Сокровище последнего атланта

         
                ПОВЕСТЬ

               
                Глава первая
               
                1 
       
         Радоваться нужно тому, что есть, а не печалиться о том, что было. Хорошо бы выучиться жить по этой мудрости, вот было бы житьё – сплошная радость.  Так думал он; порой корил себя за грусть-печаль о прошлом, но ничего с собой не мог поделать, да и не хотел. Тепло ему было от памяти прошлого, тепло и уютно. Золотыми цветами в душе зацветали костры далёкой молодости, широкие летние зори, умытые росами. Каждая находка археолога казалась теперь несметным сокровищем. Каждую  строчку грубого  шва на палатке он мог бы «процитировать» как строчку любимого стихотворения. Каждое слово учителя – седого профессора – долетая из прошлого, звучало  настоящим откровением и даже пророчеством. 
         Вспоминалось туманное утро в горах. Красный петух под ногами – костер – хлопотал малиновыми крыльями, золотыми шпорами позванивал.
          Солнце, погрязшее в густом тумане, светило  непривычно  – жутковато.
        -Надо же, - заметил он. -  Синее солнце. Будто подменили.
        Профессор Атлатов, которого студенты прозвали «Атлантом», подслеповато прищурился на восток и неспешно, негромко заговорил о такой дремучей старине – человеку непосвященному трудно    представать.
       -Во времена великих древних асуров солнце было синее! – неожиданно воскликнул профессор.   
       -Да вы что?! - Парень рот разинул.
       -Было, было, дорогой Михайло.
      Изумленные  глаза студента посмотрели на восход уже по-новому.
     -Синее солнце? А это хуже или лучше красного?
     -Лучше, я так  понимаю.
     -Ничего себе! – потрясенно прошептал  Михайло. - Вы никогда на лекциях ничего такого не говорили.
     Профессор пошевелил седыми, тучными бровями.
     -На лекциях всего не скажешь. - Он оглянулся на палатку. Там похрапывали. – Солнце… Оно и теперь ещё синее.
     - Да? - парень  сдержанно усмехнулся. - А мне казалось – красное.
     -Нет, дорогой Михайло. Синее! - заверил Атлатов.  - Это выглядит примерно так же, как если бы на синюю рубаху мы натянули красную рубаху палача. 
     -Ох, ёлки! Даже так?
     -Так, так, дорогой мой. 
     -А почему же солнце покраснело?
     -От стыда.
     -Вы шутите?
     -Шучу. Но в каждый шутке – есть доля шутки.  - Усмехнувшись, профессор погладил серебряный куст бороды. - Понимаешь, Михайло… Души людей в ту пору были чище. Думы были выше. Вот поэтому солнце было другого цвета. Только оно  ведь не сразу «от стыда покраснело». Во времена древних асуров, как я сказал,  оно было синее. Потом – во времена атлантов – стало фиолетовым. А теперь вот – красное.
     Михайло глубоко задумался, глядя в костер.
     -А дальше? – настороженно спросил. – Что будет с солнцем дальше?
     -А ты не догадываешься? – Профессор взял какой-то археологический железный скребок и, наклонившись над костром, вытащил  крупный красный уголь. - Вот, смотри.
     Уголь, остывая, заголубел и подернулся чёрными пятнами. 
     -Да вы что? – Глаза у парня округлились. - Неужели почернеет?
     -Очень даже может быть.
     -А когда? Как скоро?
      -Как только чёрные силы одержат победу.
      Они помолчали.
     -Кошмар! – прошептал Михайло, подбрасывая полено в костёр.
     -Нет, почему? Это жизнь,– спокойно продолжил профессор. – Мы же не пугаемся, что солнце красное. Сколько славных русских песен спето про него. Сам знаешь. А потом придут  певцы другие, и для них солнце чёрное будет таким же дивным и любимым, как для нас – солнце красное. Что поделать? Жизнь, она такая – многоцветная. - Профессор улыбнулся. - Жизнь вообще интересная штука, если в тебе самом есть интерес.
     -Нет, но солнце чёрное… вы меня извините! - парень почесал затылок. -  Я такое солнце не хотел бы воспевать, и  детям бы своим не пожелал.
     Профессор слабо утешил:
     -На ваш-то век ещё, быть может, хватит солнца красного, ну, а потом… Не знаю, не люблю загадывать. Знаю только, что от вас, от молодых,  тоже много зависит. Как постараетесь. - Оставляя грустную тему, профессор  поднялся и пошутил: - Ладно, Михайло, иди отдыхайло. Хотя бы часок. Нам ещё сегодня работать да работать на раскопе.       
               
                2

      Костёр почти погас – ленивый тёплый ветер заплетал последнюю косичку тёмно-голубого дыма.  Река под обрывом глухо гомонила голосами русалок и водяных – так, по крайней мере, казалось романтически настроенному парню. Из туманного леса доносило крепким духом разнотравья. Цвели подорожники,  тысячелистник, пижма, которую здесь называли дикой рябиной. Земляника поспевала. По берегам, по вырубкам, опушкам и оврагам пламенели кусты малины. Цветы раскрывали медовую кладезь – первая пчела уже просверлила воздух. И первая какая-то пичуга, похожая на иволгу, проснувшись, стала громко  славить  нежную  зарю – звук чистой флейты, переливаясь,  порождал переливчатое эхо за рекой. И поползни, и трясогузки, и дрозды, и синицы; стрекозы, бабочки  и затаившийся в травах кузнечик  – все они как будто наперегонки  начинали стихословить жизнь, любовь.
     Как тут заснёшь?
     Михайло сбегал в березняк, сапогами собирая медовую пыльцу. Затем потоптался возле палатки девушек. Покашлял, привлекая внимание.
     -Надя! – шепотом спросил. - Не спишь?
     -Проснулись,– послышался улыбчивый голос. – А вы  там что, всю ночь с Атлантом небо держали на плечах?
      -Пытались. – Парень тоже улыбнулся.
      -Михайло, ты сам двужильный, так  старика пожалел бы.
     -Да ла-адно! - Он отмахнулся. -  Этот старик ещё семерых молодых загоняет! На вот, держи. На завтрак.
     В палатку просунулась рука, сделанная ковшом.
     -Ягоды? - восторженно взвизгнули девушки.  - Ой, спасибо! Откуда?
     -С магазина. 
     -Ой, какая прелесть! Вкусно!
     -Так это же не всё, Надежда.
     -А что там ещё?
     -Да вот! Только, смотри, не обожгись!
     И Михайло просунул в палатку золотисто-пламенный цветок, осыпанный зябкими росинками, одна из которых упала на камень – отскочила искрой. 

      Годы прошли с той поры. 

      
Глава вторая
               
           1
               
         Михайло Фотьянович Молодцевой много лет проработал в археологии. Красноярский край исколесил, Туву,  Горный Алтай;  на якутской вечной мерзлоте «шагал по следу мамонта» – всего не перечесть. Раскопки для него были  пламенной страстью, а впрочем, нет – страсть перегорает и проходит.  Раскопки – это была настоящая, полнокровная  жизнь Молодцевого. А жить он умел – жадно, дерзко, азартно  и широко. Поэтому можно представить, что с ним случилось после развала советской страны, когда археология  катастрофически стала хиреть – наряду со многими другими хорошими делами и замыслами. Что говорить! В то время – на обрыве двадцатого столетия – стольких ребятишек с водою выплеснули, что не дай бог.
      Тяжело признаваться, но факт – Фотьянович сломался в ту пору. Точнее – треснул. Так треснул, как скала могучая трещит по швам после убийственной тонны тротила, открывая внутренние слёзы – родники. Он крепко, отчаянно стал  засандаливать. Наверно, подсознательно хотел себя угробить, но здоровье было несокрушимое – водки не хватало даже для того, чтоб с ног свалить. Он только страшно обрюзг, опустился. Мешки под глазами висели – грубая дряблая кожа  была  как мешковина.
        Спасательным кругом в то время для него оставалась только Надежда, единственно любимый человек, жена – самое большое сокровище  археолога. Голубоглазая, доверчивая, кроткая Надежда  была младше его на восемь лет. Точёная, русоволосая, щёки пахли  медовым яблоком. Фотьянович боготворил жену, почти всегда прислушивался к её словам, советовался как по работе, так и вообще…
         Однако в последнее время их отношения стали меняться – не в лучшую сторону. Михайло Фотьянович за собой заметил такую печальную штуку –  даже в глаза жене старался не глядеть. Дожился.
         Надежда терпела. 
         Встречая мужа на развези, спрашивала  сдержанно:
        - Может, хватит? А, Михайло Пьянович?
         Он сопел, повторяя любимую присказку: 
          -Всё будет молодцом!
          -Когда?
          Осторожно, будто боясь поломать, он прижимал драгоценную женщину и с поцелуями лез. Разогретый выпивкой, пропахший табаком – он был откровенно неприятен. Жена отстранялась под хорошим предлогом: то картошка пригорала на плите, то вода из ванной убегала – кран закрыть.
      Фотьянович пережидал, когда она освободиться и опять норовил осчастливить медвежьими ласками.
           -Надежда! - рокотал он. -  У меня осталась одна только Надежда!  С большой буквы!
           -Чего уж так-то? Слишком пессимистично.
           -А вот так. Из песни слов не выкинешь.
           -Из какой такой песни?
           Он был начитанный, внутренне тонкий мужик – при всей своей  грубой, вероломной фигуре. Поскрипев зубами, он шептал:


                Будь со мною ласковей и проще,
                У меня осталась ты одна!
                Дом сожжён  и вырублены рощи,
                И пропала милая страна…

         Отодвигаясь от него, жена говорила:
        -А по-моему, ты врёшь.
        Выпучив соловые глаза, он оскорблено хрипел:
        -Кто?  Я? Надея! Да ты чо…
        -Конечно, врёшь. У Набокова первая строчка и последняя написаны по-другому. «Будь со мной прозрачнее и проще». 
        -А-а! Ты в этом смысле? Ну, может быть, и переврал. - Он похохатывал. - Попей с моё!
         Надежда  горестно качала головой.
       -Оно и видно. Что за фингал под глазом?
       -А! Пускай не лезут! - Он отмахивался.- Выхожу из кабака, а они вдруг лезут…       
       -Да кто полез-то?
       -Ну, эти – ступеньки. Прямо в рожу с крыльца…
       Жена вздыхала.
       -Вот я и говорю, не хватит ли? А то перед дочерью стыдно.
        Молодцевой замыкался.
       -А вот это уже запрещенный приём!
       -Никакой это не приём. Это так и есть.
       -Ну, хватит.
       -Что – хватит? Это не мне – тебе уже хватит. Сколько ты будешь  слюнявиться?  «Там я работать не могу, тут не хочу». Ты принципиальный, а  нам как жить прикажешь, Михайло Пьянович? – И в глазах, и  в голове Надежды подрагивали слёзы. 
      Он поднимался. Мрачно глядел в окно.
       -Пойти, что ли, какую-нибудь лавку подломить? – шептал, направляясь к порогу. - Магазинов развелось, как собак нерезаных.
        Посмотрев на телефон, жена что-то вспомнить пыталась.
         -Тебе звонили.
         -Кто?
         -Ну, этот… Как его? Который с дуба рухнул – миллионером стал.
         -Дубовицкий?
         -Да, он самый.
         Михайло Фотьянович остановился возле двери.
         -А чего ему надо?
         -Не знаю. Мне показалось, он тебе работу предложить собирается.
         -Да ну? Что за работа?
         -Без понятия. Ты бы съездил, поговорил. Дубовицкий, он хоть и с дуба рухнул, а  видишь, как развернулся. Деньгами так и сыпет. 
         Муж  задумался, глядя в пол.
          -Это не он развернулся. Он просто пешка в большой игре.
          -В какой такой игре?
      -А вот в этом ещё надо разобраться,- сказал Фотьянович, выходя за дверь.

                2

       Осень была на дворе. Земля остывала. Глубокая грязь по ночам каменела на кривых дорогах. Последние птичьи караваны тянулись на Юг.
        Молодцевой, не мигая, долго смотрел на закат. Чёрные тучи, землистыми комками завалившие солнце, превратили его в грязновато-серый диск, покрытый бледными пятнами.
         «Неужели? - Он вздрогнул, вспоминая. - Неужели прав профессор? Сгорает, чернеет солнце? Где он, кстати, наш древний Атлант? Жил где-то в Москве, говорят. А теперь? С хлеба на квас, поди, перебивается. Государству нашему теперь ни атланты, ни таланты  не нужны. Теперь другие ценности на прилавках сердца и души. Смешно, и грустно всё это».


                Глава третья
               
      1

           И смешно, и грустно  было наблюдать, как сползает  старая кожа с бывших советских людей и нарастает «новая русская». В те годы многие в России стали усердно заниматься поиском своих благородных корней, разведением и выращиванием своего «родового древа». Люди старательно искали – да и теперь ещё никак найти не могут – истоки своего аристократизма и дворянства. Из грязи люди беспардонно лезли в князи, в палату лордов, а посмотреть кой на кого, так, боже мой: какая там палата лордов – «палата мордов», или  палата номер шесть.
       И всё-таки  нельзя не считаться  с действительностью. Время соцреализма закончилось. ХХ век не просто ушёл из России –  громко дверью хлопнул, так, что полетела штукатурка, и полетели клочки по закоулочкам. Революция грянула. В Москве   загрохотали танки по  брусчатке, красные знамена в грязь попадали, напоминая  обезглавленных петухов, бестолково бьющих крыльями. И пошёл  большой  переполох  по российским городам и весям. Перепуганные товарищи – пускай не все, но многие! – торопливо жгли партийные билеты, вчера ещё казавшиеся дороже золота.
      Среди тех, кто благоразумно спалил свой партбилет и «пепел съел» оказался молодой, но ранний  Валентин Дубовицкий – розовощекий комсомольский работник, которого друзья и товарищи  прозвали не иначе как «Валентяй». Советская власть открывала перед Валентяем великолепные перспективы, которыми он отчасти успел воспользоваться, но власть великой новой демократии давала   ему столько – одному не унести, нужны помощники. (Вот почему он искал Молодцевого). Раньше Валентяй был   бледноватый, поджарый, а в последние два-три года  – жирком оплыл, порозовел, повеселел. Здоровье так и выпирало из него –  тройным подбородком.  Многие удивлялись тому, что Валентяй «с дуба рухнул и стал богатым». И очень не многие знали, где находятся корни «Валидуба».
      Время от времени в сибирский город приезжал представитель московской головной конторы – некто Геннадий Евгеньевич. Тихий, неприметный человек, он привозил договоры, инструкции, рекомендации. А  иногда – килограммы наличности, пахнущие типографской краской, аккуратно упакованные в дипломат. Вокруг него ходила уйма слухов – о богатстве, о принадлежности к «Ордену Чёрного Мага». Что тут было правдой? Что – сплетней? Местная журналистская братия пылала горячим желанием встретиться и «попытать» столичного  гостя, но Геннадий Евгеньевич не любил светиться перед кинокамерами и фотоаппаратами, поэтому практически никто его в лицо не знал. Правда, кое-что всё же просачивалось на страницы местной прессы, да и не только местной. 
        Немало шуму, например, наделал один прелюбопытный, хотя и трагический факт: летом 1999 года московский рейс разбился над сибирскими горами. Дубовицкий жутко расстроился и мысленно похоронил Геннадия Евгеньевича. Позвонил в Москву, в головную контору, чтобы выразить соболезнование. И каково же было изумление, когда трубку поднял сам «покойник». 
      -Простите, но вы же… - залепетал Валентяй, -  вы же тем рейсом летели, который…
     -Нет, - холодно ответили издалека. -  Я летел другим рейсом. Я поменял билет, как будто чуял. И вообще… - Трубка сердито засопела. - Я занят.
      «Странно! - соображал потом Дубовицкий. - Я до самого трапа его проводил. Не мог он билет поменять. Так почему он остался живой? Тьфу, чёрт! Как будто я хочу, чтоб он разбился! Пускай живёт, конечно. Он и сам живёт и мне даёт хорошую возможность».
 
         2

      Знакомство у них было шапочное, поэтому показалось диковинным: зачем вдруг Валентяю понадобилось разыскивать  бывшего археолога.  Теряясь в догадках, Молодцевой вскоре выбросил из головы все размышления на эту тему.
      День прошёл, другой, и поздно вечером жена напомнила:
  -А чего ты не едешь к нему?
  -Ты про кого?
  -Ну, про этого, про Дубовицкого. Он же снова звонил.
   Помедлив с ответом, Фотьянович признался: 
   -Не нравится мне этот Валидуб.
    -Какой Валидуб?
    -Так он же контору недавно открыл. - Фотьянович развёл руками, изображая размах конторы. - Называется скромненько так: «Валидуб».
    -Аббревиатура, что ли?
    -Ну, да. «Валентин Дубовицкий».
    -Вот молодец какой! - Жена приятно удивилась. - А что за контора?
    -А чёрт её знает! - Муж  не скрывал раздражения. - Лес рубят – щепки летят!
     Надежда строго посмотрела на него.
     -А что ты усмехаешься? Человек работает.
     -Пускай работает. - Молодцевой пошевелил плечами-валунами. - Я не мешаю. Хотя надо бы…
     -Что – надо бы? – не поняла жена.
     Фотьянович не стал вдаваться в тему.
    -Надо, говорю, конечно, съездить, спросить, что за работа. 
     Жена обрадовалась.
     -Так вот и я про то же говорю. Позвони. Чего тянешь?
     -Куда звонить? На деревню дедушке в тайгу?
     -Почему? Вот номер, он оставил.
     -Ну, так бы и сказала сразу.
     -А чего ты злишься?
      -Кто? Я?
      -Ну, не я же. Человек ему работу предлагает, а он…
       -Да позвоню я, позвоню! - Молодцевой занервничал, сам не понимая, почему. - Теперь-то уже поздно, а завтра с утра обязательно.
      -Он сказал, что можно звонить в любое время.
      -Даже так?
      -У них там диспетчерская служба. Они ему передадут – он перезвонит.
      -Ты смотри-ка! - Молодцевой  покрутил головой. – Такие подробности, тонкости. И долго ты с ним беседовала? 
      -Ты что – ревнуешь?
      -Боже упаси. - Фотьянович покрутил перед глазами бумажку с номером. - Ну, хрен с ним. Сейчас позвоню.
      -Миша! Ты за языком своим следи. - Жена рассердилась. -  А то ты уже и при дочке трёхэтажным матом не стесняешься…
      Раздувая ноздри, Молодцевой что-то резко хотел ей ответить, но вместо этого взял карандаш, чтобы номер набрать – пальцы у него были такие крупные, что не входили в дырки телефонного диска.
       Утром Фотьянович поднялся рано – за окнами только-только начинало брезжить. Стараясь не разбудить жену и дочку, он выпил кружку горячего крепкого чаю, старую штормовку натянул на свитер с глухим воротником – и широким шагом двинул со двора, мерцающего гололёдом.

         3

        Весна робко  ходила по окрестностям — топтала  сырые сугробы. Лёд на реке, на чистых продувных местах, отпотевал, маслянисто поблескивая на солнцепёках. Белые шапки падали с кедров и сосен. Белки в глубине тайги затевали свадебные игрища. Медведь – из тех, что наиболее нетерпеливый – морду уже из берлоги высовывал. С каждым днём весна смелела, зажигала снег за городом и  в городе, обнажая приметы современной России. На обочинах и прямо на дороге, по которой топал Фотьянович, валялись  фигурные бутылки  с  иностранными этикетками, напечатанными  где-то в  подпольном цехе за границей – то бишь, за границей соседнего района или соседней области. Там и тут на глаза попадались разноцветные фантики от презервативов,  раздавленные пустые пачки из-под сигарет. Не редкостью была тут позеленевшая отстрелянная гильза от “Калашникова”, от “Макарова” и от крупнокалиберного «Кольта». Вытаивали пучки собачьей шерсти и закаменевшее добро, с первой оттепелью так благоухающее — без противогаза  скоро не пройдешь.
      Михайло Фотьянович долго стоял на пустой остановке, перетаптывался, дожидаясь автобуса. «Придёт ли вообще? – уныло думал он. - Теперь с бензином постоянный перебой».
      Небо светлело.
      Мимо него промчалась лихая иномарка с горящими фарами – тормоза на повороте взвизгнули. Молодцевой случайно  обратил внимание на эту машину. (Там, за стеклами тоже обратили внимание на него). На  повороте, где скрылась иномарка,   торчал железный полу сгоревший скелет торгового павильона. «Ещё один товарищ   имел неосторожность показать свой гонор, - догадался Молодцевой. - Кто-то какому-то хану «законную» дань отказался платить».
      Автобуса не было, и Фотьянович засомневался: а надо ли вообще переться к этому Валентяю?  Он уже готов был развернуться и уйти. Но в это время иномарка с протяжным визгом  затормозила неподалёку от остановки –  возле обшарпанной пятиэтажки, на крыше которой  метровые сосульки торчали угрожающими копьями.
       Парень, выйдя из машины,   хлопнул дверцей. Пудовая   сосулька   вздрогнула на крыше и обломилась – пролетела, просверкнула, играя серебром –  чуть не пробила голову Фотьяновича. За спиной раздался стеклянный грохот. Но Молодцеватый даже не оглянулся – принципиально.
      -Хорошие нервы! – отметил парень, вышедший из машины.
      -Железные, – согласился второй. - Это он. Иди, спроси.
      -А почему не ты?
      -Ну, ты ведь уже вышел.
      -Я по нужде.
      -Ну, ладно, время дорого. Иди.
      Подойдя к Фотьяновичу, парень извинился, спрашивая имя и отчество, потом сказал: 
      -Автобусы не ходят, поэтому нам приказано встретить вас и доставить.
      -Меня? Приказано? – хмыкнул Фотьянович. – А где конвой?
      -Нет, ну серьёзно. Шеф приказал.
      -А кто шеф-то?
      -Валидуб. Ну, в том смысле, что…
       Молодцевой не удержался от хохотка.
      -Ну, ты, смотри, что делается! А я уж, было, уйти хотел.
      -Нет, вы уж, пожалуйста, в машину, а то нам попадёт.
      Мужчина задумался, спрятав руки в карманы.
      -А сильно попадёт?
      -Да мало не покажется.
      -Ничего, всё будет молодцом, - заверил  он, сгибаясь в три погибели, чтобы втиснуться в легковушку.  - Ну, погнали. Наши городских. Как только вы, соколики, успели – я уже нацелился домой.

 Глава четвёртая

                1             
         

       Двухэтажный коттедж нахально расселся на речном берегу – на  поляне среди кедров и сосен. Коттедж  был украшен изысками, выдающими вульгарный вкус хозяина. Чуть красивей, чем седло на корове, на этом коттедже смотрелся аляповатый модерновый балкончик. Ни к селу, ни к городу приляпан был классический римский портал. Архитектор поначалу вежливо пытался  толковать Дубовицкому о некотором несоответствии различных стилей и эпох, но потом махнул рукой: «Хозяин –  барин. Если не баран».
      Во время строительства Дубовицкий широко развернулся – щепки до другого берега летели. И  теперь в этой  каменной крепости чего только не было: русская парилка, финская сауна, плавательный бассейн, роскошная гостевая, украшенная  медвежьей шкурой, тренажерный зал. Даже псарня тявкала и рычала в дальнем углу – Валентяй был заядлым охотником.
     Местечко для коттеджа было выбрано – одно из  живописнейших  в округе. В советское время любили сюда прикатить на электричке грибники,  поклонники душистой дикой ягоды – только наклоняйся, не ленись. Но более того – художники стремились на этюды, чтобы целыми днями вальсировать возле  мольбертов,  зачарованно глядя в ту сторону, куда теперь выходят окна особняка; залюбуешься  дивным пейзажем.
       Художников теперь не видно здесь. Кругом  «нарисовались» огромные  заборы – кирпичные, бетонные, дощатые. Железным хмелем опутала заборы  колючая проволока. Породистые псы ленивым сытым  лаем, будто матерком,  обложили окрестную тишь, пугая белку, дятла, бурундука. Было время: сохатые по глубоким снегам приходили на этот берег – большими, тёплыми и добрыми губами сохачи теребили студёные стожки с пахучим сеном, с поблекшим цветком, таящим в себе ароматы минувшего красного лета. В первые годы, когда в  особняках справляли новоселье, добродушные лоси по привычке тянулись к реке. Могучие быки грудью пахали сугробы, рогами сбивали с деревьев настывший косматый куржак. И вдруг –  натыкались они на острый огонь  карабинов. Доверчивых,  неповоротливых сохачей расстреливали   прямо с крыльца – почти в упор лупили, в перерывах смачно  покуривая и потягивая дорогой коньяк. После «охоты» прямо тут же, во дворе, готовили шашлык, наспех обдирая шкуру,  разделывая тушу и выбрасывая кишки под обрыв, где скоро скопилась такая  помойка — жутко смотреть, когда на катере или на пароходе проплываешь мимо «дворянского гнезда».
       Разбойная охота процветала лишь первые годы, потом народец утихомирился, но сохачи уже сюда не забредали. Зверьё вообще довольно скоро сообразило: надо отсюда тикать по добру, по здорову. Бурундуки пропали, зайцы. Глухари улетели подальше. Перевелись доверчивые белки, ещё недавно бравшие гостинцы прямо из рук. (Некоторые белки успели уйти, а большинство из них попало в лапы воронья, расплодившегося  на помойках).  В общем, теперь тут было тихо как на кладбище – ни людей, и ни зверей. Лишь иногда зимой неподалеку в соснах – с пригорка на пригорок – размашисто шаркал на лыжах какой-нибудь дачник с мешком за плечами, охотник или рыбак, до полусмерти задубевший на морозе.
      И Молодцевой в эти места заглядывал.
       Неподалёку находился дачный посёлок, где у Фотьяновича был кособокий домишко. Был, да сплыл. Сначала домик разграбили, а потом сожгли бродяги или подростки, вчерашние  советские пионеры, ставшие пионерами Фенимора Купера – искателями приключений и лёгкой наживы. Когда ещё домик был жив, Молодцевой на электричке ездил летом, а зимой гонял сюда на лыжах, отпугивал «пионеров». Бывало, он пилил по снегу – неподалёку от большого красномордого коттеджа Валентяя Дубовицкого. Останавливаясь дух перевести,  сморкался, глядя на кирпичного урода, претендовавшего на «новую русскую» классику в архитектуре. «Везет же людям! – усмехался он, лишенный зависти. - Откуда гроши у этой воши?»          
       С тех пор, как дачный домик превратился в груду головёшек, Молодцевой в эти места не наведывался – душу травить не хотелось, да и некогда было  в ежедневных заботах о хлебе насущном.         
       И вот теперь – по весенней, утренней дороге – он приехал сюда в компании каких-то странных гавриков, которые прилежно  выполняли волю своего хозяина.          
 

             2               
   
      Солнце, поднимаясь, пригревало, – и вешние снега уже горели так, что ближайшая горбушка берега и сосны с кедрами вдали – всё  помаленечку затягивалось голубоватой дымкой. Да ещё под берегом курилась  полынья – белый пар клубками валился на дорогу, мешал сосредоточиться зоркому глазу телохранителя.
       Рудольф Ржавяка – телохранитель хозяина – стоял с биноклем возле окна. Высматривал кого-то. В прошлом это был  спортсмен – хороший, волевой, едва не добравшийся до Олимпа. Какое-то время он занимался мелким криминалом, а потом его к рукам прибрал преуспевающий Дубовицкий. В городе  и за пределами  Ржавяка был известен под какой-то не очень козырною кличкой – Пельмень. Хотя – ничего тут странного. Вместо ушей у парня  были мясистые «пельмени» с дырочкой – такие нередко случаются у людей, много времени и сил отдавших классической борьбе.
     Опуская бинокль, телохранитель доложил:
     -Едут!
     Валентяй на это не обратил внимания. Он был занят зубочисткой. Вынув деревянную иголку из специального приспособления, стоящего на столе, Дубовицкий поковырялся в зубах. Деревянная фитюлька поломалась. Валентяй презрительно сплюнул – посеребренная плевательница блестела в сумрачном углу.
      -Пельмень, что за продукт мы производим? – заворчал он. – Никакого, понимаешь, знака качества.
     -Какой продукт? – не понял телохранитель.
     -Зубочистки.
     -А что? Нормальные. Мне так понравилось.
     -Да это же – дерьмо на палочке.
     -Шеф! Так надо это – дать команду. Или лучше того… - Ржавяка взмахнул кулаком. – В зубы дать сволочам.
     -Сиди, советчик, – усмехнулся Дубовицкий и посмотрел на початую бутылку водки. Там, на цветной этикетке, восседал бородатый Гришка Распутин – сверлил суровым глазом.
     Ржавяка уловил душевное томление хозяина. Подошёл к столу.
     -Вам ещё плеснуть?
     Дубовицкий пребывал в сомнении.
     -Ну, если только двадцать грамм.
     -Как скажете.
     Валентяй задумчиво подмигнул Григорию Распутину и что-то вспомнил.
     -Знаешь?- Он ногтем постучал по этикетке.- После этого могучего старца остался… Кха-кха… Сушеный банан.
     -Какой баран?
      -Сам ты… Я сказал, банан. Приличного размера, между прочим.
      Ржавяка посмотрел на шефа, проследил за его руками, изобразившими «банан».
     -Да вы что? Это как же – остался? Он же помер, Гришка-то?
     -Сатана бессмертен! - напомнил Дубовицкий, и почему-то подумал про столичного босса. - Сатана ведь нужен людям, вот в чем штука. Но я не об этом. Один московский мой приятель в последнее время пропадает  по заграницам. Был, говорит, недавно в районе Большого Лос-Анджелеса. Там жила когда-то Матрёна Распутина-Соловьёва. Дочь Гришки Распутина. И вот представляешь, в доме у неё в коробке из красного дерева хранился этот – как его звать-величать по научному?
     -Ху… Хунвейбин? Или как?
     -Ты, Пельмень, глаголешь языком народа. А как по научному?
     -А у меня всего три коридора.
     -Пенис, вроде бы так, - вспомнил Валентяй. - В общем, хрен, который не слаще редьки. Распутинский корень, похожий на сушеный банан. Сохранился. Представляешь? Матрена померла в 1977 году, а мумию эту, говорят, завещала  государству российскому.
      -Ну, теперь понятно, почему это дело у нас – на государственном уровне! - Ржавяка ухмыльнулся. - Неспроста наша Дума думу думает по поводу того, чтобы узаконить б… Или как по научному?
      -Легализовать проституцию, - подсказал Дубовицкий. - Но вернёмся к нашим бананам. Матрёна померла, а хозяйство Гришки Распутина завещала нашему отечеству. И вот  мой товарищ теперь собирается купить этот самый банан.
      -Святое дело! - подобострастно согласился Ржавяка. – Деньги надо же куда-то вкладывать.
      -Пельмень! – скривился Дубовицкий. – Ты сам-то хоть понял, чо ты сморозил? Разве это вложение капитала? Вот мы скоро тут развернёмся – вот это будет настоящее вложение! С отдачей!  Книги будем печатать! Москва нам даёт «добро», чтобы народ не ворчал, что мы  задаром продаём тайгу.
Ржавяка снова взял бинокль, покрутил колёсико, наводящее резкость.
-Шеф! Они приехали. Он уже идёт.
Дубовицкий  лениво посмотрел на телохранителя.
-Кто идёт?
-Идиёт! - скаламбурил Ржавяка. - Молодцевой припылил. Вы машину за ним посылали.
-А! Молоток-то? Молот! - Дубовицкий поднялся, посмотрел за  окно. - Здоровый чёрт. 
-Да, ну! - несколько ревностно произнес телохранитель. - Видали здоровей!
-Ну, приглашай в кабинет. Ни сна, понимаешь, ни отдыха, - пожаловался Валентяй. -  У людей выходной, а тут – всё идут и идут. Как ходоки до Ленина.


                3       
 
       Тёмные ночи стояли над городом, воровские какие-то ночи. Электричество старались «беречь», хотя неподалёку стояла гидроэлектростанция, затопившая чертову уйму плодородных земель. Ну, с этими «гидрами», в общем, понятно. Электрическая кровь идёт на Запад – мы же добрые, щедрые, хлебосольные русские доноры. Зажженных фонарей теперь на улицах ночного города – даже с фонарём в руке не сыщешь. Мало того – на небе ни луны, ни звёздной крошки не видать. Почему такое небо стало над Россией? Атланты, может быть, устали? На перекур ушли? Или в пивную? Раньше вроде бы ночи над русской землёй были гораздо светлее. А теперь, бляха-муха,  черней, чем у негра за пазухой.
        Примерно так ворчал Молодцевой, по темноте кое-как притащившись до дому, пьяно икая и грозя кому-то кулаком.
        Жена ему с недавних пор стелила отдельно.
        Фотьянович грузно и долго ворочался – видно, что-то его беспокоило, не давало заснуть. Надежда  с пьяным мужем вообще старалась не разговаривать, а тут не утерпела.
        -Миша, ты не спишь? Ну, как съездил?
     Он глухо прорычал:
     -Нормально.
      -Устроился?
     -Угу…
    -Я так и поняла, что ты хлобыстнул на радостях. – Жена  облегченно вздохнула. - Ну, спи, завтра утром поговорим.
    Наступило утро, но разговора не было. Они сидели за столом, хлебали чай. Глазами кололи изредка – один другого. Жена терпеливо ждала, а Фотьянович упорно помалкивал насчёт работы. Говорил о чём угодно – о погоде, о предстоящих каких-то выборах в Москве, о том, как дорожает доллар, нефть. И только о работе – ни гу-гу. А когда жена сама стала расспрашивать – Фотьянович странно как-то набычился, громко сопел, сверкая глазищами, припухшими с похмелья. И наконец-то выдавил сквозь зубы:
    -Да пошёл он с этой работёнкой!
    Надежда в лице изменилась.
     -Опять «пошёл»? Я думала, ты на радостях выпил, а ты… А Валька этот? Он предлагал тебе работу или нет?
     -Предлагал.
     -Ну и что?
     -Ничего.
     -Ты нормально можешь объяснить? - Жена пристукнула чайною чайкой  о стол. - Что, опять мешают принципы?
     -Не-е… Работёнка на этот раз – душевная. И денег у нас будет – не меряно! - Вспоминая вчерашнюю встречу, Фотьянович стал рассказывать издалека: - Этот сибирский Валидуб… Он давай мне про дзюдо, про карате лекции читать. Я говорю,  а причем тут дзюдо? Я тебя могу  без всякого дзюдо уделать так, что дзю-после  делать уже будет нечего.
     Нахмурившись, Надежда перебила:
    -Так что за работа?
    -А ты ещё не поняла? - Молодцевой вздохнул. - Работёнка весёлая. Рэкет.
     Жена, соображая, помолчала.
     -А это что такое?
          -А ты не знаешь? Отстала, мать, от жизни. Это – как бы тебе нежнее сказать?  Интеллигентный разбой.
          Надежда изумленно уставилась на него.
          -Объясни.
          Он популярно ей растолковал. Потом добавил:
          -Самая непыльная работа в демократическом обществе. Может, пойти? Вот уж точно озолотимся.      
          Выходя из-за стола, Надежда посмотрела на иконку, стоящую в углу.
          -Тогда уж лучше в монастырь, чем такое позорище.
          -Куда?
          -Ты что, забыл? Монах-то приходил. Горбатенький такой. Вон ту иконку подарил.
          -А-а!  Этот,  как его, Савва?
          -Саваатей, - уточнила жена. 
          Они поговорили о Свято-Горском монастыре, года три как восстановленном в горах. С недавних пор среди монахов был у них знакомый – двадцатидвухлетний Савватей, убогий, судьбой обиженный. С полгода назад Савватей в город приезжал по мирским делам, в гости к ним зашел; разговорились, и горбатенький монах с неожиданным сердечным жаром стал приглашать – трудно, мол, сегодня жить в миру, вы лучше к нам приходите.
               
                4      

    Решительно отказавшись от крупных, но дурно пахнущих денег, он продолжал  батрачить, где придётся: то в речном порту под разгрузку подставлял  богатырскую спину, то на железной дороге мешки с цементом перекидывал играючи. Всякую трудовую копейку Фотьянович  исправно приносил домой. И, тем не менее, керосинил каждый божий день. Пил, не зная, куда себя деть в этой новой России, словно бы сорвавшейся с цепи и ошалевшей от свободы – страшной вседозволенности.  Пил, не теряя голову. Мрачнел, ковыряя глазами очередную прокуренную забегаловку.
     -Пропала держава! – цедил сквозь зубы.
         Те, кто был рядом, пробовали спорить.
        -Да почему пропала-то? Живем, хлеб жуём.
        -Корова тоже так живёт, – парировал Фотьянович. – Охапку сена ей дадут, она и счастлива.   
        -Дядя! – гудели рядом. - Да брось ты…
        Поворачиваясь, Молодцевой легко приподнимал мужика  – рубаха затрещала.
         -Бросить? А, муравей?
         Болтая ногами в воздухе, «муравей» возмущенно кричал:
         -А ну, поставь, где взял!
         Осторожно возвращая человека на пол, он говорил с отеческою лаской:
          -Живи! Кислоту выделяй.
         -Какую кислоту?
         -Муравьиную. – Запрокинув голову, Фотьянович дураковато хохотал, обнажая крупные зубы, похожие на белые клавиши рояля. Пустые пивные кружки, стоящие перед ним, наполнялись гулом и оттуда шумной шрапнелью брызгали испуганные мухи.
            Жутко было смотреть на мужика – «в золотую пору зверского загула». Воспалённое лицо покрывалось пятнами белой штукатурки. Набухшие глаза, опутанные кровяными прожилками,  наружу лезли – внутричерепное давление доходило до критической отметки. Рубище от пота становилось мокрым на «пригорке» – на широкой выпуклой груди. Рубаха слякотно приклеивалась к рёбрам, проступающим на манер штакетника.  Видно было, как за тем «забором» старенький ситец пугливо трясётся под крупным соском сургучного цвета. Работа могучего сердца –  да какая там, к черту, работа,  кошмарная каторга! – напоминала беззвучный бой тупого двухпудового молота, уставшего ковать своё несчастье.               
      Молодцевой осознавал, что скоро он морским узлом завяжет с этим вшивым питиём, но страшная инерция, которую набрал его могучий организм и раскаленный русский дух – эта силища, как паровоз, тащила и тащила его по кабакам,  забегаловкам, по рюмочным и всяким другим заведениям, предназначенным для утраты здоровья и совести. А таких заведений подозрительно много стало в новой России со старыми дырками. В таких заведениях  Молодцевой, имея в кармане только вошь на аркане,  зарабатывал на выпивку весьма оригинальным образом. Он кулаками крушил кирпичи. (Его прозвали «Молот»). Кроме того, мог  при помощи ногтя разбивать толстенные пивные кружки. Толпа зевак стонала от умиления. В награду ему наливали.
     -Ну-у! Разве это награда? – Он кривился. – Это насмешка!
     -Мало, что ли? – удивлялись. – А сколько тебе на халяву? Может, в тазик плеснуть?
    -В тазик? - Он что-то вспоминал и поднимался. - Пожалуй, пора.
    Тазик наводил его на мысль о русской бане.               

                5
               
  Чистый, телом и душой несказанно просветлевший после бани – Михайло Фотьянович становился картинно  красив.  Глаза поражали морской глубиной и размахом печали. Твердой походкой он снова зачем-то приходил в забегаловку. Сидел за столиком, курил, наблюдая за вчерашними своими «друганами». К нему подсаживались, выпивку подсовывали. Отодвигая посудину, Фотьянович глубоко задумывался над житьём-бытьём, и порой добирался до той высоты, до той сокровенной минуты, которую  подметил и воспел поэт:

Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда –
Раздумья его об Отчизне
Сияют в душе как звезда.
 
        -Хана! – обречённо говорил он после долгого молчания, оглядывая забегаловку. –  Пропала держава. Где атланты? У них были лбы – во, какие! Семь пядей! 
       -Бреши, – возражал кто-то сзади и сбоку. - Пядь – это сколько будет?
        -А ты не знаешь?
        -Я ж не атлант.
        -Козе понятно! Пядь – это, земляк, расстояние  между большим и указательным пальцами, - напоминал Фотьянович, раскорячивая  руку в воздухе.
       -Ну, вот!– Сзади икали от изумления. - Что ты хочешь сказать? Лобешник у твоих атлантов –  больше метра?
        -Больше.
        -Ой, не надо «ля-ля». Что за сказки?         
        Бывший археолог только посапывал, прекрасно зная, что на раскопах Земли встречалось такое – семь пядей во лбу. 
        -Штукатурка-то… – вздыхал он, глазами устремляясь в небо за окном. –  Штукатурка уже осыпается. А где атланты? Кто будет держать?
       -Какая штукатурка?
       -На потолке. – Он вздыхал. 
       Его не понимали. От него отмахивались.
        -Дядя, брось паниковать. Что ты заладил: «Пропала держава!» Вспомни, что было в России после революции?
        -Помню, как сейчас, - угрюмо отвечал он. - А ты?
        -Я тоже помню. Тогда ведь тоже каркали кругом: «Хана, пропала Святая Русь!» А мы ничего, не пропали.
         -Да? Ты с тех пор хорошо сохранился. – Михайло Фотьянович сминал губу насмешкой.
         -Конечно. Мы поднялись. Мы выжили. И теперь мы никуда не денемся. Видишь? Вон сидят казаки. Защитники новой державы.
   Молодцевой задумывался, туманными глазами поглощая  усатого казака-офицера, сидящего в дальнем углу прокуренного питейного заведения.
         -Муравей! – печально говорил он, - а ты знаешь о том, что «добрые люди» на развал казачества выделили триста миллионов долларов?
        -Молот! Не гони пургу! Что им, деньги, что ли,  некуда девать, добрым людям?
        -Вот тебе и «пурга». Ты, муравей, не  знаешь, и знать не хочешь. Горе твоё глубоко – только не глубже стакана.
    Иногда за спиною угрюмо гудели:
    -Не нарывайся, Молот! Что ты заладил: «муравьи», «муравьи»? Что? Здоровья много? Так можно поубавить. Это запросто.
     -Боже упаси. Товарищи, ну, то есть, господа засра… Я никого обидеть не хочу.– Он  широко улыбался, показывая лиловые десна – почти до самых коренных зубов. Он разводил руками в синеватых «веревках» – тугие вены были в палец толщиной.
   Никого и ничего Молодцевой давно уже не боялся, но хорошо понимал: если эти муравьи насыплются  – штук пятнадцать, двадцать – могут, конечно, чистую рубаху замарать.  Жалко будет. Но жальче всего – когда русские люди собачатся между собой.
   -Хочу испуг не показать, но ретируюсь задом, -  грустно бормотал он, поднимаясь. – Эх вы, муравьи! - ворчал за порогом уже. - Были бы атланты – другое небо над Россией было бы. А так – что толку? Живём, кислоту выделяем. 

                6               

     Трезвая душа его болела ещё сильнее – душа рвалась  на вольные просторы,  но куда тут вырвешься, когда «не выездной» оказалась почти вся археология, вся геология, и многое другое, что связано с дорогами, с глубинным поиском.
    Горы снились ему – голубые громады. Это были  «ходячие» горы с серебристыми шапками.  Грохоча гранитными подошвами, горы во сне приближались  к нему. Древние, мудрые головы гор  понимали, что сегодня  «Магомету» не по карману – приехать, придти на поклон. «Вот, - шептали горы в сладком сне, - все говорят, что мы гордые, а мы сами пришли!» «Спасибо! – отвечал он, кусая задрожавшую губу. - Спасибо, милые!» Случалось, он даже слезу ронял в подушку – плакал во сне, поражаясь удивительной мудрости гор.  (А вообще-то он никогда не плакал).  Снились ему раскопки на  древних курганах. Голубели степи, горные долины, плескавшиеся пеной ковыля. Алтайская ветреница красовалась крупными да белыми цветами. А если он работал на Байкале, там другая зацветала ветреница – байкальская, тоже с удивительными белыми цветками. А  если он ходил по Енисею – там енисейская ветреница, правда, у неё цветки поменьше, и не белые – золотистые. Как хорошо там было, бог ты мой! Как там зазвонисто пели всевозможные «райские птахи»  – проникновенно, грустно;  простая птица так не может петь, попадая звонкой пулей  прямо в сердце. Воздух над землею был – первозданно чистый, пересыпанный алмазной пыльцою прохлады. И  незримо, но ощутимо витало в воздухе такое что-то, что говорило о великой вечности и в то же время – о быстротечности земного бытия.  Палатка снилась – около кургана. Каждая дырка в палатке, прожженная угольком от костра, была проконопачена мохом серебряным – яркая звезда лучилась. Глядишь, глядишь в то малое оконце – не наглядишься. Не спится. А звезда мигает, манит за собой. Выйдешь на волю, посидишь, мечтая, возле прогоревшего костра или на туманном берегу. И где-то в дальних-дальних уголках сознания или в тайниках твоей души мелькает ослепительная мысль, обжигает ошеломительное  ощущение огромного счастья.  Но это ощущение – слетает как пылинка под дуновением ветра, потому что ты не веришь сам себе. Не может быть, чтоб человек так «просто» был счастливым – прямо вот сейчас, вот здесь, так не бывает. Кто-то втемяшил в голову тебе, что счастье – это непременно за горами, за морями, счастье будет завтра или послезавтра. А пока – хорошо,  да и всё. Река  под боком дышит мятной свежестью. Гаснут созвездья в космических далях. Ранний восток поспевает россыпью небесных ягод. Ещё немного – и солнце выйдет, и где-то за рекою, за тайгой расплавится червонная заря – будто сокровища сгинувших скифов.    
    Вот такие были сны. Измучили они Молодцевого.                «Время лечит, если не калечит!» -  когда-то говорил ему знакомый доктор.
       Со временем Фотьянович переболел «золотухой» невозвратных  прошлых лет. Перестали сниться раскопки, экспедиции, отшумели поезда, отпылили старые дороги, затихли песни у костров, почерневших угольями, соловьи в садах замолкли, перепёлки пропали во ржи, которая тоже пропала, зарастая лебедой, чертополохом.


                Глава пятая

                1

       Он был настоящим русским мужиком, умеющим приспособить свои руки и голову к любым житейским обстоятельствам. Для того, чтоб деньги заколачивать  – ну и, конечно, для того, чтоб утолить свою волчью тоску по вольной воле – Фотьянович  спервоначала взялся батрачить у геологов. Затем, через годик-другой, с рыбаками сошелся, с охотниками скорешился. Стал иногда маленько  браконьерничать – завелся такой грешок. Молодцевому это самому не нравилось  – он другого замеса. Но что поделаешь? Пришло такое сволочное время, когда многие через колено ломали  свою честность, свои принципы, свою гордыню. «Всё будет молодцом! – уверял он себя. - Хватит лаптем щи хлебать. Воспоминаниями о золотых денёчках не прокормишься».
         Через несколько лет – после безработицы, мытарства  и унижений – дела у него пошли на поправку. Молодцевой  почувствовал – хотя бы относительную – экономическую независимость. Мужиком почувствовал себя,  хозяином. Уже он мог  себе позволить дорогую сигарету посмаковать, гланды смазать рюмкой доброй водки или коньячка, сияющего трёхзвёздной этикеткой. Уже он мог лимончиком занюхивать, шашлычком закусывать – не рукавом или «портянкой», как бывало. Уже он позволял себе такие поэтические шалости, какие только в молодости, в пору влюблённости позволял: готовил сюрпризы жене и дочке –  великолепные подарки на день рожденья, на 8 марта. Михайло Фотьянович не шиковал, не пижонил – просто мог себе позволить иногда, а это уже хорошо, это наполняло дом весёлым щебетом, душевной теплотой. Широченная спина его, груженая заботами последних лет – будто свинцом и чугуном – стала распрямляться. Грудь норовила выгнуться – бугром да колесом. И даже походка его  сделалась  прочной, основательной – как было прежде. Посмотришь на такого мужика, и сразу понятно становится: этого мало убить  – попробуй сначала свалить.
       Всё, в  общем, было «молодцом», как сам он любил выражаться. Только томилась душа временами, грустила оттого, что редко он выбирался домой – не отпускала древняя сибирская тайга, которая теперь давала пропитание, просветлённые мысли подсказывала и по-матерински убаюкивала в охотничьей избушке, похожей на бревенчатую колыбель, наполненную запахом трав, будто запахом детства.
               
                2            
             
        …Гроза всю ночь гуляла  по тайге, топталась по горам – с грохотом  и губительным гулом гигантские камни ворочала в горних пределах; полоскала по-над берегом деревья, хрустящие становыми хребтинами – вот-вот поломаются. А потом, как видно, притомилась, матушка, глубоко вздохнула свежим ветром и опустила последние молнии в землю – словно тёмные руки в натруженных светлых прожилках. Небесная, жуткая бездна, ещё недавно готовая рухнуть на землю, неожиданно заулыбалась широким тонким месяцем – над вершиной горы засеребрился. Промытое небо широко и глубоко разверзлось –  яростно пошло переливаться алмазными кусками звёзд, рассыпанных от края и до края. Тихо-тихо стало в мире. Капля с дерева сорвется – иголкой проколет хвою на земле – далеко можно слышать. Как хорошо вот такими ночами оказаться один на один с мирозданием – тут самое время не только что вспомнить о боге – сердцем почуять во мгле откровение чистых небес.   
      И вдруг что-то сверкнуло под окошком старой таёжной избы.
      Собака, задремавшая в долгожданном покое,  вдруг подскочила – голос подала.
       Охотник приподнялся на топчане – доски под матрасом заскрипели. Он посмотрел на оружие, потом – на окошко, слегка заголубевшее.   
       -Ну, чего ты?– зевая, спросил он. – Дай поспать, а то гроза сначала гавкала, теперь ты выступаешь.
      Сибирская лайка понимала хозяина с полуслова – давно уже они в одной упряжке. Уткнувшись мордой в «муфту» пушистого хвоста, собака смежила ресницы. Вздохнула, задремывая в тёмном углу  у порога. Но вскоре голова её опять тревожно вскинулась. Чуткими ноздрями прощупывая темень у порога, лайка задрожала передними лапами. В глазах накалялись  кровавые угли. Шерстяной воротник на загривке встопорщился. Разинув горячую пасть, собака снова хотела что-то сказать, – но покорно смолчала. Покрутившись возле мокрого окна, возле порога, лайка едва слышно поскулила, укоризненно глядя на спящего хозяина, громко всхрапнувшего  прокуренным горлом.  Впрочем, спать ему пришлось недолго.
         Вскоре дятел под окошко прилетел – забарабанил клювом по бревну.
         «Какую холеру он там отыскал?» - сквозь дрёму подумал Фотьянович и улыбнулся, открывая глаза.

                3

         Утро в горах зацветало – изумительно чистое, восторженно яркое. Солнце раздробленно дрогло  в реке, в сизых росах, в  капельках дождя. Глухари за рекой токовали – спозаранку надрывались в кедрачах, на старом токовище. 
        Проснулся Фотьянович с непонятным ощущением скорого праздника.  Выходя умыться к берегу, он потянулся, пожал плечами: «Странно! Что за праздник?»
          Двигался Фотьянович неторопливо, чтоб не сказать,  – величаво. Кое-кого из новых друзей это веселило и одновременно раздражало: «Слушай, - говорили с подковыркой, - ты от медведя тоже убегаешь вот так, шель-шевель?» Молодцевой моргал в недоумении – голубые глаза удивляли детским выражением. «А на кой мне бегать от медведя?! - Он кривил губу. - Если надо – сам  пускай бежит».
         Постояв на берегу, Молодцевой ребром ладони солнце подрубил – золотистые «щепки» на грудь упали. Каждое утро казалось ему – неповторимым, особенным. Но сегодня было что-то сверх особое.   Сердце пело непонятной радостью, сердце токовало весенним глухарём. Губы глуповато расползались. Молодцевой даже попробовал нарочито нахмуриться. Грубой ладонью провел по лицу – стёр  улыбку. Но суровости  хватило не надолго. Скоро улыбка вновь проступила – широко поползла по щетине, отливавшей серебрецом.  «Праздник? Чёрт его знает! – хмыкнул он. – Что за праздник? Домой бы смотаться на пару деньков, обнять бабёнку, вот был бы праздник. А так? Ну, конечно, ядрёное утречко».
        В правом глазу тихонько защипало – от  соринки  солнечного света, пробившейся между пальцами. Он проморгался  и пошёл к воде. Под сапогами сырые камни глухо шабуршали. Поверхность камня – когда он убирал сапог – становилась почти сухой, как будто он своей могучею фигурой воду выжимал из камня.
        Лайка стояла на берегу, обнюхивала землю, то и дело глядя на хозяина.
        -Краля!  – крикнул он, распахнувши руки. – Ну, как тебе всё это? Зашибись?
        Однако лохматая Краля в то майское утро не разделяла человеческий восторг. Она внимательно смотрела в глаза хозяину, отбегала и взлаивала,  точно приглашала за собой.
        -Ну, хватит, хватит, – ласково попросил  Фотьянович.- Всё бы тебе  облаять, обхамить. Ты посмотри, что деется?!  Это ж – лепота.
         Собака молча села на пригорке – демонстративно отвернулась от охотника.
         Речка Сиба – неширокая, но глубокая, светлая – после грозы потемнела. Потоками ливня с верховий соскребало всякую дребедень – прошлогодний листарь,  ветки, хвою, перья птиц, какие-то шматки шерстяные, похожие на драную шкуру медведя. Но всё равно река была прекрасна. В ней пока ещё кипело много молодой неукротимой силы, несмотря на то, что родниковое здоровье было уже изрядно  подорвано;  где-то в  верховьях копошилась артель старателей; мужики очень старательно, безжалостно вытягивали золотые  жилы из берегов. Молодцевой нахмурился, глядя в верховья и думая, что  погибель реки не за горами – за горой, вон за тем перевалом, где туман сегодня белую шляпу нахлобучил набекрень. «Ничего! – обнадёжил он сам себя. – Золотари скоро уйдут. Денег-то нету на разработку месторождения».
         И опять он заулыбался, глядя на речку Сибу и думая, что русалки или кто там ещё – хозяйственные сказочные бабы, живущие в подводных теремах – они легко процеживают муть, вылавливают сор, перетирают на перекатах всё то, что не нужно реке. И вот уже дерзкая, сильная красавица Сиба – то там, то здесь – опять весело играет  отраженным соломенным жаром.  И охотник вспомнил русского лирического гения: «Край любимый! Сердцу сняться – Скирды солнца в водах лонных! Я хотел бы затеряться – в зеленях твоих стозвонных!» Покачивая седой головою, Фотьянович   хмыкнул: «Вот они, значит, как выглядит, скирды солнца в водах лонных. А мне казалось, выдумал поэт, покрасовался. Ну, ладно. Пора за дело браться».
         Умывшись, он хотел уйти в избушку. Но почему-то не уходил. Потоптался по берегу. Посмотрел на собаку, демонстративно отвернувшуюся от него. «Обиделась, Краля? Обиделась. Ну, ладно, сейчас пойдём работать – все обиды по боку».
         Что-то словно бы держало его на берегу. Он в недоумении глазел по сторонам. Снова любовался проворной Сибой, после грозы норовящей растолкать берега – вырваться на луговой простор. Река дышала синеватым дыхом и шелковисто, шаловливо шелестела – как живое, разгоравшееся пламя. И дальше – на том берегу – всё кругом на скалах, на полянах горело и сияло, и словно бы смеялось, задорно зацелованное  солнцем. 
           И вдруг он увидел то, что должен был давно увидеть – почти под ногами.               
         На каменистом берегу лежало здоровенное   дерево, срубленное полночной молнией. Самые большие ветки и сухие сучья поломались во время падения – отскочили в стороны, белея отломанной костью. Нарядная какая-то пичуга, «райская птаха» перелетала с ветки на ветку рухнувшего дерева. Пичуга не пела – страдала тонким голосом, так страдала, что не было сомнений – это  она оплакивает дерево.   Посмотрев на пичугу  – издалека – Молодцевой что-то заметил неподалёку от дерева. Или даже не так. Ничего он ещё не заметил, но сердцем почувствовал что-то.  «В прошлом году, - подумал, - буря всю ночь резвилась. Косулю в распадке привалило кедром – пришлось выволакивать чуть ли не за уши».
        Он поближе подошел, и в следующий миг – глаза распялил от изумления.
      «Мать моя родная! А это что?»
       Рядом с деревом – в грязи на ржавых прошлогодних листьях – валялся  удивительный камень, похожий на осколок, во время грозы отколовшийся от лазурных небес. Сердце ударило в ребро и зачастило. Он зачем-то быстро, заполошно посмотрел по сторонам. Осторожно поднял находку. Странный камень оказался тёплым, мягким – немного прогибался  под сильными пальцами. Но главное – камень был легкий, почти невесомый. Прозрачный. А в сердцевине – если присмотреться – едва уловимо серебрилась и размеренно пульсировала крохотная точка, которую Молодцевой увидел попозже, когда отвернулся от яркого солнца и оказался в тени под елью.
        «Что это? Звезда? – Он ошалел.  – Да ну? Звезда внутри камня?  Откуда? Разве такое бывает?!»    
        Лайка вернулась к дверям зимовья. Внимательно посмотрела на хозяина. Потом спросила на собачьем языке:
        -Ну, что? Увидел наконец-то? Разул глаза?
        Охотник уже хорошо понимал этот древний собачий язык, его интонации.
        -Краля! Ну, что ты лаешься? Ну, я откуда знал? Вместо того, чтоб лаяться, ты бы лучше подсказала, что это за камешек? Не в курсе?
         -Нет! – отрывисто ответила Краля, виновато виляя хвостом.
         -Я тоже не в курсе.
        «Райская» пичуга, вертевшаяся возле поверженного дерева, куда-то исчезла. Глазами поискав её, охотник поймал себя на щекотливом ощущении, словно кто-то за ним следит. Впрочем, это могло показаться – в тайге человек всё время под приглядом неусыпной природы.

                4

         Вернувшись в избушку, Фотьянович бережно положил на стол «небесный» камень. Задумался, невольно вспоминая светло-синие глаза жены. «Лазурит? Или как его звать-величать? Что-то я раньше не встречал такие камни на речке Сибе. Интересное дельце! – Он  повертел находку так и эдак. - Хорошо бы сделать из камня подарок для Надежды.  Колечко бы горело и сияло!»
            В памяти вдруг зазвенело чарующее слово – «чинтомани». Охотник даже замер, собираясь, было, уходить в тайгу. Снова сел – засмотрелся на сказочный камень. «Чинтомани?  Кажется, профессор впервые это слово обронил возле костра. Да, вспомнил. Чинтомани – это камень, волшебным образом приходящий в руки посвященных людей. Чинтомани может прилетать по воздуху или как-то иначе передвигаться. Только я-то здесь при чём? Я во что посвящён? Нет, не чинтомани. Другой какой-то камень».
         Перед уходом  в тайгу он  решил понадёжнее  запрятать камень – тайник был за печкой в стене. И тут обнаружилась метаморфоза: лазоревый камень уже не был лазоревым – он стал розоватым, с оттенками спеющей малины и перезрелой вишни. Лучинки янтарного света – словно тонкие смолистые лучины – неуловимым нимбом топорщились над камнем. Лучики эти будто разрастались, согревая ладонь, озаряя сумрачный угол за печкой, где Фотьянович уже открыл тайник.    «Да это что ж такое? Что за камень?  Никакой это не чинтомани. Хамелеон какой-то. Ладно, приду, разберусь».
        Пичуга под окошком пискнула – та самая, «райская», необычно яркая. Таёжник вздохнул после тонкого, игольчатого писка – сердце уколола смутная тревога. И снова показалось, будто кто-то смотрит – караулит, затаившись за окном.  Молодцевой пригляделся и вздрогнул, увидев призрачный облик Атланта – профессора Атлатова – голубоглазый, белобородый облик. Но видение было коротким, а  может, и не было вовсе – пропало, как только Фотьянович глаза протёр.
        Прежде чем отправиться в тайгу, Молодцевой – заядлый курильщик – пожевал пихтовую хвою. Сплюнул зелёную жвачку и родниковой водою тщательно прополоскал  «хлеборезку», думая, что толку от этого мало – надо вообще табак бросать.

                5

       Из тайги Михайло Фотьянович вернулся ближе к вечеру, когда предзакатное солнце разбилось в горах – золотыми осколками по ущелью рассыпалось. После трудового, большого дня – как это бывало всегда – Молодцевой позволял себе расслабиться немного; любил искупаться в холодной весенней воде, в которую не каждый бы сунулся, а потом вальяжно развалиться на скрипучей деревянной «перине». Однако  сегодня он был возбуждён, взволнован – ходил по дебрям и всё время думал про свою необычайную находку. И поэтому он только руки помыл по возвращению – поскорее хотел ещё раз посмотреть, что за сказочный камень нашёл.
       Но никакого камня  в тайнике за печкой не оказалось.
       Лайка внимательно смотрела на него. Молчала.
       Опустившись на пенёк, служивший табуреткой, охотник задумался. Половинку брови поцарапал. (Медвежья лапа год назад соскоблила бровь, когда он зверя из берлоги поднимал).
         -Краля! – хмуро спросил он. – Ну, чего ты молчишь?
         Ветер шевелил сосну за окнами – слабо скрипела. В проёме раскрытой двери полоскался голубовато-красный речной лоскут, измятый сильным течением.
         -Пошли! - приподнимая усталую голову, ответила  Краля на своём собачьем языке.
         -Куда?
         Собака молча повела его по берегу, и вскоре Фотьянович  обнаружил странные следы – человечьи, только очень крупные, кое-где глубоко ушедшие в сырую землю. Охотнику стало не по себе. Поглядывая по сторонам, он вернулся к избушке. Передёрнул плечами в наступающей темноте.
         -Кто тут шарашился, Краля?
         -Не знаю. - Голос лайки был скулящий, боязливый.
         -Не нравится мне, Краля, всё это. И тебе не нравится? Значит, пора домой сбежать. Хотя бы на денёк. Чего? Не хочешь? Не любишь городскую вонь и суету? Так я тебя, Краля, оставить могу. Ты у меня девушка  самостоятельная. 
         Потом они молча поужинали, и Фотьянович направился покурить – чурка за порогом стояла. Облизнувшись, Краля отошла в сторонку, села под сосной и укоризненно уставилась на хозяина – терпеть не могла она этот противный табачный дым, отбивающий нюх.
         Тайга темнела, прикрывая хвойные ресницы. Закатным светом, словно пухом, хозяйка-ночь набивала облака над перевалом.  Туманы расстилались рваными одеялами. Удлинившиеся тени, голубея, сползали с обрыва, лакали речную воду – последний луч заката шевелил язычком. Иволга пролетела мимо – будто жёлтым платочком  над поляной махнула. Горихвостка напоследок уронила звонкое зерно – неподалёку пискнула, зарываясь клювом под крыло. Перекат как будто громче зашумел – в полуверсте. Большое дерево на крутояре вздохнуло и, расслабляясь в дремоте, выронило шишку из мохнатой лапы. Одновременно с темнотой – тишина сгущалась и точно грезила какими-то иллюзорными звуками. Иногда вдруг песня возникала в тишине – обрывками стекала откуда-то с верховий, где сахарилась первая звезда. Песня чудилась тихая, нежная, по-русски раздольная и уходящая в небо. Ветерок становился прохладным. Травинка за травинкой на луговине – оловянно мерцая – поникали под росами. Закат за рекой догорал и туманился, рассыпая угли в потёмках межгорья. Остывающий отблеск весенней зари кипрейным цветом мягко сыпался на голубовато-сумрачную воду, беспокойно бьющую белопенным чаячьим крылом на камнях переката. Ах, какие славные бывают вечера в тайге, в горах – седобородые от близких облаков, голубоглазые, мудрые – много могут они рассказать человеку, способному слушать.
          Фотьянович невольно содрогнулся, выходя из забытья.
          Глаза протёр.
          Опять ему пригрезился призрачный образ  белобородого  профессора Атлатова – только теперь уже в виде далёкого «бородатого» облака, проплывающего над перевалом.
          «Где он, старик наш, последний Атлант? - Охотник задумался. -  Почему-то раньше я не замечал его присутствия, а теперь, куда ни погляжу, всё как будто он витает в воздухе. К чему бы это? Да ладно, всё будет молодцом».               
               

                Глава шестая

                1            

       Если что-то сильно-сильно захотеть – непременно исполнится, если, конечно, хотенье твоё дышит добром и любовью. Молодцевой давненько отметил это: загадаешь втайне – смотришь, так оно и вышло на поверку.
        Вертолёт нежданно-негаданно «не свалился голову». По договоренности надо было ждать, сухари сосать ещё с полмесяца, а может быть, и месяц, если учесть непогоду – лето в горах начиналось дождливое, «вертушки» то и дело становились на прикол – за горбатыми перевалами, похожими на верблюдов, навьюченных тюками хлопковых туч и облаков.
      Фотьянович даже растерялся от нечаянной радости, когда увидел приземление «КА-26», предназначенного для проведения геологоразведочных работ. И потом, когда увидел Алёшу Лучника – молодого командира –  тоже не сразу поверил, что прилетели именно за ним, за охотником. Может быть, какая неполадка приключилась по дороге; может, портативную испорченную рацию отремонтировали в городе и попутно решили доставить, чтобы Фотьянович не сидел тут бирюк бирюком, напрочь  оторванным от цивилизации.
       Розовощёкий Алёша Лучник, молодой командир,  ступая на грешную землю, лихо поприветствовал охотника – ладонь ребром приставил к козырьку фуражки.
    -Ну, ты готов, Фотьяныч?
    -Так вы за мной?
    -Нет, за собакой твоей. - Командир насупился. - Значит, они с тобою не связались?
     -Кто?.. Да как тут свяжешься? Рация-то сломана.
     Лучник посмотрел на перевал.
     -Хватит репу чесать. Ты летишь или нет?
     -А?-  спохватился охотник. - Лететь? Один момент!
      -Давай, а то погодка… - проворчал Алёша, взглядом опять устремляясь к перевалу, где хороводили рваные тучи.
     Охотник размеренным шагом сходил в избу,  сграбастал кое-какие манатки. Постоял возле избушки. По карманам похлопал – видно, что-то искал.
     Алёша Лучник поджидал у вертолета – земля под ногами горела – стоял и приплясывал.
-Русские люди долго запрягают, - насмешливо проговорил он, - а  потом никуда не едут.
Молодцевой не понял юмора – он был « в себе».
-Не-е, я поеду. - Он проверил ключи от квартиры. - Ага, на месте, всё молодцом. 
-Ну, слава тебе, господи. Не прошло и полгода.
-А чо погода? – Охотник посмотрел на небеса. – Нормально.
Алёша хохотнул.
-Он ещё и глухой. Давай побыстрее. Как ты, ёлки, от медведя убегаешь? Не пойму.
Лайка сидела на пригорке – умными глазами издалека провожала «вертушку», наполняющую землю неприятной дрожью. Отвернувшись, собака обошла кругом избы, понюхала еду, оставленную охотником, и опять уставилась на грозно грохотавшее железо, пахнущее керосиновой лампой.
-Краля! – закричал Фотьянович. – Я не долго, ты здесь не того, не скучай!
 Командир, прежде чем скрыться в кабине, заорал ему на ухо:
-Ты ещё сбегай, поцелуй её в задницу! 
Штурман бабахнул дверцей – закрыл задвижки. И тут же резиновые лапы «КА-26» мягко оторвались от земли – первоклассный был пилот Алёша Лучник, красиво работать умел, окаянный, одно загляденье. Вот почему Молодцевой этому парню, лётчику, прощал кое-какие дерзкие слова, порой срывавшиеся с губ. Фотьяновичу  нравились люди, способные дело своё делать так, что зубы ломит от восторга. И ведь каждую работу на земле и в небесах  можно делать мастерски – если душу вкладывать.
 Пока он философствовал, «вертушка» не стояла на месте – она  уже трещала над перевалом, винтами крошила голубовато-чёрную капусту – грозовую облачность.
 На полу, под ногами охотника, подрагивали    крупные лосиные рога, завернутые в тряпки – только острые концы торчали.
Молодой командир, выглядывая из кабины, крикнул:
 -Аллё! А с каких это пор…
Охотник не расслышал.
 -Чего тебе, Лёха?
-Я говорю, с каких это пор мы вдруг стали рогатыми?
Подбирая нижнюю губу, Фотьянович отвернулся к иллюминатору.   
-Ты вперёд смотри! Вперёд! – напомнил он, легко перекрывая гул мотора. - А то как бы сами рога не свернули!
Но Алёша Лучник не унимался.
-Ты, может, конторку организовать решил?
-Какую конторку?
-Рога и копыта.
 В кабине расхохотались.
-Зубоскалы, - заворчал охотник. - Молодость играет в  ж… Ну, то есть, в жабрах.
Лосиные рога охотник пообещал Дубовицкому. Молодой, но ранний  бизнесмен, промышляющий сибирским лесом, иногда помогал  охотнику выкручиваться из трудных, щекотливых ситуаций, связанных то с получением лицензии, то при стычках и разборках с охотоведами. Но это всё мелочи. Главное – Фотьянович старался войти в доверие к Дубовицкому, только старался мягко, ненавязчиво. Он был по-прежнему уверен, что Дубовицкий – пешка в большой игре на русской шахматной доске. Кто был король? Вот что не давало покоя Фотьяновичу.  Кто король? Хотя казалось бы, какая разница ему, рядовому охотнику? Есть у него свой участок и даже чуть поболее того, ну и живи себе, лови  там золотую рыбку, стреляй по белкам, соболя гоняй. Так нет же – не давал покоя «Валидуб». Охотник даже сам себе порою удивлялся: с чего это он вдруг «не ровно дышит» к Валентяю Дубовицкому?               
Облака наплывали всё гуще, плотнее. Вертушку лихорадило, когда ей приходилось винтами размолачивать тугую облачность.
И вдруг Алёша Лучник – будто рукой отчаянно махнул – лихо поднырнул под облака. «Аж под ложечкой, блин, засосало! – спохватился Фотьянович. - Во даёт, собака! Но красиво он это проделал, тут уж ничего не скажешь! Ласточкой нырнул!»
 Теперь летели низко, и очень хорошо были видны раздолбанные просеки, дороги, пробитые за последние годы. Сибирская тайга – на своих деревянных, могучих ногах – со скрипом и стоном уходила за границу. Тайга исчезала в таком катастрофическом количестве, что пустыня под названием «Сибирь» – это уже вроде ни сказка, ни гипербола, это простая, грубая реальность, которая дышит в лицо двадцать первого века, в лицо России, наплевавшей на то, что будет завтра – хоть трава не расти, не говоря уже о сибирской кондовой тайге, которой необходимы десятилетия, чтобы всколоситься до того золотого колосса, какой теперь день и ночь с грохотом падает наземь.
     «А кто это делает? Кто рубит? Кто пилит? Говорят, какой-то Черномаков. Посмотреть бы ему в глаза! - сцепивши зубы, горевал Фотьянович. - Ведь ни один из этих паразитов ни единого деревца не посадил. Ведь они же в своей жизни знают одну только зелень – листочки долларов. Это что же происходит, мать моя родная? Кто-нибудь может мне, дураку, объяснит? Это что – свобода ваша? Это свобода – ветру, вон как разгулялся!»
    В том городе,  куда они летели, крепкий ветер с севера в гости редко захаживал – вековая тайга не пускала. А теперь – ветродуй постоянно шатается, шипит, как змей, плюётся пылью, хлам поднимает, роняет заборы и скоро начнёт тесовые шапки с домов срывать.  А это будет –  к бабке не ходи. Сейчас они, весёлые господа-товарищи, ветер сеют по родной земле, а завтра – бурю пожнут. Возле города уже подчистили всё, что могли. Теперь делянки покупают за копейки, немилосердно корчуют – километров за сто пятьдесят от города. Во, какой просторный коридор отгрохали для ветра – гуляй, не хочу. Эх, славяне, славяне! А ведь когда-то наши предки богу Перуну посвящали целые леса, где под страхом смерти запрещалось заготавливать дрова. А теперь? Кажется, никакого бога не признаёт современная Русь, кроме того, что на деньгах нарисован.  Да ладно, если б только одни дураки с топорами по тайге ходили, а то ведь получается:  топор – это ещё половина беды для российского леса. 
       А есть ещё один кошмарный и неукротимый порубщик –  палач в кумачовой рубахе – пожар. Вот они, горелые места. На фоне майской зелени следы пожаров особенно сильно заметны, в глаза бросаются  – как дыры, как сиротские заплаты на кафтане. Скоро на этих гарях знамёнами поднимется кипрей, сладкая малина скрасит горечь, да только скрасит ли? Бог мой, сколько тайги за здорово живешь сгорает на Руси – это же уму не постижимо! Если представить весь тот жар, который с гулом, с воем, с бешенством прокатился по русским лесам и полям –  второе солнце в небе можно было бы, наверное, запалить и долго-долго греться около него, забывая зубастые морозы и канитель пурги. Да когда ж мы научимся жить-то не только сегодняшним днем? Сгорело – да и ладно, нам на сегодня хватит. А потом? Суп с котом? Зверьё-то выгорает. И правда что – суп с котом скоро будет изысканным блюдом.
Молодцевой вздохнул, отвлекаясь от грустных мыслей. Анекдот припомнил: «Петька! Ты где такого вкусного зайца раздобыл?» «А тут, неподалёку, Василий Иванович. Он даже мяукнуть не успел».
    За иллюминатором темнело – облака сгустились. То справа, то слева по курсу – молочными длинными струями – плескались молнии. Сердце обжигало коротким, тревожным предчувствием. Хмуря жесткие брови, похожие на густые веточки от лиственницы, Фотьянович засопел: «Хоть бы успели проскочить. В прошлом году как придавило – два дня куковали, ждали, когда распогодится».

                2            
 
    Внизу мелькнула пойма – широким разбитым зеркалом. Железнодорожная ветка сверкнула, отражая солнце. Сбоку замаячил серый прямоугольный лоскут аэродрома, пришитый к зелёному речному подолу. Сердце бухнуло «в колокол» – аж в голове зазвенело от радости. Так бывало не часто – только после долгой, затяжной разлуки.  Ох, как это здорово, когда у человека есть крепкий дом – не просто крыша, стены, а когда в том доме ждут. Кажется, больше и не надо ничего, только был бы дом – надёжа и опора, а всё остальное – это уж как-нибудь, с божьей помощью можно перенести.
Последнее время охотник редко дома появлялся. Мужик он был терпеливый – по части женской ласки и уюта. А тут – когда подвернулся попутный «борт» – словно бес какой  толкнул под бок. Он даже частушку припомнил – прилетела из молодости: «Что-то часто стали сниться  эротические сны!  Собираюсь увеличить фотокарточку жены!» Смех смехом, но всё же Михайло Фотьянович  был очень рад, что пилоты оказались знакомые – можно спокойно смотаться  туда и обратно. Что ни говори, а он уже осатанел в тайге, в своём обшарпанном, охотничьем бунгало. Он хоть и «Молот», но не железный. Так ведь? Змеиная тоска сосала сердце – любовь к жене была сильна, хоть глубоко запрятана в последнее время; не то, что в юности, когда восторженной улыбкой сверкала на поверхности.  Лирика с годами проходит – и это, в общем-то, естественно. Житейская проза берёт своё. Мужику просто хотелось   нормальной еды, сготовленной женскими руками, чистой постели, согретой женским телом. Но дело даже  не в этом (хотя и в этом тоже).  Главное  – праздник, про который он вспомнил. Приближалась круглая дата семейной жизни. Как тут не вырваться? У него, старого крота-археолога,  был заранее зарыт великолепный «клад» – колечко с бриллиантом, такой подарочек – ой, мама  родная…
        Задумавшись, Молодцевой прижмурился от яркого солнца – будто прожектор ударил в иллюминатор. Вертолёт развернулся и, накреняясь, плавно зашёл на посадку. Воздушный ас Алёша Лучник  так опустил «вертушку» –  Фотьянович, замечтавшийся о чём-то, даже не заметил момента приземления.
        Винты затихли. Брякнула дверца в кабине пилотов.
          -Аллё! - Лучник осклабился, выходя и поправляя фуражку. –  Кина больше не будет! 
           -А? – спохватился Молодцевой. – Уже прилетели? Ну, ты садишься, блин! Как на перину!
           Бравый командир, пожимая плечами в золотых галунах,  изобразил недовольство.
           -Вот люди! Твердая посадка им не нравится, мягкая – тоже.
          Они пошли по взлётке. Ветер дул навстречу – лосиные рога пытался  вырвать из рук охотника.
         Остановились на крыльце аэропорта.
          -Алёша, – спросил охотник, – ты, значит, обратно завтра?         
          Лучник посмотрел на небеса. Глаза его сияли чистотой и силой молодости.
           -А это уж – как Бог распорядится.
          -Значит, созвонимся.
          -Зачем? – пошутил командир. – Звонить – это долго. Ты лучше посылку пришли.
          -Замётано! – охотник улыбнулся, пожимая руку парня. – Тебе посылку с чёрной или с красною икрой?
           -Какая краска будет под рукой…
           Они посмеялись, прощаясь.
           Небо над аэропортом нависало бугристо  и мрачно. Жёлтые пятна солнца – большими разлапистыми жуками –  ползали по взлётной полосе, забирались в траву. Порывистый ветер листву на берёзах шерстил, шатал вершины сосен, окружающих здание  аэропорта. И вдруг откуда-то вороны взялись  – затрепетали чёрной драной парусиной над головой Фотьяновича, и так же мгновенно пропали, оставляя в ушах неприятное «ржавое» эхо от  картавого крика.

                3

         Охотник позвонил в приёмную «Сибирского Валидуба».
         Генерального директора на месте не было – ответил заместитель. Молодцевой объяснил, в чём дело и попросил  прислать машину – чтобы не шарахаться по городу с этими «козлиными рогами». (Что-то они его стали смущать).
         Примчалась иномарка с приплюснутыми зажжёнными фарами. Новенькая, тёмная, приземистая, с каким-то стремительным, хищновато вытянутым рылом.         
        «Бесшумная, зараза! Мягкая! Как зверь!» – подумал охотник, осматриваясь уже на ходу.
        - Гошка! – спросил он знакомого водителя. – А в прошлый раз была другая, кажется?
        -Машина-то? Да, другая.
        -Как перчатки, блин, меняем. Это сколько же стоит?
        Гоша ответил, и охотник поморщился – точно зуб заболел.
        -Слушай! – удивился он, – ты меня извини, но какую такую зарплату надо получать, чтобы покупать вот такие конфетки?
         Шофёр усмехнулся.
         -Не такую, как наша с вами.
       -Во-во! Тем более, что я уже сто лет нигде  зарплату не получаю. Всё сам, своим горбом… - Молодцевой посмотрел на водителя. - Я в прошлый раз ещё хотел спросить. А мы с тобою, парень, нигде, случаем, не пересекались?
       -Да вроде нет. А что?
       -Фотокарточка твоя что-то знакома.
       -Бывает.
       Машина ворвалась в город. На хорошей скорости проскочила мимо милицейского поста, где молодой старшина подобострастно взял под козырек, будто увидел министра какого-то.
        -Чего это он?
        -Кто? – не понял парень. – Что?
        -Ну, козырнул-то он. Зачем?
        -Он подумал, я шефа везу, -  пояснил  шофёр и усмехнулся.
       -Во, - проворчал охотник, - Россия, мама, как перестроилась!
        Притормаживая на перекрестке, широкоскулый Гоша повернулся. Пошевелил бровями, сросшимися на переносице.
        -Вам куда? Я не  вспомню.
         Охотник подсказал ему и рубанул рукою – вдоль проспекта.
        - Высадишь меня, а после вон этот подарок  шефу своему отдашь.
        Водитель покосился на рога и многозначительно хмыкнул, чёрными глазёнками «пятная»  зеркало заднего вида.
        -Будет сделано! - Указательным пальцем он словно бы что-то поправил на переносице.               
        -Гошка! - неожиданно вспомнил Молодцевой. -  А ты очки носил когда-нибудь?
        -Было такое.
        -А что  теперь? Как ты наладил зрение?
        -Дорогие контактные линзы поставил. А почему вы спрашиваете?
         -Я ж говорю, мы где-то с тобой пересекались.
         -Может быть. Здесь налево? – уточнил шофёр.   
        -Направо! - Молодцевой шмыгнул носом. - Всё бы вам налево да налево. Привыкли, понимаешь. Дали вам слободу.
        Водитель засмеялся – настроение было хорошее. Воспользовавшись этим, Фотьянович как бы ненароком узнал имя столичного босса, заседающего где-то в головной конторе – это был некто Геннадий Евгеньевич Черномаков, или «просто»  – Гений Черномаг. 
         Легковушка остановилась.
         -Только дверью не хлопайте, – попросил шофер. – А то прошлый раз…
         -Есть такой грех, – согласился Фотьянович, порою не умевший рассчитать пушечную силу своего удара. Двери в машинах порою заклинивало – особенно в старых, советских. А  иногда, случалось,  даже  стекло вылетало, раскалываясь.
        -Гоша! – сказал он, уже выйдя из машины. – А я ведь вспомнил, где мы с тобой встречались. Мы с тобой из одного корыта кушали сладкую водочку.
        -Ну? – не поверил парень. - Я вообще-то редко заливаю за свой белый воротничок.
        -Я тоже. Но так уж тогда получилось. Ладно, потом как-нибудь побеседуем. Будь здоров. Спасибо за доставку. Передавай привет вашему Гению. Когда он в гости-то грозится к нам приехать?
        -Не знаю. Ну, удачи вам. - И снова парень сделал такое машинальное движение, какое обычно делают, поправляя очки на переносице.
       «Очков уже нет, а привычка осталась, - размышлял  Молодцевой, глядя вослед дорогой иномарке. - Не зря говорят, что привычка – вторая натура. Так, так. Стало быть, Гений? Черномаг? Скромненько и со вкусом!»

                Глава седьмая
   
                1    

        Безденежье заставляет человека совершать опрометчивые поступки. В ту квартиру, куда теперь ехал Фотьянович, они перебрались не так давно: с дуру поменяли свою трёхкомнатную – на эту «двухкамерную». Михайло Фотьянович потом корил себя – это ведь он тогда «дал слабину», согласился  на бабьи уговоры, хорошо понимая, что надо всегда делать так, как скажет баба – только наоборот. Но что теперь об этом говорить? Молодцеватый, всякий раз подъезжая к своей новой квартире, невольно вспоминал своё старое жильё: «Зачем продал?»
          А  сегодня  горечь сердце прижгла даже сильнее, чем всегда: он увидел крепкий фигурный магазин, построенный прямо на полянке – напротив дома. Назывался магазин «Круглосуточный», и это вселяло тревогу: будет здесь теперь весёлое  всенощное бдение.      
       Посмотрев на зазывно сияющий рекламный щит, Фотьянович  зашел, купил кое-какие гостинцы для дочери, для жены. И  про себя не забыл – прихватил поллитровку по случаю надвигавшейся «даты», юбилея семейной жизни.
        Руки были заняты. Он изловчился – уголком подбородка прижал серую кнопку. Но звонок не работал. «Вот что значит, дом без мужика. Замок недавно заменил, теперь звонок на очереди».
          Положив часть покупок на подоконник в подъезде – это был второй этаж – Фотьянович  достал ключи. Зашёл.
          Долгая жизнь в тайге на вольном воздухе обостряла чутьё – и слух обострялся, и зрение, и  обоняние. И поэтому сразу же – с первых секунд, когда переступил порог – охотник ощутил что-то «не то». Но это могло показаться – давно ведь дома не был.
          Он снял рюкзак, шумно стащил штормовку  и посмотрел на свои сапоги, собираясь разуться. И неожиданно увидел в прихожей чужую обувь – мужские туфли, блестящие от новизны. Размер был маленький, так что мысль о том, что туфли могли быть предназначены, допустим, ему в подарок, – эта мысль отпадала.
         -Надежда! – громко позвал он. – Надея! Ты дома?
         Никто не ответил. Только часы на кухне размеренно постукивали.
         Настороженно прищуриваясь, Фотьянович увидел на вешалке чужую куртку – новенькую, тёмную,  мерцающую молнией. Молодцевой заволновался и ощутил слабый укол под сердцем – словно сухая хвоя под рубахой кольнула.
        -Надея!
        И опять молчание.
        Он почесал половинку брови, сбритую медведем. Дальше заглянул, а там – почти посередине зала –  штаны «стоят». Добротные, крепкие джинсы голубовато стального цвета, ещё не обмятые, не обношенные после магазина. А неподалеку от «стоячих» заграничных штанов – валялся белоснежный лифчик с незабудками, с перламутровой пуговкой, которая когда-то плохо поддавалась  крупным пальцам мужа.
          В голове у него загудело, и перед глазами замельтешила стайка мошкары – давление в гору полезло.
         Он прошёл по коридору, топоча кованым пудовым сапогом – крошки грязи полетели на ковер, на пол.
         Цветные  шторы в спальне были прикрыты – полумрак царил. Но и полумрака было достаточно, чтобы увидеть какого-то хмыря, который  лежал на кровати – на крахмальной простыне, отливающей снегом.
         Не замечая хозяина, хмырь блаженно улыбался и покуривал – дымные колечки пускал под потолок.
         Надежда, первая увидев мужа, на несколько мгновений окаменела. А потом как-то зарезано, противно взвизгнула и подскочила, прикрываясь простыней.
         Сигарета дрогнула в пальцах мужика и выпала – искры посыпались на кровать, на пол.
        Охотник потянул ноздрями и уловил запах распаренной, распотрошенной берлоги. И сам себя вдруг ощутил он в образе медведя – шерсть под рубахой зашевелилась. И вслед за этим   сознание вышибло вон – Молодцевой был контужен; голова пробита много лет назад; пластину какую-то вшили, вживили; голова у него пострадала во время непогоды в экспедиции – камень с горы сорвался, как только не убил; давление с тех пор сильно зашкаливало в минуты очень бурного  волнения. В такие минуты, как говорили врачи, он мог «неадекватно реагировать» на происходящее. 
           Хорошо, хоть двустволка была не заряжена. (Молодцевой не помнит, как сейф открыл и выхватил ружье).
          Косматого хмыря с кровати – будто ветром сдуло.
          Окно оказалось приоткрыто в спальне, и косматый чёрт, увидев оружие, сиганул в одних трусах со второго этажа – и побежал впереди ближайшего трамвая, изображая из себя надежду олимпийского резерва.         

                2
               
           Молодцевой ослеплено покружился по комнате, будто по чёрной пещере. Упала и разбилась ваза – осколки захрустели под сапогами. Игрушка дочери упала и заплакала на полу. Фотьянович вздрогнул от этого искусственного плача.
         -Милочка! - позвал он дочь Людмилу. - Где ты, Милочка? Иди сюда…
          Затем он понял, что за «Милка» плачет. Угрюмо опустившись на карачки, поднял игрушку и, сидя на полу,  прижал к груди – будто живое, безутешное дитя. Но в следующий миг глаза его жутко  сверкнули. Молодцевой  швырнул игрушку.  «Милка» ударилась о бетонную стену, вякнула котенком, и раскололась. Русая головка подсолнухом под кровать закатилась, а нога, с которой спорхнула  белая пластмассовая туфелька, – нога закатилась в дальний угол под штору.
         Фотьянович поднялся, покачиваясь. Что-то промычал, набычившись. Ни черта не видно было. Он протёр глаза. Серое  окошко  прорисовалось в комнате – мутным бычьим пузырем.
        Он стал лихорадочно выбрасывать из сейфа какие-то бумаги, коробушки, блёсны, завернутые в тряпочку. Он что-то искал. А что? Он замер. «Что я ищу? Ах, да! Патроны! Где?»
        Пустые гильзы покатились, тонко позванивая под ногами. Пудовый сапог наступил на холостую гильзу – расплющил так, что  стала похожа на обрывок жёлтого осеннего листа. И вот наконец-то в тёмном чреве сейфа  под руку подвернулся необходимый заряд – на медведя.
         Охотник  засадил патроны в гнёзда.  Взвел курки, пошевелив ноздрями. И вдруг  услышал резкий хлопок двери в прихожей.
         -А? - Он вздрогнул, посмотрел в сторону разбитой куклы.- Чо ты сказала?
         Облизывая губы, охотник сообразил – это жена сбежала, одеваясь уже на площадке. 
        «Ну, слава богу!» - промелькнуло в голове.
        Облегченно вздыхая, Молодцевой ощутил противную слабость в коленках. Тяжело прислонившись к холодной стене, он  медленно, вяло начал стекать, сползать, широкой спиной обдирая цветы на обоях.
        «Так. Ну,  что? - колотилось в голове. - Что теперь делать? Найти того хмыря? Но как же я найду? Морду-то не видел. А может, видел, да не запомнил – всё перед глазами расплылось!»
       Он представил, как начнет искать по городу – и найдет, непременно сыщет, из-под земли достанет нашкодившего   кота. Возьмёт за шкирку,  выведет во двор или прямо там, на месте, где повстречает – размажет по стенке. Запросто прикончит –  причем без выстрела. Зачем переводить патроны? 
       «Хорошо, допустим, - лихорадочно соображал он. - Ну, вот убил я гниду, раздавил. Что дальше? Станет сердцу легче? Нет, едва ли. А если я шалаву эту  найду  и посмотрю в глаза ей, прежде чем засадить в её душеньку мать – из двух стволов. А? Ну, и как после этого, Молот?  Доволен будешь? Нет? А Милка твоя?! Она довольна будет – папка молодец, отомстил за свою поруганную честь. Так что же  остаётся? Пулю в лоб свой закатать? Нет, не дождётесь!»
         Вздыхая, он уловил угарный запах – чужая сигарета на ковре уже дыру прожгла.
         Бросив ружьё на кровать, Молодцевой затоптал окурок.
         Затравленно озираясь, прошёл по квартире. Она всегда – с момента переезда – казалась холодной, чужой, а уж теперь-то и вообще… Всё тут показалось мерзостно и убого, всё было осквернённым, оскорблённым. Особенно – спальня.

                3

        Разгорячённым лбом уткнувшись в прохладу косяка, он застонал от бессилья и, закрывши глаза, почему-то вспомнил давнюю поездку в Ялту – подобные круизы для семьи Молодцевых были не редкостью во времена Советского Союза; запросто могли себе позволить и Чёрное море, и Рижское взморье. Но дело не в этом. Дело в том, что в  Ялте есть небольшой, уютный музей русского классика. Михайло Фотьянович недолюбливал подобные музеи – не нравились ему искусственно воссозданные уголки, ограждённые шнурками и табличками: «РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ».  В том музее побывал его новый приятель, в компании с которым частенько «бронзовели» на раскалённом пляже. Приятель рассказывал нехитрую как будто бы историю, а вот поди ж ты  – запомнилось. Иностранцы как-то в Ялте побывали «в гостях у Чехова». Экскурсовод попросил гостей пройти в спальню писателя, посмотреть, какое там убранство. А заморские,  интеллигентные дьяволы, округляя глаза, так и застыли на пороге: разве можно заходить, мол, в чужую спальню? Это почти что святая святых в каждом доме – спальня. Вот почему Фотьянович своими руками сделал в спальне ремонт в позапрошлом году, когда переехали. Можно было пригласить строителей – профессионалы как-никак. Но спальня – подумал он тогда – дело интимное, дело «интёмное», так что лучше сюда никого чужого не пускать.
        И вот – пожалуйста…
        Михайло Фотьянович посмотрел на чёрный чужой носок, лежащий возле кровати.   Брезгливо поморщился, покидая напрочь осквернённое пространство. Постоял в прихожей, думая, что надо срочно уходить, бежать отсюда.
          Покупки, принесенные из магазина, валялись на полу в прихожей. Видно, жена, убегая, уронила пакет.  Один апельсин, подвернувшийся под ногу жены, напоминал раздавленное солнышко. И Фотьянович с болью в душе вспомнил нежное   «солнышко». Этим словом Надежда его называла в постели: называла в самую горячую минуту. И точно так же, наверное, – мелькнуло у него в голове – называла она   сытого мордастого хмыря, тем более что он тот, рыжий чёрт, больше всего подходил под категорию «солнышка».
        Облизнув побелевшие губы, Фотьянович набухал гранёный стакан. Но пить пока не стал – отодвинул на край стола. Прошёлся по квартире и обнаружил – кроме раздавленного  «солнышка» – старый, пыльный раздавленный глобус. Видно, когда он ослеп от гнева и закрутился по квартире, глобус упал с подоконника.         
         Вернувшись на кухню, Фотьянович посмотрел на водку и задышал,  раздувая ноздри с глубоким вырезом – верный признак «взрывоопасной» натуры. Собираясь сграбастать стакан, Молодцевой  вдруг осознал до звона в голове: стоит хватануть  «спасительного зелья»  – и тогда уж точно никто не остановит.   
        Он посмотрел на дымок, струящийся из дырки на ковре. Тяжело ступая, скрипнул половицами. Вылил водку на ковер, и сплюнул – туда же. «Вот так-то лучше. Твари. Я вам на трезвую голову такое устрою…»
        Подобрав покорёженный глобус, Фотьянович посидел в обнимку с ним, подумал – хорошо бы выправить. Но скоро  он понял – этот шар Земной не поддаётся восстановлению.               


                Глава восьмая

                1          

          Природа плакала. Моросящее небо низко  тащилось над городом, обдирая бока о железные когти антенн, о крыши высотных зданий – несколько штук недавно построили на берегу; поспешно, абы как, воткнули, в нарушение всякого согласия с пейзажем;  теперь об этом мало кто заботится, лишь бы деньги были на строительство.
          Глядя на мрачное небо и такую же мрачную землю, Молодцевой удивился: кажется, только что солнышко было, птички пели кругом, и вот на тебе – всё обложило. Грязно-пепельное солнце погрязло в тучах. Город показался убогим, неуютным, чужим, да ещё эти дурацкие рекламы на английском  языке – нагло бросались в глаза, горели холодным, равнодушным неоном. Рекламы отовсюду «хватали за рукав» – зазывали, тащили куда-то, сбивали с толку и раздражали.
         Он остановился около огромной неоновой рюмки, искусно прибитой к торцу пятиэтажки. Рюмка – размером с добрую бочку! – по-щучьему велению наполнялась шампанским, искрила так, что брызги летели на чердак пятиэтажки.
         И захотелось выпить. И не просто выпить – дербалызнуть так, чтобы под ногами закачался Шар Земной.
         Поднимая воротник штормовки, Фотьянович   поплелся куда-то – лишь бы подальше от дома, от которого остались только тлеющие угли – такое было чувство.  «Как же так? – колотилось в мозгу. – Чего ей не хватало? Фрейд, говорят, так и умер, не найдя ответа на вопрос, чего хотят женщины.  Так что где уж нам уж! А дочку-то, Милку, видать, специально отправила к бабке, чтобы не мешала. Ну, я вам, сволочам…»
         Он ударил кулаком по телеграфному столбу, стоявшему на пути. И вдруг над головой раздался гром – на город налетела дерзкая, короткая   гроза. Небо сломалось – как хрустальная посуда. Осколки со звоном посыпались на крыши, на деревья.  И потекли, полетели косые потоки гудящего ливня.  Деревья под ветром глубоко вздохнули  и жалобно заскрипели. Лошадь заржала где-то в «деревенском секторе» – избы стояли рядом с панельными домами. Запахло сырой полынью, мокрым чернозёмом. Белая курица откуда-то возникла – хлёсткий ветер гнал её, заламывая крылья и задирая хвост; курица панически орала, не в силах устоять на месте; перебежав через дорогу, несушка подпрыгнула и полетела, кувыркаясь в воздухе, напоминая скомканный большой цветок.
          Молния сверкнула за рекою – раскаленным прутом. Гром заставил землю испуганно «присесть». Удар показался таким чудовищным – Земля должна была немного отклониться от траектории.
         Эта внезапная буча странным образом утешила его. Промокший, взъерошенный, Фотьянович стоял и, приоткрывши рот,  смотрел, как молнии раскраивают небо, как дождь хлобыщет по карнизам, по заборам, по лавочкам в саду, откуда упорхнула молодежь – в соседние подъезды.  Ветер, налетающий порывами,   ветки выворачивал в суставах – берёзы трещали в садах и плаксиво, протяжно гудели, растрёпанными волосами доставая почти до земли. Оборванные листья сыпом сыпались под ноги, тоненькие сломанные ветки падали. Гнездо грача распотрошилось, как шерстяная шапка – только пух и прах понеслись по ветру, прилипая к заборам и  вклеиваясь в чёрную лоснящуюся грязь.
         Заложивши руки за спину, Фотьянович остановился возле жестяного сбитого щита: «Русская баня». Рекламный щит валялся в грязной канаве.  «Да-а!- Молодцевой затосковал. -  Банька нам не помешала бы!» Шагая дальше, он увидел скульптуру гениального Родена – плакат. Увидел – и остолбенел. «Приехали! – подумал. – Дальше некуда» Роденовский «Мыслитель» сидел на унитазе – реклама такая была, при чём попадалась она едва ли не на каждом перекрестке.            
        «Обложили, курвы! – Охотник насупился, вытирая мокрое лицо. – Всё подмял под себя Валидуб. Хотя при чём тут Валя-дуб? Пешка дубовая. Это уж, видно, Гений Черномаг прибрал к рукам рекламную  компанию. Скупает всё на корню».
        Дорогу плохо было видно из-за мокрого густого невода, и Фотьянович едва не ухнул  в скользкую канаву, откуда смердело канализацией. Пришлось идти назад. Он остановился, глядя в   просторные чашки следов – там пузырилась грязная каша. А потом он упёрся в какую-то высокую облупленную стену. Каменный тупик. «Выхода нет!» - кроваво-багряными буквами написано было по камню. «Неправда!  - Фотьянович скрипнул зубами. - Выход всегда найдется. Сначала подам на развод».
        Небесная вода немного его остудила, и он уже здраво подумал, что развод – штука невесёлая, но не смертельная. Сколько людей на белом свете расходятся, как в море корабли, и ничего – живут. А есть такие граждане, которые разводятся как мосты на Неве – ежедневно. Сегодня развелись, а завтра, смотришь, опять  в обнимку. «Нет! Лично я прощать не намерен!» Пошарив по карманам, Фотьянович вытащил мокрую пачку. Пропало курево. Он бросил  пачку в урну и опять куда-то потащился.
        Исхлестанный жесткими прутьями ливня, промокший до косточки, он долго, неприкаянно шатался по городу, подставляя разгоряченное лицо дождю и ветру. Ожесточенно скрипя зубами, глядел  на тучи, на дома. Ветер бешено ходил по чердакам и громко разговаривал железным языком – мокрый кусок оторвавшейся жести будто бы вскрикивал, истошно взвизгивал.

 
                2               

 
         Грохочущее небо стало утихать. Дождь прекратился, молнии иссякли, беззвучно ломаясь вдали над горами. Задирая голову, он засмотрелся на голубей, купающихся в небесах над городом. Воробей под ухом зачирикал. Душа человека, словно умытая грозою, посветлела, но посветлела только на несколько мгновений. На фоне чистоты, восторжествовавшей в природе, грязный факт его судьбы, – стал  как будто ещё грязней.
         Шагая дальше, хмуро глядя под ноги, Михайло Фотьянович увидел белоснежный детский кораблик,  на раздутых парусах плывущий по грязной луже. И вспомнилась ему давняя встреча со знакомым моряком из Мурманска. Моряк  рассказывал за рюмкой водки:  раньше о приходе всех кораблей из тралового флота заблаговременно сообщали в город, а потом что-то где-то разладилось или  просто «новая метла» решила мести по-новому. В общем, перестали сообщать о приходе очередного рейса.  И тогда  скандалы один за другим кувырком покатились по Мурманску.  Столько стало разводов и драм, и даже трагедий, что руководство порта вынуждено было срочно опять  ввести громкоговорящую систему оповещения города, чтобы, значит, Вера, Надежда и Любовь,  и всё другие б… ну, то есть  – бабы, чтобы они  успели родную хату привести в порядок  или хотя бы кроватку заправить.
        Молодцевой вздохнул, засмотревшись на веснушчатого голубоглазого мальчика, игравшего с белым корабликом.
      «Сам виноват! - Он пошёл напрямки через грязную лужу. - Надо было  оповестить, как в Мурманске. Что ж я так-то, без предупреждения? Куда теперь? Что делать?»
        Домой идти – об этом не могло быть и речи – теперь он  даже под конвоем не пойдёт. Телефонная будка стояла на пути. Фотьянович заглянул вовнутрь и увидел раскуроченный аппарат – проволочные кишки торчали на месте трубки. «Ну и чёрт с ним! Значит – не судьба!»  Он собрался позвонить Дубовицкому – промелькнула такая мыслишка. Валентяй  организовал  бы общежитие или гостинку. Только не хотелось пресмыкаться. «Сибирский Валидуб», конечно, ничего не скажет, но глазки его – сыто заплывшие, маслянистые – эти глазки могут много чего  «наговорить».
        Был ещё вариант – Иван Многосильный, лучший друг. Этот вариант, пожалуй, ничего, сгодится. Друг, проверенный годами,  поймёт и приютит. Ванька – чистой души  человек. Он серьёзным бизнесом ворочает и, тем не менее, всё же грязь к нему не пристала.
          Думая об этом, Фотьянович  уверенно шагал – по направлению к Ивану Многосильному. А когда остановился и глаза «разул» – оказалось, что с дороги сбился. Свернул не туда. На пути у него сумрачно ершился редкий соснячок, который должен находиться за спиною, а не впереди.  «Эх, ты, таёжник!  Заплутал в трех соснах! Но, пожалуй, это даже хорошо».
        Друг его, проверенный годами и дорогами, безусловно, приютил бы. И выпить дал бы, и закусить. Можно было бы с ним договориться,  и первое  время перекантоваться в двухэтажном особняке. Но по большому счёту – ни к чему это, нет.  Ванька  начнет расспрашивать, сочувствовать, а Молодцевому всё это – как собаке пятая нога. Он ни разу в жизни не искал сочувствия или утешения. Смешно, ёлки-зелёные. Он сам кого угодно утешить мог.
     «Нет, не надо  мне никакого особняка, кроме того, который стоит на железной дороге. Как там у поэта? «Вокзал – несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук». Молодцевой ухмыльнулся: - Ну, что ж, сыграем в ящик. Но сначала – курево».
         Порывшись по карманам, он достал мокрую денежку. Папиросы купил в киоске. Черноглазая, симпатичная продавщица показалась приветливой, и он осклабился, заглядывая в тесное дупло-окошечко.
         -Ну, как насчет картошки дров поджарить?
         -Кого? – Моложавая баба в недоумении уставилась на него, а потом улыбчиво заворковала: - Картошечки? Ага, я продаю.
         -Во, как интересно! – хмыкнул Фотьянович. - А я покупаю.
        -А скоко вам надо?
       -А сколько не жалко? – Молодцевой поближе наклонился. – Мне бы квартиру снять.
       -Какую квартиру?
      - Желательно с баней. Грязь такая кругом.
        -Баня? - Продавщица поморщилась – мужчина  показался пьяным.  - Тебе картошки или кого?
        -Ну, если есть огород, значит, баня должна быть.
        -Иди ты в баню! – неожиданно рявкнула  симпатичная баба, закрывая окошечко и превращаясь в «бабу-ягу».       
        Разглядывая пёстрые газеты, аляповато разрисованные книги за стеклом киоска, он с грустью думал: «Эх, тётка, ни хрена не поняла. Да и как ей понять?  Все бабы – дуры, это уж как выпить дать. У них мозгов-то на сто  граммов меньше, чем у мужиков, наукою доказано. Правда, мозг Тургенева был смехотворно мал. Ну, так это  в виде исключения».
        Продолжая бесцельно куда-то двигаться по сумрачному городу, Фотьянович  стал размышлять на тему «все бабы дуры», только никак не мог он поставить в этот общий ряд – свою Надежду. Не мог и всё тут, хоть убей.
       Он остановился. А в чём дело? Он же видел своими глазами – всю эту мерзопакость. Видел? Да. И  всё равно душа противилась – отказывалась верить тому, что увидел. Не могло такого быть. Но  ведь было же?! Было. И всё равно ему казалось: что-то здесь не то, произошло какое-то недоразумение.
       «Ни фига себе «недоразумение»! - Молодцевой закурил. - Какой-то котяра лежит на моей койке, чешет помидоры, а мне всё не верится. Погоди, погоди, что-то я вспоминаю. Рожа как будто знакомая. Жалко, в глазах потемнело – не разглядел косматого чёрта!»
         Молодцевому даже в голову не могло придти, что у этого самого «чёрта косматого» – он квартиру купил.       


                Глава девятая

                1               


       Человек продаёт не квартиру – часть воспоминаний своих он продаёт. И покупает, как правило, не  квартиру, а «дом с приведениями» – с чужими воспоминаниями, чужими тайнами, ключами и замками. Так, во всяком случае, получилось у них, у Молодцевых. Оказавшись в трудном материальном положении, надумали они  продать свою трехкомнатную, а купить – двухкомнатную. Друзья и знакомые отговаривали, да Молодцевой и сам уже спохватился – мол, погорячились. Но механизм под названием «купи-продай» уже был запущен в работу; задаток, полученный за двухкомнатную квартиру, Надежда успела пустить в расход – отступать было некуда.
           -Ничего! - хорохорился Фотьянович. – Подкопим, другую возьмём. Новой планировки, а не такую – чуть больше гробика.
            Надежда возмутилась:
           -Ты думай, что говоришь!
           -Ну, а что это такое? Гробик! - Он улыбался через силу, осматривал сиротскую «хрущевку». - Ни развернуться, ни вздохнуть, ни это самое…
           -Зато здесь два балкона.
           -Тогда уж надо бы гитару. Хоть одну.
            -Зачем?
           -Серенады под балконом петь при луне.
            Жена усмехнулась, опуская глаза.
           -Тут впору волком выть, не то, что петь.
           -Всё будет молодцом, - заверил он. - Деньги скоро начнём скирдовать! 
            Дубовицкий, одно время соблазнявший его непыльною работой в области рэкета,  уговорил на другое – таёжное, «царское» дело. Фотьяновича на вертолёте забрасывали в дремучую глушь, и «рогатину давали в зубы», как шутил он. Своё новое дело он «царским» считал, поскольку знал, что даже русский царь-государь Алексей Михайлович на медведя хаживал с рогатиной. Шутки шутками, а дело-то серьёзное. Особенно, когда поднимешь зверя с берлоги, да промахнёшься. Рука у него твёрдая, а всё-таки однажды содрогнулась; отметина с тех пор белела там, где  бровь – медведь «коготком» как ножом соскоблил половину брови. А, в общем-то, нормальная мужицкая работа. Если, конечно, кишка не тонка.
          На этой «нормальной работе» в ту пору приходилось неделями в тайге пропадать – горячая страда приспела. Медвежья шкура неожиданно подскочила в цене – иностранцы появились в захолустном сибирском городе, до этого считавшимся секретным объектом. (Да так оно и было). Охота шла недурственно; Фотьянович  поднаторел, вошел во вкус, в азарт и взялся раздевать хозяина тайги – только шум стоял. Тем более что Дубовицкий – нужно отдать ему должное – не скупился, расплачиваясь «зелёной капустой»; Молодцевой в те дни впервые доллары в руках держал, наивно думая, что лучше бы, конечно, получать оплату «деревянными».
         Душа заиграла, запела – маэстро в мечтах у него гениальными кудряшками тряхнул; Чёрное море всплеснулось; белоснежный парусник и всё такое прочее, что можно было бы себе позволить, прожигая весёлую жизнь. Фотьянович тогда приодел жену свою и дочку – как царевну с принцессой. Себе купил костюмчик, зуб золотой поставил в чёрную дыру – верхний резец давненько обломился. Золотая улыбка заиграла  не только во рту  – глаза сияли золотом, отражая сердечную радость.
         И он в ту пору, помнится, подумалось: когда, при какой такой стране советов он мог бы позволить себе вот так вот жить: сапогом распахивая дверь дорогого гастронома и «бутика», где была такая атрибутика – я тебе дам. (Фотьянович подарки там покупал Надежде).
         Всё было «молодцом», да только что-то стало надоедать.
         Таёжная страда не давала расслабиться – он редко выбирался в город. А если  выбирался – всегда как снег на голову. Была такая странная привычка у него – внезапно появляться. Иногда, конечно, это получалось невольно – попутный «борт» внезапно прилетал. Но даже если Молодцевой заранее планировал поездку в город – всё равно…
           -Ни звонка, ни пароходного гудка,- шутила жена. - Ты бы хоть как-то предупредил, я бы тут хоть приготовилась, сварила бы тебе что-нибудь вкусненькое.
          -Ты у меня – самое вкусненькое! - говорил он, поднимая Надежду на руки.
          -И ты у меня – лучше всех! - отвечала жена, и в глазах у неё золотилось, горело чувство искренней любви.

                2

           Было всё это? Было. Без малейшей натуги, без фальши. Так что же случилось? Когда? В какую ночь или средь бела дня золотое бабье чувство вдруг перегорело и пеплом развеялось по ветру?
        Терзаясь подобными вопросами, Молодцевой не мог найти на них ответы. Умом понимал, что Надежда не из той породы, чтобы предать его за здорово живёшь, а сердцем – ни черта не понимал и понимать не хотел, и прощать не собирался ни за что на свете.
       И это  был не принцип, через который можно было бы со временем перешагнуть; ни уязвлённое мужское самолюбие – эту язву можно залечить. Нет и нет. Просто он таким родился и таким помрёт, и ничего он с этим не поделает даже тогда, когда узнает почти всю правду про кошмарную ночь полнолуния.


                Глава десятая

                1               
 
      …Над землёю разгоралось полнолуние, когда произошла эта история. Надежда навсегда запомнила ту страшную «вальпургиеву» ночь – пурга большой, прохладной и странно привлекательной луны запорошила всю спальню. Дочка Мила уже  засопела  у себя на кровати, убаюканная сказками, рассказанными на ночь, колыбельной песней, которую она в двенадцать лет любила слушать так же, как в двенадцать месяцев.
         Тихо было в доме, время позднее, а на работу вставать раненько. Надежда с минуты на минуту собиралась душ принять и спать ложиться, но всё никак почему-то не могла себя угомонить. По хозяйству копошилась, находя себе важные какие-то, срочные дела и делишки, которые будто бы сами под руку подворачивались. Всё это, конечно, не было важным и срочным – просто хотелось, как можно сильнее, себя измотать, после чего легко заснёшь, едва прикоснувшись головою к подушке.
         Выключив свет, она остановилась возле окна и, обняв себя за плечи, стала смотреть на «деревенский сектор». Старые избы, сутуло стоявшие неподалеку, серебрились в лунном свете, дышали воспоминаниями о далёком деревенском детстве, о юности, где многое теперь, в силу возраста, казалось именно таким – серебряным. Пирамида из берёзовых чурок виднелась у чёрной ограды – чурки привезли и выгрузили под вечер.
         Вздыхая, женщина с грустной усмешкой  подумала: «Может, пойти, наняться, дровишек поколоть? Всё какая-то польза».
         Приняв контрастный душ – успокоиться и расслабиться – она лежала и томилась, глядела на потолок и стены, осыпанные лунною «пургой», такою сказочной в средине лета. Сердце её ныло, тосковало по мужу. А если откровенно  – по мужицкому, крепкому телу. Редко с нею случалось такое, но  что поделаешь – естество, оно просит любви, а порою даже настойчиво требует, изматывая бессонницей.
          Ворочаясь, Надежда пристыдила себя: «Да это что такое? Как сдурела баба! Или это возраст о себе даёт знать? Охота урвать напоследок? Да ещё этот  проклятый ящик для идиота!»
          Добротный цветной телевизор Фотьянович  недавно купил на свои «медвежьи» деньги. Купил с таким расчетом: к телевизору надо  присоединить приставку, и тогда не будет никакой зависимости от этих дурацких, многочисленных каналов, которые уже измордовали своей рекламой, да порнографией. «Взял видеокассету с какой-нибудь русской классикой, - рассуждал Фотьянович, - ноги в тазик с водой опустил, чайку себе налил – сиди, смотри, да наслаждайся, когда время есть».
         Так он планировал, но так не получилось; приставка к телевизору была, кассеты с хорошими фильмами были, только Надежда запорола технику сразу же после отъезда мужа – куда-то не туда нажала несколько раз и на экране зашуршала, посыпалась «манна небесная». И после этого – делать нечего! – женщина время от времени стала смотреть кабельное телевидение, которое сегодня в России надо называть «кобельным» – там одни картинки для кобелей. Сначала Надежда возмущенно фыркала и выключала – советская закваска давала себя знать. Но потихоньку, помаленьку женщину завлекли и заманили в плен все эти эротические игрища с горячим придыханием и сладострастным стоном. Игрища были сняты со вкусом – обставлены шикарной мебелью, осыпаны  живыми цветами, озвучены райскими звуками. Мастерюга сатанинских дел своё дело талантливо делал – трудно было глаза отвести. Но ещё труднее было после этого – заснуть, отрешиться.
         Луна зашла за облака на несколько минут – спальня погрузилась в темноту. Бессонница, терзавшая Надежду, наконец-то нехотя стала отпускать её. Слабеющее тело наполнялось ватною истомой, голова проваливалась в подушку, которая пахла как будто бы терпким,  «таёжным» потом мужа – так чудилось ей. Почти засыпая, с полуулыбкой на устах  отдаваясь Морфею, женщина услышала лёгкий щелчок  в прихожей – замок открылся. 
            «Михайло? - промелькнуло в сонном сознании. - Опять как партизан…»
           Ключ тихонько звякнул. Затем шаги – на цыпочках.
           Надежда подумала встать, накормить полуночника, но эта мысль, как звёздочка, мигнула и пропала во мраке сонного космоса. А потом она всё же попыталась проснуться, когда услышала почти неуловимый «вздох»  – дверь в спальню распахнулась.
           Табаком запахло.
            «Ох, Мишка. - Она слабо улыбнулась. - За версту его ни с кем не перепутаешь».
            Край одеяла приподнялся, и рядом с Надеждой  оказалось горячее, голое мужицкое тело. Женщина, колыхая обнажёнными грудями, с трудом повернулась, губами почмокала.
            -Приехал? - невнятно прошелестела. - Ты как будто мои мысли угадал. Угу?
            -Угу.
          Женщина стала выныривать из глубины забытья.
          -Ты на чём добрался-то?
          -Верхом на метле.
          Голос мужа показался необычным, незнакомым, и что-то кольнуло в груди у Надежды. А в следующий миг она всем телом вздрогнула – будто кипятком ошпарили.
         Приподнимаясь, она чуть не взвизгнула, но сильная рука запечатала рот. А вторая – хищновато сдавила, скомкала левую грудь, словно бы до сердца добиралась.         
           Надежда затряслась от страха – глаза на выкате стеклянно заблестели, отражая лунный свет. Теперь она отчетливо увидела чужого лобастого человека. Всклокоченный, дышащий водкою и табаком, незваный гость со страшной легкостью опрокинул её – придавил к подушке. Так прошло, наверно, с полминуты – длиннее вечности. Сердце женщины готово было разорваться от ужаса.
             Луна опять скатилась в облака – синеватая тень поползла по лицу незнакомого  гостя. Он был странно спокоен, только сопел как разогретый паровоз, готовый пуститься в дорогу. Тяжело нависая над ней, незнакомец хрипловато прошептал:
          -Привет, Маруся! Я – Дубровский! - Он  чуть-чуть ослабил руку, давая глоток свежего воздуха. - Ну, чего ты? Что ты, Машка, затряслась, как пионерка? Тебе же это нравится, чтобы я вот так пришел и взял – то, что плохо лежит. А, Маруся? Скажешь, не так?   
           Он улыбался – дикою улыбкой, и всё время называл её «Маруся». Глотая очередную порцию воздуха, женщина, стуча зубами, успела прошептать:            
           -Я не Маруся!
           Пьяный  гость икнул от неожиданности.
           -Да? А это мы сейчас проверим! - Мужчина руку запустил под одеяло. - О, падла! Правда! А  кто ты? И где я есть?
            Мужчина встряхнул головой. Виски потёр – обеими руками. Поднялся и прошёл – как будто жуткий призрак – по квартире, заглядывая в детскую, где спала девчушка, проверяя холодильник на кухне.
      До полусмерти перепуганная женщина к телефону бросилась, когда он выходил из кухни. Телефонная трубка сухо треснула в руке незнакомца – пополам поломалась.
      Он крепко обнял обнаженное, трясущееся тело, и хрипловато – теперь уже более трезво и твердо – прошептал на ухо:
      -Ты только не ори! Поняла? А то я сначала с тобой разделаюсь, а потом пойду в детскую.
      И женщина молчала, пока он с ней разделывался.

                2 
               
       Господин Дубовицкий – перед тем, как стать «сибирским Валидубом» – скупал всякого рода недвижимость. В основном – квартиры. Скупал, менял и перепродавал. Правда, сам он при этом оставался в тени – энергичные клерки шустрили. И вот они-то, клерки, оформили куплю-продажу квартиры Молодцевого. И в результате – ночным незваным гостем в спальне у Надежды оказался бывший хозяин квартиры – господин Валидуб. Сложно сказать, насколько он был виноват в своём «ночном походе» в чужую спальню. Был, конечно, спору нет. Только эта спальня – по инерции – всё ещё казалась родною спальней Валентяя Дубовицкого. Дородная красавица Маруся – последняя жена, которая недавно бросила его – настойчиво  мерещилась ему в той спальне. Видения эти наплывали даже на трезвую голову Дубовицкого, а уж когда он  принимал стакан, другой – душе его совсем покоя не было. Вот он и пришёл «по выбитым следам». Пришёл по той простой причине, что новые хозяева замок не поменяли на двери. Дубовицкий на «автопилоте» попал в эту свою прежнюю квартиру. Через какое-то время  Валентяй прочухался и понял, куда забурился, но остановить себя, облагоразумить рядом с такою обнаженной дамочкой – это уж вы извините.
         На трезвую голову тихий, даже как будто маленько пришибленный – Валентяй  во хмелю становился нахрапистым, диким парнем таранного типа. Так что ему не стоило особого труда «раздавить» Надежду – морально и физически.
          После бурной близости он малость протрезвел. Слегка смутился и портки  поспешил надеть. Посидел на кровати, обнимая нагую женщину – понравилась она ему. Сильно понравилась.
          Собираясь уходить, Дубовицкий что-то вспомнил.
          -Маруся, я тебе сюрпризик приготовил. – Усмехаясь, он кивнул  за окно. - Иди, полюбуешься.
          Растерзанная женщина сидела, молча плакала на краю постели.
         Он погладил тёплые растрепанные волосы, а  потом с неожиданной силой намотал половину косы на кулак – заставил подняться и подойти к ночному  окну.
          В руке у него было что-то вроде дистанционного пульта управления.
           -Смотри! – приказал он, нажимая кнопку.
          Через дорогу – метров за сто – там, где была пирамида из берёзовых чурок, в небо взметнулась яркая вспышка. Затем – с небольшим опозданием – по стеклам ударил  оглушительный звук.
          Легковой какой-то автомобиль, начинённый взрывчаткой, взлетел на воздух. (Это была машина бывшей супруги Дубовицкого). Пламя всколыхнулось рыжим стогом,  отражаясь в окнах домов. Собаки заполошно взвыли в «деревенском секторе». Двери захлопали в домах, и потревоженный народ  стал выходить «на босу ногу».
         Отражение огня колыхалось на потолке, на стенах спальни. И на щеке ночного гостя колебалась горячая тень. А в глубине его зрачков горели  какие-то кошмарные рубины.
         - Маруся! Это я к чему? - в недоумении сам себя тихо спросил «сибирский Валидуб», пряча пульт управления. - А-а! Да-да! Я вспомнил! – Голос его сделался очень твёрдым, жёстким. - Ты, Маруся, не вздумай со своим муженьком пошептаться насчёт меня. Я вспомнил, кому я квартирку продал. Муж  у тебя – охотник? Да? Ну, вот. Пускай он там ловит  мышей или медведей, мне по барабану.  Ты только не мешай ему ловить. Поняла? - Валентяй указательным пальцем приподнял дрожащий  подбородок женщины. -  Слышь, Маруся? Я тебя сёрьезно предупреждаю. А то я вам устрою семейную идиллию. Сядете однажды все втроём чайку попить, и разлетитесь на х… на хлопья. Уразумела? Ты баба не дурная. Должна понять. Ну, всё. Пока. Пишите письма. Я через недельку появлюсь. Как приведение. - Он хохотнул, остановившись на пороге. - И чтобы водка была в холодильнике. А то я проверил – там пусто. Непорядок в танковых частях.   
       Вероломство это повергло её в шок.
       Бесчувствие, беспамятство овладело ею.
       Потом – остаток ночи – она приглушённо рыдала, безудержно билась головой о подушку. Потом забылась, по-детски всхлипывая. На рассвете задремала, теряя силы, и неожиданно заснула коротким, но  глубоким сном – лучшее лекарство от любого недуга. И что-то с ней  произошло за это время. Что именно? Тайна сия так и останется тайной, вовек недоступной никакому провидцу или знатоку замысловатой женской психологии. Только богу, может быть, доступен ключ к разгадке этой великой тайны под названием любовь.
         Любила ли она его – мужа своего? Конечно. Это правда, но правда – не полная. А на самом-то деле он силой заставил её полюбить – силой характера. Он заставил поверить, что и она тоже любит Молодцевого. А между тем в годы юности  рядом с ней были прекрасные парни, с которыми Надежда гораздо охотней связала бы свою судьбу. Но они, те ухажёры, были куда слабее Молодцевого – слабее и телом и духом. Михайло Фотьянович одним только взглядом – не говоря уже о кулаках-кувалдах – спокойно заколачивал тех пареньков и парней, будто гвозди, по самую шляпку, чтобы не рыпались, чтобы даже не думали о Надежде. Он их всех лишал Надежды – как в буквальном смысле, так и в переносном. И самое печальное в этой истории – он лишал надежды и саму Надежду. Всем своим горячим существом Молодцевой не позволял ей надеяться на то, что в будущем у неё может быть любовь какая-то другая, нежели та, которой он пленил её, сковал по рукам и ногам. В юности, когда было больше задора и стремления вырваться из плена, она ещё пыталась брыкаться, капризничать – думала, что он не вытерпит и, в конце концов, оставит её в покое. Но характер у него был – гранитной крепости. И все её «великие волненья» разбивались как мелкие волны о высокий утёс. Потом было замужество, свой дом появился, дочка родилась. Молодцевой  заботился о них, прилично зарабатывал – археология была в почёте. И Надежда смирилась, обрела покой в кругу семьи.  И так, наверно, продолжалось бы всю жизнь – от добра добра не ищут. Но грянули большие перемены, и гранитной крепости мужик неожиданно треснул, как трещит скала  после динамитного заряда. И ей показалось в ту пору, что он сломался раз и навсегда. Беспробудные пьянки пошли на бровях,  окружило безденежье, неуверенность в завтрашнем дне появилась. И вот тогда, наверное, впервые в ней возникла и стала укрепляться мысль о неминуемом разрыве. Но эта мысль, скорей всего, так бы и осталась на бумаге – жена  ему в то время робкое письмишко написала на этот счёт, не решаясь высказать в глаза. И только случай – страшный, дикий случай – заставил женщину заступить за ту черту, за которую она по доброй воле никогда бы не заступила.
         Проснувшись, она долго, отстранённо смотрела в окно; там, где всю ночь неистово сияла, бесновалась белоснежная луна – теперь горело солнце, ещё не яркое, но уже до краёв налитое горячей кровью. И эта перемена в небесах – или подмена – была сродни тому, что произошло в душе и в сердце женщины. Нечто холодное, лунное – уступило место чему-то тёплому, солнечному, с каждой минутой всё ярче разгоравшемуся в потоках помолодевшей крови. Не в силах разобраться в происходящем, женщина брови нахмурила, но припухшие губы её вдруг шевельнула нежная полуулыбка.
       Стараясь не думать, не вспоминать о том, что тут случилось при луне, она сама перед собой при ярком солнце, рвущемся в окно, сделала вид, что  ничего такого-эдакого не было, что всё это, скорей всего, приснилось, а может быть, она вчера фривольный фильм смотрела и незаметно для себя заснула. Скорей всего, что так; ночами в этом дьявольском ящике возникает столько такого-эдакого – хоть святых выноси. Ухватившись за эту мысль – как утопающий за соломинку – женщина стала себя вести, как ни в чём не бывало.
        Правда, когда она остановилась перед зеркалом в ванной, не могла не  отметить, как сильно подурнела за эту ночь –  как будто  кого схоронила. А ведь если вдуматься – так оно и есть.  Старое что-то, советское, давненько уже отсыхало в душе, отмирало – всё никак отмереть  не могло. Старая кожа сползала с неё – как со змеи.
         Скинув халатик в ванной, женщина с лёгким презрением какое-то время разглядывала новую змеиную кожу, заласканную полночным зверем так, что синяки зацвели по телу, напоминая то ли трупные пятна, то ли россыпи незабудок. Потом вода с весёлым пением и сереброструйным переплеском смывала пот и грязевые стружки, катавшиеся под пальцами – и вместе с этим вода смывала ощущение греха, который то ли был, то ли приснился. Вода вселяла свежесть и уверенность. И на душе у неё становилось умиротворенно, чисто. И женщина, забывшись – напрочь отстранившись от реальности – широко и нежно улыбалась. Протерев сухо насухо   «змеиную кожу» новеньким вафельным полотенцем, женщина с полки взяла крем золотистого цвета. Намазала кожу, растерла привычным движением рук. Сделала лёгкий массаж, прогоняя морщины с лица. Потом посмотрела в большое, слегка запотевшее зеркало – и даже оглянулась, невольно вздрогнув – будто увидела  другую женщину. Смущённо опустив ресницы, она пошевелила влажными бровями – нахмуриваясь. И опять  широко раскрытыми зрачками посмотрела на себя, сладковато ужасаясь удивительному перерождению. «Да что это со мной? – мелькнуло в голове. - Прямо  как ведьма какая!»
         Оттуда – из туманного Зазеркалья, будто из серебряного омута – на неё смотрели бабьим счастьем полыхавшие глаза.


                Глава одиннадцатая

                1

    …Огромные бабьи глаза смотрели на Молодцевого – посередине проспекта висел рекламный  щит какой-то будущей кинокартины. Нарисованные глаза полыхали  жутковатой   «кровавой радостью».            
           Разинув рот, Михайло Фотьянович стоял, смотрел и смотрел в эти непомерные и страшно горящие искусственные очи, будто они могли ему подсказать ответ: «Что же могло случиться с его Надеждой? Почему она вдруг стала изменять?»
         В любой семейной драме виноваты оба, и не бывает так, чтобы один в грязи испачкался, а второй стоял бы рядышком – «весь в белом». Фотьянович это хорошо понимал. Мучительно, с ложной стыдливостью Молодцевой стал припоминать, когда он с бабой спал в последний раз, и не припомнил – отвлёкся на машину, гудящую под ухом; он остановился  на проезжей части.
          Надо было куда-то идти.
         А куда, куда идти, когда весь мир – тупик?
          Город погружался в пронзительную вечернюю синьку, обещавшую непогоду. Нужно было думать о ночлеге, и Михайло Фотьянович пёхом притащился на вокзал. Уже темнело, закат зажали тучи, сочившиеся кусками косматого мяса. Каплями крови свет мерцал на рельсах, зализанных колесами. 
         В тупике стояли вагоны с сибирским лесом. После дождя древесина была ароматная, с медовым привкусом, витающим в воздухе. Бесцельно бродя в тупике, Михайло Фотьянович лбом уткнулся в торец золотистого  кедра – стоял, дышал, пока охранник не потревожил.
        -Здесь находиться не положено. 
        -А я лежу? – вдруг заерепенился Фотьянович. – Ты меня сначала попробуй, уложи!
       -Чего? – не понял охранник.
        -А того самого! Ты читал «Буратино»? Из каждого полена может выйти сказка, а мы всё это за границу гоним! А ты стоишь тут с понтом – границу охраняешь!
         Парень в камуфляжной форме насупился, оглядывая крупную фигуру Молодцевого. Поправил кобуру на поясе.
         -Иди отсюда, - тихо попросил он. - Буратино.
       «Ладно, - отвернувшись, подумал Фотьянович. - Я дождусь, я до вас доберусь, курвы продажные».               
         В горах и в тайге, в бесчисленных экспедициях он научился терпеливо ждать:  то погоды нету сутки напролёт, то  керосину для авиации, то бензину для моторной лодки, то ещё какой-нибудь хреновины. И теперь, когда Молодцевой думал о русском лесе, он был уверен, что рано или поздно дождётся того часа, когда справедливость – не по закону, может быть, зато по совести – обязательно восторжествует, и восторжествует не без помощи его самого.

                2

          До утра он слонялся вдоль железнодорожных путей, временами вспоминая то Надежду свою, а то вдруг – Анну Каренину. Вздыхая, он брезгливо морщился, глядя на рельсы. Возвращаясь под крышу вокзала, пробовал дремать, но только измучился, в три погибели корчась на жестком деревянном диване. И опять и опять выходил курить на перрон, то встречая поезда, то провожая. Впрочем, поездов и пассажиров было крайне мало. Откатался народ. Не по карману стало это удовольствие – проехать по России, не говоря уже о том, чтобы пролететь. А ведь когда-то он, Михайло, будучи студентом, мог себе позволить из Москвы слетать в Новосибирск, а оттуда рвануть на Байкал. Зачем? Да просто так  – посмотреть на сказочный байкальский лёд, такой прозрачный, что сквозь него даже Америку видно, или что там находится – на противоположной стороне Земли – на самом донышке хрустального Байкала.
          Утренняя заря – косматым, окровавленным зверем – вставала за рекой. Солнца не было видно, и только случайно прорвавшийся луч – как ножом ударил! – в дырку между облаков. Сырая крыша дома вспыхнула соломенным жаром – напротив вокзала. Голуби всплеснулись над тополями, зарукоплескали, приветствуя зарю. Воробьи заверещали. И что-то забытое, что-то щемящее тихо и ласково ужалило – в самое  сердце. Вспомнились вагоны, переезды, песни, рюкзаки, полустанки, озаренные рассветом; дремучая синь-тайга и степное раздолье; прямые  дороги в берёзовых колках, где затерялось счастье прошлых лет. И самое обидное, пожалуй, опять думал он, самое грустное в этой истории было то, что он – широколобый умник – не осознавал тогда счастья своего, всё думал, всё надеялся, что оно ещё будет, обязательно будет на каком-то завтрашнем разъезде, на послезавтрашней росстани. Интересно было бы узнать – вот так смешно и грустно бывает со всеми  людьми на планете Земля? Или только он один такой  чудак?
        И вспомнилось ему ещё одно своё потерянное счастье – вовремя не осознанное, по достоинству не оценённое. И захотелось отыскать школьную подругу Любу Русакову – вот у кого бы он с удовольствием пожил денёк-другой, претендуя только на место на коврике возле порога.
        И он поехал в район Затона, где давно уже прописалась Люба      Русакова – первая любовь. 

                3 

        Любовь у них тогда была такая, какая могла заискриться и вспыхнуть только в школьные годы – звонкая, чистая. Потом он в армию ушел, потом – институт, начались экспедиции. Михайло позабыл свою зеленоглазую первую Любовь – с заглавной буквы. А свято место пусто не бывает, известно. Весёлый какой-то ухарь подвалил к Любаше, охмурил, окрутил, да и бросил. Девочка Вера  подрастала и мальчишка – Илюша, обещавший вырасти в Илью  Муромца. В последние годы раза два или три Фотьянович по работе бывал в районе Затона – в широкой пойме, где в тихий погожий день глазами не достанешь горизонта.
           В пойме – в Затоне и дальше – много лет уже стояли и на боках валялись ржавые краны, гнилые баржи, катера и пароходы, списанные «на гвозди». И люди жили здесь – тоже как будто «списанные». По хилым, кривым избушкам на курьих ножках ютились те, кто имел неосторожность продать свои квартиры, чтобы хоть как-то свести концы с концами во времена развала СССР. Но более того,  жили  те, кто здесь родился и, судя по всему, умрёт.
        Любы Русаковой дома не оказалось.
        Фотьянович замок «поцеловал».
        Седая, согбенная соседка, васильковыми глазами лаская незнакомца, тихо сообщила:
        -Дак уехала Люба.
        Он подошёл поближе.
        -Куда уехала?
         Старуха тонкие губы вытерла концом застиранного платка  поднебесного цвета.
       -Не знаю, мил человек. Она не докладала, а я не спрашивала.   
       -В отпуск? Или как?
        -Или как. Она ведь дом-то продала.
       - Ах, вот оно что!
        -Продала, продала. – Старуха покивала костлявой головой. - Человек у неё появился.
        -Кто? Что за человек?
       -Ухажер. Либо муж.
        -А-а! Ну, понятно. Это хорошо. - Фотьянович посмотрел на низенькие окна, поросшие крапивой, на серый покосившийся забор. - Ладно, бабуля, извини.
        -Ничего, сынок. Дело житейско. – Она помолчала. – Дак тебе, может, остановиться негде?
        -А что? – Он улыбнулся. - Пустите погреться?   
        -Дак у нас на русской печке места много.    
       Он глубоко вздохнул. 
       -На русской печке – это было бы здорово! Ну, до свиданья, бабушка! 
       -Прощевай, однако, мил человек.
        -Почему «прощевай»? Я тут, может, хатёнку себе присмотрю. Так что никакого «прощевай».
         -Дак мне уж скоро сто годков, сынок. Я и Сталина помню, и Гитлера.
        Он присвистнул.
        -А Гитлера откуда?
         -А я, сынок, в плену была. У германца.
         -Во,  ничего себе. А здесь давно живёте?
         -Дак сразу после лагеря.
         Фотьянович напряженно посмотрел на неё.
         -После какого лагеря?
         -А нас, которые в плену, по лагерям, сынок, по лагерям. Тайгу пилили мы. Вину свою скупали.
         Брови у него полезли вверх. Он папиросы вынул.   Посмотрел на древние жилистые руки – тёмные, изломанные каторгой. Хотел что-то сказать, но понял – всё будет не то, фальшиво, мелко. Сглотнувши ком, он выдохнул: 
         -Живи, живи, бабуля!
         И он побрёл по берегу – навстречу ветру. Чайки подбито стонали над головой. Плакучие ивы порывисто шумели под ухом. Волны безудержно всхлипывали. Глубоко задумавшись о чём-то, Молодцевой шагал и шагал до тех пор, пока вдруг не споткнулся – бел-горюч камень лежал на пути. Фотьянович присел на какой-то сухой бугорок, обдутый ветром и, обхвативши голову руками, хрипло зарычал, зубами заскрипел.
        Потом к воде спустился, не торопясь, умылся и поглядел на серенькие избы, прилепившиеся к берегу, на синий горизонт, раздетый ветром. Горько было на душе, и всё-таки светло. Он встряхнулся, приводя себя в порядок,  и подумал, что неплохо было бы квартиру снять в Затоне.   
              Здесь, в общем-то, было не очень уютно, местами так даже безрадостно от вековой нищеты – особенно, когда впервые попадаешь с корабля на этот «бал». А когда присмотришься – бог мой! – сколько здесь всего того, что является потаённым  сокровищем души народной. Какие песни тут умели петь – широкие, грустные, хватающие за душу, способные вынуть слезу даже из камня. Какие пляски под гармошку затевались тут в редкую минуту всеобщего веселья – каблуки в пух и прах. Тут, где находилась большая городская прачечная, невольно вспоминалась классическая «Стирка белья», которую поэт увидел будто бы именно  с этого берега:


                В  стороне от шоссейной дороги,
                В городишке из хаток и лип
                Хорошо постоять на пороге
                И послушать колодезный скрип.
                Здесь, среди голубей и голубок,
                Средь амбаров и мусорных куч,
                Бьются по ветру тысячи юбок,
                Шароваров, рубах и онуч.
                Отдыхая от потного тела
                Домотканой основой холста,
                Тут с монгольского ига висела
                Этих русских одежд пестрота.
                И виднелись на ней отпечатки
                Человеческих, выпуклых тел.
                Повторяя в живом беспорядке,
                Кто и как в них лежал и сидел.
                Я сегодня в сообществе прачек,
                Благодетельниц здешних мужей,
                Эти люди не давят лежачих
                И голодных не гонят взашей.
                Натрудив вековые мозоли,
                Побелевшие в мыльной воде,
                Здесь не думают о хлебосолье,
                Но зато не бросают в беде.
                Благо тем, кто смятенную душу
                Здесь омоет до самого дна,
                Чтобы вновь из корыта на сушу
                Афродитой шагнула она. 


        Смятенную душу свою Молодцевой уже не первый раз до самого дна омывал на здешних берегах. 
         И светло и грустно думалось ему, что в этих русских людях было, есть и навсегда останется что-то изначально трепетное, чистое, к чему никогда – ни при каких режимах и правителях – не пристанет грязь. И пускай сегодня стало модно ворчать и поплёвывать в адрес  народа – это всегда против ветра и против совести. Как бы ни старались иные умники упражняться в издёвках над русским народом, но если бы он не был становым хребтом, надёжой и опорой земли и государства – так ни земли, ни государство давно бы не было. Над русскою душой – в минувшем веке и веке наступившем – такие бури прокатились, такие бешеные молнии  сломались, что  просто  диво  дивное,   как   это она ещё, распятая  душа,  поёт,  цветёт,  ликует?  И самое, пожалуй, потрясающее, самое изумительное, не поддающееся никакому здравому рассудку, заключается в том, что – не дай бог сегодня или завтра – снова станет худо нашему великому Отечеству –  придут другие Минины с Пожарскими, гикнут-крикнут, слёзно позовут русский народ на помощь – и он ведь придёт. Неоднократно обманутый, втоптанный в грязь и оплёванный, бессовестно преданный и откровенно оболганный властями всех времён и всех племён,  и всё же не утративший глубинного чутья на правду, не оглохший совестью и честью – народ опять поднимется, сделает дело своё непосильное и потихоньку удалится покурить в берёзовую тень, не дожидаясь никакой награды. Вот что это такое?  Святая простота? Или всё-таки – Святая Русь?


                Глава двенадцатая

                1

          Вернувшись в город, он пошёл искать жильё. (Можно было в Затоне снять, но это далеко от аэропорта). Вариантов по квартирам  оказалось – хоть отбавляй, только очень уж того,  кусались варианты. Михайло Фотьянович поторговался раз, другой  –   противно стало. «Как последний крохобор!» И вот наконец-то наклюнулась одна квартира. Правда, цена небольшая была  потому, что «угол»  – сиротинушка. Фотьянович сразу это почуял, а когда приехал – так и  есть.  Серая, обшарпанная пятиэтажка сиротливо торчала на окраине города. Канавы разрыты в переулке. Лопухи ушами машут  возле самого подъезда, чертополох когтями за рукава хватает.  Ядовитый чистотел растёт  в саду  под окнами. Но делать было нечего.
          Он позвонил – в прихожей кукушка закуковала. 
       «Интересно дело!» - Фотьянович, как будто забывая, зачем пришёл, взялся  давить и давить на пупочек звонка.
        Дверь чуть приоткрылась. Грозный голос одернул из-за двери:
        -Ну, в чём дело? Я не глухой!
        -Да я считаю, сколько накукует, - простодушно признался гость.          С той стороны спросили:
        -Маленький, что ли?
        -Да хотелось бы немного подрасти, - ответил он, - чтобы птичку достать.
        Фёдор Филипченко, хозяин квартиры, распахнувши дверь, изумленно осмотрел могучую фигуру.
        -Правда, что – маленький! - крякнул с почтением.
        -Так вы… - Филипченко покашлял в кулак. - Один тут жить собираешься? 
         -Один. Я же сказал по телефону.
        -А никого потом не приведешь? Ой, гляди, а  то я сдал однажды! -  Хозяин покачал головой. - Цыган какой-то, черномазый чёрт, подъехал на кривой кобыле. Я, мол, один одинешенек,  голодный, холодный. А сам потом привел сюда половину табора, да ещё наркотиками стал приторговывать.
        Молодцевой почесал медвежью отметину – половинку брови. 
        -Я на цыгана вроде не похож, - мрачно хмыкнул. - Ну, так можно войти? Или вы мне тут, возле порога на коврике сдадите место?
        Филипченко хохотнул, показывая гниловатые зубы.
        -Ну, заходи, осматривай.
        Комнатёнка была плачевная. Без ремонта, с грязным, облупившимся  потолком в потеках от потопа, устроенного жильцами сверху. Пыльное, треснутое окно смотрело на  свалку.
      -А там что? - Фотьянович присмотрелся. - Что за  свалкой?         
      -Кладбище.
      -Весело живёте.
      -Бывает, - согласился Филипченко. - С большими оркестрами нынче хоронят кое-кого из буржуев. Так ты что, не местный?
      -Местный, почему?
      -А чего же ты не знаешь, где  наше кладбище?
      -Да век бы мне его не знать.   
      -Это так! – Хозяин почесал под мышкой. – А я вот схоронил недавно. Эта квартира почему освободилась? Тут моя бабка…
       -Слушай, дедка! Давай без лирики! – бесцеремонно одёрнул Фотьянович. - Значит, сколько? По деньгам-то?
        Не моргнувши глазом, хозяин заломил.
        Постоялец сморщился. 
        -Побойся бога!
         -Что? Многовато? А цены? Сам знаешь. Я могу подвинуться, конечно. Рублей на двести.
        -А на пятьсот?
     Хозяин смотрел за окно –  кресты маячили на горизонте.    
      -Лады. Но только у меня условие, - пробурчал он, - деньги вперед за полгода.
       -Ого! Да ты что, муравей?
       -Кто муравей? - Филипченко нахмурился. 
      -Не обижайся, дядя. Я хотел сказать, так долго не живут. – Постоялец хмыкнул, глядя в окно. - Туговато у меня с деньжатами…
      -Что ж ты мне башку морочишь? Я же тебе сразу сказал по телефону: деньги за полгода вперед.
      -С деньгами туго, - повторил Фотьянович. - Но рыба есть. 
      -А при чём здесь рыба?
      -Ну, может быть, тебе леща подкинуть? Или это…- охотник подмигнул округлым крупным оком, - есть волшебные корни. 
      -Что за корни?
       -Мужицкая сила от них. Я однажды плеснул на оглоблю – валялась около колхозного двора. И что ты думаешь? Встала та оглобля и пошла плясать! – Он улыбнулся. – Договоримся?
       -Нет. Я без корешков уже настрогал три сына и две девки. Чем кормить теперь, ума не приложу.   
        -Ну, тогда извини.
        Молодцевой понуро пошёл к дверям.
       -Погоди! – окликнул Филипченко, почёсывая плешь на узколобой голове. - Чёрт с тобой!
       -Да, да, - глядя в пол, согласился Фотьянович. - У меня такое ощущение, что он со мной…
       Хозяин не расслышал.
       -А сколько у тебя с собой?
        Постоялец порылся в карманах.
       -Вот. За три месяца.
       -Лады. Уговорил. Просто деньги нужны позарез.
       -Хорошо. – Фотьянович приободрился.- Мы эту самую… Аренду как оформлять-то будем? Через контору?
       -Да ну их! Кормить дармоедов!
       -Я тоже так думаю.
       -Паспорт с собой? Ну, давай я запишу твои данные и оставайся. Живи себе, не кашляй. Ну, и лапы у тебя, должен сказать! – удивился хозяин. - Ты где работаешь?
       -На заводе.
       -На нашем?
       -Ну.
       -А чо там делаешь?
       -Подковы гну.
       -Подковы? - Фёдор деньги за пазуху спрятал. - Какие подковы?
       -На счастье. - Молодцевой усмехнулся.- Может, я подковами с тобою рассчитаюсь? - Филипченко покачал плешивой головой. 
        -Весёлый ты, гляжу!
        -А то! - Молодцевой забрал ключ от квартиры. - Я сегодня из цирка уволился. Там рыжий клоун, падла, достал меня! Я уж так подумал: или убью кобеля того рыжего, или надо увольняться, грех на душу не брать. Ну, вот  я  и уволился. Правильно, как думаешь?            Филипченко ушёл, слегка ошарашенный странным поведением постояльца. «У него как будто не  все дома. Как бы чего не вышло!»  – Хозяин нахмурился, слушая, как за спиною, закрываясь, захрустел замок. 

                2

      Захудалая и тесная квартирка наводила на мысли о  каменном склепе. Молодцевой потоптался на кухне, локтем задел за плиту, задом шаркнул по  холодильнику. Вышел в комнату – здесь тоже не разгуляешься. Глядя в пол, посидел на стареньком диване с продавленными пружинами.  Вода на нервы капала из крана.  Жестяная кружка стояла на столе. Михайло Фотьянович хлебнул холодной воды и поморщился от привкуса ржавчины, хлорки. «Фу, какая гадость. Это  не речка Сиба с живою, родниковою водой!»
        Радио не работало – шнур был оборван.  «А телефон? Гудит. А может быть, и мне? Загудеть бы, чёрт возьми, как пароход! К цыганам бы сейчас махнуть – на Кабацкий остров».
        Заплативши за три месяца вперёд, Михайло Фотьянович  слукавил – выкроил себе хорошенькую сумму для  «новоселья». Хотелось хоть как-то встряхнуться, а то ведь можно удавиться от тоски. В подобные  минуты – когда тоска хватала за кадык – он горячо и остро ощущал в себе потребность покуражиться, потрясти «гениальной перхотью».
        И снова он трубку поднял, и послушал гудки. Опустил. Ну, а что? Какие могут быть сомнения? Взять, да позвонить в хороший ресторан, столик  заказать, и пригласить  друзей, знакомых – на дармовщинку выпить народ всегда найдется. Девок смазливых позвать – глазастых, стройных, чтобы  ноги росли  «из ушей».  Цыган каких-нибудь с гитарами, с медведями. Пускай они, черти чумазые, пляшут и поют, пускай сметают юбками грусть-печаль с души. 
        Возле телефона стояло зеркало – в «пыли веков».  Он посмотрел на себя – запыленного будто бы, тусклого. «Никакую рожу видеть не хочу. Даже свою, любимую. – Он отвернулся от зеркала. – Нет, надо ехать в аэропорт, в тайгу зарываться, а иначе я здесь наломаю дров – не похуже тунгусского метеорита. Но зачем  тогда мне этот вшивый угол? А хрен его знает, зачем. Домой-то всё равно уже возврата нет, и не будет. Ах, Надька, Надька!..»
         Стискивая кулак, Михайло Фотьянович посмотрел на золотое обручальное кольцо, которое много лет не снимал. Кольцо уже  в мясо вросло, и что теперь с ним делать, Молодцевой не знал. Хоть зубами грызи.


                Глава тринадцатая

                1         

      Аэропорт был закрыт. Грязно-серое солнце ворочалось в небе над далёкою тайгой. Дождь опять с утра  слезоточил – нудным бисером… Теплые туманы за городом заклубились.  Слабо запахло грибами, и где-то вдали за деревьями, за полянами  слышались приглушенные голоса  грибников – долетали, будто из-под воды.   Весь день Молодцевой провёл в аэропорту, горя желанием  вернуться в таёжную глухомань – это было бы самое мудрое в идиотском его положении. Но знающие люди говорили, что отправка на «точку» откладывается на неопределенный срок – низкая, плотная облачность. И всё равно Фотьянович сидел и ждал, надеялся, тем более, что слышал краем уха какой-то странный разговор двух летчиков:             
     -Скоро должно распогодиться.
      -Да ну? Синоптики не обещают.
       -А вот посмотришь. Скоро этот – как его? – Гений прилетит на своём самолёте. Тучи разведет руками и прилетит, а потом небо снова захлопнется. Как в прошлый раз. Не помнишь?
       -Меня здесь не было тогда. Я только слыхом слыхивал. Подумал, что это байка.
        -Нет, в самом деле. 
        Пилоты были знакомые. Молодцевой подошёл к ним, разговорился и ненароком узнал о том, что Гений Черномаг – об этом, оказывается, даже в газетах писали – расширяет сферу своего влияния. Кроме   сибирского леса, он теперь будет «заведовать» сибирским золотом.
        -А где про это пишут? - удивился охотник. - Я в тайге-то совсем одичал, отстал от жизни.
         Пожилой бортмеханик дал ему несколько старых газет, которые Фотьянович старательно проштудировал, усмехаясь явным и неявным выдумкам журналистов, охотников за сенсациями.
         Потом – от нечего делать – Михайло Фотьянович ходил кругами возле аэропорта. Заглянул в соседний березняк – наткнулся на кучи хламья  и направился к небольшому вихрастому сосняку, откуда веяло приятной прелью. Ястреб-тетеревятник, нахохлясь, сидел на дереве, очередную жертву караулил. Молодцевой покружил между соснами и услышал голос тетеревятника – многократно повторённое «тьяк-тьяк». Остановившись, подумал: «Забеспокоился? Значит, гнездо поблизости». 
       Он в другую сторону свернул, чтобы не тревожить ястреба.
       «Грибов, что ли, пособирать? Надежда любит грузди», - подумал он, забывшись в тихом, сыром сосняке. И тут же спохватился – мрачно сплюнул под сапоги.
        И вспомнилось ему, как в «поле», в экспедиции молоденький археолог, недавний студент, грибами отравился, чуть концы не отдал – пришлось вертолет вызывать. 
       «Во! - хмыкнул Фотьянович, набредая на свежий, крепкий мухомор. - Грибов нажраться, и все проблемы! - Остановившись, он удивлённо крякнул. - Ну, дела! Откуда такие мысли мелкие? Как блохи скачут по голове! А если  дустом голову посыпать? - Он усмехнулся, выходя из сосняка и направляясь на автобусную остановку. Потом помрачнел. Закурил. - Самоубийство – трусливое мужество! Гошку-то, помнишь, в забегаловке учил тогда уму-разуму?» 
        Худосочный Гоша, молодой  водитель, работавший в конторе Валидуба, вчера подвозивший  охотника из аэропорта домой – Гоша в ту пору был подавлен горем.

                2               

         …Как звать-величать того хилого парня – Молодцевому  было  неизвестно. Там, в прокуренной забегаловке, перед ним оказался  просто очкастый, бледнощёкий «муравей». Интеллигентные очки  были забрызганы слезами, чёрный костюм слегка помят, а белая рубашка залоснилась по вороту, аккуратно стянутому галстуком. Такие люди редко бывают в забегаловках. Видать, прижало интеллигента.
        Осторожно спросив разрешения и подсев за столик Молодцевого, парень очки протёр белоснежным отутюженным носовым платком.
        -Извините! – Шмыгнул носом. – А  можно я вас угощу?
        -Извиняю, - пробасил Михайло Фотьянович. - Только чтобы это в последний раз.
        -Хорошо бы, – думая о чём-то своём, согласился очкарик. – Не хочу, чтобы такое повторилось.
         -Что именно?
         -Одну минуточку. - Парень принёс угощение. - Давайте помянем,  - вздохнул он, -  лучшего друга моего.
        Молодцевому страсть как хотелось похмелиться и он бы дербалызнул даже керосину – хоть за друга, хоть за врага.  Они подняли поминальные стаканы, и Фотьянович уже разинул рот, но вдруг спросил:
        -А что случилось? С  другом-то?
        -Повесился!         
        -Во как! – Михайло Фотьянович шевельнул ноздрями с глубоким вырезом. - А почему?
        -Баба от него ушла. Такая дура.
        Глаза Молодцевого – горящие в предчувствии выпивки – стали меркнуть. Он с неохотой поставил стакан на середину стола.
         -Баба-дура, говоришь?
          -Дура! Набитая! – Очкарик даже обрадовался, что «баба дура». Ему хотелось развить эту  страдальческую тему – любимый трёп слабохарактерных мужчин, живущих под бабьим  каблуком.
          -А друг твой ситцевый? Он что, был умный? – Мрачнея, Молодцевой посмотрел за окно. – Слизняк он был! Я так тебе скажу: самоубийство – трусливое мужество.
          Тихо стало. Мухи жужжали и ползали по стеклу. Музыка в углу хрипела и перхала – плохой магнитофон.
        -Зачем вы так? Не надо, - попросил   очкарик. - О мертвых или хорошо, или…
        -Да знаю! Знаю!– перебил Фотьянович и  неожиданно разродился ломаной латынью: - Дэ мортуис  аут бэнэ, аут нихил. О мертвых или хорошо или ничего. Это мы проходили.  Только за этой красивою фразой  не спрячешься. Нет. – Он стиснул кулак.- Ладно, я сейчас не буду говорить о твоём  покойном друге, земля ему пухом. Я вообще тебе скажу об этих – господах самоубийцах. Слизняки они. Понял? Слизняки и сволочи! – Молодцевой кулак поднял, но бить по столику поостерёгся – развалится. - В России столько дела для мужиков, а они, собаки, то веревку намыливают, то хватают ружьё.
         Интеллигентный паренёк вздохнул, с опаской   глядя на кулак, остановившийся в воздухе. 
        -Вы извините, можно я скажу?
        -Валяй, да только не в штаны.
        Очкарик выпил за друга своего и осмелел.
        -Вы крепкий, вы прямой. Только, знаете ли… Железнодорожная рельса – тоже крепкая, тоже прямая. 
        -И это мы слышали! - спокойно согласился Михайло Фотьянович. – Да, прямой,  как рельса! А что, лучше быть кривым? Лучше  быть мягким? Как это – как тёплое золото? А? Как дерьмо, которое в проруби полощется. Лучше врать? Так, по-твоему?
        -Но ведь есть же понятие такта.
        -Есть, - снова спокойно сказал Молодцевой. - Это что-то из области двигателя внутреннего сгорания. Четырёхтактного двигателя. Но у меня здесь двигатель другой. – Он постучал кулаком по груди и усмехнулся. Щетину почесал – заскрипела как проволока. – Чувство такта! Не надо путать божий дар с яичницей! А то мы что-то часто – благоразумно эдак, тактично трусим. Чуть только жареным запахло, мы трах-бах – и в кусты… 
         -Но ведь люди-то разные. У вас, простите, вон какая дубовая кожа. А другие – ранимые люди.
         -О, да, конечно! «Грубым даётся радость, нежным даётся печаль…» – процитировал Фотьянович. – Я говорю о другом. О том, как человек распоряжается своею жизнью. Вот раньше…– Молодцевой устремился глазами на небо, засиженное мухами в окне. - Если мужчина раньше терял жену, он искал смерти в бою. А теперь? Эх, муравей! Поймешь ли ты меня? Ты близорукий, да? В очках-то ходишь. Это с детства у тебя? Или в бою?
        -С детства. - Парень пожал плечами. - В каком бою? Про что вы говорите? В Чечню, что ли, ехать прикажите? Или ещё куда?
        Михайло Фотьянович поднялся.
         -Никуда не надо ехать, муравей. Сиди тут, выделяй кислоту.


                3

         Вот что вспомнил он, покуда трясся в полумрачном, дребезжащем автобусе – по грязной, вечереющей дороге из аэропорта. «Других-то учить уму разуму – мило дело, – самокритично думал охотник. – А как  припёрло самого, так  сразу – грибками отравиться захотел. Эх ты, муравей. Срамота».
          На конечной остановке два амбала торчали, пьяно колеблясь под ветром. Пивко сосали. Затем пустая банка полетела на дорогу. И вторая следом задребезжала…
        -А ну, пошёл, поднял, - строго сказал Фотьянович.
       -Сам ты пошёл! - откликнулся амбал.
        -Ты не понял?
         -А ты? - Они подвалили  к нему. - Мужик! Ты чего залупаешься?
       Михайло Фотьянович с каким-то страшным удовольствием опрокинул одного и второго –  мордами в грязь на обочине. Подождал, когда эти быки пьяно промычат – мы, дескать, дяденька, больше не будем.  Постоял, горячо сопя. Пошёл, не оглядываясь, но чутко прислушиваясь. И так почему-то вдруг захотелось, чтобы эти быки, грохоча копытами, догнали его в разбойных сумерках, пускай бы даже  финку навострили…
       Не отдавая сам себе отчёта, Молодцевой искал погибели в бою, как древний русский воин, потерявший ненаглядную жену. А когда он это осознал, то подумал, тиская газеты в кулаке: «Черномага, вот кого бы надо завалить! Ни силы, ни здоровья не пожалел бы на этого чертова гения!»

 
                Глава четырнадцатая
 
                1            

        По грязи, по сумраку  он приволокся в полупустую съёмную квартиру.   Холодный, голодный и мрачный. И такая усталость вдруг  одолела – будто камни весь день ворочал. Вешалки в прихожей не было – штормовку мимо стула бросил. Посмотрел на грязные стоптанные сапоги. Снимать не захотел – лень наклоняться. Да и зачем снимать – полы немытые, а комнатные тапочки жена теперь «в зубах» не принесёт, как это бывало в добрую пору, когда он из тайги заваливался в дом.  (Заставляя себя не думать на эту тему, но всё равно сбивался на мысли о жене и доме, где он вчера побывал, забрал кое-что необходимое).
        По дороге из аэропорта Фотьянович зашёл в магазин – и выпить, и закусить прихватил. Но торопиться не хотел – успеется. Походив кругами по квартире, он ощутил сиротский дух вокзала, ввергающий в уныние. За окном догорали остатки заката, пластаясь где-то среди крестов, среди кладбищенских деревьев. Тучи на город  наплывали – грозовые, тяжёлые. Молоденький месяц барахтался между тучами, изредка выныривал над сопками за рекой.
        Квартирант сграбастал крохотный столик на кухне – в комнату перетащил. Туповатым хозяйским ножом покромсал колбасу – крупными «лаптями». Порезал хлеб. Очистил головку лука. Всё это «священнодействие» раньше вызывало хорошее волнение: слюну глотал, бывало, от нетерпения. Сейчас, увы, не то – огонька в душе не доставало, куража.   
        -Ну, что? - хрипловато спросил он, хватая  бутылку за горло. - Молилась ли ты на ночь, держиморда?   
         Металлическая пробка скрипнула под пальцами. Скрутивши голову полуквадратному литровому пузырю, Молодцевой набуравил в жестяную кружку с помятыми краями – другой посуды не было. Машинально перекрестившись,  он широким жестом «плеснул на каменку». Две-три капли побежали по губам и задрожали внизу подбородка. Шаркнул рукавом – щетина заскрипела на подбородке, напоминавшем угловатую  горную породу тёмно-бурого цвета. Он потянулся к закуске, а потом скривил губу в недоумении: «Точно воды колодезной хлебнул! Ни черта не действует! Или уж такая стопроцентная подделка? - Он засопел, набычился. – Пойду и ноги вырву тому джигиту!»
        Молодцевой захрустел костлявым  правым кулаком – будто ломал сухие макароны в левой ладошке. Сутулясь, прошёлся по сумеречной комнате – как зверь по тесной клетке. Половицы застонали – серебристая шляпка гвоздя приподнялась перед сапогом. Михайло Фотьянович  постучал кулаком по стене возле окна  – стекло задребезжало, стряхивая дремлющую муху. Подраться, подраться  хотелось, повоевать, как в юности, когда он играючи мог завалить пятерых,  семерых – только успевай оттаскивать.
        Водка наконец-то достала до живого. Под сердцем вспыхнула искра и огонёк по жилам побежал – как будто по бикфордовым шнурам. «О! Что и требовалось доказать!»  - Он криво ухмыльнулся. - Водка  настоящая, просто нужно  соблюдать одно святое   правило. Между первой и второй – наливай еще одну!»         

                2

          И скоро в душе у него  потеплело. Голубовато-ледяные глаза отсырели, набрякли. Заблестели белки, опутанные кровяной паутиной. Расслабились хвоинки бровей, собранные «в кучу» на переносице. Самая глубокая морщина пропала с широкого лба. Нижняя, капризно гнутая губа отвисла, показав сырую лиловую изнанку. И щетина – стального цвета и стальной колючести – перестала топорщиться как на морозе. 
         Облегченно вздыхая,  Молодцевой разулся, пальцами блаженно пошевелил, пощёлкивая. Неказистая «пещера» начинала нравиться. Он свет врубил. Осматриваясь, потоптался по тесной кухоньке, походил по комнате, изучая «наскальную живопись» – грязные разводы на потолке без люстры. (Настольная лампа горела).
        Старые газеты и журналы грудой валялись в углу. Молодцевой полистал немудрёное чтиво, чихнул от пыли – эхо в пустых углах откликнулось.
         Одна газетка чем-то привлекла его, заинтересовала. «Вот заразы! Придумали тоже. Ненавязчивый сервис». Он ухмыльнулся в ответ на прочитанное объявление и отшвырнул газету с пожелтевшими краями, со следами давно уже пролитого кофе.
         Почти пустая книжная полка привлекла внимание, но ничего хорошего там не оказалось – какая-то белибердистика в жанре слабоумного «фэнтэзи», в жанре «ужастика» с  кровожадными чудищами, населяющими просторы Вселенной. Всё это ничуть не грело сердце. Земная жизнь с её реальными проблемами, болями и радостями казалась ему куда как привлекательней, да и сложнее для изображения – тут ни один сочинитель перо своё сломал и руку вывихнул, пытаясь добраться до ответов на вечные вопросы о жизни и смерти.
         Среди  пёстреньких дешёвых фолиантов бывший археолог раскопал томик Бунина, изданный ещё во времена Советского союза.  И так он обрадовался Бунину, так широко улыбнулся, будто в чужой толпе – среди мордоворотов и хмырей –   неожиданно повстречалось до боли родное лицо. Опустившись на диван, толстыми пальцами неуклюже перелистывая сборник, Фотьянович хотел найти что-то знакомое, но не нашёл. Захлопнув книгу, глядя в потолок, он прочитал на память:
         -«Что ж, камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить!» - Хмелея, расслабляясь, Молодцевой хохотнул, отбрасывая книгу на диван. - Извращенец ты, Иван Алексеевич! Собаку  тебе подавай! А простая баба тебя уж не устраивает?  Да? А меня бы так устроила. Вполне.
        Он пошёл покурить на балкон.
        Звезда уже сверкала в чёрно-голубых прогалинах – над сопками за рекой. И в глазах у него как будто засверкала пара серебристых звёздочек. А в душе – будто вялые струны подкручивались, вызванивая что-то мажорное.  Лицо мужика посветлело.  Смятые плечи расправились.
          -Этот городишко пора встряхнуть за шиворот! -  с весёлой злостью проговорил он, глядя на россыпь огоньков за деревьями сбоку балкона.
          Вернувшись в комнату, он посмотрел на газету, валявшуюся на полу. Звёздочки в глазах засеребрились ещё сильней, и струны в душе зазвучали разбитным цыганским перебором – Фотьянович даже ногами пошевелил, изображая нечто похожее на пляску с медленным выходом из-за печки.

                3

         В нём созревало необычное решение – такого ещё не было. Решение давалось нелегко, и Михайло Фотьянович снова наполнил кружку  – тяпнул, не закусывая. Пошевелил побелевшими крыльями носа, и облизнулся. «Ага! Вот теперь как будто хорошо!». В голове загудело. Подмышки взопрели. Стало так жарко – захотелось даже брюки скинуть.
        И опять он покосился на газету, лежащую на полу. Походил кругами возле неё, небрежно поднял и скороговоркой прочитал:
        -«Скорая помощь спасенья от скуки». - Он громко цокнул языком. - Во, сервис! Придумали, курвы!
          Постояв у телефона, Молодцевой рассеянно  посмотрел по сторонам. Он уже собрался  позвонить, только нечем было звонить-то. Люди пальцем номер набирают, а у него проблема – здоровые «сосиски» не влезают в дырки телефонного диска, срываются.
          На глаза попался красный огрызок карандаша, валявшийся на подоконнике. Красной чертой пометив номер, он огрызком набирал телефон какого-то подпольного борделя.
         -Аллё! Скорая помощь? От суки спасёте?.. Ой, то есть, от скуки! От скуки! - Он сикось-накось ухмыльнулся и начал говорить  излишне бодро, изображая из себя разбитного фраера, искушённого в подобных делах.
         -Спасём! - прокуренным голосом пообещала забабёха на том конце провода. - Говорите адрес.
        Охотник смутился и даже маленько струхнул  от такого бурного развития событий.
         -Мой адрес ни дом и ни улица, мой адрес Советский Союз! - Он зубами скрипнул, ощущая под сердцем незнакомую нервно-веселую дрожь:- Тётя! Ты не гони лошадей! Вот, например, черепаха – никуда не спешит и живёт больше трех сотен  лет! Чего? – Он рот разинул, будто собираясь трубку проглотить. – Нет, черепаху не надо. Я не извращенец, я нормальный советский мужик. Холостой, между прочим. А? Да, конечно! Надо! Душа горит – штаны дымятся! Давай! Давай! Да только чтоб не черепаха, а то я ведь это – почти что мамонт. Ну, да, их больше нету. Я последний. Что? Сама хотела бы взглянуть? Ну, приезжай сама. А ты не страшная? Не страшнее атомной войны?  Это меня вдохновляет!
       Михайло Фотьянович разговаривал нарочито развязно и хамовато, давая понять, что к его словам серьёзно относиться не стоит – пьяный мужик куражится.
        Однако  вскоре неожиданно перезвонили – телефончик у них был с определителем номера.
        -Встречайте! – предупредили. – Мы выезжаем!
        Под сердцем что-то ёкнуло.
        -Как? – прошептал он. - Уже?
        Но в ответ услышал – длинные гудки.
        Бросив трубку, он  закурил, теперь уже не выходя на балкон – распахнул немытое окно. Странное дело – он вдруг стал катастрофически трезветь, и захотелось тут же перезвонить, отказаться от «скорой помощи». Но вместо этого Молодцевой – опять налил и хряпнул, заглушая голос здравого рассудка. И опять закурил, глядя в темноту раскрытого окна.
        -Ничего, всё будет молодцом, - пробормотал. - Надеюсь, не колхозные коровы.
       Выстрелив окурком в темноту – искры полетели по сырой траве – он отвернулся от окна. И неожиданно  глазами напоролся на фотографию своей дочери, стоящую в комнате на пустом, обшарпанном столе. Помрачнел  и  опять отвернулся, вглядываясь в темень, в которой затаилось кладбище на окраине.
         Руки сами собою опять потянулись за куревом.
         «Пусто?» - подумал,  комкая пачку.
         Молодцевой – когда нервничал – курил весьма оригинально. Зрелище было – не для слабонервных. Он брал две папироски, скучивал ниточкой и шумно раскуривал эту «рабоче-крестьянскую сигару»,  чтобы изничтожить её до основания за пять, за шесть затяжек – дым валил клубами со всех щелей, просто кошмар какой-то. Короче говоря, не удивительно, что папиросы у него так неожиданно «крякнули» – не рассчитал. Но Фотьянович втайне даже обрадовался этому обстоятельству – собрался и пошёл за куревом.               

                4

        На улице было свежо, приятный ветерок щёку ласкал, за пазуху струился. Влажная пыльца витала в воздухе. Там и сям в широких лужах поплавками дрожали редкие звезды – небеса   разгорались, освобождаясь от облаков. С берёз и тополей изредка срывались увесистые капли; одна из них попала за воротник – калёной дробиной прокатилась вдоль хребта, щекоча. Он улыбнулся, глядя по сторонам; что-то ему становилось так хорошо, что даже это – малость подозрительно. Здесь, на окраине города, где ещё было много не заасфальтированной почвы, густая трава и цветы дышали полной грудью, дивной свежестью. Медуница, чистотел, крапива и полынь колдовали в воздухе, волновали  крепким ароматом. Священный дух земли  как будто звал былого археолога, манил к себе, завораживал загадками и тайнами, хранящимися в глубине веков и погребенных цивилизаций.
         Собираясь повернуть к магазину, Молодцевой почему-то направился в другую сторону – дух земли поманил. Там, куда он свернул, остро пахло мятой, полынной  горечью. Какая-то крохотная птичка  встряхнулась на дереве – крылья захлопали. Сверху посыпались капли,  разорванными бусами  сверкая на фоне электрического фонаря, кособоко стоявшего около разрытой канавы – в дальнем перекрёстке.
        Сырая неуютная ночь доцветала уже над городом – за рекой темнота просветлялась, приоткрывая  зубчатые верхушки леса.
         Старинный сибирский город – ещё вчера имевший самобытное лицо – сегодня был похож на некую пародию  Лас-Вегаса или на трущобный уголок Нью-Йорка. Среди грязи и вечно разрытых канализационных канав, среди раздолбанных дорог и прочей  «прелести» – разноцветно полыхали рекламы на русском языке и иностранном; подмигивая, кривлялись,  зазывая в рестораны, в казино. А где-то вдалеке,  в стороне городского  парка, тарахтел отбойный молоток – так могло показаться. Это гремела современная музыка. «Наедине с идиотом», - вспомнил Фотьянович. - Кажется, так называется опера одного современного гения? Вот ведь какая напасть! И музыка, и живопись, и стихи, и проза – сегодня в России очень многое пишется «наедине с идиотом». - Молодцевой постоял, послушал. Один ударник почему-то молотил впотьмах – методично, тупо. – А может, он ударник коммунистического труда?» - Михайло Фотьянович усмехнулся.
       За ближайшими домами, за деревьями милицейская машина проскочила по проспекту, обрывочно  сверкая сиреневой  мигалкой. Между облаками показались огоньки самолета.
        «Эх! Рвануть бы на родину! Прямо сейчас собраться бы, купить кусок фанеры и улететь отсюда к ядреной фене! Сёстренку, братьев навестить, проведать могилу матери!- Он заскрипел зубами. - Знала бы мама-покойница, как тут сынок спасается от скуки!»
         Запрокинув голову, он посмотрел на звёзды и покачал  всклокоченной хмельною головой, думая о том, что наши предки вообще в гробах перевернулись бы, узнав, что с нами сталось, куда мы катимся в новом столетии и в новом тысячелетии. Любой  русский мужик, в лаптях пришедший к нам из прошлого, – пулю засадил бы в своё  сердце или с ума сошел бы, позволь  он себе даже сотую долю того безобразия, которое сегодня вытворяет цивилизованный, рядовой человек, не говоря уже о сытых барчуках, о богатом барине в белой манишке, в лакированных штиблетах.   

                5               
               
        И надо же было такому случиться – как в хорошем кино, или как в самом худом провинциальном спектакле.
        Молодцевой вдруг увидел «барина в лакированных штиблетах». Не сразу, конечно, разглядел штиблеты и упитанную физиономию. Нет. Он сначала увидел крутую машину, остановившуюся  неподалёку. Угловатый тёмный джип, точно громадный зверь, приглушенно урчал, сначала погасивши фары, а потом зачем-то – даже габаритные огни. 
        Кто-то вышел из машины – огонёк сигареты во мраке замаячил кровавою каплей. Человек с горящим куревом в зубах постоял, покрутил головой, а потом негромко приказал:
         -Давай быстрей! 
         Скрипнула дверца, и во мраке появилась вторая фигура – с другой стороны джипа. И  показался какой-то светлый мешок – из чёрного чрева машины. (Фотьянович  стоял за деревом неподалёку). Мешок, сброшенный с дороги, покатился по грязной обочине и замер внизу, в кустах. Молодцевой напрягся. «Что там? Труп?». Но белое пятно в кустах зашевелилось, негромко всхлипнуло – и на четвереньках поползло по откосу. Это было юное, хрупкое создание – девчушка в белом платье. Добравшись до дороги, она выпрямилась и, пьяно пошатываясь, побрела куда-то в сторону города, смутно белея ромашковым, разорванным платьем.
        Тугая струя зажурчала под колёсами джипа.
        Послышались два голоса:
        -Шеф!  А может, всё-таки того?..
         -Чего?
         -Ну, девку-то?..
        -Зачем? Пускай живёт.
        -А если…
        -Пельмень, да брось. Глухонемая. Чо она расскажет?
        -Ну, тогда хотя бы пальцы обломать…
        -Да чо она докажет? Мы ведь полюбовно.
        -Я свидетель. Ха-ха. На вашей свадьбе.
        -Хватит ржать. Поехали.
         «Пельмень?! - промелькнуло в голове Молодцевого. - Что-то знакомое. Стоп! Стоп! Да это же телохранитель сибирского дуба. – Оглянувшись, он посмотрел на светло-смутное пятно, маячившее во мраке, и вдруг по сердцу как ножом полосонуло:  - А если это дочка?!» Он понимал умом, что это исключено – дочка была и ростом не такая, и возрастом, и никакая она не глухонемая. Но сердце так внезапно всполошилось – он даже дёрнулся, готовый бежать за девчушкой.
        Ветка треснула в ногах Молодцевого.
        Голоса моментально затихли.
        -Там кто-то есть! – пробормотал Пельмень.
        -Иди, проверь.
        В темноте раздался легкий металлический щелчок с потягом.
        «Затвор передернули!» - понял охотник, ощущая жаркое нытье под ложечкой. 
         Тонкий луч фонарика метнулся по обочине – высветил мокрое дерево, за которым стоял Фотьянович, кусты чертополоха блеснули росами; дремлющий подсолнух, голову склонивший над  канавой.
          Пельмень, идущий с фонариком, споткнулся и, взмахнув руками, едва не упал. Молочная струя плеснулась в небо – напугала летучую мышь, промелькнувшую над дорогой.
          Ругань рассыпалась:
         -Твою мать-то… Нарыли здесь…
         Фонарик, прокатившись по откосу, оказался недалеко от  Михайлы Фотьяновича, только светил в обратную сторону – в лицо Пельменя.
         -Ну, ты чего там телишься? - окликнули впотьмах.
         -Чего, чего? Тут черти ногу сломят!
          -Давай живей! Нам надо успеть в аэропорт!
          Поскольку упавший фонарик светил почти что в рожу телохранителя – ему пришлось иди, прикрываясь одною рукой, а в другой оружие мерцало – наизготовку.
          Подойдя к фонарику, телохранитель наклонился.
         Молодцевой быстро вышагнул из-за дерева – коротко, но мощно треснул по затылку. Пельмень упал, и в тот же миг палец его дернулся на спусковом крючке. Раздался чуть слышный плевок-хлопок – оружие с глушителем. Пламя слабо озарило темноту – пуля  врезалась в дерево. Фотьянович сапогом ударил по руке телохранителя – пистолет, кувыркаясь, упал на сырую  траву.
       Подобрав оружие, Фотьянович  зачем-то поплевал на рукоятку – вытер о подол рубахи, выбившейся из брюк.
        Ржавяка засопел, приподнимаясь.
        Горячий глушитель уперся в потный, низкий лоб телохранителя, и Фотьяновича заколотило от предстоящей развязки. Собираясь нажать на курок, он вдруг размахнулся и рукояткой треснул по чугунной башке телохранителя, который сдавленно крякнул, теряя сознание.
         Дверца джипа хлопнула впотьмах. 
       -Пельмень! Мы опаздываем!
        -Угу… - издалека ответил Молодцевой, поднимая горящий фонарь  и направляясь к машине.
        Дубовицкий стоял возле раскрытой дверцы – со стороны пассажира.
        «Значит, водителем буду!» - Охотник приблизился, направляя яркий луч на холёную физиономию.
        -Ты чо, сдурел, Пельмень? А ну-ка, выруби!
        -Было б сказано, шеф!  - согласился Михайло Фотьянович и молниеносно вырубил.
         Взмахнув руками, Валидуб рухнул возле чёрного мерцающего бампера. Фотьянович легко поднял его. Засунул в машину. Всё это он делал несуетливо, спокойно. И такое вдруг возникло ощущение, будто находится он в тёмной дремучей тайге – на охоте  по крупному зверю.               
         Поводя ноздрями,  охотник огляделся. В кабину залез. Мягкое сидение  заскрипело, принимая грузную фигуру. Перед ним светился оранжевый щиток приборов. Головка автоматической коробки передач – когда он её тронул –  напомнила холодную, чуть приплюснутую змеиную голову. Сапог с трудом нащупал податливую педаль. «Как тут? Где тут?  Чо включается у них?»
        Валидуб застонал, зашевелился на переднем сидении. Открывая глаза, прошептал:
        -Мужик, чо ты делаешь? Тебя же из-под земли достанут…
        -Возможно, - сказал мужик. -  Только сначала они тебя должны будут достать из-под земли.
        -Не надо… - вытирая кровь на подбородке, попросил Дубовицкий. - Я денег дам.
        -Замолкни.
        -Я тебя прошу, я умоляю, - залепетал Валентяй. -  Я завтра покидаю этот город. Уезжаю с бабой на Канары. - Он что-то бормотал и бормотал – бессвязно, тихо.
        Михайло Фотьянович слушал, слушал – и обомлел.
        -С кем ты улетаешь на Канары? - Он ушам своим не верил. - С Надеждой? С какой Надеждой?.. А ну-ка, ну-ка, повтори!
        Дубовицкий замолчал, приглядываясь. Он, кажется, узнал, что за мужик в кабину затесался.
          -Надька? - пробормотал он. - Мало, что ли, этих Надек…
          -Ублюдок! Ты отвечай на вопрос!
          -Мужик, ты не хами, ты потом за всё это ответ…
          И опять Фотьянович ударил. Дубовицкий затих, роняя голову на полку перед лобовым стеклом, где мерцал серебристый сотовый телефон.
        «Ланд Крузер», подчиняясь рычагам управления, рыкнул зверем и легко, азартно гребанул всеми своими резиновыми лапами – выскочил на грязную дорогу, изрытую бесчисленными ямами. Джип тряхануло с такою силой –  голова охотника о потолок ударилась. Сбавляя скорость, он поехал берегом реки, изредка поглядывая на пассажира, откинувшегося на спинку сидения. Михайло Фотьянович был по-прежнему странно спокоен.  До того хладнокровен, что даже удивился, когда вдруг сам с собой заговорил:
         -У древних индоевропейцев был бог по имени Яма. Они бы никогда не сказали, что у нас в России безбожные дороги.
          -А?- Дубовицкий очнулся.  – Молот, я узнал тебя. Давай договоримся по-хорошему. Ну, полюбила она. Полюбила. Так бывает… Ты мужик, ты должен понимать…
          Зазвонил серебристый сотовый телефон – квадратное окошечко  голубовато вспыхнуло.
          Джип неожиданно остановился.
          -Мы, конечно, можем с тобой договориться, только это… - Фотьянович кивнул на телефон. - А ну, ответь ему. Только без глупостей.
          Холодный глушитель уткнулся в потную шею Дубовицкого.
          -Аллё! Да, это я. Да мы тут… - Валентяй шмыгнул носом. - Забуксовали немного. Нет, теперь всё в порядке. А вы, Геннадий  Геньевич? Скоро? Ну, это… Мягкой посадки…  Да-да, на прежнем месте. Конечно, встретим.
          -Кто? - спросил Молодцевой. - Черномаг?
          -А ты откуда знаешь? – удивился Валентяй.
          Охотник промолчал. Зубами скрипнул.
          -Значится, так. Сейчас мы приезжаем в аэропорт, и ты всё будешь делать, как я тебе скажу! - Он глушителем надавил на сонную артерию Валентяя. - Да не трясись, ублюдок. Всё будет молодцом. Ты мне Черномага этого отдашь, а я тебе – шкуру твою поганую. Это не царское дело – руки марать об таких сволочей мелкотравчатых.  Бери свою… мою… Надежду и мать её в придачу… И уматывайте хоть на Канары, хоть на…
        Отыскивая дорогу в аэропорт, джип свернул в кусты  и покатился напролом – как танк. Трещали гнилые валежины, сырые ветки хлестали по капоту, по фарам – свет вперемежку с тенью плескался впереди. Большая лохматая птица испуганно всплеснула крыльями с белым подбоем – сверкнула огненным зраком  и через секунду пропала во тьме. Заполошный тёмный зверёк, похожий на хорька, изумрудно мигая глазками, выскочил на свет и замер, вставая «столбиком», – светлое  брюшко дышало взволнованно, часто. Спохватившись, зверёк отпрянул от машины – скрылся за деревьями. Каменистый подъем оказался крутой – на лобовом стекле  вдруг замаячил яркий узор созвездий, проступающих за облаками. И Молодцевому на мгновение почудилось, что земная дорога закончилась – начинается путь в небеса, в атланты.          


                Глава пятнадцатая

                1               

      История умалчивает, когда и откуда в России появился Гений Черномаг. Вокруг него клубились, как туман, сплошные слухи и предположения – заслоняли истинную сущность. Кто-то говорил, что он, мол, из-за бугра к нам подосланный, а кто-то вообще закатывал глаза, как ненормальный, кивал куда-то в сторону кроваво мерцающего Марса – дескать, оттуда он свалился на нашу Землю.
         У самого Черномага была на этот счёт незамысловатая легенда. Он – обыкновенный Гена Черномаков – рано осознал своё предназначение, и даже «чёрный мак» в своей фамилии воспринял – как тайный знак. И потому свою карьеру начал он именно с «чёрного мака»  – с маковой соломки, за которую пришлось отдать несколько лет свободы, но и то хорошо, ведь могли бы шлёпнуть очень даже запросто; дело-то было не в России, а за кордоном. Там, в заграничных тюрьмах, какие можно спутать с нашими гостиницами, у Гены Черномакова было время подумать и прислушаться к себе. А это ведь большое дело – прислушаться к древнему голосу, идущему из глубины веков: для кого-то голос тот звучит из поднебесья, а для кого-то из глубины преисподней. И вот однажды Гена Черномаков услышал голос какого-то «чёрного мага». Что он вещал  ему? Этого, простите, Гена рассекретить не мог, права не имел, потому, что дал подписку – кровью расписался. Достаточно сказать, что после «голоса» того Геннадий Черномаков неожиданно стал – Гений Черномаг. Причём не просто так – не самозванец, нет. Он это сразу доказал – спокойно вышел из-за решетки. Заграничные, суровые тюремщики почему-то вдруг его «простили» и в Россию отпустили – на персональном лайнере. К этому времени он уже отлично владел телекинезом – воздействовал на легкие предметы и магнитные стрелки. Чуть позднее у него открылось кожное зрение – книжку рукою мог читать с закрытыми глазами. Ну, и кое-что ещё «по мелочам». Надо сказать, что в те годы в России кругом было полно всяких магов, гипнотизёров, ясновидящих, но вот что странно: никогда и нигде среди них не мелькал симпатичный, тихий Гена Черномаков. Не может быть, чтоб Гена не страдал тем золотым недугом, которым страдает всякий талант – желанием прославиться, заявить о себе во весь голос. Страдал, грешным делом ещё как страдал, но со временем излечился, поскольку тайный «голос» велел ему не афишировать свой талант  и сказал, что за это с лихвою вскоре  воздастся. И это было правдой. Однажды тихий Гена, то есть Геннадий Евгеньевич «вдруг» объявился в Москве. Отличную  квартиру «вдруг» получил – едва ли не в самом центре. И точно так же «вдруг» он оказался в Кремле, в барских палатах администрации президента. Странная эта была карьера; никто из окружающих не мог понять, какая такая «волосатая лапа» всё время помогает человеку – тащит наверх. Если кто-то пробовал с ним заговорить на эту тему, Геннадий Евгеньевич, обаятельно улыбаясь, брал себя за воротник или за волосы – изображал барона  Мюнхгаузена, давая понять, что он сам себя тащит по жизни. Ему не очень верили, но что тут скажешь – только руками разведёшь. Вот так  он тихо, мирно жил себе, работал; открывал какие-то скромные конторы, фирмы, банки с заграничным капиталом; заводил знакомства с нужными людьми. И всё это – без шума, без помпы. Коллеги Черномакова, иногда встречавшие его в разных городах России, всякий раз удивлялись:
        -Смелый вы человек, без охраны.
        Приподнимая шляпу, он  улыбался, ослепляя титановым сплавом несокрушимых зубов.
        -К народу ближе надо быть, к народу, господа демократы.
        И ему широко улыбались в ответ. А за спиною – узко  плевались. Потом шептались:
        -Этот милый дядя, по его же собственным словам, опубликованным в прессе, за свой тяжёлый труд на своём головном комбинате получает всего лишь – 500 рублей в месяц. А на самом деле наш бедняга, по рекомендации  американского журнала «Форс» был принят в мировой клуб миллиардеров со вступительным взносом в 1,6 миллиардов долларов.
        -Врёте вы, батенька.
        -Как это – вру? Я документы могу показать.
        -Нет. Журнал называется «Форбс».
        -Ах, вот что! Ну, не знаю. Не миллиардер.      
 
                2

        Дубовицкий добросовестно пересказал всё то, что Фотьянович и сам уже прекрасно знал – недавно  проштудировал газеты. Ничего – ну, просто ничегошеньки нового, кроме того, что Валидуб, оказавшийся жидковатым на расправу, под дулом пистолета вдруг показал секретные бумаги, относящиеся к судьбам русского леса и русского золота. Бумаги те – с гербами и печатями кровянистого цвета – были приготовлены для согласования со столичной  головной конторой.
      И вот тогда-то Молодцевому стало немного не по себе – очень крупная птица летела сюда. Летела, несмотря на сплошную грозовую облачность – небеса обложило, считай что, от самого Уральского хребта до отрогов Восточного Саяна.


                3       


       Неизвестно, что там произошло: Черномаг то ли руками тучи развел, то ли ногами растолкал, распинал – так или иначе, но лайнер всё время шёл по узкому надземному коридору, не попадая на экраны локаторов. И поэтому в сибирском аэропорту возникло замешательство, когда вдруг самолёт   запросил подтверждения на посадку. И через несколько мгновений из тёмной мокроты, просвистанной ветром, над аэропортом смутно возникли габаритные огни стремительного лайнера, заходящего на глиссаду.  Потом под брюхом самолёта вспыхнула мощная фара – световая пушка, ударившая залпом в десять тысяч вольт. Взлетно-посадочная полоса побелела, точно снегом или лунным светом занесённая. Пузыри дождя на полосе беззвучно вспухали и лопались, как рыбьи пузыри на огромной скользкой сковородке, раскаленной добела. Клочки тумана рвались в ярком свете, и разлеталась в клочья серебряная клетка плотного дождя –  хлёсткого, но  совсем недолгого, затихшего как по мановению волшебной палочки.
        Тугая шина с левой стороны шаркнула по бетонке и задымилась, бешено вращаясь, а тут же второе колесо нащупало опору под собой. Самолет качнулся, опуская серебристый нос – и третье колесо, скрипя рессорой,  уверенно помчалось по бетонке.
        Тормозные парашюты приглушённо хлопнули где-то за хвостом – и лайнер  остановился. Экипаж, вздыхая с облегчением, готов был десять раз перекреститься, но никто из них не сделал этого – все отлично знали, что хозяин подобные штучки не одобрял.
        Никогда не теряющий хладнокровия, Черномаг, зевая и потягиваясь, оделся – он летел в халате, по-домашнему. Посмотрел на золотые карманные часы. Он любил быть точным, и от своих подчиненных того же требовал. В сибирском аэропорту, совершенно пустом из-за нелётной погоды, столичный гость появился, как договорились – минута в минуту.
         Мокрый джип остановился возле трапа и, когда Черномаг прямиком направился к машине, Фотьянович был удивлен.  «Так он один? А я-то думал, с ним целая гвардия припрётся!» – обрадовался охотник, немного нервничая; такого зверя ему ещё ломать не приходилось.
 Столичный гость проворно залез в машину,  приветливо поздоровался. 
-О! – заметил он сразу. - Новый телохранитель? А где наш господин Пельмень?
-Сварился, -  пробурчал Дубовицкий.
Геннадий Евгеньевич, убирая улыбку, внимательно посмотрел на одного, на другого. Опуская лобастую голову, он какую-то незримую соринку сбил с чёрного лацкана пиджака,  под которым белела ослепительная манишка.
-А что мы такие мрачные? - поинтересовался гость. - Что-то случилось?
-Есть маленько, - виновато начал Дубовицкий, ощущая ствол под боком. - Вы уж простите, Геннадий Геньевич… Я вынужден буду отлучиться – прямо сейчас. По  семейным, так сказать, обстоятельствам…
От Валентяя попахивало коньяком. (Фотьянович нашел бутылку в бардачке и заставил выпить).
-Валидуб, ну, это уже наглость, - хладнокровно заметил Гений. - Я привез такие серьёзные  бумаги, а ты…  Что ж по телефону не сказал? Я бы мимо пролетел – как фанера над Парижем. У меня дела ещё в вашей Сибири. Ну, кто так делает? - Гость помолчал, сосредоточенно глядя во тьму. - Что?  Неужели так срочно?
-Срочнее не бывает, Геннадий Геньевич. Вы уж простите…
-Ладно, чёрт с тобой, иди, раз надо, после разберемся.
Облегчённо вздыхая, Дубовицкий вышел из машины и потер то место, куда всё это время тайком давил глушитель.
-Вы не волнуйтесь, - пробормотал он, опуская глаза. – Вас довезут… до места…
-Не сомневаюсь. – Черномаг нахмурился, отворачиваясь. - Сибирское, понимаешь ли, гостеприимство. 
Сердце у охотника громко заколотилось, когда они остались один на один. Круто развернувшись, чёрный джип рванулся от аэропорта. Крупные лужи стали ярко взрываться перед горящими фарами – только мокрые «осколки» сыпались на лобовое стекло, по которому шаркали дворники.
Пролетев по трассе  километра два, машина резко притормозила и неожиданно свернула на грунтовую дорогу. Мелькнул фосфоресцирующий дорожный знак, прострелянный местными «ковбоями». Потом поляна, мокрая копна с белым стожаром – березовой жердиной, торчащей из макушки. Затем свернули на проселок, утонувший в грязи. Под колёсами жирно зачавкало. Черномаков хотя и редко залетал в этот сибирский город, но уже неплохо ориентировался – даже в темноте. Глядя на сосны, обступающие дорогу, он спросил в недоумении:
-А куда мы едем?
 -На дачу, - тихо, напряженно пояснил охотник. - Мы тут сказочный домик отгрохали. Для самых дорогих гостей. Для чёрных магов.
-Что? - Столичный гость насторожился. - Как ты сказал?
-Я? – спохватился Фотьянович. - Нет, я молчу,  как рыбина об лёд…
Джип выскочил к реке – фары сильным светом лизнули воду, взъерошенную ветром. Молодцевой резко дал по тормозу и вывернул баранку: чуть не слетели с обрыва – гранитные крошки из-под колёс посыпались, булькая внизу.
Машина остановилась на покатом гранитном пригорке с одиноким деревом. Фары – белыми столбами – уперлись в тёмную широкую скалу, от сырости покрытую ржаво-красноватым и зелёным  кружевом лишайника. Какая-то птица, похожая на огромного чёрного ворона, взлетела с дерева, крестом роняя тень на лобовое стекло.
Охотник вытащил оружие с глушителем.
Черномаг посмотрел на него, на оружие, и хладнокровно  полюбопытствовал:
-Ты, как я понял, убивать меня собрался?
Молодцевой передернул затвор.
 И тут проклятый Гений так расхохотался  – мороз дерганул по спине. И охотник заторопился,  боясь передумать. Несколько раз нажал на спусковой крючок… И только после этого  дрожащею рукою выключил мотор. ..
В кабине запахло дымным порохом. (А то, что крови не было на светлой манишке Черномага – разволновавшийся охотник не обратил внимания).
Выйдя из машины, Молодцевой вытер потный лоб, и огляделся. Рядом шумел обрыв – под скалой водоворот ворочался, напоминая кипящую смолу. Фотьянович сначала бросил оружие в воду, потом колеса вывернул и, пыхтя, уперся широкими ладонями в чёрную задницу джипа – толкнул. 
        «Ланд Крузер», похрустывая шипами на шинах, будто звериными когтями, нехотя покатился  к тёмному обрыву – и где-то внизу, в тишине слабо хлюпнуло. 

                4      

        Впотьмах напропалую пройдя по берегу, сапогами сокрушая кусты, валежник, Молодцевой оказался в тихом и уютном знакомом месте – рыбачил здесь когда-то. Раздевшись,   он посмотрел на небо. Потом – на воду, где звезда покачивалась, напоминая распустившуюся лилию. Пересохшими губами жадно хватая «мокрую лилию», охотник напился, утробно ухая. Отдышался. Умылся. Расстегнув рубаху, поцарапал кустик седых волос, серебряно  росший  между буграми – грудными мышцами. Купаясь, он переполошил утку и селезня – вылетели вдруг из камышовых  крепей.  Выйдя из воды, понюхал руки и долго мыл их при помощи речного, крупного песка. Мыл и брезгливо  морщился,  поглядывая в темень, где затаился глубокий обрыв с одиноким деревом на пригорке. На душе было муторно  и,  тем не менее, Фотьянович подумал: «Нет! Всё правильно! Всё молодцом!»
        И он заторопился, шагая без оглядки. Широко шагал и поминутно покачивал мокрой  головой – от изумления. Всё произошло так быстро, так неожиданно – просто не верилось. И в то же время он ясно, чётко  осознавал случившееся. Но осознавал по-своему. У него было такое чувство, будто ничего особенного не произошло: он, охотник, ночью встретил зверя на  тропе, и  тут уж – кто кого. Мужское дело. Страшная работа, но, в  общем-то, нормальная. «Даже русский царь наш, говорят, не гнушался с рогатиною по тайге пройтись, а уж нам-то, смертным, сам бог велел!»
         Громадным усилием воли он заставил себя отрешиться от того, что было и сплыло. Весь кошмар оставил там – в ночи, в грязи и в тине. Всё. Забыто. Концы в воде, и нечего об этом…


                Глава шестнадцатая

                1            

   
         Переступив порог – он обессилел. Не телом обессилел, а душой. В груди было пусто – до звона. Рухнув на диван, Молодцевой точно  провалился в тартарары каких-то обрывочных сновидений и картин великого Страшного суда, которые он помнил по старинным книгам, по фрескам в разных церквях. Кругом него – куда не повернись – горели высокие костры, и кипела, лениво булькала смола в чёрных огромных котлах. И повсюду люди, люди – люди корчились в котлах и на кострах, страдая от земных своих грехов. И себя он вдруг увидел – на большом костре. И увидел Черномага, в чёрной мантии ходившего неподалёку. Приближаясь, Черномаг смотрел на страдания Молодцевого и ухмылялся, сверкая титановым сплавом клыков. «Зачем ты сделал это? - Черномаг даже как будто сочувствовал. - Тебе же только хуже, милый мой. Будешь мучиться теперь до самой смерти. А я – смотри! – я цел и невредим. Ты выстрелил мне в сердце, а там пусто. Промахнулся ты, охотник. Оплошал. Я не умер –  и не умру. А знаешь, почему? Сатана бессмертен, потому что нужен вам, смертным и несчастным людям. Да, да! Дьявол, демон, чёрт из табакерки – все мы вам необходимы позарез для того, чтобы оправдывать свои прегрешения, сваливать их на происки нечистого. Разве не так? Сатана бессмертен, а ты теперь страдай!» «Хочешь сказать, что ты – сатана?» - мрачно спросил охотник. - Больно мелковато смотришься!» «Нет, я пока ещё только учусь! - с ядовитой нежностью  ответил Черномаг. - И поэтому  ничем помочь тебе пока я не могу. Впрочем, нет. Маленько помогу. Тебе лучше какого маслица подлить на сковородку? Подсолнечного? Сливочного? Или, может быть, свиного сала?» И ученик сатаны расхохотался, подливая  маслица в огонь, на котором должен был зажариться Михайло Фотьянович. И в этот миг возле костра затрезвонил чёрный телефон, похожий на осколок каменного угля. Поднявши трубку, сатанинский ученик послушал голоса из преисподней и неожиданно погасил огонь, на котором корчился бедняга. Подойдя к Молодцевому, он подмигнул, протягивая трубку. И Молодцевой успел заметить: не только мальчики кровавые, но даже девочки  плясали в сатанинских глазах.

                2

        Звонок в пустой квартире заставил вздрогнуть.
        Приходя в себя, Михайло Фотьянович несколько секунд испуганно пялился на телефон, не ожидая от него ничего хорошего.
       -Скорая помощь? Зачем? - забубнил он,  с трудом соображая. - А! Скорая помощь от скуки! Ну, да, конечно. Да, вызывал. Где  был? Да в преисподней. Шутка. Я выходил за куревом. Как долго? Пять минут! - Теперь, когда сознание включилось, Молодцевой  обрадовался этому звонку, лихорадочно соображая: «Отличное алиби» - Слушай, тётя! Давай скорей! Я вам заплачу неустойку. А? Ну, разминулись. Вышёл за куревом – ухи опухли.  Да, деньги есть. Я хозяин золотого прииска. Я вас, красотки, с ног до головы озолочу! Всё будет молодцом! Не пожалеете!               
          Бросив трубку,  «хозяин золотого прииска» рукавом вытер лоб, оказавшийся воспалённо-горячим, потным. Потом он  с тихим ужасом стал припоминать обрывки того, что случилось и того, что приснилось. «А может, ничего и не было? - усомнился. - Может, всё только приснилось? Пригрезилось? Очень уж времени мало прошло для того, чтобы успеть всё это провернуть. Или это был тот самый случай, когда время сжалось, уплотнилось? Такое бывает».
         Он железную кружку наполнил и осушил тугими, жадными глотками, но водка уже не давала никакого результата – водка сгорала в раскаленном сердце. К нему подступала тревога – штормовое, бурное волнение, из-за которого он был способен не спать неделю, а то и две. Кровь начинала разгоняться по жилам – толчками отзывалась в горле, в голове.
         Одиночество всё больше томило и угнетало. И весь мир за окном начинал казаться подозрительным, холодным. Молодцевой подошёл к распахнутому окну, хотел закрыть, но что-то подсказало: «Не надо ничего менять, надо вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Хорошо бы даже музыку включить.   Пошуметь бы, чтоб соседи знали о его присутствии».
         Хмуро глядя на телефон,  Михайло Фотьянович вздохнул:
       -Ну, и где же вы, спасительницы хреновы? Сколько можно румяниться?
         Восточная  щека небес уже покрылась тонкими румянами и нежной серебристой пудрой.  Мерцающая родинка яркой звезды подрагивала за рекой – над густыми бровями тайги. И «родинка» эта напомнила  любимую женскую родинку. 
        И в памяти невольно воскресло далёкое утро, овеянное чистыми туманами, осыпанное рясными росами. Утро, когда он со своей Надеждой  –   будущей женой – бродил по  берегу сонной  деревенской реки. Обнимались возле белой, цветущей калины, роняющей за шиворот щекотливые капли. Неумело, робко целовались, сбивчиво и жарко в любви признались. Первый  поцелуй для них оказался настоящей сказкой. Михайло сначала подумал, что это только у него «искры из глаз посыпались» во время поцелуя. Но девушка изумленно сказала, что и у  неё перед глазами заискрило.          Присмотревшись к небу, они тогда тихонько засмеялись в объятьях друг друга. Затаили дыхание и запрокинули головы. Звездопад – вот что это было. Короткий звёздный дождь – яркими струями стекал   за горизонт. Как будто  сам Творец в глубинах мирозданья решил устроить фейерверк по случаю слияния сердец. Да, ведь случилось это ни где-нибудь, а как раз на берегу Слияния – так называлась береговая коса, поросшая цветами и  красноталами, за которыми две серебристых  реки – обнимаясь, волнами целуясь –  растворялись одна в другой.

                3

        Шумные соседи отвлекли его от светлых  воспоминаний.
        Была суббота, люди расслаблялись, отдыхали, как могли. С вечера  за стенкой приглушенно посмеивались, позванивали посудой, а теперь – душа вдруг запросила! – музыку врубили на полную катушку.
        Стекло на раскрытом окне задрожало, вибрируя. Фотьянович, в общем-то, терпеливо относился к этим придурочным проказам меломанов, но сегодня – нет. Он специально забарабанил кулаком по стене, чтобы соседи знали: он здесь, он дома. Кулак был у него железный, а стенка –  хлипкая. И в результате – чуть стена не продырявилась. 
          Музыку на минуту убавили, а потом опять – на полную влупили. Но Молодцевому теперь  было уже всё равно – главное, что там его услышали.
         Он руки вымыл с мылом и зачем-то понюхал – всё казалось падалью какой-то воняет. Покружив по комнате, Фотьянович посмотрел на фотографию дочери и вспомнил ту девчушку в «ромашковом» порванном платьице, бредущую по грязной и тёмной дороге в город. «Надо было всё-таки всех троих угробить! – ожесточенно подумал. – Чтобы не смердели на земле!» Но в глубине души его звучал негромкий, покаянный голос, говорящий о том, что он  погорячился – нельзя таким судом судить людей.  «Да разве это человек? Это – чёрный маг, дьявол  безрогий!» - И опять Молодцевой подумал: - Нет, надо было всех троих мочить! Вон Милка растет у меня. Для кого? Для таких скотов?»
        Молодцевой взял фотографию дочери. Приложился губами, оставляя влажноватый след – в виде сердечка.
        -Ах, ласточка моя! Прости, прости. Дурак твой папка, - прошептал он. – Дурак, и не лечится.               
          И вдруг перед глазами  ласточка мелькнула. 
         «Во! Допился!» - Он протёр глаза и не увидел ничего похожего на ласточку.
          Однако через несколько мгновений в кухне раздался короткий щебет.
         Стараясь не шуметь, Молодцевой прошёл туда и улыбнулся.
         «Да нет, не мерещится. Вот она, милая».
        Замирая сердцем, Фотьянович присмотрелся к ласточке и вспомнил: ещё утром он приметил под карнизом  аккуратно слепленную  «авоську» – гнездышко. Михайло Фотьянович тогда в глубине души очень обрадовался такому соседству. Вспомнил, как бабка в детстве сочиняла: «Ласточка с авоськой слетала на базар, купила там яичек, теперь высиживает!»
          Трудно ей будет   высиживать птенцов.  Эта касатка, похоже,  тут поселилась в те поры, когда кругом обитали тихие, старенькие жильцы, один за другим перекочевавшие на вечный покой – за ограду погоста. А молодые жильцы оказались такими беспокойными чертями – прости ты их, Господи! Для начала они  с топорами набросились на сирень,  искромсали три куста – мол, разросшиеся ветки занавешивают окна. Затем раскорчевали, раскрошили крашеную лавочку – на помойку выбросили, чтобы никто под окном не сидел вечерами или лунными ночами, спать не мешал.  По выходным и праздникам молодые жильцы, насосавшись винца и водочки, хватали друг дружку за грудки, за волосы, дрались как в доме, так  и во дворе. Правда, потасовки всегда кончались миром, буйным пиром. Драчуны, обнимаясь, песни пели и врубали такую музыкальную оперу «наедине с идиотом»  – у птенцов тряслись подкрылки  и пропадал аппетит.
         Уйдя из кухни, чтобы зря не волновать касатку, Молодцевой  окно открыл пошире, – чтобы она скорей нашла обратную дорогу. Но для неё это оказалось почему-то делом не только сложным – почти бесполезным.
        Чёрно-белым живым листом заполошно покружившись по комнате, испуганная  ласточка опустилась на ветку провода, оставшуюся на месте бывшей  люстры. (Когда соседи сверху устроили «потоп», проводку замкнуло и  хозяину пришлось с корнями выдрать хрустальные цветы, в виде которых была сделана люстра).
          Глядя на касатку, дрожащую от разухабистой музыки за стенкой, Молодцевой с горечью вспомнил: «Достаточно услышать нам  народную песню семнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали! - Он потёр виски. - Так или примерно так сказал один  романтик и писатель, умеющий в буквальном и переносном смысле парить над суетой, над облаками. Эх!   Экзюпери! Брат мой! А что бы ты теперь сказал? Ты бы ни дня, наверное, не смог прожить на этой печальной планете, будто  бы свихнувшейся с земной оси!»

                4    

          Ласточка, неожиданно влетевшая в комнату – будто в душу влетела, заставляя Фотьяновича   скупо, но ласково улыбнуться. Он мысленно вернулся  в юность, под звезды своей первой брачной ночи – первой и последней; он был по натуре однолюб.   
         Да, вот такая же милая, лёгкая пташка – первая ласточка той далекой весны! – вдруг ворвалась к ним в раскрытое окно, занавешенное голубоватым предрассветным сумраком. Правда, кругом было тихо, ласточку никто не напугал. И непонятно, зачем она  в гости пожаловала на туманной зоре. Будто прилетела поздравить молодых. Зацепившись коготками за штору, касатка замерла, чёрными бусинками глаз с любопытством глядя на молодоженов, укрытых одеялом. И они смущенно замерли, стесняясь  божьей птахи – так уж были они воспитаны. И в таком же целомудрии, с великим чувством такта и стеснения были воспитаны их родители, их деды  и прадеды.
         «Плохо это? Вряд ли, - раздумывал Фотьянович. - Плохо, когда стыд и совесть становятся досадною помехой, соринкой в глазу. Испокон веков тайна отношений между мужчиной и женщиной была неприкосновенной.  А сегодня наша бедная тайна раздета, разута и напоказ поставлена под яркий свет софитов и кинокамер. Сегодня плотскую любовь так усердно  афишируют, словно вся страна – одна большая койка».
       Потолкавшись по кухне, по комнате, он мимоходом перевернул фотографию дочери – лицом на стол. (Неусыпное детское око мешало: смотрело укоризненно, с мольбою).
        Остановившись около старого телевизора, подёрнутого пылью, Михайло Фотьянович взял карандаш – пощелкал клавишами программ. И вскоре усмехнулся, увидев промелькнувшую голую задницу, и голую «передницу». Глубоко, разочарованно вздохнул. «Ну, вот, что и требовалось доказать! Кабельное телевидение в России  правильнее было бы называть кобельным телевидением, служащим для утехи сытых кобелей!»
         И вдруг он подумал о тех, кто к нему должен приехать сейчас.
        Сутуло постоял в прихожей возле пыльного зеркала, покусал губу и хмыкнул.
        -А ведь и я туда же! Итальянец, можно сказать! Кобелино!
         Молодцевой шумно плюнул в пыльное зеркало и стал рукавом протирать, но не протёр – только размазал грязь и отвернулся от своего нечистого отражения.
          «Да ладно, сдались они мне, эти лярвы! Всё будет молодцом!- твердо подумал. - Пусть приезжают, я их заставлю другою половою жизнью заниматься – пускай полы помоют. Надо, кстати, приготовить швабру, чтобы не суетиться потом».
          Швабра стояла в тёмном чуланчике, где пахло «бабушкиным нафталином». И там же, за плотной шторкой, находился продолговатый железный сейф – это было единственное «богатство», которое он  прихватил, уходя от жены.
         Забывая про швабру,  Михайло Фотьянович  достал ключи. Сейф, приглушенно рыча отворившейся дверцей, открыл тёмную пасть, пахнущую ружейным маслом, порохом. И он заулыбался, мечтами уносясь на тихий берег, в буреломы. Если утром вертолёт  не полетит на «точку», Молодцевой на моторке дунет  куда подальше. (Он уже договорился с приятелем, с которым  ещё днём повстречался в аэропорту).
        Проверяя коробку с патронами, охотник изумленно  уставился на кольцо с бриллиантовым блеском.
        «Чёрт! Я ведь забыл, куда зарыл подарок для Надежды! - И вдруг он заскрипел зубами: - Неужели правда она с ним на Канары собирается? Почему же я его не грохнул?  Я ведь люблю её!  Люблю! Надо ехать домой! Сказать, что я всю ночь был дома, если вдруг милиция… - Он спохватился. - Вот ничего себе! Сдрейфил? Очко заиграло? – Охотник зажмурился, прислушиваясь к сердцу и голосу рассудка. -  Да, нет, не сдрейфил вроде бы.  Просто надо мужество иметь – переступить через свою дурацкую гордыню. Надо взять такси и ехать. Надо простить, а как иначе? Ведь я же люблю… А то, что наболтал мне сибирский Валидуб – так это он шкуру спасал.  И хорошо, что я его не грохнул, рук не замарал!»
         Эти мысли вихрем промелькнули в голове, пока  он любовался бриллиантовым перстнем. И там же, в  коробке, лежали коренья, увидев которые Молодцевой немного устыдился, а потом – даже противно стало.  «Волшебные» корни предназначены были для поддержания силы мужской. Ему хотелось быть уверенным в себе – хотелось порадовать жену по случаю их юбилейной даты. «Порадовать?»  Он вспомнил свою затемнённую спальню, свою постель, измятую любовными утехами  чужого кобеля.
          Бросив коробку, Фотьянович поддернул брюки и ощутил резинку на трусах. И подумал – то ли плакать ему, то ли смеяться? В трусах была такая «колдовская» резинка, в которую плетены конские волосы, чтобы всегда была при нём мужская сила.
          «Конские волосы! – заерничал он. – Ты прямо как этот – как Черномаг. Ах, Фотьяныч! Пьяныч! - Ему вдруг стало противно от себя самого. - Ты людей обзывал муравьями, а сам-то? Сам давно уже стал подобен поганой козявке! Ты вспомни, вспомни, что ты вытворял в последние годы в тайге! А  раньше за тобой такого греха не водилось. Раньше, например, ты  не мог загробить важенку  с телёнком, пасущимся  неподалеку. Раньше ты не мог завалить медведицу с двумя или тремя пестунами. А теперь? Спокойно стреляешь,  расчетливо. Стреляешь, не вынимая папироски изо рта, хотя прекрасно знаешь: через несколько лет  пестуны могли  бы стать хорошими зверями, и ты взял бы в берлоге  две или три великолепных шкуры. Но через несколько лет – это когда ещё? А  деньги-то охота заграбастать прямо сейчас, не отходя от кассы.  А как иначе? Ты же добытчик. Баба дома, дочка.  Всё думал осчастливить их, озолотить. А что получилось? - Он голову руками обхватил. - А получилось так, что НАДЕЖДА СТАЛА ИЗМЕНЯТЬ».
           Слова эти вспыхнули крупно и ярко в мозгу. И в них, в этих словах открылось второе дно, а вернее – жуткая бездонная пропасть, куда летит не только он, несчастный бывший археолог, чёрт бы с ним, с одним-то человеком. Больше одним или меньше – потеря не велика. Но ему сейчас вдруг показалось, что великая беда случилась не в масштабе его семьи – в масштабе Отечества, которому  НАДЕЖДА СТАЛА ИЗМЕНЯТЬ.
        «И это… - потрясенно подумал он, - при всём при том, что –  «надежда умирает последней!» - Губы его задрожали. Он хотел бы  заплакать сейчас, да не мог. - «Надежда умирает последней! Всё правильно.  -  Он хмыкнул. - Сначала, значит, я – потом Надежда. Так? Но погоди, давай сначала разберемся. Эх, муравей! Ты всё верил, надеялся…  Большие планы были и мечты! А в итоге?  Сперва коммунисты мешали исполнению желаний, теперь – демократы не дают развернуться. Не странно ли? Хорошему танцору всегда что-то мешает, если  рядом нет хорошего хирурга! Да?»
         Скрипнув зубами, он зарычал:
         - Неправда! Я ещё станцую! Сделаю коронный выход из-за печки… - Он в ладоши хлопнул. - Эй! Маэстро! Где ты? А ну, тряхни своею гениальной перхотью!
        Прикрыв дрожащие ресницы, Михайло Фотьянович  услышал музыку и неуклюже стал перетаптываться, прижимая к себе  двустволку.  «Голуба! – нежно думал он, поглаживая зябкое цевьё. – Будь со мною ласковей и проще, у меня осталась ты одна! Дом сожжён и вырублены рощи, и пропала милая страна!»
        Забываясь, Молодцевой пытался танцевать, вальсировать. Покачиваясь, он доставал огромными плечами – то до одной стены, то до второй.  И если бы кто-то в эту минуту увидел его –  морозом продрало бы до костей.  У мужчины было страшное лицо   – лицо весёлого  покойника.
       Потом он раскрыл чемодан. Посмотрел на белую сорочку, постиранную и поглаженную «сто тысяч лет назад», когда ещё Молодцевой был счастлив, когда была НАДЕЖДА у него.
       Рубаха прилипала к потному телу,  и он передёрнул плечами; нужно было бы в душ сначала сходить, ополоснуться, прежде чем в чистую рубаху заползать.  Но ему не терпелось уже.  Надо ехать. Он любит, так любит, что без неё, без Надежды – просто жить не охота.
        Он вызвал такси. Посидел, поджидая.   
        Посмотрел на ружьё и подумал: выбросить бы лучше в раскрытое окно – от греха подальше.


                Глава семнадцатая

                1            
 
        Вершины тополей, потом берёзы ярко засеребрились в переулке – автомобильные фары полосонули по деревьям, по окнам.   
        Легковая машина, приглушенно урча, остановилась возле крайнего подъезда.
       «Такси? Что-то быстро! – засомневался Михайло Фотьянович. – Или приехал этот – ****овоз несчастный?» (Так он, горько шутя, называл  легковые машины, закрепленные за жрицами любви). – А может, милиция?.. Ну! Что я, в самом деле? Как заяц какой. Иди, посмотри. Машина-то простая, легковая. Успокойся. Тебе приснилось черте что, а ты сразу – милиция. При чём тут милиция? Она твоими снами не заведует!»
         Осторожно выглядывая из-за шторки, он постоял возле окна. Отошел. И вдруг подумал, что никуда ему ехать не хочется. И видеть никого не хочется. Куда он поедет? Домой?.. «Дом сожжен и вырублены рощи» - и он это прекрасно знает. Так стоит ли себя обманывать? 
       Внизу хлопнула дверца автомобиля.

                2

       Женщина, сидящая в машине, открыла дверцу – и опять закрыла. Сильно волновалась. Это была женщина, о возрасте которой нередко говорят  «бальзаковский», говорят даже те, кто никогда Бальзака не читал и  не знает, что это «тридцатилетняя женщина» – так назывался нашумевший когда-то французский роман.
       Прежде чем выйти из машины, миловидная дама замерла в нерешительности. Похлопала голубыми крупными глазами – комочки туши подрагивали на ресницах. Вздыхая, поправила  тёмно-русою копну аккуратно уложенных волос.
       -Ладно,  - прошептала. – Перед смертью не надышишься.
       -Ну, вы даёте! – удивился водитель.
       -Что?
       -Может, мне с монтировкой пойти? – полушутя, полусерьёзно спросил таксист. - Вы как-то так настроены…
        -Нет, не надо, что вы?
        -Ну, как знаете.  А то…
        -Нет, спасибо. Сама как-нибудь…
       Помедлив, женщина вздохнула, и опять подкрасила верхнюю губу, опять поправила «соломку» на прическе, сутуло глядя в зеркальце. Потом смущённо спросила:
        -Вы подождёте? Мне ведь могут не открыть.   
        -Да ну?!– не поверил таксист, откровенно любуясь пассажиркой. - Дело, конечно, не моё, но чтобы двери не открыть такой вот женщине – вы меня извините…
        -Всякое в жизни бывает. – Всё больше волнуясь, женщина коготками поскребла по дверце.  - Простите, как тут у вас открывается?
          Водитель выскочил и, как заправский швейцар, дверцу открыл и руку протянул, помогая выбраться.
         -Удачи вам. Я рядом. Можете смело на меня рассчитывать.
        Не удостоив ответом молодого «швейцара», женщина вздохнула, отворачиваясь. В тишине отчётливо цокая каблучками, она вошла в подъезд, где пахло ржавыми трубами, влажной известью и мочевиной. Тусклая лампочка – выжатым лимоном – желтела  на площадке первого этажа, а дальше, выше  – полумрак, и вовсе темнота. Брезгливо держась за перила, изрезанные бритвами и ножами,  женщина поднялась  по грязной лестнице, наступая на окурки, фантики,  бутылочные пробки…
        Остановившись возле необходимой двери, она машинально поправила волосы. Перекрестившись, прикрыла глаза. Воздуху побольше набрала – и позвонила. За дверью неожиданно послышался голос кукушки – приглушённый, грустный. И – тишина. Как в дремучем лесу. Женщина вновь позвонила.
       «Дома нет? – подумала, нахмурившись. - А может быть, адрес не тот?»
      В груди у неё стало вдруг нестерпимо горячо от волнения. Трясущейся рукой порывшись в кожаной сумочке,  женщина достала сигареты, но закурить не осмелилась – муж не знал ещё, что она курит. Тяжело вздыхая, она сдавила пачку заграничных сигарет, бросила в сумку и снова нажала на грязно-серую кнопку. И опять никто ей  не открыл – только кукушка сиротливо, одиноко прокуковала за дверью.
        Потопталась у порога, женщина медленно стала спускаться по лестнице, с каким-то странным вниманием разглядывая грязь и мусор под ногами.
         Выйдя из подъезда, она вздрогнула.
        В тёмном саду – как будто разверзлись небеса  –  раздался выстрел.

                Глава восемнадцатая

                1               


          И в глазах уже рябило, и сознание уже туманилось так, что Михайло Фотьянович  плохо отделял реальность от наплыва фантастической белиберды. Когда он услышал звонок в прихожей – это был уже не звонок. Это кукушка в далёкой тайге куковала. Молодцевой не слишком-то верил в приметы, но теперь – на краю обрыва –  он бессознательно медлил, считая «кукушкины годы». Считал, считал, и горько усмехнулся.  Что-то больно много выходило. Так много, будто суждено ему бессмертие. А потом до сознания стало понемногу доходить: как-то очень громко и неестественно хрипло кричит кукушка, надрываясь в кедрах, в соснах за рекой. И в то же время он подумал, что кукушка не просто считает года, она роняет голубые кукушкины слёзы над ним –  почуяла, что может быть сейчас.
          Дрожащими пальцами Михайло Фотьянович  расстегнул глаженую белую рубаху на груди. Пуговка долго не поддавалась и отлетала, оторванная с мясом. Рубаха под сердцем отсырела от пота.  Крепкая рука   неумолимо стиснула ружьё – казанки побелели. Посмотрев на  ноги в грязных носках, Молодцевой перекошено усмехнулся, припоминая байку разбитных мужиков о том, как они вызвали к себе проституток, а сами уже были «никакие», и потому  заставили их заниматься домашним хозяйством. «Обиделись! – гогоча, вспоминали горе-ловеласы. - Грозились даже  обратиться в профсоюз!»
        Облизнув пересохшие губы, он наклонился. Давление выросло – до критического. Кровь неожиданно капнула с кончика носа – вишнёвым соком потекла по сугробу дышащей рубахи. Молодцевой, покряхтывая,  стащил  с одной ноги липкий потный носок, противно приклеившийся к пятке. Сел и откинулся, пристально глядя на потолок со следами старых, желтоватых потеков. Грязным, жёстким носком – как носовым платком – он промокнул  прохудившийся нос и брезгливо поморщился; с этим скоропалительным переездом некогда  было ни постираться, ни в баню сходить.
       Катая по скулам  щетинистые желваки, он отбросил носок за спину. Поудобнее уселся на колченогий стул. Привалился потной спиною к железобетонной стене. Тупой холодный ствол потыкался между ребрами и уперся – прямо в грохочущее сердце. Большой, синевато-бледный палец правой ноги осторожно коснулся прохладной спусковой скобы. Помедлив, Фотьянович глубоко вдохнул, точно собираясь прыгать в воду. Глазами затравленно пошарив по комнате, он бессознательно выискивал что-то, что могло бы удержать  его на краю погибели. 

                2

         И вдруг на стол – на перевернутую фотографию дочери – ласточка села. Испуганно покачивая раздвоенной чёрной косичкой хвоста, касатка   напряженно смотрела на человека. Смотрела  широко раздавшимися не мигающими глазками,   будто понимала, что сейчас в этом мире произойдет что-то непоправимое.   
        Покосившись в тёмное окно, мерцающее  звёздами, он услышал порывистый ветер в саду. И в какую-то долю секунды вспомнился ему костер на берегу реки в горах, в туманах юности. И вспомнился учитель, седой профессор. Как хорошо он говорил тогда, глядя на звёзды, алмазно переливающиеся над горами.
     -Россия – перекресток на дорогах вечности! - утверждал профессор. - Вот почему здесь люди так живут, как будто всё время только готовятся жить – то в светлом будущем, то в ослепительном прошлом, поскольку «что пройдёт, то станет мило!»  - по словам нашего русского гения. На великих просторах Отечества нашу русскую душу почти не тревожат заботы о суетном, мелком, расчетливом. Потому что она, душенька наша славянская, по-настоящему   жить собирается лишь там – за облаками, в лучезарной Небесной России. Впрочем, не только собирается,  но и живет – и  живёт неплохо, судя по всему. А иначе какой-нибудь весёлый  удалец непременно сбежал бы оттуда, ударил бы шапкою оземь и рассказал бы нам о том, что, дескать, обманули, окаянные. Но нет, никто не возвращается оттуда. Стало быть, там хорошо. Как ты думаешь, Михайло?
        Помнится, юноша растерялся тогда, не зная, что ответить старику профессору.
     -Да, наверное, там хорошо, -  неуверенно сказал он, и  добавил с улыбкой:-  Да оно и понятно. Всегда ведь было хорошо и непременно будет хорошо только там – там, где нас нет. И вообще – Небесная Россия подождёт. Надо с Земной Россией разобраться.
       -Вот это правильно! - Старик Атлатов добродушно засмеялся, глядя в небо, где в то мгновенье пролетала яркая падучая звезда, оставляя в темноте короткую, волшебную дорогу, словно бы усыпанную белыми  цветами.

                3

       И после этого короткого видения, похожего на ветер, залетевший в комнату, Молодцевой поднялся и широким жестом выбросил двустволку в чёрный квадрат раскрытого окна.
        Кувыркаясь в темноте, мерцая смертоносным жалом, ружьё зацепилось за ветку березы – под окном. Покачалось, сорвалось, и опять зацепилось, только теперь уже ветка «схватила» за спусковую скобу – и в темноте сырого, туманами опутанного сада громыхнуло так, что стекла во всём доме задрожали.
        Хватаясь руками за грудь, Молодцевой пошатнулся. (Ему показалось: он всё-таки выстрелил в сердце).  Ноги ослабли – и он  опустился на холодный пол возле окна. В комнате запахло дымным, сизым порохом – славно так  запахло, вкусно; Михайло Фотьянович  при жизни любил такие запахи. Бледные губы его задрожали. В груди вдруг стало пусто и легко. И  он заплакал, думая, что теперь-то можно. Это при жизни он стеснялся плакать, прятал слёзы, а теперь-то что? Теперь он перед богом, перед вечностью – такой, какой он есть, и нечего стесняться.
Беззвучно, страшно рыдая, как это могут делать только  очень сильные, кремнёвые люди, Молодцевой машинально отодрал кусок рубахи от подола. Стал вытирать небритую щеку и удивился – в белую тряпку скатывалась красная калёная картечь.
«Всё правильно, - немного успокоившись, подумал он, шмыгая носом. - Если водки врежешь – водка заплачет в тебе. А если примешь в сердце двести грамм картечи – зарыдаешь свинцовой слезою. Всё правильно, всё молодцом. - Михайло Фотьянович перекрестился в небеса. -  Ну, слава тебе, Господи! Ружьишко в этой пьесе выстрелило! Да так удачно!»    


                Глава девятнадцатая

                1         
 
        …Однажды с грустью глядя на книжную полку, на чеховское собрание сочинений, Надежда подумала, что ружьё – старое, классическое русское – давно уже отстреляло своё. Увы, а может быть, ура – как бы там ни было, но пришли другие времена, другие ружья заряжают. Другие книги пишутся.  Такие книги, что даже ей самой порою было непривычно, странно – открывать и читать. То есть, внешне вроде всё выглядело вполне прилично – солидно изданные, картинками разрисованные «кирпичи». 
       Странным было только то, что ещё  вчера она даже не посмотрела бы в сторону  этой «порнухи» и этой «чернухи», а сегодня, – пожалуйста. И что же она там нашла? Взять хотя бы вот этого американского Генриха Миллера. Возьмешь и долго будешь после руки с мылом мыть. И руки – и глаза. Но это, извините, раньше она была такою чистоплюйкой. Теперь – другое дело (чтобы не сказать, другое тело). Теперь, когда надоедали эротические игры в телевизоре, она брала увесистый, яркий  фолиант. Читала  и только что не конспектировала. Дрожащим ногтем иногда подчеркивала строчки и абзацы, хотя понимала, что в этом тексте художественной ценности –  ноль целых, фиг десятых;  прочитаешь и охота  плюнуть на страницу. Однако не плевала, нет –  от волнения во рту пересыхало. Она была довольно впечатлительной – выдумка автора хватала за живое, тащила в чужую спальню, под чужое одеяло, сопревшее от страсти. Надежда порой аж тряслась – спешила  дочитать до последней страницы; в ней разгоралось дьявольское любопытство. Что-то болезненное было во всем этом.
          А ведь если  разобраться, думала она позднее, когда отстранялась от «чернухи да порнухи», болезненное это любопытство  вряд ли разгорелось бы в душе, если бы   советские чиновники не взялись  решать за советских людей, какие книги надо им   почитать,  какие фильмы надо посмотреть.  Запретами никогда и ничего не добивались, кроме одного: гнилое запретное яблоко представляется   едва ли не райским. Она же помнит своё девичество: ядреное тело её уже созрело для материнства, а ей предлагали чуть ли не в капусте искать ребятишек. Ну, что это за комсомольский задор с явными признаками идиотизма? Дух отрицанья и дух сомненья бунтовал, между прочим,  не только у неё в душе. Какая там к черту капуста, когда её подруги читали и из-под полы показывали отрывки из обрывков «Кама Сутры»    – оригинальный учебник индийской или «могущественной» школы секса.
          И вот теперь всё это – прежде запрещенное – мутным валом хлынуло на прилавки бывшего Советского Союза. Редкий пловец в этих бурных волнах не сломает себе шею, не захлебнётся.
       Однако фривольные книги стали понемногу набивать оскомину. Здоровая душа её переварила запретный яд. Потом – даже противно стало. А потом – ностальгия проснулась.  «Эх, то ли дело – раньше, – с грустью и тоскою думала Надежда.- Какие тиражи, какие книги! Золотой запас! Откроешь любую страницу – оторваться нельзя!» Она взяла, да так и сделала однажды – наугад открыла что-то из советского издания,  прочитала и вздрогнула:
    «Перед  кончиной графиня Толстая призналась своим дочерям: «Я была причиной смерти вашего отца!»
       Ей стало тревожно.
       Захлопнув книгу, она задумалась: «К чему бы  это, Господи?»
                2

        Валентин Дубовицкий полюбил её с первого взгляда, когда ещё работал в комсомоле. Затем это чувство заглохло: у Надежды – муж, а у него – жена. Какой тут может быть роман? Тут – ни романа, ни повести. Ну, а потом случилось то, что случилось: Валентяй «на автопилоте» запёрся в ночную свою спальню – бывшую свою. «Видно, сидело что-то в подсознании! - думал он позднее, пытаясь докопаться до корня своего поступка. - Я же знал, что там живёт Молодцевой, что Надюха – его жена».
           После первых – грубых и жестких ночей, когда нужно было сломить бабью волю – Дубовицкий  стал ей оказывать сердечные знаки внимания. Он приносил золотые  подарки. Золотыми словами сорил – о любви и нежности. А то, что он не врёт, что действительно любит – не вызывало сомнений – бабье сердце трудно обмануть. «Дубоватые» глаза Дубовицкого становились теплее, светлее, когда он смотрел на Надежду. Сытая кривая ухмылка его – выпрямлялась в добрую длинную улыбку. Забываясь, он даже ей «в рот заглядывал», правда, потом спохватывался и надевал на себя  маску эдакого супермена.
         Как-то  случайно Дубовицкий узнал о её увлечении – стал потакать, подкидывать всякие «бумажки», ну то бишь, купюры.
         С недавних пор Надежда собирала  банкноты: английские – с изображением Ньютона;  французские – с портретом Сент  Экзюпери;  германские – с математиком  Гауссом и архитектором Нойманом.  Это было невинное хобби, так ей казалось. А на самом деле – это стало чем-то большим, нежели простое хобби. Сначала разноцветные бумажки   нравились  – как произведение искусства, но позднее эта возвышенная мысль переросла в низменную мыслишку  о том, что  –  чем больше денег, тем ценнее человек. И ведь понимала она, хорошо понимала, что это не так, но «жёлтый дьявол» соблазнял, и сопротивляться было выше всяких женских сил.  Видно, сказалась постоянная нехватка этих проклятых разноцветных бумажек. Видно, охота каждому алмазу найти свою достойную оправу – не валяться же в пыли, в крапиве, а тем паче в грязи. 
        Валидуб интуитивно чувствовал, что она – с каждым его приходом – всё больше и больше поворачивается к нему лицом. «Сдаётся баба! - ликовал он. - Все они такие!»
        И вдруг он натыкался на женские холодные глаза, какие были у неё в первые ночи, когда она сдавалась только под его угрозами взорвать, спалить.
        «Нет, такую бабу голыми руками не возьмёшь, – хмурился он. – Надо что-то придумать».
        И однажды – после хорошей сделки,  сулившей миллиона три-четыре  долларов  – он сказал ей:
        -Смотрю я на этот ваш старенький глобус и думаю: а не махнуть ли нам вокруг Земного Шара? - Он подошёл, покрутил школьный глобус. - Чо молчишь, Надюха?
         Она показала какую-то новую книжку.
         -Да вот – знакомлюсь.   
          -А! - Валентяй улыбнулся, довольный. - Читаешь то, что я издал?
          -Ты? Издаёшь? – Надежда удивилась. - Вот не знала.
          -Да. Это наш новый проект. Разве я тебе не говорил?
          -Не помню.
          -Купила, что ли? Да я тебе их кучу подарю! - Валидуб изобразил руками кучу подарков. - Прочитала? Ну, и как тебе?
          -Не очень.
          Дубовицкий осёкся.
          -Да ну? А почему?
          Захлопнув книгу, она вздохнула.
          -Видать, не доросла.
          Он панибратски погладил её по голове.
          -Расти, расти, хорошая моя!
          -Да неужели? - Надежда усмехнулась. - Раскатал губу.
          Не обращая внимания на её холодный тон и жёсткие глаза, Валидуб достал из дипломата несколько тонких сборников и пару-тройку толстых фолиантов.
          -Видишь, как я губу раскатал. Там печатный станок теперь пашет и пашет без перекура!               
         С юности Валентин Дубовицкий тянулся к искусству. Любил  классическую прозу и  стихи, потом забросил, а позднее эта любовь вывернулась шиворот навыворот. Дубовицкий больше года отсидел на зоне – за превышение самообороны во время драки. (Этот факт он тщательно скрывал, чтобы не сказалось  на карьере комсомольского работника). Выйдя на свободу, Валентяй знал столько  фривольных стишков, столько похабных частушек и всякой прочей подобной муры – со стыда сгореть.  А через десять  лет, когда вдруг появилась возможность, Дубовицкий стал финансировать кое-какие книжные «прожекты». 
        Приходя к Надежде – как правило, поздно, когда её дочка  спала, –  он теперь демонстрировал очередную новую книгу, пахнущую типографской краской. Горячо и гордо говорил, а точнее  – цитировал столичного своего хозяина:
        -Замшелый обыватель ноет, что мы, дескать, только то и делаем, что гробим русский лес, продаём за границу.  А мы из этого леса – видишь! – классные книжки печатаем. Надо народ просвещать, чтобы он не замычал, не оскотинился.
        Надежда стала знакомиться с печатной продукцией, изданной на прекрасной бумаге. Полистав одну из первых  книг, пахнущую первоснежьем, она почитала и вдруг отплюнулась.
    - Это чёрт знает что! Даже верить не хочется!
    Дубовицкий улыбнулся.
    -Печатному слову нельзя не верить.
    -Не всё свято, что в книгу вмято! – пришла ей на ум  поговорка. - Человек, написавший «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты...»  Разве мог он по бумаге размазать  такую грязь, какая  здесь напечатана?!
    -Ну, это же не я придумал. Правильно?
   - Как знать! – Женщина хмурилась.
   -Черномаг… - стал объяснять Дубовицкий, – он серьёзных людей вокруг себя собирает.
    -Черномаг? А это ещё кто такой?
  Валентяй смутился – некстати вырвалось.
  -Не важно. - Он отмахнулся. - Важно то, что умные люди сидели в окопах… Ну, я шучу. Люди сидели в архивах. Смотри! - Валидуб ногтем пощёлкал по титульному листу, где было написано:  - «Стихотворения Пушкина под редакцией Брюсова — издание 1907 года». – Затем, ухмыляясь, он с выражением продекламировал:

                Вы кидали мне в тарелку,
                Но попали в глаз,
                Если правда, что вы целка,
                Дайте раком ещё раз!

Дубовицкий опять улыбнулся  – от уха до уха.
-А что тебе не нравится?
Женщина стала краснеть.
-Пошлятина, вот что!
Валентяй пожал плечами.
-А по-моему, так очень остроумно. Ювелирно. Ты, может быть, не поняла? Прочитай внимательней, там же дано пояснение. Это — всего лишь  эпиграмма. Это послание девушке, которая за столом швырнула в Пушкина скорлупкой рака. Вот. И после этого дядя Саша говорит ей: если ты, мол, меткая, целкая девушка, кинь ещё разок в меня скорлупкой рака – дай, то есть, раком. - Дубовицкий посмотрел ей прямо в глаза. Подмигнул. - А ты что-то другое подумала? А? Сознавайся.
И опять она стала краснеть – пуще прежнего.
-Ничего я не подумала!
Он засмеялся.
-Что ты подумала? Ай, ай! Как нам не ай-я-яй…
-Тихо. Милка спит. И вообще… - Надежда встала. - На свою книжку. Забирай. Тебе пора.
-Ну, во-первых, эта книжка не моя, а твоя, раз я тебе подарил.  А во-вторых, мы ещё с тобой ни разу… Кха-кха…  Не поцеловались.
-Перебьешься.
-А что такое? Что произошло?
Она молчала, глядя в чёрное окно.
-Иди отсюда, Валентяй.
-Да что случилось-то?
Женщина руки на груди скрестила.
-Беременная, вот что!
Дубовицкий растерялся. Рот приоткрыл.
 -Врешь…- пробормотал. -  Хочешь, чтобы я ушёл? Так я уйду, только не ври.
-В том-то и дело, что правда.
Он облизнул пересохшие губы. Улыбнулся – уже не так уверенно, как минуту раньше.
-Так, может быть… - сказал, царапая затылок. - Может, не я? А? Слышь, мамзель? Ты с медвежатником своим давно…
-Уходи, я говорю! Ты мне противен! Что ты сразу хвост поджал? Стрелки переводишь на кого-то.
-Ну, почему «на кого-то»? Законный муж. Хотя, я же не знаю… Может, кто-то ещё?
-Уходи, а то схлопочешь! Уходи!
Он как бы нехотя развёл руками.
-Ну, если женщина просит…
-Женщина требует! - Она открыла дверь. - Пошёл вон!

               
                3

        И вскоре после этого она увидела такой пронзительный, такой «прозрачный» сон – как будто  наяву происходило. Ей приснился длинный больничный коридор. Обшарпанная дверь с табличкой: «Профессор Атлатов». За дверью – тесный кабинет, в котором   колыхался голубоватый табачный студень. За  столом сидел гривастый Лев – Лев Гордонович Атлатов, археолог. Серебряный куст бороды у него разросся до того, что мешал писать – на стол налегал, на бумаги, когда профессор начинал сутулиться над писаниной.
        «Странно! - удивилась Надежда. - Атлант? А что он здесь делает?»
        -Как это – что? Я здесь работаю. Археология захирела, вот и пришлось податься в медицину,– словно читая мысли, ответил профессор, седой и щуплый, с большими голубыми кругами – за стеклами очков.   
          Гривастый Лев  был в новом, ещё не обмятом халате, в белом крахмальном колпаке, похожем на поварской колпак. Он долго что-то царапал в «амбарной книге» и поминутно затягивался  крепким «Беломорканалом». Затягивался так самозабвенно – исхудалые щеки слипались внутри, а глаза наоборот – наружу выдавливались.
         Надежда постояла у порога, дожидаясь, когда  профессор пригласит её присесть. Не дождалась. Ноги ослабели от волнения – она присела на край деревянной кушетки, оббитой клеёнкой. Старый «Атлант» мимоходом посмотрел на пациентку. Как-то очень грубо, косо посмотрел – точно гвоздем по стеклу процарапал.  «Беломорина» погасла, и профессор, несколько раз почмокав  тонкими губами, выбросил жёваный окурок в урну.
       -Что, голубка? Доигралась? – Прокуренный голос профессора оказался до того густым и грозным – мураши под кофтой побежали.
       -Я не играла.
       -Только не ври!
       -Он меня силой…
       -Это – поначалу. А потом? Вошла во вкус? Бесстыдница.  Мужик в тайге рискует жизнью, чтоб копеечку добыть, а баба на перине развлекается.   
      Надежда стала покрываться пятнами.
      Потом старый профессор, сменивши гнев на милость, утомленно  поинтересовался:
       -Сколько недель?
       -Девять. Даже, наверно, десять.       
       -Поздновато.
       -А мне…- Надежда опустила голову. - Мне сказали, до двенадцати недель.
       -Сказали! А тебе не сказали, что это – грех? Великий грех – дитя убить! Сказали ей… -  Профессор вышел из-за стола, форточку открыл.  В кабинет вливался морозный воздух. Табачный студень дрогнул, покачнулся, вытягиваясь, и через минуту растворился. Лев Гордонович постоял у окна, и вдруг повернулся, подошёл вплотную к женщине.
       - Ну, так что, голубушка? Айда?
       Надежда отшатнулась от старого Атланта, неприятно пахнувшего табаком, лекарствами и дешевеньким одеколоном после бритья.
       -Куда? - насторожённо прошептала.
       -На аборт. А куда же? Не на прогулку.
       -Как? Уже?
       -А чего тянуть кота за хвост? - Поцарапав серебряный куст бороды, профессор  нехорошо прищурился. - Мы это мигом обтяпаем. Раз, два и в дамках.
       -А мне сказали, надо анализы, то да сё…
       -Обойдемся. По блату сделаем.
       Женщина почуяла некий подвох.
       -Нет, я так не могу.
       -Что? Испугалась? - Атлатов неожиданно приобнял её. - Пошли, не бойся, только посмотришь.
       В углу кабинета за ширмой имелась вторая – рабочая – дверь. Они прошли по тусклому пустому коридорчику, где  пахло плесенью, карболкой. Потом оказались в «предбаннике», полном каких-то коробок, стерильных металлических ящичков и прочих медицинских премудростей.
       -Ты ещё не видела, как это делается?
       -А? Что? Да нет! Где бы я видела? – пугливым шепотом ответила Надежда, инстинктивно пригибая голову и озираясь.
       Профессор повернулся к ней и ошеломил,  прокуренным басом читая Овидия:
      
            Разве решиться сгубить львица потомство своё?
            Женщины ж этим грешат, хоть нежны – и ждет их возмездье:
            Часто убившая плод женщина гибнет сама!
               
       Надежда готова была разреветься, и профессор больно сжал ей руку выше локтя. Затем он осторожно подвел её к какому-то секретному оконцу и, отодвинув шторку, приказал тихо сидеть и смотреть на то, что называется «классический» аборт, а проще говоря – выскабливание. Так Надежда стала тайным свидетелем  грамотного подлого убийства – без единой пули, если не считать хитромудрых  «пулевых» щипцов. 
       После этого страшного сна женщина решила оставить ребёнка. Решила, прежде всего, потому что ребёнок мог быть от мужа – скорее всего, что именно так. Конечно, могло быть и по-другому. Вдруг  родится какой-нибудь «милый дубок» – ни в мать и ни в отца? Что тогда? Трудно даже представить реакцию мужа. И всё-таки она решились: делать аборт не будет, хоть зарежьте.
       А Дубовицкому она заявила как раз обратное:
       -Я сделала аборт, и больше ты ко мне не подходи!
Месяца, наверно, полтора Валидуб не появлялся на горизонте – уезжал куда-то. А когда вернулся, попросил Надежду о последней, чисто дружеской встрече. Сказал, что его отправляют на работу  в Москву – на повышение. Сказал, что у него есть лишняя бесплатная путёвка на Канары, которую он хочет подарить ей, как старому доброму другу. И она – дурная баба – согласилась, поверила, что встреча и в самом деле будет «чисто дружеская». 
      И вот здесь-то в доме появился муж. 


                Глава двадцатая

                1         

          Печальную эту историю – не в полном объеме, конечно, а только «избранные места» своего невольного грехопадения –  жена  рассказала мужу после того, как в ночном саду громыхнула двустволка. Надежда в ту минуту, подумав о самом худшем, побежала к двери, спотыкаясь и ломая каблуки.  Молодцевой, услышав кукушечный звонок, спокойно растарабарил дверь. «При жизни» он бы не открыл, а теперь ему было уже всё равно, кто пришёл и зачем – он уже смерть запустил в свою душу, так чего уж двери-то под замком держать.
         Потом они долго сидели на кухне – тесной, облезлой. Говорили по душам. В глаза охотнику вдруг неприятно бросились черты её лица, которые он «при жизни» будто бы не замечал: выщипанные брови; остро выпирающие скулы; морщины, спрятанные под макияжем; родинка, похожая на бородавку. 
          Надежда кровь заметила на руке у мужа. Въевшееся в палец золотое обручальное кольцо, которое Фотьянович много лет не снимал, этой ночью он разгрыз наждаком, распилил, едва не доставая до кости – кожа болталась лохмотьями, но Фотьянович  боли не чувствовал. У него теперь была другая боль – сидела как пуля в сердце.
         Прежде всего, он  спросил о дочери.
         -Когда ты Милку видела в последний раз?
         -Я вчера звонила ей. В деревню.
         -Точно?
         -Точно. А что такое?
         -Так… Я видел здесь одну… В белом драном платье. Ну, ладно. Звонила? Значит, всё молодцом? - Он посмотрел на её руки, нервно теребящие дорогую пачку сигарет. - Кури, чего стесняться-то?  Спасибо, что исповедалась. Как на духу. Только я ведь знал. Пускай, не всё, но многое…
         Надежда удивленно посмотрела на него.
         -Откуда знал?
          -Какая тебе разница?!
          -А если знал, так что ж ты… - Она замолчала, опуская глаза.
          Молодцевой вздохнул.
          -А я не верил. Понимаешь? Вот такой дурак. Не верил и всё! А потом поверил, но подумал, что, может,  он тебе понравился. Дуб-то. А? Ты, может быть, даже  влюбилась? - Он говорил спокойно, как «при жизни» говорить  не мог на эту тему – ревновал.
        -Михайло! Да перестань! - Женщина слабо отмахнулась. - Я сколько просила тебя вставить  проклятый замок?
         -Ага, - он усмехнулся. - Мастер пришёл и вставил.
        Жена помолчала, глядя на грязь под ногами.
         -Только не надо хамить! Хорошо?
         -Было б сказано.
         Он взял две папиросы, обмотал их нитками и закурил, глядя в окно. Надежда закашлялась; никак она привыкнуть не могла к этим страшным «газовым атакам»   – Фотьянович в доме при ней не курил.

                2

           За окном светало, и денек обещал быть погожим.
           Молодцевой дымил, как пароходная труба, а сам внимательно следил за женщиной – исподволь. Он словно бы что-то хотел уяснить для себя.
         -Если полюбила – это прекрасно. Ты не стесняйся. Я дурак, но не совсем. Что я не понимаю, что ли?
         - О чём ты?
         -О нашей с тобою… Как бы её тактично обозвать? О нашей близости.
         -Не поняла.
         -Да брось ты!
         -Нет, правда. Поясни.
         Он постоял возле форточки – вышвырнул свой необычный, сдвоенный окурок.
          -Была бы сейчас балалайка, я бы тебе пояснил.
         Женщина достала сигаретку, но не закурила.
          -Странно как-то говоришь. При чем тут балалайка?
          -Частушку пели у нас в деревне… - Он ухмыльнулся, глядя в сторону далёкой, звонкой юности. - «Не ходите, девки, замуж, за Серёгу Кузина – у него в штанах большая, злая кукурузина!» - Фотьянович пристукнул кулаком о подоконник.  - Я же всегда тебе в койке причинял сплошные неприятности. Что я не понимаю? Ты вон какая – миниатюрная. Только разве я виновен, что… - Молодцевой  заскрипел зубами – раздавил горячее слово «люблю». - Ладно, лирика мне надоела при жизни. Надька!  Просьба у меня!
           Она вскинула голову – будто в затылок ударили. Никогда он её «Надькой» не называл.
         -Да, я слушаю.
          Молодцевой хотел сказать одно, а брякнул – совершенно другое:
         -Выходи за него замуж – и все дела!
         -Замуж? За кого?
         -За Валидуба.
         -Ты что, сдурел?
         -А что? - Он воткнулся раскаленными глазами – в её глаза. – Выходи, если это любовь. Вы же собирались на Канары?  Видишь, я и это знаю.
       Женщина вздохнула – хрипло, утомленно. Так вздыхает человек, протащивший на своих плечах большую ношу, надрывающую и тело и душу.
      -Иди ты к чёрту…
       Отвернувшись, он мрачно улыбнулся –  краешком губы. Прошёлся по квартире. Остановился, нависая над женой.
       -К чёрту? Именно это я и собираюсь сделать. И ты мне поможешь. Если, конечно, захочешь.
       -То есть?
       Глаза его полыхнули каким-то сумасшедшим заревом, отражая восходящее солнце.
       -Надька, скажи, только честно… А ты бы хотела со мною ночь провести? Спеть, так сказать, лебединую песню.
        Она опустила голову, делая вид, что поправляет прическу. Щёки пошли покрываться малиновым соком.
        -Перестань! Чего ты издеваешься?
        -Нет, правда.
        Приподнявши  голову,  женщина смотрела на него и не могла понять – серьезно или нет. Михайло никогда таким циничным не был. Но это раньше, это «при жизни» было, как сам он говорил.
         -Лебединую песню? - губы её дрогнули. – А почему бы и нет?
        И тогда он залепил ей «звонкую пощечину» – в том смысле, что нахально отказал.
        -Значится, так!  - Он сел напротив и пристукнул кулаком по столешнице. - Эту ночь… Смотри сюда! Смотри в глаза мне.  Слышишь? Эту ночь мы провели с тобою вместе.  Ты поняла? Мы с тобой… бабахались до посинения…   
        Она заплакала, сморкаясь в белый платочек. Плечи её сломлено тряслись. Потом затихла. Глубоко вздохнула.
        -Ты что-то натворил? Я правильно поняла?
        -Люблю догадливых! – Он ухмыльнулся. – Везде догадят.
        -Не хами. Что натворил-то? Можешь сказать?
        -Меньше знаешь, лучше спишь. Могу только сказать, что я…  Короче, я в тайге завалил одного  очень крупного зверя. 
         -Какого зверя?
         -Красного. Он занесён был в «Красную книгу», а я его в «чёрную» на фиг занёс.
           -Молот! – вздохнула женщина, влюбленно глядя на него. – Не научился ты врать!
           -Это при жизни я врать не умел, а теперь-то… Короче! - Он полыхнул глазами. - Думаю, начнут меня искать. Хотя… Нет, может, и не будут, но… В общем, мне нужна твоя поддержка. – Он усмехнулся. – По женской части. Я могу рассчитывать?
         Она закурила, уже не стесняясь.
         -Можешь.
         Он приобнял её.
          -Благодарю.
          -Да что ты? Перестань…
          И говорить как будто стало не о чем.
          Помолчали, глядя в разные стороны, слушая ржавые капли из кухонного крана. Молодцевой почесал медвежью отметину возле брови.
          -Ну, всё. Держи ключи. Отдашь хозяину. Вот номер его телефона. Скажешь, срочно вызвали в командировку.
          -Куда? Командировка-то?
          -А это ему знать не обязательно. Тебе – тем более. 

                3

           Голубоватая, жирная грязь маслянисто мерцала во дворе, куда они вышли. Пичуга с малиновой грудкой позванивала на берёзе – на искалеченных ветках. Михайло Фотьянович украдкой покосился на дерево, подстриженное выстрелом.  (Ружьё он подобрал ещё по темноте). Остановившись недалеко от подъезда, он попросил:
        -Давай-ка поторчим здесь, людям глаза по мозолим.
        -Кому? Зачем мозолить?
        -Да я… шуткую… Не крути башкой по сторонам. Стой, как ни в чём не бывало.
        Женщина горько улыбнулась.
        -Только теперь и стоять, как ни в чём не бывало.
        Он специально потоптался перед окнами, грязь помесил, чтобы соседи видели его в обществе жены. Затем они понуро побрели на остановку.
         -Ну, вот и всё! - Молодцевой неумело раскланялся, как ни разу не делал «при жизни». - Как сказал поэт: «Хочу испуг не показать, но ретируюсь задом».  - Он нервно хохотнул. - Слушай, я над этой строчкой раньше не задумывался.
          -А чего она тебе?
          -А ты можешь представить, как это можно ретироваться не задом, а передом? А? - Он посмотрел на палец, с которого с кровью было содрано кольцо. - Ладно, лирика эта при жизни мне –  во, как надоела!
           Надежда вновь за сигаретой потянулась.  Пальцы дрожали.
           -Что Милке-то сказать?
           Лицо его мгновенно помрачнело.
          -Скажи, на охоту поехал. Скажи, я скоро привезу ей лигру.
         -Тигру?
         -Нет. Лигру.
         -А это что такое?
         Он руки распахнул.
         -Лигры – самые большие кошки на планете.
         -Всё у тебя, Миша, самое большое. Где ты видел таких кошек?
         -Я не видел. Мне охотовед рассказывал. Был, говорит, недавно в Новосибирске. Там какая-то бенгальская  тигрица отелилась. Или отигрилась. Короче – родила двоих. Только получились не тигрята – лигрята. Потому что папка у них – лев.
          Помолчав, женщина спросила с грустью:
         -Ты ничего не слышал про нашего Льва? Про Атланта.
         -Нет. А что он? Где он?
         -Умер.
         -Да ты что? Когда?
         -Точно не знаю. Я встречала наших, институтских. Они сказали. А потом он мне приснился. Так странно приснился. Как будто он профессор медицины.
         Молодцевой глянул в небо.
         - Жалко. Хороший был старик.
         -Хороший. Он любил тебя.
        Михайло Фотьянович повернулся в сторону идущего автобуса.
         -Это – мой. Тринадцатый. Ну, всё, пока.
         Женщина привстала на цыпочки.
         -Дай хоть поцелую на прощанье!
         -Не надо, ни к чему телячьи нежности.   
         -Какой ты злой!
         -Достаточно того, что я при жизни был слишком добрый.
          Обколотивши сапоги от грязи, он зашёл в автобус, направляющийся в аэропорт. Посмотрел на жену, побито стоящую под окном. И вдруг душа его рванулась – выйти бы, да по-людски проститься.   Но автобус дернулся, будто груженый дровами, поехал. И у него  под сердцем загорелось пронзительное чувство грядущей катастрофы;  показалось, что он никогда-никогда не сможет увидеть ни дочь, ни жену. И никакую лигру он не привезёт. Да и есть ли они, эти лигры на белом свете?
         «Спокойно. - Отворачиваясь, охотник стиснул зубы. - Всё будет молодцом. Мы ещё тряхнём своими гениальными кудрями.  Жалко только профессора. Жалко. Вот с кем хотелось бы потолковать всю ночь напролёт у костра!»


                Глава двадцать первая

                1            

        Утро было солнечное, радостное. Аэропорт сверкал сырою цинковою крышей – точно улыбался, глядя в небеса.  Коршун парил в бездонной синеве, стрекоза в тишине слюдянисто подрагивала – лётная погода, что тут скажешь.
         Вертолет без заморочки взвился и прошёл над поймой, кое-где хранящей рваные хлопчатники туманы. И вдруг сердце охотник   ёкнуло. Возле речного обрыва – того самого, где он побывал этой ночью – на воде тёмным квадратным пятном покачивался плавучий кран. Люди столпились на берегу. Три  легковых машины стояли неподалёку и одна милицейская, моргающая мигалкой.
        Лебёдка плавучего крана поднимала чёрный джип, густо облепленный тиной, опутанный верёвками водорослей. Вода серебристыми струями хлестала из железного утопленника.
       «Ни фига себе! - с удивлением подумал Молодцевой. - Быстро пронюхали!»
        Он удивился ещё сильней, когда увидел, как по соседству с плавучим краном – на береговую поляну – вдруг опустился  летающий кран: могучий вертолёт МИ-10, оборудованный специальной платформой, на которую стали загружать утопленника.
         Неподалёку от Молодцевого сидел бородатый охотовед, летевший по своим делам в тайгу.
         -А чего это они? - спросил он, глядя в иллюминатор.
         Михайло Фотьянович демонстративно зевнул.
         -А кто их знает? Съехались на пикничок. Или рыбку подергать. 
        Охотовед порылся в рюкзаке, достал бинокль. Но в это время Алёша Лучник нажал на ручку продольно-поперечного управления – и вертолёт пошёл по дуге, резко разворачиваясь и  набирая предельную высоту.
         У Молодцевого отлегло от сердца, когда они зарылись  за облака над перевалом, а потом – ещё выше. За облаками ярко светило солнце – жёлтые зайцы в иллюминатор запрыгивали. И весь ночной кошмар, который, может, был, а может, не был, потихоньку стал отодвигаться всё дальше и дальше – в область фантастики, в район больного воображения.
        Суета большого мира – суета сует, томленье духа – всегда, как пыль, с души слетала, когда Молодцевой оказывался один на один с грандиозным простором. А простор сегодня был такой, что глаза разбегались от жадности, от желания всё охватить – такая даль кругом, такая  синь… «Только синь сосёт глаза!» - как это здорово сказано, вспомнил он. - Так сосёт, что слёзы вот-вот покатятся! Ёлки! И что это со мной? Откуда они, слёзы-то? Век не плакал, и вот на тебе… Охотовед бы только не заметил. Но ему теперь не до меня – сидит, штудирует какие-то бумажки с поголовьем зверья и пташек».
        Речка Сиба, отражая солнце, вспыхнула внизу – как золотая, трепетная жила.
        «Ну, Алёшка, ну молодец! Я даже слезину не успел сморгнуть, а мы уж добрались».               
         Вертушка  ненадолго присела посреди поляны – даже траву и цветы не примяла всей тяжестью – оставила охотника, и дальше заторопилась,  сверкающим винтом закручиваясь в лазоревую дымку на горизонте.
         Молодцевой посидел возле избушки, покурил, думая, что лайка – Краля ненаглядная,  самостоятельно охотится где-то поблизости и должна с минуты на минуту появиться: слышала вертушку и сообразила, не впервой. 
         Тихо было. Тепло. Вода на перекате еле слышно камни перетирала. Дятел звонкой дробью заряжал ствол сухого дерева, одиноко торчащего на берегу. Скопа спокойными кругами ходила  по-над рекой – караулила рыбу.  Кедровки, хлопотуньи, голос подавали, перелетая с места на место; наверно искали свои многочисленные ухоронки, набитые кедровыми орехами; что-то найдут себе на пропитание, а что-то в земле останется – с годами там прорастут зеленокудрые, нежные кедрята, весёлые таёжные ребята; со временем заматереют, задеревенеют, подставляя свои плечи под небеса. Деревья, они ведь  тоже атлантами работают на горестной земле – без них уже давно бы небосвод обрушился.
         Хорошо было в этой глуши, пропахшей травою, смольём. Первые минуты, часы, и даже дни, когда Фотьянович возвращался в таёжный дом – доставляли ему неизменную радость. Но теперь к той радости примешалась печаль, беспокойство. Где-то в глубине его души «курки взвелись». Взгляд потемнел, брови встретились на переносице – долго теперь не расстанутся.  Фотьянович то и дело настороженно посматривал по сторонам. Всё, покой закончился. Теперь кругом была «другая» тишина – тревожная, недобрая, бояркиной иголкой достающая до самого сердца. И только собака, дай бог ей здоровья, искренне истосковавшись, вьюном вертелась возле охотника, то руку лизнуть норовила, то щёку. Завтра она, конечно, проникнется его тревогой – поймёт, не поймёт ли, но догадается: что-то с ним произошло. Однако это завтра, а сейчас она была полна восторга, счастья, и никакой тревоги не признавала, горя глазами и почти танцуя на задних лапах. И Фотьянович с невольною улыбкою вздохнул: «Посмотришь,  как собака радуется жизни и этому миру – самому охота стать собакой!»

                2

          Ночь прошла спокойно, лишь на рассвете лайка настороженный голос подала. 
         Охотник спал уже в обнимку с карабином – быстро подошёл к окошку, присмотрелся. Видно было плохо, но Молодцевой немного успокоился, когда лайка  стала радостно повизгивать возле двери. Потом за стеною шаги зашаркали.
         -Кто? - настороженно спросил он, выходя.
         Перед ним был молодой горбатенький монах Савватей – он уже раза два побыл в гостях у таёжника, заворачивал   на огонёк.
         -Заплутал маленько, - признался он, отогреваясь чаем. - Мы тут дорогу проложили через болото.
         -Зачем?
         -А чтобы с того берега сподручней было к нам приходить, молиться.
         -Делать нечего! - сказал Молодцевой, опасаясь, как бы с того берега разбойные людишки не пришли за ним.
          -Да нет, - с улыбкой возразил Савватей. – Дел много, только поспевай. Ну, как там поживает матушка Надежда? Как ваше дитя?
         -Всё молодцом.
         -Ну, вот и слава Богу! - Монах перекрестился, выходя из-за стола. - Ну, мне пора. Пойду.
         -Счастливо. - Молодцевой нахмурился, выйдя за порог.
         Монах испытующе посмотрел на него.
        -Если что – приходите, - сказал на прощание. - Всегда будем рады.
          Охотник промолчал, глядя на чёрную горбатенькую спину уходящего монаха.               
         Молодцевому трудно было разобраться в душе своей, в чувствах. Какая-то смута всё время томила его, не пускала на пороги церковных обителей. Причём уже давно – со времён первых поездок в экспедиции, когда ещё церкви и храмы, открытые в стране, по пальцам можно было пересчитать. Из любопытства – за компанию с друзьями и знакомыми – он, безусловно, заходил, стоял, смотрел и слушал, но не более того. И гораздо позднее Михайло Фотьянович  ощущал в душе своей всё то необъяснимое томление и смуту на пороге христианской обители. Он был очень рад    тому, что поруганная, попранная вера начинала воскресать в России, всё выше и выше поднимая золотые головы старых и новых церквей. И всё больше народу стремилось под крыло этих церквей – кто-то искренне, а кто-то в силу моды,  странного престижа и того, что называется «плыть по течению». А он по-прежнему стоял особняком от всех этих крещений, вербных воскресений, всенощных бдений по случаю того или иного церковного праздника.
         Что это было такое? Верил он в бога? Не верил ли? Досужий вопрос. По образу жизни, по духу, по восприятию мира – он был православный человек. Бог для него,  бесспорно, был. Бессонными ночами, глядя в небо, мерцающее россыпью неведомых миров, он думал, замирая сердцем и душой: «Ну, как без бога? Есть, конечно. Есть. А иначе  кто всё это сотворил? Закавыка только в том, - вздыхал Молодцевой, -  в кого или во что нам верить? Можно  поклоны бить перед иконой в золоте, а можно молиться на дырку в стене – и такие тоже есть, и  всяк, понимаешь, по-своему прав».
        Не суетливый,  обстоятельный, Михайло Фотьянович с недоверием и даже легким презрением относился к тем, кто сегодня с легкой душою стал креститься, свечки ставить, лоб разбивать на молебнах  – после вчерашнего советского безбожия было в этом что-то показное, циничное. Хотя Молодцевой никогда и никого не осуждал. Зачем? Если у них так легко получается – прийти, перекреститься, помолиться – так почему бы и нет? Вот у него, к сожалению, не получалось пока. Тесновато ему было в храме. А вот когда он стоял под звёздным куполом или под солнцем – он вдруг ловил себя на том, что хочет помолиться на всю эту великую божью красоту. Не в буквальном смысле слова помолиться, нет – ни молитвы не было, ни крестного знамения, но состояние духа, величие духа в те минуты было именно такое, когда можно слышать горний голос – и неоднократно он слыхивал ЕГО.

                3         

        Тревога нарастала – и не напрасно. Однажды утром, собираясь уходить в тайгу, добывать пропитание, Молодцевой прислушался – уже на пороге избушки. Почудилось, будто моторка на реке шмелем зашелестела. Притаившись за кедрами, охотник вскоре действительно лодку заприметил – новая, с добротным лобовым стеклом от ветра, с сильным движком – она легко скользила вверх по течению. Два человека сидели в лодке. Пройдя перекат напротив  охотничьего зимовья, моторка остановилась в каменной бухточке. Один мужчина в камуфляжной форме  остался возле мотора – оружие наизготовку, а второй, чуть пригибаясь, поднялся по тропе. Вскоре он вернулся к лодке и развёл руками. «Дело дрянь, - понял охотник, глядя вслед уходящей моторке. - Очень быстро как-то всплыло то добро, которое не тонет!»
          Прошла неделя, и Молодцевой услышал в небе грозного «жука» – вертолёт был незнакомый, военный. Поднимая тучи пыли и взъерошивая воду, он  угнездился на поляне возле реки. Показались три солдата с карабинами, два офицера милиции.
          Охотник – у него было хорошее укрытие, лабаз на деревьях –  невольно подслушал разговоры милиционеров и не поверил ушам.
          Получалась жуткая, неправдоподобная история. Оказывается, когда чёрный «Ланд Крузер» подняли со дна реки, – в салоне было пусто. Черномаг исчез. Но и это ещё не всё: Дубовицкий тоже куда-то пропал. Зато нашли его телохранителя – без сознания валялся на пустыре, на окраине города. Ржавяка рассказал о ночном нападении какого-то грабителя, который, скорее всего, укокошил и Черномага, и Дубовицкого.
          Отдаляясь от лабаза, где затаился охотник, старший из офицеров прокурено покашлял.
          -Ладно, полетели, я ж говорю, тут без собаки делать нечего.
          -А где ж его собака? Лайка-то?
          Старший усмехнулся:
           -Поймаем – спросим.
           «Кралю медведь задрал!» - мысленно ответил им Фотьянович.
           Военный вертолёт умчался за облака, оставляя охотника в полном недоумении.
           «Как же так? - соображал он. - Куда Черномаг подевался? Я же в него засадил всю обойму! Неужели правда – такой крутой колдун?.. Стоп, стоп! Теперь я кое-что припоминаю. На нём была крахмальная, белая манишка – и ни капельки крови на ней. Ну, хорошо, допустим, он от пули заговорённый. А где этот сибирский Валидуб? На Канары, может быть, свалил? А я теперь, выходит, – крайний в этом деле. Два трупа на меня хотят повесить!»
          Всю ночь Молодцевой не спал, ломая голову над странной, дикой новостью. Задремал уже перед рассветом.

                4

          Солнце ещё томилось на пороге будущего дня – только-только заря над горами зарозовела, а военный вертолёт опять нагрянул на поляну. И  непрошенные гости высыпали – как муравьи. Теперь уже – с собакой. Михайло Фотьянович едва-едва успел одеться и выскочить из зимовья. Остроухая овчарка, хватая свежий след возле порога, вскинув голову, посмотрела в тайгу и проворно побежала по траве, сбивая мордой спелую росу, обнюхивая камени, кусты крушины, жимолость.
         Это было так быстро и так неожиданно –  Молодцевому  пришлось прямо в одежде  бросаться в холодную протоку, чтобы переплыть на островок, оборвать суровую нитку следов. Там он почти весь день отсиживался, пока искали. А потом обрадовался было – вертолёт на поляне взревел, поднимаясь. Только рано радовался. Кто-то на прощанье керосину плеснул и поджег зимовьё, чтобы уже сюда не возвращаться.
        Отчаявшийся охотник заскочил в задымленную избушку, выхватил, что успел из драконовой пасти огня.  Отошёл на безопасное расстояние. Стоял, смотрел на злые багрово-голубые языки, слушал, как страшные зубы огня разгрызают бревно за бревном. А потом началось нечто странное: в дыму и пламени кто-то вдруг начал стрелять картечью и дробью – над головой Молодцевого засвистело – и вечернее громкое эхо стало отстреливаться по тайге.
        Изумлённо округлив глаза, он залёг за камень и, передёрнув затвор карабина, прицелился в горящую избушку, не понимая, кто там, в самом пекле, может сидеть и шмалять из ружья. А через минуту, отложив карабин, охотник перевернулся на спину и нервно расхохотался, глядя в небеса. «Патроны! Патроны взрываются! - понял он. - Там же остались коробки с патронами. Жалко. Забыл я про них».
         Тайга уже темнела, а над речкой Сибой в верхнем течении,  над поляной всё бушевала рукотворная заря – далеко было видно кровавое зарево, над которым порой проносилась летучая мышь, ночная сова пролетала.
         Перекантовался он в ту ночь неподалеку от пепелища, согреваясь последним древесным золотом, оставшимся от зимовья. А   рано утром, перекрестившись, Молодцевой отправился за перевал – в сторону монастыря.
        Долго шёл, обдирая одежду о ветки и сучья. Потом остановился. Посмотрел назад – и посмотрел вперёд. Сел на камень и застонал, обхвативши голову руками. «Что?- уколол себя. - Решил отсидеться у бога за пазухой? Так не бывает!»


                Глава двадцать вторая

                1         

   
     И  зимой,  и летом на рассвете  золоченый купол храма, вознесенный выше сосен и берез на берегу, просыпается одним из первых, ослепительно вспыхивая, когда солнце только-только подмолаживает, подрумянивает туманный воздух, когда  первые лучи   сверкают в облаках, отражаясь на алмазной грани  далёкого призрачного ледника. Золоченый купол  в эти минуты озаряется так нежно, так благолепно – сердце дрогнет даже у самого закоренелого  безбожника, и он остановится, застигнутый высоким этим дивом,  неизвестно как и непонятно почему уцелевшим посреди всеобщего  разгрома безбожной власти.
     Свято-Горский монастырь, находящийся в пазухе гор,  – монастырь очень древний. Первые насельники монастыря, если верить легендам, жили в золотых пещерах  и  отливали  золотые царские врата, иконостасы, подсвечники и другую церковную утварь. Советская власть немилосердно   потрясла монастырь:  разбойного вида молодчики прошлись по золотым куполам – ободрали,  опустошили подвалы; экспроприировали всё, что можно было. После  красного кровавого террора  насельники монастыря жили скромно, тихо, перебивались с монастырского кваса на монастырский хлебушек, но все-таки  жили, и  слава богу.
 На вершину Святой Горы  насельники монастыря проложили  серпантин – тропинка  из белых мраморных плит.
Молодцевой шагал по ослепительному «каменному снегу»  – щурился и головой качал от удивления. Поднявшись до середины Святой Горы, он  увидел     чистый, уютный уголок  с беседкой в центре. Сбоку, за березами – часовня.  Опустившись на скамейку у часовни, переводя дыхание, Михайло Фотьянович наполнился  чувством благодарности к монахам, которые  позаботились о незнакомом путнике. Тихие умиротворенные  мысли  о доброй человеческой душе растрогали его. Он улыбнулся, как давно уже не улыбался, ощущая несказанную легкость и очистительный свет на душе. Потом забылся, глядя вдаль. Ему что-то виделось там  или, может быть, грезилось – в  пространстве между небом и землей. Как хорошо здесь было, на Святой Горе, величаво, благостно, – так бывает лишь в тех местах, где люди много думают о Боге и в результате этого Бог тоже начинает думать про людей. «Среди вот такого покоя, - вспомнил он слова молодого монаха Савватея, - в такой тишине накануне Рождества Христова чистым душам Вифлеемских пастухов слышно было ангельское пение!»
Тишина действительно была потрясающая.  Молодцевой, кажется,   вот-вот  должен был услышать ангельское пение. Шагая дальше, он то и дело замирал, душой и сердцем прислушивался к небесам.
 Остановившись на плоском огромном камне – как на пьедестале – Молодцевой снова припомнил горбатенького Савватея. Монах рассказывал о подвиге Серафима Саровского. Преподобный  Серафим шестнадцать лет прожил в отшельничестве; из них три года – в полном безмолвии; ради Господа Бога он совершил  изумительный  подвиг столпничества – тысячу дней и ночей столпом стоял на камне, беспрерывно молясь. Это надо же так! Даже при самой буйной фантазии трудно представить подобный подвиг,  не говоря уже о том, чтобы  достойно  выдержать.
Так, вспоминая и размышления, Молодцевой поднялся на вершину, обдутую ветрами.
   Свято-Горский монастырь обнесен был высокой каменной стеной, растрескавшейся там и тут. Между валунами  топорщились травинки, колыхался волосатый мох, цветы привлекали внимание яркими пятнами. А  кое-где вверху даже кустики вцепились коготками в каменную щель, куда   вековые  ветра  насыпали плодородной земли.
К монастырю Молодцевой подошёл с противоположной стороны – уперся в глухую высокую стену. Зреющая калина   вдоль  стены красовалась, сияла  тёмно-красными щеками, с утра  умытая  дождем, обласканная ветром, поцелованная первыми лучами солнца. Прохладные сверкающие капли, падая с калины,  чертили в воздухе серебряные цепочки с золотыми крестиками солнечных лучей – цепочки эти да крестики с тихим перезвоном разбивались, рассыпались на камнях...
Войдя во двор монастыря, Михайло Фотьянович остановил первых попавшихся монахов, спросить что-то хотел, но вдруг смутился, глядя под ноги.
-Совсем забыл я то, что никогда не помнил, - признался он.- Как здесь нужно к людям обращаться-то?
Ему охотно  объяснили, что  монастырём управляет наместник, имеющий сан иеромонаха – отец наместник. И многое другое тоже растолковали, отвечая на вопросы прихожанина. И смущение Молодцевого скоро прошло.
В  монастырской обители  его приняли  будто родного, и очень скоро  постороннему глазу невозможно  было  отличить этого послушника от других – с утра до вечера в поте лица исполняющих свой нелегкий, но желанный послух. 

                2      

 Монастырь жил по завету святителя Феофана Затворника: «Потрудитесь завести такой порядок дел и занятий, чтобы и минуты не оставалось праздного времени». Тут поднимались до восхода солнца. Когда светало – за монастырскими воротами уже вовсю кипела радость Божьего труда. Мастеровой топор блестел – летели щепки  с крепкого, ядреного бревна, от которого пахло почему-то свежим хлебом, как будто  здесь могли расти  экзотические хлебные деревья. Вверху, на желтоватом,  свежем срубе  молотки постукивали – эхо за рекою вторило.  Насельники монастыря что-то строили из  могучих листвяжных брёвен. Кряхтели, потели – могучий   листвяк  трудно поддаётся обработке, но зато   постройка будет на века – это вдохновляло  мастеров, придавало силы в праведной работе. В глубине двора железные тачки скрипели, грохотали  отборные каменья, которые готовили  для укладки на церковном дворе, а так же  для укладки на дороге, которая нынче потонула в таёжной грязи, не давая телегам с провизией пробиться к Божьему храму. Кроме того, под горой находилось топкое место: нужно было строить большую гать – разгачивать болото, чтобы народ молиться  приходил из ближайших сел и деревень, где храмы пожгла да порушила прежняя власть. 
Так хорошо, так звонко началась его стезя служения Господу Богу, стезя, которой суждено было скоро оборваться. Но Фотьянович пока не знал об этом. Он был уверен: вот так, в тихих трудах и молитвах, будет катиться жизнь его если не всегда, то очень-очень долго. И день за днем, и год за годом он будет жить здесь, всё больше и больше будет любить   весь этот Божий мир, сияющий золотою иконою солнца или  алмазными крестами созвездий. Он полюбит трудные посты, молитвы, очищающие душу; он примет в сердце всенощные бдения; тишину, чистоту и святость своей крохотной кельи. И навсегда полюбит  он своё  святое одиночество, которое многих почему-то  пугает, а зря. Только в тишине да в одиночестве людскую душу  посещают высокие ангелы Божьи.



                Глава двадцать третья

                1
               
 За Молодцевым стали охотиться. Какие-то мордастые хмыри в  монастырь приезжали на джипах, спрашивали, где  «божий раб Михайло». А он тогда был вроде бы и недалеко, но всё равно не достанешь – камни ворочал в горах, дорогу на болоте прокладывал. Потом – через пару деньков – опять прикатили. И опять не застали Молодцевого. Стали за грудки трясти монахов и отца наместника – скрываете, мол, прячете, так вам же будет хуже.
И вот тогда он был вынужден покинуть Свято-Горский монастырь, чтобы не навлечь беду  на золотые головы его.
Рано утром выйдя за ворота, Михайло Фотьянович оглянулся.
«Видно, не судьба, - подумал, в глубине души испытывая странное облегчение. - Здоровым мужикам должно быть стыдно по монастырям отсиживаться!»
Перво-наперво, он сходил к тайнику за монастырской стеной, достал оружие, завернутое в тряпку.
Спускаясь по серпантину горной дороги – находясь почти у подножья –  он заметил чёрный джип, идущий снизу. «Ага! Знакомый зверь! – Фотьянович машинально отошёл в кусты,  ощущая неприязнь к себе. - А чего это я? Как затравленный зайчик. Я – русак, но не заяц. Нет, заразы, нет, не дождетесь!.. Мы ещё посмотрим, кто хозяин на этой дороги жизни!»
 И он пошёл – неторопливо, демонстративно – по самой серёдке. Потом, правда, свернул на обочину, поросшую молодыми кедриками, похожими на зелёных, запыленных ежат.   
Чёрный «зверь», приближаясь, порыкивал – без видимых усилий забирался в гору. За тонированными стёклами – ни черта не видно.
Сердце противно заныло, когда джип остановился – в нескольких шагах, сыто урча, и воняя горячим мотором. И Фотьянович  остановился, готовый ко всему. Оружие, снятое с предохранителя, было за спиной, но рука  ремень сжимала – только рвани.
 Дверца джипа медленно открылась, поигрывая солнечным лакированным бликом. Музыка изнутри послышалась. Только музыка была необычная – классическая; обычно-то в таких крутых машинах белиберда трещит.
 Кто-то вышел на дорогу и руки распахнул – словно обнять собрался. И вдруг раздался хохот – эхо загуляло в соседних скалах.
 -Молот! - закричали приветливо. - Сколько лет, сколько зим?! Вот так встреча!
Солнце горело над чёрным джипом, и потому охотник не сразу разглядел весельчака. Это был  его друг – Иван Многосильный.
-Иван теперь Петрович? - удивлённо крикнул Молодцевой. - Не ожидал! Ей-богу!
Они обнялись – давно не виделись.  Многосильный был одет с иголочки – даже обнимать-то неудобно. Однако, сам «Иван теперь Петрович» к этому спокойно относился – видно было.
 -А ты чего сюда? – улыбаясь, спросил он, показав глазами на монастырь.
-Да так… - Молодцевой поддернул карабин. - Грехи замаливал. А ты?
-А я в порядке шефской помощи. Помогаю, когда есть возможность.
-Молодец.
-Да ну. Это мелочи. - Улыбка пропала у Многосильного. Он помолчал, пытливо глядя на Фотьяновича. - У тебя, я слышал, неприятности?
-А у кого их нет?
-И в самом деле! - Иван посмотрел на часы. - Ну? Тебя подвезти?
-Так мы же – в разные стороны.
-А, ну да! - Иван устало улыбнулся. - Я на этом серпантине закрутился. Думал, нам по пути.
-Да, нам вообще-то, по пути, - намекнул Молодцевой.
-Ну, так садись,  я подброшу.
-Не надо.
-А что? Я не понял.
-Тебя самого потом могут подбросить. Да так подбросят, что хрен поймаешь…- Молодцевой посмотрел по сторонам. Руку сунул за пазуху.  - Ты вот что, Ваня… Ты вот это передай… Скажи, мол… Да нет, ты ничего не говори. Просил передать, мол, и всё.
-А что это?
Охотник развернул обрывок серой тряпицы.
-Не по глазам, что ль?
-Ого! Самородок? Неужели настоящий?
-Нет, просто камень. Только я покрыл  его сусальным золотом.  Специально ходил в монастырь. - Молодцевой немного нервничал. - Ну, что ты, Ванька, в самом деле?  На! Передай!
-А сам чего не передашь?
-Да у меня… - Фотьянович опять поддернул карабин, сползающий с покатого плеча. - У меня тут, понимаешь, сезон открылся. На особо опасных зверей.
Помолчали, пристально глядя друг на друга.
-Может, помочь? – спросил Иван. – Насчёт охоты?
- Сам управлюсь.
-Нет, серьёзно, Михайло.
-Поезжай. Там ждут.
-Ну, будь здоров!
Молодцевой уже хотел пойти, но вдруг остановился.  Почесал половинку брови.
-Слушай, Ваня, ты не знаешь, тот козёл нашёлся, нет?
-Какой козёл?
-Сибирский Валидуб.
-Нет. Не нашёлся. - Иван вздохнул, делая шаг навстречу.- Не хотел говорить, но скажу: грешат на тебя.
-Я знаю, - не сразу ответил Молодцевой. - А ты мне веришь? 
-Ты о чем?
-Я этого дуба сибирского… - Охотник сплюнул. - Я об него руки не марал. Это не царское дело. Запомни, Ванька. Так, на всякий случай. 
       И вновь они обнялись – напоследок.
        И, шагая своею дорогой, Михайло Фотьянович долго думал о  том, как это здорово, что есть на белом свете такой русский Иван, который служит красноречивым примером и подтверждением того, что всякое дело можно делать чистыми руками. Вот уж кому вся эта заваруха в бывшей советской стране  попортила нервы, но не испортила душу. Иван теперь Петрович, в первые годы покувыркавшись в бурных волнах нового времени, вышёл на берег и  завел своё дело. Клевал по зёрнышку, словно курочка та. Однако вскоре в нём появилась орлиная стать. Он расправил крылья – высоко взлетел, звёзды с неба стал играючи хватать, только не прикуривал от них, как некоторые – не выпендривался. Даже  напротив – он как будто стыдился того, что ворочает  хорошими деньжищами. Да ведь так оно и было когда-то на Руси – большого богатства стыдились, оно ведь, как правило, человеку достаётся не в виде ордена, который он добыл в бою, а в виде случайного подарка судьбы. Так что не пристало «норку» задирать, особенно сегодняшним российским толстосумам. Каждая копеечка омыта родниковою народною слезой, на каждый рубль клади – чужое «золотое» горе, а то и два и три, не ошибешься. Чем тут гордиться-то? Тут уж впору даже не стыдиться своего богатства – сгорать от стыда, глядя на то, что сегодня творится в России: народ в большинстве своём опустился на такое житейское дно, рядом с которым горьковское «Дно» – сладким покажется.
               
                2         

          За голубым перевалом давненько была на примете заброшенная изба из кедра. О, это, пожалуй,  избой не назовёшь – язык не повернётся. Это была  резная, кедровая шкатулка для драгоценностей. Просто удивительно, кто её такую замастырил сто лет назад – как будто бы вчера. И снаружи, и внутри «шкатулки» – всё аккуратно, со вкусом, с любовью. Даже крупа на полках дожидается, и мешок с сухарями подвязан к полотку. А в печке приготовлены дрова и сухая берёста – только спичку поднеси. (Это сам охотник с полмесяца назад приготовил, осознавая, что его ждёт впереди). Всё было в «кедровой шкатулке» прекрасно, лишь одно доставляло хлопот: низкий потолок давил на плечи, заставляя голову прятать «под крыло». В этом зимовье Молодцевой ощущал себя атлантом, держащим небо на плечах. А впрочем, такое же чувство возникало у него почти во всех таёжных избах – исключением были только те, которые он строил самолично.
         Первую ночь он тревожно коротал в «кедровой шкатулке». Не спалось. То и дело выходил на волю. Воздух щупал чуткими ноздрями. Присматривался к мерцающим звёздам. В кустах и за деревьями волчьи глаза то и дело изумрудно мерещились. Перекат  неподалеку шаловливо шебуршал, порождая иллюзию то ли смеха, то чьих-то голосов. Умом охотник понимал – всё это чепуха, а вот сердце ныло, ныло в предчувствии невеселой развязки.
          Однако день за днём летел, неделя за неделей проходила –  и ничего. И сердце успокоилось.
          В той «кедровой шкатулке», в  глухом потаённом местечке он прожил  всю зиму, которая в тот год выдалась очень студёная, лютая. Днём лишний раз не хотелось носа высунуть за дверь, а долгими ночами, когда не спалось, не только мороз под окошком гулял –  волки топтались, обнаглев с голодухи; заунывными голосами сверлили холодный покой.
       Хищники уже как будто поняли, что этот охотник «не настоящий». Ружьё всегда при нём, но никогда оно ещё не выстрелило; может быть, закончились заряды, а может быть, охотник боялся кого-то или чего-то.
         В сугробах по уши, в морозах и метелях, много чего передумал Михайло Фотьянович о жизни своей – и не только своей. Многое взвесил, переоценил. А потом пришла весна, с гор покатились ручьи, тёплый ветер на волю вырвался, веселея, хмелея от голубого простора. И Молодцевой повеселел. Теперь – глядя на мир с высоты перевала,  будто с высоты великой вечности – он говорил себе, что приспело времечко смириться и простить. Нужно возвращаться в дом, к семье, нужно дочку воспитывать и заниматься научной работой, которую он прервал из-за хронической нехватки денег. Теперь этот вопрос можно закрыть. Деньги будут у него. Да что там будут – есть. Бывший археолог, помешанный на кладах, как большинство людей этой профессии, Михайло Фотьянович всё-таки «нарыл» себе несметное богатство. В чём заключалось оно? А в том, что золотая жила,  проходившая глубоко под землёй, неожиданным образом выныривала на поверхность – как раз в районе «кедровой шкатулки». Именно весной, когда тёплый ветер с гор содрал последние снега, Молодцевой наткнулся на золотую жилу, мерцающую в скалистом разломе на дне ущелья. И эта находка подстегнула его к тому, чтобы принять решение о возвращении домой.
        Только, увы, опоздал он.
        За всё это время – от осени до весны – Михайло Фотьянович ни разу на глаза никому не попался и ни разу не вышел на связь. (В избушке была рация). И, тем не менее, кто-то как-то умудрился  «вычислить» его. Хотя, быть может,  просто дело случая, как знать.
         Наверно, Фотьянович не заметил бы непрошенного гостя,  если бы дорожку снегом не припудрило.  Снег растаял уже  – всюду было черно. И вдруг снова за ночь всё в округе стало седым-седое – как с большого перепугу. И  чужие следы на земле – там  и сям чернели вороньём, и только что не каркали. Но это были следы разведчика, который тут же сгинул. А позднее – в конце июня – следом за разведкой подтянулась ударная группа.
          Свой карабин Молодцевой зимою в реке утопил – так получилось, когда шёл по наледям и провалился. И теперь для самообороны у него было ружьё старой «дедовской» марки. А чужаки отлично вооружились, и настроены были решительно.
          Два автомата окрысились таким капитальным свинцовым огнём, что понятно стало: патронов не жалеют  и ничуть не боятся кого-либо привлечь разбойным грохотом.
         Среди  множества «умных» пуль, просвистевших вокруг да около, нашлась одна шальная пуля-дура – попала в голень. Правда, за мясо цапнула, кость не задела, но приятного мало. Молодцевой охромел и с непривычки даже запаниковал. Ему, здоровенному детине, странно было себя ощутить инвалидом. Рану Фотьянович наспех перевязал  куском разорванной портянки, положив туда пригоршню сухого зверобоя – жесткий пучок под руку подвернулся.  Встал, поморщился, – и дальше дёру. 
          За ним упорно шли, как ходят за подранком  – по свежей крови.
         Уже вечерело, когда он забрался в косматую глушь и оказался прижатым к скале. Отступая,  провалился в берлогу – пустую, заброшенную; сверху лежал разлапистый кедр, поваленный бурей.
          Затаившись, Молодцевой насторожённо принюхивался – застарелый дух медведя ещё не выветрился. «Вот, - покаянно подумалось, – сколько я  раздевал этих бедных зверей! А теперь с меня самого шкуру слупят!»         
         Сверху подошли  и потоптались по дереву – кедровые иголки, сухие шишки полетели на голову охотника. Затрещали ветки, сучья. А потом захрипели два голоса.
         -По-моему,  здесь.
         -А патроны остались?
         -Мой автомат пустой.
         -И у меня.
         -Может, вернемся? В лодке до черта припасов. Давай я сбегаю?
          -Не надо! О, смотри!
          -А что там?
          -Ружьецо. 
          -Это он, что ль, обронил?
          -Ну, да. 
          -И что там у него?
         -Жаканы.
          -Отлично.
          -А может, попробуем взять? Нам же сказали, брать живым.
          -А мы его прихлопнем при попытке к побегу. Или это… Ха-ха… Скажем, сам застрелился – из своего ствола.
          -Тоже правильно. Что мы как зайцы, мать его, скачем по тайге? Ни пожрать, ни поспать…
         «Хана!» - Молодцевой затосковал. Как замурованный заживо,  он покрутился в медвежьей берлоге, натыкаясь руками на стены. И вдруг увидел в берложном сумраке – в стене – чёрную какую-то  дыру. Провал, высотою почти в человеческий рост. Терять было нечего, и он уже собрался шагнуть в  чёрный провал.  И в это время сверху раздался выстрел.
           Он покачнулся – пуля шаркнула в спину, в предплечье. Там стало горячо и сыро. И как-то вдруг приятно, пьяно закружилась голова. И Молодцевой отчаянно подумал – это негоже: смерть встречать спиной. Развернувшись, он пошёл навстречу, и  содрогнулся  – грудью поймал раскалённый жакан. Грудь загудела и наполнилась огнем. Он постоял, готовый рухнуть. Но не рухнул. «Не дождетесь!» - Скрипя зубами, он направился куда-то в потёмки провала, маячившего перед глазами.
        Это была пещера, только она вела ни вниз, ни в горные глубины, а как раз наоборот – в горний, возвышенный мир.
                3          

       Когда он, пошатываясь, выбрался наверх и огляделся – солнце над горами стояло высоко. Но только солнце в небе – что это, Господи? – солнце в небе стало медленно чернеть, обугливаясь по краям. Божий свет умирал над землею – сомнений в этом не было. Свет умирал постепенно. Свет нехотя сдавался тёмным силам. Сначала свет стекал ручьями с горных вершин – самых высоких. Стекал, будто подрагивая в предсмертной судороге. Затем померкли и стушевались горы поменьше. Затем холмы и сопки погрузились в предвечерний сумрак. Затем река, засыпанная последними зёрнами света, помрачнела – превратилась в черноземную пашню, взволнованную ветром, как плугом. Заверещали перепуганные птицы. Белка, прыгая  с дерева на дерево, сорвалась – подбито запищала на земле и удрала в кусты.
          И человек застыл в священном страхе. Никогда он ещё не испытывал даже сотой доли такого страха, такого ужаса – кровь леденела от  происходящего.
           А между тем – как ни странно – ничего особенно не происходило.  Жакан, ворвавшийся в грудную клетку, разворотил жизненно важные органы. Человек умирал, только  верить в это не хотел – отказывался. Он, Молодцевой, сорокатрёхлетний богатырь, таил в себе ещё столько молодцовской,  буйной силы –  хватило бы с лихвою на полвека, если не больше.
          Красное солнце по-прежнему светило над землёй, но перед глазами человека – солнце чернело, ввергая душу в пучину тоски и уныния. 
          У него была с собой  иконка – из монастыря. Сделав пальцы в виде православной «мудры» – как это сделал святой Николай Угодник на образке – человек неистово молился, опустившись на колени. Молился,   в мыслях отпевая солнце красное, и ничуть не удивляясь происходящему. С каждой минутой слабея, он думал: «Профессор был прав. Как только раньше это не случилось – столько грязи в жизни, столько черноты, и вон она покрыла солнце красное!»
        В голове темнело. И последнее, что вспомнил человек – то, что сегодня особый день  – 24 июня. День летнего солнцестояния. Давным-давно, когда ещё славяне были «язычниками», они в этот день  праздновали своё самое  сильное, самое ярое Солнце. В этот день в глубинах мирозданья, где-то в лазоревом дивном чертоге Солнце, или как ещё его величали в ту пору –  Хорс или Коло – на расписной колеснице выезжало навстречу месяцу. И древние славяне – со своих ритуальных холмов и на своих полянах возле рек – наблюдали за встречей Солнца и Месяца…
        «Веками это длилось! - потрясенно думал человек. – Веками! Во времена великих древних асуров солнце было синее. Во времена атлантов – фиолетовое.  Потом – солнце красное. И вот – сбылась мечта лихого Люцифера, или какого-то чёрного мага – праздник черного солнца стоит на пороге двадцать первого века! Или мне просто кажется? Я умираю? Нет! Нет, весь я не умру!»
          Он понимал, что это – последние секунды земного бытия, но печали не было в душе. Какая может быть печаль у православного, который свято верит: там, где отступает Царица Жизни – в права свои вступает  Царица Смерти. Причём не та уродливая, дряхлая старуха с косой, с недавних пор ставшая пугалом и малых и больших людей. Нет, Царица Смерти – прекрасная царица, лучезарная, обладающая несметным сокровищем. Царица эта не торопит, но ждёт своих подданных. Пускай не всех, но избранных – Царица Смерти  встретит в своих дворцах.   
             
                4          
 
      И началась его другая жизнь – жизнь после смерти. Он – вернее дух его –  очнулся уже в небесах. Царица Смерти что-то сказала ему и улыбнулась – золотой улыбкой. И тихонько подоткнула, отправляя могучий дух – в царствие небесное,  в первый полёт.
Непривычно было. Жутковато. И хорошо, что он оказался тогда не один, а  в обществе другого духа – седобородого профессора Атлатова. Правда, Михайло Фотьянович не сразу признал старика. При жизни профессор Атлатов не отличался  крупными размерами, а вот после смерти – дух обрел величие Атланта. Несметные сокровища старого учителя – его накопленные знания, – не шли ни в какое сравнение с тем, что смог накопить ученик. Так что  могучий дух Молодцевого рядом с духом Атланта смотрелся – ну, прямо как дитё.
 Они уже летели высоко-высоко. Земля была похожа на голубоватый глобус. Очертания морей и гор потихоньку сливались, окутанные  лазоревой дымкой. Становилось прохладно, мглисто. Звёздная пыль серебрилась на поднебесных голубоватых дорогах. На обочинах дорог – справа и слева – виднелись росточки радуг, из которых после дождя в полнеба вырастет волшебная дуга.
 Дух Молодцевого  не без тревоги спросил:
-Мы куда летим?
-Домой, - спокойно ответил профессора.
А Земля между тем отдалялась. Уже ни гор, ни океанов нельзя было разглядеть.
-Шутите? – не поверил новый небожитель. - Мой дом остался там, внизу.
-Ошибаетесь, - улыбнулся профессор. -  Ваш настоящий дом находится вверху.
-На звезде, что ли? – вспомнил Михайло Фотьянович,  присматриваясь к мириадам мерцающих созвездий. – Мне один хороший  профессор говорил, что Жизнь во вселенной зародилась вон там, на Сириусе. Правильно?
-Может быть, и не соврал профессор, – усмехнулся дух Атланта. – Только мы летим в Небесную Россию.
И только тогда у Молодцевого  открылось  другое зрение – зрение духа.
-Профессор?! – изумился он. – Так это вы? А мне сказали, вы недавно умер…
-Помолчи! - перебил дух Атланта. - Тебе разговаривать вредно. Ты теряешь силы, так что можешь не долететь до места.
-Да нет, я себя нормально чувствую.
-Это заблуждения. Подобные приливы сил бывают перед смертью. Ты посмотри, какая зорька за нами разлилась? А почему? Не догадался?
Молодцевой оглянулся.
-Так это – кровь, что ли? Моя?
-Твоя.
-Так я, выходит, всё же застрелился? Ох, прости, Господи! Это нечистый попутал! Я хотел смерти в бою…
-Так оно и вышло! – подтвердил дух Атланта. -  Ты что, не помнишь? В тебя стреляли, когда ты в берлогу упал.
Помолчав, Михайло Фотьянович вздохнул.
-А! Вот теперь припоминаю.
Дух Атланта руку протянул.
-Держи на память.
-Что это? Пуля?
-Да. Твой смертельный якан.
-Жакан, вы хотели сказать?
-Так-то оно так.- Дух Атланта покачал головой. - Только правильно будет – якан. Пуля эта названа по фамилии литовского изобретателя Якана.
-Профессор! Да что я, пулю эту  не знаю, что ли?!  - смутился  охотник и затараторил, будто на экзамене: - Пуля стрелочно-турбинного типа, с тяжелой головкой и легким хвостом-стабилизатором из войлочного пыжа. Внутри пустая. С четырьмя надрезами по бокам… - Он замолчал. Задумался. - Интересно то, что точно такою пулей я  хотел застрелиться. Там, на Земле, в далёком сибирском городке.
-Вывод? -  спросил дух Атланта.-  Вывод из этого следует очень простой. Что мы хотим, то мы и получаем.
-Да уж! Получил, так получил – прямо в сердце!
Какое-то время они летели молча. Мимо проносились яркие куски метеоритов – воздух кипел в коридоре, прорубленном падучей «звездой».
-Струсил я маленько, - с горечью сказал Михайло Фотьянович. - Вот и хотел застрелиться.
-Ты не струсил, нет. Просто тебе показалось, что у тебя на плечах – огромный, неподъёмный крест.
-Да, это так. Но откуда вы знаете?
-Я уж не первый век живу на свете, - признался дух Атланта. - Людям нередко кажется, что Бог не справедлив по отношению к ним, что Он даёт им самый тяжкий крест.  Послушай, дорогой мой, вот эту  притчу.               
Одному человеку казалось, что он живёт очень тяжело. И пошел он однажды к Богу, рассказал о своих несчастьях   и попросил у Него: «Можно я выберу себе иной крест?» Бог с улыбкой посмотрел на человека, завел его в хранилище, где были кресты, и говорит: «Выбирай!» Человек осмотрел хранилище и удивился: каких только там нет крестов – и маленькие, и большие, и средние, и тяжелые, и легкие. Долго ходил человек по хранилищу, выискивая самый малый, самый лёгкий крест, и, наконец, нашел маленький-маленький, лёгонький-лёгонький крестик, подошёл к царю небесному и попросил: «Боже, можно мне взять этот?» «Можно,  - ответил Бог. – Это твой собственный и есть».
 И после этого дух Атланта неожиданно воскликнул в небесах:
-Запомни эту притчу! И сыну расскажи! А сын твой – пускай её расскажет сыну своему! И тогда всё будет хорошо!
            Голос Атланта был непривычно радостным.
           -Профессор! Что вы хотите сказать?
           -А ты ещё не понял? Сын у тебя родился на Земле!
           Дух Молодцевого содрогнулся и просветлел.
          -Сын? Вы шутите?
           -Не веришь? А ну-ка, смотри!
           Впереди, во мраке безбрежного космоса, затрепетала золотая точка – распустилась крохотным цветком.
           -Что это?
           -Новая звезда зажглась! – подсказал дух Атланта. – Кровинка твоя!
               
                5         
 
          Ранней весною, когда солнце по горам и долам озоровало в снегах, два охотника – в сопровождении милиционера и какого-то человека «из органов» – отыскали последнее пристанище Молодцевого. Зимовьё находилось в потаённом местечке – кедры скрывали широкими лапами. В избушке было чисто, прибрано, мешок с сухарями привязан к потолку, в печке приготовлены смолистые дрова, сухая берёста.
         Пришедшие разговаривали почему-то шепотом.
         -А где хозяин?
         -Кто ж его знает.
         -Живой или нет?
         -Непонятно.
         -А это что за камень? Гляньте-ка!
         -Странно. Синий. Мягкий какой-то. Как глина.
         -А внутри? Смотрите-ка. Там что-то горит.
         -Надо же! Как будто звездочка.
         -А ну, пойдем, обследуем окрестность.
         Несколько часов они бродили по округе. Километрах в семи от избушки –  вверх по реке – нашли продолговатую широкую щель: словно гранитная дверь приоткрыта в пещеру.
         Человек «из органов» пояснил:
         -Здесь во времена Советского Союза работала археологическая  экспедиция, в которой принимал участие этот самый… Ну, как его? Молодцевой. А руководил экспедицией некий профессор Атлатов. Атлант, как его называли студенты.
          -Понятно. Может, спустимся?
          -Рискнем. Хотя без снаряжения опасно.
          -Да мы недалеко. Проверим только.
          -Ну, пошли.
           Пещера в береговой скале была глубокая и расходилась на два или три рукава. Люди, рискнувшие пойти пещерным ходом, скоро заметили одну странность:  коридор уводил  не под землю – наверх.
          -Мы куда идём?  На небо, что ли?
          -Похоже, так. Гляньте назад, мы же обратно, как с горки покатимся.
          -Смотрите-ка! Что за огонь?
          -Костёр, что ли?
          -Нет.
          -Ох, ма! Да это месяц впереди разгорается!
          -Я ж говорю, мы на небо идём.
          Тёмный рукав, казавшийся рукавом пещеры, на самом-то деле был небесным тёмным коридором, который неожиданно   стал золотиться вкраплением  «звёздного» камня.
          Небесный коридор неожиданно вывел людей на покатое плечо горы, уходящей за облака. В далёкой древности эта гора называлась  Горою Радости, а после революции несколько раз её переименовывали. Сначала  – Пик Победы, потом – Пик Коммунизма. Но как бы эту гору не называли, а сущность её не менялась. Во-первых, Гора никогда и никому не поддавалась, не покорялась никаким альпинистам – ни до, ни после революции. Гора не подпускала к себе не только тех, кто муравьями ползал у подножья, в который раз уже пытаясь штурмовать. Гора не позволяла даже вертолётам приближаться к себе. Стоило только собраться в полёт  по голубому, чистому небу – и тут же над горою начиналась свистопляска ветра, дождя и снега. Пропадала не только видимость – аппаратура на вертолётах выходила из строя.
        И только очень редкого, несуетного путника, несущего ясную мысль в голове и чистое сердце в груди – эта необычная Гора поближе к себе подпускала, приоткрывала завесу таинства. И путнику что-то мерещилось там, в вышине за туманами – что-то большое, сказочное, светлое. Путник пытался в бинокль смотреть, но это было дело безнадёжное – облака или звёздная пыль закрывали вершину, где росла русская бессмертная берёза, горевшая нетленным, нежным серебром – если верить голосу преданий и легенд.

                6

          Год прошёл, и другой, и в районе вершины Радости оказалось племя доморощенных, весьма цивилизованных бродяг – хорошо экипированных туристов, на вездеходном джипе приехавших к подножью, а потом поднявшихся к пещере – по наводке различных путеводителей, какие нынче издаются в несметном количестве. Думая воспользоваться подземным ходом, чтобы забраться на вершину Радости, «цивилизованные бродяги» столкнулись  с неожиданной печалью: полукруглый вход в пещеру оказался завален такими глыбами, которые даже подъёмным краном не своротить.
         -Чудно! - шептались туристы, разглядывая огромные каменные плиты. - Откуда обвал?  Ни землетрясения,  ничего подобного в последнее время в горах не наблюдалось.
          -А может быть, Атлант работал?
          -Какой атлант?
          -А вот здесь, в путеводителе. Ты не читал?
           -Насчёт Молодцевого?
          -Ну, да.
           -Это уже сказка нового русского века. Я лично – не верю.
          -А как же тогда объяснить появление вот этих громадных камней?
          -А как объяснить появление египетских пирамид?
          -Ну, ты загнул!
          Собираясь в обратный путь, люди, решив подкрепиться, зажгли костёр у подножья горы, приготовили пищу. И всё это время они рассуждали и спорили о том, каким же образом эти громадные камни могли вдруг появиться там, на входе в пещеру, которая должна была вести под небеса – на вершину Радости. И в конце концов, туристы пришли к выводу: появление этих камней необъяснимо точно так же, как исчезновение Молодцевого.
         Да, человек бесследно растворился. А нету человека – нет проблемы. Что с ним случилось? Куда он пропал? Тайну эту никто не знал тогда, а уж теперь-то и подавно не узнать: много времени прошло с тех пор. А любая тайна – как вино в таинственных подвалах – с годами только крепче становится.    

               
                Глава двадцать четвёртая
            
                1      

       Странные дела стали твориться в таёжной глуши глухомани.  Говорили, будто Хозяин какой-то объявился в той стороне, которая долгие годы  считалась ничейной – бесхозной. Кто? Что за Хозяин?  Толком никто не мог сказать определенно – в глаза того Хозяина не видел ни один человек, однако  многие уже почувствовали его присутствие.
           Первою жертвой Хозяина оказалась артель золотарей на речке Сибе – в верхнем течении. Там всё уже было готово для начала золотодобычи; при помощи вертолёта-крана МИ-10 и других каких-то современных летающих мастодонтов – в верховья доставили кучу всякой техники, железные вагончики для работяг на поляне  поставили.  Новая драга пошла по руслу, разваливая  берега – только деревья трещали да камни пищали. И вдруг – уже на следующий день – вся эта драка-драга  вокруг золота затихла.
          Что случилось? А ничего. Просто никто из мужиков не вышел на работу, да и всё. То есть – вообще никто. Артель как будто вымерла. Даже собаки не тявкали. И на связь никто не выходил. И продолжалось так, наверно, суток трое. В городе встревожились – вертолёт примчался. И оказалось – чёрте что, а с боку бантик! – артель вповалку спит, как будто её спиртом накачали, а в этот к тому же  снотворного подсыпали. Артельщиков холодной водой обливали – приводили в чувство. Нашатырь толкали в ноздри. А когда артельщики кое-как прочухались – техника «в спячку залегла», ни в какую не хотела заводиться. И поломки-то были весьма необычные – руками разводили даже те, кто все моторы такие мог разобрать с закрытыми глазами. Только это ещё полбеды – в любом районном гараже Кулибин сыщется. Привезли мастеров и наладили чин-чинарём. Но через день опять – металлолом, а не техника. И так продолжалось почти полгода: то запасные части на вертолётах без конца в тайгу возили, то вызывали наладчиков.
        -А этот вертолёт и мать его – дорого стоят! - ругался артельный бригадир.
        -А кто виновен? Мы, что ль? - огрызались мужики. - Нам самим работать – руки-ноги чешутся.
        -Вас никто не виноватит, но факт есть факт. - Бригадир смотрел на окошко, залитое дождём. - Мы ещё ни крошки золота не взяли, а денег уже промотали – хренову тучу. 
        Лето было сырое – на рыбалку или на охоту в тайгу лишний раз не поманит. Мужики в вагончиках бездельем маялись; курили, анекдоты травили. Время шло, а золотодобыча стояла на месте. И только ближе к осени, когда в верховьях Сибы уже загустела вода, и первый иней присолил гранитные горбушки над рекой, когда мужики от безделья стали брагу варить и по пьяной лавочке едва не постреляли друг дружку – тогда только начальство призадумалось, прислушалось к тому, что говорилось о каком-то странном Хозяине. Почёсывая «репу», руководство артели – как  в тайге, так и в городе – вынуждено было осознать: надо сматывать удочки; золотую рыбку на этой реке не поймаешь. Хозяин не даст.
         Потом бригада лесорубов оказалась на прицеле странного Хозяина, которого по-прежнему никто в глаза не видел.
          Началось как будто безобидно, с мелочи. Однажды утром грозный бригадир лесозаготовителей проснулся, взял топор,  для интереса лезвие проверил ногтем.
          -Мужики! - заревел он, как разбуженный медведь. - Кто топоры точил? Они у вас тупые как три лаптя вместе!
          -Тупые?! – возмутился парень, спец по топорам. – Я их с вечера до бритвы навострил!
           Бригадир матюгнулся.
          -На! Смотри! Если это бритва, то я – папа Римский. Молись на меня.
            Дальше – больше. Не только топоры заготовителей – бензопилы тупились, трелёвочные тракторы выходили из строя. Порубщики поначалу грешили на то, что, мол, «бывает». Но вскоре смекнули – дело не чисто. Видно, про Хозяина слух-то не зря пошёл. Думали, что сказка, ан да нет. Кто-то действительно в тайге хозяйничал. Стали караулить по ночам, чтобы поймать «хозяина», бока намять, но бесполезно. Изловить никого не могли, хотя явственно слышали: кто-то бродил в темноте поблизости, хрустел морозным снегом. Собаку на делянке завели – здоровенный волкодав, с теленка ростом. Но через денёк-другой от «теленка» остались только рожки да ножки – пропал свирепый чёрт; ночью бросился в тайгу, почуяв там кого-то, и не вернулся.  Порубщики – люди толстокожие, прожженные; водки нету в магазине – стеклорезу могут врезать с полведра, и хоть бы хны. Таких мужиков на испуг не возьмёшь. И всё-таки дрогнул народ, стал понемногу рассасываться, увольняясь под самым благовидным предлогом. Правда, тут же приходили новички – весёлые, розовощёкие, но скоро и они начинали грустить, бледнеть.
           Мужики возле костра курили вечерами, делились новостями трудового прошедшего дня.
            -Чудеса в решете, да и только! Скажи кто-нибудь, не поверил бы.
            -Чего?
            -Того! Я дерево рубить, а дерево – как заговоренное. Топор не может взять его. Пила не может.
            -Дак что же теперь – динамитом тайгу валить?! 
            -Ну, ты сказал, как в воду… перхотью…
            -А может быть, слышь, мужики? Может, какую жертву надо принести ему?
            -Кому?
            -Ну, Хозяину тому…
            -Какую жертву?
            -А я  знаю? Просто спросил.
            -Ну, так чо болтать-то, если не знаешь?
            Бригадир, молчавший до сих пор, затоптал окурок, и посмотрел на ближайшие скалы. Там сверкали кварцевые жилы – коренные источники золота.
            -Надо уходить отсюда! - убежденно пробасил бригадир. - Он золотарей прогнал от речки Сибы, и нам житья не даст. А насчёт того, что тайга заговорённая – это мы посмотрим. Скоро шеф прилетит из Москвы. Мастерюга по чёрной магии. Так что мы своё возьмём. И чужое, может быть, прихватим! - Бригадир хохотнул.
               
                2          
          
        Говорили, будто Гений Черномаг сильно «покачнулся» в деле чёрной магии после какого-то покушения на него. Может, просто слух пускали  злые языки – завистники да соперники, а может – правда. Заметно побледнел он в последнее время, осунулся. Чёрный блеск пропал в зрачках. Но силы ещё было в нём – не меряно, так сам он утверждал.
         Черномаг прилетел в Сибирь в конце зимы. И тогда же бригада порубщиков перебралась на новую делянку – за перевал. На берегу разбили шумный табор – соляркой завоняло, машинным маслом. Запахло жареным и пареным – стреляли всё, что летало мимо, ходило или ползало. Таёжная каторга до полусмерти изматывала: не полопаешь – не потопаешь по этим свинцовым сугробам.
         Дожидаясь высокого гостя – как в буквальном, так и в переносном смысле – мужики приготовили площадку для вертолёта. Двумя бульдозерами разгребли на поляне завалы сырого снеговья – выше человеческого роста. Валежник в середине круга соляркой облили  и сожгли: получилась белая огромная мишень с чёрной дыркой в центре – ежели сверху прицеливаться. Лесорубы весь день ждали гостя и  работали  с оглядкой – то и дело смотрели в небо, по-весеннему разголубевшееся.
          Залётный гений – когда ещё даже из вертолёта не вышел – подозвал бригадира к себе и через него попросил всех убраться с глаз долой, чтоб не мешали, под ногами не путались. Так что если кто-то и видел Гения – только метров за триста или в бинокль с потёртыми стёклами, который был в бригадирской будке.
         Тремя кругами Черномаг обошел могучий окрестный древостой, окропил чёрным каким-то раствором,  пахнущим козлиной мочой. Затем разбрызгал зелье – крестообразно – на четыре стороны. И вдруг из чёрных капель в воздухе возникли чёрные вороны. Покружились молча, и расселись – каждый ворон  сел на вершину приговоренного кедра или сосны. А берёзы вокруг – почернели, как будто обуглились.
       «Хорошо работать можешь, падла!- озираясь, похвалил сам себя Черномаг. – Только где же та берёза, про которую мне «голос» говорил? Русская бессмертная берёза. Или это сказочки? Фольклор? Я пол-России  уже свалил на корню, а найти не могу. Валидуб хотел найти, да так и не вернулся. Жадность фраера сгубила – озолотиться думал на этом деле».

            
                3         
 
         И опять Хозяин объявился, ночами стал оплакивать столетние сосны, кондовые кедры, вершинами подпирающие небеса. Луна светила – на ущербе. Хозяин – светлой тенью –  ходил между деревьев и снимал с них порчу. (Белая магия шла против чёрной). С какого дерева слетал дремавший ворон – на вершине загоралась яркая звезда, и это означало: спасено. А ежели ворон сидел истуканом – погибель была неминуема. И у этих – у обреченных деревьев – Хозяин слёзно просил прощения.       
        Стоял февраль – известный ветродуй. Широко и молодо ветра гуляли, щёки надували, хмельно куражась по тайге и по горам.  Деревья гудели протяжно, печально, и если внимательно вслушаться – нельзя было не слышать мотив прощания в том величавом таёжном хоре. Но когда тут слушать? Порубщики  спешили – гнали план.
         С утра пораньше стучал топор, подсекал деревянные жилы на соснах, на кедрах – делал насечки. Затем трещала бензопила, бросая в воздух ядовито-синие колечки дыма.  Полотно пилы, сверкая острыми зубьями, жадно вгрызалось в мякоть – опилки струились молочными струями.  Дерево хрустело сердцевиной – падало. И вслед за этим небо рушилось на землю – мягким  лазоревым куском, совершенно незримым, как воздух. И опять ревела бензопила, врезаясь  в тело кондовой сосны. И опять обрывалась становая жила, сто лет подряд державшая кедру или сосну в натянутом положении, в гордом устремлении к небу. Серебряные скирды снежной пыли, прострелянные лучами встающего солнца,  вздымались от каждого дерева, с тяжелым выдохом и стоном ложившегося помирать. Крепкие ветки трещали, обнажая белую поломанную кость. Сухожилия в деревьях со звоном лопались.   
         Призрачный Хозяин ходил кругом поваленных деревьев – собирал осколки рухнувшего неба. Иногда он останавливался и, вытирая слёзы, грустно глядел на круглый срез, напоминающий масленичный блин. (Февраль, так что ж ты хочешь: масленица пела и плясала на русских землях). Натруженной ладонью Хозяин поглаживал ещё тёпленький после пилы, свежеиспеченный  деревянный «блин».  Годовые кольца, остывая, тихохонько позванивали на пеньке. Да что там годовые – вековые кольца. Хозяин, засунув палец в самую середку дерева,  брал золотое колечко – на память – и дальше двигался. И снова останавливался, зачарованно глядя  на могучую  крону упавшего дерева, где ещё недавно ледяные звезды сидели по ночам, перемигиваясь и перешептываясь в таинственной таёжной тишине. Хозяин смотрел и видел –  на каждой промороженной иголке он видел морозно искрящуюся звёздную пыль мирозданья, ещё при жизни припорошившую дерево. А ещё Хозяин видел то, что никому и никогда не узреть – ни в очках, ни при помощи лупы.
          Поваленное дерево несколько секунд продолжало  отбрасывать смутную тень – вертикальную тень! – словно бы кто-то стоял «на пьедестале» срубленного дерева. (Это был священный дух тайги, у которого Хозяин просил прощения). Покидая деревянный остывающий пьедестал, дух тайги  ступал на снег и уходил в незримые пределы – переселялся. Это занимало несколько секунд, в течение которых смутный силуэт поваленного дерева продолжал стоять, поддерживая небо. И только потом на пустое место беззвучно падал кусок лазури, разбиваясь вдребезги.
       И Хозяин думал: «Эх, люди, люди! Эх, славяне, милые! Что ж вы творите?!  Когда-то ваши предки вашим богам  посвящали целые леса, где под страхом смерти запрещалось заготавливать дрова. А теперь?.. Никакого бога, люди, вы не признаёте, кроме того, что на деньгах нарисован! Никого не боитесь? А вот мы посмотрим!»
          Хозяин решил пугнуть.
          И через несколько  секунд угрюмый красномордый вальщик уронил трещащую бензопилу – чуть сапог не распилила бригадиру. Тот заорал:
            -Ты что? Звезданулся?
            -Бугор! – Глаза у вальщика стали как чайные блюдца. – Гляди!
            -Чего там?
            -Рысь!            
            Бригадир – хладнокровный, приземистый  дядька – посмотрел по сторонам, и вдруг  с неожиданной, обезьяньей ловкостью запрыгнул на ближайшее дерево. И другие лесорубы, матерясь, побросавши пилы и топоры,  стали карабкаться на деревья. И только тракторист, захлопнув дверцу, развернул стальное вонючее рыло трелёвщика  и смело попёр «в атаку». Но под сугробами оказалась большая выбоина. Проваливаясь, трелёвочный трактор сильно клацнул старенькими траками и остановился – гусеница лопнула.
         Чумазый тракторист, сахарно сверкая оскаленными зубами, выскочил на снег – в руках ружьё.
          -А ну, пошла! Бурёна! Мать ядрена! - заорал он, взводя курки.
          Рысь – очень осторожная зверюга, ведущая в основном ночной образ жизни – удивила всех, кто хоть немного разбирался в жизни таёжного «народонаселения». В марте, но опять же по ночам, можно было слышать «кошачий» голос зверя; начинался гон – вдали, впотьмах. А эта – как сдурела – среди бела дня. Янтарными глазами пожирая чумазого парня, рысь медленно шагала прямо на ружьё.  Широкие лапы скрипели по снегу – соединенные перепонками пальцы хорошо держали зверя «на весу». Тракторист пошарил грязною двустволкой, прицеливаясь в голову – между ушами с длинными кисточками. Раздался оглушительный хлопок, и парень пошатнулся, попятился, отдуваясь от дыма. Пуля мимо сквозанула  – только белый хохолок поднялся дыбом на голове соседнего сугроба. Рысь как будто чихнула от сизого дыма, и  спокойно продолжала двигаться вперёд, глядя каким-то осмысленным, человеческим взглядом – прямо в глаза стрелявшего. Оставалась ещё одна пуля в ружье, только уверенности  уже не осталось: «А вдруг снова мимо?»  Бросив оружие, парень зачем-то поднял чумазые натруженные руки – показал их зверю, и осторожно, медленно залез в кабину. Закрылся там и закурил, не сразу попадая дрожащей спичкой в дрожащую папиросу. Рысь, величаво встряхнув головой, отошла на несколько шагов и улеглась на поляне – пятнистый ржаво-красноватый мех заиграл на солнце. Легла она с таким расчётом, чтобы ей были видные все порубщики, рассевшиеся на деревьях, словно огромные хищные птицы. И так они сидели там, от холода синели – до вечерней зорьки.
        Вот такую шутку Хозяин ушутил.
        И с тех пор мужики на таёжных делянах работали как заключенные – под усиленной охраной карабинов. Правда, ни рысь, ни медведь – никто больше их не тревожил. Лесозаготовка шла полным ходом. Теплело – веселей работать стало.
        По мартовскому снегу, слепящему солнечным зайцем, в таёжные урманы прикатили гремящие пустые лесовозы. И опять бригада грыжу надрывала – пластались полный день,  грузили тяжеленные стволы, пустившие скупую смолистую слезу. Вечерело, когда управились.  Холодные тени ложились на снег. Золотистой щепкой в небе светился ущербный месяц. Обратная дорога трудная была. Лесовозы, раскаляя сердца до инфаркта, корячились на перевалах, рёвом ревели на затяжных тягунах, буксовали, сползали – словно кто  «за хвост» держал. А потом – здравствуй, мать, мы приехали. Снежная лавина сошла с перевала – перекрыла дорогу на несколько дней. Бульдозеры хрипели, копались носорогами, пробивая коридор в снегу, спрессованном, как чёрт знает что – не похуже мрамора, хоть взрывчатку закладывай.
          И наконец-то лесовозы добрались до станции.
          Вагоны, со стоном присев на рессоры, какое-то время  подремали, постояли в тупике, а потом, набирая скорость,  привычно стали тараторить: на Запад, на Запад, на Запад.
          И снова, как было, как будет по тихим околицам – по всей Руси великой – ребятишки стояли на оттаявших буграх,  испятнанных золотыми пятаками мать-и-мачехи, осенённых подснежниками, медуницей. Оставляя игры в стороне, синеглазое русопятое  детство в заплатках, в царапинах и ссадинах – за правду и честь! – опять махало розовой ручонкой,  простодушно желало счастливого пути всем этим пассажирским и товарным поездам, этим грохочущим вагонам, увозящим частицу русского духа на Запад.   Катились, катились вагоны. И вагонам этим не было числа. И называлось это хитроумным словом – «бизнес». За границу шел кондовый грубый лес, а назад – прекрасные изящные гробы, изготовленные из русского леса, причем гробы дешевые; мастерюга по чёрной магии, да и другие специалисты, в голос утверждали: за такую цену  такую красоту – нигде не купишь. Всё было хорошо уже отлажено в этом «новом русском» производстве. И вдруг…
       Ну, что ты будешь делать?! Нет, всё-таки Россия – земля загадок, край чудес и непредсказуемых сюжетов.               
       Целые составы с деревом стали бесследно пропадать куда-то. Ни ветки, ни хвоинки не оставалось. Столичная комиссия приехала – разобраться в этом тёмном деле. Потом Черномаг прилетел, по старой захмычке думая навести порядок при помощи своей чёрной магии. Только теперь всё это было бесполезно – нашла коса на камень. Чёрная магия оказалась практически бессильна против белой магии Хозяина. Видно, правду говорили про Черномага – потихоньку слабел он после того, как ему прострелили какую-то чёртову ауру. Слабел. И теперь в его прибыльном бизнесе выходило нечто несусветное: сколько груженых составов катилось на Запад – столько же и пропадало в пути. Странным этим «феноменом» заинтересовалась служба, занимающаяся борьбой с экономическими преступлениями, а чуть позже подключилась и другая очень серьёзная «контора». Стали отслеживать цепочку таинственной пропажи. И вот что выяснилось. 
Поезд, навьюченный русским лесом, поначалу двигался строго по маршруту, а затем – ни с того, ни с сего – сворачивал на бездорожье. Сворачивал, как правило,  там, где была когда-то старая железнодорожная ветка, или там, где её запланировали. Товарняк скользил по-над землею, не касаясь ни травинки, ни пылинки. Пёр во весь опор –  скорей, чем вдоль по Питерской. И со всего разгону врезался в горы – такое создавалось ощущение. Только врезался – беззвучно. Состав как будто делался нематериальным – становился духом русского леса:  духом русской реки, духом полыни, мяты, чистотела, духом грибов и ягод – духом земли, породившей и воспитавшей деревья. И этот мощный русский дух – стремительно, играючи – проходил сквозь древние хребты, и  сквозь века. И пропадал в глубинах мирозданья – только шевелились языки в керосиновых лампах задремавшей деревни, да звёзды над полями и лесами вдруг начинали радостно мигать, разгораясь поярче, будто глаза протирая в полуночном воздухе, где витал аромат старой сказки да современной побаски.               

         
                Глава двадцать пятная

                1            

      И всё-таки Сибирь ещё способна поражать своею красотой, хотя она, сибирская краса, уже изрядно бита, мята, клята. Замутилась чистая кровинка в наших реках, золотые жилы выдраны в горах. Но всё же есть ещё такие заповедные места – чудо как хороши, хоть картину пиши. Живопись таинственной природы – единственное, перед чем и нужно и должно не только что шапки снимать, но и на колени становиться. Живопись эта бывает свежа и прекрасна  в любое время года.
     …И вот опять сгорело лето красное в горах и долах – осенней веткой скребёт по сердцу, слезливыми дождями в душу льётся.  И уже не за горами та стеклянная  пора, когда всё кругом станет  прозрачно, призрачно. Всё  замрёт и затаится в поле и в тайге. И небо распахнется – необъятно, головокружительно. Выстывшее небо как-то очень грустно и осмысленно будет смотреть на землю глазами голубых погожих дней – последних дней, осыпанных золотом листвы и насквозь пробитых высокими горючими слезами  журавлей. Пусто кругом, одиноко – ни яркого света, ни души, ни привета. Но когда ты уйдешь в тишину, в заповедную даль, и словно бы сольёшься с мирозданьем, ты вдруг подумаешь: нет, не может быть, чтоб не было души у этого русского поля, отдыхающего после очередной страды. Не может быть, чтоб не было мечты у этой высокой горы, поднявшей гордую голову до самых звёзд, мерцающих в преддверии великой вечности – оттуда и только оттуда иногда приходит горний голос, помогающий нам  и размышлять, и работать, и любить, и верить, и надеяться.
          Тихими осенними ночами, когда Земля  промокла от дождей, бывает слышно, как скрипит заржавленная ось.  Земля вращается неумолимо, неостановимо.  День за днем холодает. Уже в горах – на становой хребтине  перевала – звериною шкурой щетинится иней. Под крепкой лапой бурого медведя, озабоченного поиском берлоги, хрусталём хрустят ручьи, прибитые морозцем. Дымки над деревней столбами стоят – подпирают низкое небо. В эту пору – говорили древние русские люди – бог Студич приходит на землю, а за ним шагает – белобородый бог Снежич. А там, глядишь, появится сибирская красавица – Зима. Голубоглазая, розовощёкая, в богатой белопенной  собольей шубе. Зима приходит не одна. С ней – целое семейство. Есть у неё ребятишки – красногрудые снегиришки; то пешком по сугробам гуляют, то по небу «крыльями шагают». Есть бабушка метель – вечно тянет стылую свистящую кудель. Бабушка та, коротая длинные-предлинные вечера, вяжет серебристые тёплые наряды, укрывает, украшает окрестные горы и долы, где до весны пропали всякие дороги. Зима запасает большие вязанки трескучего морозного хвороста. Выйдешь, бывало, на улицу, шапку сдвинешь на висок,  прислушаешься. Ай, хорошо горят матёрые морозы на глухой сибирской стороне! Так славно горят, так здорово целуют щеки, сердца и души – просто любо-дорого! Ресницы мороз обмохнател. За пазуху залезет – щекочет рёбра, не даёт скучать, не даёт закиснуть сибиряку… Нет, что бы там, да кто бы там не говорил в порыве личной гордости, как бы громко в грудь свою ни барабанил кто-то кулаком, а всё же сибирская кровь – во сто крат горячее, бойчее всякой прочей кровушки людской! И только тот, кто знал свирепые  морозы, способные  задрать до смерти, кто бедовал в метелях, потеряв надежду на тепло, но всё-таки упрямо двигался вперёд, только тот способен по-настоящему оценить россыпное золото костра, самородок простой керосиновой лампы, горящей во мраке вселенского холода – на манер путеводной звезды.
     …Зима зимою, а весна приходит – хрустящей поступью. Глядишь, опять в задорный барабан свой забарабанила капель. Опять сосулька с крыши ногу свесила – в хрустальном башмачке. Опять трава зелёными вихрами зацвела на каждом бугорке, и журавли под небом потянули свой скрипучий караван, с лазурными ветрами беседуя на дивном языке. А там, гладишь, подсохли битые дороги, и потянулись по ним пилигримы – хлебом не корми, а только дай вольного ветра в котомку, да краюху ржаного солнца, испеченного утром иль вечером где-нибудь в тихих полях или в глухом синегорье, где   туманы таят ароматец печного, аппетитного дымка. 

                2
 
Однажды летом малоизвестный тогда столичный фотограф-любитель Антоний Львович Атлатов – сын покойного профессора Атлатова – в отпуск собрался с женой и детьми.
-Люба! А может, в Сибирь? – предложил он. – К тебе на родину?
-Давай!- обрадовалась Люба Русакова, жена. (Парень так любил её, что  взял с  двумя ребятишками).
 Вырваться летом из душных каменных дебрей Москвы – милое дело, да ещё на поезде, когда перед тобою вся Россия-матушка разворачивается во всей своей печальной, вековечной красоте. Самолётом, конечно, удобней, только что ты увидишь в иллюминатор – как в стеклянную прорубь? С гулькин нос увидишь и  столько же узнаешь. Нет, ребята, надо поспешать, не торопясь, изучая русскую землю, русскую историю, а иначе – только суета и    верхоглядство. В поезде и только в поезде можно вволю насмотреться и на Волгу, впадающую в наши сказки и песни, и на Уральские горы, где до сих пор ещё жива, здорова хозяюшка Медной горы, а под землею ползает Великий Полоз.
Вот такие разговоры затевал Антоний Львович в вагоне поезда, день и ночь стрёкочущего в сторону восхода солнца. А между разговорами  частые щелчки фотоаппарата – во время движения и на остановках.
-Самый объективный человек – тот, который смотрит через объектив! – шутил Антоний Львович.
-Ну, ты научишь, - улыбалась жена.
-А что? - Атлатов наводил на неё  глазок аппарата и продолжал.  Вот я смотрю на нашу мамку и очень объективно говорю: она у нас самая красивая. Правда, ребята?
-Правда, -  соглашались ребята. - А что мы будем делать в этой, как её? Ну, куда мы едем-то? В Сибири.
-О! Там дела много, только поспевай!
И вот они приехали на место.  Для начала заглянули в родной уголок, где осталось детство и юность Любы Русаковой, навестили могилу её родителей. Потом забрались в горы – синей, заманчивые.
Лето было погожее – солнце в меру палило и дождь приходил ненадолго.
     Они поставили палатку возле реки, раззолотили костерок, ловили рыбу; ягоды «клевали» на полянах, грибы собирали. В  общем, отдыхали – душой и телом, отдыхали прямо как в раю. Время от времени Антоний Львович  – неугомонный как батя-покойничек – забирался в горы, в такую глушь, куда не всякий зверь дорогу знает.  Он страсть любил охотиться с новеньким своим фоторужьем – супруга подарила. Стрелял он, можно сказать, навскидку. В объектив попадали: водопады, восходы, закаты. Стрелял, не жалея «патронов», и ничего сверхъестественного не замечал, и только лишь в Москве уже, в начале осени, напечатав добрую сотню снимков, путешественник обнаружил странные пятна, встречавшиеся на фотопленке. Показалось – брак. Антоний Львович огорчился, пошёл в магазин: «Мужики! Что за пленку подсунули? Ладно бы – съёмка в подмосковном парке, а то ведь Сибирь как-никак, не побежишь туда,  задрав штаны, не переснимешь!»  Стали разбираться с этим «браком», и оказалось, что при большом увеличении светлые пятна на фотопленке приобретают очертания двух призрачных фигур. Причем одна – громадная. Другая – меньше, вроде как ребёнок. 
    Фотоснимки были опубликованы в газетах.
     И вскоре после этого какой-то человек в костюме стального цвета приехал к Антонию Львовичу.  Вежливо, но твёрдо Стальной Костюм – Сталько – взялся расспрашивать, где да когда, при каких обстоятельствах были сделаны снимки. Атлатов – человек законопослушный – не только всё подробно рассказал, но даже показал небольшой, странный камешек, найденный в горах во время съёмок. Странным было то, что камешек «сам собою забрался в карман». Атлатов точно помнит, что не поднимал такого камешка. Более того, когда в горах над пропастью Антоний Львович по неосторожности уронил тот камешек в бурную реку, – через день снова обнаружил камешек в кармане. 

                3

Возникшие вопросы привели Стальной костюм в гости к московским учёным.   Для начала товарищ Сталько  показал фотографии.
Самый старший, самый опытный учёный муж, вооружившись лупой, долго вертел фотоснимки, разглядывал и так и эдак.
-Подделки много, - объяснил он, царапая бороду. - Вот почему я так долго смотрю.  Но это, вроде, не подделка.
-А кто это? Что там? – нетерпеливо спросил товарищ Сталько.
-Трудно сказать со всей определенностью. - Учёный муж потыкал пальцем перед экраном, где была большая проекция негатива. - Вот этот, который слева, явно похож на атланта. Подобных экземпляров уже нету на Земле.  Раньше были. Вымерли.
-Атлант? Но если вымерли, тогда откуда он?– полюбопытствовал Стальной костюм. 
-Оттуда! - Ученый муж показал глазами на потолок.
-Пришелец, вы хотите сказать?
-Это сказал не я, - заметил седой ученый и пошутил: - Прошу занести в протокол.
 -Занёсем. - Товарищ Сталько был настроен серьёзно. -  А вот этот? Второй…
-Этот, которого  мы поначалу принимали за ребёнка, это – нормальный земной человек.
-Ты смотри! А выглядит ничуть не хуже того атланта!
-Да, крупный экземпляр. Такие на Руси ещё встречаются. Правда, очень редко.
-Интересно, что они там делают?
-Атланты? Как это  – что? А вы ещё не поняли? - И опять учёный муж глазами устремился в потолок. - Они там небо держат над Россией. Небо-то сыпется. Как штукатурка. Вот-вот  придавит.
-Только не надо разводить здесь панику, - сурово сказал Стальной костюм. - Народ у нас крепкий. Всё выдержит.
-Дай-то бог! - Учёный муж вздохнул. - Однако я должен заметить: кроме оптимизма, который сам по себе похвален, существуют ещё законы физики и математики. Физическое тело нашей нации, можно сказать, четвертовано. А математическая численность нашего народа… Впрочем, вы всё это прекрасно знаете и без меня. У вас ко мне будут ещё какие-то вопросы по существу?
Сталько полез в карман и вынул камешек.
-Вот это – что  такое?
-Ох, ты! А ну-ка, ну-ка!  - Рассмотревши камешек под лупой, ученый муж был поражен. - Откуда это у вас?!
-Неважно. Так что это?
-Похоже на осколок розоватого неба.
-Похоже? Или всё-таки осколок? Или что это?
Учёный муж задумался, глядя за окно.
-Вы что-нибудь слышали о чинтомани?
-Черти-маги? Слышал.
-Нет, вы не поняли. Есть такой камень – чинтомани. Он попадает в руки только людей посвященных. Чинтомани – это огненный кристалл высочайшей духовной мысли. Священная мировая реликвия. Волшебнее этого камня, кажется, нет ничего на свете.
     -Надо же!  - Сталько был удивлён.- Казалось бы – камень да камень. Чего тут такого?
     Учёный муж погладил Камень как живое существо.
     -Чинтомани способен творить чудеса. Он может предсказывать события. Способен влиять на историю. Этот камень даёт изумительные  силы его обладателям. А таких людей немного было на Земле. – Вытягивая руку, учёный муж стал по пальцам перечислять: - Царь Древней Иудеи – Соломон. Раз. Тамерлан. Два. Александр Македонский. Три.  Потом этот…- Учёный муж нахмурился. - Чинтомани был в руках Наполеона, только недолго – до тех пор, пока завоеватель не задумал поход на Россию. Камень исчез тогда из рук Наполеона. Дело в том, что чинтомани злодеям в руки не даётся. Ну, если дальше, если вам интересно…
-Интересно, конечно. Я затем и пришёл, чтобы собрать информацию.
-Ну, так вот. Едем дальше.  Какое-то время Камень находился в Древнем Новгороде. А позднее Рерих этим сокровищем обладал. А вообще-то…- Учёный посмотрел на небо за окном. - Согласно легенде, родина этого Камня – созвездие Орион. Давным-давно когда-то этот Камень с Ориона послужил основанию Великой Общины Света на Земле, получившей название Шамбалы. С тех пор Камень хранится в братстве Света, а его осколок время от времени посылается в мир.
     -Как это – посылается? 
    -Этот камень может путешествовать.
    -Да? - Сталько не поверил. - Он что, с ногами?
    -С крыльями. Это будет вернее. Чинтомани способен менять не только цвет, но и вес – и тогда он способен летать, - продолжал учёный, увлекаясь. - В какое-то время этот Камень вдруг начинает активизироваться, и тогда на Земле происходят великие исторические сдвиги. Понимаете?
     -Мудрёно, - сдержанно сказал Сталько. - Но весьма и весьма любопытно. А вы уверены, что этот камень – тот самый, о котором вы мне сейчас прочитали целую лекцию?
     -Уверенности нет. - Учёный поцарапал «гармошку» на своём широком лбу. - Но этот камень  очень похож на чинтомани. Впрочем, скоро можно убедиться.
     -Как? - не понял Сталько.
     Учёный смутился.
      -Ну, я  же сказал, камень  даётся только людям посвященным.
     -Ну? И что?
      -Если камень настоящий – он, простите, исчезнет. Ведь вы же не станете утверждать, что вы – человек посвящённый?
     -То есть, как это – исчезнет? - Сталько нахмурился. - Даже из бронированных сейфов? Даже из наших подвалов?
    -Да хоть откуда.
     Так оно и случилось. Через день или два таинственный камень пропал из-под замков, из-под ружей, охраняющих государственные ценности и особо важные секреты в подвалах под Москвой.
     Зачем он появлялся, тот загадочный камень? Какие события хотел он предсказать?
      Только время ответит  на эти вопросы.

                4          

           Первый снег почему-то ромашками пахнет, зацветая на стылой осенней земле. Хорошо на Руси в эту пору  – первоснежье празднику подобно. Холодает, правда, день за днём, но разве это беда, если есть весёлый самовар, похожий на красное солнышко, вокруг которого может собраться дружное семейство?!
          В эту снежную пору молодой папаша – неугомонный Антоний  Атлатов – напечатал все остальные цветные снимки. Красота получилась такая – даже сами не верили, что побывали в объятьях такой красоты.
            Вечерами сидели всей семьею за большим столом, пили чай с ароматными сибирскими травами. Рассматривали снимки. С  улыбкой и грустью  вспоминали прокатившееся лето красное и мечтали о новых дорогах и приключениях. Сынишка Атлатова – ему всего пять с половиною лет  – всё время приставал к отцу: что это, да что это папка «подстрелил» из фоторужья. И папка  поневоле «лапти стал плести»  – сказки  сочинял, а в этих сказках – каждое лыко в строку. И вот что интересно: чем больше разгорались золотистые глаза сынишки –  тем больше сказочник верил  себе самому.
          -Вот эта вершина, сынок,  называется – Вершина Радости, - повествовал он. - Стоит под самым небом.  И на вершине на этой недавно при помощи спутника было обнаружено  удивительное жильё Хозяина лесов и гор. Какое жильё? Не большенький эдакий дворец из прозрачного лазурного камня.
            -А берёза там растет?
            -Что за берёза?
             Люба, мать подсказала:
            -Это ему дедушка Лёва когда-то рассказал, что там, за облаками растёт русская бессмертная берёза, от неё светло и от неё тепло на белом свете, а когда повалят русскую бессмертную берёзу – тут и сказке конец. 
           -Не повалят! - уверенно сказал отец. - Руки коротки!
            Потом семейство затихало. Спать ложились.
            Мальчик был впечатлительный, и частенько после сказок всхлипывал во сне, жалея сказочных героев, или наоборот – широко улыбался, чистой душой улетая куда-нибудь под облака, под звезды. Может быть, на вершину Радостной  горы? Там хорошо…

                *       *       *       

    Там, на вершине Радостной горы, время  как будто остановилось. Вечность, великая вечность распростерлась от подножья – до горизонта. Тишина. Покой. Но если прислушаться – басовыми струнами над миром гудят и гудят натянутые сильные ветра, не признающие устали.  Издалека, с холодных северных земель, наплывают караваны кучевых облаков. Наталкиваясь на вершину Радости, облака лениво разворачиваются – стороной обходят зубастую гряду. А чуть повыше  – под облаками – лазурный храм почти незримо реет в небесах.  К нему ведет узорная дорога, похожая на крохотный отрезок Млечного пути.  На обочинах растёт голубоватая небесная трава, сверкающая нетленными росами.  И растет невиданное дерево – из обломка старинной молнии.
         Много веков назад над головою Радостной горы бушевала  такая грандиозная гроза, какой потом уж не было ни разу. Сварог, отчаянно воюя с кем-то, метнул своё разящее копьё, да промахнулся – раскаленная молния врезалась в гору, вошла наполовину и сломалась. Обломок остыл, отвердел, его приласкали дожди, приголубили ветры, туманы. Обломок молнии с годами преобразился, ожил –  корни запустил за пазуху горы. И  однажды весною на вершине зацвело удивительное дерево – русская бессмертная берёза.  А потом возле берёзы появилась прозрачная беседка – почти незримая. И теперь здесь иногда возникает светлый дух Творца, с которым можно побеседовать.
         Русская бессмертная берёза год за годом и век за веком разрослась густою кроной – в виде изумрудной тучи с малиновым подбоем, с лиловой бахромой, с ледяными бубенцами града, который по вкусу напоминает сладкий леденец.  Берёза та  сверкает серебром, горит впотьмах,  и нежно перекликается живыми  изумрудами – листва играет и поёт даже при слабом небесном дыхании. И если хорошенечко  прислушаться к той русской бессмертной берёзе – можно уловить  эхо столетнего грома, отголоски нежных песнопений, шепот, и шорох шелковистого  ливня, похожего на сказку, на легенду, светло и широко сошедшую с неба на древнюю эту, прекрасную, многострадальную  землю.