2008 год. Как мать за Путина пупком голосовала

Как мать за Путина пупком голосовала.


1 марта 2008 года, в субботу вечером, моей маме стало плохо.

Мы отдыхали на даче.

Мы плотно поужинали. Очень плотно.

Я приготовила: жареную свинину, жареную картошку, солёные грибы, заправленные чесноком и луком, греческий салат, слабосоленую семгу.

Мы выпили по рюмке водки. Закусили грибочками.

Мама почти не пьёт. От спиртного её лицо очень сильно краснеет. И вообще, она никогда не любила выпивку. Давилась ею. Бывало, все за столом пьют. А она свою рюмку поднесёт к носу, понюхает с отвращением, приложится к краю рюмки губами, поморщится и отставит рюмку в сторону.

- Пей, Ната, пей, - говорят ей вокруг, - ну же, выпей рюмочку!

- Нет, - тихо-тихо, очень скромно выдыхает она, - не хочу, не могу…

Но в последние годы она иногда может выпить. Чуть-чуть. Полрюмки коньяку. Или небольшой бокальчик вина.

Сегодня она тоже выпила вместе с нами. Полрюмочки настоечки. Закусила грибочками. Всего остального тоже покушала. С хорошим аппетитом.

- Завтра на выборы пойдем, - сказала она, выпив пару глотков и отставив рюмочку, - за Путина будем голосовать. Больше-то не за кого.

- За какого Путина? – спросил её мой муж, Михалыч, - за Медведева!

- Ну, за Медведева! Какая разница?

- Мам, чего тебе так уж неймется на эти выборы переться? Давай лучше до позднего вечера на даче посидим. А то, если на выборы идти, так завтра рано уезжать надо. Выборы в восемь вечера уже закончатся. А мне хочется на воздухе побыть, погулять, отдохнуть.

- Ну, ладно вам, - погулять, отдохнуть. Выборы президента один раз в четыре года бывают. Можно и проголосовать один раз в четыре года. Один раз в четыре года можно чуть пораньше с дачи уехать. Не сломаетесь.

- А зачем голосовать? – спросил её Михалыч, - выбор уже сделан. Чего нам туда тащиться?

- А как же? – ответила вопросом на вопрос мать, - Как же? Чтоб явка была. Путин – хороший мужик. Умный. Вон как ловко говорит. Пусть уж он и дальше будет.

- Да не он будет. Медведев будет.

- Ну, Медведев. Это всё равно.

- Мам, не хочу я ни за кого голосовать. Мне по барабану. Мне не нравится эта ситуация. У меня всё время такое чувство, будто меня дурят, и я никак не могу разобраться, кто на самом деле будет президентом. И кто такой вообще президент? У меня крыша едет от этих выборов. Я не хочу туда идти.

- Ну, а я бы сходила. Так, для порядку. На всякий случай.
- А я на всякий случай не хочу туда идти.
Мы закончили ужин и отправились отдыхать.
Мама прилегла с новым номером дешевого журнала, пестрящего фотографиями наших многочисленных звезд.
Михалыч включил телевизор.
А я решила звякнуть своей школьной подруге. Она работает гидом-переводчиком. И я не звонила ей почти полгода.
Мы долго и мило болтали и собирались уже прощаться, когда я вдруг, ни с того ни с сего, сказала ей:
- Сань, завтра выборы, а я не хочу туда идти. Я тебе честно скажу, я от Путина тащусь. Честно. Он стал таким харизматичным к концу срока, совершенно потрясающий мужик, и ни один политик в мире с ним не сравниться. Просто по сравнению с ним все остальные – козлы какие-то.
Но меня воротит от этих выборов. Сама не знаю почему.  Я всё думала-думала, думала-думала: «Чего это меня так воротит?»
А потом поняла: потому что они соблюли букву закона, но совершенно растоптали дух закона. Мы кого должны выбирать? – Президента. А кого мы выбираем? Куклу тряпичную?
А с другой стороны, думаю: «А, может, по-другому нельзя? Может, это – единственно возможный выход?»
А потом опять подумаю про попранный дух закона, и меня снова воротит.
Нет, я не пойду голосовать. Ну, их на фиг с этими выборами. У меня крыша едет. Я даже нервничаю из-за этих выборов, потому что нахожусь в полном тупике.
- Нет, Лерка, - ответила мне Санька, - у меня другая точка зрения. Я тут водила американскую группу на экскурсию и разговорилась с ними про выборы. Знаешь, они нам завидуют, что у нас есть Путин.
«У нас, - говорят они, - вообще не из кого выбирать. Как только любой наш политик-кандидат открывает рот, мы можем только смеяться, потому что все они несут полную чушь. Вот и в прошлый раз мы были вынуждены выбрать Буша, хоть прекрасно видели, что он дурак. Но второй кандидат был ещё хуже.»
Поэтому, Лера, я пойду голосовать.
- Что ж, Санька, каждый делает свой выбор…

Прошло примерно два часа после нашего ужина, когда моя мама подошла ко мне.
- Лера, у меня очень сильно болит живот, плохо мне.
Я встревожилась.
Я встревожилась не просто так. Мало ли – живот болит? Ну, поболит и пройдёт. Всяко бывает.
Но только не по отношению к моей матери.
Дело в том, что у неё очень серьёзная проблема с животом.
В 1996 году у неё была банальная операция по удалению аппендицита. Но эта операция обернулась большой бедой – тяжелейшим послеоперационным осложнением – в кишечнике начался спаечный процесс, случилась кишечная непроходимость, последовала сложная операция по вскрытию всей брюшной полости.
А потом были ещё две операции, потому что на грубых швах, пересекающих всю брюшную полость, стали образовываться грыжи.
Сначала ей удали грыжи на шве, который остался от операции по удалению аппендицита.
А затем – на втором шве, который шел через всю брюшную полость, от самого низа живота, через пупок, прямо до самой груди, до самого солнечного сплетения.
В результате этой операции ей удалили пупок.
С тех пор у неё живот не спокойный. Побаливает, беспокоит. И весь живот - в безобразных швах.
Но, в общем, ничего, она вполне работоспособна и сильна, подвижна и вынослива.
Она стояла передо мной. Я знаю, что она очень терпелива, почти никогда ни на что не жалуется, не ноет, боль и недомогания выносит стойко.
Но сейчас лицо её было искажено, бледно, имело зеленоватый оттенок.
Я видела, что ей действительно очень худо, так худо, что и терпеть-то нельзя.
Мы с Михалычем немедленно посадили её в машину и поехали в город, в московскую квартиру.
По дороге я вызвала скорую.
Мать едва держалась на ногах.
Скорая приехала быстро. Молоденькая врачиха осмотрела маму, померила давление, расспросила о симптомах.
- Похоже на кишечную непроходимость, - сказала врачиха, - надо госпитализировать.
- Лер, возьми с собой пакетик. Меня мутит, тошнит, я боюсь – вырвет по дороге, - попросила меня мама.
Мы спустились в машину скорой помощи. Я поддерживала маму.
Она всегда была выше меня, полной, статной женщиной. Очень красивой. Прямой, точеный нос, довольно большие серые глаза, румяные щеки, темные волосы, очень спокойный, кроткий взгляд, тихий голос, который она никогда не повышала.
В ней была порода.
А сейчас ей семьдесят пять лет, и она стала маленькой. На голову ниже меня. Когда это произошло? Я и не заметила. Она всегда казалась мне такой большой, сильной, выносливой. Она всё могла сделать сама, абсолютно всё, даже мужскую работу – копать огород, колоть дрова, носить воду…
А сейчас я веду её под руку, она идет с трудом, качается, едва держится на ногах…
А если она серьезно заболеет?
Кишечная непроходимость – страшная вещь, ужасная, тяжелая, неприятная…
- Эх, живот мой, живот. Нет на нем живого места, - вздыхает она, - неужели непроходимость? Как тогда, в 1996 году? Мутит меня, тошнит… Я, наверное, не переживу…
- Мам! Давай не будем торопиться с диагнозом. Давай, не будем. Тебя осмотрит врач, сделаем рентген, рано ставить диагнозы. Давай не падать духом, мам…
- А завтра выборы. Ты не хотела идти не выборы, вот теперь мы и не пойдем. Видишь, заболела я.
Мы сели в скорую.
Ехать недалеко.
Я сижу напротив мамы, смотрю не неё.
Она с трудом сидит, голова её качается, глаза закатываются, она обхватывает свой живот и стонет тихим стоном, пытаясь сдержаться.
Я протягиваю к ней руки, кладу их на её плечи, пытаюсь поддержать её и замечаю, что она почти без сознания, она почти не видит меня.
Так ей плохо, так ей больно. Машину сильно качает.
- Пакетик давай, - хрипит мама, - давай скорее…
Ой, боже, какая ужасная рвота, черного цвета…
В приемном отделении у неё берут анализы крови, снимают кардиограмму, осматривают несколько врачей.
Каждому я рассказываю одну и ту же историю: как много лет тому назад, в 1996 году, ей неудачно сделали операцию по удалению слепой кишки, как у неё случилось тяжелое осложнение с последующей операцией по вскрытию всей брюшной полости, а потом было ещё две операции по удалению грыж на послеоперационных швах, в результате которых ей удалили пупок.
Они осматривают её живот, кивают головами.
Она уже почти ничего не соображает.
Наконец, её сажают в кресло-каталку и везут через больничный двор к корпусу, где она будет лежать и лечиться.
Мы входим в палату. Палата маленькая, но в ней шесть кроватей, стоят друг к другу плотно. Одна кровать – у окна – пустая, это место для моей мамы.
Приходит ещё один врач.
Невысокий, но очень крепкий и здоровый по виду мужчина лет сорока. Он внимательно выслушивает всю историю, внимательно осматривает мамин живот.
- Ну, ничего, ничего – говорит он, - Сейчас мы поставим вам капельницы, они помогут. Через некоторое время, ближе к утру, мы сделаем вам рентген.
- Скажите, - обращаюсь я к врачу, - какой диагноз? Что у неё с животом?
- Похоже на кишечную непроходимость. Но ситуация может развиваться в двух направлениях: либо непроходимость к утру рассосется, и всё наладится, либо нет. Если всё нормализуется, то мы вас скоро выпишем, если же нет, то будет необходимо операционное вмешательство, - его голос был спокойным, даже ласковым, обнадеживающим.
- Но мы будем надеяться на лучшее, не так ли? – он посмотрел на меня, - мне кажется, что всё нормализуется… К утру будет кризис, надеюсь, что он разрешится благополучно для её здоровья…
«Какая ужасная, тесная палата, - подумала я, - всё правильно - бесплатная больница. И у меня нет денег, чтобы положить маму в комфортные условия. Хорошо хоть, что врач такой внимательный. Надо же – больница бесплатная, а врач – внимательный.»
И я вспомнила, что в 1996 году, когда маме делали ту неудачную операцию, как было ужасно тогда в больнице!
Было ещё хуже. И врача было не дозваться, и медсестры было не отловить, и ни от кого информации было невозможно получить. В сто раз было хуже, чем сейчас.
Очень скоро пришла медсестра, поставила маме капельницу. Я поправила подушки, подоткнула одеяло. Посмотрела на маму.
- Мам, я останусь на ночь здесь, с тобой…
- Да не надо, не надо. Тут и присесть некуда, чего ты будешь мучаться всю ночь! А мне лучше. Правда, лучше. И не мутит уже, и не тошнит. Легче как-то. Иди, иди домой.
- Правда, идите домой, - сказала женщина с соседней койки, - здесь персонал неплохой. Если что – мы позовем медсестру. И капельница ей поможет. У моего сына тоже недавно была непроходимость. Капельница ему очень здорово помогла. Не беспокойтесь, идите ночевать домой.
- Ну, хорошо, - согласилась я, - только рано утром я приду. Узнаю, как у тебя дела.
Я ещё раз взглянула на маму. Её лицо и вправду чуть порозовело, а глаза смотрели ясно.
Ночью я спала неспокойно. В три часа глаза мои открылись. Открылись, будто бы в них спички, блин, вставили.
И сердце колотится. Бешено. Просто я сопоставила два факта из жизни моей мамы.
И эти факты мне показались удивительными, непостижимыми совпадениями. Таких совпадений случайно не бывает. Вот, какие факты я сопоставляла.

Это было лето 1996 года.
Умирала моя бабка. Ей шел 91 год. До последнего она была на своих ногах, в светлом уме и твердой памяти. А за месяц до смерти слегла.
Стала терять память. Ослабла.
Однажды она спала. Я сидела около её кровати.
Вдруг она приоткрыла глаза. И заплетающимся языком спросила меня:
- А сколько же мне лет сейчас?
Я смотрела на неё, такую беспомощную, маленькую, морщинистую, она лежала на спине, чуть запрокинув свою голову, с высоко поднятым подбородком.
- Бабушка, а как ты думаешь, сколько тебе лет?
Она чуть помолчала.
- Мне, наверное, лет сорок… Или нет… Не сорок… А сколько же у меня детей?
- Бабушка, разве ты не помнишь, сколько у тебя детей?
- Я помню, помню… У меня трое детей. И был ещё один мальчик. Игорёк. Он умер в войну. Ему было всего два годика. Слабый он был, в два годика так и не научился ходить, всё ползал, ползал по полу. Волосики у него были беленькие, глазки – сининькие. Худенький был, слабенький. Голодно было в войну, плохо он рос. А потом он заболел минингитом и умер. И мне врач сказал: «Мамаша, не убивайтесь вы так, хорошо, что он умер. А то после этой болезни человек на всю жизнь больным остается, калекой. Лучше, что он умер.»
Я взяла его на руки и понесла из больницы домой. А потом схоронила его на кладбище, в маленьком гробике. А когда мой Вася, твой дед, умер, мы схоронили его в той же  могиле, что и Игорька.
- Ты вспомнила, сколько тебе лет?
- Да. Мне уж девяносто первый пошел… Я очень старая, - она чуть приподнялась на локте, - я умираю? Да?
- Нет, бабушка, нет, ты не умираешь. Нет. Давай споём с тобой. Давай споем с тобой мою любимую песню – «У камина». Ты ведь так хорошо всегда пела. Я люблю, когда ты поешь.
- Да… Давай споём…
Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,
Как печально камин угасает,
А в нём яркое пламя то вспыхнет порой,
То бессильно опять угасает…

Она не пела, а едва произносила слова. С трудом переводила дыхание. Ей не хватало сил не только на то, чтоб петь, но даже и на то, чтобы просто говорить.

Ты сидишь и грустишь, не о прошлых ли днях?
Полных неги, любви и привета.
Так чего же ты ищешь в потухших углях?
Не ищи, не найти в них ответа…

Я тихо-тихо подпевала ей. Чтобы мелодия всё-таки звучала.

Так поверь, что любовь – это тот же камин,
В ней сгораются лучшие грёзы,
А погаснет любовь – в сердце холод один,
Впереди лишь страданья и слёзы…

И всё-таки она очень красиво исполнила нашу с ней любимую песню. Может быть, это было самое выразительное исполнение в её жизни.
Я тихо плакала, пока она пела. Чуть подпевала, глотала слёзы.
А мама… Мама в это время работала в огороде.
Она зашла на середине песни. Остановилась. Замерла. И тоже тихо-тихо начала подпевать нам.
А через два дня маму госпитализировали. С диагнозом острый аппендицит.
Было лето 1996 года.
Шла избирательная компания.
«Голосуй сердцем!» - плакаты с этими лозунгами пестрели повсюду.
«Голосуй, а то – проиграешь!» - этих надписей тоже хватало.
А мою мать оперировали. За неделю до выборов. И бабка умирала.
Нас призывали голосовать сердцем с целью, чтобы не проиграть – за Ельцина. Вроде как, если мы за него не проголосуем, то проиграем.
Его главным соперником на выборах был Зюганов – коммунист.
Мы точно знали, что будем голосовать за Ельцина.
Но после операции маме стало очень плохо. Почему-то её всё время рвало  черной рвотой. Она ничего не могла есть. И было ей очень худо.
- Я, наверное, не смогу попасть на выборы, - печально сказала мне мама, - что-то мне всё время плохо. Вон девчонке на соседней койке позже, чем мне, операцию сделали, так она уже лопает во всю, бегает. А мне – плохо и плохо. Мутит меня, тошнит.
Больница была безобразная. Кругом – грязь, туалеты не мыты, мусорные ведра переполнены, в палатах не убирали. Кругом – вонь и антисанитария. Медсестры и врачи к больным не подходили.
А заведующий хирургическим отделением был… цыган. Самый настоящий цыган. Поговаривали, что некоторые палаты он отдал под проживание своих сородичей и развел в отделении целый цыганский табор.
Я не могла добиться ни от кого ответа, что же случилось с мамой? Почему ей так плохо после операции? Ни один из врачей мне ничего не объяснял…
Наступил день выборов.
Никто точно не знал – кто победит. Ельцин или Зюганов? Народ был недоволен Ельциным, в стране встали многие предприятия, люди здорово обедняли, многие потеряли работу. А другие, напротив, разбогатели, разжирели, накупили дорогих машин, настроили богатых, невиданные доселе домов…
Кто победит? Никто не знал.
Но мы, - мы были за Ельцина. Мы жили неплохо. Мой муж работал в коммерческой организации и хорошо нас обеспечивал…
Я точно помню, что была среда. Почему-то эти выборы назначили на среду, 3 июля и этот день сделали нерабочим.
В десять утра в моей квартире раздался звонок. Звонила женщина, которая лежала в одной палате с моей мамой.
- Вашу маму рано утром оперировали. Ей сделали рентген, врачи что-то обнаружили, и ей срочно назначили операцию. Делали под общим наркозом.
Я положила трубку. И задумалась. Моя бабка умирает, а маму оперировали… А ведь мне так и не сказали, что с ней было, почему уже целую неделю после операции ей так плохо, так муторно, без конца рвет черной рвотой и всё болит. И вдруг, совершенно внезапно – еще одна операция…
А нам, вроде бы, нужно голосовать. Сердцем. А то мы проиграем…
- Михалыч, Михалыч! Маму повезли на операцию… У неё что-то обнаружили… Михалыч, поехали к ней в больницу!
Моей дочери было всего восемь лет, сыну – четырнадцать.
Мы сели в машину (у нас тогда была Лянча-тема, итальянка – старая, но с претензией на роскошь), и помчались к маме в больницу.
А вся Россия в это время голосовала. Сердцем. Кто - за Ельцина, а кто – за Зюганова.
В больнице мне сообщили, что моя мама поступила после операции в реанимацию.
Мы пошли в отделение реанимации.
В этой больнице – везде бардак.
Наверное, поэтому двери в отделение реанимации были открыты настежь. В дверях стояла огромная, мужеподобная женщина в белом халате, с закатанными до локтя рукавами. Вероятно, врач. Она что-то говорила другой женщине, вероятно, такой же посетительнице, как и мы. Та другая женщина сидела на стуле и смотрела на врача. Из её глаз лились крупные слёзы.
Я взглянула через открытую дверь внутрь помещения. Совсем недалеко от распахнутой двери стояла каталка.
На ней лежала моя мама. Совершенно голая. Только живот перебинтован. Рядом стояла медсестра, наклонившись к запрокинутой голове матери. Мама часто дышала, и, как мне показалось, задыхалась, а всё её тело билось в судорогах.
- Мама! – закричала я, - мама! Что с тобой?! – и ринулась, было, в палату.
Мужеподобная женщина преградила мне дорогу.
- Нельзя в реанимацию!
- Там моя мама, она задыхается! – я кричала в голос, – вон, посмотрите! Мама, мамочка моя!!!
Женщина оглянулась.
- Я  сейчас, я посмотрю, - пробормотала она, и спешно пошла к каталке, - а вы успокойтесь, - она закрыла дверь.
Я села на пол возле двери.
- Мама, мамочка моя!!!
Михалыч подошел ко мне, поднял меня, крепко обхватил меня руками.
Я увидела испуганные глаза моих детей и замолчала.
- Не волнуйся, - сказал Михалыч, - увидишь, всё будет в порядке.
- Она задыхается, - я уже шептала, - она умирает… ты не видел, а я видела…
- Нет, не умирает, не волнуйся.
Через некоторое время мужеподобная женщина вышла из палаты.
- Всё в порядке, - сказала она, - С вашей мамой всё в порядке. Хотите – пойдите, сами посмотрите. Она жива. И обязательно выздоровеет.
Мне выдали халат. Я подошла к маме. Она уже не была голой, её накрыли. В носу и во рту у неё были какие-то трубки, в вену на руке вставлена иголка от капельницы.
Она приоткрыла глаза.
- Как ты?
- Хорошо, - еле-еле выговорила она, - а вы проголосовали?
- Нет пока, не успели.
- Ну, так вы проголосуйте… А я тоже буду голосовать. Мне сказали, что здесь, в больнице, есть избирательный участок, и даже сюда, в реанимационную палату придут с урнами. И мы проголосуем… Прямо не вставая из коек…
«Блин, - подумала я про себя, - лучше бы они туалеты помыли и цыган из хирургии выгнали к черту, чем таскаться с урнами в реанимационную палату к едва живым людям.»
- Вот и хорошо, мамочка, проголосуешь.
- Всё, хватит разговаривать. Мы сейчас подключим её к аппарату искусственного дыхания. Ей после наркоза очень тяжело. И операция была очень сложная, всю брюшную полость вскрывали…
- А зачем?
- Так врачи решили. Из-за спаек в кишечнике. Осложнение после аппендицита. Спайки надсекали. Тяжелая операция.
Мы проголосовали. Так же, как и все. За Ельцина.
И мама моя, лежа в реанимации под аппаратом искусственного дыхания, тоже проголосовала за Ельцина. У неё хватило сил взять в руки бюллетень и опустить его в поднесенную урну. Вот так.
Думали: проголосуем – выиграем.
И чего мы выиграли?
Моя бабка умерла в этот день. Я узнала об этом вечером, часов в восемь, как раз в тот час, когда голосование закончилось.
А родилась моя бабка 7 ноября 1905 года. А умерла 3 июля 1996. Когда выбрали Ельцина. Сердцем выбирали. Голову напрочь отключив.
А мою мать в этот день распотрошили. Вскрыли ей всю брюшную полость.
И это было только начало процесса.
Россию тоже потрошили. Собрались какие-то сволочи в кучку, уговорили нас, дурачков, «проголосовать сердцем», и успешно потрошили нашу Россию, пока всю по своим карманам не растащили.
Кому-то досталась нефть, кому-то – никель. Кому-то цветные металлы, кому-то алмазы. Шли какие-то залоговые аукционы, и кто-то богател. Миллиардные состояния возникали за считанные месяцы. Как могли вчерашние мелкие фарсовщики вдруг стать миллиардерами?
Березовский, Гусинский, Абрамович…
И партийные функционеры тоже богатели.
Откуда у них появилась собственность? Как? Почему? С какой стати именно у них? С чего бы это? По какому праву? По какому закону?
Я думаю, что не зря у моей матери на швах образовывались грыжи. Россию-то нашу всё потрошили и потрошили, и швы всё никак не заживали.
Поэтому, через год ей понадобилась ещё одна операция. Делал операцию врач-еврей по имени Николай Николаевич.
«Надо же, - подумала я, - странно. Врач – еврей, а зовут его – Николай Николаевич. Как исконно русского. Странно. Почему не Борис Соломонович, например?»
- Грыжи на швах образовались, нужно удалять, - сказал он мне, - я сделаю операцию. Семьсот долларов. Вы же хотите, чтобы вашей маме сделали операцию хорошо?
Я заплатила семьсот долларов этому Николаю Николаевичу.
Он прооперировал самый первый шов – от аппендицита. Эта была уже третья по счету операция на брюшной полости моей мамы.
И залоговые аукционы всё продолжались. И бывшая государственная собственность какими-то непонятными и непостижимыми путями утекала в частные руки. Причем замечу – без малейшего участия со стороны рядовых граждан нашей Родины. Вроде и нету этих граждан. Вроде, они к этим богатствам своей Родины не имеют никакого отношения. Никто из нас. Из тех, кто проголосовал сердцем. И из тех, кто сердцем не проголосовал. А кто проголосовал, наоборот, за Зюганова.
Потом говорили, что Зюганов на этих выборах набрал больше голосов, чем Ельцин, и стал реальным победителем. Но его вызвали в Кремль и предложили ему отступных денег. Он взял деньги, и избирательный комитет провозгласил победу Ельцина. А Зюганов и не хотел побеждать. Потому что ему не нужна была власть, он и понятия не имел, как управлять нашей страной.
- Ой, Лера, - через некоторое время после операции сказала мне мама, - всё равно, мешает мне этот шов, плотный он какой-то, посмотри, прям опухоль какая-то у меня на этом шве…
И мне в эти годы тоже было плохо. Часто болел живот.
- Николай Николаевич, посмотрите, меня тоже беспокоит живот.
- Ну-ка, - деловито сказал Николай Николаевич, - дайте-ка я посмотрю, - Где у вас?
- Вот здесь в области пупка.
- А… Да у вас здесь тоже – пупковая грыжа! Она и ноет иной раз. На погоду может беспокоить. Давайте я удалю.
- Да? – испуганно спросила я, - а что, так уж обязательно? – и посмотрела на свой живот.
А живот у меня – очень красивый. Правда. И не видно никаких следов никакой грыжи. Ровный, гладкий, упругий живот. Как у нерожавшей девушки. У меня после родов никаких следов. Я всегда гордилась своим животом.
- Да. Надо грыжу удалять.
- Так ведь швы останутся! А я швы не хочу!
- Что там швы! Если удалять – так я и пупок удалю!
- Что? Пупок? Да как же я без пупка жить буду?
- А что? А зачем он вам нужен, пупок? Поживете и без пупка!
- Да вы что? Это же – некрасиво! Как же так живот – и без пупка? Это какой-то вздор! Нет, я не согласна. Я собираюсь еще не менее двадцати лет вести очень активный образ жизни. И мне совершенно необходим для этого красивый живот и непременно с пупком.
А про себя я подумала, что, пока помирать не буду, не соглашусь на удаление пупка. Ни за что.
- Но вашей маме придётся удалить пупок. У неё очень серьёзная грыжа на послеоперационном шве.
И чтобы мне, дуре, тогда не пойти к другому врачу?
Например, ко врачу по фамилии Иванов, Петров или Сидоров?
Ведь этот мутный врач, непонятной национальности, по имени Николай Николаевич уже сделал одну неудачную операцию. Мама всё время жаловалась на дискомфорт после этой операции.
Но я железно повела её к Николаю Николаевичу.
И в 1998 году, когда случился серьёзный экономический кризис, пошел новый, сумасшедший виток инфляции, он удалил ей болезненную пупковую грыжу, которая образовалась после операции по вскрытию всей брюшной полости, а, заодно, и пупок…
И заживало всё это очень долго, плохо и болезненно…
 Хорошо хоть, что я свой пупок этому неопределённому Николаю Николаевичу не отдала, а то бы… Страшно подумать, чтобы тогда было с нашей Россией…
Мой живот до сих пор очень красив. У меня очень аккуратный, даже, я бы сказала, элегантный пупок. Никакая грыжа меня не беспокоит, я думаю, что её и не было, никакой грыжи. Просто, этой сволочи нужен был мой пупок.
Без пуповины хотел меня оставить. Жаль, что я свою мать ему отдала. Моя мать – она – О! – могучая была, когда её живот был цел и невредим!
Один военно-промышленный комплекс чего стоил. Про нефть и цветные металлы я молчу. А что вспоминать золото и алмазы? А химия?
Но свой пупок я сохранила. Кое-что осталось. Космос, кое-какое образование, кое-какое здравоохранение, кое-какая наука, кое-какие предприятия, опять-таки военно-промышленный комплекс не весь разбазарили… Атомная энергетика, прости господи…
И вот, опять, завтра – очередные выборы президента, и у моей матери случился рецидив страшной болезни – кишечная непроходимость. И опять – черная рвота.
И если завтра к утру у неё процесс обостриться, то ей понадобится ещё одна операция, а я не представляю, как она это переживет, потому что весь живот её располосован вдоль и поперек, и нет у неё пупка…
Поэтому я не сплю всю ночь, а думаю о своей матери, всё думаю и думаю: «Выздоровеет ли она? Обострится процесс? Понадобится хирургическое вмешательство?
И почему такое совпадение? Тогда, в 1996 году именно в день выборов президента, ей распотрошили весь живот, и сейчас, в 2008 году, как раз накануне выборов президента, у неё вновь случается рецидив той же самой болезни, и она вновь под угрозой операции?»
Что-то, того-с, совпаденьице слишком крутое. День, практически, в день. Час, практически, в час. Минута, практически, в минуту.
И черная рвота… Тогда и сейчас…
Больше в эту ночь я так и не заснула.
В семь утра я растолкала своего Михалыча и попросила его отвезти меня в больницу.
Я вошла в палату около восьми часов утра.
Мама спала.
Я тихонько подошла к ней. Она открыла глаза.
- Как ты, мам?
- Лучше. Ты знаешь, лучше. В шесть утра мне сделали рентген. Он показал, что спайки нет, операция не нужна. Мне сегодня ещё раз капельницу поставят. Может, заберете меня отсюда? Я проголосовать хочу.
- Чего тебе приспичило голосовать? А, мам? Я вчера струхнула, когда тебе плохо было, думала ты концы сейчас отдашь. А сегодня тебе чуть лучше, так ты – сразу – голосовать. Полежи под наблюдением врачей.
- Ой, Лера, врач какой хороший! Внимательный! Не то, что тогда, в 1996 году, не дозовешься никого. А этот врач – снимок внимательно разглядывал, живот мой смотрел. И так все хорошо, интеллигентно. Всё объясняет, рассказывает. Хороший врач.
- Слава богу, мам. Я ночь не спала, всё 1996 год вспоминала, как тебе тогда плохо-то было! Всё думала: «Только не операция, только не операция!» Слава богу, слава богу!
Приехав из больницы домой, я поделала разные домашние дела, но к четырем дня поняла, что не могу держаться на ногах, и рухнула поспать.
Часов в семь вечера в дверь раздался звонок.
На пороге стояла… мама.
- Ты почему не в больнице, мам?
- Ой! Мне поставили вторую капельницу. Утром, сразу после того, как ты ушла. И мне стало совсем хорошо. Я взяла, да и сбежала. Оделась потихоньку и ушла. Никто не заметил. Я только что проголосовала. За Путина.
- За Медведева, мам.
- Это всё равно. Я проголосовала, а сейчас вы меня отвезите обратно в больницу. Я потихоньку проберусь в свою палату. Никто и не заметит, что меня не было.
Мы так и сделали. Отвезли её обратно в больницу. Она всё-таки пока очень слаба, потому что сутки ничего не ела и перенесла страшные боли и стресс.
После того, как она немного поправится, я отведу её в стоматологическую клинику. Всю жизнь у неё были превосходные зубы, крепкие и крупные, но в последние годы зубы стали заметно портиться, и ей нужно поставить кое-какие коронки, всё подлечить и привести в порядок.
Ведь в этом году ей исполнится семьдесят пять лет. Она родилась в 1933 году. Она не такая уж и старая. И, пожалуй, ей ещё понадобятся крепкие зубки… Покусаться…


PS: В ночь перед выборами с 1 на 2 марта я не спала и думала о своей матери.
И о выборах. Я вспоминала разные выборы. И выборы 1996 года, и выборы в государственную думу 1999 года. И выборы президента в 2000 году.
В 1999 году накануне выборов в государственную думу, откуда не возьмись, появилась новая партия. И называлась эта партия – «Единая Россия», а символом её стало изображение медведя. Русский такой, косолапый медведь. Карта России, а на ней стоит медведь. На четырёх лапах. И партию эту все так и называли -«Медведь».
 Кругом появились рекламные щиты с изображением этих медведей, стоящих четырьмя лапами на России. По телевизору много рассказывали об этой партии: какая она могучая, какая она патриотичная. В её рядах внезапно оказались известные люди – всякие народные артисты, спортсмены, ученые и прочие знаменитости.
Откуда за пять минут появилась эта партия, я до сих пор не понимаю. То есть я, наоборот, понимаю. Березовский ПИАРщикам денег заплатил, и они придумали эту партию и стали показывать нам её по телеку. В разных позах. Похлеще порнографии. И сбоку, и сзади, и через жопу.
Бог с ним, с Березовским, - думала я тогда, ночью с 1 на 2 марта 2008 года, накануне выборов.
Бог с ним. Плевать на него. Хотя после того, как появилась эта партия под именем «Медведь», Ельцин, тогдашний президент, назначил  премьер-министром какого-то серенького, маленького мужчину со звучной и заманчивой фамилией Путин.
А 31 декабря 1999 года, через несколько недель после победы этого самого «Медведя» на выборах в государственную думу, Ельцин, аккурат в самую новогоднюю ночь, объявил на всю страну по телеку, что он уходит в отставку! Три месяца, понимаешь, до выборов президента осталось, но ему неймётся сейчас, немедленно, прямо в новогоднюю ночь, уйти в отставку!
Ушел он в новогоднюю ночь в отставку, объявив, что и.о. (исполняющим обязанности) президента Российской Федерации он назначает Путина.
Значит, Березовский нарисовал «Медведя», посадил его в государственную думу, на спину этого медведя посадил Путина, и этот медведь повез этого самого Путина прямиком в президенты России нашей матушки.
«Интересная комбинация, - думалась мне, - тогда Путин въезжал во власть на спине Медведя. И сейчас, уходя со своего поста, он опять-таки после себя оставляет в президентском кресле Медведева!
Нет! Ну, почему именно Медведева? А? Почему не Лисицина? Не Зайцева? Не Волкова? Почему?
Что, опять простое совпадение? Не слишком ли, того-с, совпаденьица крутоватые?»

Р.S., P.S. Кстати, у меня есть дочь. Её живот – абсолютное совершенство. Красивый, крепкий, мускулистый, подтянутый. И это обстоятельство вселяет в меня надежду, что с нашей Россией будет все в порядке.
А Путин и Медведев здесь ни при чем. Что они, собственно, могут? Главное – сохранить живот моей дочери.