Дом на Изумрудном холме

       Светлой памяти Ивана Рыжова, сильного человека с нежной душой               



                Часть I               
                Молли Роу Раферти

                Глава I


    Ник сидел в кабинете матери за её большим столом, уставленным стилизованными чернильницами, статуэтками нимф и сатиров, карандашницами, степлерами, дыроколами, заваленным крохотными блокнотиками, узкими конвертами и поздравительными открытками. Он водил пальцем по ободку круглой пепельницы, которую держал на коленях, и смотрел в окно. Солнце покачивалось над морем, как огромный маятник вселенских часов, и уже не раздражало Ника своим вечным призывом к жизни, к действию, к радости. Его уже ничего не раздражало. Три дня назад он похоронил свою мать, красивую, тонкую, мудрую Молли Роу Раферти, странную, нелепую, непостижимую, соединившую в писательстве призвание и ремесло. Её окружало много людей, симпатичных и несимпатичных Нику, но никто и никогда не мог сказать: «Я знаю Молли Роу Раферти». Она знала многих. Её не знал никто. Даже её муж, отец Ника, который не задержался в их судьбах. Просто мелькнул где-то на кромке жизни, чтобы подарить Молли Роу сына и, испугавшись её непостижимости, скрылся в неизменном направлении. Ник никогда его не видел, никогда не спрашивал о нём. Ему с лихвой хватало матери, которую он так и звал «Молли Роу». С самого раннего детства его отношение к ней носило волшебный характер: ведь она так не походила на мам его приятелей по детскому саду, по школе, по колледжу. Она напоминала Серену, вышедшую из вод Адриатического моря на закате. В лёгких одеждах, узких сандалиях, с распущенными волосами, она ждала Ника, облокотившись на  алый порше, припаркованный у ворот очередного учебного заведения, где тот получал очередное образование, и потом ехали вместе в кафе обедать. В колледже все принимали Молли Роу за девушку Ника, правда, чуть старше его. Ну, это уж дело вкуса.
    Писать она начала рано, лет в десять, когда она с семьёй жила в Ирландии. Молли Роу была младшей дочерью Келли и Гарри Раферти. Келли работала лютнисткой в замке Бунратти и была совершенно очаровательна: густые волнистые каштановые волосы, которые унаследовала Молли Роу, ярко зелёные миндалевидные глаза, белая кожа, припорошенная крохотными веснушками, тонкая талия и призывный смех. Она являлась первой красавицей Бунратти и окрестных деревень. Когда туристы рассаживались за столами, и традиционный аттракцион под названием «Пир у графа Томонда» начинался, те, кто бывал в Бунратти не раз, с нетерпением ожидали выхода зеленоглазой лютнистки. И разговоры затихали. Чмокающие, сопящие, жующие и облизывающие пальцы иностранцы, которых «превратили» в жителей Ирландии XVI века, становились лиричными, нежными, сентиментальными. А после выступления очаровательной Келли Раферти по средневековым залам носились современные «бис!», «браво!», а она медленно и с достоинством раскланивалась и уступала место волынщику Патрику Йетсу, унося с собой тайну своей гипнотической улыбки.
    Гарри работал в фольклорном парке кузнецом. Он был мастером своего дела: с блеском и артистизмом Гарри выковывал на глазах изумлённых зрителей мифические эльфийские мечи и тончайшие ажурные розы. Если Келли со своей лютней создавала вполне гармоничный образ, то Гарри смотрелся довольно странно в кожаном фартуке кузнеца и пудовым молотом в левой руке. Он был невысокий и изящный и походил скорее на барда. Однако тонкие длинные пальцы с лёгкостью сгибали подкову, а силу его удара частенько испытывал на себе смутьян Барни Брегшоу, подкатывающий к Келли даже тогда, когда она стала матерью троих детей.
    В семье Раферти царили лад и покой. Гарри, молчаливый и рассудительный, боготворил свою красавицу жену, страшно баловал двух сыновей, Джозефа и Джеральда, и особенно крошку Молли Роу.
     Молли Роу росла в мире ирландских саг и легенд, всюду ей мерещились эльфы, феи и гномы. Вечерние сумерки казались девочке самым волшебным временем, и она мечтала, спрыгнув с крыльца по первой звезде, пробраться к ближайшему ручью и услышать пение эльфийской принцессы, сидящей на мохнатом столбике прибрежного камыша, или прибежать на лесную лужайку и с разлёту прыгнуть в роковой светящийся круг на траве, из которого потом нет сил и желания выйти. Но всякий раз выскакивая на порог, Молли Роу оглядывалась и видела улыбавшуюся мать и читавшего газету отца, и с тяжёлым вздохом возвращалась в свою маленькую душистую постельку. А во сне она каталась на лодочке из ясеневого листа, играла на флейте из тростника и примеряла стрекозиные крылья.
    Когда Молли Роу исполнилось десять лет, она познакомилась с Пэдди О’Галлехор. Девочка была на редкость красива при совершенной обыкновенности лиц родителей. О’Галлехоры поселились в соседнем от Раферти доме, на небольшом холме. Возле самой калитки выставил свои узловатые ветви древний ясень. Даже старейшина Бунратти, слепой Семюэль Лерой, не знал юности этого дерева. А Лерою шёл девяносто шестой год.
    О’Галлехоры жили тихо, долго не заводили коротких знакомств, пока их Пэдди не привела в дом Молли Роу. Девочки познакомились у ручья, куда любила бегать Молли Роу мочить розовые пятки и будоражить себе воображение. Пэдди набрела на этот ручей недели две спустя после приезда. Девочки разговорились. Они были так похожи и не похожи одновременно! Молли Роу носила копну густых каштановых волос гордо, как королева. Пэдди клонила голову немного на бок под тяжестью пышной светло-русой косы. Зелёные глаза Молли Роу пылали дерзостью и хранили тайну. Нежно-голубые очи Пэдди выдавали смирение и чистоту. Молли Роу громко смеялась и тихо плакала. Пэдди и плакала и смеялась едва слышно, но видел её слёзы и её смех только один человек – Молли Роу. Очень скоро они потеряли необходимость в словах, поскольку понимали друг друга, как одноплеменники на доброй, но чужой земле. Казалось, что встретившись, эти девочки обрели какую-то далёкую и невидимую Родину, к которой шли разными путями.
    Когда Пэдди показала Молли Роу зелёную замшевую тетрадь со стихами, та поняла, что же не хватало её измученной мечтами душе. Молли Роу встрепенулась: если её мечты собрать в слова, а слова оставить на бумаге, то мечты обретут плоть, станут осязаемыми, обретут запах чернил и звук шелестящих тетрадных листов. Стихи ей давались плохо. Рифмы застревали где-то на полпути от рождения до означения, а если и находились, то казались тусклыми и горькими, как потин, который подавал в пабе седой и улыбчивый Джек Фитцпатрик. Она часто читала Пэдди свои поэтические опыты. Та сочувственно смотрела на неё нежно-голубыми очами и ничего не говорила. Но Молли Роу  прекрасно понимала причины её деликатного молчания и, в конце концов, бросила это занятие. Тягаться с Пэдди в написании стихов не было смысла. Зато проза у Молли Роу получалась яркой, вкусной и ароматной: то словно подсушенной ясным майским солнцем и оттого звонкой и хрустящей, то будто посеребрённой рассветной росой, и тогда – нежной, тоскливой и манящей. Пэдди была в молчаливом восторге от рассказов, сказок и фантастических историй, выпархивающих из-под пера Молли Роу почти каждый день.
    Девочки были неразлучны до тех пор, пока к каждой из них не пришла любовь. Ни Пэдди, ни Молли Роу не думали, что когда-нибудь расстанутся. Однажды старая Кетлин Мэдден, живущая на самом краю буковой рощи, сказала маленькой Молли Роу, которая изнывала от тоски без подруг:
 - Девочка моя, любая дружба заканчивается, когда приходит любовь.
 - Глупости, - дёрнула плечами маленькая Молли Роу. Она ещё не понимала слова «любовь».
 - Узнаешь, - как-то глухо отозвалась старая Кетлин и почему-то печально улыбнулась.
    Молли Роу вспомнила эти слова, когда напротив забора дома Раферти остановился невысокий черноволосый юноша. Он был красив какой-то дикой красотой, раздражающей и влекущей одновременно. Таких чёрных глубоких глаз она ещё не видела, одна бровь красиво и спокойно шла от переносицы к виску, другая почему-то вздрагивала и поднималась под чёлку. Это тронуло Молли Роу. «Словно породистый пёс, брошенный на произвол судьбы: несёт свою гордыню и удивляется нелепости происходящего», - подумала тогда она, спускаясь с порога и подходя к незнакомцу.
 - Я, видите ли, турист, - сказал он с мягким смешным акцентом. – Ваш населённый пункт до того хорош, что я увлёкся пейзажем и отбился от своих.
   Молли Роу хихикнула в ладонь. Столь высокопарно при ней ещё никто не изъяснялся. Но как же был хорош этот «отбившийся от своих».
 - Я даже не знаю, в какую сторону мне заворачивать, - растерянно продолжал он, разводя руками. – Боюсь, без посторонней помощи мне не справиться.
 - Не нужно Вам никуда заворачивать, - улыбнулась Молли Роу и шагнула к нему за калитку. – Пойдёмте вместе искать «ваших».
   Что с ней творилось в эту минуту, она не могла бы объяснить никому: ни матери, ни Пэдди О’Галлехор, ни самой себе. Потому что и мать, и Пэдди О’Галлехор, и она сама исчезли, растворились в воздухе, стали далёкими и бесцветными. А рядом с девочкой Молли Роу, такой чужой и незнакомой, шагало Небо, «отбившееся от своих».
 - Как Вас зовут? – смущённо спросил незнакомец. – Вы не подумайте ничего…Просто как-то неловко идти с человеком и не знать его имени.
 - Молли Роу Раферти. - Она остановилась и посмотрела ему в глаза. В них отражалось солнце.
 - Не имя – поэма, - странно улыбнулся он, не отводя от неё взгляда.
 - А Вас?
 - Влайко Рунич.
   Она быстро-быстро заморгала, а он рассмеялся:
 - Я понимаю, что рядом с Вашим моё выглядит как-то жидковато.
 - Что Вы, - замахала руками Молли Роу и протянула: - Влай-ко Ру-унич. – А потом, набрав в грудь побольше воздуха, вдруг оглушительно крикнула: - Влай-ко Ру-унич!
   С ближайшего бука сорвалась стая галок, у соседей замычала корова. А Влайко Рунич побежал навстречу пожилой даме с перепуганным лицом. Это была Нелли Макграф, экскурсовод, которая часто возила к ним в Бунратти группы иностранных туристов.
    Теперь Молли Роу точно знала, что такое магический круг эльфов на лесной поляне, в который она хотела войти в раннем детстве. На языке взрослых он называется Любовью. А Молли Роу неделю назад исполнилось пятнадцать лет.
    Ночью ей не спалось. Она всё время видела эту нервную бровь над чёрным влажным глазом, тонкий нос и белозубую улыбку. Она слышала ласковый смешной акцент и улыбалась в подушку до самого утра. А утром она не вспомнила о том, что вчера договаривалась с Пэдди О’Галлехор пойти к ручью капать червей для Джеральда, который обожал рыбалку. А Пэдди не боялась червей и любила за ними наблюдать. Это было единственным несовпадением в их пристрастиях. Пэдди видела в этих существах волю к жизни и выносливость, несмотря на их кажущуюся беззащитность и мягкотелость. Молли Роу не видела в них ничего, кроме отвратительной наружности.
 - Молли Роу, - сказала Пэдди, переступая порог её дома к полудню. В руке она держала банку с чернозёмом, где копошились  розовые жирные черви. – Мы должны были собирать их вместе. Я не дождалась тебя. Передай это Джеральду.
   Пэдди протянула ей банку.
 - Ох, Пэдди, - странно улыбаясь, прошептала Молли Роу. – Просто вчера такое случилось, что черви – это самое меньшее, о чём мне хотелось бы думать.
 - Ты вчера громко кричала, - сказала Пэдди. – Тебя слышали Том Джонс и Денни Догерти. Они говорили, что ты кричала, как умалишенная.
 - Мне сейчас мало интересно, что говорят обо мне Тон Джонс и Денни Догерти. Мне важно, что думает обо мне Влайко Рунич.
 - Кто? – подняла брови Пэдди.
 - Вла-айко Ру-унич… - Молли Роу закрыла глаза.
 - А кто это? – наклонив голову к плечу, спросила Пэдди.
   Девочки вышли в сад. У семейства Раферти был чудесный сад, гордостью которого являлось средиземноморское земляничное дерево, которое очень любила Молли Роу. Она называла его Шамас и подолгу сиживала под ним по вечерам, прижавшись к гладкому стволу спиной.
 - Здравствуй, Шамас, - обратилась Молли Роу к дереву, и девочки расположились в тени его ветвей.
 - Кто такой Влайко Рунич? – переспросила Пэдди.
 - Влайко Рунич… Кто это… - Молли блаженно вздохнула. – «Земля под ногами. Небо над головой». Так, кажется, у тебя в стихах об Олвен.
    Пэдди, прищурясь,  смотрела в смеющиеся глаза Молли Роу.
 - Как только я увидела его, - продолжила она, - у меня внутри что-то щёлкнуло. Вот здесь, в солнечном сплетении. Как, знаешь, бывает, когда щёлкают выключателем в тёмной комнате. Чик – и свет загорелся. У меня внутри свет загорелся.
 - А у него внутри загорелся свет? – осторожно спросила Пэдди.
 - Загорелся, - потянулась Молли Роу и опрокинулась спиной в траву. Пэдди молча легла рядом. – Я никогда не думала, что это будет так быстро. И что его будут звать Влайко Рунич.
    Молли Роу надолго замолчала. Земляничное дерево шумело ветвями и листвой, раскачивая небо, и от этого казалось, что девочки лежат в зелёной люльке, которую то и дело подталкивала чья-то огромная нежная рука. Обе закрыли глаза. Невидимый крапивник распевал свою полуденную песенку. Где-то совсем рядом с босыми ногами девочек прошлёпал лягушонок. Их в саду Раферти было много. Над клумбой рододендронов трудились пчёлы и отдыхали бабочки. Хотелось открыть  тетрадь на чистой странице и начать новую сказку. Молли Роу наморщила лоб.
 - Слушай, Пэдди, мне захотелось сейчас открыть тетрадь на чистой странице и начать новую сказку.
 - Да здравствует Влайко Рунич, - улыбнулась Пэдди и приподнялась на локте. – Ты придёшь сегодня к нам? – Будут Кити и Бриджит Конноли, Салливан Рейли, Том Джонс…
 - … и Денни Догерти, - покачала головой Молли Роу. – Нет, Пэдди. Сегодня я встречаюсь с Влайко Руничем.
 - Откуда ты знаешь?
    Молли Роу резко села.
  - А я и не знаю. Я просто очень этого хочу. Очень-очень этого хочу. – Она посмотрела на Пэдди. Та как-то виновато улыбнулась ей и пожала плечами. – Ну, прости меня, Пэдди, и не улыбайся так. Когда ты так улыбаешься, я чувствую себя неблагодарной. Я обещаю тебе всё-всё, что сегодня случится.
 - Если, конечно, случится, - сказала, поднимаясь, Пэдди. – А если ничего не случится, приходи к нам. Я специально спрячу для тебя пару кусочков черничного пирога. – И она быстро выбежала из сада.
 - Черничного пирога… - повторила Молли Роу, когда за Пэдди закрылась калитка. Вдруг её словно прожгло изнутри: - Черничный пирог! – Она рванула к калитке, выглянула на улицу, но Пэдди уже исчезла за поворотом. Сегодня Пэдди О’Галлехор отмечала свой день рождения.
   Так стыдно Молли Роу никогда ещё не было. Конечно, она пойдёт сегодня к Пэдди, которая не упрекнула её ни словом, ни взглядом. Пэдди – это Пэдди. Молли Роу наденет сегодня самое красивое платье, светло-зелёное, лёгкое и воздушное, оно очень ей идёт, и постучится в дверь О’Галлехорам самая первая. Она подарит Пэдди свой любимый альбом с коллекцией сухих трав, который когда-то отдала ей бабушка, знавшая все травы  Ирландии. Молли Роу всегда считала её волшебницей. Пэдди очень понравился этот альбом, но она, как и всегда, не сказала об этом Молли Роу. Но Молли Роу тогда всё поняла. Она видела, с какой нежностью Пэдди перелистывала страницы, и с каким трепетом принюхивалась к каждой былинке. Сегодня Молли Роу была готова расстаться с этим альбомом. 
 - Мама, я буду поздно, - крикнула она уже за калиткой и замерла.
    По направлению к её дому шагал Влайко Рунич. На плече у него болталась небольшая спортивная сумка, в одной руке он держал высокий стебель ириса, в другой – его ярко фиолетовый цветок.
 - Вот, посмотри, - сказал он так, словно они были женаты уже года три. – Нёс тебе цветок в подарок, но одна леди сломала его в автобусе. Случайно, конечно. Она так искренно извинялась, что я был вынужден простить её. – И он улыбнулся. Ох, лучше бы он этого не делал! День рождения Пэдди О’Галлехор выпал из памяти окаменевшей Молли Роу, как записка безнадежно влюблённого из крохотного карманчика капризной красавицы.
 - Ты…Откуда ты? – поперхнулась она.
 - Значит, ты не против, чтобы мы так, запросто? Вот и хорошо. – Влайко протянул Молли Роу сначала стебель, а потом ярко фиолетовую бабочку ириса. – Ведь ты познакомишь меня со своими родителями? А куда ты такая ослепительная?
 - Стоп, стоп, стоп, стоп! – Наконец пришла в себя Молли Роу. – Конечно, ты – большой сюрприз…
 - Конечно, - качнул головой Влайко Рунич и прикрыл веки.
 - Никогда не перебивай меня! – Она поднесла свой указательный палец к самому кончику его носа.
     Он широко открыл глаза и выдохнул:
 - Ого! Вот это девушка!
 - Как ты сюда попал? Ваша группа уехала сразу после осмотра замка. Я сама видела, как автобус отъезжал от стоянки.
 - Ты видела? Значит, я тоже тебе приглянулся, - не унимался Влайко. – Кстати, твоя мать очень красивая женщина, а отец очень сильный мужчина. Как он орудует кувалдой! С каким изяществом, просто поэма!
 - Ещё одно слово и я убью тебя, - прошипела Молли Роу, хотя почувствовала, что её родителями Влайко восхищался совершенно искренне.
 - Да и братья у тебя – славные ребята.
 - С ними-то когда ты успел съякшаться? – в недоумении воскликнула она.
 - Я присоединился к ним здесь, недалеко от ручья, - буднично махнул рукой Влайко. – Они беседовали о чём-то с неким Кевином Батлером. Беседа обещала затянуться, поскольку собеседников со стороны Кевина поприбавилось. А Джеральд и Джозеф были в меньшинстве.
   И только тут Молли Роу вполне разглядела соскобленные костяшки на руках Влайко и свежую ссадину от уха до ключицы.
 - Хорош! – откровенно возмутилась Молли Роу. – Кто тебя просил ввязываться в то, о чём тебе неизвестно! Да кто ты вообще такой, раз позволяешь себе такое в чужом месте? В чужой стране?
 - Тише, тише, - весело рассмеялся Влайко. – Может, мы уже уйдём с дороги? Лучше пригласи меня домой.
 - Никогда! Пойдём к Джеку Фитцпатрику, здесь он держит паб. Меня-то он напоит чаем с молоком, а тебя – не знаю.
 - Ну, уж это я возьму на себя, - качнул головой Влайко Рунич, и его бровь сделала роскошную волну.
   Влайко очаровал всех присутствующих в пабе. Было их в этот дневной час немного, но Молли Роу знала, что через пятнадцать минут весть о разговорчивом пареньке их Черногории разлетится по всей деревне. Она была ошарашена, ошеломлена, поражена тем, что с ней произошло. Она смотрела на Влайко и с каждой минутой отчётливей понимала, что, несмотря на разницу в возрасте (Рунич был старше её лет на шесть), на несовпадение взглядов (его манера держаться явно не понравилась бы отцу), Влайко Рунич – единственный из возможных претендентов на её сердце.
   Отойдя от барной стойки, где он развлекал немногочисленную бунраттскую публику, Влайко махнул рукой Молли Роу и крикнул:
 - Мистер Фитцпатрик открыл мне тайну твоего сердца!
   Джек с виноватой улыбкой развёл руками:
 - Этот мальчик такой напористый, что ему трудно в чём-либо отказать!
 - Дже-ек! – простонала Молли Роу и размашисто погрозила ему кулаком.
 - Не ругай его, - мягко сказал Влайко, подходя к её столику. – Ты уже допила свой чай с молоком? Заказать ещё?
   Молли Роу, надувшись, наблюдала из окна, как миссис Диклан таскала за вихры своего несносного сына Бобби.
 - Ну, не дуйся, - улыбнулся Влайко. – Тем более, что твой секрет, оказывается, знает весь Бунратти.
 - Да, - пробурчала Молли Роу. – Теперь его знает и вся Черногория.
   Влайко громко рассмеялся:
 - Ну, Черногория несколько больше моего ботинка. Но я горд тем, что ты обо мне – так. – Он посмотрел на неё с нежностью. – Говорят, ты не особо и скрываешь свои пристрастия. Маленькая Кетлин О’Шей и вовсе считает тебя «подложенной».
   Молли Роу вытаращила глаза:
 - Откуда ты знаешь Кетлин О’Шей?
 - Одри Галлахен рассказала.
   Молли Роу повернула лицо в сторону полной и очень подвижной Одри, которая частенько заглядывала в паб Джека Фитцпатрика, потому что была к нему не равнодушна. Это давно все знали. Сейчас она протирала вместе с ним огромные пивные кружки. Одри махнула девочке рукой и энергично потрясла большим пальцем, что могло означать только одно: молодец, крошка, держи этого паренька покрепче, он – лакомый кусочек. Молли Роу сжала ладонями виски.
 - Ты хоть знаешь, что такое «подложенная»? – на долгом выдохе спросила она Влайко.
 - Да, - таинственно прошептал он, глаза его вспыхнули, а бровь заволновалась. – Мне успела рассказать об этом Одри. В ваших краях любят проказничать эльфы. – Молли Роу усмехнулась. – Поговаривают, что у них в большой цене человеческие дети. По какой причине, я так и не выяснил. Однако время от времени эльфы пробираются в дома людей, забирая новорождённого, а вместо него кладут в люльку крохотного эльфика или феечку, что, должно быть, произошло в данном случае. Говорят, что они неплохо приспосабливаются к жизни среди людей, но не теряют магической власти над ними и постоянно тоскуют о прошлом.
 - Ну, раз ты так всё хорошо знаешь… - тряхнула головой Молли Роу.
 - А ещё они очень забывчивы, - сверкнул глазами Влайко Рунич. – Они щедры на обещания, но забывают о них, как только их произнесут.
   Молли Роу даже подпрыгнула на месте:
 - Пэдди! Пэдди О’Галлехор! Её день рождения! Я шла к ней на день рождения!..
   Она вскочила и стала обыскивать паб: где-то должен лежать забытый ею альбом с коллекцией сухих трав.    
 - Что случилось? – еле поспевал за ней Влайко. – Ты как с цепи сорвалась.
 - Ты думаешь, я тебя вышла встречать, такая ослепительная? – задыхалась от слёз и стыда Молли Роу. – Да из-за тебя в моей жизни всё наперекосяк пошло! Я шла на день рождения к своей лучшей подруге. И у меня, между прочим, был подарок!
 - Этот что ли? – протянул ей альбом Влайко.
 - Откуда он у тебя? -  рявкнула она на него.
 - Взял с подоконника. Ты как вошла, бросила его на подоконник у самой двери.
   Молли Роу схватила альбом и выскочила на улицу.
   Когда она постучала в дом к О’Галлехорам, там уже не было ни Китти и Бриджит Конноли, ни Саливана Рейли, ни Тома Джонса… Пэдди сидела за столом и читала открытки. На столе на зелёном блюдце лежал кусок черничного пирога.
 - Пэдди…
   Пэдди вздрогнула и оглянулась. На пороге её комнаты, вжав голову в плечи, стояла Молли Роу.
 - Прости меня, - прошелестела она, боясь ступить за порог.
 - За что? – грустно спросила Пэдди. – Ты же не обещала, что придёшь.
 - За это и прости.
 - Проходи. Я оставила тебе пирог. Так, на всякий случай.
    Молли Роу села напротив Пэдди.
 - Посмотри, - сказала та, - какую открытку мне подарил Том Джонс.
 - Он давно влюблён в тебя, - проговорила Молли Роу, принимая из рук подруги большую открытку бирюзового цвета.
 - Я знаю, - улыбнулась Пэдди.
 - Когда же он, наконец, признается?
 - А зачем? Я ведь знаю.
 - Наверное, это ты «подложенная», - вздохнула Молли Ролу и протянула Пэдди альбом с коллекцией сушёных  трав. – Это тебе, возьми, пожалуйста. Не отказывайся.
   Пэдди бережно взяла альбом в руки, подняла его к лицу и шумно втянула носом воздух.
 - Ты всегда так делаешь, когда берёшь его в руки, - улыбнулась Молли Роу.
 - И всегда буду так делать, - ответила Пэдди, прикрывая веки. – Я с ума схожу от этого аромата. – Она отложила альбом. - Как Влайко Рунич?
   Молли Роу вспыхнула:
 - Первостатейный нахал… Но его имя торчит на моём языке, как заноза, хотя должно выдыхаться, как песня. – Она улыбнулась. – Приходи завтра к Шамосу. И Тома Джонса приводи. Он так забавно краснеет.
 - Он не пойдёт.
 - Почему?
 - Он тебя боится.
 - Почему?
 - Он считает, что ты «подложенная».
 - И он тоже?
 - А кто ещё? – Пэдди наклонила голову к плечу.
 - Неважно, - дёрнула плечом Молли Роу.
 - Тебя это обижает? – спросила Пэдди.
 - Да нет, просто… Единственное, чем я похожа на «подложенную», так это забывчивостью. Они забывают о своих обещаниях сразу после того, как их произнесут.
 - Кто тебе это сказал?
 - Влайко Рунич.
 - Наш человек, - подмигнула Пэдди своим нежно-голубым оком.
   Когда Молли Роу пришла домой, она увидела картину, лишившую её на миг дара речи. За столом, рядом с отцом, сидел Влайко Рунич, а мать подавала им на лаковом подносе кофе с ликёром.
 - А-а, дочка, - протянул отец. Его раскрасневшееся лицо  говорило о том, что сегодня вечером без потина не обошлось. – Посмотри, какой гость к нам пожаловал. Он останется на ночь, а завтра Ченинг Эшли отвезёт его в Дублин. У Ченинга там дела. Мальчик столько рассказывался о Черногории. Мальчик любит свою Родину. Значит, он настоящий мужчина.
 - Эй, приятель, притормози, - смеясь, крикнула мать. – Ты и за полгода столько не говорил. Молли Роу, детка, садись к столу, рагу уже остывает.
 - Мама, что он здесь делает? – наконец обрела дар речи Молли Роу. – Что ты здесь делаешь? – обратила она на Влайко гневный взгляд.
 - Как она похожа на Вас, миссис Раферти, - улыбаясь, сказал Влайко, и бровь соблазнительно затанцевала над его влажным взглядом.
 - Я не буду ночевать под одной крышей со всякими проходимцами! – взвилась Молли Роу.
 - Остановись, дочь, - гордо прорычал отец. Молли Роу испугалась. Испугалась и Келли. Они впервые видели Гарри Раферти таким. – Ты не смеешь оскорблять гостя. И в наказание за это ты уступишь ему на ночь свою комнату!
 - Что?! – чуть не задохнулась Молли Роу.
 - Я не повторяю дважды! Ты ночуешь сегодня в комнате для гостей.
 - Может, не стоит так жёстко? – попытался уговорить его Влайко, не ожидавший, что дело зайдёт так далеко.
 - Стоит, мой мальчик, - уже спокойнее ответил Гарри. – Когда у тебя появится такая вот дочь, ты поймёшь, что иногда… Келли, проводи Влайко в комнату Молли Роу. А ты, - сверкнул он глазами в сторону дочери, - готовь себе постель в комнате для гостей.
 - Я не хотел, правда, - шепнул ей Влайко, следуя за побледневшей  Келли Раферти.
 - Я тебя ненавижу, - шепнула ему в ответ Молли Роу.


                Глава II

   Молли Роу долго ворочалась на постели в комнате для гостей. Она никак не ожидала, что, нарушив её душевное равновесие, этот нахальный черногорец заберёт у неё ещё и комнату. Пусть даже только на одну ночь.
   Едва ей минуло десять лет, мать предложила Молли Роу перебраться в крохотную светёлку под крышей. Девочке было уже трудно скрывать своё развивающееся тело и усложнившийся внутренний мир, постоянно находясь на виду у Джеральда и Джозефа. Они, конечно, не обращали на неё никакого внимания: она по-прежнему оставалась для них «крошкой Ро». Но ведь ей так не казалось. Молли Роу входила тогда в возраст, в котором девочки становятся подозрительными, а потому агрессивными. Любой случайный и незаинтересованный взгляд старших братьев в её сторону воспринимался Молли Роу как вторжение в её приватность. Мудрая Келли разобралась в комнатке под крышей и отдала её счастливой дочери.
   Девочка мгновенно влюбилась в своё новое жилище. Наконец-то ей не придётся доказывать право на суверенность, наконец-то она без опаски может предаваться своим мечтам и грёзам! Наконец-то появилось на земле место, которое принадлежит ей, только ей и никому больше. Молли Роу с упоением помогала матери снимать паутину из углов, скребла полы и расставляла мебель. Когда комната приобрела  неповторимое очарование светёлок, охранявших покой и тайны ирландских красавиц туманного  происхождения, Молли Роу с гордостью произнесла: «Теперь всё это – моё и только моё!». Она редко выходила на улицу, боясь оставить свои покои без присмотра, и лишь Пэдди О’Галлехор могла уговорить её на полчаса спуститься к ручью. Пэдди она доверяла.
   Конечно, привязанность к комнате с возрастом стала менее нервной, но не менее крепкой. Она по-прежнему являлась святая святых для Молли Роу, убежищем, исповедальней, местом трепетных встреч с единственным возлюбленным, которого она никогда не ждала, потому что уже выдумала. Её комната была пространством перехода фантазий в плоскость реальности, а этого никто и ни при каких условиях видеть не должен.
   И вдруг внезапно появившийся пришелец из чужих миров, не имеющий права ни на её душу, ни на её комнату, забирает и то и другое! Молли Роу чувствовала себя совершенно голой и сгорала со стыда: отец дал возможность Влайко Руничу обозревать все тайны её девичества, лежавшие в её комнате на поверхности. Кто-кто, а уж Влайко Рунич подвергнет «жилище «подложенной» самому тщательному и неторопливому обследованию. Девушка содрогалась от одной только мысли, что он подойдёт к её письменному столу и начнёт перебирать своими горячими чужими пальцами листки её рукописей, что его пламенная душа спалит те нежные, трогательные и порхающие образы, которыми она заселила свои тетради, и от них не останется и следа,  что его жаркие глаза прожгут стены, ситцевый полог её мягкой постели, саму постель, сделая воздух в её комнате непригодным для её дыхания, тяжёлым, колючим.
   Молли Роу резко села, откинула покрывало и подошла к окну. На сад опустился туман. Над его поверхностью уныло качался Шамас. Плотная манящая пелена время от времени вздрагивала и выпускала наружу сонного ворона или осторожную малиновку, и вновь запиралась, словно хранила под собой чьи-то тайны. Туман всегда магически действовал на Молли Роу. Она накинула на плечи покрывало и приоткрыла дверь комнаты. Дом спал. Где-то во сне разговаривал Джозеф, то и дело упоминая Уотсона, рыжего парня с густыми, сросшимися на переносице бровями. Ворчал холодильник, капала вода из неплотно закрученного крана. А Молли Роу вдруг показалось, что дом вовсе не спит. Что он замер в ожидании чуда. И ей стало весело и страшно одновременно. Так всегда было, когда она чувствовала чудо.
 -  Здравствуй, прекрасное приведение… -  Жаркий шёпот ударил её в затылок, и она, от испуга шумно втянув носом воздух, закрыла рот ладонью, чтобы не закричать. – Крошка Ро любит ночные прогулки?
   Перед ней стоял бледный в лунном свете и невыносимо привлекательный Влайко Рунич.
 - Не называй меня так, оборотень проклятый, - зашипела она и ударила его кулаком в грудь. – Я чуть с ума не сошла со страху.
   Влайко смотрел на неё и печально улыбался.
 - Я тоже люблю туман…
   У Молли Роу защемило сердце. «Колдун окаянный…  Его голос завораживает и подчиняет, - думала она. – Вот сейчас мне хочется его обнять. Как мне хочется его обнять…». Молли Роу резко развернулась и побежала в комнату для гостей, чтобы спрятаться там от клубящегося и обволакивающего, как туман, голоса Влайко. Но тот схватил её за край покрывала и она, вместо того, чтобы сбросить его и мчаться дальше, как-то обмякла  и осела на пол, уткнувшись лбом в стену.
 - Подожди, не убегай, - вдруг жарко зашептал ей на ухо Влайко. – Скоро всё изменится, ты слышишь меня? Скоро измениться всё. Ведь я знал тогда, когда спрашивал путь к замку, будто бы отбившись от своей группы, я знал, к кому подходил за советом. Как только я увидел тебя, выходящую из дома, как только заглянут в твои странные глаза, я знал, кто ты.
 - Мне страшно… - Молли Роу дрожала всем телом.
 - Я не хочу, чтобы ты растворилась здесь, в этой дивной зелени, среди этих дивных людей и ушла в эту дивную землю, не оставив после себя ничего. Я хочу, чтобы твоё волшебство жило даже тогда, тебя не станет.
 - Какое волшебство? – стучала зубами Молли Роу. – О чём ты говоришь? Уезжай завтра же! Пусть завтра же тебя не будет в нашем доме, в Бунратти, в Ирландии.
 - В мире… - лучисто улыбнулся Влайко. – Завтра случиться то, что ты желаешь. Но сейчас выслушай меня до конца. Ты смотришь на мир своими зелёными глазами, но не видишь его таким, каким он становится рядом с тобой. Ты идёшь, а я вижу, как от твоего пушистого затылка возносится к небу золотистая нить. Ты её не чувствуешь пока, люди её и вовсе не замечают. Но от сияния этой нити становится светлее ночью и радостнее днём. Ты должна до конца разбудить в себе дар, который уже ворочается в твоей душе. Ты должна услышать его и разбудить. Но не только это… - Влайко склонился почти к самому лицу Молли Роу. – Неси его людям. Даже когда твоя гордыня скажет тебе «нет», неси его людям. Даже когда ты решишь, что властна над ним, поскольку сама его выносила, неси его людям. Через силу, через слёзы, через «не вижу смысла», через лень… Поскольку ходят по земле люди, которым твой дар нужен, чтобы выбрать путь, найти ответ, не сойти с ума, выжить. Ходят и будут ходить. – Влайко отстранился и сел рядом с Молли Роу, прислонившись спиной к стене. – Ты не видишь себя, когда читаешь свои легенды. Пэдди О’ Галлехор рассказывала мне…
 - Пэдди?! – поперхнулась Молли Роу.
 - Именно, - улыбаясь одними глазами, проговорил Влайко. - Она же была очень несчастной до тебя. Вспомни свою сказку «Происшествие в Лохлене» - Молли Роу кивнула. -  Старинная ирландская легенда о вечной и неизбывной тоске по дому. Превращённые в тюленей принцы тосковали о земле, не имея возможности жить на ней, а вернувшись в человеческие тела, тосковали по морским глубинам. О чём молила небо сестра зачарованных принцев?
 - «Если так надо, пусть будут несчастья и беды, если так надо, пусть будут слёзы радости и разочарования и холодное дыхание тоски. Не отнимай этого у нас, если Ты решило, что так надо. Просто дай чуть больше сил, чтобы всё это вынести», - призрачно промолвила Молли Роу.
 - Ты дала сил Пэдди О’Галлехор вынести то, что приготовила для неё судьба.
 - Она мне ничего такого не рассказывала… - Молли Роу во все глаза смотрела на Влайко Рунича. – Да кто ты такой, что моя лучшая подруга открывает тебе то, о чём со мною не обмолвилась и словечком?
   Влайко поднялся:
 - Пойдём в сад, посидим под Шамасом,  а то твоих разбудим.
 - Откуда ты знаешь, что Шамаса зовут Шамасом?
 - Не снимай покрывало, там прохладно.
   Они долго сидели молча на двух перевёрнутых вёдрах, которые Влайко нашёл у дверей сарая. Джеральд всё время забывал их там, а мать его ругала за это. Он пытался устроить в восточном углу сада декоративную водяную мельницу. Джеральд уже вырыл достаточно глубокую яму, выложил её дно и скаты кафельной плиткой, белой с зелёными разводами, а теперь наступил черёд заполнения этого «очаровательного резервуара», как называла яму Джеральда старая Жаннетт Уолберт, живущая по соседству, водой. Причём Джеральд был категорически против шланга. Он заполнял его вёдрами, которые и забывал у дверей сарая, на которых сейчас и молчали Влайко Рунич и Молли Роу.
 - Так что же тебе рассказала Пэдди О’Галлехор? – спросила, наконец, Молли Роу, поёживаясь под покрывалом от ночной прохлады.
 - У Пэдди серьёзный порог сердца, - глухо отозвался Влайко.
 - Не-е-ет, - со свистом выдохнула Молли Роу и закрыла руками глаза. – Нет, нет, нет…
 - Так случилось, и тут мало что можно изменить. Сколько ей осталось, одному Богу известно. Но как только она увидела тебя, её больное сердце стало биться ровнее и спокойнее, а в душе проснулась надежда. Она очень любит повторять одну фразу из «Похождений Томаса Лермонта», которые ты закончила к Рождеству. – Молли Роу уже не удивлялась. – «Есть сердца, которые с самого начала рвутся в бой и ровно отстукивают счёт жизни, когда самой жизни угрожает смерть. Есть сердца, которые стучать осторожно, чтобы эту жизнь не спугнуть, ибо главный бой ещё впереди. Вторым приходится значительно труднее, чем первым».
   Молли кивала и шёпотом повторяла свои собственные слова, которые в устах Влайко Рунича казались странными, далёкими и какими-то таинственными.
 - Пэдди, - продолжал Влайко, - до этого момента убеждённая, что жизнь проходит мимо неё, так и пройдёт мимо неё, даже не задев крылом, после «Похождений» вдруг поняла, что она в выигрыше. Да-да, именно она, насквозь больная, неторопливая и молчаливая. Она вдруг поняла, что её жизнь, её любовь, её ошибки и победы – впереди. Они будут впереди и тогда, когда у большинства сверстников жизненный опыт будет перегружен разочарованиями, а иногда и просто пустотой. Её главный бой впереди. Её сердце знает это и готовится. И Пэдди успокоилась. Так успокоилась, что и родители и врачи начали замечать позитивные сдвиги в состоянии её здоровья. - Влайко остро посмотрел в изумрудные глаза Молли Роу. – Ты не имеешь права растворять свой дар в волшебном воздухе Бунратти. Это было бы не справедливо по отношению к тем людям, которые уже ждут твоей помощи.
 - Почему я не могу помогать людям отсюда? – спросила Молли Роу.
 - Потому что здесь очень уютно, очень спокойно. Потому что твоё волшебство здесь будет восприниматься, как воздух: здесь им дышит всё и все.
 - А как же Пэдди О’Галлехор?
 - Пэдди ты уже помогла. Если бы она не приехала сюда, ты бы даже не знала о её существовании. – Влайко поднял бровь: - Слушай, а почему ты никогда не спрашивала, откуда она приехала?
- Не знаю, -  пожала Молли Роу плечами – Мне почему-то и в голову это никогда не приходило. А откуда она приехала?
 - Прабабушка Пэдди эмигрировала из Дублина на Средиземное побережье Франции. Там появился на свет дед Пэдди, Рой О’Галлехор, потрясающий карикатурист. А потом и её отец, Пол. Из поколения в поколение в этой семье говорили на гэльском языке, зная, естественно, и английский и французский. Ты не разу не слышала, как Пэдди говорить на гэльском?
   Молли Роу качнула головой.
 - Конечно, ты же даже не знала, что она говорит на нём.
 - Откуда тебе всё это известно?
 - А почему ты не спрашиваешь, где мой акцент? – Влайко с лукавой улыбкой посмотрел на Молли Роу. Она медленно поднялась и, уставившись на Влайко глазами, полными ужаса, попятилась к дому.
 - Ох, нет, нет, нет! – замахал руками Влайко. – Ты подумала обо мне Бог весть что… Я не из этих. – И он ковырнул пяткой кроссовки мягкую влажную землю.
 - Но было бы глупо предположить, - начала, заикаясь, Молли Роу, - что ты незаконнорожденный брат Пэдди О’Галлехор.
 - Было бы глупо, - медленно кивнул Влайко Рунич. – Но я прошу тебя, всё-таки что-нибудь предположи. Иначе мне многое придётся тебе объяснять. Хотя надо признаться, ты одна из немногих, которые готовы к этим объяснениям. И всё-таки ещё рано.
   Молли Роу смотрела на порхающую бровь над чёрным глазом, и её кидало то в жар, то в холод.
 - Я думала, ты влюблён в меня, - шёпотом сказала она.
 - Конечно, я влюблён в тебя, - шепнул в ответ Влайко, поправляя тугую прядь её каштановых волос, выбившуюся из-под покрывала, которым она укуталась с головой. – Конечно… Как же мне не любить тебя?  - Он тихо и нежно посмотрел в глаза Молли Роу, и она еле слышно заплакала. – Я знаю и люблю в тебе всё: и твои хрустальные слёзы, и твой раскатистый смех, и твою трепетность, и твоё дикое упрямство. И твоё слово.
   Молли Роу уткнулась в его плечо и услышала лёгкий аромат лаванды и травы после дождя.
 - Сердце моё, - шепнул ей в затылок Влайко, - завтра я уеду.
   Молли Роу дёрнулась и подняла к нему заплаканное лицо:
 - Куда? Зачем? Почему завтра?
 - Так надо. Я не могу тебе всего рассказать. Поверь мне, так надо.
   Молли Роу вытерла лицо ладонью.
 - Куда? – настойчиво переспросила она.
   Влайко шумно улыбнулся:
 - В Петровац.
 - Куда?
 - Есть такое дивное местечко на Адриатике.
 - Зачем?
 - О Боже, - тихо засмеялся Влайко. – Пожалуй, мне стоит ответить на все твои вопросы. Какой там следующий? «Почему завтра»?
 - Зачем? – одними губами спросила Молли Роу.
 - Успеть кое-что подготовить… - Влайко поморщился. – Бедный твой муж! В общем, там у меня дела, которые ждут завершения.
 - Почему…
 - Завтра? – Влайко погладил Молли Роу по плечу. – Этот срок установлен не мной. Я уже говорил, что так надо.
 - Ты военнослужащий?
   Влайко воздел руки к небу и вполголоса крикнул:
 - Господи! Воображение этой женщины становится опасно пророческим! – А потом серьёзно и спокойно добавил: -  Ты почти угадала. А сейчас я провожу тебя до комнаты гостей, где ты сегодня ночуешь по моей милости, и ты крепко заснёшь. Сладко заснёшь. А завтра встанешь счастливой и будешь радоваться каждой минуте жизни. А в полдень загляни под подушку. Я оставлю тебе кое-что. Только в полдень, не раньше.
   Влайко оказался прав: как только Молли Роу коснулась щекой подушки, она тот час же погрузилась в сладостные волны сонных фантазий. Ей снилось, что она плывёт в маленькой лодке по какому-то живописному каналу. А по небу гуляют облака, каких она ещё никогда не видела: огромные, клубящиеся, золотисто-розовые, словно отдельные миры со своей сказочной жизнью. Когда Молли Роу открыла глаза, было давно уже утро. На кухне мать звенела блюдцами, в которые разливала сгущённое молоко к оладьям, в саду поскрипывали вёдра Джеральда: он носил воду на свою мельницу. На душе было светло и легко. Она потянулась и встала с постели. «Влайко!» - пронеслось у неё в голове.
 - Мама! -  крикнула Молли Роу и побежала на кухню прямо в пижаме. – Мама, он уже уехал? Он уже собрался и уехал?
   Келли, не переставая хлопотать у стола, как-то буднично произнесла:
 - Он даже будить нас не стал. Оставил записку и исчез. Странная записка. Милый мальчик, но всё же так не делают. Переоденься, пожалуйста, через минуту завтракать. Гарри! Джеральд! Джозеф!
 - Мама… - Молли Роу покрылась испариной. – Где записка?
   Келли достала из кармана передника сложенный вдвое листок бумаги. Молли Роу поднесла его к лицу и вновь услышала тот самый лёгкий аромат лаванды и травы после дождя. Её сердце зашлось от нежности.
 - С тобой всё в порядке, Ро? – тревожно спросила Келли.
 - Да, мама, - выдохнула Моли Роу. – Скажи только, ты не заходила в мою комнату после его отъезда?
 - Нет. А что, надо было?
   Молли Роу замотала головой:
 - Я сама уберу постель. Я всё сделаю сама!
 - По-моему, я понимаю, что с тобой творится, девочка моя, - улыбнулась Келли и, подойдя к дочери совсем близко, коснулась губами её уха: - Он даже очень-очень…
 - Да, - зажмурилась Молли Роу, - он даже очень-очень. – И она побежала в свою комнату.
   Плотно закрыв за собой дверь, она открыла записку от Влайко Рунича и прочитала:
   «Дорогие мои Раферти! Никогда не забуду вашей услуги. Ужин был выше всяких похвал, мисс Келли. Вынужден уехать, не попрощавшись. Труба зовёт. Передайте Молли Роу, что всё – будет! Она поймёт. Джеральд сделает потрясающую мельницу. Пэдди О’Галлехор оценит. Джозефа не отпускайте в Дублин. Хотя… Он всё равно вернётся на радость мистеру Гарри. Не поминайте лихом!
                Влайко Рунич».
   «Как же мама могла спокойно говорить об этом? - с трепетом подумала Молли Роу. – А вдруг… Вдруг этот непонятный Влайко позволил маме прочитать только то, что она прочитала: благодарность и прощание? Что же означает всё остальное? Кто дал ему право говорить о том, что будет с нами дальше? Кто же на самом деле этот Влайко Рунич?»
   Через шесть лет Молли Роу перечитает эту записку. Именно тогда Джеральд сделает Пэдди О’Галлехор предложение возле своей водяной мельницы, которая станет так же крохотной достопримечательностью Бунратти, и получит от неё робкое согласие. Джозеф увяжется за американкой, которая приедет  любоваться замком в составе шумной и многокурящей туристической группы. В Дублине она его бросит, осмеяв с ног до головы, и он пустится во все тяжкие. Гарри и Джеральд приедут вызволять его из следственного изолятора. Очень помогут связи Пэдди: её троюродный брат, огромный бритоголовый детина с задушевным голосом и такими же, как у кузины, нежно-голубыми очами, держал свою адвокатскую контору в Дублине. Его репутация и весь внутренний мир жили в постоянном конфликте с внешним видом. Это его очень печалило. В конечном итоге Джозеф вернулся в Бунратти и стал подвизаться у отца в кузнице в фольклорном парке. Вскоре это занятие пришлось ему по душе, и Гарри понял, что нашёл приемника.
   Что же касается Молли Роу… Но это было много позже. А сейчас она стояла босая, в пижаме, прижимала к лицу письмецо Влайко Рунича и на крики матери, что все уже за столом, шёпотом отвечала: «Иду-иду…»
   После завтрака Молли Роу пошла к Шамасу, где её уже ждала  Пэдди.
 - Я, честно говоря, думала, что ты забудешь о нашей встрече, - сказала Пэдди, внимательно изучая лицо подруги. – Вот только я не пойму: или тебя страшно огорчил отъезд Влайко или наоборот страшно обрадовал.
 - Откуда ты знаешь, что он уехал? – напряглась Моли Роу.
 - Он оставил мне записку. Мама сказала, что забегал рано-рано. Тихо постучал, молча передал записку и ушёл. Слушай, он совсем меня запутал. Точнее, испугал. – Пэдди села на траву и прижалась спиной к Шамасу. – Расскажи мне о нём.
 - Покажи мне письмо, - рухнула рядом Молли Роу и, потупив глаза, добавила: - Если, конечно, там нет ничего такого.
 - Какого? – искренне удивилась Пэдди.
 - Значит, покажи.
   Пэдди достала из кармашка сарафана листок бумаги, сложенный вдвое.
 - И бумага-то одна и та же, - буркнула под нос Молли Роу, поднесла записку к лицу и вдруг крикнула: - Но это же не лаванда! Это не лаванда и не трава после дождя!
 - О чём ты? – всё больше тревожилась Пэдди.
 - Это не его запах, - не унималась Молли Роу, отчаянно нюхая бумагу. – Он пахнет лавандой и травой после дождя, а это ландыш.
 - Тебе тоже так показалось? – оживилась Пэдди и, выхватив записку из рук подруги, прижала её к своему носу. – Определённо ландыш. Причём вечером. Вечерний ландыш.
 - Он что, возит с собой фабрику для опрыскивания писем. Джеральд! – крикнула Молли Роу брату, нёсшему ведро воды к мельнице.
 - Чего тебе? – вяло спросил Джеральд, но, увидав, Пэдди О’Галлехор, поставил ведро на землю, вытер ладонь о штанину и протянул ей руку. – Здравствуй, Пэдди. Рад тебя видеть.
   Пэдди коротко пожала пальцы Джеральда и мягко кивнула на его приветствие.
 - Джеральд, понюхай, - сказала Молли Роу, тыча в лицо брата записку  Влайко. – Понюхай и скажи, чем пахнет.
   Джеральд нехотя взял в руки листок и шумно принюхался. Девочки замерли.
 - Ну? – в нетерпении топнула ногой Молли Роу. – Чем пахнет?
 - Твоей дуростью, - отрезал Джеральд, взял ведро и скрылся за кустом ежевики.
 - Что с него взять, - махнула она рукой в сторону ушедшего брата. – А с запахами надо бы разобраться. У меня слишком много версий того, что это за человек такой – Влайко Рунич.
 - А у меня - слишком мало, - развела руками Пэдди.
 - Что он тебе пишет?
 - Я вообще не знала, зачем он мне писал, - сказала Пэдди, передавая записку Молли Роу. – Я видела его только один раз и то мельком.
   Молли Роу дрожащими руками поднесла лист к глазам.
   «Пэдди, Вы не знаете меня, зато я знаю Вас. Я вынужден покинуть это благословенное место. Здесь все дела мои сделаны. У меня к Вам просьба. Не давайте Молли Роу лениться, шевелите её. В этом - ваше общее спасение. Вам не обойтись друг без друга. Пока, во всяком случае. И здесь не самое главное географическое соседство. 
   Сейчас я лечу в Петровац – милый, славный городок на Адриатике. Там у меня дела, которые я должен завершить в ближайшее время. Пэдди, пожалуйста, читайте сказки и легенды Молли Роу Раферти. Особенно это эффективно на ночь, хотя бы по два листа. Прощайте, Пэдди О’Галлехор. Кто-то из Ваших сделает жизнь кого-то из Раферти удивительной.
                Влайко Рунич».
   Моли Роу молча передала записку Пэдди.
 - Вот эта строка: «Кто-то из Ваших сделает жизнь кого-то из Раферти удивительной». Что это? – Пэдди во все глаза смотрела на Молли Роу.
 - В той записке, которую он оставил нам, были строки о тебе и Джеральде. Мне кажется, я тихо схожу с ума. Зачем он навязался на мою голову? Почему именно на мою?
 - Смотри, здесь какая-то приписка, - дёрнула её за локоть Пэдди и ткнула пальцем в письмо. – Странно, с утра я её не заметила.
   Молли Роу схватила письмо.
   «Ты внимательно прочитала, Молли Роу?».
 - Ну, вот это уже наглость! За кого он меня принимает? – вскинулась было она, но потом как-то потухла.
 - А мне кажется, что он надеялся на то, что ты прочитаешь, - сказала Пэдди, раскачивая сложенной запиской у самого носа подруги.
 - Он знал, что я его прочитаю. – Молли Роу поднялась с земли. – Судя по всему, дорогая, этот отвратительный Влайко Рунич определил нам с тобой никогда не прощаться. – Она широко улыбнулась и обняла Пэдди. – И это единственное, что примиряет меня с его существованием в моей жизни.
 - Остаётся только разгадать его секрет, - улыбнулась в ответ Пэдди.
 - Может быть, он какой-нибудь агент какой-нибудь разведки. – Молли Роу сузила глаза. – Но не могу взять в толк, зачем ему понадобились мы?,
 - Должно быть, всё дело в нашем смертоносном очаровании. – Пэдди тоже сузила глаза. – А это очень ценится при вербовке.
 - Думаю, это можно рассматривать, как версию…
   И они, шутя и смеясь, направились в дом пить чай с молоком и есть кексы с изюмом, которые превосходно выпекает Келли Раферти.
   В своей комнате Молли Роу оказалась около четырёх пополудни. И только тогда она вспомнила, что Влайко оставил её «кое-что» под подушкой. Она рванула к постели, отбросила подушку к стене и обнаружила узкий длинный конверт цвета топлёного молока. 
«Опять письмо… Когда он успевает их писать? Маме, Пэдди, вот и мне теперь, - шептала она, не отводя глаз от конверта. – Надеюсь, что мне, а не Шамасу».
   Молли Роу  дрожащими руками вскрыла конверт. Она ткнулась носом в сложенный вдвое лист и шумно втянула носом лёгкий аромат лаванды и травы после дождя.
 - Всё понятно, - качнула она головой. – Просто для каждого, кому он пишет, у него отдельная тетрадь с отдельными запахами. Что за блажь такая?
«Молодец, что не раньше полудня, - прочитала Моли Роу. -  Я немного боюсь твоей несдержанности и любопытства. За «подложенными» это водится…»
 - Ха-ха, - дёрнулась она. – Оч-чень смешно!
«Молли Роу, дорогая, не мучай ни себя, ни других вопросами относительно моей «загадочной» личности. Это принесёт только раздражение. Когда нужно будет, всё разъяснится само собой. А теперь о тебе. Прости, что я давил на тебя, уговаривая вплотную заняться словотворчеством. Я совершил грубейшую ошибку, за которую поплачусь. К этому решению ты должна была прийти сама. И, наверное, когда-нибудь придешь. Но только сама, без чьей-либо помощи. И моей, в частности. Мне просто хотелось, чтобы ты пораньше поняла, какая сила живёт в твоём слове, и каким осторожным нужно быть с этой силой. Судя по всему, сделал я это не слишком деликатно. Прости меня, детка.
   И ещё. Загляни в конверт… Стоп! Сначала дочитай! Здорово я тебя перехватил! – Молли Роу улыбнулась. – В конверте билет до Тивата. Это город в Черногории. Там же автобусный билет до Петроваца. На первых порах поживёшь на Вилле Срзентича. Там у меня добрые связи. А там посмотрим.
   К чему всё это? Этот поступок уже санкционирован, и я спокоен, ибо не нарушаю закона. Если ты обратишь внимание на дату вылета, ты удивишься… И твои изумрудные глаза станут яркими, как … ох, прости меня за лирическое наступление. Вот сейчас открывай авиабилет. Да-да, сейчас уже можно. – Моли Роу достала авиабилет и подпрыгнула: дата вылета 5 июня 1972 года. Она снова вцепилась в письмо. – Именно! Ровно через десять лет от сегодняшнего числа. Я знаю, как ты привязана к родителям, Бунратти, к своей волшебной Ирландии, от воздуха которой, правда, теряешь ощущение реальности. Но если тебе когда-нибудь вдруг захочется всё изменить и сделать что-то большее, чем ты делаешь… Когда ты будешь готова на поездку в один конец, билет поможет тебе. Если этого не случится, просто разорви его и не вспоминай. Значит, так тому и быть. Спрячь этот конверт так, чтобы он не тревожил ни тебя, ни твоих родителей. Сейчас и не время думать о перелётах. Это время ещё придёт. Может быть. И сделай одолжение: не делись новостью о Петроваце с Пэдди. Просто поверь мне. Нежно обнимаю тебя.
                Влайко Рунич.
P.S. А как я завёл тебя с ароматом лаванды и травы после дождя? Или ландыша на вечерней заре? Мне просто нравится наблюдать за огоньками в твоих глазах.
                Твой Влайко.»
   Молли Роу опустила письмо на колени.
 - Мой Влайко. Черногория. Петровац, - прозрачным голосом произнесла она. – Как я буду расхлёбывать эту легенду, Влайко Рунич? Легенду, которую ты назвал моим длинным именем.
   Она медленно поднялась, убрала письмо в длинный узкий конверт цвета топлёного молока, туда же сунула авиабилет, датированный 5 июля 1972 года и, подойдя к книжной полке, спрятала «дары Влайко Рунича» в тёмно-зелёный томик Джойса.

               
                Глава III

   И действительно, письмо Влайко Рунича не беспокоило Молли Роу, оно не стало постоянной мыслью на ночь глядя, не искушало, когда отец становился особенно молчаливым, а мать особенно требовательной. Воспоминание о нём походило скорее на плод, который ещё не вызрел.
   После отъезда Влайко Молли Роу стала замкнутой и неразговорчивой. Только Пэдди О’Галлехор могла как-то расшевелить её. Причём для этого ей достаточно было просто появиться на пороге дома Раферти. Молли Роу и раньше испытывала к ней какой-то особый трепет и не потому, что Пэдди её лучшая подруга. Её трепет вообще не имел никакого отношения к дружбе. Это питалось чем-то иным. Словно два земляка узнали друг друга в далёкой чужой стране: теперь их связывает нечто большее, чем дружеское похлопывание по плечу и общие темы для разговоров. Они могут быть даже заклятыми врагами, это всё равно не отменит их вечной привязанности. Так случилось и с Молли Роу. Когда она впервые увидела Пэдди, её пронзило ощущение «знакомости». Она узнала тонкую бледную девочку с нежно-голубыми очами, словно прожила с ней бок о бок ни одну сотню лет. И волна великой нежности и тоски накрыла Молли Роу с головой. Сначала была эта волна, уже потом – дружба.
   После того, как Влайко поручил ей Пэдди, сделал её ответственной за физическое состояние подруги, в чувствах Молли Роу стал проглядывать оттенок отчаянного материнства, основанного ни на счастье, а на боли. Именно эта боль и повела её  литературное дарование в сторону бесконечных счастливых финалов. Её саги и легенды стали лёгкими и прозрачными, как стрекозиные крылья, их пронзительный лиризм рождал слёзы очищения и радужные сны даже в самые душные и безлунные ночи. Сказки Молли Роу стали обязательным ежедневным рационом не только для Пэдди О’Галлехор. Переписанные ровным изящным почерком Пэдди, они разлетались по всему Бунратти. Сказки «крошки Ро» явились глотком живительной влаги  для потерявшего интерес к жизни Джереми Уотса, который не мог прийти в себя после смерти жены, маленькой Мэри. Они придали сил Наоми Смитт, сумевшей, наконец, принять решение и уйти от Джозефа, пьяницы и дебошира, не боясь пересудов. Они помогли встать на ноги Оскару Пенти,  почти утонувшему в глубочайшей депрессии после сложнейшей операции: ему были вынуждены удалить правую руку.
   Как-то поздно вечером, когда Шамас плыл по волнам голубого тумана, в комнату Молли Роу робко постучали.
 - Входи, Джеральд, я ещё не ложилась.
   Она всегда узнавала братьев по тому, как они стучали в дверь её комнаты. Джозеф врывался к ней сразу после двух резких ударов по косяку, не полюбопытствовав даже, может или хочет ли сейчас сестра его видеть.
   Джеральд всегда долго пыхтел и переминался на пороге её комнаты, прежде чем долго, часто и тихо стучаться. Особенно деликатен он стал пару месяцев назад, когда его захлестнула волна нежности к Пэдди О’Галлехор. Он как-то случайно посмотрел на неё, тихо улыбающуюся в сторону заката. Ярко-оранжевое солнце отразилось в её глазах,  делая их фантастичными, с плавающим золотым фитильком на дне чёрных бархатных зрачков. Джеральд понял, что пропал. Он долгое время скрывал это от Молли Роу, которая почувствовала, что с братом происходит что-то неладное. Рядом с Пэдди он и вовсе становился угрюмым и резким, чем немало смущал и пугал её. Месяца через три Джеральд сдался.
 - Молли Роу, нам надо поговорить, - сказал он однажды за завтраком.
 - Джеральд, на тебе лица нет, - забеспокоилась сестра.
 - Нам надо поговорить, - совсем тихо повторил Джеральд.
   Они молча допили чай с молоком и вышли в сад.
   Был июнь. Рододендроны благоухали, в саду звучал стройный пчелиный хор. Бабочки садились прямо на красные песчаные дорожки, и казалось, что кто-то маленький и чудесный рассыпал самоцветные камушки, обозначив свой таинственный маршрут.
   Джеральд прислонился спиной к стволу дерева и закрыл глаза. Молли Роу не торопила его. Она его никогда не торопила: знала, что брат всегда замирал на несколько секунд перед тем, как сообщить что-нибудь важное.
 - Я не знаю, как это случилось, - прошелестел Джеральд, не открывая глаз. – Мне не вспомнить, когда я потерял контроль над собой.
 - Ты о любви? – тихо спросила его Молли Роу.
   Джеральд дёрнулся, открыл глаза и испуганно посмотрел на сестру.
 - Успокойся, - улыбнулась она. – Я всё думала, когда же тебе хватит смелости рассказать о своих чувствах. Ведь тебе же хватило ума выбрать среди всех девушек Бунратти именно Пэдди О’Галлехор.
 - Откуда?.. – часто заморгал Джеральд. – Как? Откуда?
 - Ну, если тебя волнуют только эти два вопроса… - Молли Роу погладила брата по плечу. – Знаешь, чем ты отличаешься от Джозефа? Он умеет хитрить. У него талант. Иногда и не различить, когда он правду говорит, а когда хитрит. Ты не умеешь. Ты словно собственноручно пишешь на лбу то, о чём думаешь, что чувствуешь. В этом вся разница.
 - И давно ты поняла, что это Пэдди?
 - Месяца три назад.
 - С самого начала, - застонал Джеральд, закрыв лицо руками. – А это значит, что почти два месяца об этом знают все остальные. И значит, Пэдди тоже…
 - Ты переживаешь это как позор, - сказала Молли Роу. – Почему?
 - Ты же знаешь её! – вскинулся Джеральд. – Ты же видишь её! А теперь вообрази рядом с ней меня. Забавней картины не найдёшь.
 - Глупости, - дёрнула его за рукав Молли Роу. – Если ты так говоришь, значит, мало ты её видишь и совсем не знаешь. Может, есть смысл сказать ей об этом?
 - Нет, нет, нет! – замотал головой Джеральд, - Только не сейчас. Я не знаю, когда, но только не сейчас.
 - Дурак, - пожала плечами Молли Роу. – Если ты боишься в ответ услышать желаемое «да», то вообще было глупо  влюбляться. Если тебя пугает отказ, то, поверь мне, никто не сможет сказать тебе «нет» так деликатно и тактично, как сделает это Пэдди. Или желаемое «да» не такое уж желаемое?
 - Я не боюсь ни её «да» ни её «нет», - глухо отозвался Джеральд. – Я боюсь саму Пэдди О’Галлехор.
   Молли Роу вытаращила глаза.
 - Да, сестричка, - продолжил Джеральд. – Я боюсь её глаз. Я боюсь её тонкой шеи. Шеи особенно боюсь. Мне страшно, когда она надевает на голову венок, потому что мне кажется, что её шея не выдержит такого груза и сломается. Я боюсь её смеха и её слёз, хотя никогда их не видел и не слышал. Но всё равно боюсь. Я паникую, когда вижу её плавающую походку. Я боюсь находиться рядом с ней, но мне так тяжело, когда её нет рядом.
   Джеральд словно выдохся и рухнул на траву как подкошенный. Молли Роу во все глаза смотрела на своего «неуклюжего, неотёсанного братца», понимая, что в этот момент в нём рождается поэт.
 - Джеральд, тебе писать надо, - шепнула она в затылок брату.
 - Писать… Я и говорить-то толком не умею, - усмехнулся Джеральд.
 - Нет, правда… Вот сейчас… Ведь это была поэма. То, что ты говорил сейчас, - поэма.
   Джеральд резко поднялся с земли и исподлобья глянул на сестру:
 - Знаешь, что… Я к тебе с открытым сердцем, а ты… - И он почти бегом направился в сарай, где по вечерам вырезал из дерева лилии для своего водоёма.
 - Джеральд, стой! Стой, я тебе говорю! – побежала за ним вприпрыжку Молли Роу. – У меня появился план. Да остановись же ты, оглашенный!..
   Молли Роу удалось уговорить брата засесть за перо. Последним доводом в пользу этого «странного и немного таинственного занятия», в чём Джеральд был категорически убеждён, стало следующее заявление Молли Роу:
 - Чтобы понять, сможешь ли ты понести крест по имени Пэдди О’Галлехор, попробуй примерить на себя её пространство. Уютно тебе в нём, потянешь и Пэдди, нет – не стоит и пытаться.
   И Джеральд решил попробовать. И теперь почти каждый вечер он робко стучался в комнату сестры, принося в тоненькой тетрадке новый стихотворный опус…
 - Входи, Джеральд, я ещё не ложилась.
   Джеральд неслышно вошёл в комнату и присел на край разобранной на ночь постели.
 - Знаешь, что я хочу сказать, крошка Ро, - сказал он, задумчиво скручивая в трубочку тонкую помятую тетрадь. – Твой эксперимент удался.
 - Ты о чём? – спросила, позёвывая, Молли Роу. Она сидела на подоконнике и читала «Мальчика-звезду» Оскара Уайльда. Вернее, проговаривала с закрытыми глазами строки, которые знала наизусть.
 - Как о чём? – повернул к ней голову Джеральд. – Сама же затолкала меня в пространство Пэдди О’Галлехор!
 - По-моему ты там себя чувствуешь совсем недурно, - сказала она, спуская ноги с подоконника.
 - Вполне, - усмехнулся Джеральд. – Сначала, конечно, барахтался, как муха в молоке, но потом, похоже, причалил к нужному краю стакана. Поэтому и говорю: эксперимент удался. Я готов поговорить с Пэдди.
 - И года не прошло! – воскликнула Молли Роу. – Надо сказать, что ты довёл Пэдди до белого каления, и она, похоже, сама уже готова говорить с тобой.
   Джеральд медленно поднял на неё глаза, потом быстро опустил их, поморщился, словно от боли, и тихо произнёс:
 - Давай устроим это побыстрее…
   Джеральду всегда слова доставляли много страданий. Даже теперь, когда Пэдди О’Галлехор разбудила в нём поэта, а Молли Роу примирила с необходимостью осуществлять свои поэтические замыслы на бумаге. Переговоры, именно так назвала Молли Роу свидание Джеральда и Пэдди, были назначены, как и любое важное предприятие в семействе Раферти, под старым Шамасом. Впервые в жизни Пэдди была настороженной и немного диковатой, а Джеральд немилосердно мял в руках свою клетчатую  кепку.
 - Дети мои, - сурово и торжественно возгласила Молли Роу. – Этому надо положить конец. Сейчас вы определитесь, в каком направлении будут развиваться ваши отношения, а я пройду прогуляться. – И она хлопнула за собой калиткой, оставив обескураженных влюблённых наедине.
   Молли Роу, широко размахивая руками, шагала к ручью. Настроение у неё было искристым, как детская шипучка, которую готовил на именины для деревенской ребятни старина Фитцпатрик, и легкомысленным, как полёт одуванчиковых парашютиков. Она боялась выкинуть какое-нибудь коленце, потому что к вечеру матери обязательно доложили бы, что «Молли Роу уже не по возрасту скакать по дорогам, поднимая столбы пыли, словно она неподкованная лошадь, или петь во всё горло:
                И сердца наши бились рядом,
 И в лесах мы сражались рядом,
 На постели одной спали рядом,
         Устав, обессилев в жестоком бою…
   Хотя песня, конечно, достойная»… Келли, разумеется, выговорит на ночь своей дочери, что ей уже не подобает так себя вести. Но ведь это случается так редко! Похоже, некоторым жителям Бунратти была больше по душе хмурая и сосредоточенная Молли Роу. Именно тогда она напоминает всем «девушку на выданье». А немного взбалмошная и непредсказуемая, она до сих пор казалась кое-кому «подложенной». Ей было всё равно, что думают другие, она не хотела огорчать мать, поэтому сегодня держала себя в руках.
   Не дойдя до ручья двух десятков шагов, она остановилась и напрягла глаза. На небольшом валуне, где они с Пэдди любили сидеть, восседал, обхватив колени руками, чужой человек. Маленькая соломенная шляпа висела на самом затылке, светлые брюки потемнели от дорожной пыли, рубаха подмышками была мокрой от пота. – всё говорило, что чужак куда-то очень спешил, но, не добравшись до места назначения, присел перевести дух. Молли Роу, щурясь, долго смотрела на незнакомца, силясь хотя бы предположить, кто бы мог дать такой серьёзный крен, от дороги, чтобы передохнуть именно здесь, а не в прохладном пабе Джека Фитцпатрика. Чужак почувствовал её взгляд и обернулся. Небо закружилось над головой  Молли Роу.
 - Девочка моя, я не хотел так тебя испугать, - суетился над ней Влайко Рунич. Он совсем не изменился за эти два с половиной года: тот же долгий влажный взгляд, та же играющая бровь, тот же мягкий голос. -  Я бы предупредил о своём визите, если бы знал, что вообще попаду в Бунратти.
 - Влайко, - еле выговорила Молли Роу, приподнимаясь на локте. – Как же я тебя ненавижу.
 - Как же я рад тебя видеть, крошка Ро, - рассмеялся Влайко, помогая ей сесть.
 - Не называй меня так, - шёпотом крикнула Молли Роу.
 - Всё, всё, молчу. – Он вынул из кармана леденец и протянул ей. – На-ка вот, положи в рот, и голова перестанет кружиться. Если бы ты знала, как приятно, когда из-за тебя теряют голову такие девушки.
 - Болтун! – Молли Роу положила леденец за щёку.
 - Я чего здесь, - начал по-деловому Влайко. – Так случилось, что совсем недавно судьба забросила меня в Дублин. А если быть точнее, в Тринити-колледж. И выяснилось, что там, на профессорском поприще, подвизается мой давний приятель Брендан Мак Кенли. Занятный молодой человек, надо признаться. В детстве склонялся к точным наукам, причём так склонялся, что все были убеждены: где-то совсем рядом маячит Нобелевская премия. Но внезапно, не только для всех, но и для самого себя, резко поменял направление своего творчества: из поэта математических формул он превратился в поэта формул словесных. Но всё равно, все были убеждены, что его ждёт Нобелевская премия в области точных наук, поскольку считали, что увлечение литературой – это только хобби юного Брендана. Но уж больно серьёзно увлекло его это самое хобби. Глубина его мысли, пронзительность его образов обескуражила и самых недоверчивых. Брендан с блеском поступил в Тринити-колледж на факультет зарубежной литературы, удивив экзаменационную комиссию блестящей памятью и талантом декламации. Со всей своей увлечённостью он погрузился в изучение русской, французской и японской поэзии. Он увидел вокруг себя талантливых молодых людей, горящих с ним одним пламенем. Брендан Мак Кенли стал организатором литературного объединения, которое пользовалось в колледже огромным успехом. Вскоре он задумал первый сборник, куда вошли бы произведения студентов. Он работал как сумасшедший и не напрасно: сборник моментально разошёлся по колледжу и был принят безоговорочно. С тех самых пор Брендан каждый год выпускает по книжке с творениями талантливых студентов. – И Влайко посмотрел на Молли Роу так, словно спрашивал: «Ну, каков?»
 - Волшебно, - улыбнулась она. Уж очень забавен был Влайко Рунич с этим выражением лица. – Студентом очень повезло с профессором.
 - Повезло, что говорить, - продолжил Влайко. – И вот представь, на днях мы сталкиваемся нос к носу у Музея Геральдики! Я опускаю детали нашей радостной встречи. Скажу только, что вечером того же дня в его гостиной я показал Брендану твою «Белую форель».
   Молли Роу вытаращила глаза:
 - Что ты ему показал?
 - Твою «Белую форель», - как ни в чём не бывало сказал Влайко и ослепительно улыбнулся.
   Лоб Моли Роу покрылся испариной.
 - Скажи мне, Влайко Рунич, - тихо и медленно начала она. – Как ты мог показать Брендану Мак Кенли мою «Белую форель», если я дописала её неделю назад, а тебя не было без малого три года?
   Влайко закусил нижнюю губу и прикрыл ладонью глаза. Через несколько секунд он встряхнулся и лукаво посмотрел на испуганную Молли Роу.
 - Девочка моя, меня мучают твои подозрения. Ты же такая умная, объясни это себе как-нибудь сама, не заставляй меня оправдываться. Просто я плохо это умею. В общем, я показал твои рукописи Брендану Мак Кенли…
 - У тебя нет моих рукописей, - призрачно произнесла она.
 - Ну как же, - с трудом подбирал слова Влайко. Он испытывал настоящую муку. – Как же… Тогда, ночью, три года назад, я выкрал у тебя твою тетрадь и переписал все легенды и сказки. – Влайко тряхнул головой. – Молли Роу Раферти! Я так хорошо спланировал своё выступление, а ты сбиваешь меня! – Он широко улыбнулся и мягко добавил: - Пожалуйста, не анализируй, просто дослушай до конца всё, что я скажу. - Молли Роу медленно кивнула. – Как бы там ни было, Брендан Мак Кенли познакомился с твоим творчеством и выразил огромное желание  познакомиться и с автором. Девочка моя, - Влайко взял её лицо в свои ладони. – Он очень хочет издать твои сказки. Я сказал ему, что ты упрямая и капризная девица, что ты будешь артачиться и, возможно, не дашь своего согласия. Но он сказал, что готов ждать. Родная моя, я донёс до тебя информацию и только. Решение за тобой. Ты будешь права, если дашь согласие встретиться с Бренданом на предмет издания твоей книги. Ты будешь в той же мере права, если скажешь «нет» и пошлёшь меня куда подальше. Я всё равно буду тебя любить. – Он поцеловал Молли Роу в лоб. – А сейчас не думай. Ни о чём не думай. Иди домой.
 - Там Джеральд и Пэдди, - одними губами сказала она.
 - Нет, Пэдди повела счастливого Джеральда к себе. Она сейчас угощает его кексами с изюмом. Они очень вкусные.
 - Я знаю.
 - Девочка моя, я должен бежать. Через двадцать минут автобус на Дублин. Мне необходимо доделать там свои дела.            
 - Мы увидимся? – как-то вдруг беспомощно спросила Молли Роу. Она внезапно почувствовала такой прилив тоски по этому странному человеку, что, уткнувшись носом в рукав его рубашки, тихонько заскулила.
 - Ну, ну… - погладил её по затылку Влайко. – Чего это ты?  Я, конечно, могу наобещать тебе с три короба, но как ты потом в одиночку будешь их нести? Поэтому разреши мне просто пожать плечами. Но, кто знает… Сегодня же мы с тобой встретились. Хоть и ненадолго.
 - Очень ненадолго, - всхлипнула Молли Роу.
 - Мне пора. – Влайко отстранил плачущую девушку. Мне надо очень быстро бежать, чтобы не опоздать на автобус. Выше нос! Жизнь продолжается! – И Влайко сорвался с места, как скакун на ипподроме после стартового выстрела.
   Молли Роу не помнила, сколько времени она стояла на камне у ручья и смотрела на дорогу, по которой убежал Влайко Рунич. На сердце было пусто и спокойно, как в заново отремонтированной комнате, куда ещё не внесли мебель. Хотелось дремать под тихую песню ветра и не впускать в себя ни одной мысли. Молли Роу почувствовала вдруг, что слёзы высохли и плакать совсем не хотелось. Она вспомнила: когда Влайко внезапно исчез три года назад, её совсем не хотелось изнывать от тоски и рыдать по ночам в подушку. Она так же спокойно, как и теперь, восприняла разлуку с ним, разлуку, не имеющую определённого срока. Удивительный человек! С ним легко быть рядом, с ним легко расставаться. Идеальный мужчина. Молли Роу улыбнулась:
 - До свидания, мой Влайко Рунич, - шепнула она в небо и бодро зашагала домой.
   Шамас, действительно, одиноко шумел ветвями, словно кому-то жаловался на свою судьбину. Пэдди и Джеральда не было, и примятая трава успела под ними расправиться.
 - Слава Богу, Джеральд понимает, как ему повезло, – тихо сказала Молли Роу, поглаживая ствол старого дерева. Шамас прошуршал в ответ что-то равнодушное. – Брось, старина! – Она прижалась к Шамасу щекой. – Ведь я знаю, тебе не всё равно, что творится под твоими ветвями. Я чувствую. – Дерево вздохнуло, словно поддалось её сочувствию. – Когда-то я выбрала тебя свидетелем всех своих фантазий, участником всех событий, которые происходили со мной и во мне. И ты стойко нёс этот крест. Это не каждому под силу. Я ценю. Поверь, ценю.
 - Что это ты бормочешь?
   Молли Роу вздрогнула. Вздрогнул, казалось, и Шамас, потому что щека, которой девушка прижималась к шершавому стволу дерева, резко заболела от глубокой ссадины.
 - Джозеф, сколько раз тебе говорить! – топнула Молли Роу, - Никогда не подходи ко мне со спины!
 - Так и с другого места к тебе подойти проблема, - усмехнулся Джозеф.
   Какими они были разными: Джеральд и Джозеф. Если первый – молчаливый, вечно смущался и краснел, как девственница, то второй жил, словно вызовом окружающему миру, матери с отцом, младшей сестре. Всё, чтобы он ни делал и ни говорил, было резким и шумным, как поток камней с вершины горы. И беда тому, кто попадался под этот поток. Не многие удостаивались даже равнодушия Джозефа, а симпатию в своём сердце он носил к единицам. Молли Роу хотя и вызывала в нём желание язвить и задираться, занимала прочное место в одном из отдалённых уголков его бунтующей души. Он незаметно для других искренне удивлялся её интуиции и жизненной силе.
 - Что тебе нужно? – буркнула Молли Роу.
 - Просто ты стоишь, обнимая дерево, и глупо улыбаешься. Я подумал, может, ты нуждаешься в моей помощи?
 - Ты сначала себе помоги, - дёрнулась в сторону дома Молли Роу.
 - Подожди, - вдруг потемнел Джозеф. – Подожди. На самом деле я сам пришёл к тебе за помощью.
   Он сел на траву и замолчал. Молли Роу опустилась рядом и с любопытством уставилась на затихшего брата.
 - Джозеф, - шепнула она и ткнула его пальцем в плечо. – Джозеф, я  боюсь к тебе такому привыкнуть. Скажи, это с тобой случайно?
 - Я очень надеюсь, - выдохнул, наконец, Джозеф. – Знаешь, Молли Роу. ты мне сейчас не говори ничего. Просто послушай.
   Молли Роу молча кивнула.
 - Мне всегда казалось, что ты видишь меня. Я бесился от этого, потому что никто не должен видеть меня. Сначала я не мог понять, почему, а недавно понял. Я заглянул в себя и увидел болото, мерзкое, отвратительное болото, которое булькает и воняет в ответ на любой светлый взгляд со стороны. – Джозеф тяжело и длинно вздохнул. – Джеральд начал писать стихи совсем недавно и носится с ними как с писаной торбой. Я стал их писать лет десять назад, и никому не было до этого дела. Джеральд влюбился в Пэдди О’Галлехор несколько месяцев назад и ходит, осчастливленный её взаимностью. Я люблю её почти четыре года, а она даже не заметила. Я чувствую глубже, вижу острее, но я – один.
   Молли Роу боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть странную, болезненную, но не случайную откровенность брата.
 - Но однажды я понял, что со мной не так, - продолжал Джозеф. – Когда-то очень давно, ты была ещё совсем крошкой, к нам в деревню забрела одна неприветливая старуха. Выражение её лица смутило даже Джека Фитцпатрика, который навидался на своём веку. Особенно мне запомнился её рот. Знаешь, такая изогнутая подковой щель с седой порослью по краям. Я тогда подумал, что таким ртом ни есть, ни пить, ни разговаривать неудобно. Оказалось, что на свете есть такие слова, которые могут произноситься только таким ртом. Помнится, я забежал в паб к Джеку, чтобы передать для него что-то от отца, уж и не припомню. Она сидела за столом у самой двери и пила пиво. Весело поболтав с Джеком, я собирался, было, уже бежать домой, как эта женщина поманила меня пальцем. Я подошёл. Она долго и пристально смотрела на меня. Не скажу, что я испытывал при этом неудобство. Она была так любопытна, что я принялся внимательно её рассматривать. Мне показалось тогда, что я выучил её лицо наизусть. Но запомнился только рот. Только он один. Изучив меня, она сказала:
 - Мой мальчик…
   И я застыл. Таким удивительным, притягательным, молодым  оказался её голос. И это из такого-то рта! Я тогда не знал, что у гордыни страшный рот и нежный голос.
 - Мой мальчик, - продолжила она, никак не отреагировав на моё изумление. – Я вижу в тебе море талантов, о которых ты пока даже и не подозреваешь. Но я вижу и легкомысленность. А ведь именно она может стать причиной их смерти…- Сказать почести, я не понимал, о чём она вещала. Я во все глаза смотрел на её рот и во все уши слушал её голос. – Если ты поступишь так, как я тебе скажу, к тебе придёт счастье. Если нет, его поделят между собой твои сестра и брат.
   И она начала говорить о том, что нужно копить и увеличивать свои дарования, как копят юные воины отвагу, мужество и злобу, что любое посягательство на мою душу и её творчество – это смерть и души и творчества. А посягательством она называла всё, чем так дороги человеческие отношения.
 - Настоящее творчество рождается через боль и страдания. Будешь страдать сам – отточишь мастерство, заставишь страдать других – обогатишь образный ряд.
 - Это же …- на минуту опомнился я, - мне теперь всем дерзить придётся?
   Она засмеялась так, что зазвенели колокольчики над дверями паба.
 - Не дерзить, мой мальчик, а дерзать! Придёт день, когда все твои дарования расцветут пышным цветом. Только подожди одалживать миру свои чувства. Ещё не время.
 - А когда будет время? – осторожно спросил я.
 - Жди. – Она резко поднялась. – Копи и жди. Эй, Джек! Пиво у тебя нынче тёплое.
   Джек выронил из рук пивной бокал, который протирал фланелевой салфеткой. Дзынкнули колокольчики на двери, и странная гостья исчезла. Джек собирал осколки бокала и ворчал:
 - Отродясь у меня не было тёплого пива. Ведьмака, откуда она вообще взялась?
   А я остался один со своими сомнениями и раздражением. Сначала я сопротивлялся и её словам и её вездесущей тени. Боролся, как мог, ведь мне и в голову не приходило, что я обладаю какими-то там талантами. И вот однажды я всё-таки решил проверить старуху. А заодно и себя. Взял лист картона, восковые мелки и отправился на луг. Честно говоря, я не верил, что из этого что-нибудь получится. Но как только мелок оставил первый след на картоне, я вдруг почувствовал, как меня зацепило и повело. Со мной случилось то, что обычно происходит с влюблёнными: меня залихорадило, глаза мои заплакали, а сердце засмеялось. Я внезапно понял, что мир послушно идёт за моим мелком туда, куда я его направляю. Мне стало страшно и весело. Я скажу тебе, Молли Роу, когда я вспоминаю эти минуты, мне до сих пор страшно и весело. Я долго стеснялся и не показывал свой этюд отцу, но рискнув однажды, я увидел, как отцовские брови в изумлении поползли вверх.
 - Сынок, – сказал он мне тогда, - а ведь это не дурно. Совсем не дурно.
    Именно в тот момент я и почувствовал в душе первый укол самолюбия, а перед глазами скользнула кривая ухмылка коварной старухи. Я затаился. Стал потихоньку ото всех совершенствовать свою художественную технику, не прибегая к помощи миссис Макдауэл, хотя частенько и заглядывал в её реставрационную мастерскую на заднем дворе замка.
    Вскоре мне захотелось попробовать себя в сложении стихов. Поначалу это дело показалось мне безнадёжным. Но любопытство и уже рождавшееся тщеславие гнали меня с блокнотом и карандашом за ручей. Мне оказалось достаточно только закрыть глаза. Я ощутил, как кто-то нашёптывает мне на ухо рифмы, в которых были смысл и логика. Я не могу сказать, что испытал столько же волнений, сколько и тогда, на лугу, но какое-то особое чувство шевельнулось в моей душе. Я подсунул мои первые поэтические опусы мисс Линде Карлайл, конечно, назвав ей придуманное имя автора. Какое-то странное и глупое имя. Она сразу после прочтения стала выпытывать у меня, в каком журнале я нашёл эти стихи. Я сослался на плохую память и спросил её мнения. Она, поразмыслив немного, высыпала на меня целый ворох литературоведческих терминов.
 - Но, - сказала она в заключении, - стихи эти, тем не менее, холодноваты. Именно в силу безупречности формы холодноваты. – Потом она наклонилась надо мной, взъерошила мои волосы и ласково добавила: - Я бы не стала читать их на ночь.
    «Холодноваты? – подумал я тогда. – Какое мне до этого дело! Главное – безупречность формы». 
    Старуха праздновала в моём сердце полную победу.
    Теперь я решил оттачивать не только технические возможности своей кисти, но и своего пера. Я думал тогда, что придёт день, и я, обычный мальчишка из Бунратти, стану вторым Оскаром Уайльдом, а затем и единственным Джозефом Раферти. Надо только ждать. Копить и ждать, как говорила та старуха.
    Между тем Джеральд стал мастерить забавные игрушки для соседских ребятишек и механические приспособления для работы в саду, и раздавал их всем, кто чувствовал в них необходимость. Ты начала писать свои первые сказки, которые с упоением читала Пэдди О’Галлехор, а затем и все, нуждающиеся в твоём волшебном слове. А я всё копил и ждал, уже не в силах остановиться. Признаюсь, вы оба раздражали меня своим легкомыслием. Но я уже предвкушал час, когда увижу ваши округлившиеся от изумления глаза: наш брат – гений! Пока вы разбрасываетесь по мелочам, я собирал сокровища.
     Но тут я случайно заглянул в очи Пэдди О’Галлехор. Так, кажется, ты их называешь? Заглянул и остолбенел. Это вовсе не входило в мои планы. Я становился рассеянным и чересчур чувствительным. Старуха, прочно поселившаяся в моём сознании, забеспокоилась. Любовь – единственное, в чём я был слаб. Ничего, нашёлся я тогда, она узнает меня, она увидит мою глубину, ощутит мою высоту и сдастся. Не тут-то было. Пэдди совсем не замечала ни моей глубины, ни, уж тем более, моей высоты. Её почему-то прельщало твоё общество. Она глядела на всех своими сияющими русалочьими глазами. На всех, только не на меня. Меня, я сразу это понял, она испугалась. Она и сейчас меня боится. Хотя сейчас совершенно напрасно. Я был унижен, оскорблен, уничтожен. И тогда у меня родилась мысль отомстить. Ей, тебе, Джеральду, всей вашей глупой, легкомысленной компании. Я собрал все свои живописные работы и сделал с них фотографии, которые разослал по выставочным залам Англии. То же самое я сделал и с рукописями: Они разлетелись по большим и не очень большим литературным журналам. Всё это делалось для того, чтобы шокировать вас моей внезапной и огромной славой. Мне оставалось только ждать.
    Я был убеждён, что ответы не задержатся. Я ошибся. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год я не получил того, что ожидал. Сначала я впал в ярость.
 - Ты же обещала мне! – орал я по ночам в подушку, взывая к  старухе. Ведь это она выволокла меня на путь, на который я сам никогда бы не стал. Но старуха молчала. Помню, как я сторожил её у паба Джека Фитцпатрика, прячась ото всех за кустами: я страшно боялся быть замеченным рядом с ней, если она вдруг опять появится в Бунратти. Но всё оказалось бесполезным. Все мои страхи, ожидания, терзания, - всё пошло прахом. Наконец, я понял, что зря тратил время, нося в своём сердце предсказания коварной старухи. Предсказания, произнесённые таким ртом, не могут быть правдивыми. Как только я осознал это, сразу почувствовал, как выдохся, как-то повис, словно сдувшийся воздушный шарик. Здорово у старухи получилось водить меня за нос. Это бы ладно. Она лишила меня смысла своего существования. Вот так, сказав пару слов, перечеркнула несколько лет моей, возможно, счастливой жизни. Ну, может, не счастливой… Спокойной… - Джозеф потемнел, потух, как-то свернулся и надолго замолчал.
    Молли Роу сидела рядом с братом, будто каменное изваяние. После встречи с Влайко Руничем она была готова к любым неожиданностям в своей судьбе. Но только не таким. Джозеф, при всей своей изменчивости, был самым предсказуемым человеком в семействе Раферти. Истерики, депрессии, молчаливая ярость стали его вечными спутниками, и поэтому никто не удивлялся вспышкам его гнева и приступам эгоизма. Но сейчас он не просто удивил Молли Роу, он потряс её. И впервые в жизни она не знала, как отреагировать на такую откровенность.
 - Только не говори ничего, - словно причитал её мысли Джозеф. – Мне не нужны твои советы или, ещё хуже, сочувствие. Пока, во всяком случае. Я хотел, чтобы ты просто выслушала меня, и всё.
   Молли Роу закашлялась: после долгого молчания и сильного потрясения голос совсем её не слушался.
 -  Раз так, - почти шёпотом начала она, - ты мог обратиться хотя бы вот к Шамасу. Он тоже слушатель хоть куда.
 - И то верно, - усмехнулся Джозеф. – Я подумаю об этом, если случится нужда.
   Он шумно встал. Молли Роу поднялась следом.
 - Знаешь, что я хочу сказать тебе, детка, - вдруг как-то тоскливо зашептал он. – Я рад, что ты моя сестра. – Потом, слегка наклонившись, бесшумно прижался губами к её затылку и быстрым шагом вышел за калитку.
     Молли Роу рухнула на траву и разрыдалась.


                Глава IV

   
    После того случая Джозеф старался не попадаться Молли Роу на глаза. Да и она всякий раз пряталась за деревьями, уходила в тень или падала в траву, когда видела брата. Словом, оба вели себя так, будто носили в сердце одно на двоих преступление. Джозеф прекрасно понимал, что его откровенность выйдет ему боком, и он потеряет единственно интересного ему члена семьи. Интересного, на сколько позволял ему его эгоизм. Молли Роу не знала, как справиться с какими-то  новыми, неизвестными, и отсюда неудобными чувствами к брату, которого, как ей казалось, она знала, как свои пять пальцев. Ей очень хотелось разобраться в этих чувствах, проговорить их. А это  возможно только в присутствии Влайко Рунича. Но его не было. И неизвестно, когда он появиться в следующий раз, ведь он прилетает и улетает, когда ему вздумается.
    Пэдди О’Галлехор была слишком занята Джеральдом, чтобы обратить внимание на изменившегося Джозефа. И Молли Роу не подавала вида, что в дружном семействе Раферти не всё так гладко. Зачем Пэдди знать об этом.
    Однажды поздно вечером в комнату Молли Роу постучали.
 - Кто это? – спросила она, не поднимая головы от письменного стола: сегодня ей писалось особенно легко.
 - Не возражаешь? – Голос Джозефа был взволнованным и робким. Молли Роу вздрогнула и выронила из рук карандаш. – Прости, я не хотел тебе мешать. И не буду. Вот, возьми. – Он протянул узкий конверт сливочного цвета. – Мать забыла передать тебе. Тебя весь день не было дома. Я нашёл его на кухне.
    Молли Роу взяла письмо из рук Джозефа и спрятала его в верхний ящик стола. По комнате разлилась густая душная тишина.
 - Молли Роу, - сказал Джозеф, и голос его дрогнул. – Я забыл сказать тебе спасибо.
 - За что? – шёпотом спросила она.
 - Я не знаю, - помотал головой брат. – Не знаю. Просто – спасибо.
   Он развернулся, чтобы уйти, но Моли Роу, сама не понимая, что делает, кинулась к нему, повисла у него на шее и тихонько заскулила. Джозеф нежно обнял её за плечи, и через секунду Молли Роу почувствовала, как безмолвные рыдания толкают её несчастного, беспокойного брата в грудь и голову. Он стоял, прижимая лицо  к её пушистому каштановому затылку, и раскачивался, как сухое дерево в пустом поле, даже не пытаясь сопротивляться жестокому, колючему ветру, имя которому – Раскаяние.
    Молли Роу заснула почти на рассвете, совсем забыв об узком конверте сливочного цвета.
    К обеду пришла Дженнифер Бредли, подруга Келли Раферти. В Бунратти она исполняла обязанности не только почтальона, но и единственной в своём роде рассказчицы анекдотов. Так, как их декламировала Дженнифер, никто не умел. Она одна могла рассмешить болезненно серьёзного Питера Кэпвелла, местного хлебопёка, который умел разговаривать исключительно с тестом. Причём, когда он заходился хохотом, весь Бунратти потряхивало от смеховой истерики: таким заразительным оказывался смех самого пасмурного человека в деревне.
 - Молли Роу, открой мне тайну твоего нового поклонника, - шепнула на ухо Молли Роу Дженнифер Бредли, когда Келли разливала чай.
    Молли Роу подобралась: образ Влайко Рунича замаячил где-то рядом.
 - Какого-такого поклонника? – неискренне улыбаясь, спросила она.
 - Ну как же! – не унималась Дженнифер. – Я ж тебе вчера письмо от него принесла.
    Узкий конверт сливочного цвета в верхнем ящике письменного стола! Молли Роу как ветром сдуло из гостиной.
    Заперев за собой дверь, она с ногами забралась на постель и, не посмотрев на имя адресанта, с хрустом разорвала конверт.
    «Здравствуйте, Молли Роу!»
    Она пожала плечами. Влайко, конечно, великий мастер подвохов, но даже он не смог бы так изменить почерк и, что уж совсем оскорбительно, обратиться к ней на Вы. Молли Роу взглянула на подпись и подняла в изумлении брови. В конце письма значилось: Брендан Мак Кенли. Брендан Мак Кенли... Брендан Мак Кенли! Тринити-колледж! Влайко... Он рассказывал о своём приятеле, который умеет всё: и выводить математические формулы, и издавать журнал со студенческой прозой. Молли Роу вернулась к началу письма.
    «Здравствуйте, Молли Роу! Наступает самое подходящее время для выбора дальнейшего пути. Почему бы Вам не направить стопы свои в сторону нашего учебного заведения?..»
    «Направить стопы свои...». Молли Роу прыснула.
    «В своё время мой старинный приятель говорил мне о Вас. Я думаю, Вы понимаете, о ком я. Дивное существо, не правда ли? Он сначала в устной форме обрисовал все Ваши литературные возможности, а потом представил неоспоримые доказательства. Пользуясь служебным положением, я призываю Вас отметить своим присутствием наш колледж и, по-возможности, скорее откликнуться на моё пламенное приглашение. Дело в том, что в ряду моих человеческих недостатков самым существенным является нетерпение. С наилучшими пожеланиями, Брендан Мак Кенли».
    Молли Роу отложила письмо. Тринити-колледж. Волшебное сочетание звуков. Она вдруг представила себя в каком-то светящемся круге, в том самом, о котором мечтала в раннем детстве. Тогда она стремилась найти его, но не знала, в каком направлении нужно искать. А теперь ей вдруг почудилось, что тот светящийся круг, где осуществляются самые заветные мечты, носит имя Тринити-колледж. И надо же, как всё ясно, стройно и логично: Влайко говорил с ней о Тринити, правда, она сумела забыть об этом раз двадцать, но вот Тринити сам находит её. Значит, ей от Тринити никуда не деться. Значит, ей действительно нужно именно туда, и никуда больше. Она убрала письмо в конверт, с чётким намерением сегодня же вечером написать ответ этому странному и немного манерному Брендану Мак Кенли.
    Вскоре переписка между Моли Роу Раферти и Бренданом Мак Кенли стала регулярной. Раз в неделю девушка получала узкий конверт сливочного цвета. И ровно раз в неделю молодой профессор Тринити-колледжа распечатывал послание от юной Раферти, написанное скорым острым почерком. А через три месяца Молли Роу стала студенткой.
    Мать с отцом молча помогали укладывать вещи дочери в тёмно-зелёный чемоданчик, молча попрощались с ней у автобуса и молча побрели в опустевший дом. Оба понимали, что с отъездом дочери тайна покинула их жилище, ведь они, странным образом повинуясь общему мнению, потихоньку верили в то, что их маленькая Ро действительно «подложенная».
    А Молли Роу светло плакала, прижимаясь лбом к пыльному автобусному окну. Она летела навстречу новой большой жизни, немного пугаясь этой новизны, но всё равно желая её всем сердцем. Она летела под крыло Брендана Мак Кенли, которого не видела ни разу в жизни, но знала лучше, чем своего брата Джозефа. Она летела навстречу новым сказкам и легендам, которые давно ждут её на лужайках и в переулках старого Дублина, в ласковом журчании спокойной Лиффи и в величавой тишине Феникс-парка.
    Перед тем, как отправиться в Дублин, Молли Роу, по требованию Брендана, выслала ему телеграмму, чтобы тот мог встретить её в городе и проводить до Норт Эрл Стрит, к дому с синей дверью, где Молли Роу должна была проживать во время обучения. Этот дом принадлежал подруге Келли Раферти, которая перебралась со своим мужем в Лондон на неопределённый срок, поэтому с удовольствием откликнулась на просьбу приютить маленькую Ро у себя за очень символическую плату.
    Молли Роу бывала в Дублине и прежде. И в праздничные дни, и в будни. Особенно нравился ей город в день святого Патрика и в Блумсдей. Он становился необыкновенно шумным и разноцветным. Молли Роу любила притаиться в этом великолепии и наблюдать. Пока родители искали её, сходя с ума от беспокойства, она набиралась впечатлений по самую макушку, поэтому на гневные вопросы отца и слёзы матери, девочка отвечала только рассеянной улыбкой. Позже отец привязывал к её поясу длинную бечёвку из суровой нити, а другой конец держал в своей руке. На все протесты дочери он не обращал ни малейшего внимания, зато и не искал её больше в разноцветной толпе с разрывающимся от тревоги сердцем. Его малютка была рядом.
    Но сейчас, когда она вышла из автобуса, Дублин ей показался совсем другим. Она вдруг почувствовала, что именно отсюда взлетит в нужном направлении. Сейчас она восприняла этот город как корабль, огромный и величавый, который совсем скоро понесёт её к неведомым берегам, название которым «Взрослая жизнь».
    Молли Роу огляделась. На станции было немного народу, и она попыталась предположить, кто же из этих смеющихся, задумчивых, плачущих, курящих – Брендан Мак Кенли.
 - Здравствуйте, мисс Раферти.
    Молли Роу вздрогнула. Над её плечом всё ещё колыхался тёплый золотистый баритон. Она улыбнулась, не поворачивая головы.
 - Вы улыбаетесь? – Теперь тихий голос качался над самым её затылком.
    Она кивнула и чуть было не рассмеялась. Новая сказка постучалась в её жизнь. Она осторожно, словно перелистывая себя, как тонкую прозрачную страницу, повернулась к звучащему воздуху за её спиной:
 - Здравствуйте, господин профессор.
    Брендану Мак Кенли миновало тридцать три года. Он был высоким светлым шатеном  с тёмно-зелёными глазами. О его лице можно было слагать поэмы, если внимательно всматриваться в черты, в едва заметную смену выражения глаз, в тонкую усмешку, за которой могло скрываться Бог весь сколько всего! Но этого лица можно было и вовсе не заметить, если просто пройти мимо. Брендан, видимо, умел регулировать потоки внимания в его сторону. Когда он готовился принять человека в своё пространство, он открыто шёл ему навстречу. И уж тогда от него невозможно было оторваться. Когда же он считал себя лишним рядом с кем-то, то был способен раствориться в воздухе и совсем исчезнуть, и потом человек не мог не только вспомнить его имени, но и как он выглядел. Всё это Молли Роу узнала, конечно, много позже. А сейчас Брендан Мак Кенли показался ей до удивления простым, близким, почти родным.
 - Мне крайне приятно познакомиться с Вами, - сказал он, учтиво склонившись в лёгком поклоне.
 - Господин профессор, - хихикнула она. – Я боюсь разочаровать Вас. Я не умею так изъясняться и так кланяться.
    Брендан улыбнулся:
 - Я понимаю, мои письма вызывали у Вас скорее насмешку, чем почтение и сочувствие.
 - Что Вы, - спохватилась Молли Роу. – Мне очень нравилось читать Ваши письма. – Брендан поднял одну бровь. «Совсем как Влайко», - вдруг подумала она. – Хотя не скрою, что они забавляли меня. Научите говорить так же, как Вы?
 - Никогда! – рассмеялся Брендан, а потом приблизил своё лицо к лицу Молли Роу и тихо спросил: - Научите говорить так же, как Вы?
    Она попятилась, запнулась о бордюр тротуара, но твёрдая рука профессора сжала её запястье. Она удержалась на пятках, едва не упав в клумбу с фиолетовыми ирисами.
 - Я испугал Вас, - опечалился Брендан. – Простите меня.
 - Нет-нет, - отозвалась Молли Роу, потирая запястье. – Вы просто очень напомнили мне одного человека.
 - Знаю, знаю, - энергично закивал Брендан, - знаю, кого я Вам напомнил. Рунич! Товарищ по детским проказам, лучший, пожалуй, единственный друг.
 - Мой тоже, - шепнула Молли Роу.
    Брендан услышал и улыбнулся уголком рта.
 - А Вы заметили, мисс Раферти...
 - Меня зовут Молли Роу, пожалуйста...
 - А Вы заметили, Молли Роу, что когда мы находим человека одного с нами состава крови, вольно или невольно мы начинаем копировать его жесты, мимику, присваиваем его любимые словечки.
 - Да, пожалуй. Но ведь это не плохо?
 - Совсем не плохо, - улыбнулся Брендан. -  Ведь мы делали бы то же самое, если б могли, правда? Иногда  близкие нам люди выражают мысли нашего тела гораздо точнее, чем мы сами.
 - Наверное, это так, - задумчиво произнесла Молли Роу. – Но, честно говоря, со мной ещё такого не случалось.
 - Ещё случится... – Брендан посмотрел на неё долгим лучистым взглядом. – Правда, не с Вами, а с Вашими друзьями. Не Вы будете перенимать – у Вас.
    Станция опустела. Автобус Молли Роу отправился в обратный путь, в Бунратти, а они всё стояли и тихо беседовали, не обращая внимания на время.
 - Я очень проголодалась, - словно вспомнила Молли Роу.
 - Я болван! – хлопнул себя по лбу Брендан. – Пойдёмте скорее. Я знаю на набережной Лиффи чудесный ресторанчик. Мне лично знаком его администратор. Там прелестная атмосфера и дивная кухня.
 - Ну, раз прелестная и дивная, значит, пойдёмте. – И Молли Роу широко зашагала впереди профессора, несущего её чемодан и улыбающегося ей в затылок.
    В ресторанчике было малолюдно. Мягкий приглушённый свет и тихая спокойная музыка настраивали на романтический лад. Для Молли Роу всё это казалось странным, и она чувствовала себя серым испуганным котёнком на атласной подушке в золотой гостиной. Девушка остро озиралась, неловко поправляла то воротник, то прядь волос, постоянно падающую ей на лоб, и очень желала, чтобы эта трапеза, которая ещё не началась, скорее закончилась.
 - Это всё оттого, - мягко сказал Брендан, наблюдающий за её терзаниями, - что Вы никогда не были в ресторане. Вам мешает отсутствие света и присутствие музыки?
 - Да нет, - поёжилась Молли Роу, - я просто привыкла к другому свету и другой музыке. И, наверное, к другой кухне.
 - Бросьте, успокойтесь! Вот и администратор. Рэй! – Брендан махнул рукой в полумрак и оттуда в белоснежной сорочке и малиновой бабочке выплыл очень полный молодой мужчина с глубокими залысинами и очень тонким носом на круглом блестящем лице. – Рэй, дружище!
 - Вот это подарок! – развёл руками Рэй и широко улыбнулся. – Сам Брендан Мак Кенли собственной персоной! Давненько не захаживал, приятель.
    Брендан встал, и они обменялись крепким рукопожатием.
 - Позвольте представить Вам Рэя Норхола, - повернувшись к Молли Роу, сказал Брендан. – Талантливый администратор, талантливый поэт, талантливый друг.
 - Эк тебя занесло, - потупился Рэй Норхол. Но по-всему было видно, что ему приятно.
 - А это будущая студентка Тринити-колледжа, и не менее талантливая писательница Молли Роу Раферти.
 -  Ух ты, такая юная и уже – писательница, - с недоверием произнёс Рэй.
 - Сейчас ты напомнил мне неизвестного старца от музыки, который, посмотрев на четырнадцатилетнего Моцарта в лорнет, сказал: «Ух ты, такой юный и уже – композитор!»
 - Эк тебя занесло, - широко улыбнулся Рэй.
 - Не суди по возрасту, старый медведь, и неси нам скорее еду!
 - Я сам обслужу ваш столик. – Рэй изящно поклонился и растворился в полумраке.
 - Смешной какой, - сказала Молли Роу, провожая взглядом огромную фигуру администратора.
 – Славный, - добавил Брендан. – Там своя история. Особая. Вам будет полезно послушать. – Мак Кенли откинулся на спинку стула. – Когда же я увидел Рэя в первый раз? Уж и не вспомнить. Должно быть, лет пять назад. Точно. Мы отмечали очередной выпуск «Обзора», журнала студенческой прозы. Рэй тогда был официантом и обслуживал наш столик. Мы шумели, смеялись, строили планы на новый выпуск. Рэй смиренно улыбался, расставляя перед нами тарелки, хотя терпеть нас было сложно. Он обслуживал быстро и очень умело. Мы тогда отсыпали ему приличную горсть чаевых. Он молча поблагодарил. Когда мы стали собираться, он подошёл ко мне и спросил, можно ли ему почитать «Обзор»?
 - Вы не подумайте, - забеспокоился Рэй, - я не подслушивал. Просто Вы так громко говорили об этом.
 - Не беспокойся, мой юный друг, - ответил я ему.
 - В своей манере, - улыбнулась Молли Роу.
 - В своей манере, - улыбнулся в ответ Брендан. – Я попросил его не беспокоиться и написал на салфетке свой домашний адрес. – Приходите без затей, - похлопал я Рэя по плечу. – Вы выберете себе любой номер «Обзора»... Он благодарно пожал мне руку.
    Брендан улыбнулся полумраку, из которого выплыл могучий Рэй Норхол с подносом в руках.
 - Для начала стью, как ты любишь, - сказал Рэй, ставя на стол огромные фарфоровые тарелки. – Барышне, я думаю, тоже понравится. Это  наше фирменное блюдо.
 - Вкуснее здешнего стью Вы точно нигде не попробуете, - аппетитно шепнул Брендан. – Один запах чего стоит.
    И правда, ароматный дымок, порхающий над тарелками, дурманил и будил в Молли Роу гурмана, который чуть ли не ушёл в глубокую спячку: она так проголодалась, что готова была съесть дюжину хот-догов прямо на улице.
 - Что же дальше? – спросила Молли Роу, когда Рэй вновь уплыл на кухню.
 - Вы ешьте,  девочка, а я буду говорить, - улыбнулся Брендан, наблюдая, как мисс Раферти, опустив условности, жадно поглощала стью. – На следующий день в дверь моего дома позвонили. На пороге топтался большой Рэй Норхол, разодетый и напомаженный, как на первое свидание. Я пригласил его в кабинет и выложил перед ним шесть сборников «Обзора». Он носовым платком протёр руки – это меня совершенно очаровало! – и начал листать журналы, медленно переворачивая страницы. Рэй покачивал головой, словно находил на страницах «Обзора» ответы на какие-то важные для него вопросы. Я не мешал ему, сидел напротив и любовался этим сюжетом. Рэй был невероятно трогательным в своём благоговении. Когда он выбрал нужный ему экземпляр, как-то очень виновато посмотрел на меня.
 - Я не хочу показаться навязчивым, - робко промолвил он, - но мне бы хотелось оставить Вам это. – И он достал из внутреннего кармана пиджака сложенную поперёк тетрадь. – Вот, возьмите.
    Он коротко поблагодарил и вышел.
    Когда я раскрыл тетрадь, я увидел стихи. Мне было занятно, о чём же может писать официант  в минуты отдохновения? Но моя гордыня получила хороший подзатыльник. Этот официант писал о Боге. Конечно, его стихи по форме, может, и не являлись совершенными, но искренность была очевидна. 
 - А Вы помните что-нибудь? – спросила Молли Роу, застыв над тарелкой с остывающим стью. – Ну, хоть что-нибудь...
    Брендан прикрыл веки и нахмурился:
 - Пожалуй, вот это...
Дрожащий Малх с виском кровавым
Глядит Ему в глаза.
И от Его небесной славы
Уже уйти нельзя.

Шутя, смеясь, пришёл с другими
В Гефсиманийский Сад
И понял, что ему отныне
Дороги нет назад,

Почувствовав прикосновенье
Ладони над щекой,
Он в это самое мгновенье
Вдруг потерял покой,

Вдруг начал бесконечно жаждать
Ни славы, ни утех...
Уводит Назарея стража –
И всё под тот же смех.

А он остался. На коленях.
Как будто в землю врос
И стал в цепи одной из звеньев,
Той, что Учитель нёс...
 - Ну, как вам стью? – громыхнул над затылком Молли Роу голос Рэя Норхола. Она вздрогнула и выронила вилку.
 - Не пугай девочку, - тихо рассмеялся Брендан.
 - Простите, мисс, - наклонился над ней Рэй. – У нас обычно вилками работают, а не держат их навесу над несъеденным блюдом.
 - Это Вы меня простите, мистер Норхол. Стью, действительно, выше всяких похвал. Но господин профессор начал рассказ об одном удивительном человеке, который сумел отвлечь меня от трапезы.
 - Ого, - подмигнул Рэй Брендану. – Ты поработал над стилем?
 - Нет, - усмехнулся Мак Кенли. – Эта девочка сама кого хочешь чему хочешь научит. Это у неё в крови.
 - Общайтесь, не буду мешать. Минут через пятнадцать принесу «Даблин кодел». – И с лёгким поклоном Рэй удалился.
 - Спасибо, дружище, - шепнул ему во след Брендан.
    Молли Роу выждала несколько секунд для приличия и сказала:
 - Вы закончили на его стихотворении.
 - Что? – очнулся от каких-то далёких воспоминаний Мак Кенли.- Ах, да, конечно. Вы иногда хватайте меня за рукав. Я ухожу в прошлое мгновенно, словно ношу за собой невидимую дверь: один сквознячок оттуда – и меня уже нет. Так вот. Пролистав всю его тетрадку, я понял, что не хочу терять этого человека. Я пришёл к нему уже не как клиент, которого нужно быстро и качественно обслужить, а как проситель. Я понимал, что Рэю здорово влетит, если он будет отвлекаться на посторонние разговоры, и поэтому  написал на салфетке, что жду его звонка. Он позвонил, и мы условились встретиться на набережной. Я помню его: большой, сутулый, болезненно смущающийся, он смотрел на меня как на небожителя. Я отругал его тогда, объяснив, что это ни к чему и мне неприятно. Потом я предложил ему сотрудничество с «Обзором».
 - Правда, никаких барышей Вы с этого иметь не будете, - предупредил я. – Мне кажется, что у Ваших поэтических попыток есть все шансы вписаться в формат нашего журнала.
    Он тогда как-то по-бычьи замотал головой, потом посмотрел на меня сбоку, и, проглотив ком в горле, прошептал:
- Я и надеяться не смел.
   Я похлопал его по плечу, и мы условились, что во вторник в семь часов вечера он принесёт ещё что-нибудь, чтобы выбрать тематику его первой публикации. Так мы начали общаться. 
   Сначала Рэй дичился, страшно комплексовал, чувствовал себя не в своей тарелке, но вскоре пообвыкся и, обладая удивительно покладистым характером, стал очень любим нашей шумной темпераментной компанией.
   О том, какой страшной была его судьба, мы даже не подозревали. Я узнал об этом много позже, когда Рэй стал ресторанным администратором. Мы оба вышли на откровенность как-то совершенно случайно. Уж и не помню, что стало её причиной. Да это и неважно. Важно, что все мы, домашние мальчики и девочки, по сравнению с ним оказались сущими кутятами, которых всё ещё облизывали наши престарелые любящие родители.
   Рэй Норхол рос в приюте. Когда он начал догадываться о том, что пришёл в этот мир традиционным путём, Рэй стал допрашивать всех о его отце и матери. Кто-то пытался спешно ретироваться, вдруг вспомнив о неотложных делах, кто-то переводил разговор в другое русло, кто-то, сделав скорбную мину, долго качал головой, как глупый китайский болванчик. Иными словами, вразумительного ответа он не получил ни разу на протяжении первых десяти лет своего существования. А правда обнаружилась случайно. Он подрался со своим вечным соперником, неким Найджелом Сноу. Что стало предметом драки? Они просто столкнулись на лестнице – этого было вполне достаточно. Тогда, прижав его всем телом к стене, Найджел плюнул Рэю в лицо и назвал «кульком с мусором». Позже «доброжелатели» объяснили Рэю, что он был найден в одном из мусорных контейнеров на окраине города. Он тогда почти умер от голода и переохлаждения. С тех самых пор служащие приюта и стали дарить ему незамысловатые подарки на десятое марта. Именно это число было внесено в его метрику, число, когда он был найден на свалке.
   Надо сказать, что Рэй, обладая удивительно богатым воображением, сочинил про себя совсем другую историю. Конечно же, он сын суперагентов. До определённого времени им нельзя рассекречиваться. Опасно. Именно поэтому они поместили своего сына в приют. Но настанет срок, и их объявят национальными героями, им не нужно будет скрываться и они приедут за ним и увезут далеко-далеко, в горы, где у них роскошный замок. И уж тогда он покажет Найджелу Сноу, кто здесь самый главный.
   Сами понимаете, что начинает происходить с ребёнком, когда в одно мгновение рушится весь его внутренний мир, вся легенда, в которой он жил и которой верил больше, чем реальности. Рэю просто снесло голову. Из смышлёного, доброго, улыбчивого мальчика он превратился в буйного, невоздержанного, агрессивного подростка. И он стал мстить миру за свою обиду. Мстить жестоко, с самозабвением, творчески подходя  к этому страшному делу. Первым, кто стоял в его чёрном списке, был, конечно, Найджел Сноу. Он замыслил уничтожить своего врага. Сначала унизить, а потом уничтожить. Сначала убить морально, а потом...
   Молли Роу дёрнулась.
- Мне, признаться, трудно себе поверить, что Рэй мог на такое решиться, - покачала она головой. 
 - Мне трудно поверить, что после всего, что Рэй пережил, он смог сохранить в себе человека. И что уж совсем невероятно, вырастить поэта, - сказал Брендан. – Но самое удивительное произошло, когда он лицом к лицу столкнулся с Найджелом, и тот, посмотрев ему в глаза, понял, что Норхол сейчас опасен как никогда. Надо сказать, что Сноу вообще оказался человеком с душевными достоинствами ниже среднего. Но Вы бы слышали, с каким сожалением говорит об этом Рэй. Когда он столкнулся с Найджелом, сквозь отвращение и раздражение он вдруг почувствовал жалость. Ведь Найджел, по большому счёту, был его братом по несчастью. И всё, что происходило с ним в стенах приюта, показалось тогда Рэю обидной случайностью. Да, они были брошенными волчатами и смотрели друг на друга, как волчата, но ни эта ли крыша объединяла их в общую стаю? Отчего же они лезут друг на друга, наступая на лапы и злобно рыча? Найджел, закрыв лицо руками, ждал. Он знал, что в последнее время Рэй Норхол стал главной проблемой приюта, и задней мыслью понимал, что сыграл в этой перемене не последнюю роль. А Рэй, отступив на шаг, сказал:
 - Иди, Сноу, и не жмись в углу, как испуганная крыса. Не трону я тебя. Но только посмей тронуть меня, никакая миссис Ричардсон тебе не поможет.
    Миссис Ричардсон была директрисой приюта, где жили мальчики.
    Рэй становился совсем неуправляемым. Он сбегал из приюта, ночевал по вокзалам и в скверах, связался с какой-то дурной компанией, поручающей ему мелкие кражи. Мальчишке минуло тринадцать, а он уже погряз во всевозможных грехах, за которые взрослые люди расплачиваются лишением свободы. Неизвестно, куда бы завела Рэя судьбина, если бы ни случай. Ему поручили проникнуть в дом одного пожилого господина, у которого, по слухам, имелась недурная нумизматическая коллекция. Рэю необходимо было проверить эту информацию. Операция готовилась тщательно. Рэю выпало сыграть роль внука школьного товарища престарелого нумизмата, якобы прибывшего с одноклассниками на экскурсию из маленького городка. Особыми путями (у мошенников их много) главарь банды узнал, в какой город и на чьё имя пожилой нумизмат пишет письма. Таким образом, на один вечер Рэй становится внуком некоего Уильяма Фрости. Мальчик должен был втереться в доверие к старику и добиться от него возможности посмотреть коллекцию, если, конечно, таковая существует.
    И вот в назначенный вечер Рэй, прилизанный, приодетый, с коробкой засахаренной вишни в руках стоял на пороге нужного дома.
 - О каком это нужном доме ты говорил, дружище? – прозвучал над затылком Молли Роу голос Рэя Норхола. Она вздрогнула всем телом.
    Брендан весело рассмеялся:
 - Я говорю о доме нашего общего приятеля, Рэй, о доме Влайко Рунича.
 - Вы тоже знаете Влайко Рунича? – от неожиданности громко спросила Молли Роу. Сердце её облилось теплотой. Так всегда случалось, когда выплывал его имя.
 - Знаю ли я Влайко? – хмыкнул Рэй, расставляя тарелки с «даблин кодел». – Когда-нибудь я Вам расскажу, как мы с ним познакомились. А сейчас – приятного аппетита!
    Рэй церемонно склонился и опять исчез в полумраке ресторанного зала.
 - Почему он так неслышно появляется? – спросила Молли Роу, внюхиваясь в изумительный аромат, плавающий над тарелками. – М-м-м! Невероятно!
 - Абсолютно с Вами согласен. – Брендан придвинул тарелку и совершил над ней изящный круг головой, потом едва слышно втянул носом дымок и откинулся на спинку стула.
 - Как в кино, - хихикнула в себя Молли Роу.
 - Почему Рэй так неслышно появляется, спросили Вы? – продолжил Брендан, не обратив внимания на смешок своей спутницы. – Это всё, что осталось у него от тёмного прошлого. Согласитесь, дорогая, удивительная способность: при таком могучем телосложении удивительно лёгкая поступь. За такое дарование Рэю и поручали самые деликатные, а иногда и опасные дела.
 - Вы остановились на том, как он постучал в нужную дверь, - с аппетитом пережёвывая «даблин кодел», напомнила Молли Роу.
 - Да. Так вот. На пороге появился старик лет восьмидесяти. Он лучисто посмотрел на мальчика и сказал ему что-то приветственное. И именно в это мгновение с Рэем произошло чудесное. То ли глаза у старца были необыкновенные, то ли  очарование и простота интерьера подействовали на мальчонку как-то уж совсем по-домашнему, но, садясь на диванчик в небольшой овальной гостиной, Рэй твёрдо знал, что никогда не сможет причинить хозяину этого дома боль, обиду, страдание.  На вопрос старика кто он и что ему понадобилось, Рэй, вручив коробку засахаренной вишни, всё честно ему рассказал. А после этого на душе у него вдруг стало так светло и солнечно, словно он только что сходил на исповедь в храм Святого Патрика. А что же старик? Честно признаюсь, я не знал бы, как реагировать на такое признание, будь я на его месте. Наверное, вызвал бы полицию. И уж обязательно бы прочёл ему лекцию о добродетели и морали. А он... Он просто предложил ему чашечку горячего шоколада. Рэй пил сладкий тягучий напиток и не представлял, чем всё это закончится. Но очень хотел, чтобы закончилось побыстрее. А старик, поднявшись со скрипучего кресла, шаркая, подошёл к полированной конторке и достал оттуда коллекцию, о которой Рэй должен был доложить своему боссу. Старик бережно брал монеты в руки и, трепетно перекладывая их в мокрые от волнения ладони мальчика, рассказывал о том, какой долгой дорогой шла каждая из них к нему навстречу.
 - Вообще-то, - говорил старик, - идею коллекционировать монеты предложила мне Клео.
 - Кто такая Клео? – спросил Рэй.
 - Моя Клео, - вздохнул старик и улыбнулся. – Как ты думаешь, какой должна быть женщина, носящая такое имя?
 - Ну-у-у...- протянул Рэй, - наверное, какой-нибудь странной, непонятной... Мне так кажется...
 - Необыкновенной, - подсказал ему старик. – Она должна быть необыкновенной. От отца ей достались две монеты 1620 года. Вот они. Возьми, возьми, сожми их в ладони. Что ты чувствуешь, мой мальчик?
    У Рэя всё похолодело внутри. Вот сейчас встать и дать дёру! Старик никогда его не догонит. Но что-то пригвоздило его к дивану, и он задрожал от досады на себя и ещё от какого-то неизвестного ему чувства. Старик расценил беспокойное поведение юного гостя по-своему:
 - Да, сынок, ты чувствуешь, как соприкоснулся с историей. Сколько ладоней сжимало эти монеты? Тысячи пальцев оставили на них отпечатки. Скольким судьбам, счастливым и трагическим, стали они свидетелями? Уму непостижимо!
    Рэй разжал ладонь.
 - Теперь они прошли и через твои руки, мой мальчик. Теперь они стали крохотными кусочками твоей жизни.
    Рэй заплакал. Для тех, кто подтолкнул его к этому дому, к этому старику, к этой проклятущей коллекции, старинные монеты были наживой. Для старика они являлись «крохотными кусочками» чьей-то далёкой жизни. Он гладил рыдающего мальчика по голове и ничего не говорил. Видно, давал возможность Рэю выплакать слёзы всех обид, злобы, ненависти и собственной бесполезности, что накопило бедное сердце ребёнка за всю его короткую сумрачную жизнь. Наплакавшись вдосталь, он затих, уткнувшись лбом в острое плечо старика. Ему снился сон про облака в горах и крохотную зелёную лужайку, на которой, почему-то покачивалась узкая лодка из берёзовой коры. Странный сон, оставивший в душе светлый след. Проснулся Рэй в тёплой, пахнущей хвоей постели, часов в шесть утра. Только позже он узнал, что почтальон, который приходит к старику каждый вечер «на партийку покера», помог переложить улыбающегося во сне Рэя в постель. А сейчас, в шесть утра, мальчик потянулся до хруста в костях, и почему-то понял, что он – дома. Рэй знал, что его прежняя компания не оставит в покое ни его, ни старика. На себе он поставил крест, но нового, случайно обретённого близкого человека он подвести не мог. Собравшись с духом, Рэй отправился к главарю и, не моргнув и глазом, объявил, что нумизматическая коллекция – миф, что старик живёт скудно, и что вообще, грешно греть руки на нехитрых пожитках престарелых людей. Последнее заявление, конечно, вызвало смех. Тогда Рэй набрал в лёгкие побольше воздуха и сказал, что выходит из игры. Все затихли и напряглись. Им не хотелось терять такого «бесшумного сотрудника» и очень выгодное прикрытие. Рэй, сглотнув, продолжил:
 - Если вы меня отпускаете, даю слово, что ни один коп в городе не узнает о том, где вас искать. Если попытаетесь задержать... Лучше убейте прямо сейчас.
    Мальчишка был так убедителен, что его, в конечном счёте, отпустили. Тем более, в крепости его слова сомневаться ещё никогда не приходилось.
    Всё ещё живя в приюте, он стал частым гостем старика-нумизмата. Помогал ему по дому, с увлечением работал в крохотном садике на заднем дворе. Вскоре почтальон, любитель перекинуться со стариком в покер, порекомендовал своему племяннику, державшему закусочную, шустрого паренька. Прошло пару лет, и он уже стал официантом в ресторане напротив, то есть здесь, где сейчас сидим мы.
    Самым страшным событием для Рэя стала, конечно, смерть старика. Он находился рядом со своим старым другом до конца. Он сидел на постели родного человека и тихо плакал, а тот успокаивал Рэя, что умирает «совершенно естественной смертью». Ведь старику на тот момент исполнилось девяносто пять лет. Слишком поздно Рэй встретил его на своём пути. Так он тогда думал. Сейчас он думает иначе.
 - Как он думает сейчас? – шёпотом спросила Молли Роу.
 - Сейчас он думает, что все благословенные встречи всегда происходят вовремя, именно в тот момент, когда нам это особенно необходимо. И я с ним согласен.
 - А где сейчас нумизматическая коллекция?
 - Старик передал её историческому музею. Верней, Рэй передал её туда по завещанию. По нему же Рэю достался маленький домик старика, в котором он сейчас и живёт. Хотя первые полгода после смерти своего названного деда Рэй мыкался по друзьям-приятелям. Не мог переступить порога опустевшего дома. Ему казалось, что дом умер вместе с его хозяином. Но почтальон, любитель покера и просто мудрый человек, сказал Рэю, что дом умрёт, если останется совсем одиноким. Вот такая длинная и грустная история, - покачав головой, подытожил Брендан.
    Молли Роу медленно приходила в себя. Она-то думала, что это её жизнь полна приключений, счастливых и не очень, но, точно, захватывающих. Она-то думала, что о ней уже теперь можно снять многосерийный фильм, а оказывается, в мире столько горя, столько боли, что ей и в самом страшном сне не снилось. И прав, прав Брендан Мак Кенли: нужно суметь остаться человеком, пройдя через то, что лежало на пути Рэя...
 - Что случилось с девочкой? – Рэй, как всегда, неслышно подошёл к их столику и склонился к Брендану.
    Тот коротко вздрогнул и улыбнулся:
 - Молли Роу спрашивала меня, почему ты так неслышно передвигаешься. Я ответил ей, что всё дело в родословной. Она же ещё не знает, что твоя прабабушка – мышь.
 - Когда ты угомонишься? – усмехнулся Рэй, составляя с подноса на стол чашки с кофе и блюдо с кексами с изюмом и яблочными пирожками. – Вы поменьше его слушайте, барышня. Хотя, согласитесь, слушать его одно удовольствие. Не буду вам мешать. – И растворился в воздухе.
 - Знаете, к чему я не могу привыкнуть? – начала отходить Молли Роу.
 - Интересно? – спросил Брендан, слегка смочив губы кофе. – М-м... С капелькой ликёра. Рэй всё помнит. Вам можно кофе с капелькой ликёра?
 - Я не могу привыкнуть к людям, с которыми в последнее время сталкивает меня судьба, - тихо произнесла Молли Роу, не расслышав вопроса. – Я, может, и не хочу с ними сталкиваться. Мне, может, было бы спокойней там, в Бунратти, в мамином замке, в папиной кузнице, в лесу, у реки. Там я как угодно могу раскрашивать и сочинять свою судьбу. Это безопасно и увлекательно. Но пришёл Влайко Рунич...
    Брендан выразительно закивал головой.
 - ... пришёл Влайко Рунич, и мой мир, мой покой дали первую трещину. Я думала, что этим всё ограничится, и я смогу эту тещину как-нибудь склеить.
 - Девочка моя, - сказал Брендан, - там, где появляется Влайко Рунич, меняется всё и сразу. Вы боитесь. Странно, почему Вы боитесь? Юные склонны торопить события и менять судьбу. Но из всех юный Влайко выбрал именно Вас, и это что-нибудь да значит. Вы родились под счастливой звездой, поверьте. Смотрите вперёд и ничего не бойтесь. Теперь Вы под надёжной защитой.
 - Расскажите мне о Влайко, - подалась вперёд Молли Роу. – Расскажите! Ведь ясно же, что Вы знаете его лучше, чем я.
    Брендан медленно качнул головой:
 - Вы глубоко ошибаетесь. Влайко не знает никто. И я Вам не смогу рассказать о нём ничего, что было бы Вам неизвестно. Если я скажу, что с ним легко и тревожно, Вы согласитесь со мной. Если я скажу, что с ним спокойно молчать, Вы снова со мной согласитесь. Если я скажу, что он появляется тогда, когда это особенно нужно, Вы опять скажете «Это правда». Может, со мной это происходило чуть дольше, чем с Вами. Наверное, когда-нибудь он сам расскажет Вам о себе. Если захочет...
    Они тепло попрощались с Рэем Норхолом на крыльце уютного ресторанчика, и Молли Роу искренне пообещала, непременно бывать. Брендан Мак Кенли проводил Молли Роу до дома с синей дверью на Норт Эрл Стрит, где она теперь должна проживать, и церемонно припав к руке, распрощался до завтра.
 - Я буду ждать Вас  на мосту О’Коннела.
 - Да, - кивнула Молли Роу, и это напомнило ей сцену из какого-нибудь любовного романа, которые так любила читать её соседка по школьной парте толстушка Эрни.


                Глава V


    Первые дни жизни в Дублине показались Молли Роу новой сказкой. Всё её существование в этом реальном мире было на грани легенды: и особое её дарование, и красота и сказочность родных мест (Бунратти с замком, люди в национальных одеждах, летящие волосы матери, кузнецкий кожаный фартук отца), и её собственная внешность, и постоянные разговоры за спиной о тайне её рождения («Подложенная!..»). Но самое главное – её внутреннее мироощущение. С самого раннего детства она знала, что ходит по невидимым лепесткам нездешних цветов, разбросанных чьей-то прозрачной благодатной рукой, она слышала лёгкое потрескивание воздуха в знойный день и знала, что это трутся друг о друга радужные стрекозиные крылья за спиной удивительных, прекрасных существ. И когда взрослеющие сверстники разуверялись в волшебстве природных явлений, она ещё глубже веровала в него. «Не каждому дано с возрастом сохранить верность сказке», - как-то сказала ей мать. Молли Роу поклялась быть верной, что бы ни случилось. Келли и Гарри поначалу боялись, что девочка совсем уйдёт от реальности, станет беспомощной в ней, убогой. Ничуть не бывало! Молли Роу проворно управлялась с домашним хозяйством, без устали колотила соседских мальчишек и лучше всех знала основы естественных наук. Словом, девочка казалась самым обычным здоровым и счастливым ребёнком. Казалась. Но как только её пушистого непокорного затылка касалось благословенное крыло одиночества, она превращалась в ту, которой была Кем-то когда-то задумана. Тогда Молли Роу надевала на голову невидимую корону величия, а на запястья и лодыжки – кандалы ответственности. Ещё бы! Ведь она становилась повелительницей нерождённых историй, не созданных образов. Их нужно было вырастить, вложить в них всю душу, весь трепет, всю боль. И всю любовь. Любовь – главное. А это – великий труд. Великий и тяжёлый.
    Но вскоре всё пошло не так, как она ожидала. В Бунратти она всегда была «сама» по крайней мере до того момента, как там появился Влайко Рунич, который стал серьёзно смущать её единоличное могущество в волшебном мире. Здесь же Молли Роу окружали люди, которые могли бы вполне сойти за соперников, если бы не были друзьями. Они носили в себе такой огромный заряд волшебства, что могучая королева, жившая в душе Молли Роу, смущённо краснела и отступала.
    Брендан Мак Кенли, кудесник, мудрец, явно скрывал бесчисленные века своего существования за тридцатью тремя годами своей жизни. Он показался Молли Роу рыцарем без страха и упрёка, изысканным кавалером, наделённым красотой и смирением. «А каким бы он был подданным!» - подумалось как-то Моли Роу. Но Брендан Мак Кенли являлся источником внутренней силы и мудрости, который и сам собирал под свои знамёна множество подданных. И как умело, с каким достоинством и сочувствием Брендан относился к тем, кто вручал ему свою судьбу. Неважно, на день или на всю жизнь.
    Рэй Норхол... Он был воином, перед которым склонялись и сами помыслы о предательстве, мести, непорядочности. Рядом с ним было спокойно и уютно. Он много молчал. Но молчание его было живительным. Рэй обладал даром своевременной и ненавязчивой заботы. И в этой заботе было столько волшебства, что просто дух захватывало. Очень часто, после посещения ресторанчика, где он работал администратором, Молли Роу находила в своей сумке  аккуратно сложенные в пластиковой коробочке кексы, пирожки и пирожные, которые очень любила. Как-то раз она обнаружила в своём почтовом ящике конвертик с запиской от Рэя и крохотным клубнем какого-то «невероятного по красоте цветка».
    «Посадите его под окном Вашей спальни, и вскоре каждое утро Вы будете любоваться ещё одним чудом природы. Первое чудо – Вы. Рэй».
    Молли Роу рассмеялась, но всё сделала по инструкции, которой и сопровождалось письмо от Рэя Норхола. И действительно, через некоторое время под окном Молли Роу расцвёл невиданный ею доселе цветок удивительной окраски и чарующим ароматом. Лепестки его были длинные, узкие, гофрированные, словно локоны девушки, собравшейся на первое свидание. Пепельно-голубые, песочно-жёлтые, нежно-розовые, они трепетали при малейшем дуновении ветерка. Аромат цветка кружил голову и навевал воспоминание о только что скошенном поле, о траве, вялящейся на солнце, о цветах клевера и золотых монетках пижмы... Молли Роу склонилась над этим цветком, поцеловала его в чашечку и окончательно поняла, что её «самостоятельное волшебство» закончилось.
    Она с блеском поступила на филологический факультет, где, в скором времени, заняла особое место. Молли Роу никогда не любила этих «особых мест», но студены и, особенно, студентки видели отношение к «девушке из Бунратти» всеобщего любимца Брендана Мак Кенли. Да и сама она начала замечать некоторые странности: взгляд профессора в её сторону стал продолжительней и печальней, речь, обращённая к ней, перестала быть витиеватой и непонятной, голос, произносящий её имя, тише и нежней. Молли Роу бежала от подозрений, спасаясь мыслями, что Брендан просто знал её лучше, чем всех остальных студентов, что их связывают воспоминания о Влайко Руниче и работа в «Обзоре студенческой прозы». Но над журналом работало много умных, талантливых и красивых девушек, которые тщетно искали внимания главного редактора, а ей оно доставалось в таких объёмах, что становилось стыдно до слёз.
    Молли Роу начала сторониться молодого профессора: перестала регулярно появляться на заседаниях редакции журнала, передавала свои рукописи через верстальщика Грегори или художницу Элоизу, через раз приходила даже на лекции по зарубежной литературе, которые читал Брендан. Мак Кенли, естественно, сообразил, в чём дело, и попытался взять себя в руки. Но было уже поздно. Брендан Мак Кенли, профессор, умница, мудрый и деликатный человек, совершенно потерял голову. Каждая разлука с Молли Роу казалась ему смертельной. Но встречи с ней становились ещё более невыносимыми. Он понимал, что так продолжаться не может, но панически боялся, что всё это когда-нибудь закончится. Для человека, который умел распределять свои физические и душевные силы в зависимости от важности событий, сомнения и беспомощность казались страшнее и неизбывней самого чёрного и непоправимого одиночества. Нынешний Мак Кенли был бесконечно далёк от того, кто встретил юную чужую Молли Роу Раферти на автобусной станции почти год назад.
    Молли Роу понимала, что происходит с Бренданом. Но чем она могла помочь ему? Девушка безмерно уважала профессора, страстно любила слушать его, смотреть на него, когда он что-нибудь рассказывал, но сердце молчало. Оно молчало как неживое. Уехать! Бросить Тринити-колледж и уехать домой! Да, она полюбила всё, что здесь обрела: малочисленных друзей и многочисленных приятелей, запах книг даже на улице, шумные аудитории и тихие коридоры. И свой дом на Норт Эрл Стрит, дом с синей дверью. Но ей показалось, что это единственный выход. Она видела, как терзается Брендан и оттого терзалась сама.
    Ранним субботним утром Молли Роу пила кофе с молоком и наблюдала, как просыпается улица. Апрель в этом году обрушил на город несусветную жару, и даже сейчас, в начале девятого утра, уже парило. Она увидела, как мимо окна мелькнула знакомая фуражка мистера Смита, почтальона, служившего в этой должности более сорока лет. Молли Роу выпрыгнула на порог и открыла почтовый ящик. Оттуда выпорхнул знакомый узкий конверт сливочного цвета.
 - Ох, Брендан... – выдохнула Молли Роу. Она забралась с ногами в кресло и, вздыхая и покачивая головой, вскрыла конверт. В нём лежал небольшой листок в клетку, сложенный вдвое. Она прочитала:
    «Дорогая Молли Роу! Мне совестно причинять Вам столько неудобств, но, по-моему, ситуация вышла из-под контроля. Из-под моего контроля. Как выяснилось, я – слабый человек. Для того, чтобы всё исправить, мне необходима Ваша помощь. Не откажите мне в просьбе, придите в воскресенье к шести часам по полудни в Феникс – парк. Я буду ждать Вас у Веллингтона. Очень прошу. Мак Кенли».
    Молли Роу ладонью прикрыла глаза. Ну почему, почему она не может полюбить несчастного Брендана? Может быть, потому, что в её жизни уже случился Влайко Рунич? Однако, всякий раз произнося его певучее имя, Молли Роу с горечью чувствовала свою невозможность рядом с этим человеком. Он откуда-то приносился и куда-то уносился, сбивая всё на своём пути взмахом чёрных ресниц. Сбивая сам её путь. И пропадал, пропадал, не оставляя надежд на новую встречу. Почему же ей кажется, что он всегда рядом? И даже сейчас, когда она держала в руке письмо от другого влюблённого в неё мужчины, она чувствовала, что Влайко здесь, что он видит её изнутри, улыбается ей глазами, подняв беспокойную бровь. И вдруг её взяла такая обида, что слёзы закапали с ресниц прямо на конверт, и ровный почерк Брендана раздулся и поплыл.
 - Что же ты делаешь со мной! – шёпотом крикнула Молли Роу и погрозила кулаком креслу напротив, словно там сидел Влайко. – Что же ты со мной делаешь! Мне, может быть, хочется любви Брендана Мак Кенли, твоего друга, между прочим. Хочется! А ты мне не даёшь. Всем своим видом запрещаешь! Как же я тебя ненавижу, Влайко Рунич!
    Весь день Молли Роу пребывала в мрачном настроении. Под вечер решила заглянуть к Рэю Норхолу.
 - Девочка моя! – Он протянул ей навстречу руки.
    Она ткнулась лбом в его плечо. Рэй погладил её по голове, слегка отстранил и заглянул в глаза:
 - Сейчас ты возьмёшь кофе с пирожным, а потом мы прогуляемся по набережной.
 - Тебя же не отпустят.
 - Я устрою.
    Вечерняя прохлада немного успокаивала разгорячённые лица горожан, которых в этот час на набережной Лиффи было больше обычного. Молли Роу и Рэй неспеша брели вдоль скамеек и фонарей, гадая, кому первому начать разговор. Рэй откашлялся:
 - Я понимаю, что решиться на это крайне сложно.
 - На что? – остановилась Молли Роу.
    Рэй потупился и немного покраснел.
 - Брендан Мак Кенли – удивительный человек, - сказал он, не отрывая взгляда от своих начищенных до блеска туфель. – Я бы сказал, он – великий человек. А с великими, наверное, непросто.
 - Откуда ты... Как ты догадался?! – опешила Молли Роу. – Тебе что, профессор доложил?
    Рэй поднял на неё глаза и в них сверкнул опасный огонёк.
 - Не смей даже думать о нём такое! Даже думать не смей! – процедил он сквозь зубы. Молли Роу вжала голову в плечи. – Рэй погасил гнев. – Брендан в последнее время был сам не свой. Раньше он никогда не выглядел таким измученным. Именно измученным. Словно из него душу вытрясли.
 - Но... Я не виновата! Я же ни в чём не виновата! – Губы Молли Роу задрожали и на глаза навернулись слёзы.
 - Конечно, не виновата, - испугался Рэй и обнял её. – Конечно, нет. Просто... Как тебе сказать... Брендан маг и чародей во всём, что не касается лично его. Ведь все мы, кто знает и любит его, всегда видим его сияющим, летящим, фонтанирующим идеями. Словом, с иголочки. Но мы понятия не имеем, что с ним творится, когда он закрывает за собой дверь. Пожалуй, только Влайко Рунич знал его лучше всех нас.
    Молли Роу тряхнула головой: «Опять Влайко Рунич! Опять он!»
 - И тут появляешься ты, - продолжил Рэй. – Такая далёкая, странная... Влайко предупреждал нас о тебе задолго о твоём появлении.
 - Он говорил вам обо мне? – насторожилась Молли Роу. – Что он говорил вам?
    Рэй улыбнулся:
 - Брось напрягаться. Он просил нас позаботиться о тебе, о твоём даровании, не упускать тебя из виду.
 - Что же это такое! – возмутилась Молли Роу. – Он что, приказал вам следить за мной? Контролировать меня? Да кто он такой, этот ваш Влайко Рунич? Какое он имеет право?! – Он чувствовала, что её заносит, но остановиться уже не могла, словно хотела высказать в лицо Рэю всё, что предназначалось Влайко, всю свою обиду за невозможность смотреть на других, минуя воспоминания о нём, за нежность к нему, до которого не дотронуться, за недоступность его плеча, когда хочется плакать, за уже ненужность другого плеча рядом. – Он что мне брат, сват, родитель? Какое он имеет право кому-то меня перепоручать? Так даже отец никогда со мной не поступал!
    Рэй смотрел на раскрасневшуюся от гнева Молли Роу и тихо улыбался.
 - Остынь, девочка. Мы же сейчас не о нём и тебе. Мы сейчас о Брендане Мак Кенли, помнишь?
    Молли Роу остановилась.
 - Прости, Рэй, я увлеклась.
 - Да уж, - усмехнулся Рэй. – Давай присядем.
    Они сели на горячую скамью. Со стороны спокойной Лиффи дул слабый мягкий ветерок. Он не нёс освобождения от зноя, но немного успокаивал разгорячённую голову Молли Роу.
 - Он прислал мне письмо сегодня утром, - сказала она, откинувшись на спинку скамьи. Раскалённое солнцем дерево обожгло её лопатки под льняной кофточкой, и она остро выпрямилась. – Он ничего не говорил о своём отношении. Он просто просил о встрече.
 - Ты когда-нибудь слышала о том, чтобы он говорил о своём отношении?
    Молли Роу качнула головой.
 - Он никогда не говорит о главном, детка. Знаешь, почему? У него на это какой-то свой особый взгляд. Человек, в совершенстве владеющий словом, боится его, как огня. Всё дело в том, что ему кажется, всегда казалось, что сказать слово, значит... как бы тебе объяснить... значить, отделить. Чувствуемое и сказанное для Брендана – совершенно разные, иногда противоположные вещи. Вот, скажи он «Я тебя люблю»... – Молли Роу шарахнулась и уткнулась в ладони. – Да не дёргайся ты, - улыбнулся Рэй и погладил её по макушке. – Просто предположим. Самым странным, почти невозможным будет то, что эти слова никоим образом не вместят его чувств. Там – море, там – космос, там – мир, огромный, непостижимый, многоцветный, а здесь – всего три слова. Но, к сожалению Брендана, для выражения всех его чувств придуманы только три этих слова. Поэтому он никогда не говорит о своём отношении. И не скажет. Даже если ты была бы на них согласна.
 - Тогда к чему всё это? К чему завтрашняя встреча? Чтобы смотреть на него, всё понимать и мучится его молчанием?
 - Он странный человек, наш Брендан. Он должен услышать приговор. К тебе, впрочем, как и к остальным, его теория «малогабаритности» слов не относится. Просто, скажи ему всё, как есть. И не бойся ничего.
 - Ага, - судорожно выдохнула Молли Роу. – Тебе легко говорить.
    Рэй поднялся.
 - Мне пора, детка.
 -  Я провожу.
 - Хорошо. И всё-таки... Почему ты не можешь полюбить Брендана Мак Кенли?
 - Всё правда, Рэй, - сказала Молли Роу. – Всё правда. Я не могу. Хотела бы, да не могу.
    Рэй шумно вздохнул и вдруг суетливо и тихо заговорил ей в ухо:
  - Пойми... Влайко, он... Пойми, он не может принадлежать тебе так, как это бывает обычно. Конечно, он лучший. Возможно, самый лучший. Но он не может... Ты не должна...
    Молли Роу отпрянула и посмотрела на мокрое от волнения лицо Рэя Норхола.
 - Что ты несёшь? – дрожащим шёпотом произнесла она. – При чём тут Влайко? При чём тут он?
    Рэй тряхнул головой и снова стал невозмутимым.
 - Прости, прости, девочка моя. И всё-таки подумай, Брендан Мак Кенли – не самый худший вариант, так у вас это говорится. Хотя только что я его оскорбил.
    Он поцеловал её в макушку и скрылся за дверями ресторанчика...
    Молли Роу легла поздно. Не успокоил и любимый Семюэль Беккет. В конце концов, она убрала книгу под подушку и уставилась в потолок.
    За окном было тихо, словно кто-то нарочно выключил все звуки, чтобы Молли Роу смогла спокойно подумать о завтрашнем дне. Ей вдруг страшно захотелось домой, в Бунратти, в свою маленькую комнатку, под тёмно-синее одеяло. Она почувствовала запах маминого клетчатого фартука, в котором та пекла пироги и готовила колканнон. Ей захотелось прижаться щекой к красноватому стволу Шамаса, понаблюдать за работой Джеральда (он, должно быть, уже закончил свою водяную мельницу), захотелось посидеть у ручья с Пэдди и даже поворчать на Джозефа. И чтобы никогда в её жизни не возникал Влайко Рунич, который привёл её к завтрашнему объяснению с Бренданом Мак Кенли в Феникс-парке...  Молли Роу задремала, когда забрезжил рассвет.
    Нынешнее воскресение выдалось на удивление прохладным. Улицы будто вздохнули с облегчением, и дома расправили свои черепичные плечи. Жара измотала не только жителей Дублина, но и сам Дублин. Сегодня даже бездомные собаки закрутили свои хвосты  в задорные кренделя, что по-собачьи значило: «Эй, двуногие! Всё не так уж скверно!». Одна Молли Роу чувствовала себя подавленной. Превозмогая нервную дрожь в коленях, она привела в порядок дом, прополола клумбу под окном  спальни, попыталась подготовиться к завтрашнему семинару по английской литературе, но мысли путались, свиваясь в клубок, как ядовитые змеи, и причиняли ей страшную головную боль. Молли Роу выскочила на улицу, едва коснувшись расчёской волос. Свежий ветер омыл разгорячённое лицо душистой влажной волной, и ей стало легче дышать.
    «Как же это гнусно! Гнусно! – кружилось в её голове. – Ведь сегодня моё первое свидание. Узкий конверт с приглашением, самое романтичное место в мире... Все, как и должно быть. Что же я за человек такой!». Она зацепилась носком туфли за булыжник и чуть не растянулась на мостовой в полный рост. «Да что же я за человек такой!». Молли Роу тряхнула головой и огляделась. По правую руку от неё возвышалась величественная громада Святого Патрика. Она застыла в недоумении. Ноги сами привели её к порогу храма, не спрашивая совета у головы. Девушка стояла перед Святым Патриком растрёпанная, несобранная, с голыми коленями и вывихнутой лодыжкой, и чувствовала себя прахом, в который не вдохнули жизнь. Вот ей о чём надо было подумать в первую очередь! Ведь на любом перепутье судьбы возвышается храм. Нужно только увидеть его. А люди, вместо того, чтобы омыть глаза и вычистить уши, подходят к этому перепутью слепыми и глухими. Оттого и храма не видят. Оттого и кажется им, что это перепутье – конец старых надежд, а не начало новых.
 - Ну что же ты остановилась, девочка, - прозвучал за спиной Молли Роу журчащий голосок.
    Молли Роу обернулась и увидела маленькую тоненькую старушку со слезящимися золотистыми глазами. Её волосы пепельные и блестящие, были покрыты голубым платочком, завязанным на затылке хитрым узелком. На узеньких острых плечах колыхалась разноцветная шаль, связанная, видимо, собственноручно из мохеровых ниток. Терракотовая юбка ходила волнами у тонких лодыжек, обтянутых ситцевыми носочками неопределённого цвета. На крошечных ступнях красовались очаровательные лакированные туфельки – единственное, что можно было назвать обновкой. Хотя, наверное, нет. Скорее всего, эти туфельки доставались из нижнего ящика старого комода только по воскресеньям, чтобы ходить в церковь.
 - Ну что же ты? – повторила старушка и толкнула Молли Роу своим влажным взглядом в сторону открытой двери храма. – Служба, правда, давно закончилась, но ведь сюда всегда модно.
 - Я в таком виде... – прошелестела Молли Роу.
    Старушка окинула её лучистым взглядом и тихонько засмеялась.
 - Господь-то видел тебя всякую. Пойдём.
    Она взяла Молли Роу за руку, и они скрылись в прохладном полумраке храмового зала. Да, служба давно закончилась, но всё равно настойчиво пахло ладаном и стеарином. У Молли Роу закружилась голова. У неё были странные отношения с небом. Она, почему-то, очень боялась церковных служб, особенно в Великие праздники. Она всегда пугалась огромного скопления людей, напирающих и сзади и спереди. Их всегда было так много, что она задыхалась от нехватки воздуха и страха не найти мать с отцом в этой толчее. А люди не замечали её ужаса, как и её саму, толкали в бока и спину, наступали на ноги, шипели на неё, если она пыталась освободиться, и казались ей злыми и жестокими. И вместо молитвенного трепета разливался в её душе протест: не хочу – так, не буду – так, потому что не было места молитве в глазах тех, кто отталкивал её от алтаря, занимал место рядом с родителями, прижимал к стене.
    Когда она подросла, стала придумывать разные причины, чтобы не ездить по воскресениям в храм, а сама убегала к дальнему пруду, падала спиной в высокую траву и смотрела, смотрела на небо с необъяснимым ощущением тихого ликования.
    И вот сейчас она в почти пустом храме. Молчаливые люди бродили вдоль стен с тонкими свечками в руках, а мягкий полумрак и запахи прошедшей службы успокаивали и расслабляли. Ноги подкосились, и Молли Роу опустилась на холодный пол рядом со скамьёй из тёмного дерева.
 - Я посижу, - еле выговорила она. Что-то огромное, не требующее слов окутало её. – Я посижу, а Вы идите.
    Но старушка не отозвалась. Её просто не было. Молли Роу ткнулась лбом в спинку скамьи и закрыла глаза. Ноги стыли на холодном полу, но подняться не хватало сил.  Перед тем, как совсем уйти в забытьё, она почувствовала, что чьи-то сильные и горячи руки подняли её и перенесли на скамью ближе к алтарю и укрыли колени чем-то тёплым и пушистым. На мгновение она разлепила веки и увидела над собой качающееся лицо Влайко Рунича. Он светло улыбнулся и закрыл ей глаза ладонью. От его руки пахнуло лавандой и травой после дождя. «Влайко...» - пронеслось у неё в голове, а потом всё ушло в туман.
    Очнулась Молли Роу от резкого толчка в плечо. В храме никого не было. Из окон и открытой двери лился нежный свет вечернего солнца. Она поёжилась и потянулась. С её колен соскользнула мохеровая разноцветная шаль. Маленькая старая леди!
 - Господи, - сказала она вслух, и эхо многократно усилило её голос. – Ведь я даже не спросила её имени.
    Молли Роу бросилась к храмовым дверям, но вдруг ей ударил в лицо почти рассыпавшийся образ Влайко Рунича. Он был здесь! Он перенёс её на скамью ближе к алтарю. Он укутал её колени мохеровой шалью! Стоп! А кто же тогда эта старушка? Может, они знакомы? Может, она его родственница? А что сама Молли Роу здесь делает? Как она сюда попала? Брендан Мак Кенли! Феникс-парк! Шесть часов пополудни! Молли Роу вылетела из храма и понеслась к дому, обмотав вокруг талии разноцветную шаль.  Чем ближе она подбегала к дому, тем отчётливее ощущала в себе спокойствие. Теперь она точно знала, что ответит Брендану Мак Кенли. И это будет правильно...
... К Веллингтонскому обелиску она опоздала на десять минут. Молли Роу терпеть не могла опаздывать. Но погода, кажется, имела свои виды на этот вечер. Только она выскочила на улицу, прибрав себя после храма, как хлынул дождь. Тонкие упругие нити дождя отскакивали от земли со звуком лопнувших стеклянных шариков, и отсюда вся улица казалась одной большой лавкой хрустальной посуды, на которую случайно облокотился огромный серый великан с клубящейся бородой, глазами, пускающими молнии, и громоподобным голосом. Так бы подумала Молли Роу, если бы находилась в другом настроении. А сейчас она, нервничая, сдирала с себя шёлковое розовое платье, которое напоминало теперь узкий целлофановый пакет. Платье трещало по швам, прилипая то к животу, то к плечам, пузырилось и шипело, оставляя под ногами лужи. Освободившись, наконец, от платья, она растёрлась полотенцем и, с грохотом открыв платяной шкаф, ругая себя, дождь, Веллингтонский обелиск на чём свет стоит, стала лихорадочно перебирать блузки, юбки, платья.
 - Что за чушь, - ворчала она себе под нос. – Я иду к мужчине, чтобы сказать ему «нет», а собираюсь так, словно решила жить с ним долго и счастливо.
    Она достала тёмно-синее платье в мелкий белый горошек. В нём она ходила на семинары к профессору Брендану Мак Кенли. Как только он увидит на Молли Роу это платье, сразу всё поймёт.
 - Нет, - дёрнулась она, уже натягивая его на плечи, - Так ведь можно оскорбить человека. Он подумает, что я его вообще ни во что не ставлю. А это совсем не так.
    Она сорвала с себя платье и с досадой швырнула его в кресло. А время, между тем, шло.
 - Так, - всё больше раздражалась Молли Роу, - на какое ткну, такое и одену!
    И ткнула на бордовую в жёлто-зелёную клетку юбку и блузку цвета топлёного молока. Мгновенно оделась, оглянулась на зеркало, открыла дверь и... провалилась по щиколотку в лужу.
 - О-о-о! – прорычала она и, хлюпая мокрыми туфлями, понеслась в сторону Феникс-парка...
    ...Брендан пришёл в парк за полтора часа до назначенного времени. Он купил гербер цвета старого мёда, сел на скамью у пруда и закрыл глаза. Конечно, он догадывался, что Молли Роу принесёт ему отказ. Это первая женщина в его судьбе, в глазах которой умирала всякая надежда на взаимность. Даже когда она смотрела на него с нежностью или восторгом. Даже когда не отнимала своей руки. И дело, конечно, не в возрастной разнице. Он часто ощущал волну особых чувств от девочек-первокурсниц, он знал, что о нём плачут, о нём мечтают, его желают. Многие, но не она. Почему именно Молли Роу? Брендана душил этот вопрос всякий раз, когда он видел её смеющуюся, рядом со старшекурсником Уильямом Бредли, талантливым математиком, большой умницей, который сотрудничал с «Обзором» как автор потрясающих по силе воздействия эссе. Брендан мучился этим вопросом и когда наблюдал выражение её лица во время беседы с Пирсом Линкольном, блестящим, немного высокомерным юношей с факультета естественных наук. Почему именно Молли Роу? Может, потому что она сохранила в себе сказочный мир детства, лишь набросив на неё призрачную вуаль юношеской романтичности? Может, потому что она не пыталась казаться лучше, чем есть на самом деле? Может, потому что было в ней что-то далёкое и родное одновременно. И от этого к ней хотелось идти, как к мечте, как к волшебной Фата Моргане. Но мечта потому и называется мечтой, что всегда маячит где-то впереди над горизонтом, и никогда не приближается, как бы долго ты к ней ни шёл. Именно этим мечта отличается от цели, которую можно нагнать и присвоить. Нагнать и присвоить Молли Роу было невозможно. Да и кощунственно. Поэтому между ними никогда не сократится пространство. Зачем же Брендану нужно открывать свою душу той, кто никогда не будет рядом? Зачем мучить её и изводить себя? Всё очень просто и стыдно. Впервые он с такой силой и неукротимостью почувствовал в себе мужчину. Те забавные случаи, которые происходили с ним время от времени, не в счёт. Лёгкое щекотание нервов, не больше. Это не приносило ни радости, ни удовлетворения. Молли Роу – особое происшествие. Он чувствовал её запах задолго до того, как она появится и улыбнётся ему, коротко и лучезарно. И этот запах сводил его с ума. Что-то дрожало и пульсировало в районе солнечного сплетения, когда она случайно касалась его руки или пожимала одним плечом в ответ на его нелепые вопросы бытового порядка (так умела только Молли Роу). У него холодело сердце, когда он видел тревожную складочку между бровей или мокрые от слёз ресницы. Брендан Мак Кенли, молодой профессор, герой грёз многочисленных студенток, человек безупречной репутации, был готов самым банальным и пошлым образом целовать ремешки коричневых босоножек, которые Молли Роу потихоньку снимала на его лекциях. И именно эта его половина всё-таки надеялась, именно она сейчас была сильнее.
    Начался страшный ливень с грохотом, с распоротым молниями небом, визгом детей и смехом женщин. Брендан уткнулся лицом в густо пахнувший детством ствол молодого каштана. «Если Молли Роу откажет, - думал он, стремительно намокая, несмотря на довольно плотную крону дерева, - а она откажет, ни одна женщина не сможет сделать со мной то, что совершила она...»
    ...Молли Роу неслась во весь опор. Брендан, как всегда, почувствовал её приближения. Он мысленно пожелал себе достойно выйти из этой ситуации и шагнул ей навстречу из-под мокрых каштановых ветвей.
 - Простите меня, - запыхавшись, проговорила она. – Я вымокла, потом в лужу провалилась...
- Не надо ничего говорить, - качнул головой Брендан. – Дождь закончился. Давайте прогуляемся.
 - Давайте, - смиренно опустила голову Молли Роу.
    Брендан молча протянул ей гербер цвета старого мёда. Она молча приняла его и прижала к лицу. Запах спелой груши и ещё чего-то родного и далёкого притаился в пушистой серединке цветка. Молли Роу вдохнула этот дивный аромат, и её глаза, как бабочки, запорхали над лепестками гербера. Брендан зажмурился, развернулся и быстрым шагом направился по центральной алле парка. Молли Роу посеменила за ним.
 - Девочка моя, - сказал Брендан, когда они присели на скамейку у входа в зоопарк. – Почему Влайко Рунич, а не я?
    Молли Роу от неожиданности сломала стебель цветка. Брендан сидел бледный и какой-то нездешний.
 - Я же всё понимаю, - продолжил он после недолгого молчания мёртвым голосом. – Я понимаю, что Вы не можете меня любить именно по этой причине. Почему не я?
    Брендан, всегда такой деликатный и тактичный, заставил Молли Роу съёжиться, похолодеть и пожалеть о том, что она пришла.
 - Третьего дня я получил письмо от своего приятеля. Он живёт и работает в Йоханнесбурге. Он настоятельно приглашает меня присоединиться к нему. Пишет, что там я найду то, что жадно ищу здесь. – Брендан качнул головой и усмехнулся. – Откуда ему знать, что я ищу. За то, что я сейчас скажу Вам, никогда себя не прощу. Но я Вам всё равно это скажу. По большому счёту, у меня здесь нет никого. Конечно, студенты... Но у них есть много других кумиров. И потом, как только схлынут первые эмоции от моего переезда, они забуду меня. Или, может, будут вспоминать так, между прочим. «Обзор»... Вот уже второй выпуск выходит без моего явного вмешательства. Мне приносят его как «счастливому родителю». Всю редакторскую работу давно уже самостоятельно тащит Эшли Доусон, которого я года три натаскивал в этом деле. В Йоханнесбурге мне предлагают всё начать с нуля. Ну, этот как заново родиться. Единственным, кто держит меня здесь, держит прочно и мог бы удержать навсегда, являетесь Вы, Молли Роу. Если Вы дадите мне шанс, я отпишу Эдварду, что моё присутствие в Йоханнесбурге вряд ли возможно. Отпишу с радостью. Если этого шанса у меня нет, значит, я уеду. Я понимаю, что с точки зрения порядочности мой поступок пошл и ничтожен. Я предлагаю Вам сделать за меня этот выбор. Иными словами, взять всю ответственность за мою последующую жизнь на свою совесть.
     Молли Роу широко раскрыла глаза:
 - Что Вы говорите? Подождите... Ведь Вы не можете серьёзно так говорить? Вспомните, как мы всегда с Вами весело смеялись, как нам было забавно вместе! – Молли Роу цеплялась за радужные воспоминания со всей силой висящего над пропастью и мокрыми от слёз глазами приглашала Мак Кенли вернуться в те дни и остаться там. – Ведь это не Вы сейчас говорите!
 - Девочка моя, - посмотрел на неё Брендан потухшим взглядом. – Каждый мужчина хоть раз в жизни переживает такой же стыд, как и я. Каждый мужчина, и самый могучий, в подобной ситуации становится жалким трусом, предоставляя женщине взвалить на плечи ношу, которую он должен нести сам. Вы всё равно не минуете этого. Вам всё равно придётся кому-то сказать: «Ты сделаешь так, и за этот шаг понесу ответственность  я. Хотя должен бы ты». Начните с меня.
 - Да как же я могу?! Ведь это грех – решать за другого его судьбу!
 - Вы берёте мой грех, как любая женщина берёт на себя грех любого мужчины.
    Молли Роу медленно встала со скамьи.
 - Но Вы же такой сильный. Станьте первым, кто поступит иначе.
 - Да, я сильный. Во всём, что не касается Вас. Не верьте тем, кто говорит, что любовь – это сила. Любовь делает человека уязвимым.
 - Тогда мне жаль Вас, - холодно сказала Молли Роу.
    Брендан поднялся со скамьи и улыбнулся.
 - Ну что ж... Всё так, как и ожидалось... Я собираю вещи.
     .... На следующий день по Тринити разлетелась весть о скоропалительном увольнении одной из самых притягательных личностей колледжа. Никто и не заметил опухшего от слёз лица Молли Роу Раферти, просто потому, что почти все девушки факультета обильно скорбели по уехавшему Мак Кенли. Юноши  ходили мрачнее обычного. Многие почитатели молодого профессора сплотились вокруг «Обзора студенческой прозы», редакция которого, а так же постоянные авторы стали носить клетчатые кашне – любимый предмет гардероба Брендана. Но вскоре, как он и предполагал, эмоции улеглись, и жизнь потекла ровно и гладко, словно река, поглотившая валун, который стал просто частью ландшафта её каменистого дна. И только клетчатые кашне напоминали о том, что когда-то здесь царил добрый могучий дух по имени Брендан Мак Кенли.


                Глава VI

    Прошло около четырёх месяцев после отъезда Брендана, и Молли Роу окончательно успокоилась. Время всё-таки удивительная вещь! Кто-то называет его лекарем. И это, действительно, так, если речь заходит о боли. Но есть то, что забывать никак нельзя, что должно всегда оставаться  острым, как в первые моменты переживания. Однако и с ним время особо не церемонится, и по прошествии определённого срока острые углы неизменно стачиваются, а память, вздохнув с облегчением, перекладывает эти воспоминания в архив.
     Молли Роу сначала испытывала странные муки совести, бросаясь в глубь своей души на поиски ответа, почему же не Брендан Мак Кенли? Рэй Норхол был совершенно прав, говоря о «выгодности такой партии». Брендан самозабвенно любил её, он всегда находился рядом. А Влайко... Тот появлялся на несколько минут и исчезал – на несколько лет. Когда Молли Роу общалась с Бренданом, смеялась с ним, слушала его удивительно красивую и гладкую речь, она наслаждалась его присутствием. Но в этом восторге не было «момента вечности», того самого, который чувствуется в любой встрече возлюбленных. Она смотрела на Брендана за кафедрой и видела увлажнившиеся глаза подруг, слушавших молодого профессора, не отнимая ладони от подрагивающего рта. Да, она гордилась тем, что ей он уделяет больше времени и внимания, чем другим, и догадывалась, почему. Но когда они оставались вдвоём, Молли Роу не слышала над их головами шелеста ангельских крыльев, она не чувствовала, как над ними вставал невидимый купол, отделяющий их от всего остального мира, суетного, будничного, серого. Не было момента вечности. Зато эта самая вечность падала на неё всем своим могуществом всякий раз, когда она произносила имя Влайко Рунича. Только произносила. Неужели и он когда-нибудь поставит Молли Роу перед выбором, обрушив на неё гнёт чужой ответственности? Неужели и Влайко предложит ей решить за него, в какую сторону ему двигаться? Ведь Брендан сказал, что это случается в жизни каждого мужчины. Но Молли Роу почему-то была уверена, что он никогда так не сделает. Кто угодно, только не он.
     Она всё чаще ходила к Святому Патрику, где перед последним свиданием с Мак Кенли она почувствовала присутствие Влайко. Ходила сначала для того, чтобы встретиться с ним. Может быть, то его присутствие в храме было не случайным и он наведается туда ещё раз. Молли Роу брала с собой разноцветную мохеровую шаль той странной старушки, которую она нашла у себя на коленях, и бежала к Святому Патрику, задыхаясь от волнения и счастья. Ей всегда казалось, что вот сегодня Влайко сядет рядом с ней на скамью, и они будут сидеть в прохладном полумраке долго-долго, пока сторож не зазвенит ключами над их затылками. Но всякий раз по окончании службы она вставала со скамьи и брела домой, теребя в руках длинные кисти мохеровой шали, чья хозяйка почему-то тоже  не появлялась. Потом Молли Роу вдруг решила, что эта странная старушка знает, где искать Влайко Рунича, а значит, ей нужно найти сначала её. Девушка стала пристальней всматриваться в лица прихожан и стояла у дверей храма до тех пор, пока из него не выходили последние. Всё безуспешно. Тогда она решилась на переговоры с дьяконом, который ответил, что служит в этом храме долгое время, но женщины, описанной Молли Роу он никогда не видел. Девушка обратилась к сторожу. Тот только пожал плечами:
 - Может, она умерла, твоя старушка?
    Молли Роу остолбенела. А ведь об этом она не подумала! Ведь прошло почти полгода с той памятной встречи, многое могло случиться. Она сникла. Теперь ходить к Святому Патрику не имело смысла. Однако, её тянуло туда. Тянуло неотступно. Она привыкла к мягкому туманному полумраку, к парящему голосу дьякона, читающего молитву, к стройному трогательному хору мальчиков на хорах, к тихому шелестению губ садящихся рядом. А она не молилась. Она просто сидела, смотрела вверх и тихонько улыбалась. В сердце её были тишина и покой. «Может быть, это и есть молитва?» - подумалось ей. Теперь её не пугали ни люди в храме, ни его стены.
     .... Молли Роу училась легко и как-то весело. Редко, что ей не давалось, но тогда за дело брались упорство и злость. Таким образом, она стала первой на факультете. Её первенство доставляло ей немало хлопот. Она никогда не была публичным человеком, а статус «первой мисс» требовал от неё слишком больших затрат времени и сил. Зато когда она входила в редакцию «Обзора» силы и время находились, и Молли Роу с радостью погружалась в работу, которую любила. Теперь она занимала должность редактора. Через её руки и глаза проходило множество литературных откровений. Их авторами были люди, совершенно лишённые, по мнению Молли Роу, творческого дарования. Например, Элоиза Бишоп, сухая и высокая, как срезанный тростниковый стебель, в очках в широкой круглой оправе на тонкой веснушчатой переносице, с вечно поджатыми бескровными губами. Увидев Элоизу на пороге редакции, Моли Роу подумала сначала, что та ошиблась дверью.
 - Я, конечно, ни на что не претендую, - откашлявшись, проговорила Бишоп. – Но если не составит труда... – Она достала из плотного кожаного портфеля объёмную тетрадь. – Если не составит труда...
     После того, как Элоиза как-то боком, оглядываясь, вышла из редакции, Молли Роу положила её тетрадь перед собой и долго смотрела на фиолетовую обложку. Потом резко выдохнула и погрузилась в чтение. Поднялась она из-за стола, когда за окном разлились вечерние сумерки. Элоиза Бишоп обладала редким лирическим даром. Она оказалась мастером пейзажей. Молли Роу подумалось даже, что не разбуженный живописный талант Элоизы преобразился в материю слова. Как должно быть тяжело в таком неказистом теле носить такую прозрачную и звонкую душу. В речь Элоизы Бишоп можно было влюбиться раз и навсегда...
     ...Или, например, Вудди Паркер. Он являл собой совершенно бессмысленный  для Молли Роу тип мужчины. Вудди был высок, строен, белокур, голубоглаз, имел греческий профиль и римскую выносливость. На нём висли девушки со всех факультетов, а он, подобно Чайльд-Гарольду, взирал на них свысока, ни одну из них не удостаивая особым вниманием.
     Когда Вудди постучал в редакторскую дверь, и маленькая Сирена Грин чуть не упала в обморок, Молли Роу решила, что этому парню журнал понадобился только для того, чтобы убедить всех в его абсолютной исключительности. Ах, такой красавчик, да ещё и талантливый! Как же щедра может быть природа!.. Но на удивление редактора мисс Раферти, а также маленькой Сирины Грин, Вудди, смущаясь и краснея, положил на стол папку с листами разной величины. Эти были и тетрадные листки, и блокнотные листочки, и акварельная бумага. Словом, всё, что попадалось ему под руку в минуты вдохновенья.
 - Когда мне зайти, чтобы получить Ваш отзыв? – спросил Вудди, от волнения обливаясь потом.
 - Ну... Зайдите завтра к вечеру, - не сводя с него изумлённых глаз, сказала Молли Роу.
     Только за Вудди Паркером закрылась дверь, маленькая Сирена Грин медленно повернулась к Молли Роу, сделала губки подковкой и многозначно качнула головой.
 -  Ну что ж, - выдохнула мисс Раферти. – Наверное, бывает и такое...
     На самом деле, садясь за разрозненные листки со скорым почерком Паркера, Молли Роу не ожидала ничего интригующего. И напрасно. Красавчик Вудди оказался на поверку очень одиноким и несчастным человеком. Кто бы мог подумать! Его короткие рассказы, все до одного, заканчивались вопросом. И от этого становилось немного не по себе. Не было в его прозе чистоты и прелести, которыми дышали эссе Элоизы Бишоп. Тоска, тревога, одиночество. И вопросы, вопросы, вопросы...
     Молли Роу испытывала невероятное счастье открытия всякий раз, когда на её стол ложилась новая папка, новые тетради. После первого беглого прочтения в редакции, она с удовольствием брала рукописи домой и ночью, сидя на подоконнике спальни, читала и перечитывала чью-то удивительную жизнь. Иногда она безоглядно влюблялась в стиль, в речевые обороты, в отдельные слова, и тогда начинающий автор, дрожа от волнения, читал записку, в которой редактор «Обзора» мисс Раферти, пропуская запятые и делая грубые ошибки, объяснялась ему в вечной любви.
     К моменту окончания колледжа Молли Роу уже точно знала, чем хочет заниматься. Она хотела писать.
 - Понимаешь, мама, - как-то поздно вечером сказала Молли Роу, когда они вдвоём с матерью сидели на кухне и пили кофе со сливками. Девушка редко выбиралась из Дублина в Бунратти, и поэтому беседы с Келли, как правило, затягивались за полночь. – Пойми, мама, я ничему другому не научилась в Тринити.
     Келли качнула головой:
 - Ты просто ничего другого не пробовала.
 - Да, - согласилась Молли Роу. – Ты права, я не пробовала. И мне кажется, если судьба потребует от меня, я всё смогу. Я очень быстро учусь. Но сейчас она требует от меня именно этого.
 - Конечно, пером не добудешь того, что добывает твой отец молотом или Питер Кэпвелл в своей пекарне, или даже старый Фитцпатрик за стойкой паба. Плодов писательства ждать дольше. Да и потом, плоды-то могут быть не теми, что мы ожидаем. – Келли глубоко вздохнула. – Но ты мудрая девочка. И я доверяю твоей мудрости. Только с чего же ты начнёшь? Подписать контракт с серьёзным издательством не так-то просто.
 - Да, не просто, - сказала Молли Роу. – Но у меня будут рекомендательные письма из Тринити. Я же редактор «Обзора». Да и с учёбой стабильно.
     И всё-таки Молли Роу решилась начать поиски работы с небольших, даже захудалых  издательств. Но и в «Крокусе» и в «Трилистнике» ей отказали, несмотря на её пламенные речи.
 - Девочка, - говорили ей. – Мы уважаем и Ваш диплом, и Ваш энтузиазм, но поймите, нам легче и дешевле умереть, чем тратить деньги, которых у нас нет, на реанимацию.
     В издательствах, более прочно стоявших на ногах, было предостаточно своих молодых и энергичных сотрудников, поэтому там с сожалением разводили руками, приглашая, впрочем, наведаться когда-нибудь. Например, в следующем году.
     Молли Роу бродила по улицам и чувствовала, как весь её задор, всё её дерзновение уходят через крохотную дырочку в темени. Неделю она тыкалась в двери газетных, журнальных, книжных редакций, и везде её ждал отказ. Или в лучшем случае предложение поработать на первых порах внештатным корреспондентом, а там... Но ей нужна была серьёзная работа. И дело не только в амбициях. Она больше не могла тянуть деньги из родительского кармана. Молли Роу Раферти исполнилось 23 года.
     Однажды она прогуливалась по О’Коннел-стрит, размышляя о том, что, может быть, мама права, и ей пора возвращаться домой, в Бунратти. Ведь, в конце концов, она и там может организовать что-нибудь вроде местного издательства. У Джеральда золотые руки, он поможет оборудовать редакцию. К тому же он мог бы стать первым автором первого сборника семейного издательского дома Раферти. Главное – начать! Молли Роу сразу по приезду устроится к матери в замок и начнёт копить, и всё как-нибудь устроится. Она так обрадовалась этой своей затее, что весело подпрыгнула.
- У мисс повышенная прыгучесть? – услышала Молли Роу перед собой. Она подняла глаза и воткнулась взглядом в чистовыбритый подбородок с ямочкой. – Это диагноз или просто настроение хорошее?
 - Простите, ради Бога! – пролепетала она, поднимая свою ногу с зеркально начищенного носка чёрной туфли. Молли Роу хотела побыстрее убежать, но, подняв глаза на незнакомца, она оцепенела. Незнакомец был похож на Влайко Рунича, как две капли воды. Нет, он не был Влайко Руничем, это угадывалось сразу: взгляд не тот, спокойная бровь не дёрнулась ни разу, пока он насмешливо изучал лицо Молли Роу, слишком приглаженные волосы, безупречно выбритые щёки, - всё это было его собственным. Но если довериться первому впечатлению, можно было сойти с ума в поисках отличий. И больше всего Молли Роу смутил мягкий неназойливый славянский акцент. Так имел право говорить только Влайко Рунич, и никто другой!
 - Что же Вы на меня так смотрите, мисс...
 - Молли Роу Раферти, - одними губами прошелестела она.
     Незнакомец наклонил голову:
 - А вот это уже интересно, мисс Моли Роу Раферти, очень интересно.
     Ей не понравилась его улыбка.
 - Ещё сегодня утром, - продолжил он, царственно откинув со лба прядь иссиня чёрных волос, - я не знал ни Вашего имени, ни что Вы из себя представляете. Но часов в десять утра наш шеф получает письмо, прочитав которое срочно поручает отнести ответ по указанному адресу. Заметьте, не доверяет почте, а поручает курьеру. Кстати, Вы не общались с нашим курьером?
     Молли Роу отрицательно качнула головой.
 - Всё ясно, - усмехнулся незнакомец. – Значит, вернувшись домой, Вы застанете его сидящим у Ваших дверей, поскольку шеф велел передать пакет в собственные руки.
     Моли Роу решительно ничего не понимала.
 - Послушайте, если Вы не очень торопитесь, давайте я лично представлю Вас нашему шефу. К тому же и идти отсюда до «Клеттер – пресс» совсем не далеко.
     Молли Роу дёрнулась. «Клеттер – пресс»... Так ведь это один из самых крупных издательских домов в Ирландии! Но откуда там знают её имя? И она, как зачарованная, последовала за странным незнакомцем.
    «Клеттер – пресс» находился на той же O’ Коннел – стрит, по которой она бродила, выстраивая планы на будущую жизнь. Размещался он в большом, но уютном доме, одну из стен которого сплошь покрывал плющ и дикий виноград. В фойе первого этажа было шумно: бегали, курили, смеялись. Незнакомец вёл растерявшуюся Молли Роу, осторожно поддерживая её за локоть, и безостановочно кивал в разные стороны, отвечая на бесконечные приветствия. На Молли Роу никто не обращал внимания. « И слава Богу!» - подумалось ей.
     Они поднялись на второй этаж и остановились у широкой двери красного дерева. На табличке значилось: «Шеф-редактор Майкл Джекобс». Молли Роу не чувствовала под собой ног. Незнакомец толкнул дверь и шикарно улыбнулся:
 - Иден, детка! Ну, как всегда безукоризненна!
     Роскошная блондинка поднялась со своего места и, качая покатыми бёдрами, подошла к незнакомцу.
 - Мирко Раткевич... – Она прижалась щекой к его щеке. – Ну, что ж ты, не зайдёшь, не поболтаешь.
 - Весь в трудах праведных во славу нашего большого и успешного дома, - шёпотом произнёс Мирко на ухо Иден.
     Молли Роу чувствовала себя мебелью. Она приложила кончики пальцев к губам и слегка кашлянула.
 - Ах, да, - сказал Мирко, не оглядываясь. – Свяжи-ка нас с Майклом. Он с утра ждёт эту девочку.
     Иден бессовестно оглядела Молли Роу, пожала плечами и, колыхаясь, направилась к селектору.
 - Мистер Джекобс, - кисельным голосом проговорила она, почти прижавшись декольтированной грудью к аппарату. – Миролюб Раткевич срочно просит принять.
 - Пусть войдёт, - хрипло ответил селектор, и Иден мотнула своей красиво уложено головой в сторону кабинета шефа-редактора.
     Раткевич взял Молли Роу за руку, словно та была его младшей дочерью, и вошёл в кабинет.
     За широким столом восседал угрюмый мужчина лет пятидесяти, с глубокими залысинами, густыми седыми бровями и прямым длинным носом. Он что-то быстро писал, склонив голову на бок.
 - Давай, Мирко, - сказал он, не отрываясь от работы, - говори, только быстро. Я составляю срочную бумагу. Что, опять какая-нибудь сомнительная сенсация, за которую мне отвечать моей старой больной задницей.
 - Майкл, оторвись на секунду, - почти шёпотом произнёс Раткевич. – Посмотри, кого я тебе привёл.
     Джекобс поднял глаза. Тоскливый взгляд пробежался по Молли Роу и опять нырнул в «срочную бумагу».
 - Одобряю твой выбор, - бесцветно пробормотал Джекобс.- Правда, слишком юна для тебя. Но это не самый страшный грех в женщине. Правда, детка? – Этот вопрос он адресовал вконец растерявшейся Молли Роу.
     Она впервые в жизни чувствовала себя червяком. Её это страшно злило, но она ничего не могла поделать, словно её обиду и раздражение кто-то уговаривал и убаюкивал на дне души.
 - Нет-нет, Майкл, - сказал Раткевич, подходя к самому столу шефа-редактора, таща за руку Молли Роу. – Неужели я стал бы тревожить тебя по такому пустяку. Я привёл к тебе мисс Раферти. Мисс Молли Роу Раферти.
     Майкл Джекобс медленно поднял голову и уставился на девушку бесцветными длинными глазами. Потом он вытянул руку, оттопырив указательный палец, и, почти коснувшись им плеча Молли Роу, свистящим шепотом произнёс:
 - Это она?
     Раткевич торжествующе качнул головой:
 - Правда, я молодец?
 - Ещё какой молодец, - крикнул Джекобс и закружился вокруг девушки. – Присаживайтесь, дорогая. Иден, кофе! Или, может, чаю? А ведь я искал Вас, милая. Вам нужна работа? Прекрасно! А мне нужны Вы. Я знаю, что Вы были редактором «Обзора студенческой прозы». Я знаю, что Вы так же много и успешно пишите. Сказки? Легенды? Волшебная Ирландия? Это чудесно, чудесно! Я хочу предложить Вам контракт на год, на два, на три. Пока на год? Хорошо, но я надеюсь на наше долгое и плодотворное сотрудничество. Но как Вам угодно, как угодно. У меня на примете есть талантливый художник. Для него работа над иллюстрациями к Вашим легендам будет большой честью и несусветной радостью. А так же я предлагаю Вам стать начальником отдела каталогов. Каждый месяц мы издаём журнал, где анонсируем новинки, готовящиеся выйти под фирменным знаком «Клеттер-пресс», а так же освещаем новости литературной жизни. Как Вам такое предложение? Заманчиво? Прекрасно! Вам нужно время подумать? Нет? Чудно! Иден, документы на подпись! И последний вопрос... – Майкл Джекобс остановился и перевёл дыхание. – Скажите, откуда Вы знаете Влайко Рунича?
     Молли Роу зашлась в кашле. Придя в себя, она тревожно спросила:
 - А при чём здесь Влайко Рунич?
 - Ну, как же? – Майкл открыл верхний ящик стола и достал узкий конверт сливочного цвета. – Это его рекомендательно письмо относительно Вас, мисс Раферти. А Влайко Рунич наш очень серьёзный компаньон.
 - Такой серьёзный, что Вы делаете всё, что он Вам скажет? – усмехнулась Молли Роу. Имя Влайко Рунича отрезвило её и в то же время напугало. Она вдруг почувствовала себя крохотным существом в пробирке, за которым неотступно наблюдает чёрный глаз Влайко Рунича. И куда бы она ни пошла, о чём бы ни подумала, всё каким-то непостижимым образом становится достоянием этого странного человека.
 - А Вы не знаете, где можно сейчас его найти? – осторожно спросила Молли Роу.
 - А я думал, Вы это знаете, - пожал плечами Майкл. – Вообще-то он редко появляется у нас. Обычно мы сообщаемся через почту или телефонными звонками. Удивительный человек! Столько обаяния и мудрости. Никогда не видел его раздражённым, кричащим на кого-нибудь. Всегда улыбчив, мягок, но принципиален. Иметь такого человека другом и покровителем, это, я Вам доложу, - большая жизненная удача.
 - Наверное, - сказала Моли Роу.
 - Ну, что ж, - шумно выдохнул Майкл Джекобс и протянул её руку. – Добро пожаловать в «Клеттер-пресс», мисс Молли Роу Раферти.
    ...Молли Роу перестала удивляться всему, что происходило под знамёнами имени Влайко Рунича. Она перестала его искать, перестала надеяться на встречу, а случай с «Клеттер-пресс» открыл ей нелицеприятную правду: Влайко держит свою руку на пульсе её жизни, а сам прячется в тени снов и писем. Он просто не хочет её видеть! Зачем тогда такая забота? Из жалости? Из жалости! Влайко Рунич, какой-нибудь сногсшибательный магнат, взял и одурачил маленькую деревенскую девочку. Она ему надоела, и он бросил её! А теперь хочет откупиться от мучившей его совести. Всё ясно, как день! Ну, что ж, берегись! И Молли Роу стала готовить своё сердце к мести. А как женщина может отомстить мужчине? Любовью к другому мужчине. Ну, или хотя бы иллюзией любви. А рядом с Молли Роу ходил, как Влайко, смеялся, как Влайко, смотрел, как Влайко Миролюб Раткевич.
     Миролюб, или Мирко, как называла его блондинка Иден, был правой рукой Майкла Джекобса. Он заведовал отделом иностранной литературы и вполне сносно переводил небольшие прозаические произведения молодых зарубежных авторов. Впрочем, сам он делал это крайне редко: под его началом находился целый штат переводчиков. Но время от времени, скорее, со скуки, он брался за какой-нибудь детектив, увлекался, и даже проявлял завидное мастерство в диалогах. Майкл говорил после прочтения его переводов:
 - Если бы не твоя славянская лень, цены бы тебе не было!
     Тот жеманно пожимал плечами, картинно разводил руками и уходил из кабинета шефа-редактора с чувством перевыполненного долга.
     Мирко был родом из черногорского городка Петроваца, где остались его родители и младшая сестра Даниэла. Закончив отделение языка и филологии Сербской академии искусств и в достаточной степени овладев английским, он в составе волонтёрской группы отправился в Англию. Там Мирко поселился у одинокой старушки, которой помогал по хозяйству и развлекал по вечерам старинными сказаниями Сербии и Черногории. Старушка была на редкость восприимчивой и во время рассказов щурила от слёз подслеповатые глаза и громко сморкалась в большую белую салфетку. За неделю она так привыкла к «мальчику из Петроваца», что в ответ на его нехитрые откровения выложила ему историю своей беспокойной жизни, которая вполне походила на приключенческий роман. Она родилась в Голуэе, что в Ирландии. Совсем рядом бушевал Атлантический океан, и так же бушевали страсти в её юном непокорном сердце. О, как она умела рассказывать! Заряжённый хорошей порцией авантюризма, Мирко стал жить надеждой на возможность увидеть Изумрудный остров. А может, и остаться там навсегда, забрав из Петроваца родителей и сестру. Он прекрасно понимал, что попасть на землю свой мечты сможет только благодаря старушке, чьи связи с Ирландией хоть и казались призрачными, но для Мирко являлись реальней звёзд над головой и мостовой под ногами. А старушке льстил такой интерес со стороны молодого человека к её Родине. И однажды она запаслась конвертами и целый вечер потратила на то, чтобы написать тем немногим из её прошлого, кто был ещё жив. Одно письмо отправилось в Голуэй, другое – в Лимерик, а третье – в Дублин. Ответ пришёл только из Дублина от некой миссис Джекобс, в девичестве Лили О’Рурк, подруги старушки по закрытой школе. Лили сообщала, что рада помочь «юному черногорцу». Пасынок Лили, Майкл Джекобс, который относился к ней «с горячей нежностью» (а это была истинная правда), работает в издательском доме «Клеттер-пресс», и не оставляет свою мачеху без финансовой поддержки. «Думаю, - писала миссис Джекобс, - он не откажет мне в просьбе и пристроит твоего славянина, дорогая, каким-нибудь курьером. Для начала, конечно. Потом он, безусловно, оценит его человеческие качества, и, кто знает, может быть, он станет правой рукой моего Майкла».
     Лили Джекобс, в конечном итоге, оказалась права. Мирко Раткевич пришёлся по душе тогда ещё просто редактору «Клеттер-пресс». Майклу понравились его проворство и изящество, с которыми он выполнял любое порученное ему дело. И очень скоро этот «новичок из Черногории» стал стремительно карабкаться по карьерной лестнице. Сначала он проживал у миссис Джекобс. Она была совершенно очарована его «благородством и почтительностью». Позже, когда дела пошли в гору, перебрался в собственную квартирку в Северном Дублине. На тот момент, когда Молли Роу заглянула в тёмные глаза Раткевича, испугавшись сходством с другим черногорцем, Мирко жил в своём доме в Блэк Роке...
   ... После обиды, нанесённой ей Влайко Руничем, Молли Роу стала внимательно наблюдать за Мирко, изучая его пристрастия и антипатии. Уже через полмесяца редкого общения с ним, она знала его любимое меню в ресторанчике «Бишофф», его любимый цвет, место отдыха, любимого автора и марку автомобиля. А так же набор обязательных словечек, которые он выплёскивал на малознакомого собеседника, чтобы произвести впечатление. Она так же знала о том, что он слыл первосортным ловеласом и недурным поэтом. Сам Мирко на первых порах в упор не замечал Молли Роу, тем самым упрощая ей работу по сбору информации о нём.
     Но всё это было, конечно, попутным. Самым главным оказалось то, что она с головой ушла в любимое дело. Понятно, будь Молли Роу не так зависима от заработка, она отказала бы Майклу Джекобсу и не согласилась бы на должность начальника детской литературы, чтобы не дать успокоится бодрствующей совести «этого бесчестного Рунича». Но ей нужны были деньги, поэтому, поплакав ночью в подушку, на следующее утро вышла на работу в приподнятом настроении. Ей понравилось всё: уютный крохотный кабинетик с апельсиновыми шторами на узких высоких окнах, стол из тёмного дуба со множеством выдвижных ящичков, торшер в углу, ножка которого напоминала ствол молодого ясеня, перевитого цепкими стеблями плюща и куманики, немного потресканный кожаный диванчик и таких же два кресла у окна. И на подоконнике – кактус, огромный и волосатый, как кулак Сэма Макдью, молодого помощника в отцовской кузнице. Молли Роу понравились сотрудники её отдела, которых оказалось пять человек. Все, за исключением мистера Торнтона, отличались молодостью. У всех, помимо редакторской работы, за плечами были свои книги, тираж которых может и невелик, но это совсем не умоляло достоинств ни авторов, ни произведений. Вообще, работа в детском отделе настраивала на какой-то особый лад. Это был вечный праздник: все, и в первую очередь мистер Торнтон, любили проказничать, иногда просто хулиганить, и сам Майкл Джекобс смотрел на их шалости сквозь пальцы. Потому что в тайне от всех, относился к детскому отделу с глубочайшей нежностью. Мистер Торнтон когда-то придумал  свой собственный календарь праздников, где каждый день был чему-нибудь посвящён. Законы этого календаря до того прижились в отделе, что каждого новичка сначала вводили не в суть работы, которую ему теперь предстоит выполнять, а дарили экземпляр «календаря праздников» мистера Торнтона. На нём неофит и присягал на верность этому своеобразному уставу.
     Молли Роу короновали высокой диадемой из золотистого картона и накинули на плечи мантию (покрывало, которое принесла из дома Сьюзанн Бигшоу, пухленькая хорошенькая брюнетка, невероятная хохотушка, мастерица детских детективов). Молли Роу со смехом согласилась носить всё это в течение дня.
 - А мы Вам будем поклоняться, - сказал главный хулиган детского отдела мистер Торнтон.
 - Ой, а можно не покланяться? – улыбнувшись, произнесла она. Корона сползла на бок.
 - Ну, если Вы не желаете, чтобы мы поклонялись, тогда вернёмся к сегодняшнему празднику, - пожал плечами мистер Торнтон. – А какой у нас сегодня праздник?
 - День слухов и сплетен! – хором крикнули все.
 - А вы слышали, что у Сьюзанн Бигшоу с утра выпали все волосы? – начала Сьюзанн Бигшоу, дико вращая глазами. – И ей пришлось много потрудиться, чтобы хотя бы половина волосяного покрова вернулась обратно.
 - А как это произошло? – картинно изумился Боб Калкин.
 - Она вылила на свою голову пол-литра льняного масла, поймала двух божьих коровок под окном и целый час заставляла их танцевать у себя на макушке брачный танец.
 - Зачем? – не понимая, что происходит, спросила Молли Роу.
 - А Вы разве не знаете? – вскинул брови мистер Торнтон. – Брачный танец божьих коровок стимулирует рост волос.
     При этом он был так серьёзен, что Молли Роу даже не посмела улыбнуться.
 - Это что! – отмахнулся Боб Калкин. – Вот Боб Калкин вчера вечером сломал нос. А ведь вы знаете, какой у Калкина красивый нос! – Отдел дружно закивал. – Так что вы думаете?  В полночь он пошёл к Собору Христа и со всей силы ткнулся носом в паперть. Говорят, что люди, живущие неподалёку, проснулись от страшного грома и белых вспышек в небе, а настоятель Собора во сне раз десять чихнул. А нос Боба Калкина стал таким, как прежде.
 - Я, конечно, ничего не имею против носа Боба Калкина, - сказала высокая ярко-рыжая Морган Стивенсон. Её лицо словно забрызгали крупными золотистыми веснушками. Когда Морган улыбалась, у её блестящих охровых глаз собирались морщинки, и от этого казалось, что веснушки на щеках и скулах подпрыгивают. – Нос Боба Калкина – достояние детского отдела. Но я вот слышала историю Морган Стивенсон. Вы слышали историю Морган Стивенсон? – Все дружно закачали головами. – Так вот. Буквально на днях к Морган приехала дальняя родственница из Донегола. Приехала не одна, а с замечательно толстым неимоверно рыжим котом по кличке Яичница.
 - Яичница? – переспросила Молли Роу.
 - Ш-ш-ш! – зашикал на неё весь детский отдел, и она, зажав рот ладонью, чтобы не рассмеяться, продолжила слушать сплетню о Морган Стивенсон в исполнении Морган Стивенсон.
- Итак, я продолжу с позволения Её величества Молли Роу, - церемонно молвила Морган и получила от мисс Раферти такой же церемонный поклон. – Так вот. Этот самый кот по кличке Яичница облюбовал подушку на постели Морган и той, всякий раз, как наступало время отходить ко сну, приходилось уговаривать Яичницу покинуть его насиженное место. Но кот был глух ко всем просьбам, а потом уже и требованиям хозяйки дома. Вскоре Морган решила пожаловаться на Яичницу тётушке, которая предупредила её:
 - Не кричи на кота, у него слабое сердце. А в сердце он носит какую-то тайну. Если ты будешь кричать на него, то сердце лопнет, и мы эту тайну не разгадаем. Пусть он спит на подушке.
     Ну что ж!.. Морган, конечно, пожалела больное сердце Яичницы и позволила ему спать на подушке рядом с собой. И вот с этого самого момента во снах Морган стал являться прекрасный молодой человек с зелёными, как у Яичницы, глазами. Морган была сметливой девушкой и сопоставила видения во сне и безбожно храпящего на её подушке Яичницу. Она всё поняла! Яичница и прекрасный молодой человек – одно и то же существо! Вернее, одно существо, заключённое в другом.
 - Вот почему Яичница был таким толстым! – пискнула Сьюзанн.
 - Разумеется, - качнула головой Морган. – И тогда Морган решила поцеловать кота. А вдруг старый испытанный способ поможет? И старый испытанный способ помог! Яичница превратился-таки в прекрасного молодого человека по имени Гилберт Перкенсон. И завтра... – Морган обвела всех торжествующим охровым взглядом. – Завтра он придёт в детский отдел, чтобы познакомиться с друзьями Морган.
     Все вскочили, заголосили, запрыгали вокруг Морган, как вокруг Рождественской ёлки. Громче всех свистел мистер Торнтон.
 - Поздравляем, Морган! Он хоть знает, какое сокровище ему достанется?
 - Подозревает, - кивнула головой Морган. Веснушки на её лице танцевали джигу...
     Работы в отделе было много, но работалось радостно.
 - Понимаете, мисс Раферти, - сказал как-то мистер Торнтон, когда они сидели за маленьким круглым столиком в кафе «Клеттер-пресс», - мы ведь работаем не с обычной литературой, которая пересказывает жизнь. Иногда талантливо и захватывающе, иногда не очень. Мы работаем с литературой, которая делает жизнь. Вы заметили, что дети, прочитав ту или иную книгу, пытаются действовать так, как действовал бы полюбившийся герой? Мало этого, они организовывают пространство вокруг себя таким, каким оно было в книге. Вот поэтому детские писатели делают самое заманчивое и опасное дело на свете. Иными словами, они становятся творцами, что ли. Чем светлее их книга, тем светлее будет мир в ребёнке, а значит, и вокруг него. И наоборот. – Мистер Торнтон смачно откусил пончик, густо посыпанный сахарной пудрой. – М-м-м! Вот это, я Вам доложу, кулинарная сказка!
     Молли Роу с улыбкой смотрела на смешное жующее лицо мистера Торнтона, и думала о том, что он наверняка прячет где-нибудь прозрачные крылья и зелёную шапочку, а волосы не состригает с висков только для того, чтобы никого не смущать необычной формой ушных раковин. Ему было пятьдесят, но не исполнилось и пятнадцати.
     А между тем активность и энергия, задорный смех и лучистые глаза Молли Роу, и всё это усиленное ненавязчивой игрой женской сущности, медленно, но верно делали своё дело относительно Миролюба Раткевича.
 - Нет ничего более смутного, а значит, более привлекательного, чем красота умной женщины, - как-то сказал он Иден, когда Молли Роу, с кипой бумаг в руках и карандашом за ухом, ждала в приёмной вызова к шефу-редактору. Иден пожала плечами и раскраснелась (видно, приняла этот комплимент на свой счёт). А Мирко глядел из-под опущенных ресниц на разыгрывающую деловитость и равнодушие мисс Раферти.
     Скоро Молли Роу стала замечать, что Раткевич оставался в своём отделе до тех пор, пока она не покидала своего. И всегда, как бы случайно, задевал её плечом и многословно извинялся. Она змеисто улыбалась и прибавляла шаг. Миролюб Раткевич начинал нервничать, а Молли Роу не торопилась.
     Как-то, под конец рабочего дня, мисс Раферти пригласила в кабинет мистера Торнтона, с которым крепко сдружилась. Он принял официальную позу и стал забавно таращить на Молли Роу глаза. Он всегда так делал, чтобы её рассмешить, потому что любил, когда она смеётся.
 - Да нет же, - улыбнулась Молли Роу и указала рукой на диванчик. – Никаких поручений. Только просьба. – Она достала из шкафчика со стеклянными дверцами, стоявшего в проёме окон, увесистую тетрадь.
 - Ого! – щёлкнул языком мистер Торнтон. – Это, наверняка, моё личное дело. И судя по объёму, личного набралось на многотомный любовный роман. Я такой!
     Молли Роу, смеясь, погрозила ему пальцем.
 - Это, скорее, моё личное дело, - тихо и серьёзно начала она и увидела, как лукавство на дне карих глаз мистера Торнтона растаяло. – Я давно хотела Вам сказать об этом, но почему-то не решалась.
 - Почему? – поднял брови мистер Торнтон. – Мне кажется, я ни разу не давал Вам повода в себе сомневаться.
 - Да нет же, - спохватилась Молли Роу. – Дело не в Вас. Дело во мне. – Она немного помолчала, словно собираясь силами: - Вы ведь знаете, что во время обучения в Тринити я была редактором «Обзора студенческой прозы».
 - Безусловно. Об этом все знают. И наш детский отдел этим страшно гордиться.
     Молли Роу осторожно погладила мистера Торнтона по плечу. Его глаза залучились. Он склонился к её виску и шепнул на ухо:
 - Вы осторожней с этим, а то вдруг увидят и подумают, что я, старый пень, совращаю молоденькую девочку.
     Молли Роу тихонько рассмеялась:
 - Вы самый лучший старый пень на свете, поэтому и обращаюсь к Вам. Во время своего редакторства, да и много раньше, я с увлечением писала... Ну, там, легенды, сказочные истории всякие...
 - Вы думаете, мы не знаем об этом? Мы знаем об этом!   
 - Хорошо. И вот мне взбрела в голову шальная мысль. Я собрала всё, что было написано мною за последние пять лет, и получилась такая вот увесистая тетрадь.
     Вдруг мистер Торнтон, который до этой минуты сидел не шелохнувшись, шлёпнул себя по лбу и вскочил:
 - Умница! Конечно же, это надо было давно сделать! Безусловно, всё это должно быть издано отдельной книгой!
 - Стойте, стойте, - испугалась Молли Роу. – Ведь возможно не всё это надлежит печатать. Вы же сами мне сказали когда-то, что писать для детей – дело заманчивое и опасное! Поэтому я прошу Вас как человека опытного, определить, в каких из моих сказок опасно существовать ребёнку, а в каких – нет... Мистер Торнтон... – Она посмотрела на старика и глаза её загорелись. – Как я хочу книгу! Я шла к ней с самого детства, как только почувствовала в себе этот дивный, но душащий огонь вдохновения. Да, мне мало лет. Многие ищут свою книгу всю жизнь. Но мне кажется, что к первой я уже готова. А дальше будет вторая. А может быть и третья.
     Мистер Торнтон поцеловал Молли Роу в лоб. Потом бережно принял рукопись и тихо сказал:
 - Почту за честь.
 - Спасибо, - шепнула Молли Роу двери, которую мгновение назад неслышно затворил мистер Торнтон. Так умел только он.


                Глава VII

     Молли Роу неспеша шла по набережной Лиффи. На душе было тихо и солнечно. После того, как мистер Торнтон отдал ей рукопись, крепко обняв и ткнувшись носом в её макушку, всё стало кружиться вокруг издания её первой книги. Весь детский отдел ждал выхода книги мисс Раферти, пожалуй, больше, чем она сама. На стену была вывешена рукописная газета «Будни и праздники восходящей звезды детской литературы», где в забавной форме отслеживалась неспокойная и счастливая жизнь Молли Роу. Она с хохотом читала заметки Эшли Нильсона, известного сочинителя анекдотов, и дивилась настоящему дару шаржиста в маленькой Сьюзанн Бигшоу. Заправлял всем этим, конечно, неутомимый мистер Торнтон.
     Молли Роу села на скамью, откинулась назад и прикрыла глаза. Весеннее солнце гладило её лицо лучами, пахнущими морем. Веки её дрожали, и темнота под ними пружинила, накатывала и оседала. Она тихонько засмеялась.
 - Как же это забавно.
     Молли Роу словно ошпарили. Она выпрямилась и напряглась. Это был голос Мирко Раткевича.
 - Что забавно? – спросила она.
 - Наблюдать за Вами, - улыбнулся он. – Вы позволите присесть?
    Молли Роу пожала плечом.
 - Давно хотел с Вами поговорить, - сказал Мирко, опускаясь рядом. Совсем рядом. Молли Роу отпрянула. – Я не хотел Вас обидеть, - напряжённо рассмеялся он.
     Молли Роу чувствовала, как ему тяжело и стыдно. И может быть, никогда в жизни ему не было так тяжело и стыдно. Оттого и прятал он это непонятно и мутное состояние под развязностью и многословием.
 - Я слышал, работа над Вашей книгой ведётся полным ходом. Поздравляю. Надеюсь, один экземпляр с дарственной надписью осядет на полке моей личной библиотеки.
 - Я предпочитаю не говорить о книге до тех пор, пока она не окажется в моих руках.
 - Чтобы не сглазить? Вы такая суеверная?
     Молли Роу поднялась со скамьи.
 - Подождите... – Мирко поднялся следом. Спесь сошла с его лица, и он показался ей жалким и потерянным. – Подождите. Ведь я хотел совсем не об этом. И совсем не так. Я шёл за Вами от самой редакции. А Вы улыбались... И я не посмел... Что за бред. – Мирко прижал ладонь ко лбу. – Полный бред.
     Странно, но именно сейчас, когда Раткевич казался ей таким беспомощным и беззащитным, он напомнил Молли Роу Влайко Рунича. И её сердце качнулось в сторону Мирко и стало чутко прислушиваться к биению его сердца, которое не лгало, когда отстукивало любовь.
     Милли Роу улыбнулась.
 - Смотрите, какое милое кафе. Давайте зайдём и выпьем кофе с ликёром. Я приглашаю.
     Мирко шумно выдохнул и опять дерзкий огонёк сверкнул под его бровями.
 - У меня дрянная репутация среди женщин.
 - Но мы же не среди женщин, - усмехнулась Молли Роу.
 - Я к тому, что Вас будут осуждать и жалеть. Но ещё больше Вам будут завидовать.
 - Ох, угомонитесь, мистер Раткевич! – звонко рассмеялась она. – Вам буду завидовать не меньше.
 - Впервые я с женщиной в равных условиях, - широко и открыто улыбнулся он...
 - Расскажите, о чём будет Ваша книга? – спросил Мирко, когда официант подал им дымящийся кофе и превосходные кексы с изюмом, поверх хрустящих корочек которых искрились облака белоснежной сахарной пудры.
 - Вам будет не интересно, - буднично отозвалась она, погружая рот, нос и подбородок в душистую мякоть кекса.
 - Почему Вы так думаете? – Мирко, тихо смеясь, протянул Молли Роу салфетку: её рот, нос и подбородок были в сахарной пудре. – Вы мне напоминаете молодого Санта-Клауса.
 - Я сочту это за комплимент.
 - Так о чём Ваша книга?
 - Ведь Вы лукавите сейчас, Мирко. Весь «Клеттер-пресс» знает, о чём моя книга. Даже если бы и не знал, всё проще простого. Я работаю в детском отделе. Моя книга для детей.
 - А почему Вы решили... – Мирко дёрнулся: горячий кофе ожёг ему губы. – А почему Вы решили, что Ваша творческая участь определена тем, что Вы работаете в детском отделе? – Молли Роу пожала плечами. – Вот Вы очень плотно общаетесь с мистером Торнтоном. – Молли Роу улыбнулась. Это имя всегда несло в себе кусочек солнца и заставляло улыбаться даже тогда, когда совсем не до веселья. – Он тоже работает в детском отделе. Но ведь Вы, наверное, не знаете, что мистер Торнтон – талантливейший исторический романист. – Молли Роу округлила глаза. – Да-да, именно. Он невероятно глубоко знает историю не только Ирландии, Шотландии и Англии. Он может на равных общаться со специалистами по истории Франции, Германии, России и Японии.
 - А где же его романы? Ведь он издавался? – Молли Роу не верила своим ушам. Для неё мистер Торнтон – добродушный заводила, проказник и бесшабашный хохотун.
 - Почему «издавался»? Он и сейчас издаётся. Известно ли Вам имя Тома Флетчера?
 - Ну как же! Конечно! Это любимый автор... моих родителей... Не может быть! – Молли Роу вскочила, пролив на стол остатки своего кофе.
 - Садитесь, садитесь, эмоциональная девочка! – Мирко обложил образовавшуюся кофейную лужицу салфетками. – Нельзя же так. Вы посетителей перепугаете.
 - Так это и есть наш милый Торнтон? – зашептала она, перегнувшись почти через весь столик.
 - Сядьте уже! – шутливо шикнул на неё Раткевич. – Неужели старый лис ничего Вам не говорил?
 - Ничего, честно!
 - Я лично переводил один из его романов на словацкий язык. Кропотливая была работа, доложу я Вам, но очень увлекательная.
 - А почему же он работает в детском отделе? Почему он вообще работает в «Клеттер-пресс»? Он должен сидеть в огромном особняке за огромным столом и ручкой с золотым пером работать над новым романом! – не унималась Молли Роу.
 - Хм, - качнул головой Мирко. – Так мы все спрашиваем себя об этом вот уже лет десять. Скажите, а Вы бы смогли представить его в огромном особняке за огромным столом?
     Молли Роу на мгновение задумалась и звонко рассмеялась. Действительно, подвижный, как ртуть, мистер Торнтон в таких декорациях смотрелся бы по меньшей мере нелепо.
 - В нём слишком много жизни даже для большого стола и огромного особняка, - сказала она.
 - Да и золотое перо при таком-то темпераменте треснуло бы на первой же странице его рукописи, - подтвердил Раткевич. – И потом, когда ему задают вопрос: «Откуда в нём столько энергии?», он просто отвечает: «Я работаю в детском отделе». Очень удобно...
     Смеркалось. Над городом плыли молочные сумерки. Было свежо, и в воздухе носился аромат лаванды и травы после дождя. Молли Роу встревожилась. Аромат этот показался ей таким густым, какой случается, если ненароком опрокинуть на платье целый флакончик духов. Она несколько раз чихнула. Мирко тихо и уютно рассмеялся и накинул ей на плечи свой дорогой пиджак.
 - Пойдёмте, я провожу Вас домой, а то, если Вы заболеете, с меня голову сорвут. А мне ещё хочется прочитать Вашу книгу и перевести её на словацкий.
     Когда они подошли к порогу её дома, было совсем темно. Мирко запалил глаза, и Молли Роу насторожилась. Раткевич, почувствовав это, светло улыбнулся, и опасные огоньки ушли на дно непроглядных зрачков.
 - Да нет, Вы не бойтесь, - хрипловатым шёпотом произнёс он, принимая из её рук свой дорогой пиджак. – Я же не подлец какой-нибудь или осёл... Да и Вы...
 - Не Иден, - улыбнулась Молли Роу.
 - Да. Не Иден.
 - До свиданья, Мирко Раткевич. – Она протянула ему руку.
     Он нежно помял её пальцы в своих, потом резко наклонился над её рукой и поцеловал запястье. Молли Роу словно обожгло.
 - Простите, если Вам неприятно, - дёрнулся он.
 - Скорее, мне непривычно. – Молли Роу было жаль на него смотреть. Удушливая волна нежности поднялась со дна её души и брызнула слезами. – Уходите, пожалуйста.
     Она влетела в дом, защёлкнула задвижку и, снимая на ходу туфли, чулки, платье, с разбегу бухнулась в постель. Она рыдала, как раненая вдова или обманутая невеста: с завыванием и причитаниями, с раскачиванием взад и вперёд и воздетыми к потолку руками. Ей было стыдно, но остановиться она уже не могла, словно в ней прорвалась плотина, сдерживавшая её природу, её женский темперамент. Молли Роу думала, что эта плотина, воздвигнутая воспитанием и укреплённая мыслями о Влайко Руниче, мощна и непобедима. Однако короткий поцелуй в запястье этого хлыща, местного Дон Жуана, за кривой усмешкой которого кроется, может быть, одна лишь пустыня невозделанной души, - и оплот целомудрия, верности и гармонии рушится, словно его никогда и не было!
 - Влайко, Влайко, - скулила она, качаясь из стороны в сторону. – Если ты не можешь или не хочешь любить меня, отпусти к тому, кто может и хочет.
    Но Влайко молчал. Молчал уже много лет подряд...
     Теперь Молли Роу иначе смотрела на Мирко Раткевича. Его растерянность и угловатость тогда, у её порога, совсем обезоружили девушку. До этого вечера воспринимаемый ею как орудие мести, Мирко стал кем-то напоминающим, что счастье есть. Их встречи стали частыми и всё больше молчаливыми. В детском отделе, как и во всём «Клеттер-пресс», начали догадываться о причине постоянной тихой улыбки на лице Молли Роу и угрюмой нервозности Миролюба Раткевича. Кто-то, глядя на них, вздыхал облегчённо:
 - Ну, слава Богу, что в Ирландии нашлась женщина, способная приструнить этого черногорского распутника!
     Кто-то, напротив, скорбно качал головой;
 - Бедная девочка, в какую западню угодила...   
     Но ни те, ни другие не рисковали обнародовать свои соображения: и Молли Роу и Мирко молчаливо пресекали любое желание сочувствовать им или за них радоваться. Они словно играли некую пьесу о таинственной любви, которая ни в коей мере не требует зрителей, а значит, исключает возможность как поощрения, так и осуждения.
     Пожалуй, только мистер Торнтон имел право делать какие-либо замечания относительно «категорического изменения манеры поведения Раткевича» и «тайны в зелёных глазах» мисс Раферти. Просто мистер Торнтон был на особом положении: ведь именно о нём говорили Молли Роу и Мирко на своём первом незапланированном свидании, именно его имя разговорило Молли Роу и открыло Мирко Раткевича.
 - Ох, я даже не знаю, радоваться этому или печалиться, - сказал ей мистер Торнтон, после того, как они отсмотрели иллюстрации Тима Батлера к её книге. – Вы погрузили мою старую больную совесть в пучину ответственности, которая, думаю, будет стоить мне нескольких бессонных ночей. Ведь, иными словами, именно я толкнул вас друг к другу.
 - Несколько бессонных ночей не повредят Вашему богатырскому здоровью и простимулируют вдохновение, - улыбнулась Молли Роу. – Не драматизируйте так, правда. И не Ваша вина будет в том, если эти отношения так же легко развяжутся, как и завязались.
 - Меня смущает Ваш цинизм, дорогая, - поднял брови мистер Торнтон.
 - А в чём цинизм? – подняла брови Молли Роу.
 - Я знаю, как говорят влюблённые женщины. Влюблённые женщины так не говорят.
 - А как они говорят?
 - О-о-о!.. – шёпотом протянул мистер Торнтон. – Влюблённые женщины очень любят слова «навсегда» и «никогда». Влюблённые женщины верят им больше, чем времени. Времени они совсем не верят. Его для них просто не существует. Влюблённые женщины думают, что день их славы будет длиться вечно. А Вы... – Он пристально посмотрел на Молли Роу.- Сейчас Вы должны задыхаться, захлёбываться именем возлюбленного. Но почему-то этого не происходит. Вы уже сейчас поставили возможные сроки грядущей гибели вашей любви. А может просто очарования?
     Молли Роу опустила глаза и нахмурилась:
 - Не спрашивайте меня ни о чём, мистер Торнтон. Вот Вы говорите о том, что влюблённая женщина не верит времени. Я верила ему когда-то. Просто очень устала. Оно, правда, великий лжец. Я чувствую, что пришла моя пора. Пришла изнутри. Не в лице Миролюба Раткевича. Хотя меня серьёзно волнует это лицо. Мне шепнула моя кровь: «пора!», и явился Мирко. Он здесь. Он не исчезает, маня ложными надеждами, но он и не становится краеугольным камнем моего существования.
 - Удобно? – спросил мистер Торнтон.
 - Опасно, - ответила Молли Роу.
 - Кто знает, что будет впереди, - покачал головой мистер Торнтон.
     Больше они никогда не возвращались к этому разговору...
    ...К концу года вышла в свет первая книга Молли Роу Раферти с изумительными иллюстрациями Тима Батлера. Молли Роу тихо плакала, прижимая к лицу пахнущие типографской краской листы, поглаживая изумрудную с золотым тиснением обложку. Книга была долгожданной. Даже более долгожданной, чем признание Мирко Раткевича накануне.
     Вечером он провожал её из издательства домой. Это стало  традицией, которая давно уже не удивляла сослуживцев и не смущала их самих. Они оба понимали, что их отношения переросли «просто отношения», и всё идёт к логическому финалу. Именно теперь решится, в одну ли сторону они пойдут и в каком качестве друг для друга. Именно теперь либо «Да», либо «Нет». И Молли Роу и Мирко до этого вечера потихоньку сопротивлялись необходимости принять решение. Но сегодня это решение должно быть принято. Почему-то сегодня. Поэтому они молча шли по О’Коннел-стрит,  боясь смотреть друг на друга, не прикасаюсь друг друга даже локтями.
 - Молли Роу...
 - М-м-м?
     Мирко остановился.
 - Завтра особый день в твоей жизни.
     Молли Роу улыбнулась.
 - Да... Такого ещё не было.
 - Я очень хочу перевести твою книгу на словацкий. Я хочу, чтобы мои родные прочитали твою книгу. – Мирко взял её за руку.
 - Ты так знакомишь меня с твоими родными? – спросила Молли Роу.
 - Другого способа нет. Ты позволишь мне это?
 - Ну, если твой перевод будет так же хорош, как первоисточник... – Оба усмехнулись. Обоим стало не по себе. У обоих решалась судьба.
     Теперь они шли за руку. «Ну, скажи хоть что-нибудь», - подумала она и вспомнила Брендана Мак Кенли.
     Мирко молчал и длинно вздыхал до самого дома Молли Роу.
 - До свиданья, Миролюб Раткевич, - сказала она прозрачным голосом и достала ключи.
 - Подожди, - выдохнул Мирко, и ключи выпали из рук Молли Роу, звякнув где-то под его ногами. Он нагнулся за ними и ударился лбом о её затылок. Она судорожно отпрянула и прижалась спиной к двери.
 - Да говори уже! – не своим голосом крикнула она.
     Он посмотрел на неё со страхом и изумлением.
 - Неужели ты не догадываешься?
     Перед её глазами качалось растерянное и беспомощное лицо Брендана.
 - Нет, - остро отвечала она. – Не догадываюсь. И никогда не догадаюсь, если сам не скажешь!
     Он замотал головой, словно кто-то ударил его по загривку.
 - Я слишком часто говорил это не тем и не так, - начал он задыхаясь. – Поэтому, по сути, я не знаю, как об этом говорить – тебе.
 - Значит, до свиданья. – Молли Роу дёрнула ручку двери.
 - Нет, стой! – вскрикнул Миролюб, будто его обдало кипятком. – Стой, стой! Я попробую. – Он взял её руку и стал больно мять своими пальцами. Он не чувствовал, что причиняет боль. Молли Роу кусала губы, чтобы этой боли не показывать. – Мне надо быть с тобой. Я не знаю, почему... Почему-то надо... И почему-то только с тобой. Вот. – Он глянул на неё глазами загнанного в угол волка, и опять спрятал их под ресницами. Ты будешь со мной?
 - Тебе, действительно, это нужно? – добивала его Молли Роу.
     Он дёрнул плечами.
 - Есть одно странное слово, которое, мне казалось, я никогда не произнесу. – Мирко так сжал руку Молли Роу, что она, не выдержав, зашипела. Он не повёл и бровью. – Молли Роу Раферти, ты станешь моей женой?
     «Он не сказал, что любит, - застучало у неё в виске. – Он не сказал, что свет меркнет... что не хватает воздуха...». Молли Роу смотрела в потемневшее лицо Мирко, и с каждым мгновением ей становилось муторней и неспокойней. Она вспомнила, как затеяла месть Влайко Руничу, которая стала началом их  неизбежных отношений. Ведь не было искры, когда глаза их встретились, того самого «Вот оно!» или «Началось!», не было бессонных ночей, когда сердце - в горле и слёзы, слёзы!.. Ведь и его раздражала в ней, выводила из себя провинциальная чистоплотность её взглядов и совершенно деревенская неприступность. Он и бесился оттого, что она никак не поддавалась его сумасшедшему обаянию, как это часто бывало в его жизни. А поддался он, как этого не бывало никогда. Их отношения напоминали спор, пари, кто сильнее, выносливее, и кто, в конечном счёте, получит право на трофей. Каков будет трофей – не обсуждалось, и так понятно. Мирко выдохся первым. Это, безусловно, позор, но Молли Роу играла честно и была очень серьёзным соперником. Ему ничего не оставалось, как сдаться на милость победителя. Это хорошо понимали оба. Но никто ещё не отменял всесильной романтики тихого вечера и могущественного голоса природы, который часто принимается за искренность и истинность чувств. А сопротивляться этому почти невозможно.
 - Молли Роу Раферти, ты станешь моей женой? – Мирко тряхнул остолбеневшую Молли Роу.
 - Наверное, - ответила она одними губами.
 - Я не расслышал, - вцепился в неё взглядом Мирко. – Повтори ещё раз.
 - Да, я выйду за тебя замуж.
    И теперь Молли Роу стало совсем непонятно, кто же из них получил трофей...
   ...Весть о скором бракосочетании одной из самых красивых пар «Клеттер-пресс» разнеслась мгновенно. Молли Роу поздравляли с тем, что ей единственной удалось приручить непостоянного Миролюба Раткевича. Ему откровенно завидовали.
 - Лакомый кусочек ты себе отхватил, дорогой, - сказал Майкл Джекобс, разливая в своём кабинете шампанское по бокалам. – Но хочу тебя предупредить: быть мужем красивой умной женщины небезопасно.
 - Я думаю, у Молли Роу хватит такта не очень часто демонстрировать свой ум, - хладнокровно парировал Мирко, делая глоток шипучего напитка.
 - Такта-то может и хватит, - согласился Майкл. – Даже наверняка хватит. А вот терпения...
 - Мистер Джекобс, у меня складывается ощущение, что Вы отговариваете меня от Молли Роу, - рассмеялся Мирко.
 - Да Господь с тобой! – замахал руками шеф-редактор. – Это я по-стариковски скриплю. Опыт-то по карманам не рассуёшь, не спрячешь. Да из зависти ещё. Есть ведь чему завидовать.
     В детском отделе царила суматоха. Вслух обсуждались вечерние платья, украшения и туфли, которые оденутся на свадьбу мисс Раферти и мистера Раткевича. Готовились какие-то несусветные подарки и смешные конкурсы.  Молли Роу сидела в своём кабинете, с тоской наблюдая за тем, что происходило в отделе, и не знала, как избавиться от чувства нарастающей тревоги. Когда ей становилось совсем не по себе, она звала верного мистера Торнтона, который даже своим молчанием успокаивал её нервную дрожь, приглушая сомнение.
 - Девочка моя, - сказал он ей как-то раз, - с Вами происходит то, что должно происходить со всеми невестами. Это естественно. Это нужно просто пережить. Как ангину.
 - Ангину можно вылечить, - ответила ему Молли Роу, прижавшись любом к оконной раме.
 - Послушайте меня. – Мистер Торнтон погладил её по затылку. – Вот сейчас отбросьте все приличия и меры, отбросьте свою порядочность, только не далеко, чтобы потом её найти... – Молли Роу тихонько улыбнулась. – И признайтесь. Не мне, я – из внешнего мира, а значит, связан с приличиями, мерой и Вашей порядочностью. Признайтесь себе, хотите ли Вы этого брака.
     Молли Роу прикусила губу. Больше всего ей хотелось сейчас всё бросить и убежать в Бунратти, к родителям, к всегда улыбающейся матери и молчаливому отцу. Вот интересно, что бы она испытывала, будь на месте Миролюба Раткевича Влайко Рунич? Такую же тоску, такое же беспокойство? Молли Роу закрыла глаза. Не-ет... Было бы страшно, но иным страхом, каким полны девушки, переступающие светящийся круг на дивной поляне в зачарованном лесу. Было бы беспокойство, но другое: беспокойство, настигающее того, кто однажды увидел, как исчезает один из склонов Нокграфтонского холма и проступает таинственная жизнь светлого народа Туата-де-Даннан. Была бы тоска, но тоска, схожая с той, которая рождается в самой глубине сердца девочки, заглянувшей однажды в золотые глаза государя Дагды. Вот, как было бы, если б под венец она шла с Влайко Руничем. Но этого не случилось. От обиды она так прикусила губу, что почувствовала  на языке привкус крови.
 - Дорогой мой Торнтон... – Молли Роу отвернулась от окна и прижалась лицом к плечу старого друга. – Всё, что я делаю, делаю осознанно. И не буду ничего менять. Ничего.
     Мистер Торнтон печально улыбнулся.
 - Молли Роу, - шепнул он ей в макушку. – Я не знаю, правильно ли Вы поступаете со своей жизнью и с жизнью Миролюба Раткевича... Да и какое я имею право оценивать Ваши поступки. Просто я желаю Вам столько счастья, сколько Вы можете унести в своих невозможных глазах.
     Молли Роу отстранилась от него и с удивлением заметила, что мистер Торнтон плакал. Она испугалась его слёз и начала судорожно целовать его мягкое морщинистое лицо.
 - Мой хороший, мой добрый мистер Торнтон, - лепетала она в перерывах между поцелуями. – Вот уже два года, как Вы стали моим дублинским отцом, Вы всегда были рядом, всегда. И теперь, когда я совершаю, может, самую большую глупость в своей жизни...
 - Не совершай, девочка моя...
     Молли Роу вздрогнула всем телом и замерла. Каким знакомым показался ей этот голос... И это «Девочка моя» было сказано как-то по-особому, тихо и печально. Молли Роу словно увидела взволнованно подрагивающую бровь и светлую улыбку. А по кабинету пронёсся аромат лаванды и травы после дождя.
 - Что с Вами, дитя моё? – Мистер Торнтон с тревогой заглянул ей в глаза.
 - Нет-нет... – Молли Роу прижала ладонь ко лбу. – Мне просто показалось. Просто  показалось. – Потом она тряхнула головой и почти сурово глянула в лицо мистеру Торнтону. – Нет, я совсем не думаю, что совершаю глупость. Мне даже думается, что это мой самый разумный поступок. Почему я должна верить тому, кого не было рядом со мной вот уже много лет. Кто ему сказал, что он имеет право останавливать меня? Я очень хочу сделать Миролюба Раткевича счастливым, если он решил, что для его счастья не хватает именно меня.
     Мистер Торнтон медленно качал головой и скорбно улыбался:
 - Ну что ж, значит, так тому и быть. Я всегда рядом, дитя моё. Что бы ни случилось.
 - Я знаю.
     И дверь за мистером Торнтоном тихонько затворилась. Так мог только он...
   ...Свадьба была шумной, большой, с множеством чужих и неприятных людей, которых пригласили Майкл Джекобс и Мирко.
 - Все они очень нужные в будущем персонажи, - успокаивал Миролюб Молли Роу, а она в своём светло-зелёном платье, золотистых сандалиях и венке из живых цветов, чуть ли не рычала от досады и бросала на своего новоиспечённого супруга взгляды-молнии. – Милая, ты смотри на них и впитывай. Это же роскошный материал для твоей новой книги.
 - Откуда тебе знать, о ком будет моя новая книга! – хмурила тонкие брови Молли Роу.
     На собственной свадьбе молодая миссис Раткевич чувствовала себя необходимой декорацией. И только. Она как со стороны наблюдала ненужную помпезность этого мероприятия и ощущала, что с каждым часом на неё всё плотней и плотней наваливается усталость. Она измучилась отбиваться от Даниэлы Раткевич, младшей сестры её мужа, которая утомила её суетливым присутствием, утверждая, что теперь они в многочисленном мужском обществе семейства Раткевичей должны держаться вместе. Она устала от оценивающего взгляда новоявленной свекрови, которая была непомерно толста, а её лоб покрывала постоянная испарина. Её раздражали ужимки молодящегося свёкра и его сальные шутки, над коими хихикали только он и Даниэла.
 - Милый, я подышу свежим воздухом, - шепнула она на ухо Мирко, когда тот знакомил с планами отдела зарубежной литературы «Клеттер-пресс» какого-то хлыща во французских штанах.
 - Тебе составить компанию? – спросил Мирко, надеясь, что Молли Роу откажется.
     Молли Роу отказалась.
     Она вышла из ресторана и побрела вдоль тихой, безмятежно поблёскивающей Лиффи. Теперь она замужняя дама. Теперь у неё куча непонятных обязанностей по отношению к Мирко, о которых важно и долго говорила мадам Раткевич. На что тут же получила «щелчок» от Келли Раферти, напомнившей, что и у Миролюба по отношению к молодой жене тоже появились кое-какие обязанности.
     Мама, отец... Это единственные желанные гости на празднике, казавшимся  чужим и ненужным. Ну, и мистер Торнтон, конечно. Он очень подружился с отцом. Было так забавно смотреть на то, как они серьёзно обсуждают особенности кузнечного дела под звон хрустальных бокалов и журчание легкомысленных разговоров. Мистер Торнтон попросил Молли Роу не раскрывать родителям секрета его писательского псевдонима.
 - Исчезнут простота и естественность общения, понимаете? – смотрел он на неё умоляющими глазами.
     Молли Роу рассмеялась и поклялась, что если надо, эта тайна умрёт вместе с ней.
     Джеральд не смог приехать на свадьбу сестры. Пэдди очень тяжело переносила беременность, и он остался рядом с ней.
 - Я перестала бы его уважать, если б он поступил иначе, - сказала Молли Роу, дочитав его письмо с поздравлениями. – Они с матерью сидели за круглым столом в доме Молли Роу и пили чай.
 - Он бы не поступил иначе, - улыбнулась Келли.
 - Пэдди должна быть с ним очень счастлива, мама.
 - Я за них не волнуюсь. Я волнуюсь за тебя. – Келли с едва заметной тревогой взглянула на дочь.
 - Я так решила, мама, - натужно улыбнулась Молли Роу. – Тот, кто должен быть рядом, не будет рядом никогда. Зачем же отталкивать того, кто хочет этого.
     Келли вздохнула.
 - Когда-нибудь потом ты поймёшь, что не всегда синица в руке лучше журавля в небе. Но это будет потом. А сейчас ты молода. И я хочу много-много внучат. – Келли тихонько рассмеялась. – А может, ты и права. Во всём права. Ведь немало примеров, когда брак по великой любви терпел крах на первых же годах совместной жизни. А такой союз, как у тебя, может спокойно продержаться всю жизнь... Ну, ты хоть немного его любишь?
 - Конечно, мама... – Молли Роу прижалась щекой к материнской руке. – Конечно, я его люблю... Как Джозеф?
 - Джозеф... – Келли выпрямилась и подобралась. – Твой Влайко был прав.
     Молли Роу дёрнулась.
 - Мама, он не мой!
 - Прости, родная! Я просто часто перечитываю то письмо, которое он оставил нам, когда уехал неизвестно куда. Эта Роуз совсем помутила ему рассудок. Ну, конечно, она его бросила! Теперь Гарри и Саймон, троюродный брат Пэдди, пробуют вытащить его из Ливерпуля. Он сейчас там и собирается плыть в Америку.
     Келли покачала головой.
 - Всё будет хорошо, мама, - тихо сказала Молли Роу. – Всё будет хорошо... Ведь и Влайко тогда, в письме, писал, что всё будет хорошо.
 - Дай-то Бог, дай-то Бог...
   ...Молли Роу облокотилась на чугунную решётку. Река за ней неторопливо покачивалась и глубоко, но спокойно вздыхала. Шумный, суетливый день подходил к концу. Набережная опустела и затихла, только из ресторанчика, где гуляла свадьба Молли Роу и Миролюба, доносились приглушённые звуки музыки и всплески смеха. О невесте забыли.
     Кто-то открыл окно на втором этаже над вывеской паба, и из него поплыл двадцать третий  концерт для фортепиано с оркестром Моцарта. Кому-то не спалось. Кого-то одолевали воспоминания или несбыточные мечты. Молли Роу закрыла глаза. Музыка была прекрасна, и Молли Роу знала, что расплачется. Звуки плыли над спокойной ленивой Лиффи и причиняли боль: щемящая тоска по ушедшей юности, по иным возможностям, которые она, должно быть, не учла или упустила, взяла её в свои цепкие объятия. Молли Роу рванула с себя венок и бросила в воду.
 - Зачем я себя обманываю, - задыхалась она, - зачем? Мирко так похож на Влайко Рунича, так похож! И я выхожу за него, чтобы убедить себя в его присутствии рядом. Словно не Мирко, а мой дорогой, любимый рядом. Как это глупо, как глупо и безнадёжно. – Молли Роу задыхалась всё яростней. – Всё безнадёжно. Но пусть хоть рано утром, когда Мирко будет спать, глядя ему в лицо, я буду представлять того, другого, родного. Пусть хоть мой сын будет похож на Влайко.
     У Молли Роу дрогнули колени, но чья-то прохладная рука поддержала её под локоть, не дав упасть на мостовую.
 - Здравствуй, девочка моя.
     Молли Роу медленно повернулась в сторону голоса и рухнула под ноги Влайко Рунича.
     Она потихоньку приходила в себя. Сквозь дрожащие ресницы Молли Роу разглядела качающееся лицо Влайко Рунича. Она хотела что-то сказать, но язык не слушался её. Влайко Рунич улыбнулся, и его бровь сделала волну.
 - Почему ты всегда теряешь сознание, когда видишь меня, моя девочка? – Молли Роу нахмурилась. – Я боялся опоздать поздравить тебя с новой ролью, с новой главой твоей жизни.
     Его лицо было таким спокойным, таким безмятежным, что Молли Роу почувствовала, как волна горькой обиды и унижения чуть не накрыла её с головой. Он боялся опоздать поздравить! Он этого боялся! А она думала, что он приехал, чтобы увезти её, украсть, вот так, преступно и романтично! А он приехал её поздравить... Теперь всё стало на свои места. Влайко Рунич не любит Молли Роу Раферти. И никогда не любил. Его забавляла её детская непосредственность, её напор и упрямство. Он смотрел на неё как на младшую сестру, которую нужно опекать, и только! И больше ничего...
 - Я... тебя... ненавижу... – давясь слезами, выговорила Молли Роу. – И прошу, нет, требую... больше никогда не появляться в моей жизни. Теперь мне противно всё, что с тобой связано, теперь я сожалею обо всём, что было тобой сделано для меня. Теперь это самое унизительное, самое неправильное. Я хочу избавиться от тебя навсегда. – Влайко смотрел на неё с нежностью и любовью, от чего Молли Роу едва опять не стало дурно. – Отвернись от меня, не смотри на меня своими глазами и не улыбайся мне... своей улыбкой! Я бросаю всё: Ирландию, Дублин, «Клеттер-пресс». Я бросаю всё, что ты для меня сделал, и уезжаю в Петровац с мужем, которого, в отличие от тебя, люблю и уважаю. И там я начну всё сначала! Без тебя!
     Молли Роу медленно поднялась со скамьи, на которую её, упавшую в обморок, опустил Влайко Рунич, и, пошатываясь, побрела по направлению к ресторанчику, где уже хватились пропавшую невесту. Если бы она оглянулась, то увидела бы, каким скорбным сделалось лицо Влайко, и как дрожащей рукой он мелко крестил её невидимые на мостовой набережной следы...
   ...На следующее утро молодые супруги упаковывали вещи для отправки в Петровац. Ночью Мирко сказал Молли Роу, что в Петроваце открывается черногорский филиал издательского дома «Клеттер-пресс», где ему предложено место шефа-редактора. Правда, ему придётся частенько летать в Дублин, оставляя молодую жену на попечение новых родственников, но ведь это ничего. Зато какая это интересная должность, сколько она ему сулит! Да и для Молли Роу всё складывается как нельзя лучше: муж – глава издательского дома. Только садись и пиши свои книги, не задумываясь об издании, о полиграфии, иллюстрациях, обложке. Всё это будет, само собой,  самого высокого качества. Молли Роу безучастно слушала мужа, безропотно складывала вещи, прощалась с Дублином.
 - Ты скоро? – крикнул одетый в элегантный костюм Мирко. Он был великолепен. – Скоро приедет такси.
 - Да, дорогой, - тускло ответила Молли Роу, убирая в дорожный сак коробку, где хранились её детские дневники. – Я почти готова.
     Но рука дрогнула, коробка выпала, и всё содержимое рассыпалось по полу. Молли Роу с досадой тряхнула головой.
 - Ну, что там у тебя? – нетерпеливо крикнул из прихожей Мирко.
 - Маленькая авария, - крикнула в ответ Молли Роу, ползая по паркету и суетливо собирая листки дневников, фотографии, письма.
 - Тебе помочь?
 - Нет, сама справлюсь!
     А в комнате всё сильнее и ярче становился запах лаванды и травы после дождя – аромат, который сводил её с ума. Молли Роу, задыхаясь и чихая, заталкивала дорогие сердцу воспоминания в коробку, не обращая внимания на то, что листы мнутся и рвутся под её руками. Последним она забросила в коробку узкий длинный конверт сливочного цвета. Ей показалось, что ненавистный теперь ею запах особенно сильно исходил именно от него. Она помедлила и открыла его. Там оказался авиабилет до Черногории на 5 июля 1972 года. Она вспомнила и письмо от Влайко Рунича, и этот авиабилет, который показался ей тогда, десять лет назад, глупой шуткой. Молли Роу подняла глаза на стенной календарь. На нём значилось 5 июля 1972 года. Она заплакала.



                Часть II
                Ник Раферти
                Глава I

 
     Нику сегодня не спалось. Осталось много дел после похорон матери. Дел, на которые у него пока не хватало сил. Мать была для него волшебным миром, и этот мир в одно мгновение канул в небытие. Ник остался один. Два года назад от него ушла  жена. Ушла, потому что перестала любить. Она сама так сказала. Прямо в присутствии Молли Роу. А та в ответ печально улыбнулась и пожелала ей найти того, к кому и за тридцать лет совместной жизни любовь не умрёт. Ник стоял тогда, словно оглушённый, с круглой чашкой горячего чая в руках. Он так и стоял, пока жена собирала вещи, чтобы уехать к тому, к которому, как ей казалось, не умрёт любовь. Время от времени она поглядывала на  Ника и ждала, что он начнёт кричать, оскорблять её, а потом бросится к её ногам и будет целовать колени, умоляя остаться. Но он молча стоял с круглой чашкой остывающего чая, и словно слепой, не моргая, смотрел в окно, за которым собирались грозовые облака. У двери она остановилась, изящно прижав своё тонкое тело к косяку, и прикрыла глаза длинными чёрными ресницами.
 - Ты так ничего и не скажешь мне на прощание?
 - Удачи, - сипло выдохнул Ник.
 - И только? – подняла бровь жена.
 - На остальное поработай сама. – Ник поставил чашку на тумбочку рядом с телефоном, взял дорожную сумку жены и, не дожидаясь её, вышел во двор. У калитки стояло такси с открытым багажником. Он бросил туда сумку и почувствовал, как вместе с ней сбросил тяжесть нелепого восьмилетнего существования рядом с этой красивой чужой женщиной. Машина скрылась за поворотом. Началась гроза.
     С Беляной Гирич Ник познакомился в Академии искусств при Люблянском университете. Оба являлись достаточно популярными личностями на факультете живописи. Ник Раферти писал маслом. Беляна была очень успешна в акварельной технике. На первых порах они держались друг от друга на почтительном расстоянии: она собиралась замуж, он признавал только одну женщину – свою мать. Но рождественская вечеринка в университетском кафе многое изменила. Беляна Гирич глянула на Ника своими фиалковыми глазами, и мир для него засиял по-новому. Он окунулся в эту любовь с головой, пропадал под окнами её дома до позднего вечера, научился играть на гитаре и сочинил пару песен, которые потом распевал весь факультет. Она талантливо изображала из себя снежную королеву, а по ночам рисовала портреты Ника Раферти, которые утром рвались и выбрасывались в мусорную корзину.  Ник разглядел в Беляне свою музу. Беляна почувствовала в Нике своего мастера. И многим стало понятно, что этим двоим нужно быть вместе. Стало понятно это и Нику с Беляной. Только Молли Роу скептически покачивала головой, глядя на мавританские страсти, от которых её мягкого и всегда уравновешенного мальчика серьёзно лихорадило.
 - Родной, я уважаю твои чувства. И Беляна Гирич... очень достойная девочка... Ты сейчас понял, что не можешь жить без неё. Но ты ещё не знаешь, как жить с ней, - сказала однажды Молли Роу сыну.
 - Вот женюсь и узнаю, - улыбнулся он. Они сидели на веранде, и пили утренний кофе. Было чудесное воскресное утро. Три старые оливы, растущие за калиткой их дома, чуть слышно переговаривались друг с другом, лениво помахивая узкими ладонями листьев в такт лёгкому ветерку. Море спокойно и ровно дышало. На пляже ещё никого не было.
 - Мальчик мой, когда женишься, поздно будет, - сказала Молли Роу, промакивая губы салфеткой.
 - Мама, ты говоришь, как сварливая старая дева, - рассмеялся Ник. – Когда же я узнаю, как жить с ней, если не в браке.
     Молли Роу откинулась на спинку плетёного кресла.
 - Я горжусь тобой, сынок. В тебе невероятный заряд порядочности. – Она опустила глаза. – Почему она не хочет прийти к нам на ужин?
     Ник тяжело вздохнул и сделал глубокий глоток кофе.
 - Она почему-то страшно тебя боится.
 - Почему? Ведь я так нежно ей улыбаюсь, так пригласительно киваю головой. Что мне ещё нужно сделать, чтобы она поверила в мою доброжелательность?
 - Ей нужно просто привыкнуть к тебе. – Ник встал из-за стола и облокотился о перила веранды. – Просто привыкнуть. И потом, ты же не замечаешь, как смотрят на тебя молодые девушки.
 - И как они смотрят на меня? – Молли Роу улыбнулась и с хрустом откусила яблоко.
 - Они не могут поверить твоему возрасту. А Беляна, мне кажется, ревнует меня к тебе.
 - Ну, это же глупо, - пожала плечами Молли Роу.
 - Как сказать, - выдохнул Ник.
     Молли Роу не могла объяснить себе, почему относительно Беляны Гирич у неё сложилось такое сложное, неоднозначное впечатление. Может быть, потому что та была слишком красивой? Ослепительная правильная красота всегда казалась ей мёртвой. Лицо Беляны было безупречным. Молли Роу всегда удивлялась пристальному вниманию к Гирич её сокурсников-художников как к «идеальной модели». Идеальной, на взгляд Молли Роу, может считаться модель, где больше внешних несовершенств, чем достоинств, где есть пространство для воображения и домыслов. А образ Беляны не требовал домысливания и не давал никаких шансов воображению. А это, в глазах мисс Раферти, было скорее недостатком. Тем более её поразила такая скоропостижная влюблённость Ника. Его всегда привлекали неровные окружности и ломаные линии. Как он восхищался крупным носом на маленьком бледном лице тонкой Ружицы, дочери директора Музея римской мозаики Дмитрийе Панчича. Она так забавно смущалась, потому что всегда считала себя безобразной. На что Ник отвечал целой тирадой высокопарных фраз о внутренней красоте, которая особенно проявляется в лицах с неправильными контурами. А рыжую Милану Волтрович он готов был носить на руках за её веснушчатые скулы и запястья. А тут эта холодная неживая красота вызвала такую бурю в сердце Ника, на которую оказались не способны ни нос Ружицы Панчич, ни веснушки Миланы Волтрович. Молли Роу не хотелось думать, что её удивительный и глубокий Ник самый обыкновенный мужчина.
     Беляна, должно быть, каким-то особым женским чутьём определила скрытую неприязнь к ней знаменитой матери своего возлюбленного, и вместо того, чтобы выстраивать дорожку к симпатии Молли Роу, просто убралась из поля её зрения. Беляна даже не подозревала о том, как легко мисс Раферти идёт на мировую.
     На свадьбу Молли Роу подарила молодым крохотный домик в Старой Пекаре, куда новобрачные поселились сразу после медового месяца, проведённого ими в итальянской Остунии. Оттуда оба привезли огромное количество этюдов и целый ворох романтических впечатлений. Молли Роу видела, как отдаляется от неё сын, единственный человек на земле, чьё общество ей было необходимо. Она тихо плакала по ночам, разбирая в бывшей комнате Ника его детские вещи, рисунки, смешные коллекции открыток и конфетных обёрток. Но так надо. Он должен был когда-нибудь упорхнуть из уютного дома в Булярице, чтобы зажить своим.
     Беляна по-прежнему держала себя с ней очень холодно. Ник страшно переживал, но на его звонки мать ласково отвечала, что всё это «в пределах такта». Словом, она старалась делать всё возможное, чтобы не становиться причиной раздора в молодой семье.
     Единственное, что серьёзно угнетало Моли Роу и беспокоило Ника, это нежелание Беляны иметь детей. Сначала она объясняла это нехваткой времени: все её силы забирала живопись. И, ради справедливости, в этом она серьёзно преуспела. После первой удачной выставки в Белграде, Ник шепнул, что Молли Роу с помощью профессиональной няни могла бы взять основные хлопоты о ребёнке на себя. Да и он, Ник Раферти, будет оказывать в деле воспитания наследника посильную, и даже сверх того, помощь. Беляна накричала на него, обвинила в эгоизме, в том, что он вместе со своей матерью собираются «задушить её творчество», «помешать творческому росту», и тому подобное. Сначала Ник пытался оправдываться, что, напротив, и он и Молли Роу несказанно рады её успехам, но семья – это когда дети... Беляна хлопнула дверью в спальню, а Ник провёл бессонную ночь в гостиной на кушетке.
     С этого разговора семейная жизнь Ника и Беляны Раферти дала заметную трещину. Беляна всё больше раздражалась и кричала, Ник с каждым днём становился мрачней.
 - Что мне делать, мама? – Ник прижался лицом к прохладной мягкой руке Молли Роу. Был поздний декабрьский вечер. В зале булярицкого дома возвышалась ёлка. Мягко горели светильники. На столе дымился кофе с ликёром, который так любила Молли Роу. Хотелось снова стать ребёнком и заснуть на руках сильной, уверенной в себе и красивой матери.
 - Я не знаю, что делать, сынок. Я так мало прожила с твоим отцом, что не успела разгадать и сотой доли секретов семейного счастья. – Молли Роу гладила густые чёрные кудри своего сына. – У каждой семьи бывают солнечные затмения. Надо постараться достойно его пережить. Достойно, понимаешь? Твой отец покинул нас по самой банальной причине: он ушёл к другой женщине. Но банальных причин ведь много, правда? – Она заглянула ему в глаза: - Больше всего на свете я не хочу, чтобы моего сына обвинили в банальности.
     А на следующий день Беляна приехала в Булярице и сказала Нику, что уходит от него...
   ...Ник встал с постели и побрёл в кабинете матери. Сквозь опущенные шторы  едва проникал молочный свет раннего утра. Солнце ещё не показалось над морем и не влило в рассветные часы того сияния и могущества, которое заставляет мир распахнуть глаза новому дню. Земля была невинна и беспомощна. Невинными и беспомощными в этот час были человеческие сны. Да и сами люди.
     Ник включил бра и выдвинул верхний ящик рабочего стола Молли Роу Раферти и достал большую шкатулку красного дерева. Из украшений на её крышке был только изумрудный трилистник. Шкатулка пахла детством и тайной. Ник помнил, как мать, застигнутая им врасплох с этой вещицей на коленях, суетливо прятала в неё какие-то бумаги и мелкие предметы, которые успела достать до его появления и с виноватой улыбкой убирала в верхний ящик рабочего стола. Ник всегда делал вид, что ничего не заметил, и она была ему за это благодарна. Он чувствовал. Но всё же его неизменно тянуло к этой загадочной шкатулке, тайны которой так ревностно оберегала его мать. Сейчас «всё движимое и недвижимое имущество, все документы, свидетельства и письма, все права на рукописи и их издание отдаются в полное и безраздельное владение Нику Раферти».
     В шкатулке лежали письма от бабушки и дедушки, Келли и Гарри Раферти, от тётушки Пэдди, которая после смерти дяди Джеральда, перебралась в Шотландию, где у неё жили какие-то дальние родственники со стороны матери, письма от Джозефа Раферти. Он достойно продолжал кузнечное дело Гарри и славился как один из лучших кузнецов, работавших когда-либо в Бунратти. Какие-то крохотные записки, написанные летящим почерком, пахнущие лавандой и травой после дождя. На самом дне шкатулки Ник обнаружил незапечатанный конверт. На нём рукой матери было означено его имя. Он отодвинул шторы, присел на подоконник и достал из конверта лист бумаги голубого цвета. Мать любила писать письма на бумаге голубого цвета.
   «Милый мой мальчик!»
     В носу у Ника защекотало. Он плотно закрыл глаза, чтобы загнать слёзы обратно. Молли Роу всегда пугалась его слёз.
   «Милый мой мальчик! Я знаю, как тебе тяжело сейчас, потому что ты думаешь, что остался один. О, как это не так, родной, как это не так! На свете много людей, милых моему сердцу, которым я поручила тебя после моего ухода. Они ждут и любят тебя, как если бы это делала я. Сейчас тебе необходимо встряхнуться. Я знаю твою чуткую душу: ты зароешься в горе с головой, и может случиться непоправимое. А мир прекрасен, мой мальчик, как прекрасен мир! Как он светел и полон чудес! Верь чудесам, родной, ведь они не случаются с теми, кто в них не верит. Уж я-то знаю.
     Как только прочтёшь письмо, не мешкая, собирайся в путь. От Подгорицы до Ирландии всего два с половиной часа лёту. В Дублине не автобусной станции возьмёшь билет до местечка под названием «Изумрудный холм». Это дивное местечко, Ник. Оно лечит от душевной хандры лучше любых микстур и таблеток. Изумрудный холм заселён не очень густо, оттого все друг друга знают. Вообще, это опасно, но не здесь. На вершине холма, в честь которого была названа деревушка, за небольшой дубовой рощей, стоит дом, маленький двухэтажный домик, который я купила тридцать лет назад для нас с тобой. Но, к сожалению, при жизни со мной ты там ни разу не побывал. Ирландия так и осталась для тебя только замком Бунратти и Дублином. Хотя, справедливости ради, замечу, что это не самый худший вариант Ирландии. Теперь дом на Изумрудном холме тоже твой. Я очень хочу, чтобы ты взял его под свою опеку, так это не сумела сделать я. Конечно, я высылала деньги на его содержание и содержание сада, который разбила вокруг него Гвин Джонс. О, это особый персонаж! Она экономка. Это Гвин сама себя так назвала. Что там может быть для тебя интересного? Ну, во-первых, новые впечатления. Во-вторых, в своё время я отвезла туда рукописи моих детских сказок и легенд. Всё, что было написано мною от десяти до семнадцати лет, - всё там. Они ни разу не были опубликованы. Посмотри, может быть, выпустишь книжку ранних произведений Молли Роу Раферти.
     Принимай решение на перелёт в Ирландию быстрее, пока отчаяние совсем не заглотнуло тебя.
     В Дублине тебя встретит мой хороший знакомый Йован Маркович. Он единственный из моего окружения, теперь кроме тебя, знает о доме на Изумрудном холме, о Гвин Джонс и о рукописях. Он будет тебе верным помощником и надёжным другом. Верь ему, сынок, больше, чем самому себе. Он узнает тебя. Я много писала ему о тебе и высылала фотографии. Целую тебя, сердце моё. Люблю тебя вечно. Твоя мама».
     Солнце вспороло морскую гладь и небо покачнулось и сощурилось от ослепительных лучей. Птицы грянули гимн начавшемуся дню. В соседних домах со звоном открывались окна, звучала музыка, и первые туристы, ещё не совсем проснувшиеся, потянулись кто на пляж, кто на остров Святой Недели. На Главной Пешеходной в сувенирных лавках протирались декоративные тарелки и бутылки, выкладывались на пологие уличные прилавки национальные шапки, домотканые скатерти, футболки с карой страны или надписью “Montenegro”; перешучивались торговцы фруктами; распахивались двери кафе и домашних отелей. А Ник Раферти сидел на подоконнике в кабинете своей матери и в третий раз перечитывал её посмертное письмо. Да, конечно, ему нужно было развеяться. И лучшего места для приведения в порядок своих нервов, чем Ирландия, вряд ли можно сыскать. Но почему мать так отчаянно его торопит? Вообще, он сейчас не способен к молниеносным решениям и быстрым действиям. После смерти матери мир для Ника застыл, то есть совсем перестал двигаться. Как и он сам. И прежде, чем любой рывок, даже самый незначительный в мышечном и мыслительном планах перестанет доставлять ему невыносимую боль, пройдёт немало времени. А тут: «Скорее!», «Не мешкая!» Ник зевнул в кулак (он не спал четвёртые сутки), и пошёл на кухню варить кофе. Письмо было написано накануне смерти, но Ник не прикасался к бумагам матери уже целых две недели! Если будучи живой Молли Роу уже подгоняла его к этой поездке, то, судя по всему, на нынешний день все сроки даже самой тщательной подготовки уже вышли. Так, ладно. Ник пролил кофе на кружевную скатерть и обжёг себе пальцы. В Дубровницах и Сараево его выставки из-за смерти матери отсрочены на то время, которое ему будет удобным. Дай Бог здоровья Чедомилю Клеричу, его  секретарю и другу. В эти скорбные для Ника дни Чедомиль взвалил на свои узкие сколиозные плечи всю тяжесть переговоров с галереями, в которых он должен был выставляться. Он до минимума сократил поток журналистов, понаехавших чуть ни со всей Европы, чтобы терзать Ника, заставляя вспоминать жизнь, осенённую очарованием таланта Молли Роу Раферти. Что они знали о ней, эти вечно играющие люди с диктофонами в руках и недожёванной жвачкой под языком. Ник налил себе ещё кофе. Значит, можно безболезненно собираться и лететь. Ох, как трудно поднять себя в небо, когда врос в землю по пояс, когда горе гнёт твою голову к коленям и глаза воспалены от ночных рыданий в подушку. Так, ладно. В конце концов, это её воля. Ник поднялся к себе, вытащил дорожную сумку из зазора между стеной и книжным шкафом, и начал складывать туда вещи, думая над целесообразностью каждой минуты по две.
     Раздался телефонный звонок.  – Я слушаю, - прижав трубку плечом к уху, сказал Ник.
 - Позвольте Ника Раферти к телефону, - ответил ему далёкий и приятный мужской голос.
 - Я Вас слушаю, - насторожился Ник.
 - Вас беспокоит Йован Маркович, если это имя Вам о чём-нибудь говорит.
     Ник медленно опустился в плетёное кресло.
 - Оно ничего бы мне не говорило два часа назад.
 - Значит, два часа назад Вы прочитали письмо Молли Роу... – Голос в трубке встревожился. – Однако, подзадержались Вы. И теперь у нас совсем мало времени.
 - Послушайте, - забеспокоился в ответ Ник. – Я совсем ничего не понимаю. Зачем такая спешка? Я с трудом волочу ноги из одной комнаты в другую, а тут перелёт!
 - А Молли Роу говорила, что Вы никогда не жалуетесь, - улыбнулся голос.
 - Да, я не жалуюсь, - крикнул от обиды и усталости Ник. – Вы просто не хотите меня понять.
     На том конце провода замолчали.
 - Алло, Вы слышите меня? – Ник старался расслышать хотя бы дыхание.
 - Да, я слышу, - со вздохом откликнулся голос. – И я понимаю. Поэтому говорю Вам, что вещей нужно взять по минимуму. Докупим, если понадобится. Берите документы и этюдник.
 - Этюдник? – удивился Ник.
 - Вы же художник! – В трубке опять улыбнулись. – Если Вы сейчас поспешите, то успеете к рейсу «Подгорицы – Дублин» в одиннадцать тридцать. Там я Вас встречу. Я сам подойду. Я узнаю.
 - Да, мама писала Вам обо мне. И высылала фотографии, - сказал Ник, услышав в трубке частые гудки. Вдруг по комнате пронёсся аромат лаванды и травы после дождя, и на душе стало легко и спокойно. Ник тихо рассмеялся.
 - Ах, мама, мама... Какая же ты у меня выдумщица...
     Через полчаса он уже мчался в автобусе до Подгорицы...
     Дублин встретил его мелким тёплым дождём. Солнце время от времени буравило лучами толщи густо-серых туч, и тогда в блестящем асфальте автовокзала отражалась бледная радуга. Довольно часто в своей жизни Ник Раферти открывал стеклянную дверь дублинского аэропорта, но сегодня был особый случай. Молли Роу не шла рядом, и поэтому приветливых улыбок в его сторону отправлялось значительно меньше. Мать узнавали всегда и везде. И не только потому, что её книги читали и взрослые и дети. Молли Роу Раферти стоило увидеть один раз, чтобы навсегда запомнить плывущую походку, поток каштановых волос, которые возраст не отметил сединой даже в шестьдесят, и летящую тунику. Она очень любила туники. Их в её гардеробе было около двух десятков. И ещё сандалии с длинной перевязью. Ник улыбнулся. Он остановился посреди полупустынного зала. Пассажиров сегодня было немного. Все либо уже путешествовали, либо только выбирали маршрут. Кто-то сзади постучал пальцем по его плечу. Ник обернулся и увидел мужчину средних лет, с чёрным бархатным взглядом и очень подвижной левой бровью. Волосы мужчины на темени и затылке были черны, как смоль. Лишь виски казались несвоевременно задеты инеем. Он широко и как-то по-родственному улыбнулся Нику, и в воздухе вдруг запахло лавандой и травой после дождя.
 - Здравствуйте, молодой человек, - поприветствовал Ника мужчина. Его голос был мягким и даже вкрадчивым. – Как же Вы похожи на Молли Роу! Разрешите представиться, Йован Маркович, отныне и навсегда Ваш верный друг.
     Ник пожал прохладную руку. Теперь-то он точно знал, что начинается новая глава в его, в общем-то, ничем не примечательной жизни.
 - Как долетели? – спросил Йован, когда они усаживались в такси.
 - Спасибо, сносно, - ответил Ник, потирая лоб, который он ударил о низкую притолоку машины. – Я вообще-то не любитель летать.
 - Высоты боитесь?
 - Немного.
 - Норт Эрл Стрит, 35, пожалуйста. – Йован тронул кончиками пальцев плечо таксиста, и снова обратился к Нику: - Как же, в таком случае, Вы предпочитаете путешествовать?
 - Мне больше по душе поезда, - ответил Ник. – Я люблю музыку железной дороги. И запах железной дороги люблю. Даже больше, чем запах моря.
 - А запах леса? – Бровь Йована Марковича сделала волну.
 - Леса?.. – Ник пожал плечами. – Я так редко ощущал его. Я вырос на море. Мне привычней морской пейзаж. Но... – Он осторожно глянул на мягкий профиль Марковича. – Но, очевидно, в моей жизни всё потихоньку меняется.
 - Очевидно, - качнул головой Йован.
     Машина остановилась возле дома с синей дверью.
 - Сегодня мы остановимся здесь, - сказал Йован Маркович, расплатившись с таксистом. – А завтра нам нужно оправляться в дорогу.
     Дом взволновал Ника своей теплотой и детским домашним уютом. Ему вдруг показалось, что какую-то самую беспечальную часть своей жизни он провёл именно здесь, за синей дверью. Старенькие, но ухоженные гобеленовые кресла, узкая софа, покрытая светло-зелёным пледом с трогательными кисточками по углам, большой книжный шкаф, занимающий почти всю противоположную окну стену, витые перила лестницы, ведущей на второй этаж, который, бесспорно, таил в себе множество тайн и загадок, и сам воздух с кувыркающимися в лучах дневного света золотистыми пылинками, пронизанный запахом полиграфии и едва уловимым знакомым ароматом духов, - всё это как будто уже случалось в жизни Ника Раферти. Ему нужно было только вспомнить.
     Йован Маркович тихо качнулся в его сторону.
 - Это дом твоей матери. Она жила здесь семь лет. Учёба в Тринити, затем работа в «Клеттер-пресс». Дублин на семь лет стал её прибежищем. Располагайся, сынок.
     Ник, округлив глаза, смотрел на совсем незнакомого и недавно такого чужого человека с подвижной левой бровью и чёрным бархатным взглядом, и чувствовал в нём того, о ком и не помышлял все эти годы. Об отце.
 - Давай-давай, располагайся, - мягко толкнул его Йован. – Завтра предстоит трудный день. Можешь занять верхнюю комнату, можешь спальню. Она сразу за гостиной. А я пока приготовлю что-нибудь закусить.
     Йован скрылся за кухонной дверью и загремел посудой. Ник медленно, словно чего-то опасаясь, стал подниматься по лестнице на второй этаж. Ступеньки пели под ногами песни о былых временах, и, может быть, когда их касалась лёгкая узкая стопа Молли Роу, они не так явно жаловались на судьбу. Но, тем не менее, половицы были пригнаны на славу, что обещало лестнице долгую и счастливую жизнь.
     Ник тихонько толкнул дверь комнаты. Те же тишина и покой, те же танцующие пылинки в проёме светло-зелёных лёгких штор и ощущение начала большого приключения, может быть, самого главного в его судьбе. Ник опустил на низкую тахту свою дорожную сумку, прислонил к стене этюдник и подошёл к окну. Почти на уровне его лица проносились стрижи. Справа виднелись сильные ветви бука, который рос во внутреннем дворике. Судя по толщине ветвей бук был старинным могучим деревом. Под ним, должно быть, здорово читать какую-нибудь книгу, прижавшись спиной и затылком к неровной коре, заселенной всякой мелкой живностью. Или наблюдать за тем, как, не сбиваясь, терпеливо и стройно, шагают по намеченному на стволе пути беспокойные муравьи. Или, запрокинув голову, искать в густой кроне маленькие выходы к небу. Ник усмехнулся. Под сенью этого старого дерева можно распланировать целую жизнь. Ник посмотрел вниз. По мостовой гордо пешешествовал худой лохматый пёс. Он, видно, чувствовал себя хозяином на крохотном кусочке планеты под названием Норт Эрл Стрит, потому что лихо облаивал каждого редкого прохожего. Но вот к собаке смело подошла девочка лет десяти. Пёс, по всему, не ожидал такого вероломства и застыл в изумлении. Девочка присела рядом с ним и протянула какое-то лакомство. Пёс недоверчиво повёл бровями, затем лязгнул зубами, на которых, должно быть, с неделю не было и маковой росины. Сквозь приоткрытое окно Ник услышал журчащий голосок девочки:
 - Ну, псинка, ну, хорошая. Это сосиска. Варёная сосиска. – Пёс наклонил голову и с явным вожделением посмотрел на сосиску. Но что-то мешало доверчиво слизнуть её с круглой ладони девочки. А она продолжала уговаривать: - Я специально пришла. Ты помнишь меня, псинка? Ты вчера на меня зарычала. Я и завтра приду. Ешь! – Девочка всё ближе подносила к прыгающему носу собаки ладонь с сосиской. Наконец, пёс сдался и проглотил, не жуя, то, что ему предлагалось. – Умница, - сказала девочка и поковыряла пальцем плешивый затылок своего нового знакомого. – Я завтра ещё приду.
     Девочка встала. Пёс уныло завилял хвостом. Девочка вприпрыжку побежала, вероятно, к дому. Пёс затрусил вслед за ней. Ник высунулся в окно по пояс, чтобы подольше понаблюдать за этой удивительной парой. Он увидел, как гордо и уверенно собака несла на своём плешивом затылке руку девочки. Они завернули за угол.
     Ник уселся на подоконник. «Видела бы всё это мама, - подумал он, - непременно написала бы какую-нибудь волшебную историю». И тихонько рассмеялся.
     В дверь его комнаты постучали. Это был Йован Маркович. Поверх его шёлковой сорочки был накинут передник с ромашками и большим красным яблоком посередине. Ник расхохотался.
 -  Я поднялся не для того, чтобы доставить тебе удовольствие своим действительно нелепым видом, - спокойно дождавшись, когда Ник отсмеётся, сказал Йован. – Пойдём к столу. Чем Бог послал. А после обеда отправимся кое-что прикупить.
     Они наскоро перекусили. Надо сказать, что Ник отродясь не ел такой вкусной грибной похлёбки и сногсшибательных сэндвичей из слегка поджаренного хлеба и подсушенных в духовке овощей.
 - Ужин обещаю поосновательней, - сказал Йован, вытирая рот салфеткой.
 - Где Вы так научились готовить? – развёл руками Ник.
 - Ерунда! Каждый мужчина должен уметь готовить, - отмахнулся Йован.
 - Обычно это говорят о женщинах.
 - Много ты понимаешь в женщинах, - почему-то с сожалением посмотрел на Ника Йован. – Пойдём. Ним нужно многое успеть.
   ...Ник едва успевал за Йованом. Ему хотелось рассмотреть каждый дом, постоять у витрин сувенирных магазинов, ведь он лет семь не был в Дублине, но его постоянно подгонял оклик Марковича. Наконец, они остановились у крохотного антикварного магазинчика.
 - Ты мне расскажешь, зачем нужно такая гонка? – задыхаясь, спросил Ник, не заметив, что перешёл на «ты».
     Йован светло улыбнулся:
 - Ну, вот теперь совсем хорошо.
 - Что хорошо? - не понял Ник.
 - Зайдём-ка сюда, - кивнул головой в сторону магазинчика Йован и открыл дверь. Колокольчик над дверью тепло и приветственно звякнул. В нос Нику ударил терпкий запах старых вещей. Канделябры, миниатюрные подсвечники, пресс-папье, большие медные и серебряные броши, инкрустированные драгоценными и полудрагоценными камнями, книги в атласных тесненных золотом переплётах... Чего здесь только не было! Но самым ярким представителем этой антикварной коллекции являлся, разумеется, её хозяин.
 - Йован, старина! – выбросив руки вперёд, кинулся им навстречу крохотный человечек с седой шевелюрой, стоящей дыбом. – Сколько лет, сколько зим!
     Йован ласково и как-то по-матерински прижал голову старого друга к своей груди, а потом долгим поцелуем отметил его высокий лоб.
 - Кевин, мой добрый друг! Несказанно рад тебя видеть. – Когда же они оторвались друг от друга, Йован взглядом указал Кевину на скромно стоявшего у дверей Ника: - Вот, Кевин, полюбуйся... Это ни кто иной, как Ник Раферти.
     Старичок беспокойно завращал глазами:
 - Ник Раферти... Подожди-подожди...
 - Ну! – с лукавой улыбкой подстёгивал его память Йован.
 - Ведь это сын нашей Молли Роу! – звонко хлопнул себя по лбу Кевин. – Как же он похож на мать. – Старичок мелкими шажками подбежал к Нику и засуетился около него. – Ну что же Вы там стоите, мой юный друг! Такой гость, такой дорогой гость! Ведь если бы в Дублине узнали, что к нам приехал сын Молли Роу Раферти!..
 - ...и один из самых известных художников на восточном побережье Адриатики, - подхватил тираду Йован и значительно покачал головой.
 - О, конечно, - словно извиняясь, произнёс Кевин. – И один из самых известных художников. Вас бы съели журналисты.
 - Вот поэтому его визит в Ирландию неофициален. Он здесь как частное лицо. По личному делу, - подытожил Йован.
 - Что тебе подобрать на сей раз? – сощурив глаз, таинственным полушёпотом спросил Кевин Йована.
 - Сейчас разберёмся. Ник, пройдись, посмотри. Если что-то тебе приглянется...
 - Будьте как дома, мой юный друг.
     Йован и Кевин уединились возле полки с книгами. Ник немного постоял, приходя в себя от того, что произошло, и направился к первому попавшемуся на его пути стеллажу. Там в каком-то особом порядке, чью логику понимал, наверное, только старый Кевин, расположились основы для вышивки, антикварные швейные машинки, миниатюры, выполненные чьей-то трепетной рукой, статуэтки из гипса и шёлковые платки, раскрашенные вручную. Ник осторожно прикасался к каждой из вещей, чувствуя под благородным слоем исторической пыли едва ощутимое тепло далёкой чужой жизни. Он принюхивался к воздушному облачку, которое – он ясно видел! – качалось над каждой вещью, и закрывал глаза от непонятных чувств и ощущений. Должно быть, так бывает, когда время позволяет замереть на мгновение над стремительно крутящейся планетой и увидеть давно минувшие эпохи на звёздном экране необъятного неба.
 - Нюхаешь? – Ник услышал за собой осторожный шёпот Йована Марковича.
 - Нюхаю.
 - Я тоже люблю, как в этой лавочке пахнет. Особое место, особый воздух. Нам пора. – Йован похлопал Ника по плечу и направился к выходу.
     У дверей с колокольчиком уже стоял погрустневший Кевин.
 - Нет, честное слово, это обидно, Йован. Вечно ты прилетаешь на час и пропадаешь на год! – шумно выдохнул старый антиквар.
     Йован погладил старика по голове, и его бровь сделала волну.
 - Я обещаю, старина, приехать на неделю. И вот тогда уж мы с тобой наговоримся.
 - Ты обещаешь мне это уже второй десяток лет, - светло улыбнулся Кевин. – Поклон старой Гвин Джонс. – Кевин подошёл к Нику и протянул ему руки. – Ну что ж, мой мальчик, теперь Вы уже знаете, где найти строго Кевина. Приходите в любое время, я встречу Вас как родного сына.
     Ник улыбнулся и от души ответил на пожатие.
 - Нет, как же Вы всё-таки похожи на свою мать, - сказал Кевин скорее себе, чем Нику…
   ...В автобусе было душно. На соседних местах громким шёпотом ругались девушка и молодой человек. Она красиво хмурила брови и пожимала губы, от чего на её щеках появлялись едва заметные ямочки. Молодой человек выглядел беспомощным и растерянным. Видно, его обвиняли в том, что он не совершал. «Бывает и такое», - улыбнулся Ник.
 - Йован, - обратился он к своему спутнику, чей тревожный взгляд застыл на лице спящей пожилой женщины. – А кто этот Кевин? И откуда он знает мою мать?
 - Кевин Стюарт – это особый персонаж, - улыбнулся Маркович. – Лет двадцать семь назад он купил книгу Молли Роу Раферти и – влюбился. Влюбился в воздух, который на страницах рассказов и повестей, собранных в этой книге, двигался, клубился, тяжелел и поднимался к солнцу, как в настоящей жизни. Влюбился в ароматы, жившие в каждой строке и будившие воспоминания шумного детства и молчаливой юности… Влюбился в Гвин Джонс, имя которой всплывало в каждой истории и легенде. И, как водится, потерял сон. Нет, он не был банальным поклонником, испытывающим терпение того, кто, волею судеб, стал его кумиром. Он был истинным почитателем Слова. Он чувствовал его, он его осязал. И любое произведение, в котором обитало Живое Слово, он почитал Великой Встречей с автором. Так произошло и в случае с твоей матерью. Он решается найти Молли Роу. Бросает все свои дела (тогда он только начал своё антикварное предприятие), и рванул в «Клеттер-пресс». Там Кевин узнал о том, что твоя мать уже перебралась в только что открытый филиал этого ирландского издательского дома в Черногории. Это его огорчило, но не заставило опустить руки. Кевин Стюарт вообще редко когда опускает руки. Он отправляется в Петровац и находит ваш дом. Тебе, кстати, было почти три года, когда Кевин взял тебя на руки и произнёс впервые фразу, которую ты сегодня уже слышал. «Как же ты похож на свою мать, малыш!».
     Так случилось, что когда он отворял калитку вашего дома, там бушевал скандал. Твой отец был странным человеком. Он брал в жёны необычную женщину, это он знал наверняка. Поначалу это его устраивало. Молли Роу всегда была особой примечательной во всех отношениях. Но позже, когда он уяснил, что её необыкновенность – это не каприз, не желание выделиться, а природа, суть, естественность, он испугался. Он испугался её внутренней молчаливой силы, суверенности её мышления, её гибкости, тонкости и глубине, словом, всего того, чего так боятся мужчины в женщинах. Его злило, что в скором времени он превратился из Миролюба Раткевича, представителя одного из самых почитаемых издательств на европейском книжном рынке, в мужа мисс Раферти.
    Кевин был поражён сценой, происходившей даже не в стенах дома, а прямо в саду. Миролюб истерил, Молли Роу молчала, ты рыдал, уткнувшись носом в мамино плечо. Позже Молли Роу рассказала Кевину, что Мирко оскорбил её выбор переводчика. Она выпустила очередную книгу сказок и предложила поработать над её переводом кого-то другого. Миролюб выскочил за калитку, как ошпаренный, а Молли Роу спокойно предложила Кевину чашку кофе, даже не спросив его имени. Ты заснул у неё на коленях. Старина Кевин часто пересказывал мне этот момент. Он тогда вошёл в нужную дверь. Для Молли Роу он стал спасением.
     Когда вы на некоторое время перебрались в Изумрудный Холм, Кевин часто наведывался в вашу усадьбу и страшно полюбил беседовать с Гвин Джонс. Вскоре Молли Роу стала замечать, что он по-особому смотрит н её подругу, иногда подолгу молча сидит в кухне, когда та что-нибудь стряпает, или в саду, где Гвин любила возиться со своими цветами. Он думал, что слепая Гвин ничего не чувствует, а Молли Роу говорила мне, что та потихоньку ухмылялась, чтобы не обидеть незадачливого влюблённого. Кевин был так робок и так возвышенно любил, что боялся подходить к Гвин ближе, чем на расстояние вытянутой руки.
 - Гвин не любила его?
 - Почему же, любила. Так, как любила всех. Она привыкла жить одной и для всех. Она чувствовала себя в своём одиночестве как рыба в воде. Речь идёт не о покинутости, когда тебе кажется, что все отвернулись от тебя, и ты со всем своим прекрасным внутренним миром, со всеми своими достоинствами и возможностями никому не нужен, что ты брошен, предан, растоптан. Здесь речь идёт о состоянии, на которое каждый из нас обречён в рождении, в принятии самых важных в жизни решений, и, наконец, в смерти, о состоянии, дарованном нам Самим Богом, как великое благо. Именно в таком одиночестве жила Гвин. Ей нужны были только друзья, которые и считались её семьёй. Вскоре Кевин понял это, и у него хватило ума не пытаться что-то изменить.
    Вскоре он был вынужден покинуть Изумрудный Холм, как того требовали его антикварные дела. С Гвин он больше не встречался, хотя часто писал письма, которые по вечерам читала ей Молли Роу, и присылал подарки. 
  - Кевин был когда-нибудь женат?
  -  Он овдовел совсем молодым. Жена его, Элла, красавица, талантливая художница, умерла вторыми родами, оставив на руках молодого вдовца двух малолетних сыновей. Честно говоря, я думал, Кевин никогда не повторит попытку счастья. Но встретил Гвин.
 - Счастья? Но ведь ничего же не вышло!
 - Это тебе так кажется, Ник. Любовь никогда не бывает несчастливой. Никогда, даже если она безответная. Именно любовь даёт нам понять, кем мы являемся на самом деле. Любовь – отличная школа в познании своего нутра, своей глубины или плоскости, мужества или трусости. Любовь – это пограничный столб, от которого в разные стороны тянется множество дорог, дорожек, тропинок. Ровных и не очень, широких и совсем незаметных. Именно она подсказывает нам, куда идти. А ты говоришь, ничего не вышло. Тот Кевин, которого теперь знаю я, и немного – ты, нынешний Кевин – весь заслуга Гвин. Вот так.
 - Расскажи мне о Гвин Джонс, - помолчав, сказал Ник.
     Йован  улыбнулся.
 - Гвин Джонс... Это удивительное событие в жизни Молли Роу. Ей вообще везло на необыкновенных людей. На странных людей. – Йован усмехнулся. Бровь станцевала сложный мгновенный танец. – Гвин Джонс жила у самого подножия Изумрудного холма. Надо отметить удивительную вещь: жильцы, издавна населяющие местечко «Изумрудный холм», этого самого холма, в честь которого была названа деревня, дико боялись. Чем ближе дом к холму, тем осторожнее отношение к домочадцам. С чем это связано? Гвин Джонс поведала об этом Молли Роу. Ведь она по незнанию взяла и купила маленькую заброшенную усадьбу на самой вершине холма, чем вызвала бурю негодования и священного трепета у всех жителей посёлка. С ней боялись даже здороваться, когда она спускалась со своей верхотуры, чтобы что-нибудь купить к ужину. Причём ей никто не объяснял причину такого отношения, как она ни просила. Только Гвин Джонс рассказала ей всё. Вот как произошло их знакомство.
     Как-то вечером, когда Молли Роу заканчивала очередную рукопись, в дверь постучались. Она нехотя оторвалась от печатной машинки и, босая, пошла отворять. На пороге стояла женщина, примерно одних с ней лет, со странным выражением лица. Просто до сих пор Молли Роу не встречалась со слепыми. Эта женщина была слепа от рождения
 - Я могу ответить на те вопросы, которые, конечно же, не дают Вам покоя, - спокойно сказала Гвин Джонс, сразу после того, как они представились друг другу.
 - Да уж, вопросов скопилось немало, - кивнула головой Молли Роу.
     На столе перед ними дымился свежесваренный кофе с добавлением ликёра. Молли Роу очень любила такой кофе.
 - Всё очень просто, - сделала глоток Гвин и уставилась неподвижными глазами на книжную полку. – Вокруг этой усадьбы ходит множество слухов. Они, как правило, переполнены всякой всячиной: мертвецами там разными, приведениями. Всё это чушь, разумеется, но ведь людей не переубедишь. Да и не стоит, наверное, когда на этих слухах держится всё их существование. Просто где-то кто-то когда-то шепнул на ухо кому-то, что Изумрудный Холм и есть тот самый легендарный Нокграфтон, в котором живут своей жизнью эльфы и феи, время от времени совершая чудеса или вселяя ужас в души глупых людей. Поверьте мне, они это умеют. Поэтому люди и стали селиться подальше от этого злополучного холма. До Вашего приезда они обходили стороной только меня, поскольку дом мой недалеко от Вашего, там, у правого склона. Им было странно, что я, слепая от рождения, спокойно управляюсь с хозяйством без посторонней помощи. Все уверены, что без волшебства здесь не обошлось. А я просто приноровилась, вот и всё волшебство. Ведь помимо зрения есть много других приспособлений в человеческом организме, чтобы жить полноценно. Но люди не верят этому. Просто они никогда не были слепыми от рождения.
     И тут появляетесь Вы. И не где-нибудь у подножия холма, а на самой его вершине. И совсем не важно, что Вы ничего не знаете о местных страхах относительно этого холма. Люди верят, что дурное тянется к дурному, совершенно забывая, что чудесное тянется к чудесному. – Гвин сделала большой глоток кофе. – Я думаю, у них это пройдёт. В сущности, они милые люди, добрые и трудолюбивые. И в душе, в самой её глубинке, они понимают, что легенда о Нокграфтонском холме, которая вечно тревожит их, и есть тот стержень, тот плот, удерживающий их существование на поверхности трясины под названием «будничная жизнь».
     После этого разговора Молли  Роу долго не могла уснуть. Все её младенческие мечты о волшебном золотом круге на лесной поляне, о таинственном и неизбывно прекрасном взгляде короля Дагды, о зачарованных поселениях дивного народа Туата-де-Даннан вдруг обрели чёткие очертания. И теперь она наблюдала всё это не просто со стороны, а была непосредственным участником, даже больше! Молли Роу Раферти находилась в самом центре тайны Изумрудного Холма, на самой её вершине! Такое выпадает не всякому!
     Гвин Джонс стала частым гостем в особнячке на маковке холма. Молли Роу искренне удивлялась тому, как эта слепая женщина ловко справлялась с хозяйственными хлопотами. И всё-то у неё ладилось: и пирожки были самыми хрустящими, и окна самыми чистыми, и розы в саду самыми крупными.
 - Вы захвалите меня совсем, - смущалась Гвин, когда Молли Роу «обливала» её междометьями восторга и восхищения. – В том, что я делаю, нет ничего особенного. Все в деревне делают то же самое.
     Все, да не все, думала про себя Молли Роу. Было в движениях, в словах, в мурлыкании под нос слепой Гвин что-то удивительно уютное и совершенно сказочное. Она словно разговаривала в себе с кем-то маленьким и родным. От этого её мёртвые хрусталики, казалось, вспыхивали странным радужным огнём. И вообще, вся её темнота за ресницами была вовсе не темнотой, а кусочком другого мира, не менее разноцветного и многообразного, чем мир Молли Роу. А может, и более. Молодая писательница точно знала, что Гвин Джонс носит в себе огромный запас сказок, легенд и былей, рождённых этой волшебной землёй. И насупит время, когда Гвин сядет у камина в маленькой гостиной особнячка на вершине Изумрудного Холма и начнёт рассказывать, наверное, что-то присочиняя. И тогда, Молли Роу Раферти, знай только записывай!
     Через месяц после знакомства Молли Роу сделала дубликат ключей от дома и хозяйственных построек и торжественно передала их Гвин Джонс. Мисс Раферти нужен был человек, который присмотрит за домом во время её отсутствия, и никого надёжнее своей слепой соседки она даже не искала.
 - А Гвин рассказала матери что-нибудь из местных историй? – спросил Ник. Он был очарован Гвин Джонс.
 - Да, - улыбнувшись, качнул головой Йован. – Помнишь такую книгу «Сказки...»
 - «...старого камина»... – выпрямился Ник. – Моя любимая книга Молли Роу Раферти. Лет до пятнадцати носил её в рюкзаке. «Сказки старого камина»... – Ник приложил ладонь ко лбу. – Погоди-ка... «...записанные по рассказам Гвиневры Джонатан». Гвиневра Джонатан...
 - Именно.
 - С ума сойти, - откинулся на спинку сидения Ник. – Я встречусь с самой Гвиневрой Джонатан! Ты помнишь, как мама начинала каждую сказку?
 - «В дверь постучали... – таинственным  шёпотом начал Йован. – На пороге стояла Гвиневра. Сегодня на ней был розовый передник с фиолетовыми дельфинами...»
 - «...и это не случайно, подумала я... – подхватил Ник. – Значит, она принесла новую сказку...»
     И оба тихо рассмеялись.
   ...Автобус притормозил у крохотной стоянки под названием «Изумрудный Холм».  Ник вдохнул полной грудью. Воздух нёс в себе ароматы цветов, которых он не знал. Ник и Йован спустились к узенькому мосточку, перекинутому через весело прыгающий по замшелым камням ручей, затем поднялись на пригорок, поросший густым кустарником, и Ник едва не задохнулся от восторга. Пока хватало взгляда, до горизонта дышало нескончаемое зелёное море. Огромные волны-холмы вздымались, заставляя чувствовать себя в самом центре морского непокоя. В низине, рядом с одним из самых заросших всхолмий раскинулась живописная деревня.
 - Судя по всему, это и есть Изумрудный Холм? – Отдышавшись, спросил Ник Йована.
 - Совершенно верно, - кивнул Йован и широко улыбнулся, словно вернулся на родину.
 - А как же тайна, пугающая жителей? Смотри, сколько смельчаков нашлось, вон как окружили домами ненавистный холм. Со всех сторон.
 - Это Молли Роу с Гвин постарались. – Бровь Йована Марковича заволновалась. – После выхода в свет «Сказок старого камина» Изумрудный Холм выдержал такой шквал популярности, что мы испугались: не сроют ли паломники холм на сувениры. Но тут уж местные патриоты встали на защиту своего достояния. Когда первая волна истерии прошла, жители смекнули, что, благодаря Молли Роу и Гвин Джонс, они могут поправить благосостояние деревни. Поставили крохотные сувенирные лавочки, вымостили дорогу от дома Гвин до особняка Молли Роу, которая на тот момент была совсем разбита, и уговорили Гвин вести небольшие экскурсии по дому. Молли Роу, звонко рассмеявшись, дала своё согласие с условием, что на время туристического эпатажа Гвин Джонс будет проживать в её доме. Гвин смиренно склонила голову. Вскоре стало понятно, что Гвин должна насовсем перебраться в особнячок, поскольку поток туристов не думал убывать. Гвин Джонс вызвала из Блессингтона сестру Деби с маленькой дочерью, которые поселились в домике Гвин, поскольку бывать там она стала редко. А чего зря месту пропадать? Ну что, - глянул Йован на Ника. – Готов ко встрече с легендой?
 - Уф-ф... -  мотнул головой потрясённый Ник. – Никогда, по-моему, нельзя быть готовым ко встрече с легендой. Но мы здесь. И отступать поздно.
     Йован хлопнул его по плечу и рассмеялся.


                Глава II

     Они долго стояли у тёмно-зелёной двери и тревожно прислушивались. Бровь Йована Марковича тревожно подрагивала. Его терзали самые дурные предчувствия. Наконец, замок щёлкнул, дверь медленно отворилась, и на пороге они увидели маленькую светловолосую женщину лет двадцати пяти, с голубыми глазами длинной египетский формы. Она внимательно осмотрела незнакомцев и, словно опомнившись, зажгла дежурную улыбку.
 - Мне печально расстраивать Вас, - произнесла женщина низким золотистым голосом, совсем неожиданным для её почти невесомой комплекции, -  но сегодня все запланированные экскурсии уже проведены. Наверное, вам имеет смысл заглянуть завтра. Вы остановились где-нибудь?
 - С кем мы имеем честь? – поднял бровь Йован.
 - Энти Мак Дениэл... – Молодая женщина заметно смутилась.
     Йован хмыкнул.
 - Мне кажется, что в последнее время хозяйкой этого дома была Гвин Джонс. – Он буравил Энти глазами.
 - Да, Вы правы, сэр. – Энти тяжело и долго вздохнула. – Именно Гвин Джонс. Она и сейчас была бы хозяйкой этого дома, если бы... – Энти подняла на Энти свои египетские заплаканные глаза.
     Йован встрепенулся и побледнел.
 - Давно?
 - С месяц.
 - Этого я и боялся.
     Ник переводил взгляд с Йована на Энти, шмыгая, шаркая, пытаясь напомнить им о своём присутствии. Энти как будто толкнули. Она сморгнула, крупные слёзы стремительно скатились к подбородку. Нику показалось, что если бы ни ковёр в прихожей, он бы услышал, как слёзы с хрустальным звоном разбиваются об пол.
 - Заходите, пожалуйста. – Она сделала жест рукой в сторону темнеющих комнат.
 - Я не знал, - прозрачно сказал Йован. – Я привёз Гвин подарки от Кевина.
     Энти улыбнулась и кивнула. Вероятно, она тоже знала забавного антиквара.
 - Ах, да! – спохватился Йован и повернулся, наконец, к Нику. – Хочу представить Вам, новая молодая хозяйка особняка Молли Роу Раферти, Ника Раферти.
     Глаза Энти Мак Дениэл стали ещё больше. Немного побледнев и окончательно смутившись, она залепетала какие-то извинения, от которых до Ника долетали лишь обрывки и осколки.
 - Успокойтесь, Энти, - улыбнулся Йован.  – Он вполне безопасен и очень прост в общении.
     Ник часто закивал, подтверждая слова Йована. Ему было очень жаль совсем растерявшуюся Энти. Она показалась ему такой трогательной и немного странной в своём невероятном сочетании северной прозрачности и египетской тайны.
 - Располагайтесь, прошу вас, - дрожащим голосом сказала Энти. – Я приготовлю кофе. – И она унеслась на кухню, даже не всколыхнув воздуха.
 - Легче ветра, - покачал головой Йован.
 - Легче, - согласился Ник и сел на мягкое велюровое кресло.
     В доме было прохладно, на окнах качались шёлковые молочные занавески. На стене упруго «ходили» большие старинные, из какого-то совсем потемневшего дерева, часы с боем. От многочисленных книжных полок шёл сладковатый аромат полиграфической краски и переплётного клея. Ноги утопали в ворсе домотканного ковра с каким-то сложным этническим рисунком. Было тихо и покойно. За окнами шумела дубовая роща. Захлёбывался трелями крапивник, нежно журчала малиновка. У Ника защемило сердце. Мама, мама... Далёкая и родная, блестящая и простая, мечтательная и смешливая.  В ней было столько всего, что человек, которому впервые доводилось беседовать с ней, терялся и пугался, чувствуя какой-то подвох. С ней всегда было весело, но к этому веселью она относилась очень серьёзно. Когда она говорила о важном, за чётким строем официальных формулировок всегда проглядывали солнечные всплески её загадочного летящего смеха. Она была лучшей женщиной на свете. Она была его матерью.
     Зазвенели фарфоровые чашки. Ник вздрогнул. Энти Мак Дениэл, совсем подавленная цепким взглядом Йована Марковича, расставляла кофейный прибор на столе. Нику на мгновение показалось, что тот проверяет девушку на прочность. Только зачем ему это нужно? Словно уловив мысли Ника, Йован с улыбкой отвёл глаза.
 - Старый добрый саксонский фарфор, - загадочно проговори он, держа крохотную кофейную чашку двумя пальцами. – Молли Роу шёл двадцать восьмой год, когда я подарил ей этот сервиз. Правда, одной кофейной пары здесь не хватает. Она запустила в меня ею, как только увидела меня на пороге. – Бровь Йована запрыгала над лукавым глазом. – У нас с ней вообще были особые отношения...
     Нику очень нравилось, когда Йован говорил о матери. Её смерть сразу казалась каким-то недоразумением, и Молли Роу Раферти вовсе не умерла, она просто уехала на какой-нибудь волшебный остров. Или ей всё-таки удалось найти на таинственной лесной поляне золотой эльфийский круг и, зачарованная дивными песнями, она вошла в него и – исчезла для этого серого будничного мира.
     Вдруг Йован резко поставил чашку с недопитым кофе на стол, стремительно встал и быстрым шагам направился к двери. Ник и Энти растерянно переглянулись.
 - Вот что, дети мои, - сказал он неожиданно суровым тоном, - у меня появились неотложные дела в Лондоне. Я вынужден покинуть вас. Надолго ли, не знаю. Ник, это твой дом. Ты можешь оставаться здесь сколько захочешь. Энти позаботиться о тебе.
     Энти дёрнулась и прикусила губу.
 - Ну, вообще-то я пока в состоянии сам о себе позаботиться, - попытался обидеться Ник.
 - Не дуйся, - засмеялся Йован. – По-любому, вместе вам будет сподручней. И потом, мне кажется, вам стоит познакомиться поближе. На всякий случай прощайте. – Он схватил шляпу, пальто, сумку и выбежал из дома.
     Ник и Энти несколько минут молчали.
 - И часто с ним такое? – осторожно спросила Энти, когда пришла в себя.
 - Очевидно, - пожал плечом Ник и вернулся за стол.
 - Как Вы похожи на свою мать, - тихо сказала Энти, остро исподлобья взглянув на него.
 - Мне все так говорят, - ответил Ник, с трудом глотая остывший кофе.
     Они замолчали. Энти пыталась не шевелиться. Она вообще была готова провалиться сквозь землю. Ник то краснел, то бледнел, понимая, что смертельно смущает бедную девушку, и смертельно смущался сам.
 - Вы не беспокойтесь, - наконец, проговорила она. – Я сейчас вымою посуду и уйду. Теперь, когда в дом вернулся настоящий хозяин, я, наверное, должна перебраться к себе, вниз.
 - Что Вы такое говорите! – воскликнул Ник. – Я хоть и хозяин, но только формально. Настоящей хозяйкой здесь была Гвин Джонс, а теперь, разумеется, Вы... – Ник достал из внутреннего кармана замшевого пиджака письмо матери и передал его Энти. – Вот, прочитайте. Это письмо стало причиной моего визита. Я только посмотрю её рукописи. Попробую их систематизировать. Может быть, удастся издать книгу её ранних произведений.
     Энти дрожащими руками развернула письмо. Нику было забавно наблюдать за тем, как изменяется выражение её лица, как быстро пробегают по строкам её голубые, египетской формы глаза, как на переносице появляются мелкие морщинки, когда она чему-то улыбалась.
 - Мистер Раферти, - сказала она вдруг светло и радостно. – Я Вас очень прошу, как только Вы сами будете готовы, расскажите мне о Молли Роу.
 - Непременно, - улыбнулся в ответ Ник. – Но уж только сначала Вы расскажете о Гвин Джонс. И о себе.
     Энти кивнула.
     За окном неторопливо садилось солнце, обливая жидким золотом верхушки деревьев и края облаков. В низинах рождался молочный туман. Мотыльки стайками беспорядочно метались в поисках открытого огня и бросались навстречу фонарям, которые то здесь, то там вспыхивали на узких улочках Изумрудного Холма. А Энти Мак Дениэл и Ник Раферти всё говорили и говорили...
 - Я всегда считала, что мне достался счастливый билет. Ведь я племянница самой Гвин Джонс, знаменитый Гвин Джонс. Знаете, Ник, когда живёшь у подножия высокой горы, гору не замечаешь: она слишком большая, чтобы окинуть её одним взглядом. Такой горой для меня стала Молли Роу. Я и представить себе не могла, как можно находиться с ней под одной крышей и не задохнуться от разряженного воздуха. А тётя Гвин жила. И не задохнулась. Этим я гордилась до невероятности.
     Сама же я из маленькой семьи, жившей на окраине Блессингтона, на самом берегу озера Лакан. Моя мама была человеком очень скромным и невероятно благодарным. Меня всегда это удивляло и восхищало. Что бы с ней ни происходило, она говорила: «Ну, и слава Богу!». Поверьте, Ник, как светло и радостно произносить это, когда получаешь подарки судьбы. Но когда приходится платить за них, произнести «Ну, и слава Богу!», бывает почти невозможно. Тогда начинаешь трястись, как в лихорадке, и в панике делать глупости. Нет бы просто сказать: «Слава Богу!» и успокоиться. Ан, нет... А у моей матушки получалось это совершенно органично. Она не делала над собой никаких усилий, просто внутренним чуьём понимала, что так надо. А если так надо, значит «Ну, и слава Богу!»
     Мой отец рано умер. Я и помню-то его с трудом. Мне было года четыре, когда его не стало. Мама позже рассказывала о том, как все удивились почти мгновенной смерти Руперта Мак Дениэла. Он был крепким, сильным, выносливым и должен был жить долго. Однако случилось так и никак иначе. Мать тяжело переносила горе. Она любила отца. И во время самой отчаянной депрессии мы получили приглашение от тётушки Гвин перебраться в Изумрудный Холм.
 - Теперь будет полегче, - гладила она  уткнувшуюся в её плечо мать. – Теперь будет полегче, Дебора. 
     Когда я увидела тётушку Гвин, меня поразили её глаза. Я же не знала, что она слепа. Глаза Гвин были огромными и неподвижными. Мутновато-голубой цвет говорил мне, скорее, о какой-то тайне, чем о тяжёлом недуге. Я всегда замолкала в её присутствии, потому что трепетала перед ней, ведь она жила в доме на вершине холма. В доме Молли Роу Раферти, чьё имя я произносила шёпотом. Мне казалось, скажи я его вслух, начнут лопаться стёкла в окнах и биться посуда в буфете, таким могущественным оно было для меня.
     А Гвин смотрела поверх моей головы своим невидящим взглядом и ласково улыбалась.
     Когда мне минуло шесть лет, я вдруг стала замечать в себе то, что раньше не замечала. Мне казалось, это и не жило во мне до шести лет. Как-то раз, вечером, мы зашли в паб. Я любила там бывать, потому что туда часто захаживала миссис Миллер. Аделаида Миллер. Она была обворожительна и непомерно глупа. Но тогда мне это казалось совсем неважным. Ведь маленьким девочкам всегда нравятся красивые куклы. Вот я и нашла себе куклу. Когда Аделаида Миллер входила в паб, все замолкали: женщины тихо и яростно завидуя, мужчины – восхищаясь и, наверное, вожделея. Я тоже замирала, словно случайно сталкивалась с королевой на узкой многолюдной улочке.
     И вот однажды её муж, Боб Миллер, который всегда оставался в тени своей супруги, принёс с собой в паб скрипку, которую он вырезал сам. Он был мастером своего дела. В Ирландской академии музыки всё скрипичное отделение покупало скрипки только у Боба Миллера. Не знаю, почему он не уехал жить в столицу. Ему предлагали роскошные апартаменты в центре города.
 - Эй, Бобби, - крикнул ему хозяин паба Рональд Смитт. – Ты сотворил ещё одну красотку? – Он кивнул на музыкальный инструмент, который Боб держал в руках так нежно, как если бы это был ребёнок. Лаковые бока скрипки мерцали в полутьме паба. Боб счастливо улыбнулся.
 - Да, Рон, - кивнул Боб. – И я намерен сегодня отметить её появление на свет.
     Все присутствующие одобрительно загудели, раздались беспорядочные аплодисменты. Рональд налил ему большой бокал красного пива.
 - Ты выпьешь его бесплатно, Боб, только после того, как сыграешь.
     Гул в пабе стал мощней и восторженней. Боб вышел на середину зала, взмахнул смычком и заиграл. Тогда я поняла, что мои прежние мечты умерли. Умерло и нелепое восхищение женой Боба – Аделаидой. Остался только этот худой горбоносый и немного сутулый человек, и его скрипка. Когда он закрывал глаза и морщил лоб в самом, как ему казалось, выразительном месте неизвестного мне тогда произведения, он становился совершенно некрасивым. Но именно в эти мгновения от него невозможно было отвести взгляд. Я влюбилась в его скрипку, которую он ласково называл Джуди. После этого импровизированного концерта я каждый день убегала из дома не чтобы погулять со сверстниками, а чтобы, потихонечку подкравшись к мастерской Боба Миллера, постоять у окна незаметно для мастера и понаблюдать за его работой. Так бы я и бегала, никому ничего не рассказывая о том, что уже начинало расцветать в моей душе, если бы Боб однажды меня не заметил. Видимо с каждым моим приходом под окно мастерской мой взгляд становился более цепким и требовал отклика. Хотя сама я молилась, чтобы меня не заметили. Мне почему-то казалось, что Боб прогонит меня. Но всё случилось иначе. Он резко повернулся лицом к окну, за которым я стояла и наблюдала за его работой. От неожиданности я забыла присесть, чтобы спрятаться, и мы несколько секунд не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Я думала, что заледенею от ужаса. Но он вдруг так широко и приветливо улыбнулся, что я подумала: вот сейчас мне выпал счастливый билет и я не имею права им не воспользоваться. Он поманил меня и я, будучи очень боязливой, не задумываясь, шагнула за порог его мастерской.
 - Что ты здесь делаешь, девочка? – ласково спросил Боб.
 - Смотрю, - совсем немного смутившись, ответила я.
 - И что ты увидела? – прищурился он.
 - Вы делаете скрипки, - тихо сказала я.
 - Значит, мало ты видела, - расстроился Боб. – Хочешь узнать больше?
 - Да, да! – Меня чуть не подбросило.
 - Тогда приходи сюда рано утром, - заговорщицким тоном произнёс он. – Мама отпустит?
 - Я убегу! – запрыгала я от счастья.
 - Нет, убегать не надо. Я сам попрошу, и Деби отпустит тебя со мной. Но только идти надо рано, очень рано, слышишь?
 - Да, да!
     Рано утром следующего дня Боб Миллер постучал нам в дверь. Было около пяти. В воздухе стояла звенящая тишина. Я никогда не видела Изумрудный Холм таким. Мы проходили мимо спящих домов, и я - готова поклясться! – слышала, как над домами, хрустя радужными крыльями, кружились предутренние последние сны. Было ощущение волшебства, и я его никогда не забуду.
     Мы с Бобом дошли до небольшой возвышенности на самой окраине Изумрудного Холма. Эта возвышенность называлась Серебряный ключ. Она и сейчас так называется, только родника там уже нет. А тогда был. И журчал он так весело и громко, особенно в эти рассветные часы, что казалось, природа просыпается не из-за того, что встаёт солнце, а из-за неунывающего голоса ледяного ручейка. Вдоль Серебряного ключа тянулась небольшая буковая роща. Мы направились туда.
 - А вот теперь смотри... – Боб Миллер прижался левым ухом к стволу старого бука, а правое ухо накрыл ладонью. И замер.
     Я долго смотрела на него в ожидании какого-нибудь чуда, но видела только, как трепетали его ресницы и расцветала улыбка на тонких потрескавшихся губах. Я ничего не поняла и огорчилась. Боб увидел моё постное лицо и рассмеялся.
 - Нет, нет, ты, конечно же, ничего не услышала! Я просто болван. Иди сюда. – Он поманил меня. Я осторожно подошла к этому странному дереву, которому так глупо улыбался Боб Миллер. Он прижал мой висок к шершавому стволу. – Теперь замри.
     Я замерла. Ничего. Только муравьи испуганно забегали по моему лицу.
 - Ты ждёшь, что что-нибудь произойдет?
     Я кивнула.
 - Не жди. Просто слушай. Просто слушай.
     Я закрыла глаза. Исчезло небо. Исчезла земля. Исчез Изумрудный Холм, и даже голос Серебряного ключа стал глуше и деликатней. И я услышала. Далёким эхом отзывалось биение моего сердца внутри старого дерева. А потом я услышала колокол. Он гудел на площади древнего города какой-то сказочной страны. А потом – волны неведомых мне звуков: словно кто-то готовился к глубокому вдоху перед тем, как спеть самую прекрасную на земле песню. Я открыла глаза и увидела перед собой счастливое лицо Боба Миллера.
 - Ты услышала, - утвердительно произнёс он. – Аделаида  не смогла. Я поговорю с твоей мамой о тебе. – Он взял меня за руку. – Запомни этот бук, Энти. Из него я сделаю для тебя скрипку. Только из поющих деревьев делают скрипки. И у тебя будет самая лучшая. Я постараюсь.
     Мама с радостью восприняла известие о моём даровании. Именно так сказал ей Боб Миллер. Дарование. А если Боб Миллер так сказал, значит, в этом не было сомнений. На следующую осень я поступила в школу в Дублине и попутно стала брать уроки у давней знакомой Боба, приятельницы его матери, потрясающей скрипачки Доротеи Персиваль. Она  была очень жёсткой, когда обнаруживала мою лень, и очень ласковой, когда видела результаты моих стараний. Эта пожилая дама была большим ребёнком,  чем я, с её непосредственной реакцией на всё, что с ней происходило. Доротея могла молниеносно вспылить, но через полчаса со слезами искреннего сожаления молить о пощаде. Она была горячей во всём: и в гневе, и в радости, и в горе, и в счастье. Её боялись. Её любили. Я обожала Доротею Персиваль.   
     Боб Миллер оказался прав. Во мне, действительно, было что-то, что заставляло Доротею приплясывать от восторга почти на каждом нашем занятии. В общем, моя участь была решена. Я готовила себя к поступлению в Дублинскую музыкальную академию. Всё, наверное, сложилось бы иначе, если б не произошло то, что произошло. У нас по соседству поселилась одна семья. Сейчас они уже не живут в Изумрудном Холме. Не помню точно, куда они перебрались, либо в Брей, либо в Уиклоу. Да это и неважно. Один из членов этой семьи и повернул мою жизнь в ту сторону, в которую она до сих пор течёт. Перси Уэкоб. – Энти замолчала. На лице её отразилось забытое беспокойство и ожившая печаль. – Он был старше меня двумя годами. Все говорили, что в нём ничего особенного нет. Невысокий, немного грузный, неторопливый. Все говорили, что он равнодушный, а я была уверена, что он – спокойный и рассудительный. Все говорили, что он – прожжённый эгоист, я думала о нём как о человеке с чувством собственного достоинства. В общем, мои чувства шли вразрез с общественным мнением. Мне до сих пор не понятно, отчего это со мной случилось, ведь, в конечном итоге, люди оказались правы. Но я была влюблена. А Вы знаете, убеждать влюблённого, что его любовь – ошибка, совершенно бесполезно. Тем более, что Перси вдруг ответил на мой молчаливый призыв. Мы стали встречаться. Тайно. Нет, Перси было всё равно. Он всегда меня спрашивал, зачем я иду на поводу у этих глупых обывателей? Ну и что, что они – против. Обывателями он называл мою мать, Гвин и некоторых других, кто были активными противниками наших отношений. Я же не хотела обижать близких, которые и так находились со мной в состоянии «плохого мира». Он же делал это легко и не задумываясь. Но, тем не менее, согласился с моими требованиями встречаться тайно. «Хотя бы на первых порах» - умоляла я. Он усмехался: «Если ты этого хочешь. Впрочем, в этом есть известная доля интриги». Я так погрузилась в свои чувства, что совсем забросила занятия. Боб Миллер кричал на меня, словно имел на это право:
 - Ты разбазариваешь то, за что должна каждый день благодарить небо! До сих пор удивляюсь, как, за что в такое ленивое тело была заброшена крупица таланта!
     Я плакала и разорялась в ответ:
 - Не нужна мне Ваша музыка! Я имею право сама распоряжаться своей судьбой! Сейчас я чувствую, что мне нужно совсем другое!
 - Знаю, что тебе нужно!
     Боб был страшен в эти мгновения. Я нанесла ему жесточайшую обиду, но поняла это недавно, когда его похоронила. – Энти совсем сникла. Когда она грустила, то становилась похожей на бедного брошенного котёнка со слезящимися глазами. Ник невольно потянулся за карандашом и блокнотом, которые всегда были при нём, в нагрудном кармане рубашке. Энти встрепенулась. – Ну, конечно, из этой любви ничего не вышло. Перси стал требовать от меня слишком многого, не особенно уважал, позволял обидные высказывания в сторону близких  мне людей, и я поняла, что любовь к нему была, скорее, данью новизне. Он очень отличался от жителей Изумрудного Холма. Тогда я не думала, чем он отличался, волновала разница. Он не так говорил, не так одевался, на всё имел своё, не такое, мнение. Я опять вспомнила о музыке. Стала потихоньку настраиваться на поступление в Академию музыки, от которого меня отговаривал Перси. Кинулась в ноги Бобу Миллеру и подготовилась к серьёзному разговору с Перси. На мои слова «Давай подождём», «Мы делаем ошибку», «Всё устроится», и так далее, он отвечал до странности спокойно и даже холодно. Я потом поняла, что в жизни нужно бояться только таких реакций. Следующим вечером он натравил на меня свою собаку, ротвейлера Лейлу, которая держала в страхе всю округу. Перси всегда щеголял её агрессией и выходил с ней на прогулку без поводка и намордника. Лейла рычала и бросалась на любого, кто делал резкие движения. Перси смеялся, как сумасшедший. Шериф Перкенсон неоднократно грозил семейству Уэкоб штрафами, всё было бесполезно. Мистер Карл Уэкоб находился в дружеских связях с кем-то очень высокопоставленным в Дублине, и возмущение жителей Изумрудного холма совсем его не трогало. До того самого вечера, когда Перси натравил на меня Лейлу. Он, конечно, сам испугался, когда увидел, как та повисла на моём запястье, тряся головой от азарта. Я помню, что не кричала. Я была шокирована. А Лейла захлёбывалась моей кровью, но руку не отпускала. На приказы трясущегося от страха Перси она не реагировала, как это было всегда. Тогда он кинулся к первой попавшейся двери и забарабанил в неё, умоляя помочь. Это был дом шерифа Перкенсона. Когда он прибежал ко мне и увидел, что моя рука – это кровавое месиво в пасти беснующегося пса, он схватил булыжник с обочины дороги и с размаху ударил им по широкому лбу Лейлы. Она, взвыв, рухнула, так и не разжав челюстей. Я упала рядом с ней и потеряла сознание.  Очнулась я под капельницей одной из дублинских клиник. Много позже мне рассказали, что мистер Карл Уэкоб попытался возмутиться по поводу убийства Лейлы, собаки с безупречной родословной. На что шериф Перкенсон, моя мать, Гвин и ещё десятка три потрясённых жителей Изумрудного Холма пригрозили ему уголовным делом. Он, в мгновение ока, собрался, и семейство Уэкобов навсегда покинуло нашу деревню. Конечно, о карьере музыканта нужно было забыть. Я сама была виновата во всём и по ночам рыдала в подушку, проклиная себя за глухоту и слепоту. Ведь натура Перси Уэкоба была ясна и понятна всем, кроме меня.
     Конец моим терзаниям положил всё тот же Боб Миллер.
 - Ничего, моя девочка, - сказал он однажды, навестив меня в дублинской клинике. – Я научу тебя делать скрипки, раз играть на них тебе уже не суждено. – Он улыбнулся мне, а глаза были такими, как у собаки, потерявшей своих щенят.
     Как только я вернулась в Изумрудный Холм, тут же прибежала в мастерскую Боба Миллера. Он встретил меня, как родную, и с энтузиазмом принялся обучать своему мастерству.
     Я полюбила это дело так, словно всегда мечтала заниматься только им. Как это волшебно: вдыхать особый звенящий аромат фанерки изогнутой формы, соединять отдельные части в единый организм и вдыхать в него душу. Я чувствовала себя творцом, маленьким создателем крохотной вселенной. У меня захватило дух, когда я передала в руки Бобу свою первую скрипку. Он очень внимательно и сурово осмотрел её, тщательно пронюхал и прощупал все пазы и выступы, и вдруг счастливая улыбка вспыхнула на его лице. Мы рассмеялись.
     Время шло. Мои инструменты стали пользоваться успехом. Боб всё чаще поручал мне свои заказы и оставался вполне довольным ученицей. Но я стала замечать, что Боб Миллер начал появляться в мастерской то с бутылкой красного пива, то с виски, то пил прямо из горлышка бренди, морщась и фыркая. Я стеснялась спрашивать, что с ним стряслось. А ведь что-то стряслось, я это точно видела. Однажды вечером я поделилась своими опасениями с мамой. Она как-то скорбно покачала головой и тихо произнесла:
 - Аделаида...
     Его красавица-жена, что с ней? Мать увидела моё напряжение и тряхнула головой:
 - А что может быть с красивыми, но глупыми женщинами, которые не понимают своего счастья? – Немного остынув, она продолжила: - Почти все в Изумрудном Холме знают, что она изменяет Бобу. Он же слишком увлечён своим делом и слишком доверяет своей жене. Боб не верил до последнего, пока не столкнулся нос к носу с милующейся парочкой на Серебряном ключе, куда он ходит выстукивать и прослушивать деревья.
 - Мне, почему-то, не думалось об этом, - недоумевала я. – Мне всегда казалось, что Аделаида – самая счастливая женщина на земле: она замужем за таким человеком.
 - Это тебе он кажется таким, детка, - усмехнулась мама. – Аделаида вышла за него на спор.
 - Как это? – дёрнулась я.
 - А вот так. Он же до неё был просто помешан на своих скрипках. И вообще, на музыке. Гвин рассказывала, что часто слышала его осторожные шаги по ночам, когда он пробирался мимо её дома к огромному старому дубу в низине, там, за Трольей горой. Все уже тогда знали, что он будет великим музыкантом. Или уйдёт в монастырь, что, по рассуждениям некоторых, одно и то же. Он не стал ни тем, ни другим. Боб выбрал свой путь. В скором времени за ним закрепилась репутация нелюдима, волка-одиночки, который чурается женщин. И тогда Аделаида решила поспорить со своими приятельницами, что этот медведь в ближайшем будущем сделает ей предложение. Она, конечно, очень красива, эта Аделаида Браксли. Но на Боба она не произвела должного впечатления, как, впрочем, и все остальные. Уж чем она взяла Боба, остаётся только догадываться. Однако через три месяца после данного Аделаидой обещания, Боб Миллер сделал ей предложение. Ей бы, безрассудной, здесь и остановиться. Она же решила идти до конца. Ведь уже тогда ни для кого, кроме, пожалуй, Боба Миллера, не было секретом, что на таких женщинах, как Аделаида, не женятся. Но он влюбился, и ему было всё равно, что говорят люди. На первых порах Аделаиде нравилась собачья преданность Боба. Ну какой женщине это ни понравится! Он предупреждал любое её желание, он гасил её раздражение, выполнял любой каприз. Но неблагодарные люди слишком быстро привыкают к счастью и воспринимают его как само собой разумеющееся. А счастье, оно такое... вроде дикого оленёнка: спугнёшь один раз – шанса вернуть его обратно может и не случиться. Даже когда кормишь счастье с руки, не будь уверенным, что оно твоё навсегда. А Аделаида была уверена во всём, что её касалось. Ведь Боб, по её понятиям,  навсегда у неё в кармане. Разве уходят от таких красивых? Она уже в открытую оскорбляла Боба Миллера. А он ходил с пеленой на глазах... Пока не столкнулся с ними на Серебряном Ключе. Небо обрушилось на него всей своей тяжестью. А он думал, что небо лёгкое и прозрачное. Ох, не знаю, как его спасти. А спасать надо. Если такой человек сопьётся... это уж никуда не годится...
     Я сидела, словно меня пригвоздили к стулу. Мне казалось, что этот человек, как никто другой, достоин счастья. Я пробовала отвлекать его глупыми, пустыми разговорами, на что он резко отвечал, будто я стала слишком болтливой, а это как ни что другое отвлекает от такой тонкой и деликатной работы, как наша. Мне было бесконечно жаль его. Я видел, как он с каждым днём становился мрачнее, казался совсем стариком, сварливым, вредным стариком. Много резкого говорил. Но вдруг глянет глазами брошенной собаки и начнёт извиняться взахлёб, как дети. Я возненавидела Аделаиду. К тому времени она собрала свои вещи и уехала в Уэксфорд. Ей было почти сорок. Но она по-прежнему выглядела неотразимо.
     Энти замолчала.
 - Не ищите в красивых женщинах правды, - вдруг произнёс Ник. Энти медленно подняла на него глаза. Он кашлянул от неловкости. – Я художник. Я давно понял, что правдива только красота природы. Мало среди женщин тех, кто несёт красоту, как подарок, приятный, но недолговечный. Ещё меньше воспринимает её, как проклятие. Если природа в основе своей красоты несёт жизнь, то в данном случае  – «смотрите на меня, любуйтесь мной и будьте счастливы этим». – Энти подняла бровь. Ник опустил глаза. – Я просто немного понимаю в этом.
     Энти молча кивнула.
 - А что было дальше?
 - А дальше всё пошло своим чередом. Горе, конечно, длинноногое. Счастье с ним в этом не сравнится. Но жизнь больше и счастья и горя. Потому что жизнь – это труд, который никогда не кончается. Вот мы и трудились с Бобом, не покладая рук. Труд вытащил Боба из депрессии, спас от алкоголизма и натолкнул на создание книги.
 - Что за книга?
 - «О чём молчат деревья». Удивительная смесь художественности и пособия для начинающих мастеров по изготовлению инструментов. Я читала её четыре раза. Если Вам любопытно, то я могу принести, и тогда Вы уж точно узнаете, кем был Боб Миллер.
 - Да, мне было бы очень интересно, - искренне сказал Ник. – Энти, а как Вы оказались в доме моей матери?
     Энти шумно улыбнулась:
 - Это другая история, совсем другая. Мне вообще кажется, что всё, связанное с Вашей матерью, одна большая чудесная сказка. Впервые в жизни я столкнулась с человеком, который всё вокруг себя, даже самые банальные вещи, окутывал тайной. Я думала, что это очень нелегко, что в этом есть доля насилия над собой. Ведь когда видишь, как рушатся рядом с тобой чужие судьбы, как твоя собственная спешит вырваться из-под твоего контроля, и всё идёт не так, как ты запланировала, сложно продолжать верить в чудо и творить его. Я очень подвержена депрессии. В этом моя беда. Если случается то, чего я не ожидала, мне кажется, что мир вокруг меня умирает. Я не унаследовала мамино «Ну, и слава Богу!», в чём, кстати, была невероятно сильна Молли Роу. По-другому, конечно, чем моя мать. Мне трудно выбраться на поверхность после горького отчаяния и войти в прежние рамки своего существования. Поэтому я не представляю, как можно жить так, как жила Ваша мать.
     Мы перебрались в Изумрудный Холм, когда Гвин уже жила в особняке Моли Роу Раферти. Гвин рассказывала о том, какой переполох наделало в деревне появление странной гостьи. Она купила дом на самой вершине холма. Дом, в котором вот уже лет пятьдесят никто не селился, потому что он был окутан какой-то страшной тайной. Мне не удалось узнать, что же точно случилось с последней семьёй, жившей там полвека назад. Никому не удалось узнать. Даже Гвин. Но говорят, что их семейство медленно, но верно вымирало от какой-то неизвестной болезни. Люди стали думать, что это – проклятие холма, который, якобы, глава этого семейства хотел продать одному крупному бизнесмену. Тот, в свою очередь, хотел срыть дубовую рощу и поставить на её месте сигаретную фабрику. Вот холм и взбунтовался. Вернее, те, кто в этом холме обитает с начала времён. Так и появилась легенда, что Изумрудный Холм – этот тот самый Нокграфтон, где, в своё время, звучала песенка:
                Да Луан, да Морт,
                Да Луан, да Морт,
                Понедельник, вторник,
                Понедельник, вторник,
                Агуш Да Дардиин
                И среда...
     Пропев странную песню глубоким низким голосом, Энти тихонько рассмеялась. Часы с хрипом и покашливанием пробили полночь. За окном в траве у старого дуба замолчали сверчки. Чуть пониже сливочной луны медленно качнулась звезда. Ник прищурился. Звезда стремительно скатилась с неба куда-то за Холм Семи Троллей, поросший борщевиком и чертополохом. Вдали что-то ухнуло. На мгновение стало тихо, как в склепе. Ник похолодел. Энти замерла со странной улыбкой на тонких губах. Потом моргнула – в траве у старого дуба застрекотали сверчки, и дом опять показался ему родным и уютным.
 - Я клянусь, что... – проговорил не пришедший в себя Ник.
 - Вы тоже это заметили? – тихо спросила Энти. – Здесь это происходит часто. Ваша мать не боялась. И Вы скоро привыкнете.
 - А что это?
 - Мир живёт своей ночной жизнью. Человек – существо, в большей степени, дневное, поэтому многое его пугает ночью.
- Вы так говорите, словно Вас это никогда не трогало.
 - Почему же, трогало. Даже очень трогало. Пока я не научилась просто сосуществовать рядом с ночными звуками и тайнами. Не впускать их в душу, а просто тихо жить рядом. Меня этому Гвин научила.
 - А чему она Вас ещё научила? – настороженно спросил Ник. Ночной ветерок прогуливался по розовым кустам в саду. Обычный ночной ветерок, который казался ему теперь чьими-то лёгкими шагами, шуршанием золотистых одежд, шелестящим лукавым смехом.
 - Мир полон чудес, мистер Раферти, - спокойно сказала Энти. – Гвин научила меня тому, что чудеса никогда не приходят к людям, которые в них не верят. Никогда не явятся тому, кто их требует или их боится. Ваша мать это точно знала. С детства.
 - Откуда Вы это знаете? – Ник почему-то начинал раздражаться. Ему вдруг почудилось, что маленькая бледная Энти Мак Дениэл и её слепая тётушка Гвин понимали Молли Роу Раферти значительно лучше, чем он сам, её единственный сын.
     Энти пожала плечами и поднялась из-за стола и начала собирать посуду.
 - Я знаю это из книг. – И неслышно ступая, скрылась в кухне. Ник последовал за ней.
 - «Из книг...», скажите, пожалуйста...- ворча он себе под нос.
     Энти мыла посуду. Ник присел на подоконник.
 - А почему Гвин ослепла?
     Девушка тихонько засмеялась. Ник вздрогнул. Он начал бояться её низкого глубокого смеха.
 - Доподлинно никому ничего не известно. – Энти тыльной стороной мокрой ладони поправила волосы. – Гвин умела молчать, когда вопрос ей не нравился. А этот вопрос ей бы точно не понравился. Дело в том, что она считала себя очень даже зрячей. Тот, кто знал её, удивлялся, как это она умудряется обходиться без помощника. Ведь всё хозяйство было на её руках. И работа, выполненная ею, всегда была безупречной. Кто-то говорил, что она была слепа от рождения, кто-то – по какой-то трагической случайности. Моя мама и та не знала ничего об этом. Она была младше Гвин на четыре года, и когда стала осознавать себя, помнила сестру уже слепой. Их родители, мои бабушка с дедушкой, рано ушли из жизни. В общем, спрашивать было не у кого. Хотя один раз она обмолвилась, что когда-то, давным-давно, над землёй промчалась яркая комета, которая своим невозможным сиянием и ослепила её.
 - Всё ясно, - усмехнулся Ник.
 - Да бросьте, - вдруг нахмурилась Энти. – Ничего Вам не ясно. Вы бы вот смогли всю жизнь прожить слепым и не просить ни у кого о помощи.
     Ник молча согласился. Он бы, наверное, не смог.
 - Ваша мать очень любила разговаривать с Гвин. Она очень любила её. Ведь именно Гвин помогла Молли Роу, когда от неё шарахался весь Изумрудный Холм. Они очень долго приучали жителей деревни к своему дому, к вершине Холма, с которого хочется взлететь к небу, потому что оно совсем рядом. Помню, как тяжело это им поначалу давалось. Напуганные люди очень упрямы. Но Молли Роу и Гвин удалось их переубедить. Они устраивали детские праздники здесь, рядом с дубовой рощей, а в самом особняке – чтение вслух своих книг и произведений любимых авторов. Никогда не забуду, как они с Гвин организовывали в амбаре за домом любительский театр, где репетировались пьесы Оскара Уайльда и Шекспира. Молли Роу и сама написала что-то для постановки. Я помню, с каким увлечением играл в этом театре верзила Томпсон, хозяин кондитерской лавки. И белокурая Надин О’Галлахен. И неуклюжая старая Лесли из зоомагазина. Буквально через год Изумрудный Холм нельзя было узнать. И тогда уж Эндрю Эластер, староста деревни, задумал ту самую широкую дорогу на вершину холма, к дому мисс Раферти, по которой Вы сюда и поднялись с этим странным господином со славянской фамилией.
     Ник улыбнулся, вспомнив Йована. Он ему очень понравился, хотя Энти права: было в нём что-то странное.
 - Неужели Вы ни разу не видели этого человека? – спросил Ник позёвывая. В окно тонким прозрачным пальчиком царапался рассвет. – Ведь он говорит, что бывал в этих местах и отзывался о Гвин как о старой приятельнице.
 - К Молли Роу редко кто приезжал. Гвин рассказывала, что она, почему-то боялась гостей издалека. Но, конечно, были исключения. Лично я этих «исключений» не видела, но Гвин с нежностью говорила о каком-то Влайко Руниче. Впрочем, и он заезжал в особняк на вершине Изумрудного Холма нечасто. А как зовут Вашего пожилого приятеля?
 - Йован Мар...Маркович... – Ник клевал носом.
 - Должно быть, соотечественники. Пойдёмте-ка, я покажу Вам Вашу комнату.
     Ник, пошатываясь, побрёл за Энти, которая казалась ему неутомимой. « Я-то, однозначно, существо дневное» - туманно думал он, спотыкаясь о каждую ступеньку. Энти ровно вышагивала по винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. – А вот эта маленькая, наверное, родственница светлячкам. Ей, по-моему, и бессонная ночь не в тягость».
     Он с трудом добрался до постели и мгновенно заснул, не сняв даже обуви.
    
                Глава III
     Ник приоткрыл глаза. Было далеко заполдень. На чердаке громко цокали и ворковали голуби. Солнце поднялось выше уровня окна, потому не так настойчиво призывало покинуть постель, как это бывает по утрам, а ласково предлагало всё-таки начать новый день. Где-то за стеной шумел огромный старый дуб. Облака лениво перекатывались через холмы, обещая дождь. Над розами под окном суетились шмели и кружились бабочки. А у подножия склона жители деревни неторопливо проживали ещё один день своего неспешного и уютного существования. Ник шумно зевнул и вышел из комнаты. В доме было тихо.
 - Мисс Мак Дениэл... – осторожно позвал он, свесившись с перил винтовой лестницы, ведущей в гостиную. – Энти...
     Голуби по-прежнему водили хороводы на чердаке. Большая свинцовая туча зацепилась за макушки деревьев, неровной полоской видневшихся за Холмом Айрин, перегородив путь остальным облакам. В гостиной «шаркали» большие настенные часы. Энти нигде не было.
     Ник спустился в кухню. На плите стояла чуть тёплая турка со сваренным кофе, на столе – круглое блюдо, накрытое зелёной с алыми маками салфеткой, на которой белой заплаткой выделялся лист бумаги, сложенный пополам. Ник прочитал:
«Уважаемый мистер Раферти!..»
    Он хмыкнул.
«Вы крепко спали, и я не стала Вас будить на утренний кофе. И тем не менее – с добрым утром! Если Вам захочется посмотреть достопримечательности Изумрудного Холма и услышать к ним комментарии, я к Вашим услугам. Мой дом, который здесь все называют «Домом Гвин Джонс», у самого подножия склона. Пойдёте вниз по дороге, а там свернёте налево. Первый дом от поворота с оранжевой черепичной крышей и двумя гномами у входной двери – он и есть. Спросите, любой покажет. Если Вы предпочитаете осмотреть деревню в одиночестве... Это не удастся. Все уже знают, что приехал сын Молли Роу. Поэтому не пугайтесь громких приветствий и шумных выражений чувств. Народ здесь простой и очень эмоциональный. На обед приглашаю Вас в «Селезень», местный паб. Его хозяин, Арнольд Монтгомери, обслужит нас лично.
                До встречи, Энти».
      Ник повертел записку в руках, приложил к лицу, втянув носом запах бумаги и чернил, любимый запах матери, и спрятал её в кармане джинс. Кофе, хоть и подогретый, был хорош, кексы с изюмом и цукатами таяли во рту. Нику показалось, что он вернулся в детство, в тот день, который почему-то забылся, а теперь вышел на поверхность его скупой на детские воспоминания памяти. Позавтракав, он вышел в сад, чтобы обойти дом со всех сторон. Ему особенно понравились дорожки из тёмно-красного песка. Он с удовольствием шагал по ним, медленно ступая, чтобы было слышно, как хруст под ногами переходит от пятки к носку. В детстве Ник очень любил конец ноября, когда мелкие лужицы на дорогах Петроваца затягивались белёсой плёнкой первого льда. Он осторожно ступал на хрупкий лёд, который с аппетитным хрустом ломался под его новыми лакированными ботинками. И у него сосало под ложечкой от удовольствия. А ещё от того, что скоро Рождество, время невероятных приключений и чудес. Это же самое предчувствие толкнуло его сердце и сейчас, когда он так же осторожно, закусив губу, как это было в детстве, шёл по тёмно-красным дорожкам великолепного сада, разбитого когда-то Гвин Джонс для Молли Роу Раферти.
     Ника дурманил аромат раскрывшихся роз всевозможных расцветок. Здесь были и красные, и розовые, и жёлтые, с будто бы обожжёнными краями лепестков. Здесь были зелёные и голубые розы. А один куст просто потряс Ника. На нём красовались, источая самый сладостный аромат, розы цвета ночного неба. У Ника немного закружилась голова. На заднем дворе шумел могучий дуб, которому, должно быть, было лет двести. Тёмно-зелёная крона, ствол в шесть обхватов – всё говорило в пользу его мудрости. Под ним стоял прямоугольный стол и две лавки. Ник сел, положив на стол руки, словно ученик первого класса на первом в своей жизни уроке. Отсюда был изумительный вид. Справа виднелся Серебряный Ключ с его уютной и светлой дубовой рощей, где слушал, как поют деревья Боб Миллер. Немного подальше – Холм Семи Троллей, угрюмый, со сбитой вершиной. Левее – Холм Айрин, самый разноцветный из всех, окружающих деревню. Надо бы спросить у Энти о происхождении этих чудных и загадочных названий. После осмотра своих владений, Нику показалось, что снаружи дом Молли Роу меньше, чем изнутри. Но он отнёс это открытие к чудачествам матери, которая могла так организовать пространство, что, по её усмотрению, оно становилось шире или уже, выше или наоборот. Ник тряхнул головой и отправился исследовать достопримечательности Изумрудного Холма.
     Чем ниже он спускался с холма к деревне, тем энергичнее становились всплески руками женщин всех возрастов, попадавшихся ему на пути, крепче пожатия жёстких мужских ладоней, восхищённей и шумней шёпот детей.
 - Мистер Раферти, - неслось из окна опрятного домика, - ждём на ужин! Я запеку утку с яблоками!
 - Мистер Раферти, - вторил «Прокат автомобилей», - я покажу Вам коллекцию игрушечных авто. Её высоко ценила наша Молли Роу!
 - Мистер Раферти, - тут же откликалась «Булочная», - завтра испеку вишнёвый пирог, какой Вы никогда в жизни не пробовали. Это наш семейный рецепт!
     Ник устал улыбаться, у него болела шея от постоянных поклонов и рука от многочисленных пожатий. Но ему страшно нравилось, что все в деревне называли его мать по имени.
     Дом Гвин Джонс действительно находился сразу за поворотом. Маленький домик с оранжевой черепичной крышей и двумя гномами в зелёных комзольчиках и красных колпачках по обе стороны от входной двери. Он немного помялся и постучал.
 - Здравствуйте, мистер Раферти, - улыбнулась ему Энти. – Как спалось?
 - Спасибо, вполне.
 - Проходите.
     Ник вошёл в маленькую чистую и уютную гостиную. Ему вдруг показалось, что всё в ней подчинено какой-то детской логике: низенькие пуфики, овальные спинки и валики-подлокотники мягких невысоких кресел, этажерки, уставленные фигурками диковинных животных и неземных растений из разноцветного стекла  и глины, куклы, сидящие и стоящие на подоконнике, пушистый ковёр с огромной бабочкой посередине и большой аквариум, - всё это словно расставила когда-то сосредоточенная маленькая девочка.
 - Мы сейчас с Вами пойдём прогуляемся, мистер Раферти, - сказала Энти.
 - Я очень прошу, не называйте меня «мистер Раферти», - поморщился Ник.
 - Я попробую, - кивнула Энти, и они вышли на узкую улочку деревни.
 - Давайте начнём с холмов, - предложил Ник. – Мне очень хочется побывать на каждом из них. Ведь, наверняка, за названием эти склоны скрывают какие-то тайны.
 - Вы правы... Ник, - смутилась Энти. –  Это долгая экскурсия. Боюсь, не на один день.
 - А Вы куда-нибудь собираетесь? – улыбнулся Ник.
     Энти улыбнулась в ответ.
     Они спустились к небольшому шумному ручью со странным называнием «Лягушка».
– Это от того, что он прыгает по камням до самой Долины Самоцветов, - объяснила Энти.
 - Это ещё что за долина?
 - Да, нет, - махнула рукой Энти, - конечно, никаких самоцветов там нет. Да и где им спрятаться в долине? Самоцветы – жители гор. Просто тут своя легенда.
 - Я так и думал.
 - Легенда очень красивая.
 - А давайте пройдёмся до этой долины. Я на неё взгляну, а Вы расскажите её легенду.
 - Ну, хорошо, - помолчав, согласилась Энти.- Только Арнольд Монтгомери ждёт нас в своём «Селезне» в шесть часов.
 - Мы не опоздаем.
     Они пошли вдоль ручья, который, и правда, лихо прыгал по замшелым камням; голос  его звучал нетерпеливо и настойчиво. По мягким его берегам, как крепостная стена, высились камыши, над которыми неровными столбиками качались стайки какой-то мелкой мошкары. Припекало. Стрекозы замирали над водой, словно пытались разглядеть в неровной ряби плещущегося ручья своё отражение. Чем дальше Энти и Ник уходили от деревни, тем сильнее у Ника перехватывало дыхание. И вот, когда от шума человеческой жизни остался только шорох их шагов, первозданная красота мира, окутанная живой, пульсирующей тишиной, всей своей невозможной и необъятной тяжестью легла на плечи изумлённого Ника Раферти. Мать всегда ему говорила о внутренней жизни земли, которая никак не касается суетного человеческого бытия. Она столь торжественна и нетороплива, что вечно спешащие люди, как правило, не замечают её хода. Но наступает мгновение, когда природа сама желает кому-нибудь раскрыться, чтобы поведать о чём-то большем, чем просто ежедневные ритуалы бытового существования. И тогда этот кто-то на некоторое время теряет равновесие. Ему может показаться, что он падает, что твердь, такая вечная и надёжная, вдруг расползается под ногами, что всё привычное становится чужим и ненужным. И от этого делается страшно, как в одночасье осиротевшему ребёнку. Откуда же человеку знать, что всё это испытывают птенцы, которых ставят на крыло!
     Нику показалось, что сам воздух вокруг него сделался звенящим, как колокольчики над дверью антикварного магазина старого Кевина. Воздух продолжал звенеть и на дне лёгких и в носу. А вокруг пела, дремала, шелестела, жужжала странная и такая притягательная жизнь.
 - Этого не испытаешь в городе, - шепнула Энти.
 - Никогда, - еле слышно отозвался Ник. – К этому невозможно привыкнуть. К тому, что упало мне в сердце сейчас, невозможно привыкнуть.
 - От счастья трудно дышать, - посмотрела на него своими длинными египетскими глазами Энти.
 - Задохнуться можно, - кивнул Ник.
 - Привыкнуть, конечно, нельзя, - сказала Энти, запрокинув голову. – Чувствуешь, что острота отпустила, а так – всё, как в первый раз. Нельзя же вечно жить на острие ножа, правда? – Она снова заглянула ему в глаза. – Счастье, вообще, очень опасная вещь.
 - Наверное, Вы правы. – Ник казался себе голым и прозрачным, но ощущения стыда не было.
 - Мы скоро подойдём к Долине Самоцветов, - сказала Энти и зашагала быстрей.
      Ник едва поспевал за маленькой Энти Мак Дениэл.
      Ручей забурлил ярче и яростней: где-то маячило препятствие.
 - Вода заволновалась, значит, мы на месте.
     Они прошли ещё метров пятьдесят, и Ник восторженно выдохнул. Они остановились у края невысокого обрыва. С него бросала вниз свои звонкие воды Лягушка. А там, внизу, расстилалась бескрайняя долина с единственным деревом, качавшимся среди бесчисленных трав и цветов. Небо сомкнулось с землёй далеко впереди. Над травами порхали бабочки самых невероятных расцветок, цветы пригибались к земле под тяжестью лохматых шмелей. А дерево, словно неусыпный сторож, высилось над этим волшебным миром.
 - Давайте подойдём к дереву, - предложила Энти.
 - А оно не будет против? – улыбнулся Ник.
 - Думаю, что нет.
     Ник последовал за Энти, которая, похоже, знала здесь все тропинки. Перепрыгивая с выступа на выступ, они одолели небольшой обрыв, оказавшийся «лебединой песней» Лягушки, потому что здесь ручей образовывал маленькое круглое озерцо. Ник и Энти ступили на шелковистую траву Долины Самоцветов. Из-под ноги Ника в разные стороны скакнули светло-зелёные кузнечики.
 - Признаюсь, я немного трепещу, - тихо сказал Ник, осторожно сделав ещё один шаг. -  Мне кажется, что если я наступлю на кого-нибудь, меня проклянут.
     Энти рассмеялась.
 - Не беспокойтесь, я вымолю Вас назад.
     Неспешно они подошли к дереву. Это был могучий ясень. Впрочем, ещё не очень старый. Тень под ним лежала густым и прохладным облаком, и  Нику почудилось на мгновение, что сейчас не три часа пополудни, а совсем наоборот.
     Энти села, прижавшись затылком к шершавому стволу, и  прикрыла глаза.
 - Я часто сюда прихожу. Подумать. Полечиться. Отдохнуть, – сказала она, и голос её показался Нику ночным, бархатным, убаюкивающим. – Вы почувствуете это сразу. Садитесь. – Энти похлопала ладонью по траве рядом  с собой. – Доверьтесь мне. Вообще, всему доверьтесь.
     Ник послушно опустился рядом с Энти. Он не переставал удивляться. Там, в доме на вершине Изумрудного Холма, она была для него маленьким, запуганным зверьком, беззащитным и беспомощным. Но здесь... Здесь он ощущал себя рядом с Энти Мак Дениэл трепещущим пажом при гордой королеве.
 - Я расскажу Вам историю этой долины, - сказала Энти тоном профессиональной сказочницы.
 - Я весь Ваш, - поёрзав, ответил Ник.
 - Есть такие дни, - длинно вздохнув, начала Энти, - когда кажется, будто все мы живём в одном огромной доме с крышей из синей черепицы. Нет, это не всем известное выражение «Земля – наш дом», это – внутреннее состояние. Вдруг окружающий мир является нам полным домашнего уюта. Особенно это случается перед дождём, когда небо покрыто облаками. Именно в такой день в самом начале июля почти двести лет назад на окраине этой долины, которая тогда ещё никак не называлась, в маленьком домике маслобоя родилась девочка. Она была дивным созданием, эта прелестная крошка Верджиния. Мать с отцом не нарадовались на неё. Росла она любознательным и очень нежным ребёнком. Когда Верджиния улыбалась, всем, кто видел это, казалось, что солнце оставило на земле один из самых ярких своих лучей, и он нашёл приют в ямочках на щёчках дочери маслобоя. Отец часто брал с собой белокурую дочь в Дублин, когда возил туда продавать своё масло. Оно ценилось в Дублине, поэтому семья маслобоя жила в скромном достатке. Девочка ни в чём не нуждалась. И вот однажды на дублинской ярмарке увидела Верджинию некая Эшли из Уиклоу. Эту старую Эшли очень боялись. Говорили даже, что на кого упадёт зелёный взгляд Эшли из Уиклоу, тот будет проклят на веки. Можете себе представить, как испугался отец Верджинии,  когда увидел, что ведьма направляется прямо к его малютке, играющей с соломенной куклой рядом с их повозкой.
 - Здравствуй, маленькая волшебница, - проскрипела Эшли. Верджиния ничуть не испугалась страшной старухи и улыбнулась ей ангельской улыбкой.
 - Давай, давай, старая, - осторожно сказал Эшли маслобой. – Иди своей дорогой. Ведь всё равно ничего не будешь покупать.
 - Какая ты славная девочка, - продолжала пялиться на Верджинию старуха, не обращая внимания на слова маслобоя. Вокруг стали собираться люди. На ярмарке много любопытных. – Твоя улыбка, твой смех, какими бы прелестными они ни были, ничего не стоят. Нет, совсем ничего. Но твои слёзы, твои волшебные слёзки обогатят всякого, кто их вызовет. Ты будешь плакать самоцветами. Горькая ждёт тебя судьба, маленькая Верджиния Мэлори.
     Маслобой вздрогнул. Откуда Эшли из Уиклоу знала, как зовут его малютку. Он хотел запустить камень в эту старую ворону, но увидел, что её уже нигде нет. Словно и не было.
     Встревоженный маслобой сбыл по дешёвке остатки своего прекрасного масла и помчался домой. Как только его жена уложила Верджинию спать, он рассказал ей о том, что случилось на дублинской ярмарке. Обезумевшая от горя мать кинулась собирать вещи, чтобы уехать из этого проклятого места. Маслобою с трудом удалось уговорить её успокоиться. Живут они на отдалённом расстоянии от Дублина, а о тайне слёз маленькой Верджинии слышали очень немногие, которым и в голову не придёт обижать их девочку, ведь она была таким ангелочком! С тех самых пор Верджиния зажила совсем  другой жизнью. Родители предупреждали каждое её желание, избавляли от труда, который мог бы причинить ей боль или разочарование, потакали всем её капризам, сначала невинным и милым, а потом настойчивым и подчас нелепым. Лишь бы дочь не плакала, особенно на людях, чтобы какой-нибудь корыстный негодяй не воспользовался чудесной способностью Верджинии.
     С каждым годом Верджиния становилась прекраснее лицом и черствее душой. Тот, кто ни разу не испытал боли и горя, тот, кого ни разу не душили горькие слёзы, не поймёт ни боли, ни горя других, а от слёз отмахнётся, как от случайности. Родители горевали о том, что их ангелочек Верджиния стала капризной, вздорной, жестокой, не знающей ни жалости, ни сочувствия.
     Однако слова, сказанные старой Эшли из Уиклоу много лет назад, не пропали даром, не растворились в воздухе, как сама старая ведьма. Из уст в уста по вечерам, как страшную сказку рассказывали о пророчестве Эшли и о несчастной судьбе Верджинии Мэлори. Для кого-то эта история, действительно, стала легендой, вымыслом. А кто-то жаждал отыскать эту Верджинию, которая плачет самоцветами. Одним из таких оказался сын богатого купца из Белфаста, некий Уильям Грингольд. Он слыл первым красавцем и самым завидным женихом в Белфасте. Единственное, что смущало многих, это жестокое сердце наследника несметного отцовского богатства. Уильям во что бы то ни стало решил найти необычную девушку и жениться на ней. И в скором времени ему это удалось. С богатыми дарами приехал он на окраину долины, в маленький домик маслобоя, чтобы просить руки прекрасной Верджинии. Родители сначала смутились таким скоропалительным признанием. Но, увидев, как новоявленный поклонник понравился их дочери, согласились на предложение Уильяма. К тому же он богат, рассуждали родители, значит ему не будет нужды доводить молодую жену до слёз, чтобы набить и без того тугие кошельки самоцветами Верджинии. Недолго думая, сыграли свадьбу. Невеста, в подвенечном платье, расшитом золотыми и серебряными нитками, походила на сказочную фею. Жених был строен, статен и хорош. Словом, молодая чета Грингольдов стала самой красивой парой во всём Белфасте. Но вскоре коварный план Уильяма начал приносить свои плоды. Верджиния, привыкшая к тому, что ей не перечат, восхищаются ею и всячески оберегают, была шокирована поведением мужа. Он искал любого повода, чтобы оскорбить её, унизить её родителей, напомнить о её низком происхождении. И каждый вечер счастливый Уильям собирал с дорогих ковров будуара своей жены богатый урожай самоцветов. Через полгода после венчания по Белфасту поползли слухи, один зловещее другого: будто молодой Грингольд избивает жену до полусмерти, запирает в холодный погреб, кишащий крысами, и вообще, завёл себе любовницу. Правда была страшнее слухов. Верджиния Грингольд в доме своего супруга стирала простыни, на которой всю ночь он миловался с мисс Флаер, самой дорогой кокоткой в Белфасте. Верджиния была опозорена. Подвалы дома Грингольдов расходились по швам от самоцветов из её слёз. Но ни Верджиния, ни тем более Уильям не подозревали, что беспросветное горе учит радости. Начинаешь замечать каждую малость, которая вдруг посреди обмана, лжи и предательства, заставляет улыбнуться. Много времени прошло до тех пор, пока Верджиния Грингольд, жена самого богатого купца Белфаста, делящая свой скудный хлеб с собаками на заднем дворе, постигла эту истину. Уильям начал замечать, что супруга стала меньше плакать, а на её поблёкших щеках от улыбки опять появились ямочки. И теперь, чем унизительнее были его требования, чем глубже ранили его оскорбления, тем светлей и смиренней становилась её улыбка. Единственное, что теперь могло повергнуть в уныние мисс Грингольд, это мысли о родителях. Она испытывала изматывающий стыд  и чёрную скорбь, вспоминая, какой неблагодарной и жестокой она была к ним. Но даже эта скорбь уже не вызывала у неё слёз. Она становилась молчаливой и собранной. И всё чаще молилась Пресвятой Деве Марии. Когда доходов от жены совсем не стало, Уильям просто выгнал её из дому, не дав ни денег, ни одежды, ни еды. Добрые люди помогли ей добраться до родной долины, на окраине которой стоял маленький домик маслобоя. Когда Верджиния толкнула калитку, она поняла, что дом пуст. И не просто пуст. Он мёртв. Уильям даже не сказал ей о смерти её бедных родителей! Он не отпустил её на похороны, она не поцеловала в последний раз самых родных и близких ей людей. Теперь она  осталась одна. Совсем одна в этом огромном чужом мире, которому нужны были только её слёзы. Верджиния выбежала в долину, припала к корням молодого ясеня, и разрыдалась, как не рыдала уже давно, совсем позабыв о проклятии. Очнулась она от того, что кто-то нежной рукой гладил её потускневшие волосы. Она поднялась с земли и увидела перед собой прекрасного юношу, такого сияющего, что Верджиния отступила, прикрыв ладонью глаза. На нём был светло-зелёный камзол до колен, трико цвета старого мёда и мягкие, с длинными носами, туфли. Его светлые волосы волнами падали на плечи, а ясные золотые глаза под тёмными прямыми бровями горели нежностью и любовью.
 - Ты долго плакала, Верджиния Мэлори. А слёзы твои совсем не похожи на слёзы обычных людей.
 - Будь они прокляты, эти слёзы, - крикнула Верджиния и почему-то погрозила кулаком светлому юноше.
     Он тихо рассмеялся.
 - Посмотри же, какими стали твои слёзы.
     Он указал Верджинии на молодой ясень, под корнями которого лежали три баклаги. Он подошёл к одной из них и тонким кинжалом распорол её мягкий бок. Из неё брызнул фонтан хрустально чистой воды. И вот в долине зацвели небывалые до той поры цветы. Из воды, которая плескалась во второй баклаге, в небо поднялись волшебные  птицы, пением своим разгоняющие тоску и печаль. Место, куда светлый юноша вылил воду из третей баклаги, вдруг разверзлось, и Верджиния увидела широкую мраморную лестницу, ведущую куда-то глубоко вниз, а оттуда вырывался сноп такого же невыносимого света, которым был осиян этот юноша.
 - Кто ты? – отдышавшись, вымолвила она.
 - Я – паж  великого короля Дагды, правителя дивного народа Туата-де-Даннан. Имя моё Гарольд.
 - Так ты – эльф? – одними губами спросила Верджиния.
     Гарольд рассмеялся так звонко, что облака на небе качнулись и стали видны звёзды, хоть не было ещё и полудня.
 - Значит, эльфом я тебе нравлюсь меньше?
 - Нет, что ты! – Верджиния вдруг испугалась, что Гарольд спуститься по широкой мраморной лестнице, и она его больше никогда не увидит. – Я столько набегалась от людей.
 - Тогда пойдём со мной, - с нежностью сказал Гарольд. – Я не буду тебе обещать счастья и любви. Ты просто почувствуешь это сама. Здесь тебя ничего не держит. Пойдём со мной.
     Вдруг Верджиния услышала, как на другом конце мраморной лестницы запел невидимый хор. Слова невозможно было разобрать. Вероятно, это какое-нибудь эльфийской наречие, подумалось ей. И она почувствовала себя такой счастливой, что рассмеялась так же звонко, как недавно Гарольд, подала ему свою руку, и они скрылись в сияющих чертогах эльфийской столицы... С тех пор это место и стали называть Долина Самоцветов.
     Энти замолчала. Ник сидел, не шелохнувшись. Листва на ясене пела свою песню, щедро даруя тень и прохладу. Стрекозы стайкой кружились над озерцом, куда сбрасывала струи Лягушка. Бабочки то и дело скрывались в траве, а потом мягко взлетали вверх, словно подброшенные в воздух разноцветные газовые платочки. Шмели по-прежнему трудились, не обращая внимания на легкомысленные полёты бабочек и успокаивающее стрекотание кузнечиков. По пальцу Ника ползал сбившийся с пути муравей.
 - Кто Вам рассказал эту историю? – шёпотом произнёс Ник.
 - Эту историю знают все  в деревне. Это часть истории Изумрудного Холма. Это часть моей собственной истории.
 - Может быть, Вы знаете то самое место, куда спустилась Верджиния Мэлори с новым наречённым? – осторожно спросил Ник.
 - Вон там, - спокойно кивнула головой Энти в сторону жёлтого островка из сверкающих на солнце соцветий сурепки. – Видите, это место особенно любят бабочки.
 - А появляется ли на земле Верджиния Мэлори? Выходит ли она в долину по мраморной лестнице? 
 - А зачем? Она обрела счастье. По земле ходят только те, кто при жизни его ни разу не испытал. Или предал его. Как Айрин.
 - Кто такая Айрин?
     Энти поднялась с земли. Ник последовал за ней. Они вышли из-под тенистой кроны ясеня и направились к ручью.
 - В честь Айрин назван один из холмов, что окружают деревню. Вот туда бы я Вам не советовала ходить.
 - Почему? – Ник услышал в голосе Энти тревожные интонации.
 - Об этом я Вам завтра расскажу.
 - Ну что ж, - усмехнулся Ник. -  Мне эта ситуация напоминает сюжет «Тысяча и одной ночи».
 - Пусть так и будет, - улыбнулась Энти. – Просто нас ждёт Арнольд. Он удивит Вас ужином, я вам обещаю.
     И они пошли в паб «Дикий селезень», на пороге которого уже стоял толстый лысый голубоглазый Арнольд Монтгомери и тоскливо посматривал на часы.

                Глава IV

     Нику не спалось. Перед глазами стоял раскидистый ясень, к стволу которого прижимала свой белокурый затылок маленькая Энти Мак Дэниел. Даже живя с матерью, женщиной для многих странной и непостижимой, творящую вокруг себя особую реальность, плотней и истинней, чем сущая, он не преступал границы между былью и вымыслом. Вчера, во время прогулки по Долине Самоцветов, он миновал незримую черту, и оказалось, что легенды – не блажь, не пустая болтовня. Они растворены в каждой молекуле воздуха над этой землёй, в самой земле, и иногда они ближе и естественней, чем рододендроны в саду швеи Эвы Дэвис или древний дуб за окном Молли Роу Раферти. Ник понял это вчера. Почувствовал, сидя рядом с Энти в тени одинокого ясеня. Он словно расслышал звонкие шаги короля по мраморной лестнице и дивные песни на непонятном языке. Он вдруг ощутил, как земля неслышно отворяет невидимую дверь в том самом месте, где колыхался на лёгком ветерке золотой островок из медвяной сурепки, приглашая Ника и Энти взглянуть на настоящую правду этой долины, на истинную жизнь этой земли. И только глупец может отмахнуться от того, что так очевидно, что, верно, происходит каждый день. Только глухой может не слышать звонких шагов и дивных песен под корнями одинокого раскидистого ясеня. А Ник не глупец. И не глухой. Он всё почувствовал. И всё услышал. И это страшно и весело, словно полёт в бездну на тонкой шёлковой нити. Полёт, который хотелось длить и длить как можно дольше.
     Он спустился на кухню и закурил. На столе не круглом блюде лежали два оставшихся с утра кекса. Ник поставил на плиту турку. Душистый аромат кофе немного взбодрил Ника. Он налил густой кипящий напиток в широкую круглую чашку, взял слегка зачерствевший кекс и, присев на подоконник, с хрустом его откусил. За окном была глубокая ночь. На чёрном бархатном небе белёсые облака казались фантастической вышивкой, а мерцающие звёзды напоминали драгоценные пуговицы на парадном камзоле какого-нибудь важного великана. Мир сонно ворочался под покрывалом тёплой ночи. «Какие, интересно, сны видит сейчас маленькая Энти Мак Дэниел?» - подумал Ник и, забывшись, сделал большой глоток горячего напитка. В горло словно влили порцию раскалённого металла. Он приготовился взвыть от боли, но тут же зажал рот ладонью: в доме кто-то ходил. Мягко, осторожно, почти неслышно. Ник стоял с зажатым ладонью ртом и не шевелился. Быстрая тень промелькнула в проёме кухонной двери и скрылась где-то в гостиной. Там, в углу между окном и книжным шкафом, тускло горел торшер. Колыхнулась занавеска. Послышалось лёгкое шуршание и короткий звонкий смех, который острыми иглами жути воткнулся в район солнечного сплетения. Ник похолодел. Дом, между тем, начал наполняться ароматами пижмы и мышиного горошка, скошенной травы и озёрной ряски, и все они были такими яркими и настойчивыми, что Нику на мгновение показалось, будто стены дома растворились и он, в мятых джинсах, босиком, растрёпанный и растерянный стоит на вершине Изумрудного Холма с чашкой недопитого кофе. А вокруг носятся звёзды, создавая крохотные разноцветные вихри на тёмно-синем небосклоне, белёсые облака обвивают верхушки дубов, травы сплетаются в изумрудные косы, а цветы порхают словно бабочки. А где-то над головой звенит прозрачный смех дивных созданий, которые делают эту землю такой таинственной и волшебной. Ник сморгнул, слегка тряхнул головой и видение исчезло. Он осторожно вошёл в гостиную. Под потолком промелькнули два крохотных фонарика и растворились в полумраке углов. «Светлячки, - уговаривал себя Ник.- Это просто светлячки. Энти говорила, что здесь их целое море. А что ещё говорила Энти? Лучше бы она ничего не говорила!» Ник вслушивался в ночную тишину. Теперь лёгкое шуршание доносилось со второго этажа. Из его комнаты. Словно кто-то маленький и стремительный в мягких туфлях перебегал от одной стены комнаты к другой. Торшер в гостиной замигал и погас. Наверху рассмеялись, словно хрустальные шарики ударились друг о друга и рассыпались на бесчисленные радужные осколки. Через секунду лампа опять засияла ровным светом. Ник закрыл глаза. «Этого не может быть со мной, - пронеслось у него в голове. – Чей-то смех, фонарики под потолком, а скоро – маленькие человечки в мягких туфлях... Нет, со мной этого быть не может». На ватных ногах он подошёл к лестнице, ведущей на второй этаж, и, прислушиваясь, замер. Смех не повторялся. Шуршания больше не слышалось. Он осторожно поставил ногу на первую ступень, она отозвалась скрипом, который в ночной тишине показался оглушительным. В его комнате брызнул смех, и звякнуло окно. Ника словно толкнули в спину. Он рванулся наверх и увидел, что окно распахнуто, а на подоконнике лежит завиток мышиного горошка. Холод отпустил Ника. Он сел на постель и сразу как-то обмяк. Думать и анализировать не было сил. Да и смысла. «Завтра спрошу у Энти», - подумал Ник, и заснул, сидя на постели, прижавшись спиной к стене.
     Очнулся он оттого, что кто-то ходит по кухне, позвякивая посудой. Ник напрягся. Неужели ночные галлюцинации опять овладевают его сознанием? Он взглянул на часы. Без четверти полдень. Ник осторожно поднялся с постели и на цыпочках вышел из комнаты. С кухни доносился аромат свежемолотого кофе и свежей выпечкой, и все эти запахи приправлялись смешной песенкой, очевидно, на гэльском языке, исполняемой тёплым хрипловатым женским голосом. Ник шумно выдохнул, вернулся в комнату за рубашкой, а затем, тяжело ступая по лестнице, спустился в кухню.
 - Я, конечно же, поступаю крайне неделикатно, - сказала Энти, не поворачивая к нему головы. – Но мне, правда, интересно, когда Вы потребуете у меня ключи от дома. Ведь Вас должны раздражать или даже возмущать мои утренние посещения.
 - Господь с Вами, - ответил Ник и сел за стол, на котором уже стояла маленькая плетёная корзинка с ватрушками и вазочка с вишнёвым вареньем. – Мне это дико приятно. И потом, Вы имеете больше прав на этот дом, чем я. Гораздо значительнее меня раздражают не Ваши утренние посещения, а чьи-то ночные.
     Энти поставила перед Ником чашку кипящего кофе и крохотную фарфоровую молочницу.
 - Что-то случилось этой ночью? – равнодушно, как показалось Нику, произнесла Энти.
 - Да, кое-что произошло. И мне, почему-то кажется, что Вы мне всё объясните.
 - Ну что же, я попытаюсь.
     Энти села напротив Ника и посмотрела на него своими длинными египетскими глазами. Маленькая Энти Мак Дэниел оказалась единственным человеком в жизни Ника Раферти, чей долгий взгляд он никак не мог вынести. Наверное, вторым таким человеком был бы Йован Маркович, который внезапно исчез, но он ни разу не посмотрел Нику прямо в глаза.
 - Так что же случилось этой ночью?
 - Мне, честно, даже не ловко говорить, - смутился Ник и утопил взгляд в чашке с горячим напитком. – Просто... Может, мне это просто показалось, но кто-то приходил ко мне... И смеялся...
 - Вы уверены? – как-то напряглась Энти.
 - Я не знаю, - с досадой откинулся на спинку стула Ник. – Меня совсем не греет мысль, что я психопат. Но смех и лёгкая поступь ясно слышались. Так же ясно, как сейчас Ваш голос.
     Энти надолго замолчала. Ник следил за ней из-под ресниц. Она водила пальцем по ободку своей чашки и хмурила тонкие брови. Ник пожалел, что рядом нет карандаша. Энти была воплощением идеальной модели. Всё, что бы она ни делала, казалось гармоничным, естественным и невероятно привлекательным. Ник редко встречал людей, чей образ являлся бы готовым живописным шедевром. Энти была одной из них.  Только она об этом, хвала Богу, не знала.
     А Изумрудный Холм готовился принять на свои плечи грозу, которая вот-вот должна грянуть. В небе повсюду щёлкали электрические разряды, деревья замерли, и птицы на них замолчали. Тревожная тишина окутала деревню. И в центре этой тишины, как казалось Нику, сидела маленькая Энти Мак Дэниел, хмурила тонкие брови и водила пальцем по ободку своей чашки.
 - Мы вчера много говорили о чудесном, - наконец, произнесла она. – О том, что мир гораздо сложней и многогранней, чем представляется человеку. Мир вообще очень бережно относится к людям. Чего не скажешь о них. Мир никогда не предлагает человеку увидеть или услышать больше того, к чему он готов. Но только человек проявил свою волю идти дальше, вернее, глубже, мир тотчас откликается на его волю. И поворачивается к нему совершенно иной, подлинной стороной.
 - А если человек ошибся? Если он сначала подумал «хочу», а потом понял, что «не могу»? Если это была не воля, а порыв?
 - Человек может ошибаться. Мир – никогда. В любом случае, человек, прикоснувшийся к большему, уже не сможет жить, как прежде. Прежняя жизнь станет ему узковата, как детская рубашка, из которой он уже вырос.
 - Вы что же, хотите сказать, что я готов увидеть мир таким, каким видите его Вы? – Ник осёкся.
 - А откуда Вы знаете, каким его вижу я? – усмехнулась Энти.
 - Это очевидно, - буркнул Ник и подошёл к окну. На красных песчаных дорожках в саду начали завиваться воронки из мелких камушков и пыли. Гроза неизбежно приближалась.
 - Просто сегодня Вас... ну, как это сказать... попробовали, - тихонько рассмеялась Энти.
 - Ну, конечно, - хмыкнул Ник. – При всём богатстве моего и Вашего воображения, я мало похож на яблочный пирог.
 - Должно быть, кто-то иного мнения, - прошептала Энти и глотнула остывший кофе.
     За окном раздался оглушительный треск.
 - Всё, началось, - сказал Ник.
     В мгновение ока поднялся страшный ветер, словно он, как молодой охотничий пёс, долго лежал в засаде, и, наконец, услышал заветное «Ату!». Он нёсся по холмам и долинам, сметая на своём пути всё, что можно снести, вздымая в небо всё, что можно поднять, сгибая к земле всё, что можно согнуть. Он с воем носился над деревней, и никто не мог припомнить, когда подобная стихия обрушивалась на разноцветные черепичные крыши Изумрудного Холма.
     И тут небо словно разлетелось на мелкие осколки. Энти подскочила и кинулась к Нику. Она вцепилась в рукав его рубашки и уткнулась лбом в плечо. Она что-то говорила, быстро и взволнованно, но он ничего не слышал из–за разрывающего небо грома. Он гладил её белокурый затылок и всё острее ощущал, как посреди этой ужасной грозы, посреди грохота и сверкания рождается в его сердце тихое, хрупкое, но щемящее чувство нежности к маленькой Энти Мак Дэниел, женщине, так похожей на ребёнка и ещё – на дивное сказочное создание, которое звонко смеялось сегодня ночью в его доме. Он гладил её по белокурому затылку, и ему казалось, что когда-то это уже было. Так же грохотала гроза, и мир за окном дрожал от ужаса, а он стоял у окна и гладил волосы маленькой Энти Мак Дэниел, которую, должно быть, любил до смерти.
     Всё закончилось так же внезапно, как и началось, только тишина за окном теперь была живая и упругая. Небо сняло с себя болезненную бледность, деревья задышали полной грудью, тревожа и возвращая к жизни птиц, которые забились в дупла или спрятались под корнями. Воздух зазвенел капелью, и над Изумрудным Холмом вздыбились две высокие радуги, одна поверх другой.
 - Энти, Энти, смотри, - шепнул Ник в растрёпанную макушку всё ещё дрожащей девушки. – Смотри, Энти.
     Она подняла голову, и Ник не узнал её глаз. Хрустальными бусинками на тёмных ресницах качались слёзы. Она смотрела на него так, как если бы между ними здесь, сейчас произошло что-то очень важное, тайное, словно после этой грозы Ник Раферти стал для неё самым близким и родным человеком на всей земле. Он понял этот взгляд и испугался. Испугался себя, что вот сейчас он скажет или сделает что-нибудь неподходящее, то, чего она не ждёт. И исчезнет это начинающее зреть родство, эта тихая нежность. А чего ждёт эта странная женщина? Ник мог поклясться, что ни один мужчина на свете не смог бы это понять. А Энти, по всему,  хотела, чтобы понял это именно он.
     Энти закрыла глаза и отступила. Слёзы сорвались с ресниц и, почти не задевая щёк, скатились по белоснежному воротничку её шёлковой блузы.
 - Простите, я очень боюсь грозы, - пролепетала Энти. – Я ничего так не боюсь, как грозы. Это с детства.
 - Стой, подожди, - схватил её за плечи Ник, когда она попятилась к двери. – Стой! Здесь, в Изумрудном Холме, мне, должно быть, слишком много чудится. И вот сейчас ты смотрела на меня так уже сотни раз, и будешь смотреть ещё столько же. Объясни мне теперь это.
     Ник тряс Энти за плечи, а та смотрела на него своими египетскими глазами и молчала. Ей самой было трудно объяснить, что произошло в её душе за время непогоды. Почему этот незнакомец, успешный, известный человек напомнил ей Хьюго, сына почтальона Скотта Томаса, которого не удалось спасти после удара молнии, когда он прятался от грозы под деревом на Заячьем Лугу. Хьюго было двенадцать, а Энти – восемь. Хьюго всегда  защищал маленькую Энти Мак Дэниел от Мета Чеффера. Он вечно задирал молчаливую девочку, пытаясь довести до слёз, и от Мелани Армстронг, на чью загадочность неосознанно стала посягать «белобрысая Мак Дэниел». Хьюго казался ей вечным и непобедимым. И вдруг она увидела его в постели, умирающим. Он так смотрел на неё, словно знал, что она спасёт его. Никто не спасёт, только она. Но что может восьмилетняя перепуганная до смерти девочка Энти. Она стояла у изголовья постели, на которой тихо угасал её единственный друг, зажав руками искусанный до крови рот, и смотрела на него длинными египетскими глазами. Хьюго умер на третий день после той злополучной грозы, и чувство вины засело глубоко в сердце Энти Мак Дэниел, словно от неё завесило, будет жить Хьюго или нет. С тех самых пор она страшно боялась грозы.
     И вот теперь, по прошествии почти семнадцати лет, она увидела в высоком красивом сильном, немного растерянном Нике Раферти того самого Хьюго, который молчаливо просил не оставлять его, не покидать, не отдавать в руки неизвестности.
 - Пойдёмте гулять, - вымолвила она.
     Ник отпустил её. Только сейчас он понял, как крепко сжимал её плечи.
 - Пожалуйста... на «ты».
     Энти кивнула и вышла из кухни. Ник последовал за ней.
     Они молча спустились с Холма и остановились у «Дикого селезня». Окна были открыты. То в одном оконном проёме, то в другом мелькала плотная маленькая фигурка Арнольда Монтгомери с полотенцем на плече. Его заведение никогда не пустовало. Сегодня там обсуждали нынешнюю грозу и запивали разглагольствования отменным домашним пивом, которое варила миссис Монтгомери. Арнольд заметил на улице Ника и Энти и призывно махнул им рукой. Энти энергично закачала головой и смешно пожала плечами. Арнольд в ответ также смешно пожал плечами и понёсся по своим делам.
 - Забавный он, правда? – с мягкой улыбкой сказала Энти.
 - Правда, - согласился Ник. – Куда ты меня сегодня поведёшь?
 - На Холм Семи Троллей. – Глаза Энти загадочно сверкнули.
 - Жутковатое название. Там меня тоже ждёт какая-нибудь душещипательная история?
 - Ждёт. Идём.
     Подъём на Холм Семи Троллей, который оказался самым отдалённым от Изумрудного Холма, был крутым и очень неудобным. Узкая каменистая тропа не могла найти покоя на неровном склоне и постоянно куда-то ныряла, пробиралась через заросли чертополоха, взбегала почти по оголённым камням, опасно балансируя на краю какого-нибудь поросшего крапивой и лопухами оврага. Холм Семи Троллей был самым высоким в окрестности, поэтому, когда маленькая Энти Мак Дэниел вытянула на его вершину запыхавшегося Ника, он понял, что все его пыхтения и ворчания под нос, которые так забавляли бодро шагающую Энти, оказались ненапрасными. Вид, открывшийся ему с вершины, поражал спокойным величием. Он почувствовал себя на гребне самой высокой волны в этом беспокойном зелёном море, где, подобно крохотным рыбацким катеркам, качались белые домики с разноцветными крышами. Ник и Энти возвышались над землёй, обдуваемые прохладным ветром, и держались за руки, словно готовились к совместному прыжку в небо.
 - Пойдём, - тронула его за плечо Энти, - я покажу тебе кое-что.
 - Ещё кое-что? – воскликнул совершенно очарованный Ник, и пошёл за ней следом.
     Они пересекли небольшую лужайку почти правильной овальной формы, где среди тёмно-зелёной травы гордо покачивались на сочных стеблях мальвы, и оказались в редкой ивовой рощице, за которой Нику открылось удивительной зрелище. По краям ровной поляны расположились семь огромных валунов, покрытых мхом и кое-где вьюном и викой. Они были таких необычных форм, что даже лишённый всякого воображения человек мог бы с определённостью признать в них черты каких-нибудь сказочных существ, которые в любой момент могут повернуть голову, поднять руку или разразиться утробным хохотом.
 - Силы небесные, - прошептал Ник.
 - А между тем, - спокойным тоном сказала Энти, - это самое романтическое место во всей округе.
 - Я раньше не знал, что романтика может быть такой зловещей, - покачал головой Ник. – Ты шутишь, должно быть.
 - Да нет, - махнула рукой Энти, подошла к самому большому валуну и села у его подножия. Ник поёжился. – Всё это чистая правда. Именно здесь назначают свидания возлюбленные. Просто так сюда никто не ходит. Так уж заведено. Так что если нас здесь кто-нибудь увидит, нам не отговориться обычной экскурсией. Ну что, спускаемся?
     Ник усмехнулся и сел рядом с Энти.
 - Как бы ни так!
     Египетские глаза Энти засмеялись.
 - Я жду историю. Ты обещала мне.
     Энти кивнула и задумалась, склонив голову к плечу.
 - Когда-то, в незапамятные времена, на этом месте стоял великолепный замок, в котором жила богатая вдова с семью сыновьями. Все в округе, и не только, восхищались семью братьями, поскольку все они были талантливы, красивы и благородны. Мать в них души не чаяла. Они стали для неё величайшим утешением на склоне лет. Старший её сын так умел петь и играть на лютне, что птицы от восторга и трепета замолкали, цветы пышнее зацветали, да и солнце становилось мягче и ласковей. Мир вокруг преображался, когда пел старший брат.
     Второй имел золотые руки. Всё, за что он брался, будь даже совершеннейшая рухлядь, начинало жить новой жизнью. Вещи, им отремонтированные или сделанные, были прочней и добротней прочих. Поэтому почти всё в замке, от перстня матери до печной трубы, проходило через золотые руки второго брата.
     Третий умел слышать землю, птиц и зверей. Этого вдовьего сына больше остальных любили крестьяне. Хотя, конечно, вся семья была любима ими. Но третий пропадал в близлежащих деревнях и селениях. Он давал советы, где, что и когда лучше высаживать, чем удобрять, чтобы урожай был тучнее, лечил домашний скот и птицу. Он очень любил разговаривать с собаками и котами, которые весёлой пёстрой гурьбой сопровождали его от двора ко двору. И каждому из них он давал имена. И они на них откликались сразу и бесповоротно.
     Если третий искусно лечил животных, то четвёртый мог снять любую хворь с человека. Он был очень сдержан, почти не эмоционален, в отличие от прочих братьев, поэтому поначалу его побаивались. Но как только болезнь настигала, все с чистой совестью и совершенным спокойствием отдавали себя и своих близких в руки этому «молчуну». Не было ни одного недуга, который бы ни отступал перед внимательным взглядом и тёплыми пальцами четвёртого брата.
     Пятый обладал удивительным даром кулинара. Он вообще был самым отчаянным весельчаком. Везде и всегда слышался его заразительный смех. Он очень любил праздники. А ещё больше любил придумывать всевозможные блюда. Он знал, у кого в какой деревне намечается торжество, брал свои кастрюльки и приходил к людям. Ну уж тогда веселье получалось на славу, и многие годы помнился в той или иной семье праздник, приготовленный пятым братом.
     Шестой был знатным сапожником. Все вокруг удивлялись: не должен богатый человек увлекаться таким делом. Однако, сапожки и сапоги, туфельки и башмаки, сделанные шестым братом, были на редкость прочны и хороши. Порой, одну пару обуви носили три поколения. Говорят, что его обувь лечила ревматизм и подагру.
     Седьмой же брат, самый младший, обладал удивительной способностью сказочника. Он так рассказывал сказки, что герои оживали и превращали его повествование в целое театральное представление. Все окрестные ребятишки сбегались на лужайку перед замком, чтобы увидеть очередную историю, рассказанную младшим братом.
     Словом, богатая вдова была невероятно счастлива в своих детях. А что может быть лучше для матери.
     Юноши мужали, входили в лета, как говорила Гвин Джонс, а невест в дом не приводили. Мать очень хотела нянчиться с внуками, хотела, чтобы коридоры большого замка оглашались детским смехом и топотом маленьких ножек. Она соскучилась по запаху волос на затылочке новорождённого, запаху, который любую мать приводит в умиление. Она умоляла сыновей отправиться на поиски возлюбленных, тем более, что с их талантами найти невесту не составит труда. Все местные красавицы, и не очень красавицы, отдали бы всё на свете, лишь бы стать женой одного из братьев. Но ни одна из них не смогла завоевать их сердец. Ни одна, пока не появилась в ближайшей к замку деревне Джейн.
     Кто она такая и откуда пришла, никто не знал. Она появилась на самой окраине деревни, в доме недавно умершего бочкаря Дугласа Сислоу. Старик прожил долгую, но совершенно одинокую жизнь. Как-то перед смертью он обмолвился, что где-то в Лиммерике у него есть двоюродная племянница, словом, седьмая вода на киселе. И племянница эта, якобы бы, красоты неимоверной. Ну, ему, конечно, никто не верил, поскольку сам он носил свою внешность, словно потрёпанное и выеденное молью тряпьё. Да и вообще, характер имел мрачный и замкнутый. Поговаривали, что по молодости с ним случилась одна таинственная история. Сразу за забором его хижины начинался лес. Ходить туда остерегались даже самый отважные. Бродили слухи, что в этом лесу живёт королева фей Меб, дама во всех отношениях непредсказуемая. Но кто её однажды увидит, не сможет отказаться от прогулки с ней на легкокрылом белоснежном скакуне. Но когда этот несчастный, нагулявшись с прекрасной Меб по её лесу, возвращался домой, он вдруг обнаруживал, что дома его не было порядка десяти лет. Умерли все его родные и близкие, кто от горя, кто от старости. Прочие же жители деревни замечали в его поведение изменения. И в самом деле, несчастного не радовало больше ничего из того, прежде приводило в восторг. Он грезил теперь только о королеве, о сладких эльфийских песнях и жизни без забот. В конечном счёте, тоска совсем стачивала беднягу, и он умирал в страшных душевных муках.
     Так вот, поговаривают, что Дуглас Сислоу однажды поздно вечером увидел в своём окне, выходящем на загадочный лес, какое-то странное свечение. Словно кто-то развесил по стволам сосен и лиственниц разноцветные гирлянды. И это свечение было так притягательно, что он прямо в исподнем вышел на крыльцо, с крыльца он услышал звуки дивной музыки, которая сковала его волю и поволокла в лес. В доме Дугласа осталась престарелая мать, молодая жена с двухлетним малышом. Больше они Дугласа не видели. Мать умерла от тяжести ожидания через три года после пропажи сына. Жена, похоронив свекровь, перебралась из этого «ужасного места» к родственникам в Бантри. Минуло лет восемь. И вот когда о Дугласе бросили вспоминать, а дом его покосился и зарос плесенью и мхом, он вернулся. Это было как гром среди ясного неба. Дуглас казался теперь мрачным и встрёпанным. Он поселился в своём прежнем доме, начал потихоньку приводить его в прежний вид. И вскоре зажил своим порядком. Так, во всяком случае, виделось со стороны. Но сам Дуглас глухими долгими ночами зажигал свечу, смотрел в окно, выходящее на зачарованный лес, и молча глотал слёзы. Многие в деревне были убеждены, что Дуглас Сислоу оказался в гостях у королевы фей Меб.
     Так вот, после его смерти жители деревни стали обходить злосчастный дом Дугласа стороной. И вдруг в нём поселяется прелестная Джейн, которая назвалась племянницей прежнего хозяина. Конечно, трудно было представить, что у Дугласа, мрачного, угрюмого, молчаливого человека с красным лицом и воспалёнными глазами, есть родственница, от которой трудно отвести взгляд. Но никто не пытался это проверить. Все почему-то боялись. А Джейн была действительно прелестной. Невысокого роста, гибкая, как виноградная лоза, с нежной прозрачной кожей, огромными серыми глазами, обрамлёнными пушистыми тёмными ресницами и падающими на плечи золотистыми локонами. Единственное, что сближало её с дальним родственником, это молчание. Только однажды кем-то был услышан голос Джейн, когда она представилась племянницей Дугласа Сислоу. И тот, кто слышал его, уверял остальных, будто он походил на пение жаворонка рано поутру.
    В сердца почти всех жителей деревни закралось подозрение, что девушка не так проста, что, вообще, она вряд ли родственница умершего бочкаря... И тут возникло огромное количество вариантов, кем на самом деле является эта Джейн.
     Слухи о прекрасной незнакомке очень скоро проникли в замок семи братьев. Они решили наведаться в домик на краю загадочного леса и своими глазами увидеть, в чём же её томительная прелесть. Первым отправился старший брат. Он сел на коня и сказал:
 - Думаю, слухи о красоте этой Джейн слишком преувеличены. Я долго не задержусь.
     И пропал на два дня. Вернулся он с потемневшими от тоски глазами, бледный, истерзанный и молчаливый. Ни мать, ни братья так и не сумели его разговорить. Тогда второй брат решился съездить в деревню, чтобы призвать к ответу ведьму Джейн, за то, что она (а в этом никто в замке не сомневался) довела старшего брата до безумия. Он сел на коня и сказал:
 - Я призову её к ответу, и, если понадобится, привезу её связанной в замок, чтобы судить за колдовство. Я долго не задержусь.
     И пропал на два дня. Вернулся он, конечно, один. И в точно таком же состоянии, как старший брат. Ни мать, ни братья не добились от него ни слова. Вдова в отчаяние ломала руки. Два её старших сына потеряли рассудок. Они совсем не выходили из комнат, только молча раскачивались из стороны в сторону, сидели у окна и смотрели вдаль глазами, полными невыносимой тоски. Остальные братья не могли сидеть, сложа руки. Третий и четвёртый решились ехать вместе. Они сели на коней и сказали:
 - Должно быть, трудно справиться с этой колдуньей в одиночку, хотя наши старшие братья и стоили каждый – десятерых. Вдвоём-то мы точно одолеем её чары и привезём Джейн в замок, чтобы судить. Мы долго не задержимся.
     И пропали на три дня. Стоит ли говорить, что никакой Джейн они не привезли. И тот и другой приехали домой истощённые, израненные и бледные, словно поздоровались за руку со смертью.
     Мать умоляла оставшихся троих сыновей бросить мысли о возмездии, собраться и поскорее покинуть это проклятое место. Однако мольбы матери остались безответными. Младших братьев снедала не только жажда мести, но ещё большее любопытство. Они были самыми юными, и детство не совсем покинуло их сердца. Они сели на коней и сказали:
 - Не беспокойся, матушка. Там, где не справились двое, трое-то уж точно довершат начатое. Мы привезём в замок и будем судить. Мы долго не задержимся.
     Мать умирала от тревоги и отчаяния четыре дня. И вот, наконец, из окна своей комнаты она увидела  трёх всадников и одну прекрасную наездницу в лазоревых одеждах на величественном белом скакуне.
     «Им удалось!» - подумала она и побежала встречать своих отважных сыновей. Но если б она внимательно присмотрелась, то обнаружила бы, что не братья конвоируют прекрасную наездницу, а наоборот. Как только эскорт въехал во двор, Джейн (а это была именно она) легко спрыгнула с коня и, приблизившись к побледневшей вдове, надменно улыбнулась:
 - Любопытство Ваших сыновей удовлетворено. Теперь должно быть удовлетворено моё желание приобрести этот замок. Хочу жить здесь.
 - Но здесь живу я со своими сыновьями, - пролепетала вдова.
 - Неправда! – звонко рассмеялась Джейн. – Здесь живу я с твоими сыновьями – моими расторопными слугами. А ты уже идёшь по дороге в Троли. Там, кажется, живут твои дальние родственники.
     Джейн взмахнула рукой, и вдова вдруг увидела себя бредущей по пыльной пустой дороге с маленьким узелком на длинной трости, которую несла на плече, а впереди, за холмами, виднелись крыши маленького городка Троли, где поживал кузен её покойного мужа.
     Что дальше сталось с несчастной вдовой, никто не знает, зато история семи братьев закончилась очень печально. Королева фей Меб, которая назвала себя Джейн, совсем высосала сердца бедных братьев. Они без вопросов отдали королеве все свои владения. В замке она устраивала пиршества, куда приглашала фей и эльфов из зачарованного леса. А братья прислуживали им, снося унижения и оскорбления. Феи, фрейлины королевы, жалели братьев, и, как могли, скрашивали их безрадостное существование: кто – поющим сверчком, кто – ручным светлячком, кто – короткими, но счастливыми снами. Одна маленькая феечка, совсем ещё юная, с фиалковыми глазами и серебристыми локонами, всерьёз привязалась к младшему из братьев. Она роняла хрустальные слёзы, видя, как её возлюбленный медленно, но верно превращается в тень прекрасной коварной Меб. Впрочем, как и остальные братья. Однажды она незаметно прокралась в его комнату и спросила:
 - Мой драгоценный! если бы была моя воля, ты стал бы самым счастливым смертым на земле. Но ты любишь Меб – и я отступаю, хотя и вижу, как мучительна эта любовь. И всё же я спрошу тебя, что бы могло облегчить твои страдания?
     Младший тяжело вздохнул и ответил:
 - Я хотел бы стать камнем, чтобы больше никогда не испытывать любви, потому что любовь – это только страдание и ничего более.
- Хорошо, - сказала фея и тоскливо посмотрела в его мутные от отчаяния и боли глаза. – Хоть ты и не прав, я сделаю то, что ты просишь, потому что уверена: всё, о чём бы ни попросил любимый, должно быть выполнено.
     Она взмахнула рукой, и через мгновение вместо измученного, но прекрасного юноши возвышался огромный валун. Фея расплакалась и, выбежав из замка, больше никогда туда не возвращалась. Поговаривают, что ключ у самого подножия холма –  та самая фея. Когда братья вошли в комнату младшего, они, взглянув на валун, узнали его. Старший вздохнул и произнёс:
 -  Какой счастливец!
     И только прикоснулся к камню рукой, как сам стал таким же холодным валуном. И все оставшиеся братья решили проделать то же самое. Меб вскоре их хватилась. Заглянув в комнату, она обнаружила семь валунов и пожала плечами.
 - Мне было весело с ними, - равнодушно произнесла она. – Теперь здесь скучно.
     Она села на своего белоснежного скакуна и умчалась в неизвестном направлении. А замок разрушался, разрушался, пока не рассыпался прахом до самого основания. А эти семь валунов так и остались стоять напоминанием о том, что любовь – не всегда только счастье, что любимого нужно беречь, чтобы однажды, устав от боли, он не захотел стать каменным изваянием...
     Солнце ласково дышало в лица Энти и Ника. Ник прикрыл глаза. Говорить не хотелось. В последнее время он стал замечать, что искренне желает голоса Энти Мак Дэниел, низкого, глубокого и хрустального, как рождественская вафелька. Пусть бы она и дальше говорила....
 - Прекрасная и печальная история, - произнёс он.
 - Сюда любят приходить влюблённые.
 - А почему приходят именно сюда, а не в Долину Самоцветов? Ведь та история тоже про любовь, к тому же счастливо завершившуюся.
 - Так захотели люди.
 - Да уж, против этого не возразишь.
     Они замолчали. Камень холодил им спины. Висок Энти касался плеча Ника, и ей вдруг показалось, что так было всегда. И будет всегда, хотя она вовсе не доверяла слову «всегда». Ник тоже это чувствовал. Он осторожно наклонил голову и поцеловал Энти в затылок. Она даже не вздрогнула. Просто тихо улыбнулась.
 - Ну, здравствуй, Энти Мак Дэниел.
     Голос прозвучал где-то совсем рядом. Он показался таким трескучим посреди всего этого покоя и тишины, что Энти и Нику стало сразу тревожно и холодно.
 - Здравствуй, Энти Мак Дэниел, - повторил внезапный голос.
     Энти подняла голову и обомлела.
 - Перси?.. Перси Уэкоб?
     Она вскочила. Было видно, как под лёгкой ситцевой юбкой дрожат её колени. Ник медленно поднялся и встал за спиной Энти, положив руку ей на плечо.
 - Всё ясно, - усмехнулся Перси. – Маленькая Энти нашла своего героя. – Он смерил Ника презрительным взглядом. – Ну что ж, я поздравляю.
     Перси неторопливо обошёл поляну, чему-то постоянно усмехаясь. Ник и Энти молча за ним наблюдали.
 - А я, признаться, помнил о тебе все эти годы, - наконец сказал Уэкоб. – Как неприятно мне в этом признаваться! Но я всегда был честен по отношению к себе.
 - И только по отношению к себе, - сдавленным шёпотом произнесла Энти.
     Перси противно усмехнулся.
 - Послушайте, Вы, - начал наступление Ник. Ему был крайне неприятен этот тип. – Что Вам нужно от неё?
     Перси, наклонив к плечу голову, уставился на Ника.
 - Мне что-то говорили, что твой новый бой-френд сын знаменитой Молли Роу Раферти.
 - В первую очередь, - тихо и опасно заговорила Энти, - мой новый бой-френд – известный художник. А уж потом – сын знаменитой Молли Роу Раферти.
 - Меня ты так не защищала, - хмыкнул Перси, не сводя с Ника глаз.
 - Мне в пору было самой от тебя защищаться.
 - Что Вы хотите от неё? – раздражался Ник. – Прошло много времени. Между вами всё давно уже решено.
 - Это по-твоему, - развязно ответил Перси. – А по-моему, многое осталось недоговорённым. И мне хотелось бы с этим покончить. Я для этого и приехал в деревню, из которой нашу семью, уважаемую семью, когда-то выгнали.
 - Чего же ты теперь хочешь? – спросила Энти, с силой сжав ладонь Ника.
 - Я хочу поговорить с тобой наедине. Он должен уйти.
 - Нет, - металлическим голосом ответил Ник.
 - Или, хотя бы, отойти подальше.
 - Я сказал – нет! – крикнул Ник и обнял Энти за плечи.- Ты будешь говорить с ней при мне. Или ты не будешь с ней говорить.
     Перси вдруг как-то обречённо тряхнул головой и привалился к одному из валунов. Его бравада ушла в землю или в камень за спиной, и Ник увидел хорошо одетого, немного рыхлого, очень ухоженного неудачника. Его тёмно-русая длинная чёлка качалась над не очень высоким, но широким лбом, в глазах плавали обломки былых надежд и неосуществлённых желаний, унылость всего его облика говорила о ночных душевных борениях. Нику стало жаль его.
 - Когда наша семья спешно уезжала из деревни, - начал, тем временем, Перси Уэкоб, - сидя в машине, я дал себе зарок, что когда-нибудь вернусь сюда, чтобы тебе отомстить.
 - За что? - прошептала Энти.
 - Как за что? – усмехнулся Уэкоб. – Ты же бросила меня. Ты кинула, отказалась, отвергла ни кого-нибудь, а самого Перси Уэкоба. В моей жизни это случилось впервые. Ну, вот представь себе. Живёт мальчик, которому никогда ни в чём не было отказа. Никогда и ни в чём. Это касалось не только игрушек и сладостей. Это касалось и взаимоотношений. Если мне кто-нибудь не нравился, делалось всё возможное, чтобы бедняга почувствовал себя изгоем. Если наоборот, тот подкупался. Ну, ты знаешь: «Если ты будешь со мной, у тебя будет всё». Поначалу я никак не анализировал поведение жертв. Но когда стал подрастать, всё увидел совсем другими глазами. Не все изгои впадали в панику, пытаясь втереться в доверие, превращаясь в моих личных шутов, льстили и подхалимничали. А так же не все избранные мной, а значит, судьбой, были в восторге от этого. Я стал замечать, что те, кто мне сопротивлялся, начинали вызывать во мне настоящий искренний интерес. Я чувствовал в них достойных соперников, людей, способных на поступок.
     К тому моменту, как я познакомился с тобой, Энти Мак Дэниел, люди делились на тех, кто ненавидел меня и тех, кто меня боялся. Никто и никогда не любил меня. И тут появляешься ты со своими глупыми глазами, глупой улыбкой, глупым смехом. И мне вдруг показалось, что рядом с тобой я сам становлюсь глупым, и у неба глупая синева, и солнце светит по-глупому. Но самое страшное, этот глупый мир показался мне намного привлекательней, чем тот унылый и расчётливый, в котором я жил раньше. И это странные переживания, и бессонные ночи, и отяжелевшая левая сторона груди, - всё оказалось для меня совершенно новым, а оттого невыносимо страшным. Я и хорохорился-то в это время, чтобы заглушить в себе труса. Хамя тебе, непочтительно отзываясь о твоих родных и близких, я пытался напомнить себе о том, каким я был прежде. Когда я начал тебя любить, мой внутренний голос постоянно напоминал мне, что сейчас я предаю самого себя. Представляешь, как тяжело было это в себе носить? Как я разрывался на любовь к тебе, которая уже вросла в меня своими глупыми, но могучими корнями, и любовь к себе, которую взращивали с младенчества. Ты же этого не увидела. Ты заметила только надменность, холодность и неучтивость. Ты ни с чем это не связала. И испугалась. Наверное, все бы испугались. Но ты ведь была не «все». Для меня, во всяком случае. И тут я впервые в жизни понял, что такое разочарование. Ты разочаровала меня тогда, Энти Мак Дэниел. Мне бы бросить любовь к тебе и успокоиться. Но любовь оказалась сильнее разочарования. Сильнее и обиднее. Ты всё время повторяла какие-то глупые слова, мол, «давай подождём», «всё образуется». А они рождали во мне пустоту, отчаяние и агрессию. Я плакал ночами. Да-да, Энти Мак Дэниел, я плакал ночами от бессилия тебя вернуть. И именно тогда мне пришла в голову спасительная мысль. Я тогда забыл о том счастье, которое ты мне дарила. Я помнил только о боли, об одиночестве, о твоём предательстве. И я решил, что настало время тебе платить тем же. Только боль должна быть по всем правилам: и внутри и снаружи. В этом мне помогла моя собака Лейла, убитая шерифом Перкинсоном. Этой смерти я тебе тоже не прощу. Лейла – единственное существо, которое меня любило, не требуя ничего взамен. – Перси вытер тыльной стороной ладони взмокший лоб. – А теперь, Энти Мак Дэниел, я хотел бы спросить тебя... Я, собственно, только ради этого и приехал... – Уэкоб приблизился к Энти. Она дёрнулась. Ник ещё крепче прижал её к себе. – Если бы я был другим тогда, если бы вёл себя по-другому, если бы не торопил событий, не оскорблял твоих близких и был почтительнее к тебе, ты бы не оставила меня?
     Энти подняла на него свои длинные египетские  глаза.
 - Я не верю, что Лейла любила тебя, ничего не требуя взамен, - почему-то сказала она. – Даже собака имеет право рассчитывать на ответный ласковый взгляд. Хотя бы взгляд. – Она посмотрела на него с жалостью. – Перси, ты бы никогда не смог быть другим. И сейчас ты вряд ли сильно изменился. Для этого необходимо пережить либо великое счастье, либо великое горе. Я для тебя не стала ни тем, ни другим. Судя по всему, пока никто не стал. Ты всех примеряешь к себе. Хоть раз примерь себя к кому-нибудь, и ты многое увидишь другими глазами.
     Перси отвернулся и вжал голову в плечи. Энти тронула его пальцем, как это делают с раскалённым утюгом, тронула и тотчас одёрнула.
 - Заведи себе собаку, - тихо шепнула она в спину Уэкоба. – Нет, не породистую, купленную за хорошие деньги. А какую-нибудь несчастную голодную дворняжку. И вот, когда ты увидишь спокойную радость в её глазах, ты почувствуешь, что что-то в тебе изменилось. И всё пойдёт иначе.
 - Я идиот, -  качнул головой Перси. – Узнал в деревне, что вы на Холме Семи Троллей, где назначают свидания все, кому ни лень, поднялся сюда, увидел, как вы сидите вместе у этого камня... Мне хотелось увидеть недоумение и растерянность в твоих глазах. Но я увидел другое.
 - Поезжай домой и больше не терзай себя возможными вариантами прошлого.
 - Невозможными вариантами, - грустно усмехнулся Перси.
 - Да, невозможными, - согласилась Энти.
 - Прощай, маленькая Мак Дэниел, - шумно выдохнув, произнёс Уэкоб.  – Пусть тот, кто рядом с тобой, бережёт тебя. Он ведь, наверное, не догадывается, какое сокровище ему досталось.
 - Он догадывается, - ответил Ник. Но Перси даже не взглянул в его сторону.
 - Я уезжаю в Лондон. У меня там небольшой, но доходный бизнес. Прощай. – Уэкоб развернулся и направился к тропинке,  ведущей с Холма в деревню. Но остановился и, не поворачивая головы, произнёс: - Ты всегда можешь на меня рассчитывать. – Потом вдруг неприятно и громко рассмеялся: - А дворняжку я назову твоим именем, если не возражаешь. Отличное имя для собаки. – И скрылся за кустарником.
     Ник, скрежеща зубами, кинулся в сторону уходящего Уэкоба.
 - Не надо! -  крикнула Энти. – Не надо. Путь его. Он меняется. Ему тяжело. Поэтому и с ним тяжело.
     Ник прижался губами к бледному лбу Энти. Над холмом опять собирались тучи. Воздух стал влажным и тяжёлым, словно кто-то накрыл землю мокрым бархатом. В ветвях ив и мелких кустарников замолчали малиновки, в зарослях лопухов оборвали свои песнопения сверчки. И только пара стрижей с тревожным щебетом носилась над самыми головами Энти и Ника, почти касаясь своими остроконечными крыльями их затылков.
 - Нужно идти, - тихо сказал Ник. – До дождя всё равно не доберёмся, но будем хоть на полдороге.
 - Зайдём к Арнольду Монтгомери, - шепнула ему в плечо Энти. – Он готовит потрясающий пунш.
 - И удивительный кофе, - улыбнулся ей в затылок Ник.
     И они направились к «Селезню», где толстый и добродушный Арнольд встретил их горячим обедом.


                Глава V


 - Мне жаль, что так получилось, - сказала Энти, водя пальцем по ободку полупустой кофейной чашки. – Ты не должен был это видеть.
 - Почему? спросил Ник. – Мне кажется, что поздно или рано Уэкоб приехал бы в Изумрудный Холм, и разговор всё равно бы состоялся. Я рад, что это случилось при мне.
     Энти тихо улыбнулась. Она тоже была рада, ведь большая половина уверенности и спокойствия перед лицом Перси родилась в ней благодаря присутствию рядом Ника Раферти.
 - Но, если честно... – Ник исподлобья глянул на Энти. – Если честно, мне жаль его. Уэкоб так зарылся в самодовольстве, что, как только оно дало трещину, он запаниковал.
 - Самодовольство вообще часто даёт трещины, - сказала Энти. – Это видят все, кроме тех, кому нужно.
 - Тогда тем более надо отдать Перси должное. – Ник откинулся на спинку стула. – Он опомнился. Дай Бог, чтоб не поздно.
 - Дай Бог, - тихо согласилась Энти.
 - Давай обсудим планы на завтра, - сказал Ник. – Я, кажется, подсел на легенды этой деревни, которые звучат твоим голосом. Знаешь, я задумал картину. Хочу назвать её «Ирландская Шахерезада».
 - Я не умею позировать, - рассмеялась Энти.
 - Тебе и не надо, - улыбнулся Ник. Я хочу написать твой голос. Как я его слышу. Как вижу.
 - А что ты видишь? – склонив голову к плечу, спросила Энти.
 - Радужные волны, - шёпотом начал Ник. – Светящиеся хрустальные шары, плывущие по бледно-голубому небу, лиловые звёзды, вспыхивающие в изумрудной траве, серебряную росу на листьях папоротника. И розовый туман над горизонтом.
     Энти закрыла свои длинные египетские глаза и еле слышно втянула носом воздух.
 - Вот сейчас мне показалось, что пахнет счастьем, - прошептала она в ответ. – Я всегда была убеждена, что у счастья есть свой цвет и запах.
 - Чем же пахнет твоё счастье?
 - Прелой землёй.
     Ник вскинул брови.
 - Когда поднимаешь с земли опавший лист, на нём плотнее ощущаешь запах дождя и перегноя, аромат живительной силы. И сразу веришь в возможность будущего, о котором мечтал в детстве. – Энти взглянула на Ника. – Напиши осенний лист на мокрой от дождя земле.
 - Непременно, - улыбнулся в ответ Ник. 
 - Что-нибудь ещё, молодые люди? – склонился над их столиком добродушный Арнольд и прищурил круглый зелёный глаз. – Скажу по секрету, Джессика только что испекла вишнёвый рулет,  который посыпала сахарной пудрой. От души посыпала. Он теперь похож на ствол поваленной сосны под снегом.
 - Он поэт, наш Арни, - закивала головой Энти.
 - Будет тебе, девочка, - махнул пухлой рукой Арнольд. – Всю дорогу ты надо мной подтруниваешь. Да только я не сержусь. – Он почти ткнулся носом в щёку Ника: - Молодой человек, Вы откопали клад, как есть клад.
 - Дядя Арнольд, - шутливо нахмурилась Энти и медленно покачала головой.
     Он тотчас же выпрямился и масляно улыбнулся.
 - Ну, так что ж, нести кулинарный шедевр Джессики?
 - Несите, - весело скомандовала  Энти.
 - Разумеется, это за счёт заведения, - подмигнул он ей в ответ и покатился в сторону кухни.
 - Ну, что, куда всё-таки завтра?  - спросила Энти, когда они отсмеялись.
 - На Холм Айрин.
     Энти застыла со стеклянной улыбкой на побледневшем лице.
 - Что с тобой? – удивился Ник. – Ты словно похолодела.
 - Мы завтра, пожалуй, займёмся рукописями Молли Роу, - взяв себя в руки, почти спокойно ответила Энти. – Ведь за эти дни ты ни разу толком не осмотрел её кабинет.
 - Мы обязательно займёмся рукописями, – согласился Ник. – Но почему бы нам не посетить Холм Айрин?
 - Мы не пойдём на Холм Айрин, - тихо и холодно сказала Энти.
 - Да почему? – не унимался Ник. – Здесь столько чудес, что я начинаю привыкать к ним и уже сделал половину из них частью своей жизни!
 - А вот чудо Холма Айрин не стоит делать частью своей жизни, - не сдавалась Энти.
 - К чему такая таинственность? Просто скажи почему, и всё. Тогда, возможно, я соглашусь с тобой, и завтра мы будем разбирать рукописи матери.
 - Есть некоторые вещи, которые лучше принять на веру. Поверь мне. Не думай, не спрашивай, не раздражайся. Поверь.
 - Я не раздражаюсь. Мне интересно.
 - Знаешь, я, пожалуй, завтра расскажу тебе кое-что про этот холм, - вдруг успокоилась Энти. – За чашкой утреннего кофе. Иначе ты впутаешься в какую-нибудь дурацкую историю. А сейчас будем есть вишнёвый рулет.
 - Слушаюсь, мэм!
     Арнольд с подносом в руках подошёл к их столику...
     ... Ночь выдалась душной и безлунной. Ник сидел на веранде, словно на краю света. Огромный древний дуб завис в чёрной пустоте, его листва молчала, и сам он чудился безжизненным небесным телом, плывущим в неизвестные дали кромешного космоса. Нику вдруг стало тоскливо и одиноко. Он наощупь пробрался в дом и включил свет. После ночной бесконечности, гостиная показалась ещё более уютной и безопасной. Ник бросился в кресло и откинул голову. Странно, но чем больше Энти Мак Дэниел рассказывала ему об Изумрудном Холме и его окрестностях, тем чаще он думал о том, что этот кусочек земли с белыми домиками, утопающими в зелени садов, с маленькой булочной мистера Крега, украшенной висящим над дверью оранжевым кренделем, с фортепианными классами миссис Мак Манус, из окон которых неумолимо с десяти утра до шести вечера доносились неровные гаммы и фальшивый Бетховен, с «Селезнем», где каждый день подавался необыкновенно вкусный колканнон, а по вторникам роскошная копчёная лососина с гарниром из овощей, - всё это и есть настоящая планета Земля, маленькая, загадочная и прекрасная. А там, за холмами, - мутный хаос, бесконечная пустота, отчаяние и одиночество. До приезда сюда Ник Раферти был, наверное, одиноким. Но никогда он не чувствовал одиночество так остро и болезненно, как теперь. И дело вовсе не в том, что он вдали от родины, что в Петроваце остались его друзья, его мастерская и прежняя жизнь. Дело в том, что здесь, в деревне Изумрудный Холм, живёт маленькая Энти Мак Дэниел, и сейчас её нет рядом.
     Ник поднялся из кресла и направился в кабинет матери. Вообще, за эти две с небольшим недели он почти не заходил туда. Так, постоит, прижавшись лбом к косяку или зацепившись пальцами за притолоку, вздохнёт и уходит. Что-то постоянно останавливало его на пороге, не давало пройти внутрь, сесть за большой рабочий стол, уставленный, как и в Петроваце, всевозможными статуэтками, карандашницами и табакерками. Нет, это была не боль потери, которая начала перерастать в нежную щемящую память. И даже не почтение к её творчеству, а что-то иное. Это же самое непонятное ему ощущение он испытал, когда впервые захотел прикоснуться к руке Энти Мак Дэниел. Он тогда не мог себе объяснить, почему этого нельзя сделать сейчас. Просто нельзя и всё. Молли Роу Раферти и Энти Мак Дэниел были совсем не похожи друг на друга, но в сознании Ника они образовали некое единое пространство. Ему вдруг показалось, что они связаны между собой не просто общим домом и Гвин Джонс. Они словно два героя одной далёкой легенды, в которою странный Йован Маркович погрузил Ника с головой. И теперь эти две женщины хранят его от всяких неожиданностей, невзгод и загадок, которыми полны все далёкие легенды.
     Ник глубоко вздохнул и перешагнул порог кабинета матери. Мягкий ворс тёмно-зелёного ковра зашуршал под ногами, словно трава в Долине Самоцветов. Он присел на краешек гобеленового кресла, включил настольную лампу и улыбнулся. Ему вдруг представилось, как молодая и красивая Молли Роу, сидит в этом кресле, подобрав под себя ноги и, покусывая карандаш, обдумывает сюжет новой истории. Йован как-то сказал ему, что не было на свете женщины притягательней, опасней и восхитительней, чем Молли Роу, когда та обдумывала сюжет новой истории.
 - Она слегка наклоняла к плечу голову, - рассказывал Маркович Нику, - чуть прикрывала глаза и становилась похожей на дом, в котором не до конца занавесили окна. Согласись, мой мальчик, в такой дом всегда сильней тянет заглянуть, чем тот, окна и двери которого постоянно открыты.
     Ник потянул на себя верхний ящик стола. Там лежали разноцветные  папки с какими-то цифровыми пометками в правом верхнем углу. Это были даты начала записей и их конца. Но за ними стоял ряд странных нечитаемых литер. Он скопировал их на блокнотном листе и убрал в задний карман джинсов. «Спрошу завтра у Энти». Ник не сомневался: Энти знает, что обозначают эти литры. Он открыл верхнюю папку. Она была красного цвета. Там лежали два больших конверта из бандерольной бумаги. Ник распечатал первый. Внутри оказались чёрно-белые фотографии матери, которых он никогда не видел. Вот тоненькая Молли Роу на овальном камне у ручья. Ей лет пятнадцать. На ней лёгкое платье в мелкий цветочек и широкополая соломенная шляпа. Подол платья пляшет у её колен, как стайка ночных мотыльков вокруг горящей лампы. Из-под широких полей шляпы видна только улыбка.  На следующем снимке она в саду своего дома в Бунратти. Ник хорошо помнил земляничное дерево, которое мать почему-то назвала Шамос. Вообще, у неё была довольно смешная привычка давать всем и всему забавные или серьёзные имена.
 - Зачем ты это делаешь, - спросил её как-то Ник, когда она стояла с гибким голубым шлангом в руках и поливала розовые кусты на заднем дворе их дома в Петроваце.
 - Если даёшь имя, значит, оживляешь. Если оживляешь, должен относиться не иначе, как к живому существу, пусть это даже трёхногий табурет в кухне. А значит, не остаётся вокруг тебя ничего неодушевлённого, и мир делается богаче в несколько тысяч раз.
     И она, подмигивая каждому, бутону, каждой коряге, торчащей из земли, уплывала вглубь сада, волоча за собой гибкий голубой шланг, и напевая нелепую песенку про какую-то невероятную Маришку.
     К Шамосу Молли Роу относилась как-то по-особому, и этот трепет невольно передался Нику, который всегда робел рядом с этим деревом, стеснялся его и уважал, как кого-то, кто видел в жизни больше его, но почему-то молчал об этом.
     А вот Молли Роу сидит на заборе, болтая белыми ногами. Она откинула назад голову и чему-то заливисто смеётся. На первом плане видно плечо и половину затылка молодого человека, который, должно быть, и рассмешил её. Ник улыбнулся. Он любил слушать звонкий смех матери. Она всегда запрокидывала голову, жмурилась и, задыхаясь, приговаривала: «Ох, дайте мне стан воды!». Всегда про стакан воды говорила.
     Рассмотрев все фотографии, Ник аккуратно сложил их в большой конверт. В другом оказались пожелтевшие листки первых рукописей: стихи, сказки, лирические рассказы. Ник взял верхний лист и поднёс его к лицу. Пахнуло детством, ранним августовским утром, речным песком и водорослями, старой клетчатой рубахой деда и руками тётушки Пэдди. Ник зажмурился. Это было счастье. Он положил лист на стол и прочитал громким шёпотом:
                И небо под ногами,
                Как звонкое стекло,
                И свет за облаками
                Дождями унесло,
                И ласточки над миром
                Последний чертят круг,
                И, верно, та же сила
                Не разомкнула рук.
                Но я грущу упорно
                По не моей стране
                И по дороге горней,
                Назначенной не мне.
                И в этом, видно, странность,
                Что не приму во век
                Земли обетованность
                И непрозрачность век.
                Сплету в одну дорогу
                Все звёздные пути.
                Ты подожди немного –
                Мне мимо не пройти,
                Ты затаись у двери
                И не гаси свечу.
                И – пусть воздушным змеем –
                К тебе я прилечу...

     Дальше последовали ещё стихи, а затем первые сказки со смешными, забавными и немного грустными названиями: «Волшебный башмак», «Кривая дудочка», «Волынка-обманщица», «Ключ от долины», «Осенний лист», «Фея печали». Это были небольшие сказки, совсем детские, немного неуклюжие, но в самом их зачине уже угадывалась рука Молли Роу Раферти: «Это случилось тогда, когда моя славная прабабка только поднялась на крохотные ножки в крохотных вязаных пинетках, и, не ступив двух шагов, с громким плачем упала на тонкий домотканый ковёр...» или «Всё случилось так стремительно, что мой старший брат не успел и трёх раз поссориться со своей возлюбленной...» или «Ночь была черна, словно щёки Тома Смита, только что вылезшего из черничника...».
     Над этой папкой Ник просидел почти два часа. Завязав её шнурки и отложив в сторону, он понял, что совсем мало знал девочку Молли Роу. Мать всегда была с ним достаточно откровенна, и поэтому ему казалось, что он, в отличие от своих сверстников, мог совершенно уверенно сказать: я знаю свою мать. Однако о детстве и юности Молли Роу почему-то не особенно распространялась. И поначалу маленький Ник был убеждён, что его мама появилась на свет взрослой красивой женщиной...
     В животе забурлило. Он достал из ящика следующую папку, синюю, и вместе с ней отправился на кухню. Хотелось холодной телятины под брусничным соусом и кофе. Ник положил кусок телятины на тарелку, которую не успел помыть с вечера и сварил кофе. Ел он быстро, иногда заглатывая непержёванные куски мяса, запивая его мелкими глотками горячего напитка. Ник не любил так есть, но интрига, которую источала синяя папка, лежащая рядом на столе, была сейчас сильнее всех его привычек и пристрастий. Вымыв и насухо протерев руки, он осторожно её открыл. 
     Здесь так же лежала небольшая пачка пожелтевшей бумаги. На первом листке в левом верхнем углу материнским почерком значилось: «То, что рассказывала Гвин. Редактировать». И чуть пониже: «Легенда об Айрин Мак Класки». Ник поднял брови. Должно быть, это та Айрин, имя которой носит самый таинственный холм деревни. Ник закинул ногу на ногу и погрузился в чтение.
                Легенда об Айрин Мак Класки.
     В те стародавние времена, когда на цветущих лугах Ирландии влюблённые девушки легко могли отыскать заветный лист клевера, жила у подножия одного из многочисленных холмов одна благочестивая семья. Была она небогатой, но все её члены являли такую скромность в своих потребностях, что они ни разу не испытывали нужды. Всё в этой семье носило отпечаток какой-то давно запланированной радости, оттого и рождались в ней только радостные и светлые дети. Их в семье было шестеро. Три мальчика и три девочки. Все мальчики были рослыми, сильными и выносливыми, а девочки – нежными и прелестными. Особенно хороша была  самая младшая – Айрин. Она появилась на свет, когда родителям шёл сороковой год. Айрин стала последышем, и все любили её и лелеяли, как можно любить и лелеять цветок, вдруг расцветший накануне зимы. До  трёх лет Айрин радовала всех, кто видел её, приветливым взором, живым умом и очаровательным характером. «Солнышко» - так её называли. И это было истинно так.
     В день, когда семья отмечала трёхлетие девочки, в дом постучали. Никого не ждали больше, но старшая сестра, удивлённо пожав плечами, пошла открывать двери. На пороге стояла пожилая женщина в лиловом платке, завязанным на спине большим узлом. Её седые волосы выбивались из-под давно нестиранного чепца, серая клетчатая юбка собрала, казалось, пыль всех дорог Ирландии, а края её были жёсткими и бурыми от засохшей грязи. Деревянные башмаки совсем стоптались, а гетры собрались в гармошку у самых щиколоток. Словом, эта несчастная шла издалека, и конца её дороги не было видно. Она смиренно попросила кружку воды и корку хлеба, но её тут же усадили за стол на самое почётное место, рядом с маленькой Айрин.
 - Какая славная девчушка, - сказала женщина глухим запылённым голосом. – Как тебя зовут?
 - Айрин, - охотно ответила именинница.
 - Очень хорошо, - кивнула ей женщина и тихо рассмеялась. У матери Айрин вдруг защемило сердце. – Я хочу обнять тебя, маленькая Айрин.
     Крошка потянулась к ней. Но прежде, чем обнять девочку, женщина приложила большой палец к груди ребёнка, чуть пониже левой ключицы, и с силой надавила. Айрин вскрикнула, мать подскочила к ней, но та быстро успокоилась.
 - Простите мне мою неловкость, - плаксиво произнесла женщина и стремительно вышла из-за стола. – Я пойду, чтобы больше не беспокоить вас. – Повернулась к Айрин и помахала ей рукой. Девочка махнула ей в ответ и тихо рассмеялась. Этот тихий смех поверг мать в уныние. Уж очень он был похож на смех странной женщины.
     С той поры в семье стали замечать, как медленно, но верно стала меняться малышка Айрин. Она начала капризничать, требовать к себе повышенного внимания, но, вместе с тем, страшно противилась объятиям и поцелуям. Она не терпела, когда её гладили по голове, трепали за щёчку и называли «Солнышком». К десяти годам она превратилась в грубого, злого и капризного подростка, поносившего родителей, презиравшего приличия, ненавидящего сестёр и братьев. Мать ночами стояла на коленях и молилась Пресвятой Деве, чтобы она вернула ей прежнюю добрую и милую Айрин. Ночная молитва приносила облегчение, но когда наступало утро, и просыпалась Айрин, в их дом опять врывался ад.
     Айрин исполнилось двенадцать, когда её сестре Элле сделал предложение кузнец из соседней деревни. Элла и Питер были красивой парой и, действительно, любили друг друга. Церемония венчания подходила к концу, и когда Пастер произнёс волшебные слова: «Жених, поцелуйте невесту», Айрин вдруг вскочила со своего места и с диким хохотом выбежала из церкви. Ещё долго над головами собравшихся носилось эхо безумного смеха Айрин Мак Класки. Церемонию кое-как завершили, что само по себе было дурной приметой, и вместо праздничного ужина все кинулись искать невыносимую Айрин. Но ни к полуночи, ни к следующему утру, ни через неделю её так и не нашли. Брак несчастных Эллы и Питера оказался трагическим. Все их дети умирали, не дожив и до годовалого возраста. Бедняжка Элла почернела от горя, состарилась раньше времени и умерла, едва справив своё тридцатилетие. После смерти жены Питер пустился во все тяжкие, спился и погиб в какой-то пьяной драке.
     Говорят, Айрин до сих пор появляется то здесь, то там, неся за собой только злобу, ненависть и смерть.
     Что же произошло с маленькой светлой Айрин? Кто была эта женщина, после объятий которой Айрин превратилась в сущего беса?
     Поговаривают, что прабабка девочки по материнской линии, Эмили,  увела жениха у родной сестры, которую тоже звали Айрин. Увела случайно, не желая этого. Айрин была красивой девушкой, но характер имела вздорный, невоздержанный. Не всякий мог бы ужиться с ней. Эмили, напротив, носила в себе покой, гармонию и умиротворение.
     Как-то на ярмарке, куда вместе с родителями отправилась старшая Айрин, она познакомилась с Карлом Дикланом, молодым и талантливым резчиком по дереву. И влюбилась в него. Он тоже заметил красивую девушку. Всю неделю они встречались, вели чинные беседы, и Айрин изо всех сил старалась произвести хорошее впечатление. Это ей удалось. Вскоре отношения Карла и Айрин стали настолько серьёзными, что дело дошло до обручения. Оно состоялось в доме жениха, куда, естественно, приехало всё семейство Айрин. И Эмили тоже. После обручения было решено остаться на неделю погостить в семье Дикланов. И тут вздорный нрав Айрин стал постепенно проявляться. Зачем претворяться? Единственный человек, которого приняла себялюбивая Айрин, был почти её собственностью, поэтому нет смысла так уж блюсти себя. И к тому же она смертельно устала держать себя в руках. Надо сказать, что грубые окрики, громкий смех и жестокие слова, которыми время от времени стала потчевать окружающих Айрин, немало смущали и расстраивали Карла. Но Эмили утешала его, говоря, что это нервное, что девушки всегда очень переживают такое событие. Милые и тихие беседы с Эмили стали потребностью для Карла, и он понял, что поспешил с обручением.  Это поняли и его родители. Родители Айрин тоже. И вскоре Карл признался своей наречённой в том, что он хотел бы расторгнуть обручение. И вот тут-то он, наконец, увидел Айрин в полной красе. Она бесновалась, кидалась на него с кулаками, поливала потоками отборной площадной брани. Дом сотрясался от её воплей. Когда запал кончился, она собрала вещи и ушла в неизвестном направлении. Поиски не дали результатов. И через год все приняли как истину её смерть. Мать молилась в церкви за упокой души её несчастной девочки и ставила на канун по двадцать свечей за службу.
     Через полтора года после исчезновения Айрин, Карл сделал предложение Эмили, которая с радостью согласилась. Свадьба была тихой и простой, молодые сияли от счастья. На следующий день после свадьбы в их дом постучали. Дверь открыл Карл. Открыл и остолбенел. На пороге стояла Айрин, взлохмаченная, острая, угловатая, буйная. Она влетела в дом и расхохоталась. Эмили упала без чувств. И тогда, склонившись над почти бездыханным телом своей сестры, она прокричала:
 - Когда-нибудь в твоём роду появится на свет девочка Айрин, и она отомстит за меня всем, в ком живёт любовь. И будет так же ненавидеть любовь, как и я её ненавижу!
     И улетела, словно чёрная ворона.
     Эмили не слышала слов, брошенных ей сестрой, а Карл не сказал ей о них.
     Первой девочкой, которую назвали этим именем, оказалась Айрин Мак Класки. И она, пожалуй, стала истинной наследницей своей прапрабабки. А женщина, посетившая её в день трёхлетия, была сама старая Айрин.
     Говорят, последние годы Айрин Мак Класки провела на холме, поэтому его и назвали её именем. Остерегайтесь ходить туда, ибо ненависть осталась жить на этой земле, и будет жить до тех пор, пока кто-нибудь не выстроит там часовню. Так говорят...»
     Ник не заметил, как к вершине старого дуба подобрался рассвет. Он не заметил, что подали голоса самые ранние птицы, осторожно пробуя первые звуки; что подул утренний ветерок, и облака, казавшиеся хлопьями белого тумана на чёрном бархате ночного неба, стали наливаться розовым и золотистым соком. И где-то там, из океана, неторопливо поднимается огромное солнце.
     Ник аккуратно сложил в синюю папку пожелтевшие листочки рукописи и плотно закрыл ящик письменного стола в кабинете матери.
     Странный всё-таки народ живёт в Изумрудном Холме. История Айрин Мак Класки, как и история о бедных семи братьях, и о Верджинии, плакавшей самоцветами, - всё это легенды, красивые сказки, которые делают жизнь здесь, вдали от шумных городов, привлекательней и ярче. Отчего же такой ужас отразился в глазах Энти, когда Ник предложил ей прогуляться по Холму Айрин? И ведь он сам, сам испытал невероятные ощущения там, в Долине Самоцветов! А та ночь, когда он был уверен, что по его комнате порхают дивные создания с лёгкими радужными стрекозиными крыльями за спиной? Почему тогда Нику показалось, что мир разомкнулся и ненадолго открыл ему ещё одну грань своего существования. И это было страшно и весело, словно качаешься на тонкой верёвочной лестнице над бездонной пропастью: знаешь, что не упадёшь, но всё равно боишься. А удивительные чувства, охватившие его рядом с каменными изваяниями на вершине Холма Семи Троллей? Что это было? Бред? Игра воображения? Дар внушения, которым, безусловно, владела маленькая Энти Мак Дениэл? Или воздух над этой землёй пропитан какими-нибудь волшебными эфирными маслами, вызывающими галлюцинации? В любом случае, всё, что прежде казалось Нику сказкой, красивой и лихо закрученной небылицей, здесь, в небольшой деревне Изумрудный Холм, приобрело очертания иной реальности, которая иногда осторожно, иногда с усмешкой приглашает заглянуть в свои зеркала практичных туристов, не понимающих, на какую землю они ступили.
     Однако же, тайна Холма Айрин тревожила, будоражила, звала. Ник хотел пробраться туда, хотел и всё! Он почувствовал в себе детское упрямство, которое не принимает никаких доводов и предостережений разума. Теперь, когда он знал историю Айрин Мак Класки, он просто обязан взобраться на вершину этого Холма. Хотя бы для того, чтобы потом объяснить людям, что он тоже имеет право быть посещаемым. Не боятся же люди встретить коварную Джейн за каким-нибудь валуном, а назначают свидания у скорбно застывших братьев. Не боятся же люди увидеть, как земля уходит из-под ног в Долине Самоцветов, ведь вид широкой мраморной лестницы, ведущей вниз, может быть, к самому ядру планеты, так же обескураживает, как летящая на крылатом коне надменная королева фей. Почему же Холм Айрин лишён той жизни, которую ведут его собратья? И почему же, действительно, не построить на его вершине часовню?..
     Ник взглянул на часы и забеспокоился. Почти десять часов утра. Энти обещала прийти к нему и за завтраком рассказать историю об Айрин. В истории об Айрин он уже не нуждался, а вот в Энти Мак Дэниел – с каждым днём всё больше.
     Он наскоро позавтракал, быстро оделся и выбежал из дома.
 - Здравствуйте, мистер Раферти!
     Ник почти наткнулся на младшую дочь Арнольда Монтгомери, девочку лет шести, черноволосую и сероглазую, с очень белой кожей, по которой солнечными блёстками разбрызганы веснушки. Они были крупными, причудливой формы, поэтому, когда мисс Монтгомери меняла выражение лица, казалось, что на нём разыгрывается какой-то спектакль, в котором участвуют живущие на скулах и переносице мифические существа.
 - Здравствуйте, мистер Раферти!
 - Здравствуйте, мисс Монтгомери, - с улыбкой сказал Ник и галантно поклонился.
 - Меня зовут Энжи.
 - Очень хорошо, Энжи. Чем могу быть полезен?
 - Меня прислал к Вам отец. Вы его знаете. – Она прищурилась, и веснушки на переносице собрались в маленькие золотые озёра. – Вы ведь знаете моего отца?
 - О, да, - как можно почтительнее ответил Ник. – Я, безусловно, знаю Вашего достойного отца, мистера Арнольда Монтгомери. Он делает самый вкусный «даблин кодел», который я только ел.
 - Да, всё верно, - сказала Энжи с видом строгого экзаменатора. – Моему отцу сегодня рано утром Энти Мак Дэниел передала записку для Вас. Сказала, что это срочно. – Энжи протянула Нику сложенный вдвое листок голубоватой бумаги. – Вы скажите отцу, что я серьёзно отнеслась к поручению?
 - Можете в этом не сомневаться, - заверил её Ник, положив руку на сердце.
 - Спасибо, - ответила Энжи и степенно зашагала по дороге к дому. Но сделав несколько шагов, она мячиком припустила с холма.
     Ник развернул записку.
     «Дорогой Ник, сегодня меня не будет в деревне. И, может быть, завтра тоже. Тяжело захворал старый Кевин. Ты встретился с ним однажды в Дублине. Он владелец антикварной лавки. Добрый Кевин всегда присылал Гвин подарки. Его очень расстроила смерть Гвин, о которой он узнал совсем недавно от Йована Марковича. Кевин послал телеграмму своим сыновьям, живущим в Австралии. Они вылетают сегодня вечером. До их прилёта я буду со стариком. Прошу тебя, не делай глупостей. Энти.»
     Ник как-то сразу обмяк и потускнел. Он мог бы спокойно не встречаться с Энти, зная, что она здесь, недалеко, в своём доме с гномами у порога. А теперь её не будет, пусть два дня, целых два дня, и он, здоровый взрослый мужчина вдруг почувствовал себя ребёнком, потерявшимся в чужой стране, чьих законов и традиций он толком не запомнил.
     Ник спустился с холма и побрёл к дому Энти Мак Дэниел, который казался сейчас унылым, затосковавшим, почти безжизненный. Гномы словно повесили свои носы, цветы в палисаднике подобрали свои лепестки, как это бывает при наступлении прохладного вечера. Ник постоял у закрытой калитки, тяжко и протяжно повздыхал и направился к «Селезню».
 - Заходи, мой мальчик, - раскинул ему навстречу розовые руки Арнольд Монтгомери. – Моя крошка Энжи от тебя в полном восторге. Ещё никто не был с ней так почтителен, как ты.
 - Я должен подтвердить, что Ваше поручение выполнено мисс Монтгомери со всей серьёзностью и ответственностью, - улыбнулся Ник и пожал мягкую ладонь Арнольда.
 - «Мисс Монтгомери», - захохотал тот, - «мисс Монтгомери»! Она теперь вообразит себя истинной леди. Садись, мой мальчик, я принесу тебе свежего кофе. Крошка Энти покинула нас на пару дней... – Арнольд коротко вздохнул. – Обстоятельства, знаешь ли, неприятные обстоятельства. Ну, не тужи. Два дня – ни два года, правда?
 - Правда, - нехотя согласился Ник, для которого без Энти даже воздух в Изумрудном Холме показался тяжёлым и пыльным.
     Он сел за их любимый столик в нише у окна и стал наблюдать за посетителями. Сейчас, в утренние часы, их было не так много. За соседним столом бесформенной грудой восседал местный ветеринарный врач Шон Говард. Ник всегда удивлялся тому, как этот гигант своими огромными пальцами смог сделать ювелирную операцию котёнку Тимберли Сойер, девочки, которую все, пожалуй, кроме Энти, считали странной.
 - Она животных любит больше, чем людей, - сказал Нику как-то всезнающий Арнольд. – Помяни моё слово, она никогда не выйдет замуж.
 - Это печальная история, - вздохнула Энти, когда Ник попросил рассказать о Тимберли. – По соседству с семьёй Сойеров жили две старушки, родные сёстры, старые девы. Когда Тимберли было пять лет, старший брат подарил ей щенка. Тим полюбила его со всей страстностью своего нежного сердца. Как-то раз щенок забрался на лужайку старушек, раскопал там небольшую ямку и спрятал кусочек мясного пирога. Ямка эта оказалась в самом центре лужайки и смотрелась очень странно. Одна из сестёр заметила, как щенок удирал из их владений, страшно возмутилась и немедленно заявила миссис Сойер, что если их животное будет ещё раз замечено на их безукоризненной лужайке, то старушки будут вынуждены принять меры. Однако на следующее утро щенок вспомнил о куске мясного пирога, зарытого им в соседнем палисаднике, и, как ни в чём не бывало, раскопал ямку, уже тщательно утрамбованную и прикрытую заплаткой искусственного дёрна. Ну, и старушки приняли меры...
 - Какие? – помрачнев, спросил Ник.
 - Они отравили щенка. И очень радовались такой удаче. У Тимберли случился нервный срыв, после которого она с неделю не могла говорить. С тех  пор она считает людей – худшими из созданий, живущих на земле.
 - Что ж, не без оснований...
     Тимберли очень подружилась с огромным Шоном Говардом, потому что не было ни одной болезни, которыми мучаются котята, щенки, козы, коровы и прочая живность и которые не мог бы вылечить Шон. А ещё он с невероятным почтением и трепетом относился к смерти животных. Он говорил, что смерть уравновешивает всех: и первого человека государства и последнего цыплёнка на самом захудалом дворе.
     Рядом с ним сидела миссис Триполи. Она держала небольшую пошивочную мастерскую. Высокая, невероятно тонкая, лишённая всех соблазнительных женских округлостей и выпуклостей, она, казалось, знала все тайны женского тела. Вошедшая в её заведение бледная, ничем не примечательная особа выходила оттуда либо шикарной соблазнительницей, либо невинной прелестницей (в зависимости от внутренних потребностей посетительницу). Однако своё искусство она никогда не пробовала на себе. Почему? Никто не знает.
     Чуть дальше, за столиком у стены, над чашкой ромашкового чая ссутулился местный библиотекарь, человек весьма обширных знаний, но напрочь лишённый какой-нибудь практичности. Том Коллинз мечтал стать писателем. И для этого у него было всё. Почти всё. И усидчивость, и способность подмечать детали, и неутомимость в поисках сюжета. Но как только дело доходило до чистого листа, литературный язык его немел, высыхал и скрючивался. То, что он чувствовал, выходило за рамки того, что он мог высказать. Образы оставались образами, чувства чувствами, так ни разу и не вместившись в тесный футляр слова. Том считал это своей личной трагедией, мучился ею, плакал по ночам, а выплакавшись, предавался чтению. Зато он безошибочно мог предложить читателю то, что тому было необходимо. Не каждый библиотекарь мог похвастаться таким чутьём.
     Вот, пожалуй, и все посетители «Селезня». В утренние часы паб всегда пустовал. Ник взял двумя пальцами крохотную кофейную чашку, которую неслышно поднёс ему вечно улыбающийся Арнольд, и от неожиданности чуть не ошпарил губы. Напротив него сидела женщина. Когда она подошла к его столику и успела заказать яичницу с беконом? Женщина была средних лет, очень ухоженной и привлекательной. Подкрашенные тёмно-каштановые волосы картинно лежали на красивых покатых плечах. На ней была салатового цвета шёлковая блуза с маленькой серебряной брошкой в виде ящерки чуть пониже левой ключицы. На правой руке поблёскивал витиеватый браслет, на указательном пальце изящный перстень-печатка. Женщина создавала странное, но вполне приятное впечатление. Однако та неожиданность, с которой она появилась, за столиком Ника, заставила его насторожиться.
 - Почему Вы так на меня смотрите? – спросила незнакомка, и Ник захлебнулся густыми волнами её бархатистого голоса. Она тихонько рассмеялась. – Пейте свой кофе, а я буду есть свой завтрак, если Вы не возражаете.
     Ник не возражал. Да и как можно было возражать такой женщине! Она отправляла в рот крохотные кусочки жареного бекона, запивала их холодной водой из чеканного бокала и неотступно, с усмешкой, наблюдала за неловкостью и рассеянностью Ника.
 - Я давненько здесь, в Изумрудном Холме, - наконец заговорила незнакомка, - но Вас вижу впервые.
 - Я тоже вижу Вас впервые, - заикаясь, произнёс Ник, - хотя в деревне уже месяц.
 - Ну, может, Вы просто не замечали меня? – Она подняла тонкую бровь.
 - Я бы Вас заметил, - шепнул Ник и почему-то устыдился.
 - Я живу на окраине деревни, недалеко от Холма Айрин... Что это Вы заволновались?
– Я не заволновался, - сказал Ник, а сам почувствовал, как внутри у него начал расти большой ледяной айсберг.
 - Или Вы тоже верите в чушь, какую рассказывают об этом холме? Бросьте! Я перебралась сюда из Дублина полгода назад. Купила заброшенный дом на отшибе, отремонтировала его. Часто поднималась на вершину Холма Айрин и – хоть бы что. Знаете, самой хотелось столкнуться с волшебством, какое, якобы, хранит эта земля. И ничего! Просто у каждого населённого пункта должен быть свой манок, чтобы совсем не превратиться в захолустье. Здесь, в деревне, это холмы, у которых свои легенды и тайны. Вот и всё.
 - А зачем Вы приехали сюда из Дублина?
 - Я спасаюсь от надоедливого любовника. Ему и в голову не придёт искать меня в таком месте. – Она с холодной усмешкой окинула взглядом паб.  – Меня он ищет, должно быть, в Париже, или даже в Петербурге, но никак не в этой деревне.
 - Долго ли Вы намерены жить здесь? – Ник не понимал, к чему все эти расспросы. Он хотел встать и уйти, однако его язык вёл себя совершенно бесконтрольно.
 - Не знаю. Ну, уж точно не всю жизнь. А знаете, что... - Она вдруг прищурилась и стала похожа на девочку, которая играет в заговорщицу. – А давайте я покажу Вам холм Айрин, чтобы Вы уж раз и навсегда успокоились на его счёт.
     Ник аж подпрыгнул от такого неожиданного и заманчивого предложения.
 - Пойдёмте, что Вам стоит? Вы ведь сейчас ничем серьёзным не заняты? – не сдавалась незнакомка.
 - Да, нет, в-общем. – Нику вдруг очень захотелось пойти с этой красивой женщиной на самый опасный холм в округе.
 - Не будьте занудой, как все остальные, - всё щурила она свои немыслимые глаза. – Что же Вы, не мужчина? Боитесь рискнуть?
     Что в этот момент сталось с Ником, он так толком и не понял. Словно невидимая рука потащила его за шиворот к двери, а сзади плыл подбадривающий смех странной женщины.
     Они вышли на улицу, которая оказалась почему-то пустой. По дороге мелкими перебежками пылил ветер. Откуда-то взялись лиловые облака, которые клубились совсем рядом с землёй. Они напоминали потоки смрадного дыма, извергаемого красным драконом, месящим глину уродливыми узловатыми лапами на пустынном берегу океанического острова. Нику вдруг почудилось, что его макнули в старую чернильницу из мутного стекла.
     Незнакомка крепко сжала его ладонь и стремительным шагом направилась к холму, у подножия которого, действительно, находился маленький аккуратный домик, увитый плющом и диким виноградом. Но отчего-то этот домик показался Нику совсем нежилым и очень одиноким. У Ника заболела голова.
 - Стойте, - слабым голосом проговорил он, пытаясь вырвать свою ладонь из цепкой руки незнакомки. – Я что-то неважно себя чувствую. Давайте в другой раз.
     Незнакомка оглянулась и вдруг зашипела:
 - Мне удалось уговорить тебя там, в «Селезне», а ты ведь даже не видел, какими глазами смотрел на тебя старый толстый Арнольд. – Незнакомка, запрокинув голову, рассмеялась. – Неужели ты думаешь, что мне не удастся уговорить тебя сейчас, когда холм вот он.
     Она ещё крепче сжала ладонь Ника. У него помутилось в голове. Незнакомка тащила его какими-то заросшими тропами. Чертополох рвал рукава его рубахи, он запинался о толстые выпирающие из земли корни уже засохших деревьев и не имел сил сопротивляться. Воздух стал горьким и совсем сухим. В горле саднило, в носу царапало. Ник упал на пожухлую траву.
 - Ты лежи, лежи, - плясал над его ухом трескучий голос незнакомки, которая в эту минуту была мало похожа на обворожительную красотку в «Селезне». Волосы её ворочались над головой, словно клубки ядовитых змей, бледное лицо покрылось испариной, радужная оболочка глаз словно растворилась в белках. Вдруг распухшие в суставах пальцы дрожали и гладили его по щекам, голове, шее, плечам, груди, отчего становилось холодно и тошнотворно. – Ты лежи, лежи... Никто, кроме глупого Арнольда не знает, где ты. Да если б кто-нибудь и знал, ни один не пошёл бы выручать тебя.
 - Ты Айрин? – прошептал Ник.
 - Положим, что так, - шипела та. – Но что ты знаешь обо мне? Ты слишком мало живёшь здесь и ты влюблён. А значит, слеп, глух и слаб.
 - Мне рассказывали о тебе. Мне рассказывала о тебе Энти Мак Дэниел, - почему-то солгал Ник.
 - А-а, эта меленькая Мак Дэниел, которая знает всё обо всех. Признаться, меня раздражает её спокойствие. И даже она предупреждала тебя на счёт Айрин. Но ты хотел сюда попасть. Ведь хотел?
     Ник с трудом кивнул.
 - Я прихожу только за теми, кто хочет. Хотя, что и говорить, таких набралось немного. Совсем немного. В основном все боятся. А я наелась страхом, я хочу желания. Вот ты возжелал, и я учуяла, пришла за тобой.
      Ник попытался приподняться на локте, но голова, словно наполненная свинцом, потянула его на землю. Он ударился затылком о небольшой замшелый камень. Боль оказалась несильной, но гулкой и замоталась от виска к виску, как картонная лягушка, приклеенная к тонкой дрожащей резинке. Ник застонал.
 - Ты лежи, лежи, - зашуршал рядом голос Айрин. – Сейчас лучше лежать. Ты только не борись, просто лежи.
 - Зачем тебе это нужно? – сухими губами спросил Ник.
 - Ты любишь её?
     У Ника задрожали ресницы. Да, он любил Энти Мак Дэниел. Любил, как сказку, которая задержалась на этой земле только для того, чтобы дождаться его тридцатилетия, и поведать ему правду о нём самом. Он любил Энти, как песню, которая вдруг зазвучала в его ушах, начисто лишённого музыкального слуха. Он любил её, как новую главу его жизни, главу, написанную гэльскими рунами на высоком ирландском небе. Но как всё это вместить в такое короткое и сухое «Да, я люблю её»?
 - Ты любишь её, – качнулось у его виска. – Я это чую, я это вижу. Поэтому ты должен остаться здесь.
- Ты мстишь любви, потому что ненавидишь её? – спросил Ник, приоткрыв глаза.
 - Я мщу себе, потому что ненавижу себя... – Голос Айрин вдруг пошатнулся и треснул. – Я давно всех простила. Я себя не могу простить. – Она отодвинулась от Ника, и ему стало легче дышать. – Дело не в любви. Дело во мне.
 - Всё верно, - согласился Ник. – Зачем же тебе понадобился я?
 - Дело не в тебе тоже. Дело в скорби.
 - Объясни.
 - Я долго сеяла в душах людей страх и ненависть, убивая, тем самым, в них отвагу и надежду.  Я была одинока при жизни. Сейчас я одинока ещё больше. Только скорбь может привести в равновесие мою блуждающую душу. Только страдание. Я не умею страдать, за меня это должны сделать люди. Любящие люди скорбят глубже, потому что думают не о своём сердце, а о сердце тех, кого любят. Тогда страдания становятся высшей пробы. Мне нужно столько скорби, сколько прежде было во мне ненависти и страха. Поэтому лежи, лежи...
     Айрин положила свою тонкую прозрачную руку на его грудь, и грудина затрещала под тяжестью навалившихся боли и тревоги. Он вдруг ясно ощутил горе Энти, когда она вернётся и поймёт, где он. Он почувствовал на своих щеках её тяжёлые горячие слёзы, и душа заныла от тоски по ней, такой маленькой, такой желанной, такой трепетной. Ник завыл, будто волк над разорённым логовом. Он ощущал, как тепло, счастье, жизнь уходят из его тела через призрачную руку Айрин. В угасающем сознании вдруг вспыхнул яркий свет, Айрин с дикими воплями отползла за проржавевший куст можжевельника, и чей-то властный голос зазвенел перекатным эхом по всему миру:
 - Камень, камень, освящённый в храме святого Патрика! Я вернусь, когда будет на то Высшая Воля!
     Потом Ник почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили его дремотное тело и горячие губы припали к остывающему лбу. Ник вскрикнул от пронизывающей боли и открыл глаза. Он увидел ночь, несущуюся мимо него, а над собой горящие глаза.
 - Ничего, мой мальчик, - шептал властный голос, ставший вдруг мягким, словно шерстяным. – Скоро будем дома. – Левая бровь прошлась волной, и Ник, засыпая, подумал: «Совсем как у Йована Марковича».
     ...Он очнулся поздно, около полудня. Ныла спина и висок, которым он лежал на узелке, стянувшем тесёмки синей папки. На кухне (очертания её он начал смутно осознавать) носился аромат свежесваренного кофе и душистых маковых рулетиков. Энти Мак Дэниел как раз посыпала их сахарной пудрой.
 - Нехорошая привычка спать на кухне, - улыбнувшись, сказала она.
 - Энти? - не совсем понимая, что происходит, спросил Ник. – Ты когда приехала?
     Она посмотрела на него, высоко подняв брови.
 - Ну, как же, - пластмассовым голосом продолжал Ник. – Записка... Ты писала, что срочно выехала в Дублин... Что старый Кевин...
 - Ник, дорогой, - Энти приложилась губами к его взлохмаченному затылку. – Ты допоздна читал рукописи Молли Роу. И заснул. Прямо за столом.
 - Не может быть, - тряхнул он головой. – А как же Айрин?
 - Кто? – встревожилась Энти.
 - Айрин с холма... Энти! – Ник судорожно её обнял. – Я сказал ей, что люблю тебя. – Энти зажмурилась. – Слушай, без тебя столько тоски! Я там физически это ощутил.
 - Где там?!
 - На Холме. А потом ещё кто-то... Страшно похожий на Йована Марковича...
 - В этом же всё дело! – вдруг отскочила от него Энти. – Он же приехал сегодня ночью. Привёз камень из церкви святого Патрика. Ну, наконец-то на Холме Айрин начнут строительство часовни!
     Ник потерял сознание.


                Глава VI


     Ник с неделю пролежал в постели с высокой температурой. Энти ухаживала за ним, как за маленьким ребёнком: следила, чтобы он по часам принимал лекарства, выписанные доктором Лорой Кёртис, полной медлительной дамой с вкрадчивым голосом, поправляла под его головой подушки, поила брусничным морсом, готовила куриный бульон. Ник страшно смущался, но видя на лице Энти всякое отсутствие сентиментальности, успокаивался и спокойно принимал помощь из её рук. В первые дни своего странного заболевания он пытался постигнуть, что с ним произошло. Было ли это восхождение на Холм Айрин или действительно всё случилось во сне после прочтения истории об Айрин Мак Класки? Но почему тогда Энти пожимает плечами, разводит руками и в недоумении поднимает брови всякий раз, когда он расспрашивал её об этом.
     Несколько раз забегал Йован Маркович. Именно забегал. Грязный, пыльный, смеющийся, с вечно плавающей бровью над левым глазом. Он бросил себя на строительство часовни на вершине Холма Айрин, как бросаются на амбразуру. На днях был заложен фундамент, в основание которого лёг камень, освящённый в церкви святого Патрика. После странного видения на холме Ник стал пристальней присматриваться и прислушиваться к Марковичу. Йован словно заметил напряжение во взгляде Ника, и как можно реже стал оставаться с ним наедине. У его постели он появлялся всё больше в присутствии Энти, оживлённо и с удовольствием рассказывая о делах на стройке, о том, например, как накануне всех удивил толстяк Монтгомери, который на своей спине приволок целый противень яблочного рулета. В награду ему достался шквал аплодисментов, а он так забавно махал руками и тряс головой от смущения. Или, например, о том, как старая миссис Мортимер поднялась к строительной площадке (не без помощи двух племянников, Робби и Стинки, живущих со своими семьями с ней по соседству) с гитарой покойного мужа и устроила импровизированный концерт из песен собственного сочинения. Это было скорее трогательно, чем талантливо, но не в этом же дело! Восторженная старушка так взволновала строителей потрескавшимся голосом и странной, почти всегда туманной гармонией своих песен, что ей наговорили столько комплиментов, сколько она не слышала, должно быть, даже в юности. Энти смеялась этим рассказам, а больше тому, как они передавались. Йован Маркович был мастером слова. Ник тихо улыбался, не сводя, однако, глаз с лица старого приятеля своей матери. Однажды Нику всё-таки удалось побеседовать с ним наедине. У него закончилась микстура, которой Энти поила его раз в день после завтрака. На счастье Маркович оказался рядом и она, сложив у подбородка ладони, скорее глазами умолила его задержаться у Ника до её возвращения.
 - Ну что ж… – как-то растерянно проговорил Йован, и тут же шёпотом добавил: - Только ты уж побыстрее.
 - Я туда и обратно, - сказала Энти и побежала в аптеку.
     Йован присел на край стула и замолчал. Ник, не отрываясь, смотрел на него. Наконец, Маркович не выдержал и тряхнул головой:
 - Я вижу, сынок, что ждёшь момента остаться со мной с глазу на глаз. Ведь так?
     Ник молча кивнул.
 - Энти не будет минут двадцать, и за это время мне вряд ли удастся удовлетворить твоё любопытство целиком. Поэтому соберись и выбери из всех твоих «что?», «как?» и «почему?» самые острые.
     Ник задумался на мгновение и спросил:
 - Ты был там?
     Йован помрачнел.
 -  Ты был на Холме Айрин?
 - Я оставлю за собой право не отвечать на этот вопрос, сынок. Просто потому, что ответ потребует всей правды. Не ты, а я ещё не вполне готов. Прости...
 - Я мало понимал, что происходит на этой земле, когда приехал сюда, - начал Ник с растерянным видом. – Но был убеждён: когда приживусь, станет понятней и легче. Однако всё происходит с точностью до наоборот. Чем дольше я здесь нахожусь, тем меньше понимаю. – Ник улыбнулся уголками губ. – Меньше понимаю, но больше люблю.
 - В этом и есть чудо Изумрудного Холма, -  сказал Йован. – Поэтому я так стремлюсь сюда. Всегда, где бы не находился, думаю, что настанет мгновение и я выйду из автобуса и легко зашагаю по красной песчаной тропе между высоких сочных трав, где прячутся все тайны этого мира. Поверь мне, мальчик мой, нет сильнее момента, чем возможность ещё и ещё раз ощутить запахи детства, почувствовать беспечность и безудержность в уже изрядно закосневшем сознании, поверить, что тело опять становится молодым и упругим. Сказка не отпускает даже самого убеждённого циника и прожжённого материалиста. Сказкой пропитана эта земля. Легендами полнятся холмы и дубравы. Свежо и молодо бьются сердца тех, кто живёт здесь. Вот почему твоя мудрая мама отправила тебя именно сюда.
     Ник пожал руку Марковичу. Тот мягко ответил на пожатие.
 - Скажи, зачем ты уезжал в Лондон? Это было так необходимо?
     Йован поморщился.
 - Мальчик мой, ты задаёшь вопросы, на которые я не имею права отвечать. Скажу так: в Лондоне оказались дела, решить которые мог только я.
     Ник недоверчиво покачал головой. Маркович широко улыбнулся.
 - Сынок, я очень часто бываю в командировках в различных уголках Земли. Не мне решать, хочу я туда или нет. Меня зовёт туда долг. И ещё любовь. – Он прищурил глаз. – Я совсем не умею отказывать, грешен.
 - Ты влюблён! – Ник тихо рассмеялся.
 - Это не то, не то. Другая любовь. Я любил только твою мать.
 - Не обманывай меня, Йован. – Ник исподлобья посмотрел на Марковича. – Ты уехал в Лондон, чтобы оставить меня с Энти Мак Дэниел, а потом приехать и посмотреть, что из этого получилось.
     Йован, запрокинув голову, расхохотался.
 - Ну, и что же из этого получилось? - спросил он, вытирая выступившие от смеха слёзы.
     Ник сладко потянулся:
 - Получилось хо-ро-шо!
 - Ну и слава Богу.
 - Расскажи мне что-нибудь о матери, - попросил Ник, немного помолчав. – Ну, то, что я не знаю. А я подозреваю, что не знаю многого.
     Йован широко улыбнулся и откинулся на спинку стула.
 - Молли Роу Раферти... – с расстановкой произнёс он. – Она была дана мне словно в награду за многолетнюю службу. Я помню её пятнадцатилетней девочкой с пронзительными зелёными глазами и каскадом каштановых волос. Она часто дерзила мне и поднимала на смех. А я боялся выдать ей, что любил её больше и трепетней, чем мне положено. Правду сказать, она редко нуждалась в моём присутствии, хотя сама была уверена в обратном. Я никогда не  встречал более самостоятельной и зрелой девочки. Она и в пятнадцать лет могла бы удержать на своих плечах всю землю. Если бы это от неё потребовали. Многие считали её странной. И мало кто – прозорливой. Прозорливость эта шла от особых связей Молли Роу  с окружающим миром. Она видела его насквозь, когда как остальные наблюдали только радужную его оболочку. Поэтому с Молли Роу по большому счёту было трудно. Зато когда находился человек, смотрящий в ту же сторону, что и она, терялась даже необходимость в словах. Когда твой отец перестал существовать в пространстве вашей семьи, Молли Роу попросила меня найти место, где было бы можно спокойно собирать себя после потрясений подобного рода. Я к тому времени достаточно близко сошёлся со стариной Арнольдом Монтгомери, и он настоятельно рекомендовал мне Изумрудный Холм. Да я и сам, мотаясь по Ирландии и заезжая к Арни в его уютный «Селезень», понимал, что лучшего места для Молли Роу трудно сыскать. Единственной проблемой стало жильё. Свободных домов в деревне не оказалось. Снимать дом Молли Роу категорически отказалась. Ей нужен был свой собственный, где она смогла бы ощущать полную свободу. В доме, снятом пусть и на неопределённый срок, это невозможно. Незанятым оказался только небольшой особняк на вершине Изумрудного Холма. Особняк с очень нехорошей репутацией. Однако я подумал, что это даже к лучшему. Молли Роу всегда любила выстраивать отношения. Она сама говорила, что «всё сложится в творческую копилку». Мы выкупили этот дом, но я всё же предупредил её о возможной агрессии со стороны местных жителей. Она согласилась на всё и как всегда удивила меня. Я думал, ей потребуется больше времени, чтобы нейтрализовать соседей. Однако очень скоро Молли Роу совершенно расположила к себе всех обитателей Изумрудного Холма, начиная от свирепого терьера Дилли, живущего у хозяина мясной лавки Дона Грина, до сухой и недоверчивой Лоры Грейс, старой девы, ежедневно покупающей в аптеке целые пригоршни сердечных пилюль.
     Йован замолчал. Его чёрная бровь над чёрным глазом взмыла почти под чёлку и замерла, словно её подвесили за волосок.
 - Почему ты не бывал у нас в Петроваце? – осторожно спросил его Ник. – Я тебя ни разу не видел при жизни мамы. И сейчас мне это обидно.
 - Прости меня, мой мальчик, - грустно улыбнулся Маркович. – Мы встретились тогда, когда тебе это стало действительно необходимым. Молли Роу была рядом с тобой, и я не думаю, что ты нуждался ещё в ком-нибудь. И потом... – Йован остро взглянул на Ника и тут же отвёл глаза. – Я был у вас накануне самой смерти твоей матери. Я приехал рано утром. У тебя была бессонная ночь над постелью Молли Роу, ты крепко уснул. Мы с тобой разминулись тогда. Она поручила мне тебя. Она за тебя очень беспокоилась, зная твою к ней любовь и привязанность. Мы с ней решили, что здесь, в Изумрудном Холме, тебе будет легче перенести первые месяцы разлуки с ней. И, кажется, не ошиблись.
 - Она никогда не ошибалась.
 - Ну, может быть, совсем не часто, - улыбнулся Йован.
 - Скажи мне, - тихо сказал Ник, немного помолчав, - почему то, что со мной приключилось, и ты и Энти называете сном?
     Йован перестал улыбаться и как-то подобрался.
 - Ведь я помню свои ощущения. Они скорее напоминают болезнь, чем сон. Но и в болезни, если только она не сопровождаются бредом, человек может определить реальность от забытья. Я очень хорошо помню завтрак у Арнольда. Я и сейчас чувствую аромат кофе, который пил в то утро. Ну, и всё остальное... Я смог бы с точностью до самой мелкой детали восстановить картину тех событий. Так почему же вы предлагаете мне принять это за сон?
 - Есть некоторые происшествия, - медленно начал Йован, - которые ценны не богатством эмоций, а результатом воздействия на человека. – Он подошёл к окну. – Очень часто, пережив потрясение, намучившись и исстрадавшись, человек всё-таки благословляет его, потому что вместе с горем, иногда отчаянием, иногда физическим недомоганием оно открывает ему истину. Вот живёт на свете какой-нибудь Боб или Дэвид. По юности своей может и не задумываются о своём назначении. Но вскоре, и это неизбежно, на него словно глыба льда начинают сыпаться «как?», «зачем?», «для чего?». Это те вопросы, на которые Бобу или Дэвиду по-любому нужно ответить без посторонней помощи. Для того, чтобы ответить на них нужна самая малость: знать себя. Но ни Боб, ни Дэвид, живя под уютной крышей с хорошими родителями даже представить не могут, на что они способны. В этом случае процесс познания самого себя может затянуться и превратить благополучных юношей в пьющих слюнтяев. И тогда на помощь приходит случай. Экстремальный случай, который ставит Боба или Дэвида лицом к лицу со своими страхами, мечтами, подлостью, благородством, жизнью и смертью. И теперь всё зависит от выбора: в какую сторону качнётся маятник обнажённой души? Именно результат этого выбора по-настоящему ценен. Ты испытал это на вершине Холма Айрин. – Йован обернулся и, сощурив глаза, взглянул на Ника. – Ты испытал это на вершине Холм Айрин?
     Ник медленно кивнул.
 - Вот это самое важное,- щёлкнул пальцами Маркович. – А что с тобой произошло, явь или сон... Не думай, не сопоставляй. Это тебе ничто не даст, кроме бесконечной нервотрёпки. Просто возьми этот урок и сложи его в сердце своём.
     Йован подошёл к постели Ника  и присел на край, как делают родственники больного в клинике средней руки.
 - Что-то я устал сегодня, - вздохнув, произнёс Маркович. – А ещё на строительство идти.
 - Я читал в легенде, мать написала, - начал Ник, - что там обязательно должна быть часовня. Ты поэтому взялся строить её?
 - Брось ты, какая легенда, - махнул рукой Йован. – Просто пожилым людям Изумрудного Холма уже тяжело добираться до соседней деревни, в которой есть крохотная церквушка. Я давно уже хотел сделать это, да всё что-то мешало. А теперь и часовня будет и дорога к ней ровная.
 - А почему всё-таки на Холме Айрин? – не унимался Ник.
 - На Изумрудном стоит твой дом, - стал загибать пальцы Йован, - на Холме Семи Троллей – каменные изваяния, под сенью которых встречаются влюблённые. Они мне никогда не простят, даже если я просто воткну лопату в землю. На  Серебряном Ключе – роща, куда часто забредает Бобби Миллер, это его вотчина, я не имею права разрушать его уединения. Остаётся только Холм Айрин. У каждого из этих холмов своя жизнь, своё предназначение. Как у людей.
     За окном послышались быстрые шаги. Возвращалась Энти Мак Дэниел. Она вошла в дом, обросшая пакетами и пакетиками со всякой съестной и аптекарской всячиной. Ник попытался подняться с постели, чтобы помочь дотащить всё это до кухни. Его остановил суровый взгляд Энти и мягкая рука Йована, который сгрёб все пакеты в охапку и почтительно последовал за «маленькой хозяйкой».
     Ник откинулся на подушку, закрыл глаза и улыбнулся. С кухни доносились приглушённые голоса двух самых близких ему людей, за окном в листве старого дуба шумел ветер. Ник с удовольствием улавливал весёлые звуки стройки, которую затеял Йован Маркович на радость всем жителям изумрудного холма.
     Лёжа в глубоких подушках, он, конечно, не мог видеть, как по неровной тропинке Холма Айрин пробирается Энжи Монтгомери, младшая дочь Арнольда, неся в руке плетёную корзину со слоёными пирожками с курицей и грибами, с картофелем и удивительно нежный яблочный рулет, который в «Селезне» обильно посыпали сахарной пудрой. Энжи очень любила бегать на стройку с пирогами, а по пути мурлыкать песенки собственного сочинения.