поп. Наш православный подручный Господа Бога, равнодушно и щедро отпускающий может быть вовсе и непростительные грехи, наконец-то остаканился, и неземная влага только-только стала впитываться в его вполне земную плоть: грех понятный и извинительный не только по разумению крепко пьющих. Добрые слезливые глаза. Россыпь кислой капусты в нечёсанной бороде (в России устрицами не закусывают). Всклочённые волосы. Трясущиеся руки. Сердобольная старушка, по безгрешной наивности полагающая, что полкило говядины пожертвованный Богу через посредника, чуть пошире приоткроет ей райскую калитку. И голодная дворняжка, которую служитель духа поставил перед выбором: собачья честь или голодная смерть, разрешившимся несуразно и вполне по- русски: сытая смерть.
    Нет, ничего подобного не могло произойти в Англии. То есть, не произошло. Иначе подобный случай должен был стать прецедентом - как и всякое любое другое событие впервые случившееся в этой стране.
Вот я и подумал: всё дело в излишне совершенном русском языке. Здесь, видимо, зарыта собака.
    Бобкинс, отхохотав, стал уверять меня, что дело вовсе не в английском языке, что мой английский, мол, на уровне. Всё дело в самой шутке. И тут же попытался на совершенном английском объяснить мне все тайные смыслы и тонкие недосказанности этой, казалось бы, совсем уж примитивной прибаутки.
    Выученик Оксфорда, Бобкинс стал мне объяснять терпеливо, что эта прибаутка - лишь парафраз известной в Византии поговорки, выдержанной в духе православного эротизма, и которую неоднократно упоминает в своих сочинениях известный историк пятнадцатого века Дука: спереди - пост, сзади - Пасха. Здесь речь идет о некрасивой девице. Но и эта поговорка - лишь реминисценция аллюзии, которую ведает нам Курион-отец: спереди Цезарь - Цезарь, сзади Цезарь - Мессалина. Впрочем, имея дело с архетипами коллективного бессознательного...
    Ничего я тогда не понял из объяснений Бобкинса, но с тех пор даже казарменные ругательства произношу с оглядкой, боясь застать в неожиданных слушателях уж слишком образованного англичанина.
И всё-таки до сих пор грешу на свой несовершенный английский. Вспоминаю, как я бобкинсом хохотал над рассказом одной студентки из слаборазвивающейся страны, которая сетовала на то, что не сдала экзамена.
    Как известно, при изучении иностранных языков сначала испытываешь паническую робость, священное благоговение и даже животный страх перед полчищем неведомых слов, причудливым сочетанием своим раскрывающим и проявляющим дотоле тебе неведомый мир. А позже, когда вволю набродишься по лингвистическим просторам чужеземной речи, начинаешь потихоньку смелеть и даже наглеть: слова начинают сыпаться из тебя, как картофель из рваного пакета. И, наконец, во утверждение своего окончательного посвящения в иноязычье, вырываешься из рамок скучных грамматических правильностей на широкий простор исключений, идиом, вульгаризмов. Эквиваленты наших сорных слов (значит, так сказать, вообще, вот, и т. п.) щедро пересыпают слова добротные.
    Жалуясь, эта слаборазвивающаяся студентка сказала: "Вообще-то, этот, значит, завалил меня, так сказать, прямо на экзамене." Мы рассмеялись в тридцать отечественных глоток в лицо озадаченной девушке, вовсе не ожидавшей подобной реакции на свою печальную исповедь. Что, что? А-а-а. Ты сам при этом присутствовал..."