Человеку хотелось любви

           ПОВЕСТЬ

               
                1

      Белая ночь распласталась над бескрайней арктической тундрой, озаряя самые дальние углы. Солнце, ввечеру коснувшись горизонта, замерло там до утра,  – точно задремало с открытыми глазами, слабо согревая Ледовитый океан и вечные мерзлоты.
Был конец июля. Устье Лены в это время забито плотами – не протолкнуться. Кондовые, сосново-кедровые туши, крепко-накрепко связанные в верховьях таёжных рек, протащившись длинной, рискованной дорогой, наконец-то  пришвартовались к полумертвому арктическому берегу с таинственным названием Тикси – «место встреч», в переводе с якутского.
Скрипалёву это место нравилось – горделивый, обнаженный мыс, круто обломившийся над океаном. Можно встать на самой кромке и смотреть, смотреть за горизонт – как будто на ту сторону Земли. А ещё можно руки раскинуть – вообразить себя весёлой вольной птицей. (Пашу Скрипалёва с детства прозвали Пашка-Пташка). 
По характеру Пташка – безнадёжный мечтатель. Ему уже  за тридцать, а сердце в нём так и не вызрело, не загрубело – сердце романтического юноши; всякий раз оно отчаянно и жарко всплёскивалось, когда  он с могучего плота сходил на берег и продирался по грязи в посёлок. Втайне Пташка всякий раз надеялся, что это «место встреч» однажды одарит его долгожданной любовью – бывают же на свете чудеса.
Густой гудок, разлившийся над бухтой, заставил Скрипалёва вздрогнуть и придти в себя. Он стоял на берегу, глазел куда-то вдаль и улыбался, бог знает, чему.
Сухогруз, идущий под советским флагом, неуклюже втискивался в бухту. Наблюдая, как причаливает большой пароход, Пташка ощутил желание поскорей пойти туда – душа  вдруг потянулась.
Приятель из бригады повстречался. Пожурил, шутя:
-Скрипаль! Ты что от коллектива отбиваешься?
-Ничего, прибьюсь. – Парень поправил непокорный чубчик соломенного цвета.
-Давай, догоняй.
-Обязательно. - Скрипаль похлопал приятеля по плечу. -Поторопись, покуда водка не прокисла.
По деревянным настилам, где дремали чайки, не боявшиеся человека, Пашка-Пташка  спустился к воде. Постоял, наблюдая, как пыхтят буксиры-толкачи, помогающие причалить огромному теплоходу. На капитанском мостике была видна фигура человека, железным голосом отдающего команды по громкой связи: «Подработать корму. Стоп. Ещё немного. Всё, спасибо. Вахта, закрепить концы».
Потрёпанный штормами сухогруз, поскрипывая кранцами, плотно прижался к причальной стенке. Стало тихо. Чайки над бухтой застонали, и Скрипалёв услышал где-то в каюте негромкий, но зазывный звон гитары.
«Что-то слышится родное в звонких песнях ямщика!» - подумал Пташка, вспыхнув отчаянно-весёлыми глазами.

                2

    Родился он в степном селе Привольном, широко раскинувшем дома и огороды по берегу медлительной реки, вобравшей в себя столько синего неба, столько восходов, закатов, сколько другим, горным рекам, даже не снилось.
Приволья там было, действительно, не занимать – равнина расстелилась на сотню километров. Ветра задыхались от собственной воли, шалели от буйной удали, никем и никогда не укрощаемой.  Ветра  на пригорках ломали деревья и сокрушали  ветряные мельницы – это было похоже на бунт вольнолюбивых коней, которых пытались приучить к хомуту и оглоблям. Ни удержу, ни устали  не зная, ветра днём и ночью гудели в берёзах, шумели в полях золотистой пшеницы; разнотравье заплетали на лугах; поднимали пыль веретеном – серые столбы ходили призраками, ослепляя и пугая окрестных жителей, порождая в людях уважительное отношение к ветру. Достаточно сказать, что перед ветром даже ворота настежь раскрывали в сёлах и деревнях – чтобы с дуру не сорвал с петель.
     Необъятная русская даль породила в нём и душу необъятную – не умещалась за пазухой. Неугомонный Пашка-Пташка постоянно в драной рубахе домой приходил; то с мальчишками окрестными схлестнётся, чтобы не трогали  цветы на «его» территории; то с колхозным сторожем, который  одно время голубей на мельнице  повадился крошить из своего допотопного  дробовика.
Детская жизнь Пашки-Пташки была по-своему интересной, однако мало чем отличалась от жизни сверстников.
Судьба его круто повернула колесо, когда в село приехал учитель музыки – Станислав Мокеевич Бубенцов, человек спокойный, с виду неприметный, даже скучный. Но стоило Бубенчику – так в школе окрестили – взять в руки инструмент, как тут же он преображался каким-то волшебным образом: глаза горели, щёки розовели, и начиналось таинство рождения то весёлой, то печальной музыки.   
Бубенчик обнаружил у подростка отменный слух и необычные, «музыкальные пальцы» – и так и эдак гнулись, как резиновые.
Квартировал Станислав Мокеевич за рекой в избушке у старушки.
-Паша! – пригласил он как-то.- Приходи ко мне в гости.
-Зачем?
-Да так… Посидим, чайку попьем, за жизнь поговорим.
-А чо про неё говорить?
Учитель засмеялся.
-Правильно. Что про жизнь говорить? Надо жить, да и всё. Приходи.
Пташка не сразу, но пришёл, когда оказался на другом краю деревни, где квартировал Бубенчик.
В избушке у старушки оказалась балалайка – осталась от покойного хозяина. Станислав Мокеевич под балалайку неожиданно выдал такие частушки – мальчуган со смеху чуть под лавку не закатился. Учитель вдохновенно «рвал подмётки на ходу», поскольку был отличным импровизатором.

            Говорят, что я Бубенчик –
            Волосы барашками!
            Говорят, что Паша – птенчик,
            Где же крылья Пташкины?

    Ну и всякое другое в таком же духе. Пташка слушал и поражался, как простые, «смертные» слова становятся словами песни.
Через неделю, когда он снова пришёл к Бубенчику, урок был уже посерьёзней: гармошка, народные русские песни. Так потихоньку, полегоньку парнишка пристрастился к музыке. Родители купили Пташке инструмент, не особо веря в его таланты, но руководствуясь мудростью: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.
Плакать, правда, всё-таки пришлось.
Первая  гитара запомнилась как первая любовь – ненаглядная, тайком целованная,  с горькой судьбой. Пташкин отец, Виктор Викторович – его прозвали Виктыч, – был  хвастливым человеком, любил грудь выгибать колесом, словами сорить не стеснялся.
Однажды Виктыч привёл сынишку с гитарой на свадьбу – деревенскую, по-русски широкую. Пташка,  не привыкший к выступлениям на публике, поначалу упирался, но батя сумел убедить.
-Ты же в артисты нацелился? А? - говорил отец. - Так надо же это… ретировать перед народом.
Сынок не понял.
-Как это – ретировать?
-Ну, это… Репетировать! - вспомнил Виктыч. - Давай, не кочевряжься! Грамотей!
В шумном застолье – среди тарелок, стаканов и двухлитровых «снарядов», заряженных самогоном – Пташка старательно  стал выщипывать какие-то весёлые мелодии, потом хмельные песни за столом поддерживал своим сопровождением. Хорошо получалось, хвалили.
-Ты гляди, чо делает! Во, молоток!
-Как будто пальцев на ручонке у него не пять, а все двадцать пять!
-Далеко пойдёт, собака.
-Далеко. Если милиция не остановит.
За столом хохотали, обнимали смущённого музыканта.
А один сентиментальный мужичок – Парамон Дубасов, первоклассный  гармонист в недавнем прошлом, потерявший руку на лесоповале – тот вообще рыдал от умиления, целоваться лез и пьяными соплями норовил Пташкины плечи отлакировать.
-Смена подрастает! – восхищался он. – Жиган! А ну-ка,  оторви «Цыганочку»!
-Да запросто, - отвечал парнишка, осмелев.
Дубасов шёл на круг, дубасил кирзачами половицы, потел от усердия, хрипел и задыхался под конец, когда Пашка частил переборами так, что пальцы веером по грифу рассыпались.
-Ну, чёртенок!  - Парамон подолом распущенной рубахи вытирал лицо, лоснящееся от пота. – Ну, оторвал! Запарил рысака! А ну, давай «Подборную»! Сумеешь?
-Попробую.
 И простодушный мальчуган «отрывал «Подборную», играл, что было мочи, не обращая внимания на жутковато-жаркие глаза доброго дяди – в них горела та любовь к парнишке, про которую сказано: «от любви до ненависти –  шаг». Потерявши левую руку, Дубасов правой своею в последнее время делал, кажется, только одно –  водку «дубасил» стаканами, заливая обиду и злость на весь мир. Когда-то без его залихватской гармошки ни какое торжество в Привольном не обходилось. Сытно и весело жилось Парамону: дармовая выпивка через день да каждый день случалась, а на «закуску» иногда перепадала сдобная вдовушка или  брошенка. А что теперь? Одни объедки с барского стола. Кто из жалости звал однорукого, кто по привычке. Но звали всё реже и реже – Дубасов начинал донимать своими закидонами, когда пропускал лишний стаканчик, другой.
Именно так произошло и тогда.
-Жиган! – вдруг закричал он, бледнея. - Дай-ка мне гитару! Я покажу вам, как надо играть…
Парнишка изумился.
-Играть? Одной рукою?
-А чо такого? – Парамона понесло по кочкам. – Я даже и ногой смогу! Давай!
Рядом сидящий отец, переполненный гордостью за своего талантливого сын,  снисходительно одёрнул Парамона:
-Сиди, игрок, не рыпайся. Ты своё отыграл.
Дубасов глянул исподлобья. Засопел.
-А ты не прокурор – сажать меня.
-Ну и ты полегче! - рассердился Виктыч. - Чо ты лапаешь гитару? Чо людей смешить-то? Одной рукой сыграет он.
-Сыграю! - уперся Парамон. - Давай поспорим!
-И спорить нечего.
-Ага! Чо? Схлюздил?
-Мне гитару жалко. Денег стоит.
-А руки моей тебе не жалко? - взъелся Парамон, пылая диковато-пьяными глазами.
Розовощёкий жених, желая погасить  конфликт, примирительно улыбнулся.
-Граждане! Товарищи! Ну вы чего? Забыли, зачем пришли?
И тут Парамон неожиданно резко поднялся и рукою взмахнул – однокрылый орёл.
-Курвы! – заклекотал он, заскрипел зубами, чёрными от курева. – Да чо вы понимаете в той музыке? Свинья в апельсинах, и та разбирается больше. Собрались тут! Свадьба у  них. Да я невесту эту и мать её –  ещё двумя руками на сеновале щ-щупал!
Какой-то громила в косоворотке – старший брат жениха – тучею поднялся над столом, головою заслоняя лампочку.
-А ну-ка, ну-ка, милый, пойдём на сеновал. 
-Да оставь ты его! – попросили бабы за столом. – Ты чо, Парамона не знаешь?
-Первый раз вижу, - ответил громила, оседая на лавку. - И, надеюсь, последний. Уходи по добру, по здорову.
-И я тебя видел в гробу! – заявил Парамон. - И всю вашу свадьбу!
Дубасова  тогда хорошенько отдубасили во дворе, но перед этим он умудрился – гитару у подростка выхватил и с размаху разбил на голове жениха.
Пташка проплакал весь вечер, с горя готовый на струнах повеситься, а ночью тайком убежал в Соловьиную Балку: в горькую минуту он всегда вспоминал сладкую жизнь на пасеке деда.
Мать спохватилась, отца разбудила, а у того с похмелья луна в глазах двоится; Виктыч был и так-то мужик сердитый, жёсткий, а после гулянки тем более. Кое-как он отыскал мальчонку и вожжами выпороть хотел на пасеке – спасибо, дед «восстал».
Бубенцов на другое утро философски утешал:
-Гитару купим, не это главное. Ты вот что запомни: люди не любят тех, кто ярче их самих. Каждому белому лебедю они хотели бы выдрать перья, чтобы он  тоже сделался сереньким гадким утенком. И если ты случайно или с чьей-то помощью свернешь себе шею, они тебя станут жалеть, как сегодня жалеют того же Дубасова. Такова психология, друг мой! Но поддаваться не нужно, ни-ни. У тебя Божий дар и поднимешься ты высоко, Пашка-Пташка, лишь бы крылышки свои не опалил. У нас ведь как бывает? Вырастает большое дерево, а тут и молния – как по заказу. Молния любит большие деревья. Запомни, дорогой мой. А ещё запомни то, что сказал нам премудрый старик по фамилии Ницше: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка!»
Странный был учитель, интересный. Жалко, что быстро покинул село. Скрипалёв нередко потом вспоминал, как зимними глухими вечерами, когда метель заунывно играла на своих серебряных бесконечных струнах, они вдвоем подолгу оставались в тихом классе. Бубенчик «звенел и звенел» по-над ухом.
Будто взрослому, рассказывал ему о жизни гениальных музыкантов; о тайнах Вселенной; о каких-то древних самобытных эллинах, исчезнувших с лица Земли. Рассказывал о древних русичах и показывал книгу с картинками, восславляющими старину; богатыри запомнились; красавица Валькирия, стоящая на поле битвы. А ещё запомнился великолепный «Северный орёл» – синеглазый, гордый человек, чем-то похожий на него, на Пашку-Пташку. Интересно то, что «северный орёл» на картинке был изображён в добротном полушубке, с топором, серебрящимся на плече – как будто человек из Плотогонии, из той далёкой, сказочной страны, которую позднее придумает себе мечтательный, неугомонный Паша Скрипалёв.

                3             

       Шумная бригада плотогонов побросала пожитки в бараке и, возбуждённо гомоня, заторопилась к  избушке на курьих ножках – ресторанчик местного пошиба: труба набекрень, угловое окно заколочено куском фанеры; на дощатой стене рядом с дверью грамотей какой-то мелом начертал: «К нему не зарастет народная тропа!» И это действительно так – твёрдая тропа сюда натоптана хоть летом, хоть зимой; где ещё душу согреть здешним странникам?
Ресторанчик – будто пчелиный потревоженный улей – наполнился гулом.
-Занимай, ребята, лучшие места, пока с других плотов сюда не грянули!
-Мы первые! Куда другим до нас!
-Кишка тонка!
-Зато нам и досталось, первым-то…
-Не говори, бугор! Хлебнули, так хлебнули! И ртом и  ж…
Женский голос над стойкой раздался:
-Кобели! А ну, не лайтесь!
-О! - Воскликнул бригадир Зиновий Дементьевич Зимоох. -  Сто лет не слышал бабу! Ну, наконец-то обласкала душеньку!
Плотогоны захохотали, рассаживаясь за деревянным, щербатым  столом.
К ним подошла официантка, только что «обласкавшая».
-Что будем заказывать?
Зимоох оскалился.
-А сама так ты не догадаешься?
-Водки, что ли? Скоко?
-Много.
-Не тяни кота за хвост.
-Кошечку, - поправил Зимоох и попытался погладить  «хвост», прикрытый короткой юбкой.
Официантка неожиданно окрысилась.
-Ещё раз лапнешь – мужа позову.
-Ого! – удивился бригадир. – Мы уже замужем?
-Нет, мы вас, красивеньких таких, сидим, дожидаемся.
-Могла бы, ёлки, и подождать.
-У моря погоды? - Официантка шепотом ругнулась. – Нет уж, увольте.
-Будешь грубить – уволю вместе с мужем! - пообещал Зиновий Дементьевич. – Ты меня знаешь.
-Не знаю, и знать не хочу! - Официантка ушла, чтобы через минуту вернуться и, как ни в чём ни бывало – с казённым, холодным лицом – поставить перед мужиками выпивку и закуску.
-Тёплая встреча на Эльбе, - сказал Зимоох, по-хозяйски разливая по стаканам. – Хорошая баба. Я думал жениться.
Бригада зашумела над стаканами.
-Серьёзно, бугор?
-Ну, серьёзно.
-Так мы сейчас мужу башку отвернём – и женись, сколько хочешь!
За столом грохнул хохот – и тут же затих.
Все замерли, уставившись на бригадира, который сейчас должен был «слово молвить».
Зимоох не спешил, опустивши глаза. Эта минута была  долгожданная, куда ж тут спешить. Бригада понимала – никто не торопил. Сидели, сопели, смотрели всё равно что на икону – на физиономию бугра. Физиономия была крупная, круглая – точно по циркулю. Красная, цвета морёного дуба. Стакан в левой здоровой руке – почти что не виден – как стограммовая рюмочка. А вот правая рука – увы. Во время  незапамятного шторма на реке брёвнами раздавленная правая кисть бригадира превратилась в клешню без ногтей – жутковато смотреть с непривычки.
-Ну, что? Со свиданьицем! Слава богу, добрались, живые, не кашляем! – зарокотал он, снимая помятую фуражку с головы. – А то ведь как бывает? Всяко. Лес рубят – кепки летят… 
(Это была его излюбленная присказка; перед тем, как взять топор в тайге, он, снимая кепку,  постоянно так приговаривал).
Мужики, выслушав «тронную речь», с такою сердечной силой чокнулись – гранёные стаканы чуть не раскрошили. Через минуту-другую Зимоох опять налил, как на весах отмерил, изумляя точностью.
-Глаз-алмаз! – похвалили. 
-Ерунда. - Зиновий Дементьевич отмахнулся «клешнёй», а когда они выпили и закусили, стал рассказывать, заранее посмеиваясь:  – Вот у дядьки моего был глаз, так глаз! Он одно время работал на огранке алмазов, а потом в тюрягу загремел.
-За что?
-А за то, что у него был глаз-алмаз.
-Пил, что ли, много?
-Нет, не пил вообще.
-А чего же тогда?
-У дядьки был другой грешок. – И опять бригадир заранее посмеивался. – Дядька левый глаз потерял на войне, вставил искусственный. Протез, короче. И вот когда он пришёл работать на огранку алмазов, так что придумал, чёрт кривой? Искусственный глаз вынимал, клал туда алмаз, потом вставлял протез и проходил спокойненько через проходную. Хотел себе счастливую старость обеспечить, а получил строгача восемь лет.
-Да ты что? Не врёшь?
-Нет. Клешней клянусь.
Плотогоны заржали; кто откачнулся от стола, а кто, наоборот, грудью на стол навалился, кулаком колотя по столешнице.
А потом бригада сникла, приуныла, глядя на пустые поллитровки, в которые уже забрались мухи – летали и жужжали, обалдев от водочного духа.
-Разве это выпивка? – разочарованно вздохнул бригадир, клешнёю без ногтей царапая кадык. - Издевательство над организмом!
Мужики согласно покачали разношёрстными головами.
Сеня Часовщик – молодой плотогон с обожженным лицом, похожим  на сосновую кору – умоляюще уставился на бригадира.
-Ну, и что будем делать, бугор?
-Брать топор да багор, да на кассу переть! - Пуще прежнего раскрасневшись своим круглощёким «морёным дубом», Зимоох по-волчьи сверкнул глазищами. - Когда вот они рассчитаются? Твари!
-Жди теперь, ага, - зароптала бригада. - Над ними не каплет! А мы тут страдай!..
Ругая конторских крыс, бригада горевала о том,  что деньги за перегон плотов можно будет получить только в Якутске, аж послезавтра.
Зиновий Дементьевич надсадно вздохнул, покосившись на чужую бутылку, мерцающую за соседним столиком.
-А где наша птичка? – вспомнил он. - У Птахи должны быть бабки.
-Нет, бугор, – заверил Часовщик. – Он пустой.
-А где он порастрясся?
-Гитару купил.
-Тю, придурок! - Бригадир неспешно закурил. - А чо за гитара? Откуда? Здесь я их не видел отродясь.
-Мореман какой-то загнал ему, - рассказывал Часовщик. -  Там стоит наш  сухогруз. Только что причалил. Он из загранки шлёпает, а в  Тикси завернул из-за неполадки дизеля.
-Ну? – Зимоох набычился, выдыхая белую дымную струю. - А гитара при чём?
-Говорят, что после шторма под бортом сухогруза обнаружили корейский контейнер, цветной, герметичный. Ночная вахта зацепила краном, подняли на палубу, сбили пломбы да замки и поделили меж собой заморское добро, а пустой контейнер утопили.
-Молодцы. За морем телушка полушка, да рупь перевоз, - проворчал Зиновий Дементьевич, натягивая кепку до бровей. - А я ведь на Пташку  надеялся. Он  всегда при деньгах.
За столом зашумели.
-Нашел чо купить!
-Ладно, хоть не рояль.
-А я вообще удивляюсь, - недоумевал Часовщик, - как эта Птаха  к нам залетела? Ему бы где-нибудь в оркестре в кабаке играть – деньги зашибал бы, я те дам!
-Страна Плотогония – тоже не самая бедная, - выходя из-за стола, заметил бригадир, уродливой клешнёй сердито раздавив окурок в пепельнице.

                4               

   
        Страна Плотогония, или страна Плотогонь – так Скрипалёв называл таёжные места на Ленских берегах, где приходилось трудиться.  Неисправимый мечтатель, он в последние годы жил как тот герой из русской сказки: иди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что. И в результате дорога привела его в сказочный лес,  наполненный бородатыми берендеями, весёлыми и хмурыми лешаками, одетыми в телогрейки, в полушубки, в сапоги и унты. Эти берендеи обитали в старых и новых избушках с небольшими оконцами – чтобы медведь не залез. Любили вино и водку, табаком смолили так, что топоры (и даже пилы)  висели в воздухе. Задорно матюгаясь, они в морозы неутомимо шастали по снеговью, не тронутому ни зверем, ни птицей. С утра и до вечера тайга перекликалась голосами лешаков и  стонали под грубыми  лапами. Бензопилами и топорами берендеи валили звенящие сосны, кудлатые кедры и железно гремящий листвяк – из этого добра затем плоты вязали. Рубили избушку на самом охвостье плота. Кусок старой жести приколачивали – пьедестал  для огня. С нетерпением ждали весёлой поры, когда старый приятель-кулик прилетит из заморья и выведет весну из затворья. Река вспухала как беременная баба, синела от натуги, не в силах разродиться ледоходом, и тогда приходилось делать «кесарево сечение»; взрывники появлялись в районе заторов – глыбы  ледяного изумруда и серебра тоннами взлетали в небеса, выпуская на вольную волю бешено вскипающую реку. И тогда под берегами начинали угрожающе поскрипывать могучие туши плотов. Как деревянные мастодонты, как динозавры,  вышедшие из дремучей тайги – эти плоты потихоньку отваливали от берегов, устремляясь мордами на Север, пугая здешних русалок, водяных, и возмущая Нептуна: кто там позволил себе нарушить покой подводного царства и солнце над головой погасить?!
Вот такая страна Плотогония существовала в воображении взрослого человека, имеющего сердце романтического юноши.
Страна  Плотогония была, конечно, далеко не райским садом, однако  Скрипалёв   любил и почитал её. Дремучая, глухая Плотогония давала ему прибежище, давала деньги, а самое главное – ощущение  воли. Не просто так давала, нет, приходилось мантулить, дай боже. Но Скрипалёв – трудяга, он пахать умеет. 

                5


       Уединившись после покупки инструмента, он ощутил в себе забытое волнение. Пригладив непокорный чубчик, бережно обнял гитару с женскими формами. Улыбнулся, облизнулся в предчувствии музыкального «вкусного блюда». Но после нескольких сложных пассажей огоньки в глазах погасли. 
 «Лажа! – Скрипаль сердито посмотрел на руки. – Ну, что это такое? Клещи, а не пальцы. Какие к черту струны? Гвозди нужно дергать  такими  пальцами!»
Продолжая подбирать аккорды какой-то замысловатой мелодии, Скрипалёв подумал: «Нет, пора покидать  Плотогонию! Деньги получу, махну куда-нибудь… на черноморский берег, например. Хотя, ну их на фиг, эти берега! Лучше сынишку навестить, в Соловьиную Балку наведаться».
В груди стало жарко – ретивое заныло.
Скрипалёв давно уже соскучился по родимым раздольям, по запаху цветного разнотравья, где широко и дружно ходят косари, ослепительно сверкая зеркалами литовок. Там свежие копны сейчас теремами поднялись в лугах, источая сладковато-угарный аромат. Берёзы на полянах свечками белеют. Избушка в Соловьиной Балке дремлет, пасека пчёлами жужжит. Боже, как там было хорошо! Вечером выйдешь – ох, матушка родная, тихо-то кругом, как тихо! И такая светлынь, что слеза на глаза наворачивается.  Огромная луна в лугах восходит  – половину неба отхватила. И река вдалеке, и родник у избушки под боком, и туман, что белой парусиной стелется, и малая росинка, дрожащая в стебле под ногами – всё горит волшебным светом, всё переливается, играя причудливыми тенями. И в избушке, и в тёмном овраге – везде  невероятная светлынь. И  даже, наверно, светло в самой глубокой норе степной лисицы или бродяги-волка. Вечерами такими, захлёстнутый чувством восторга, парень любил босиком прогуляться по «лунной» дороге. Шлёпает, бывало, по серебристой пыли – она встаёт, разбуженная, и лениво тянется, бледно-голубой извёсткой осыпает придорожные кусты, унизанные продолговатыми серёжками ягод. А он идёт себе, идёт и улыбается ночному небу, дремлющей земле. Останавливаясь, тёплой ладошкой ласкает сырые  косички овса, наклоненного к самой дороге. Ласкает полынь, а потом, улыбаясь, губами зачем-то пробует на вкус креплёную полынную росу, в которой отражаются капельки раздробленной   луны. Потом встаёт на цыпочки и, затаив дыхание, приближается к потаённым соловьиным гнёздам – святая святых. Приближается и замирает на почтительном расстоянии. Хотелось бы, конечно, ближе подойти, наклониться, посмотреть на спящих соловьях, в руках понянчить будущую песню, способную ошеломить окрестные поля, луга, леса. Но этого делать нельзя ни в коем случае – он знает. Зверёныш или птица, побывавшие в руках человека, могут быть потом обречены на голодную смерть; могут стать  «чужими» для своих родителей, которые не переносят запах человека. Скорее всего, что к пернатым не относится подобная жестокость родителей, но лучше не рисковать. Птицу можно приручить, но птичью песню ручной не сделаешь, только навредишь ей своими неумелыми руками.
 Воспоминания эти растревожили Скрипалёва и, не долго думая, он свернул туда, куда «не зарастёт народная тропа»  – в допотопный здешний ресторанчик.
Обычно  здесь грохотал дешевый магнитофон, но сегодня усилитель сломался: два парня с отвертками ковырялись, провода распутывали.
-О! – приветливо сказал один из них, с любопытством поглядев на Скрипаля. – Музыка пришла.
За столиками оживились.
-Паганини! - крикнули из дымного угла. - Сбацай нам чего-нибудь!
«Паганини» скромно потупился. Однако, взяв на грудь сто пятьдесят с прицепом, он осмелел. Расправил плечи. Гитара, сначала игравшая под сурдинку, стала сыпом сыпать серебро…
Неказистый, прокуренный кабачок, до потолка набитый матерками, начал затихать – прислушивались.
-Эй, Пташка! – приглашали оттуда и отсюда. - Иди сюда!
Другой на его месте не преминул  бы этим воспользоваться – можно было б хорошенько «газануть» на дармовщинку. Но Скрипалёв не мог себе позволить рюмки собирать с чужого столика. Из вежливости, правда, он осушил одну рюмочку, но закуску – жареного тайменя – демонстративно отодвинул от себя.
Разгоряченный выпивкой, он преобразился. Глаза по- орлиному зорко, возбуждённо поблескивали. На лбу расправилась глубокая, продольная морщина. Прямой и утончённый нос немного вздёрнулся. Припухлые губы, собранные в щепоть, расслабились, затаивши в уголках  полуулыбку.
Дамы в ресторанчике стали засматривать  на него. И мужики, хмелея, косяка давили – что за фраер?
Он это видел, он это чувствовал, и его подмывало от странного какого-то куража и, может быть,  от предстоящей драки – дело привычное. Закинув ногу на ногу – независимый, раскрепощенный – Скрипалёв восседал  у окошка и самозабвенно шерстил семиструнку, только что перестроенную на цыганский  разбитной манер.
Музыка дразнила и звала плясать. И вот уже какой-то громадный северянин, покачнувшись, распрямился – достал кудрями до потолка.
 Это был Филипп Максимович Каторжавин. В Тикси он появлялся часто, и потому заработал оригинальное отчество – Тиксимович.
Выйдя на средину между столиков, богатырь Тиксимович, потешно хлопая себя по ляжкам, взялся «кирзачи от грязи околачивать», изображая лихой перепляс.
Бородач в тельняшке крикнул из угла:
-Филя! Палубу, гляди, не проломи!
Весело разглядывая пьяного танцора, Скрипалёв не заметил, когда к нему за столик подсели  две красавицы, от которых густо пахло чесноком и луком, недавно привезенным в Тикси. (Лук, чеснок и прочую бодягу, спасающую от цинги, здесь едят без ложного стеснения).
Прекратив плясовую, Птаха речитативом пропел:

        И медленно пройдя меж пьяными,
        Всегда без спутников, одна,
        Дыша духами и туманами,
        Она садится у окна…

      Черноволосая лахудра улизнула, оставив рядом с музыкантом смазливую «блоковскую незнакомку» – белокурую,  пухленькую; Арктика уже успела вытравить молодой румянец на её щеках, но ещё не погасила глубинный огонёк во взоре.
Поправляя локон у виска, дамочка похвалила:
-Классно играешь!
Он пожал плечом.
-Стараюсь.
-Научи! - Она многозначительно смотрела на Пташку – поедала жаркими глазами.
Сердитый бородач в тельняшке выплыл из табачного тумана. Склонившись над столиком, засопел.
-Слушай, лабух! Тут забито! - предупредил он, глазами показывая на белокурую. - Вали по тундре!
Скрипаль смиренно улыбнулся, но глаза горели смело, дерзко. Страна Плотогония налила его тело бурлацкою силой –   баржи запросто мог бы по Волге таскать, а не то, что  пьяных мужиков за бороды.
-Железная логика! – заметил Скрипалёв. - С какой это стати я должен валить? Это ты ведь ко мне подвалил.
Парняга в тельняшке демонстративно вынул руки из карманов.
-Вали по тундре, я сказал! Даю минуту! – Ноготь его постучал по циферблату часов. – Время пошло, старичок.
Перестав играть, Пташка вздохнул, поглаживая гриф.
-Что? – Он поправил непокорный чубчик. - Тельняшки будем рвать? Макароны морскими узлами завязывать?
-Вали по тундре, говорю!
-Хорошо. Только с одним условием: ты мне дорогу покажешь.
-Ну, это запросто. – Бородач поцарапал тельняшку под сердцем. – Шагай за мной.
И вдруг над ними замаячила фигура неуклюжего танцора.
Шумно шмыгнув мясистым носом, Тиксимович показал бородачу большой кулак.
- Чурку видишь? – пробасил.
Бородач моментально припух; крупная «чурка» была, сучковатая, в занозах и смоле; все драчуны стороной обходили этот знаменитый северный кулак.
-Тискимыч, да ладно. Я так, ничего… - залепетал бородач, растворяясь в табачных волнах.
К этому времени парни наконец-то отремонтировали магнитофон. На стене замигали раскрашенные лампочки, и загремела такая музыка – потолок вот-вот рухнет.
-Окончен бал, тушите свечи! – подытожил Скрипалёв, шагая за дверь кабачка.
Ветер над бухтой плескался. Редкая чайка вскрикивала. Кругом было сонно, безлюдно,   только северные добрые собаки шубами валялись на сухих пригорках и на деревянном, скрипучем тротуаре.
«Удивительное всё-таки создание, - остановившись, подумал Пташка, глядя на лайку. - В городах такие не живут, там всё больше озлобленные. Да там и люди-то порою как собаки».
 Белыми ночами его томила странная бессонница. Вот и  теперь он не знал, куда себя деть и что делать. И он пошёл, куда глаза глядели – за посёлок. Хотелось уйти далеко-далеко, туда,  где заманчиво синела и подрагивала нитка горизонта, где мерещилось нечто привольное, нежное.
И опять он оказался в плену воспоминаний – вязали по рукам и по ногам. И он остановился – будто связанный.

               
                6            

      После школы парень уехал из Привольного, окончил музыкальное училище,  думал учиться дальше, но подоспела армия. Была возможность открутиться от армии, только не захотел. Настоящий мужик никогда не будет увиливать от того, что зовётся долгом, защитой Отечества. Ну, а потом – через два года после срочной службы – мысли про учёбу отодвинулись; не хочу учиться, хочу жениться. 
Перед ним возникла дивная Мальвина – стройная, грудастая, с глазами, похожими на две цветущих мальвы. Длинноногою, стремительной походкой Мальвина вошла в его внутренний мир  и всё перекроила, переставила на свой манер и вкус: Пташка   оказался покладистым мужем. Гитара, поначалу умилявшая Мальву, с первого плана перекочевала на второй, на третий, а потом вообще куда-то  «за пыльную печку»  задвинулась – житейская проза давила. Пока они жили вдвоем, было терпимо, но когда появился ребёнок, в общежитской комнатке стало невмоготу – тесно, душно.
 Квартирный вопрос коварным крючком зацепил Скрипалёва и потащил на  завод, железобетонными трубами подпирающий небеса на окраине города. День и ночь – по две смены порою – горбатился он за  токарном станком. Точил двухпудовые чушки, отупело слушая, как они визжат. Горячая металлическая щетина впивалась в руки, и Пташка обречённо думал: «Ну, всё, прощай, музыка!» 
Так прошло полгода, год. Профкомовские власти мягко стелили – обещали хату, но не спешили с выполнением своих обещаний: знали, что работничек сразу удерёт.
Неизвестно, сколько ещё на том заводе пришлось бы ему резать «железных поросят», но тут случился некий поворот в сюжете.
 Мальва как-то желчно стала зубоскалить.
-Какой ты мужик, если даже не можешь обеспечить нас элементарным жильем?
-Обеспечу! – поправляя непокорный чубчик, заверял он с гонором, доставшимся от папы. 
-Когда обеспечишь? Когда раком кто-нибудь свистнет на горе?
-Слушай, Марва! – Он оговорился впопыхах, задыхаясь от  возмущения. - Где ты нахваталась этой блатоты?
-А чего я такого сказала?- Жена посмеивалась.
Отходя от неё, Пташка молча сутулился, зубы злобно «стачивал» возле общежитского пыльного окна. Смотрел в ночную тёмень и терзался  думами: «Раньше она  так не говорила. Марва! И не смеялась так. Что это значит?»
Нежное имечко Мальва как-то незаметно превратилось для него в нечто рычащее – Марва. После рождения сына Марва неприятно располнела, обабилась. Двойной подбородок нежное сальце  свесил; груди тоже будто бы салом налились – распирали кофточки и платья, которые жена не успевала перешивать. Но это были перемены, так сказать, чисто физического свойства. В конце концов, на  это можно было бы закрыть глаза. А вот перемены в характере, в поведении Марвы – это не могло не беспокоить.
-Муж, объелся груш! – с порога однажды съязвила она. – Пока ты лаптем щи хлебал, нам квартиру дали!
 Сердце Скрипалёва дрогнуло от радости. (Он готовил похлёбку, в свободную минуту стараясь помогать жене).
 -Ну, слава богу! – Птаха взял пальто жены, отнёс на вешалку. – Значит, всё-таки добил я их, чертей!
-Кого?
-Да этих, профкомовских. Я же вчера ходил, позавчера.
Одёргивая юбку, Марва усмехнулась.
-Добил! – сказала как-то многозначительно.
И радость неожиданно померкла в душе Скрипалёва. Он  знать ещё не знал, что приключилось, но вдруг почувствовал нечто неприятное в поведении Марвы: кривая ухмылка, вихляние бёдрами.
-А что случилось-то?
-Ты что? Не понял? Нам квартиру дали!
-Это я понял…
-Ну, а что тебе надо ещё? - Жена открыла сумку, вино  достала, фрукты. – Давай обмоем.
-Что ж, давай.
Они сели за стол.
-Ты что, не рад?
-Ну, почему? Конечно, рад.
-А что же ты кислый такой? Прямо как это вино. Фу, я думала, что сладкое купила, а мне подсунули, чёрт знает, что!
Он смотрел, как Марва жадно пьёт, и всё больше мрачнел.
-Что с тобой?
-Ничего.
-А чего ты глушишь? Как грузчик в порту.
Марва тыльной стороной ладони вытерла кровавый отпечаток вина, оставшийся возле рта.
-Большая радость – большая выпивка. Кажется, так твой папенька покойный говорил?
-А при чём тут папенька?
-Да просто… вспомнилось…
Отодвинув рюмку нетронутого красного вина, Скрипалёв оделся.
-Ты куда?
-За сыном.
Марва посмотрела на часы.
-А, ну да, пора. Как время-то бежит.
Выйдя на крыльцо, он зубы стиснул. Постоял, напряжённо глядя в голубую даль, где пропадало солнце. Рваные чёрные тучи клубились на горизонте. В чёрной сердцевине туч  время от времени сверкали всполохи, будто распускались и тут же вяли жутковатые цветы. По степям катилась первая весенняя гроза, с каждой минутой свежело. Деревья своей парусиной уже ловили крепкий, порывистый ветер – молодая листва трепетала, бледнея  исподом. Ласточки слетели с проводов – попрятались. За рекою на лугу лошади встревожились, переставая выстригать траву, – гривы стелились по ветру красно-белыми флагами.
 Потом новоселье справляли. Всё было нормально – «всё, как у людей». Только с той поры в глубине души у Скрипалёва поселилась тихая, ничем не объяснимая тревога и тоска.
«Вот тебе и новоселье! – думал он. – На похороны похоже!»
Пташка сделался молчаливым, напряжённым и хмурым. Особенно сильно это было заметно в застольях, куда приглашали играть –  всё на тех же свадьбах, какие запомнились с детства, или на днях рождения у друзей, знакомых ли.  На этих вечеринках Марва, свекольно раскрасневшись от выпивки, «хвостом вертела» напропалую, тучные телеса свои отчаянно растрясала в танцах и вообще вела себя фривольно, даже слишком. Пташка, в конце концов,   зарёкся  ходить с ней на всякие пьянки-гулянки.
-Люди зовут, чего ты фордыбачишь? – недоумевала Марва.
-Разонравилось пить и плясать, и терять свою жизнь без оглядки! – отвечал он стихами. – Лучше хозяйством займусь.
-Неужели?
-Ну, а что? Такое хорошее место. Надо мало-мало обустроить.
-Это что-то новенькое! – удивлялась жена. – Так, может, я одна схожу? Зовут.
-Сходи.
-Ты не обидишься?
-Ну, что ты? Сходи, развейся, а то всё время или сидишь на работе, или торчишь у плиты – чокнуться можно.
Жена обнимала его – мимоходом.
-Я так рада, что ты понимаешь меня.
-А уж я-то как рад! - Птаха смотрел за окно и переключал разговор: - Здесь можно жить, как в раю!
Двухэтажный кирпичный дом, где жили новосёлы, находился  на краю областного, захолустного городка – грех не воспользоваться плодородной землёй. Птаха для начала кроликов купил. Огородик небольшой раскорчевал возле реки. За огородом, за рекой – по мелкобродью легко перейти – луговина изумрудная раскинулась, костяника красными дробинами рассыпана среди берёз,  земляника зреет на полянах. Там – на приволье – Птаха душой отдыхал. Частенько  сынишку брал с собой;  травы и цветы ему показывал, рассказывал про дятлов-докторов, которые лечат деревья. Сказки сочинял про муравьёв, лесных трудяг, про пчёл, работавших, не покладая лапки, облепленные сладкою пыльцой. Вместе с сыном они соорудили маленький эдакий «рай в шалаше», сена туда натаскали, пахучей мяты. Шалаш под соснами стоял, не промокал в дождливую погоду; хорошо было оттуда наблюдать за порывами мокрого ветра, гнувшего деревья на берегу, за потоками светлой поднебесной воды, льющейся в дыры, пробитые молнией. 
 Однажды летним утром Птаха наточил литовку, хотел пойти за речку, травы для кроликов покосить да и просто так размяться, рай в шалаше навестить.  (Теперь, после получения квартиры, он работал сутки, двое отдыхал).
Выйдя во двор, Скрипалёв услышал голоса под бельевыми верёвками; жена вчера вечером постирала белье и развесила на верёвках посредине двора, и вот с утра пораньше там стояли в рассветном тумане две соседских кумушки,  языки чесали.
 -Вот эту юбку-то она и задрала перед начальником! – услышал Скрипалёв.
-Перед каким начальником?
-А этот, как его? Лешак, или кто он?
-Лысак?
-Во-во.
-Да ты чо это, кума? Не брешешь?
-А ты как думала? Как же им квартиру-то без очереди дали? 
-Дак и удивилась, когда они приехали.
Пташка, стоящий за углом сарая, вздрогнул всем телом и начал краснеть. Руки сами собою разжались – литовка выпала. А что было потом – он плохо  помнил.
Протащившись по грязным береговым переулкам – дождь недавно прошел – Скрипалёв оказался на площади. Постоял у памятника Ленину, вздохнул, задравши голову.  «А если бы твоя Надежда Крупская?..» – подумал он, угрюмо опуская голову.
Пройдя по  грязной луже перед горисполкомом, Скрипалёв пинком открыл тугую дверь, оббитую красною кожей. (Милиционер дежурил у двери, но отлучился куда-то). Быстро,   тихо  пройдя, как по мшистому лесу, по длинной ковровой дорожке, Пташка поднялся на второй этаж. В коридоре стояла кадка с деревцем, яркие цветы в горшках. Он зачем-то прихватил «ночной» горшок с растительностью, похожей на цветущую мальву.
В приёмной Пташку встретила высокорослая  секретарша с лошадиным лицом, с непомерно объёмной   грудью – на столе, на бумагах лежала дородная грудь. 
-Это что ещё такое? – зашипела она, поднимаясь. - Вы куда, гражданин? Там нельзя… Там идёт совещание...      
Не обращая внимания на говорящую «лошадь», Скрипалёв и эту дверь  пинком растарабарил, оставляя грязный отпечаток на дерматине. Дверь вовнутрь влетела с треском,  обо что-то стукнулась и повисла на одной петле – вторая оборвалась. Сверху посыпалась штукатурка, белым инеем пыля по воздуху.
Секретарша за спиною Пташки уронила дырокол и приглушённо взвизгнула.
Солидные чиновники, восседающие в просторном кабинете за длинным полированным столом,  закаменели на минуту, не мигая, следили за непрошенным гостем.
 Лысак, важно торчащий    во главе стола, от неожиданности икнул. 
-Ик… кто такой? В чём дело? – тихо спросил он, держа перед собою  какую-то бумагу с государственным гербом.
Скрипалёв промолчал, сосредоточенно осматривая диван, шкафы, рулоны какой-то печатной продукции на подоконниках.
-Так, так, - подытожил он. – Значит, работаем, да? Старый козлик…
 Сдёрнув очки, Лысак поднялся, близоруко щурясь.
-А ну-ка! – По кабинету прокатился начальственный бас. – Вон отсюда! Живо!
 Скрипалёв тем временем перевернул горшок с тёмно-синей цветущей мальвой. (Он был уверен, что это мальва). Земля из горшка полетела под ноги, рассыпалась по дорогому ковру.
 -Кто я такой? Да Скрипалёв моя фамилия. Знакомо? Ну, так вот!- Он водрузил пустую посудину перед обалдевшим Лысаком и объявил  с улыбкой сумасшедшего: - Сейчас я буду из тебя выжимать г... в этот горшок!
Чиновники, сидящие за круглым столом, прочухались и  глухо зароптали. Кто-то, самый прыткий, схватил «ночной» горшок – от греха подальше. Кто-то  Пташку за руку поймал.
-Лапы! – закричал он. – Уберите поганые лапы!
 На него навалились, пытаясь скрутить. Но Скрипалёв, проявляя недюжинную силу, раскидал чиновников. Схватил  графин с водою, стоящий на столе, и запустил в голову «старого козлика». Графин, кувыркаясь, теряя пробку, забулькал, проливаясь  в воздухе, и со звоном разлетелся рядом с Лысаком, оставляя тёмное пятно на стенке.
-Дежурный! – закричал и ногами затопал Лысак. - Где дежурный!
-Здесь! – Подбежавший милиционер подобострастно взял под козырёк.
-Заснул, что ли? Тетеря!
Сзади на Пташку насели сразу несколько человек. Затрещала  рубаха. Захрустели косточки. Скрипалёва повалили  в растоптанную грязь – в ту самую землю, которую он вывалил из горшка.
-Давай, давай!- с каким-то диким удовольствием орал он, оскаливая зубы. - Толпою, стадом – это вы умеете!.. Давай, составляй протокол! Сейчас мы этому козлу заделаем рекламу…
Слёзы под горло подпёрли, и он замолчал, только губы тряслись – нервы стали ни к черту.  Часто-часто моргая, Скрипалёв смотрел на мякенький, барским бархатом обтянутый  диван, на котором жена, наверно, «зарабатывала» квартиру. Глядел и вспоминал свои ночные смены в цехе, где он за жильё горбатился как проклятый.
Кто-то поднял его. Встряхнул.
-Считай, что повезло тебе! – Лысак презрительно скривился на прощание, холёною махнув рукой милиционеру: - Проводи товарища.
Скрипалёв, пряча руки в карманы, вдруг обнаружил перочинный ножик.
-Гусь свинье не товарищ! - прохрипел он, сдерживаясь от того, чтоб не выхватить нож. – Я приду ещё сюда… на приём по личному вопросу. Ты это запомни.
Не теряя самообладания, Лысак ответил:
-Буду ждать. С нетерпением.
Всю дорогу домой Скрипалёва слегка лихорадило.
Дома он вытащил вино из холодильника – было приготовлено жене на день рождения. Открыл, понюхал, подержал в руках бутылку, но пить не стал. Покружил по дому. Осмотрелся. В доме пусто,  прохладно – Марва была на работе, сынишка в яслях. Пташка юбку заметил в окне – на бельевой верёвке полоскалась. Та самая, про какую соседи судачили. Он вышел, сдёрнул юбку с верёвки, за сараем разорвал на лоскуты и сжечь хотел, юбка ещё не высохла.
«Ну, я вам устрою! Скоты!»
Вернувшись в дом, он снова позарился на бутылку с вином. И снова сдержался.
 Умывшись, Скрипалёв переоделся во всё чистое, нарядное, как  будто в театр собрался.  (Такая странность была в характере – чем хуже становилось на душе, тем лучше пытался он выглядеть внешне).
Соловьиная Балка, вот куда он уехал, – самое близкое сердцу, дорогое местечко. В Соловьиной Балке красота и весь воздух пропитан мёдом – хоть на хлеб намазывай. Под окнами берёзы стояли хороводом,  призрачно белея при луне.  Летней порой от крылечка стелился цветочный ковёр, убегающий за облака, скирдами вспухающие на горизонте. И днём и ночью  в тальниках река умиротворенно мурлыкала, мягкой лапой скребла золотые песчаники под яром, сверкающей спиною тёрлась о берега, оставляя на них белопенную шерсть. И повсюду стояли пчелиные, уютные домики – в ограде, за огородом, по-над рекой. Это было райское местечко, где хозяйничал  своеобразный Господь Бог – добродушный, белобородый старикан по прозвищу Пчелунь, про которого какой-то «районный Пушкин» сочинил такие верши:


            Влюблённый в мёд,
            Седой как лунь,
            В степях живёт
            Старик Пчелунь!

Но это – увы – было в прошлом. Старик Пчелунь скончался год назад; в Соловьиной Балке доживать осталась одна глухая бабушка Пчелунья  с козой да индюшками.
Скрипалёв проведал одинокую могилку, приютившуюся в берёзах на краю  старой  пасеки. Посидел на поваленном дереве,  послушал пчёл, роящихся над пёстрыми цветами, укрывшими могилу. Погоревал, что не с кем душу отвести.
-Эхе-хе!- вспомнил он, глядя в землю как в прорубь. - Правильно ты, дед, мне говорил: не ломай рябинушку, не вызревшу, не бери девчоночку, не вызнавши!
Под крышей тёплой пасеки он выпил медовухи – бабушка Пчелунья угостила. Побродил по берегу реки, тоскуя о невозвратных деньках. Густеющая темень окрестные берёзы точно дёгтем мазала, и точно такая же темень была на душе. Но вскоре воздух начал как будто одеваться легким лебяжьим пером. Пташка даже не сразу понял, что происходит. А это – луна собиралась идти сюда в гости. Прошло, наверно, полчаса, и луна заявилась, беззаботно, улыбчиво засияла над старой Соловьиною Балкой – полная такая, сдобная луна, с медово-золотистой поволокой по нижнему краю. Трава спелой росой блеснула на пригорках. Задремавшие было цветы зашевелились, сквозь прищуренные лепестки-ресницы глядя вверх. Стрекоза – летунья лупоглазая – во мгле задребезжала,  сверкая слюдянистыми крылышками.
 Полежав на копне прошлогоднего сена, глядя на тёмное облако, подожженное светом луны, Пташка покусал какую-то горькую травинку. Вспомнил про ножик в кармане. (Прихватил, не забыл). Раскрыв небольшое, тонкое лезвие, он долго рассматривал остриё, искрящееся лунным светом, словно бенгальским огоньком.
«В тюрьму ещё садиться из-за этого  козла! Нет, надо уезжать отсюда! Всё!»
Нож серебристою щучкой плеснулся в реке. 
Так началась бродяжья судьба Скрипаля.         

                *         *         *
               
      За три с половиною года он всего понемногу хлебнул. «Ямщиком» работал – шоферил на северных дорогах, пока однажды чуть не околел: машина зафордыбачила посередине  зимника, пришлось палить сидения, колёса. Он сильно тогда обморозился, в больнице пролежал два месяца и за баранку уже не вернулся. В чахлой северной тайге и тундре Пташка попробовал ту самую охоту, которая пуще неволи – промысловик знакомый заманил в помощники. Потом рыбакам помогал «золотую рыбку изловить»: в диком безмолвии в отрогах Путоран, на берегу, покрытом подушками ягеля, стояла кривобокая, чёрная рыбацкая обитель. Капроновые сети на сорокаградусном колотуне – да с ветром! – становились  похожими на серебряно звенящую кольчугу, а мёрзлая рыба в мешках гремела поленьями, звенела металлическими чушками, которые когда-то он точил на заводе.
Затем работал Пташка на ЗФИ – Земля Франца Иосифа – на острове Хейса в обсерватории имени Кренкеля. Для чужого уха перечисления эти звучали серьёзно, солидно. Позднее, в разговорах на материке, Скрипалёв с важной миной произносил все эти имена-названия, после чего делал большую актерскую паузу, изображая из себя научного сотрудника обсерватории.
И только потом, простодушно посмеиваясь,  говорил, что скотником работал на  острове Хейса; быкам хвосты крутил семь с половиной месяцев, дерьмо из-под них выволакивал при чудном свете позарей – северных сияний. Очень уж сильно ему захотелось побывать в сердцевине Арктики, вот и согласился  быть «губернатором острова»  – ухаживать за рогатым скотом.
Покончив с «губернаторством», он прописался в городе Ленске. Второй сезон работал в леспромхозе, придумав себе сказочно-прекрасную страну Плотогонию, которую нельзя не полюбить за широкий отчаянный нрав. Зимою Пташка – в ватнике, в унтах – снег месил с мужиками, валил вековую тайгу. Трелёвочные тракторы, в чистом воздухе жутко воняя солярой, хватали железными лапами охапки деревьев и на стожильных канатах тащили под берег, на лёдяную протоку. Там готовили звенья плота. А весною, после шебутного, дуроломного ледохода звено за звеном буксировали в тихую заводь. Там  связывался крепкий, могучий караван из кедра, сосны и лиственницы. Получились эдакие деревянные айсберги, которым предстоял тяжёлый путь на самый край земли, до Северного Ледовитого океана и даже дальше – в страну восходящего солнца.
-Мужики! Смотри, что вытанцовывается! – Скрипалёв во время перекуров любил порассуждать. – Выходит так, что чужедальняя заморская страна – это вроде как сестра для нашей страны Плотогонии. Так?
-Ну, допустим, - соглашались. - Куда ты клонишь?
Пташка делал паузу.
-Нам делегациями надо обменяться. Они пускай посмотрят, как мы здесь ишачим, а нам пускай дадут возможность посмотреть, чего они там делают из нашей древесины. Логично? А?
-Дадут. Если догонят. - Посмеиваясь, мужики снимали потные шапки, дымящиеся как чашки с кашей.

 
                7   

      Арктическое солнце так и не ушло за горизонт. Красноватый диск, похожий на свежий спил гигантского, смолистого бревна, кутаясь в полупрозрачной утренней дымке, точно плыл  и плыл  куда-то вдаль, покачиваясь на горбатой спине океана. Однако всё же утро давало себя знать – солнце начинало шевелиться. Ветерок  туманы потянул за хвосты, очищая арктический берег, на изломах сверкающий вкраплениями вечной мерзлоты.
 Плотогоны шли в аэропорт. На каждом шагу попадались бочки из-под солярки, змеями закрученные обрывки троса, ржавые гусеницы от тягачей. Но главная достопримечательность этой печальной местности: вся тундра за посёлком  была усыпана всевозможным стеклом – как битым, так и не битым. Годами, десятилетиями никто отсюда стеклотару не вывозил, а привозили исправно, каждую навигацию тут выгружали тонны бутылок, банок и прочего стеклянного добра. Так  что теперь насколько хватало человеческого глаза – всё блестело и сверкало, отражая лучи восходящего  солнца…
-Пир на весь мир! – вслух подумал Пташка.
-Где? – встрепенулся Зимоох, поводя опухшими очами.
-Да это я так. - Скрипаль, шагающий впереди, оглянулся. - Тяжело, Дементич?
-Пивка не помешало бы.
-В аэропорту опохмелишься.
Зимоох страдальчески поморщился. Лицо его – вчера ещё  цвета морёного дуба – отливало болезненной бледностью.
-Не опоздаем?- беспокоился он, поглядывая в сторону аэродрома, откуда доносился гул турбин.
-А сколь на твоих золотых? – подколол его Сеня Часовщик.
-Без пяти, как спёрли! – огрызнулся бригадир, по привычке глядя на  левое запястье, где белела полоска от ремешка.
Поглаживая старые ожоги на лице, похожем  на сосновую кору, Часовщик тихо пилил бригадира:
-Говорил же, давай поменяемся. Нет, куда там! Надо было загнать за бутылку!
-Лес рубят – кепки летят, – оправдываясь, проговорил  Зимоох.  – За твои золотые и стакана водяры не дали бы. Клешней клянусь.
-Да у меня часы, смотри…
-Иди ты в баню, – уныло отмахнулся бригадир. – Я сейчас только на пиво могу смотреть. А всё остальное – и в том числе рожу твою – глаза бы мои не видели.
-Ты на свою посмотри. - Часовщик улыбался, давно уже не обращая внимания на то, что он «красавчиком» стал после пожара в тайге под Ленском.
За спиной над причалами чайка изредка вскрикивала, волны вразнобой шебуршали, сбитые с ритма порывами ветра. От берега доносило  оттаявшей землёй, обвалившейся гигантскими глыбами, пахло мокрым ободранным деревом;  красноватая сосново-кедровая кожа лохмотьями свисала с плотов, пострадавших в пути.
-Скрипаль! Сыграл бы, что ли! - буркнул Зимоох, покосившись на гитару. – Тоска!
Часовщик усмехнулся.
-Зато вчера, наверно, было весело.
-Ну, а что ж ты хочешь?  - Зимоох, снявши  кепку, промокнул похмельную  испарину, блестевшую на лысоватом темени. - Всё было чисто по-русски – и целование, и мордобой… 
Дальше двигались молча. Арктическое, малоприветливое  утро там и тут грязь на дороге подкрасило едва заметным суриком. Крыши хилых строений издалека казались покрытыми цинковым, свежим листом. За посёлком дорога раздваивалась – чёрною лентой  ускользала  куда-то  в сопки,  истерзанная траками тяжёлых тягачей, после которых в тундре лет пятнадцать трава не растёт.
Силуэт сухогруза горделиво маячил  на фоне залива. Женский смех по-над водой послышался.
Остановившись передохнуть,  Зимоох  перекинул старый чемоданишко из руки в руку.
-Птаха,- позвал, оборачиваясь.- Моряки вон Белку в плен захватили. Не жалко?
-Какую белку?
Зимоох удивился.
-Привет! Ну, такая... беленькая, пухленькая. Все челюсти подкованы железом. Мы же её специально подсадили к тебе. А ты, выходит, даже не узнал, как её звать?  – Зиновий Дементьевич осуждающе покачал головой. – Белла втюрилась в тебя! Ты чо? Ослеп?.. Ой, Птаха, Птаха! Ну, вахлак! И когда мы тебя только женим?
-Как только, так сразу!
-Так в том-то и дело, что Белка сразу готова была… - Тут Зимоох добавил нечто непечатное.
Скрипаль смутился, опуская голову. Поскользнувшись  на грязной кочке, взмахнул зачехленной гитарой и чуть не упал.
-Да иди они подальше эти белки-стрелки!
-Тоже правильно, - неожиданно согласился Зиновий Дементьевич. - С ними свяжись, потом беды не оберешься. Подцепишь чего-нибудь... Видишь, Белка эта по каютам скачет, как сучьям. Сучка.
-А тебе завидно? – съехидничал Сеня.
-Я сейчас завидую только тем, кто с пивом.
-Да вот они-то с пивом. Моряки.
-Не трави мне душу, Часовой.
Глядя в сторону сухогруза, Скрипалёв пожал плечами.
-А может, не она?
-Один хрен –  баба! – Зимоох сердито махнул своей уродливой клешнёй. - Все они такие. Знаю. Ходил матросом, так потом… Жена потребовала справку от гинеколога.
Скрипалёв остановился.
-От кого?
И вся бригада плотогонов, как по команде, остановилась.
-Слышь, братва? – Часовщик за голову схватился. – Бугор наш ходит по гинекологам!
-Заткнись! – багровея, рявкнул Зимоох. - Я хотел сказать...
Но его уже никто не слушал. Плотогоны, размахивая руками, чуть со смеху в грязь не попадали посредине дороги.
После взрыва хохота мужики приободрились и дальше потопали с новою силой – широко и напористо;  так они ходили – с бензопилами и топорами –  по дебрям страны Плотогонии.
Здание аэропорта впереди замаячило.
Полосатая «штанина» полоскалась на ветру.
-Не опоздали, слава тебе, господи! – Бригадир чуть было не перекрестился. – Надеюсь, пивко тут есть?
-А как же? - ухмыльнулся Часовщик, увидев замок на буфете. – Пивко тут холодненькое. Запотевшее.
-Сеня! – Скрипалёв осуждающе покачал головой. – Ты, однако, садист!
-Садовод, - спокойно парировал Сеня. - Я в городе Мичурине родился.
Бригадир напился водички из-под крана.
-Вот и возьми туда билет. Мичурин. Надоел ты что-то мне, как тот хрен, который не слаще редьки.
-А куда же мне ещё? Туда, конечно. -  Сеня почесал свою «сосновую кору» на щеке. - Вот получу расчет – и уперёд! На родину! Там мамка заждалась. И женушка  моя там чуть было вдовою не стала. Я тут с вами прошёл и огонь, и воду. А медные трубы я хочу пройти на родине моей. Надоела ваша Плотогония.
-А кому она не надоела? - Вздыхая, бригадир посмотрел на руку, много лет назад раздавленную бревнами. - Мне, что ли, нравится ишачить по сугробам в тайге, по штормам на реке? Да пропади оно пропадом! Лежал бы сейчас где-нибудь на курорте, пиво пил, деваху теребил.

 
                8 

       Взлётную полосу каждую зиму разрывала кошмарная  арктическая стужа – бетонка была в трещинах, залитых специальной смесью гудрона, каменной крошки и ещё какой-то мелкой мешанины, цементирующей полосу. Заплаты чернели под крылом самолёта. Свежие строчки и пунктиры белели на рулёжной дорожке, на которую из-за облаков стали выпрыгивать робкие солнечные зайцы.
 Один такой заяц в иллюминатор запрыгнул – пригрелся на коленях Скрипаля. Поглаживая зайца, он улыбнулся, думая: «Сейчас тебя за уши выкинут отсюда. Вон какие погранцы, не подступись». 
В самолёт появились пограничники – документы проверить.  Новенькая форма на двух парнях ещё торчала колом, зато молодой офицер был подтянут, элегантен, знал себе цену. Подавая пример бдительности молодым солдатам, офицер мурыжил пассажиров, дотошно проверяя документы.
Очередь дошла до Зимооха.
 -Стоп! – насторожился пограничник, рассматривая паспорт. – Разве это ваша фотография?
-А кто ж там? Тётя Дуся с макаронной фабрики? – проворчал   бригадир. 
-На тётю Дусю вы не похожи, - офицер продолжал присматриваться, - но и сами на себя не очень-то. Придётся пройти. Для выяснения личности.
Зиновий Дементьевич подскочил как ужаленный.
-Да ты что, командир?.. Да вы что?! – Он руку прижал к сердцу – уродливую клешню без ногтей. - Да это я на карточке! Гадом буду – я! А кто же там ещё?
-Не знаю, не знаю. Пройдёмте.
Зимоох осел на своё место.
-Командир, побойся бога! Ну, что мне? Загорать здесь?
-Загорать, может быть, вам придётся не здесь. Это решают в суде.
-Да это я на карточке! Клешней клянусь! – Зиновий Дементьевич кепку торопливо сдёрнул с головы.- Ну, посмотрите. Разве не похож?
Офицер прищурился, поправляя околыш пограничной фуражки.
-Допустим, - не сразу согласился он. – Похожи, но не совсем.
Скрипаль официальным тоном заявил:
-Товарищ лейтенант, вы примите во внимание тот факт, что  он трезвый фотографировался.  Сейчас его на паспорте даже мать родная не узнает.
Плотогоны расхохотались.
-Дайте ему свеженького пива, - посоветовал Часовщик, - на человека станет похож.
 Через несколько минут проверка документов благополучно закончилась. Пограничники, франтовато  козырнув, пожелали счастливой дороги и загрохотали подковками по трапу.
Самолёт покатился на стартовую отметку. Замер. Затем турбины взвыли, раскаляясь  яростным нутром. Разгоняясь, лайнер слегка присел на задние колёса, всем корпусом подался  вперед и вверх. Сердце на мгновенье жарко защемило стремительным отрывом от земли – и вот уже за бортом замелькали огонёчки взлётной полосы, присыпанной редким пухом и сырыми перьями тумана.   


                9       

        Покидая Тикси, пролетая над стылым  свинцом  океана и дальше – над зелёною тундрой, над лесом – Скрипалёв был в отличном расположении духа. В нём окрепло решение ехать на родину. Хватит бродяжничать, дорожной пыли наглотался до изжоги.
Задумавшись, он смотрел в иллюминатор, ласково мурлыкал что-то под гитару и представлял себе  родимые просторы. Как там сейчас хорошо! Кругом колосятся хлеба на равнинах, облепиха вызревает на снегозащитных полосах. Коровье стадо боталом бренчит в лугах. Целыми днями по берегам пасутся табуны лошадей – мальчишки стерегут их во главе с каким-нибудь совхозным коневодом, и, оставаясь на ночь, палят костры на пригорках, картошку пекут, голышом купаются при звёздах, при  луне. Красота. Благословенные ночи и золотые денёчки цветут по-над родиной, краше которой не было и нет, хоть пройти всю Землю вдоль и поперёк. Скоро ветер щёки свои надует, буйно дохнёт предосенней остудой, с посвистом  начнёт гулять по садам,  срезая спелые листья, с ног сбивая ослабевший травостой, вороша солому под застрехами и выдувая оттуда продрогших воробышков, которые с завистью будут смотреть вослед  курлычущим караванам, клювами нацеленным на Юг. И опять крестьянин или другой какой-то русский мужичок, умудрённый вековечным опытом и неосознанным в себе язычеством, будет поклоняться Ветру Буйному: травяные копны и соломенные скирды, стоящие за огородом, предусмотрительно будет вожжами и верёвками привязывать к земле; широкие тесовые ворота будет перед ветром почтительно раскрывать, чтобы он гостем во двор заходил, а не разбойником с большой дороги, которому ничего не стоит повалить полотенца ворот, копну и скирду поднять на свистящие вилы свои и забросить играючи на небеса, где пасётся господнее стадо. А потом на родину придёт притихший, будто в чём-то виноватый, зазвонистый утренник. И воздух будет пахнуть ароматным, розово-золочёным яблоком. И в эту пору Паша Скрипалёв домой приедет, сынишку подхватит на руки, станет подбрасывать в воздух, целовать краснощёкие «яблоки» с ямочками, которые от мамки достались. А потом – все трое! –  весело пойдут по прямой дороженьке меж золотых хлебов. Пойдут, взявшись за руки, довольные друг другом и всем белым светом вообще. Ведь если глубоко задуматься над жизнью, а не порхать поверхностно – для счастья человеку немного нужно.
Мысли его проносились – далеко впереди самолёта. А пальцы его машинально перебирали струну за струной. Пташа улыбался, мечтательно глядя в иллюминатор, и тихо пел, так задумчиво  пел, что даже сам не замечал своего пения:

                Я ехала домой, я думала об вас...

     Монотонный плотный рёв турбин «завалил» ему уши, и    вскоре Птаха стал напевать гораздо громче, нежели ему казалось.
Пассажиры дремали, откинувшись в креслах или скрючившись  в три погибели. И только один человек, монументально сидящий впереди (Скрипалёв назвал его Монумент Иваныч), с трудом повернулся, колыхая упитанными щеками,  и недовольно заметил:
-Рано пташечка запела!
Скрипалёв улыбнулся в ответ.
-Соловей не знает выходных.
-Давай потише, милый мой! – сухо посоветовал  Монумент Иваныч.
-Милый, но не твой, - ответил Пташка, задетый барским тоном.
 -Чего? Как ты сказал?
-Да так… - Скрипаль поправил непокорный чубчик и под сурдинку продолжил старинный романс. И  вдруг он увидел, как в серых «гранитных» глазах Монумента Иваныча неожиданно вспыхнуло нечто недоброе.
 -Не зуди под ухом!- приказал он. - Дай поспать!
-А почему бы эту мысль вам не высказать нормальным русским языком? – очень вежливо, даже ласково поинтересовался парень. - Зачем же сразу выставлять дистанцию огромного размера?
-Вот я и говорю тебе русским языком. – Монумент Иваныч гневно оскалился. - Хватит бренчать, надоело!
Скрипалёва всегда изумляло вот это: как далеко улыбка у людей, но очень близко зубы, готовые кусать.
Продолжая брать негромкие аккорды, он посоветовал:
-Кому не нравится, тот может выйти.
Монумент Иваныч снова повернулся.
-Ты дождешься. Я тебя точно высажу. Без парашюта. 
Скрипалёв натужно улыбнулся.
-Ну, это как получится, товарищ Монумент.
-Получится.
-Попробуй.
Он губы упрямо сжал, точно горошину стиснул. Помолчал, отвернувшись к иллюминатору. (Этот горластый начальник Лысака вдруг напомнил). В душе у Пташки самолюбие взыграло – и опять он струны ущипнул разок-другой.   
-Молодой человек! - Теперь уже возмутилась дородная  женщина сбоку. – Ну, что вы, в самом деле? Хватит безобразничать! Трынь да брынь! Сколько можно, ей-богу?!
Лицо у Скрипалёв изумлённо вытянулось.
-Да вы что? Офонарели? Я же романсы пою, а не матом ругаюсь!- Он поднялся и неожиданно крикнул:- Эй, командир, открой ворота, мне нужно выйти! Мне тут кое с кем не по пути!
Хмуробровый Монумент Иваныч настроился по-боевому. Отстегнув ремень безопасности, он заворочался, колыхая брюхом в чёрном свитере, и что-то зарычал, наклоняя лысоватую голову.
Скрипалёв напрягся, тоже поднимаясь.
И вдруг он заприметил в кресле неподалёку вчерашнего плясуна из ресторанчика – Филиппа Тиксимовича. Подмигнувши, будто старому знакомому, Каторжавин потянулся, треща суставами. 
-Ты чо вспухаешь, дядя? – Он зычно зевнул,  приподнимая  свой знаменитый кулак.- Чурку видишь? Тут всё схвачено, за всё заплачено. Пущай поёт. А то вместо Якутска возьмем и это – в  Африку угоним самолёт. Как в прошлый раз.
      Последняя фраза на Монумента Иваныча подействовала ошеломляюще. Он выпучил глаза и опустился – чуть не мимо кресла. И так летел – сопел, молчал – до самого Якутска.


                10

      Ждать расчёта пришлось два дня. Погодка, правда, баловала: после проливного, хлёсткого дождя над Якутском полыхало отчаянно-яркое солнце, даже маленько припекало в заветерье. В садах и на улицах рябины уже разгорались рдяными гроздьями, листва  играла сырыми бликами. Рябин здесь  было много – прижились на мало уютной земле. «Обжигаясь» глазами об эти животрепещущие угольки, Пташка улыбался, вспоминая милый сердцу палисадник, георгины и мальвы, цветущие  под окном. И снова и снова он думал: «Нет, надо ехать скорее!»
Бесцельно шатаясь  по городу, наполненному непонятным говором,  Скрипалёв подолгу задерживался на набережной. Смотрел на лихтеры, стоявшие в затоне, напоминающие простецкие плавучие избы: там и тут железная труба над лихтером кучерявилась дымом; штаны,  рубахи с платьями сушились на бельевых верёвках – шкипер, стало быть, мужик семейный. Потом он уходил туда, где белые большие пароходы, как малоповоротливые глыбы льда, то швартовались, то уходили верх или вниз по течению полноводной, могучей Лены – одной из величайших рек Земного Шара. И всегда он испытывал странное какое-то волнение, когда смотрел на пароходы, на самолеты или поезда. Дух странствий, дух бродяжничества, доставшийся ему от пращуров, иногда казался Божьим подарком, но чаще всего – наказанием Божьим, крестом непосильным, который он вынужден был терпеливо тащить по жизни, отдуваясь за чьи-то грехи, сотворённые во втором или третьем, или пятом колене сородичей.
Шагая от пристани, парень глазами наткнулся на здание главпочтамта. От нечего делать зашел. (В Якутске и в Ленске он всё получал «до востребования»).
Предъявляя паспорт смазливой, раскрашенной девице,  он деловито сообщил:
-Здесь должен быть перевод. Тысяч на триста. Из заграницы.
-Никаких переводов, - покопавших в бумажках, строго ответила девушка. - Только письмо.
-Да? – Пташка слегка удивился. – Тоже неплохо.
Письмо пришло от Мальвы – почерк жены был хорошо знаком. «Чего это она? - мелькнуло в голове. – На неё это не похоже».
Выйдя на улицу, он остановился за углом главпочтамта, ногтями нетерпеливо расколупал конверт и развернул ослепительно-белый листок, озаренный солнцем. Стал читать – и всё померкло перед глазами.
«Что за фигня? - подумал он, комкая письмо и глядя по сторонам. - Совсем сдурела, что ли?! Как это так может быть?..»
Сердце  больно бухало под рёбрами. Он пошёл куда-то «вдоль по питерской». Остановил какого-то прохожего.
-Закурить не найдётся?
Низкорослый якут покачал смолистой головой.
-Не курю, - сказал с акцентом.
-И я не курю, и тебе не советую, - отрешённо ответил Скрипаль. Потом он спохватился, быстро вынул из кармана помятое письмо и запальчиво заговорил: - Слушай, земляк! Я чего-то не понял! Ну, как это так может быть?.. Вот, послушай…
Якут, плохо понимающий по-русски, насторожёнными глазами-щёлочками посмотрел на бумажный скомканный снежок, потом на Скрипалёва кинул взгляд и, ничего не говоря, дальше потопал своей косолапой, проворной походкой.
Целый час, который показался ему целым годом, Скрипалёв искал себе собеседника.  Людей было много вокруг, да около, но все они спешили по своим делам, а те, кто задерживался на минуту-другую, глядели на Скрипалева, как смотрят на больного или пьяного.
Потом неожиданно встретился Филипп Тиксимович.
-Ты что такой смурной? – весело спросил он, обдавая винным парами. - Обидел кто? Скажи.
-Да у меня-то всё нормально, - слукавил Пташка. – А вот у брата моего дела хреновые.
-А чо такое?
-Письмецо от него получил. – Парень пригладил упрямый соломенный чубчик, взъерошенный ветром. По сторонам посмотрел. - Скажи, Тиксимович, может быть такое или нет… - Он замолчал,  смущённо покашливая.
-Какое «такое»? – не понял Каторжавин.
-Ну,  чтоб родного сына чужой какой-то дядька усыновил.
Мрачнея, богатырь пожевал мясистыми губами. Поцарапал на щеке щетину.
-Всё может быть. Но это – с согласия отца.
Пташка лицом посветлел.
-А по-другому как-то может быть?
-Не знаю. – Каторжавин посмотрел на свою «чурку», пошевелил непомерно большими пальцами. - А где твой брательник живёт? Далеко от жены?
-Далеко! – быстро ответил Пташка. - Очень далеко.
-Ну, тогда через суд, - спрятав «чурку» за спину, Каторжавин вздохнул. -  Там такое дело получается: запрос через суд высылают  по месту жительства. Отца находят, спрашивают. Канитель, короче…
Скрипаль чуть не обнял его на радостях.
-Ну, спасибо, Тиксимович!
-Да не за что.
-Нет, спасибо, выручил. А то я не знал… Кха-кха… Даже не знал, что  брату написать.
Пожав друг другу руки, они пошли в разные стороны, но перед этим Каторжавин спросил:
-Ты деньгу-то получил?
-А что, уже дают?
-Так давно. С утра. - Он улыбнулся. - Я уж отметил это дело…
-О, ёлки зелёные! А я с этим письмом забуксовал!
Каторжавин поторопил:
-Дуй до горы, а то сегодня пятница, короткий день.
И парень помчался в контору, занимающуюся финансами «Страны Плотогонии». Не так давно построенная контора находилась на речном берегу – многоэтажная, с каменным, фасонистым крыльцом.
Через несколько минут Скрипаль оттуда  вышел, несказанно довольный, с оттопыренными карманами. Походка его как-то невольно изменилась – это была походка гражданина, который стал хозяином Земли. Пташка выпятил грудь и зачем-то нижнюю губу отклячил, изображая некое презрение или снисхождение ко всем вот этим босякам, которые попадались навстречу и даже понятия не имели, что мимо них проходит сын Рокфеллера. Незаконнорождённый. Зато вполне законно заработавший неплохой капиталец.
 Поигрывая пальцами, пощёлкивая по тугим карманам, «сын Рокфеллера» постоял на мраморном крыльце, сплюнул сквозь зубы на грешную землю и посмотрел в небеса, где проползал серебристый паук – сверхзвуковой самолёт – оставлявший за собою заиндевелую паутину, растянувшуюся на полстраны.
«Ну, что? - подумал «сын Рокфеллера», поправляя непокорный чубчик. – Домой! Сейчас прилечу, клизму вставлю тому доброму дяде, чтоб неповадно было чужих сыновей, бляха-муха, усыновлять!»
Он вышел на проспект, рукой  взмахнул, как человек, отгоняющий муху.
Такси затормозило.
-Шеф! - спросил он, располагаясь на переднем сидение. – Вокруг Земного Шара не слабо?
-А денег хватит?
Скрипалёв усмехнулся и сказал примерно так, как любят говорить в Одессе:
-Дяденька, не делай мне смешно!
Доехав до общежития, он хотел по быстрому сумку прихватить и мчаться дальше – в аэропорт. Но за это время, покуда он – вокруг Земного Шара – добирался до общаги, в небесах произошли поразительные перемены.
Солнце пропало. Тени по городу поплыли. Ветер, налетая откуда-то со стороны Лены-реки, зашумел, засвистел в камышах, рыжей густою щетиной торчащих в нескольких метрах от общежития. Потом над крышей так загрохотало так, что стёкла испуганно звякнули в окнах.
Пташка охнул, глядя в небеса.
Гроза подкатывала «пушки» из-за реки.
-Что такое не везёт и как мне с ним бороться? – пробормотал «сын Рокфеллера», бросая свою сумку на заднее сидение такси. – Шеф! Ну, что? Погнали!
-В аэропорт?
-Ну, да. - Пассажир посмотрел на лобовое стекло, по которому расползались первые кляксы  дождя.- Только надо бы нам по пути кое-куда завернуть.
-А если поточнее?
-А вот это, шеф, я хотел бы у тебя узнать. - Пассажир приподнял указательный палец. - Во-первых, сколько стоит заказать хорошую погодку? А во-вторых, где это делают у вас?
-Да там же, где у вас, - ответил шеф, поднимая глаза к потолку. - В небесной канцелярии.
-Вот туда мы и заедем. Это по пути?
Таксист пожал плечами.
-За деньги-то всё будет по пути.
-За деньги! - Пассажир хохотнул. - За деньги и дурак доедет до Небесной канцелярии!
Водитель промолчал, только покосился на чудака.
В аэропорт он скатался напрасно. Все рейсы были отменены.

 
                11             

       Сверкало и гремело день и ночь – трое суток подряд.   Взъерошенную реку будто наизнанку вывернуло и вспять погнало с бешеною пеной на боках, на холке. Какой-то старый лихтер с якорей сорвало и на берег вышвырнуло – гигантским, ржавым утюгом лежал на мелководье, зиял пробитым брюхом ниже ватерлинии.
Город на время грозы стал как будто ниже, сиротливей – тучи по крышам топтались косматыми лапами, пробуя на прочность шифер, доски, гремящую жесть.  С посвистами выл промокший  ветер, обрезавшийся о провода. Рябины трещали в садах, растрясая листву и незрелые гроздья. Водосточные трубы не успевали взахлёб глотать потоки шустрого дождя – вода пузырчато вскипала в жестяных тарелках наверху, текла через края.
 В общежитии, где приютилось шумное племя плотогонов, свету не было – порвались провода. В комнате горела керосиновая лампа, озаряя неприбранный стол, грязный пол, местами залитый портвейном, засыпанный пеплом. Общежитская комната напоминала прокуренную  избушку на курьих ножках, какая была на плоту, ещё недавно по реке скользившему в далёкую, арктическую бухту. В той избушке плотогонам приходилось коротать вот такую же непогодь, дело привычное; когда плоты спускаются в низовье Лены, частенько попадают в шторм, как кур во щи – устье реки широкое, аж берегов не видно. Пережидая бурю, плоты предусмотрительно швартуются в излучине, в заветерье, где могут стоять суток двое, трое. И тогда в избушке на кроватях, обтянутых балдахинами из марли – чтобы комар, зараза не докучал – плотогоны принимались травить баланду. И чего там только не наслушаешься – уши пухнут пельменями.
Примерно так же было и в Якутске в общежитии. Во время непогоды плотогоны травили всевозможные байки, анекдоты; вспоминали весёлые или печальные житейские истории. Но рассказы крутились уже по второму и даже по третьему кругу; Зимоох повторялся, и другие рассказчики. А если что-то новое слышать приходилось, то, как правильно, что-нибудь сальное, похабное, потому что языки – как длинные шнурки – развязаны были вином и водкой, фантазия брагой бурлила.
Скучая, Скрипалёв постоял возле окна. Посмотрел, как дождевые струи, свисая с крыши,  сверкали стеклярусом и разбивались, втаптывая в землю стебли полыни. Вздыхая, он прилёг на свою кровать, заправленную чёрным суконным одеялом. Подумал, прикрывая глаза:  «Нужно пойти, деньги выслать».
Сеня Часовщик занимался кроссвордами. Деловито шуршал газетой, в клеточках пустых буквы царапал карандашом. Иногда, задумываясь, Часовщик остервенело грыз карандаш – верхний кончик уже напоминал растрёпанную кисточку.
-Во, братва! По нашей части! – обрадовался он. - Дерево-долгожитель. Слышь, бугор?! Семь букв.
-Дуб стоеросовый.
-Дуб не подходит.
-Конечно! - отшутился Зимоох. – Дерево-то не с ногами. Как оно подойдёт?
Скрипалёв «гармошку» на лбу наморщил. Посчитал что-то на пальцах и сказал:
-Секвойя.
-Кого-о? – не понял Сеня, карандашом царапая за ухом.
-Калифорнийская секвойя живёт две тысячи лет. Более ста метров высотой.
-Подошло, Скрипаль. А ты откуда знаешь?
-А я букварь на днях законспектировал.
-Силён. У чашки с кашкой! – похвалил Часовщик,  заполнил клетки кроссворда. - Слушай, Птаха, а вот это… Десять букв…
-А на три буквы нету ничего?
Часовщик погладил жжёную «сосновую кору» на щеке.
-Ты на что намекаешь?
-Сон. Три буквы, Сеня. А ты чего подумал?
Мужики хохотнули, а Скрипалёв отвернулся к стене и вздохнул. (Спать не хотелось ему – хотелось побыть одному).
За окнами снова и снова сверкало. Гром по крыше дубасил, заставляя общагу испуганно «приседать». Пламя красным глазом моргало в керосинке, пустые бутылки позвякивали под столом.
Покосившись на окно, Зимоох достал окурок из пепельницы, старательно обдул его, но  прикурить не смог – только щетину спичкой припалил над верхнею губой.
-И за папиросами не выйдешь! – Он заругался, уродливой клешнёю вытирая опалённую губу. – Во, как хлещет, падла!.. Эй, Сенька! Где ты?
-Туточки, - раздался голос на кухне. - Картошку жарю.
Зимоох повернулся – керосиновую лампу чуть не опрокинул.
-Хватит жарить! Чо ты, жрать сюда приехал?
-А чо надо-то?
-Давай китайца! Тяни за яйца!
Скрипаль приподнялся на койке.
-Какого китайца?
-А вон, под кроватью лежит. Вонючий, стерва, зато полезный. Клешней клянусь.
Думая, что его разыгрывают, Скрипалёв недоверчиво заглянул под соседскую койку.
-Бугор, ты чо? Какой китаец? Чо ты буровишь?
-Сенька! Покажи ему.
Выйдя из кухни, Часовщик, покряхтывая, опустился на четвереньки и  выволок из-под  кровати пятилитровую канистру, с утра ещё аккуратно запаянную.  В жестяной утробе, когда Сеня встряхнул канистру, заплескались жалкие остатки зелья – это был зелёный, страшно вонючий  китайский спирт с примесью витамина «С».
-Зелёный змий, - разливая по стаканам, рассуждал  Зимоох, -  он и должен быть зелёным. А как же? Это китайцы придумали против цинги. А мы его, значится, против тоски потребляем. Зубы – хрен  бы с ними, выпадут, мы вставим золотые. Главное, чтобы душа не испортилась. Душу-то не вставишь запасную. Сенька! Правильно я говорю?
-Ты – бугор. Чо скажешь, то и правильно.
-По Сеньке шапка, я тебе скажу, а по ядрёной матери  - колпак!  - Зимоох скукожился,  принюхиваясь. - Фу, параша какая! Как только  эти черти узкоглазые потребляют заразу такую? Выпьешь, бляха-муха, и совсем  окосеешь. Китайцем станешь.
Засмеявшись, Птаха удивлённо спросил:
-А где вы его взяли?
-Места надо знать. Не попробуешь?
-Нет. Пойду, прогуляюсь. - Скрипалёв натянул дождевик, собираясь на почту – деньги сыну отправить. (Он всегда высылал аккуратно).
-Чудило! – забухтел бригадир, когда двери за Птахой закрылись. – Такую собачью погодку народ коротает под водку, а он поплёлся.
 «Народ» гулял, гулял – и догулялся. Ночью кто-то спросонья опрокинул керосиновую лампу, а чуть позднее кто-то окурок на пол уронил, и началась такая свистопляска, что не дай бог – хорошо, хоть никто ещё не задохнулся в дыму пожарища.
Общежитие целиком не успело сгореть только потому, что ночью дождь усилился.   

                12   

               
      Хотя погодка понемногу и налаживалась, но туманы пока что держали самолёты на приколе. Солнце кроличьим глазом краснело за тучами, лишь изредка бросая свет на берега, на дальние излучины прохладной, неприветливой Лены, помутневшей от грязных ручьёв, располневшей от ливней. У причала и на рейде смутно проступали силуэты лихтеров и пароходов. Бакены в туманной пелене помигивали.
По мокрой улице, усыпанной драным листом, Скрипаль  пришёл в универмаг. (Одежда в общаге сгорела). В магазине было малолюдно – дожди поразогнали покупателей.
-Девушка, - сказал он продавщице, - здесь надо мало-мало  прибарахлиться одному народному артисту из Большого погорелого театра. Вы поможете?
-А где он? Артист.
-А вот!- Скрипалёв ладошкой поступал по груди. - Перед вами.
Продавщица улыбнулась.
-Ну, а что бы вы хотели из одежды? Что предпочитаете?
-Больше всего, откровенно сказать, я предпочитаю форму номер раз: часы, трусы, противогаз. - Пташка рассмеялся. – Прошу прощенья. Шутка. Армейская шутка. Запомнил с гражданской войны.
Продавщица наигранно удивилась.
-А выглядите молодо.
-Я был в плену, во льдах, а потому отлично сохранился. – Он посмотрел на пиджаки, на брюки, висящие стройными унылыми рядами. -  А как насчёт белого фрака? Найдётся?
Поправляя причёску, продавщица плутовато спросила:
-И тапки тоже белые?
-Нет! – заверил покупатель. - Не дождётесь! Как сказал поэт: «Лет до ста расти, нам без старости!»
 Скрипаля вдруг понесло по кочкам – стал вовсю куражиться. На него как будто нашел «весёлый стих». Не изменяя причуде своей – чем хуже внутри, тем он лучше снаружи! – Птаха начал говорить о том, что у него сегодня очень серьёзная, важная встреча.
-Жизнь, можно сказать, решается. Поэтому я, извините, должен быть одет  как  царь и бог!
-Свидание, что ли? – понимающе спросила продавщица.
-Угадали. Я сегодня при свечах встречаюсь с одной очаровательною дамой.
-Ну, тогда понятно.
Покупатель руками развел.
-Люблю понятливых. А где тут кабинет?
-Примерочная? Вот.
-Благодарю-с.
Он переоделся в «кабинете». Вышел, красноречиво глядя на продавщицу.
-По-моему, чудесно, - похвалила девушка.
-Да?
-Вполне.
-А здесь? - Покупатель подёргал пиджак. - Вот эта складка? А?
-Складка обомнётся.
-То есть, надо в нём поспать? Или просто выпить, в крапиве поваляться?
 Улыбаясь, пожимая узкими плечами, девушка посоветовала:
-Ну, примерьте вот этот костюм.
-Да ну! - Покупатель поморщился. - В таком только ложиться в гроб и не дышать.
-Ну, вот этот. Как вам?
-Этот можно.
И опять он скрылся в «кабинете». И опять был чем-то недоволен, стоя перед зеркалом, разглядывая профиль и анфас.
-Что-то не то. Как вам кажется?
-Лично мне так очень даже нравится.
-А если я куплю, вам подарю, вы будете носить?
Продавщица засмеялась.
-Простите, но это – мужской.
-А мало ли теперь таких мамзелей, которые гуляют – как облако в штанах?! Разве не так? Ну, ладно. Мы отвлеклись. Дайте-ка, пожалуйста, вон тот ещё.
 Перемерив чертову уйму всевозможных тряпок, он заставил изрядно понервничать продавщицу. В начале встречи вежливая, широко улыбчивая – она под конец еле сдерживалась, чтоб не нагрубить. Однако Скрипаль был непреклонен. За свои «кровные» он спокойной требовал всё новые и новые фасоны, пока и ему самому не надоело эта канитель.
 -Ладно, остановимся на этом. За неимением лучшего. - В новой одежде  покрутившись около зеркала, он остался доволен, разглядывая новоиспечённого «царя и бога». - Ну, как вам? Нравится?
-Жених! – сдержанно сказала продавщица.
-А где невеста? – сам у себя спросил он. И ответил: - Была бы шея, хомут найдётся.
- Рассчитывайтесь, - поторопила женщина.
-Без проблем! – Скрипаль небрежно деньги бросил на прилавок. – Сдачу оставьте себе.
-Ишь ты, барин какой! – Девушка, насупившись, резко вернула лишние деньги.
 -Ну, извини. – Он подмигнул. – Что? Гордая? Как северный орёл?
-Какой ещё орел? – Продавщица губки надула.
Посмеиваясь, чудаковатый покупатель устремился к другому отделу.
Орла он не случайно помянул. В противоположном отделе на стене висела картина Константина Васильева, точнее, репродукция картины «Северный орёл».
 -Заверните! – сходу попросил он, поглаживая раму. - Давно уже искал, не мог найти. Это мой старший брат. Что? Похож?
-Похож, - охотно согласились с ним.
-Вот и я так думаю. – Забирая картину, странный покупатель усмехнулся. – А если честно вам сказать: мне до него – как пешком до луны – до этого старшего брата.


                13            

        Слова имеют странную силу притягательности. Только-только он сказал, только помечтал о свидании с какой-нибудь очаровательной девушкой, и вот, пожалуйста…               
     В магазине – уже на выходе – Пашка-Пташка встретил юную красу, «прекрасно сохранившуюся на вечной мерзлоте», как про неё шутили иногда. Девушка была неотразима – элегантная, стройная,  одетая в синие, плотно облегающие синие джинсы, в белую кофточку с коротким рукавом, под которой угадывалась упругая встопорщенная грудь. Она была метиска.  Якутские черты лица и русские чудесным  образом перемешались – и получилось нечто изумительное. Кожа на лбу, на щеках и на глубоко открытой шее благородно высветлилась в результате смешения крови. Глаза, утратив узкий разрез, очаровательно округлились: угольно-чёрная радужка  на ослепительно белом фоне выглядела особенно привлекательной. Волос тоже высветлился, но не очень – вместо «якутской ночной темноты» волос был похож на предрассветную просинь.
Сам себе напоминая восторженного школьника, Скрипалёв долго шёл за юною красавицей, делая вид, что витрины рассматривает. Под разным предлогом вперёд забегал, чтобы лучше её рассмотреть. И чем больше смотрел он – тем сильней колотилось в груди…
Накрапывал дождь. Солнце в тучах плутало – на асфальте то ярко вспыхивала грязь, казавшаяся самородным золотом, то проползали тени.
Спрятавшись под зонтик в виде большого пёстрого цветка,  девушка двинулась куда-то за угол универмага – вызывающе громко цокали миниатюрные кованые каблучки. Потом толпа народа возникла впереди, и Пташка испугался, что потеряет девушку из виду.
Испытывая жаркое волнение, он  прибавил шагу, а затем побежал, подняв над головою «Северного орла», завёрнутого в бумагу. Бесцеремонно  толкая кого-то локтями, он извинялся на ходу и, поскальзываясь, едва не падал. 
-Цветы! Быстрей!– поторопил он, останавливаясь возле торговки.
-Вам какие?
-Все!
-Как это «все»? – ошалела толстая баба, дремавшая под чёрным зонтом. -  Милок! «Все» – это  дорого!
-Тётенька! -  прошептал он. - Ну что ты телишься? Сказано всё, значит всё!
Скрипалёв поспешно деньги сунул – кругленькую сумму, судя по тому, как у торговки глаза округлились. Охапка цветов оказалась такая большая, что парень (в одной руке был «Северный орёл») не смог эту охапку до девушки донести в целости и сохранности – путь его был усеян шипами и розами.
-Прошу прощенья, это вам! – запыхавшись, проговорил он, преграждая путь незнакомке.
Удивлённо распахнув глаза, девушка улыбнулась.
-Мне? За что?
-За просто так! За то, что вы живёте на этом белом свете.
 Она засмеялась, играя миловидными ямочками на щеках.
-Ого! Да ведь я не смогу унести!
-Ничего. Я помогу. Если, конечно, можно.
-Можно.
-Вот и прекрасно.
-Откуда вы взялись? – спросила она, покачав головой.
-Есть такая страна – Плотогония.
-Интересно. А где это?
-Расскажу, но чуть позже. Давайте цветочки пристроим куда-нибудь, а то они падают в грязь. Жалко всё-таки.
-Хорошо. Сейчас пристроим.
-Вас как, простите?
-Лиза. Лизавета.
-Лизабэт? Прекрасно.
-Вон мы и пришли.
Лицо у Скрипалёва изумлённо вытянулось, когда Лизавета остановилась возле белой легковушки и открыла её, предварительно погасив свой влажноватый, пёстрый зонтик.
 -Вот это да! – растерянно пробормотал он. – Прямо как в кине!..
Оставив охапку цветов на заднем сидении, Пташка  потоптался как бедный родственник, не зная, что делать дальше.
Лизавета посмотрела на картину, зажатую под мышкой Скрипалёва.
-Может, вас подвезти?
-Да! - обрадовался он. – Конечно!
-Вам куда?
-Да с вами хоть на край земли!
-О, нет! Бензину, боюсь, не хватит.
-Ну, бензин я беру на себя!- заверил он, усаживаясь рядом с девушкой и робея от такой внезапной близости.
В салоне было чисто и тепло, играла приятная музыка, и  всё пышнее, всё ароматнее пахло цветами, духами и чем-то ещё, что сводило с ума.
Несколько секунд они молчали, красноречиво глядя друг на друга. Потом заработал мотор, и машина плавно развернулась – навстречу солнцу, выходящему из-за туч.
 В голове у Пташки загудело от пьянящего восторга. И показалось ему, что машина не едет – птицей летит над промокшими улицами, над суетою, над прозой обыденной жизни.               

                14            

      Происходило нечто невероятное. Как будто колдовские чары взяли власть над душой человека. Что-то подобное с ним уже приключалось однажды в таёжной, золотой глухомани, в сердцевине страны Плотогонии.  (Осень была, вся тайга полыхала золотыми нарядами). Пташка тогда поставил свои снасти в хорошем месте, думал бригаду порадовать знатною ухой, но через два часа, спустившись к берегу реки, он растерянно замер. Самодельные, удачливые снасти, которыми он черпал рыбацкое счастье своё, бесследно пропали. Более того, «пропало» даже то место, где он ставил самолов. Тропинка, ведущая к берегу, над которым возвышался могучий, корявый кедр, осталась, а дальше всё как будто подменили; пологий берег, тальники, а за ними   кислая болотина – этого не было раньше. Незадачливый рыбак прошел вверх по течению, вернулся обратно и, холодея сердцем, обнаружил странную пропажу берегового, приметного кедра – будто корова языком слизнула древний кедр. Только что стоял, шумел под ветром, и вот те на! Широко распахнувши глаза, парень в другую сторону прошел – вниз по течению, и вскоре понял: река течёт не вниз, а вверх, как будто он шагал ни правым, а левым берегом. В общем, заблудился. Напрочь. И вот что любопытно: вместо того, чтоб испугаться или хотя бы встревожиться, он засмеялся и пошёл, куда глаза глядели. А между тем вечерело. Солнце, огромною красною каплей смолы сползая с неба, растекалось на камнях далёкого хребта. Туманы теребились пухом и перьями диких гусей – непуганые гуси мирно плавали под берегом какого-то озерца. Травы источали дивный  аромат, круживший голову. А в дальнем далеке – за чернолесьем, за погибельным болотом – словно бы звучала какая-то неслыханная музыка. Скрипалёв прекрасно понимал, что это не концертный зал Чайковского – это, скорее всего, западня, устроенная то ли русалками, то ли какими-то лесными нимфами. Понимал, но ничего не мог поделать – шагал и шагал бездорожьем, обрывая одежду о сучья. Опытные люди когда-то говорили, и он запомнил, что нужно делать в подобных случаях, чтобы избавиться от нечистого духа. Он знал, но не хотел остановиться, чтобы стельки в сапогах перевернуть – тогда найдёшь обратную дорогу. 
 Опуская голову, Скрипалёв посмотрел на свои блестящие новенькие туфли и засмеялся.
-Что? – вскидывая брови, спросила девушка. – Расскажите, вместе посмеёмся.
-Да вспомнил кое-что.  - Он посмотрел на профиль современной амазонки, сидящей за рулём. – Скажите, Лизабэт… А вы случаем это – ни русалка?
-Нет. Я воды боюсь. Хотя родилась на реке.
-А может быть, нимфа какая?
-Тоже нет.  А вы это к чему?
-Больно красивая! – признался парень и зубами скрипнул от восхищения.
Лизавета, польщенная, молча поправила чёлку, вороным крылом сбивавшуюся на глаза.
-Ну, так что? – спросила. – Куда мы едем всё-таки?
-Вокруг Земного Шара!
-Ладно.
Какое-то время они беспечно кружили по городу. Притормаживая то там, то здесь, Лизавета показывала здешние музеи, памятники. С комсомольским задором она проводила ликбез, упоённо говоря, что до свержения царизма, Якутск был местом политической ссылки – здесь побывали декабристы, народники. Пашка-Пташка всё это прекрасно знал, и в другое время заскучал бы. Но теперь, когда он смотрел на розовые губки Лизаветы – самые банальные слова и цифры   воспринимались как откровение. Парень согласно качал головой и поддакивал, приходя в восторг от одного только вида якутской ГРЭС, судоремонтного завода, филиала Сибирского отделения Академии Наук. Даже якутская лошадь, встречавшаяся на зелёных задворках, в неописуемую радость приводила – низкорослая, выносливая лошадь, способная заниматься тебенёвкой – добывать себе корм из-под снега.
«Чёрт знает что!» - Удивляясь своему ребячьему восторгу, Пашка-Пташка качал головой и без причины посмеивался.
  Потом свернули к набережной, откуда отваливал белоснежный трёхпалубный пароход. Посидели, помолчали, наблюдая за белой громадой, скрывающейся в тумане. И вдруг – одновременно – глубоко вздохнули. Оба отметили это и, посмотревши друг на друга, грустно улыбнулись.
 После причала они поехали осматривать околицу.
-А вы отчаюга! – похвалил Скрипалёв.
-Почему?
-С незнакомцем за город! Не боязно?
-С вами – нет.
-Вот как! Странно.
-А что такое?
-Так на мне ж три судимости. Два с половиной побега.
Она засмеялась, дразня зубами – ровными, белыми.
-Неправда.
-Вы уверены? А почему?
-Ну, человека сразу как-то видно.
 Парень вздохнул полной грудью.
-Вот... А говорят ещё, в Якутске солнца нет. А вы? Разве не солнышко? В моем глухом окне.
-Стихов не пишите?
-Бог миловал. А что?
-Да просто… Говорите как поэт.
-Виноват. Исправлюсь.
И девушка снова смеялась, ощущая под сердцем что-то щемящее, жаркое. «Какой хороший! – подумала она, вздыхая. - Только  в супермена зря играет. А вот когда серьёзно говорит, так просто прелесть. Только что-то в глазах у него проскальзывает…   Обреченное что-то. Или мне показалось?»
 Они остановились на берегу реки, на пригорке  – широко, далеко было видно стрежень, трепещущий стальным сверлом. Выйдя из машины, полюбовались видами, и дальше покатили.
 Пташка не мог поверить счастью своему. Говорил ей что-то, говорил, а сам  спугнуть боялся неосторожным словом.
-Лизабэт! А вы музыку любите?
-Очень.
-Вот здорово.
-Вы к чему это клоните?
Он показал глазами вдаль.
-Может, заедем в общагу? Я гитару возьму.
-В какую общагу?
-А вон там…
-А! Это которая горела?
-Вы уже знаете?
-Город небольшой. Всё на виду.
-Горели мало-мало, - подтвердил он. - Я гитару спасал первым делом. Ну, что? Завернём? Я орла своего там оставлю, а то буду таскаться потом, как дурень со ступой.
-Что за орёл? – удивилась девушка. - Где он?
-Да вот он, собственной персоной! – Засмеявшись, парень постучал по своей груди, потом на сверток показал. – «Северный орёл». Картина так называется.
К общежитию они подъехали какими-то окольными путями.
-Давайте сделаем так, - смущаясь, предложила Лизавета. – Я остановлюсь вот здесь, в проулке, а вы  идите…
-Хорошо, - сказал он, не совсем понимая такую щепетильность и в глубине души испытывая странное волнение, похожее на тревогу.
Задумавшись, он забыл репродукцию. Двигаясь в общагу – в обгорелое и  жалкое строение – парень вдруг остановился. Пожав плечами, оглянулся. Хмыкнул. Очень уж как-то легко, как-то гладенько всё получалось – это его немного смущало. А впрочем – Пташка опять широко зашагал – всё нормально, всё правильно. Что удивляться? Он же сегодня неотразим. Во-первых, был одет как «царь и бог», а во-вторых, красноречив не хуже Цицерона. Кто устоит? Никто. 
В общежитии парень забрал гитару и осторожно, мягко напросился в гости к амазонке.

               
                15            

       Дом стоял на окраине города, на берегу уютного, спокойного заливчика. Сонная вода под берегом туманилась и уже розовела от вечерней  зари. На ветках деревьев дробинами поблескивали капли недавно промелькнувшего дождика. Дробины те, подрагивая, вытягивались продолговатыми пулями – щёлкали по листьям в тишине, по траве, дырявили мокрый песок. Изредка рыба играла, выплёскиваясь на поверхность – круги по воде распускались. В стороне от заливчика проступал силуэт небольшого округлого острова. Баржа виднелась. Лодка. Мачта теплохода, стоявшего за островом, будто бы воткнулась в облака – игольчатая, серебрецом покрашенная мачта.
Затаивши полуулыбку, Скрипалёв стоял возле окна, любовался пейзажем.
-Жить бы здесь,  не тужить! – вслух подумал.
Лизавета к нему подошла. 
-Так в чём же дело? Оставайся и живи.
-Да? Вот так вот запросто?
-А что?
-Ну… - Он поправил непокорный чубчик. - Ты ж меня совсем не знаешь.
-Нет, почему? Три судимости, два с половиной побега.
Они рассмеялись.
В обнимку подошли к столу.
-Мечты сбываются! – прошептал он.
-За это стоит выпить.
-Кто бы спорил, а я так нет…
Легкое винцо вскружило голову.
Скрипаль стал дурачиться.
В спальне на стене висела грозная маска древнего якутского шамана, костюм, пошитый из оленьей шкуры, украшенный бубенцами и разноцветными лентами.
Парень снял костюм со стенки. Прикинул на себя – потом на Лизавету.
-А пошаманить? – весело спросил. – Слабо?
-Нет проблем!
-А ну?
-Только надо бы свет погасить.
-А как же я увижу?
-А мы свечки зажжем!
-Ну, давай, шаманка!
Пламя нескольких свечей наполнило комнату  бликами, таинственными тенями. Дымок и аромат каких-то благовоний заклубился в воздухе. Лизавета, переодетая в костюм шамана, стала вдруг легкая на ногу, ловкая – изящно взялась приплясывать, потешно подпрыгивая и что-то напевая по-якутски. Распущенные волосы звенели серебром – монисто дождём разлеталось, то прикрывая, то обнажая упругую грудь.  Скрипалев, подливая масла в огонь, петухом ходил вокруг да около,  вьюном вертелся возле «шаманки». Потом схватил гитару и взялся напевать частушки-нескладушки – не похуже того Бубенчика, учителя музыки, умевшего импровизировать.
Лизавета шаманила так самозабвенно, так сильно потрясала юным телом, что костюм вдруг сорвался – упал под ноги.
И Пашка-Пташка, обалдев, чуть не упал.
Она стояла перед ним – в чём мама родила.


                *       *      *
 
         Потом лежали рядышком, взволнованно дыша и глядя словно бы сквозь потолок – в небеса, куда взлетели души их, подкинутые силой страшной страсти и золотою силою любви. Лежали и молчали. Словно ждали, когда их души из поднебесья  возвратятся в грешные тела, раскалённые общим огнём, постепенно гаснущим, но всё ещё нервно обжигающим  друг друга сквозь тонкую, мятую простынь, отдающую запахом свежего снега и цветочной поляны.
Приходя в себя после «добровольного безумия», Пашка-Пташка маялся необъяснимым чувством – чувством благодарности и чувством какой-то смутной вины. Ему казалось, что он слишком грубо и нетерпеливо, как дикий зверь, овладел этим хрупким созданием. Но женщина время от времени так прижималась к нему, что вскоре чувство вины улетучилось.
Пташка-Пташка руки её  поцеловал. (Смутно пахло бензином).
Ему хотелось говорить о каких-то высоких материях, чтобы понравиться ещё больше. А заговорил он о вещах довольно прозаичных.
-Давно машину водишь?
-Давно. Да скоро брошу.
-Зачем? У тебя хорошо получается.
Лизавета усмехнулась, глядя в потолок.
-Сено косить надоело.
-А сено при чём здесь?
-Такой у нас порядок. Здесь теперь люднэро сено косят – только шум стоит.
-Совсем ты меня запутала. – Скрипаль потёр виски. – Что такое «люднэро»?
-Ну, это значит люди – в большом количестве.
-Понял. Люди косят сено. А машины при чём? Вы их сеном кормите?
-Ну, да. – Она обольстительно заулыбалась. - Наши власти, мудрецы, знаешь, что придумали? Обхохочешься. Им нужно план выполнять по сенажу, так они состряпали приказ: каждый водитель  частного транспорта должен сено сдать государству.
-Ничего себе! – Скрипалёв приподнялся на локте, чтобы лучше видеть милое лицо. - А если не сдашь?
-Не получишь бензин.
-Оригинально. – Пташка опустился на подушку, посмотрел в потолок. – Хотя… всё правильно.
Теперь Лизавета привстала.
-Как это – правильно?
Скрипаль погладил её волосы, тёмной гривой свисающие на подушку.
-А сколько у тебя в хозяйстве лошадей?
-Нисколько.
-Ну, конечно. А под капотом?
-А! – Лизавета согласно потрясла головой. - Там сто двадцать, кажется.
-Ну, вот. Их же надо кормить. Хорошо, хоть план по сенажу. А если бы сказали заготавливать овёс? Представляешь, какая морока была бы этим вашим… люднэро!
-Ой, правда. - Она зазвонисто расхохоталась, запрокинув голову. - Вот спасибо, успокоил сердце амазонки!
И опять они – беспамятно и нежно – полежали в голубой вечерней тишине.
Осторожно опустивши руку ей на грудь, Пашка-Пташка заметил:
-Никакая ты ни амазонка.
-Почему?
-Настоящие амазонки отрезали себе одну грудь, чтобы сподручнее было из лука стрелять.
Лизавета поморщилась.
-Фу, какая мерзость! Правда, что ли?
Улыбаясь, он пожал плечами.
-Так гласят легенды и предания.
-А ты откуда знаешь?
-А я на днях букварь законспектировал.
И они засмеялись, поглядев друг на друга. (Часто смеялись в тот вечер).
 Хорошо было, просто чудесно. И только тревога,  тихо защемившая сердце плотогона, почему-то не отпускала.  И опять ему вспомнилась таёжная, тёмная глушь, где он заблудился и вдруг услышал изумительную музыку, и чуть не пропал на болотах, куда завела его нечистая сила какая-то – в этом он был уверен.
«А может, стельки поменять, да уходить? – подумал Скрипалёв и усмехнулся. - Неужели правду говорят, что если стельки сменять – задом наперёд перевернуть, то найдёшь обратную дорогу, спрятанную нечистой силой? Сказки? Или нет?»
 Улыбаясь этим странным мыслям, Скрипалёв посмотрел за окно. Там почудились звуки летящего лайнера – чуть-чуть было слышно. И невольно вспомнилось о родительском доме, о сыне. Надо лететь. Что он делает здесь? Ведь ничего же не выйдёт из этого якутского романа. Разве такой нужен муж Лизавете? Он же отравлен дорогами и уже не сможет остановиться,  чтобы спокойно  жить в каком-нибудь одном, даже самом распрекрасном доме. Так зачем  же пудрить ей мозги?
Надо бы уйти, а силы нет. Ни силы, ни желания. Как тогда – в тайге, где он был отравлен болотным  дурманом.  Да ведь как уйдешь-то, если счастлив без ума, без памяти? Он, может быть, всю жизнь мечтал об этой встрече, о такой вот обжигающей любви, сметающей рассудок со своего пути,  отвергающей всякие железные доводы: так можно, а так нельзя.
Они молчали. Только свечи в тишине «разговаривали», да и то шепотком фитилей, словно боясь нарушить очарование редких, волшебных минут, которые, увы, не бесконечны.
Рассудок потихоньку начинал довлеть над чувствами.
-Лиза, а чей это дом?
Отвечала она неохотно.
-Родителей моих.
-А где они?
-В отпуск уехали.
-А кто они у тебя?
-Простые советские труженики. Звёзды с небес не хватают. 
Парень сел, скрестивши ноги под простыней. Зевнул.
- А ты? Чем занимаешься?
-Шаманю понемногу.- Лизавета улыбнулась.- В Ленинграде, в  институте Севера учусь.
-Интересно?
-Конечно.
Он что-то ещё хотел спросить, но только шевельнул губами и вздохнул, закрывая глаза – ни говорить, ни думать снова ни о чём не хотелось.
Шаманский наряд так и остался лежать на полу – с тех пор, как сорвался с юного тела «шаманки».
Лизавета встала, чтобы поднять наряд и возвратить на место. По комнате прошлась –  в чём мама родила. Походка была неслышная, будто «пушистая». А фигурка-то, фигурка, ё-моё!.. Пашка-Пташка зубами скрипнул и, точно от сильного света, прищурился – даже слёзы на ресницы навернулись. Господи! Вот красота, так красота! Как хорошо-то, Господи! Так хорошо, аж сердце, кажется, вот-то заклинит в рёбрах.
-Знаешь,  - сказал он, подстраивая гитару, -  есть такая песня… Народная, что ли? «Сыпал снег буланому под ноги». Не слышала? Я почему её вспомнил? Там как будто про меня поётся. Ехал-ехал парень, спешил домой, да так и не доехал.
-Почему?
-Влюбился.
-И что дальше?
-Ну и  остался у неё. На хуторке.
-Интересно. А ну-ка, спой.
-Именно это я и хотел…
Никогда ещё, кажется, Пташка так задушевно не пел – столько нежности было, столько горячего чувства.

                Сыпал снег буланому под ноги,
                В спину дул попутный ветерок,
                Ехал долгожданною дорогой,
                Заглянул погреться в хуторок.

                Встретила хозяйка молодая,
                Как встречает родного семья,
                В горницу любезно приглашая,
                Ласково смотрела на меня…
               
     Струна неожиданно лопнула. Пашка-Пташка замер, глядя на стальную паутинку, свернувшуюся кольцами.
-Видать, не судьба. – Он вздохнул и поднялся, оставляя гитару в покое. -А где мой «Северный орёл»? Ты принесла?
-Там, на кухне.
Он зашуршал бумагами, разворачивая картину.
-Слушай! Я, наверно, подарю его тебе. На память. А то что я с ним буду таскаться?
-Зачем же тогда покупал?
Скрипалёв не ответил. Поставил репродукцию на табурет, прислонённый к стене.
- Видишь,  красавец какой!
-Ох, ты! На тебя похож!
-Ну, не знаю, не знаю. Вам из-за печки видней.
-Похож, похож! – развеселившись, настаивала Лизавета. – Если надеть на тебя полушубок, дать в руки топор – будет настоящий северный орёл!
 Парень тем временем достал свой билет на самолёт.
-А спички в этом доме есть? – спросил как-то громко, торжественно.
-Найдутся. А зачем тебе?
-Билет хочу спалить!
Губы Лизаветы дрогнули.
-Ты что? Сдурел? Зачем?
-Сжигаю мосты за собой! – высокопарно провозгласил он.
-Какие мосты?
-Здесь хочу остаться. – Скрипаль развёл руками. - Дождусь твоих родителей, скажу, берите меня в примаки, буду сено косить для машин.
Глаза её медленно, странно померкли.
Задумавшись,  Лизавета уставилась куда-то в дальний угол.
-Ты что? – заметил он. – Не рада?
-Рада.
-Глядя на тебя, не скажешь этого. В чём дело?
Она помедлила.
-Дело в том, что ты меня… совсем не знаешь.
Голос её прозвучал отчуждённо, казённо.
-Что ты хочешь сказать?
-Ничего.
Скрипалёв насторожённо посмотрел на неё.
-Мне кажется, ты что-то не договариваешь.
-Ты прав, – прошептала она. - Дай мне водки.
Парень вскинул брови.
-Не понял. Но у нас только вино.
-Там, в холодильнике.
-Так ты же… Ты сказала, что пьёшь только лёгкое?
-В тяжелую минуту можно и тяжелого хлебнуть.
-А что случилось? Что за минута?
-Не минута, пожалуй. Момент. – Лизавета обняла сама себя. - Момент истины.
Он медленно поднялся. Рубаху застегнул на груди.
-Странно говоришь.
Тревога в душе у него нарастала. «Что-то здесь не то! Не то!»
Взволнованно бродя по комнатам, он стал приглядываться, как в тайге приглядывался, когда был с карабином на охоте. И вскоре не мог не заметить, что квартира эта мало прибрана, мало ухожена – её как будто редко посещали. На кухне размеренно постукивали настенные часы –  пыльная гирька уже дотянулась до пола. Заглянувши в холодильник, Пташка хмыкнул: примерно так живут холостяки – бутылка водки да хвост селедки.  Холодильник был практически пустой, если не считать огрызок малосольной нельмы, две-три мёрзлых оленьих печёнки и  недопитую  бутылку водки. Задержавшись  у раскрытой дверцы холодильника, Скрипалёв почувствовал недобрый холодок, проникающий не в тело – в душу.
Лизавета крикнула:
-Ты где пропал?
-Иду!
Он покружил по  кухне. За шторку заглянул – увидел сигареты. Под лавку посмотрел – запчасти для машины. В ящиках кухонного стола валялись пыжи, пустые металлические гильзы. Раздавленная брусника на полу показалась каплями засохшей крови – здесь давно уже не прибирали.
Пашка-Пташка вернулся с бутылкой, тихо спросил:
-А кто твой отец? Охотник?
Она вдруг затряслась от мелкого, нервного смеха.
-Да, он  большой охотник. До вина, до  водки. До молодки...
Скрипалёв, нахмурившись, глядел в упор.
-Что это значит?
Она спохватилась.
-Извини, я  шучу. Ты чего такой, Птаха?
-Какой?
-Напрягся весь… Как Ленин на субботнике.
Лизавета, поначалу говорившая культурно, вежливо, как хорошо воспитанная барышня, понемногу стала забываться, и в речь её все больше, больше вплетались то пошлости, то вульгаризмы.
-Ты тоже… - Пташка задумался, глядя мимо неё. – Напряглась чего-то.
Помолчали.
-Ты дашь мне выпить или нет?
-Если женщина просит!  - Он усмехнулся. - Да ни чего-нибудь, а водки – отказать никак нельзя.
Глядя в рюмку, Лизавета вздохнула с надрывом.
-Выпьем за откровенность.  Я не хочу, чтоб между нами были какие-то недомолвки. Ты только не сердись. Пойми, я тебя полюбила, а что там было до того – всё эти охи да Зимоохи…
Сердце Пташки ёкнуло.
-Стоп! А ты откуда знаешь Зимооха? Что молчишь? Откуда?
-От верблюда.

                16      


      Любовь слепа, что верно, брат, то верно. Будь Пашка-Пташка  повнимательней в тот день, – наверняка заметил бы: красавица Лизавета давненько уже крутится возле него, стараясь ненароком попасть в поле зрения.
«Вечно юная девушка, прекрасно сохранившаяся на вечной мерзлоте», давненько уже знакома была с  Зимоохом, которому – кровь из носа –     хотелось почему-то женить Скрипалёва. Ещё до той ночи, когда загорелась общага, плотогоны сидели за выпивкой, трепали языками и дотрепались до того, что бригадир должен «слить в один стакан» Пташку и Лизавету.  (Она возила бригадира за деньгами). И в тот же день Зиновий Дементьевич издалека показал Скрипалёва. Парень Лизавете сразу понравился. Ну, а дальше… Дальше – больше. В том смысле, что парень нравился ей всё больше и больше, и она благодарна была Зимооху, устроившему это сватовство.
Лизавета  не  хотела  парню карты раскрывать, рассказывать  про глупую шутку плотогонов, но всё-таки сболтнула, охмелев. Что руководило ею в ту минуту? Желание быть искренней или желание при помощи той искренности оттолкнуть от себя Скрипалёва? Этого, пожалуй, они и сама  себе внятно объяснить  не могла бы. Она действительно влюбилась в этого странного, неординарного человека. Только она чего-то в нём побаивалась. Чего? Трудно сказать. Рядом с ним было тревожно и опасно – точно рядом с подрубленным деревом.
Он понуро выслушал её.
Долго, тяжело молчал, потухшими глазами глядя в темень за окном. Потом оделся – медленно, как сонный. Постоял, прислушиваясь к дому и ощущая в нём какой-то «недостаток». Закурил. (Распечатанная пачка лежала на подоконнике). Закашлялся и бросил сигарету, противную  с непривычки. Выйдя  на кухню, он догадался, чего не достаёт в зловещей тишине – удары маятника стихли.
Часы остановились – гирька дошла до пола.
Парень подошёл к часам, хотел поддернуть гирьку, вернее две коричневых, старинных гирьки, сделанных в виде кедровых шишек. Но поддергивать не стал.
«Время вышло! – хмуро подумал. – А жаль!»
Вынул деньги, он шумно послюнявил пальцы.
-Сколько тебе заплатить? Я не знаю тарифа.
Ресницы её дрогнули. 
-Не надо, Паша. Зачем ты так?
Он швырнул в лицо ей шуршавшие купюры.   
-Не люблю оставаться в долгу.
Собираясь уходить, он взял гитару, стиснул прохладное гладкое горло. Посмотрел за окно, где сверкала первая звезда. Простонал сквозь зубы и, опуская голову, вдруг размахнулся –  вдребезги разбил гитару о порог. Потом зачем-то сел возле порога. Разулся. Выдрал стельки из новеньких туфлей – перевернул их задом наперёд.
-Вот так-то лучше, - пробормотал, вставая. - Где ключи от машины?
-Это не моя машина, Птаха. Не дури.
-Ну, значит, напрямую заводить придётся. Провода порву. 
Она рукой взмахнула – бросила ключи.
-Ну и катись отсюда! Тоже мне нашелся… Северный орёл. - Лизавета вдруг подскочила и обняла его уже в сенях. – Останься, Пташка! Я прошу! Я умоляю! Я тебя люблю!
Но Пташка был неумолим.
Он резко оттолкнул свою любовь.
 
                17

      По грязному кривому переулку легковушка поехала тихо-тихо, «похоронным маршем». Включивши дальний свет, Скрипалёв какое-то время ехал как будто слепой – ничего не видел впереди. Затем, протирая глаза, он почувствовал лёгкий толчок. Машина, ударившись бампером в стену, разбила одну фару и остановилась.
Он лёг на руль. Забылся. Тошно было на душе, мерзопакостно. Выйдя из машины, парень в небо глянул. Ночь над землёй зацветала – многозвёздная, чистая, свежая. «Бог ты мой! – промелькнуло среди множества мыслей. - Под этим небом так  хорошо, так счастливо можно было бы жить человеку, будь он умнее, добрее, душевней. А что мы имеет взамен?..»
Приглядываясь к небу, он увидел габаритные огоньки пролетающего самолёта. «Домой! Домой! - под сердцем стало жарко. – Что я забыл на этой вечной мерзлоте? Там сынишка заждался, а я тут… с продажной бабой кувыркаюсь на перине».
Скрипалёв наполнился решимостью тут же ехать в аэропорт, и вдруг – при чахлом свете одной фары – увидел чью-то фигуру, приближавшуюся к нему.
-Твоя машина? – хрипло спросила фигура.
-Нет. Покататься дали.
-А ну-ка, выходи!
Дальнейшее он помнит расплывчато. Двое или трое, шумно дыша перегаром, несколько минут метелили его – руками и  ногами колотили, в грязи валяли, как мешок с отрубями. Странно было то, что Скрипаль не защищался, а ведь мог. Били его пьяные скоты, плохо державшиеся на копытах, и если бы он захотел, он рванул бы штакетину вместе с гвоздями – кишки по переулку распустил бы этим козлам. Но Пташка терпел почему-то. Перед глазами у него мелькали искры, а в гудящей башке искрила  безумная какая-то мыслишка: «Это сколько ж они  будут бить? На сколько злобы хватит у людей?»
Потом сознание туманом затянуло, а откуда-то из чёрного провала долетел хриплый выход:
-Ну, хватит, не убили бы.
-В реку, что ли, сбросить?
-Да ладно, пусть валяется.
-Ты смотри, что он сделал! Ухайдакал весь бампер!
-У него должны быть деньги. Посмотри. Они расчёт сегодня получили.
Разгоряченно дыша, мордобойцы постояли над ним, закурили, затем легковушка развернулась так резко – грязь полетела из-под колёс, облепляя Пташкино лицо, одежду и гнилые доски ближайшего сарая, где свинья захрюкала спросонья.
Прямо в луже перед ним – в грязи – сияло отражение звёзды. Пташка зачем-то взял её рукой – грязь поплыла между пальцами. Пошатываясь, он поднялся и  пошёл куда-то в темноту, но вскоре уперся в глухую стену, за которой снова захрюкала свинья. Повернувшись, он пошёл в другую сторону. И снова – глухая стена.
 «Тупик?» – подумал он, лбом прислонившись к чему-то холодному, жёсткому.
Потом заря забрезжила за дальними речными излуками, и он пошёл на проблески, ощущая снежную свежесть впереди – там оказался речной обрыв. Пташка постоял, вдыхая прохладный воздух, поднимавшийся из гибельного, тёмного провала, похожего на преисподнюю. Посмотрел на зарю и вдруг что-то припомнил.
Тонкая кровавая полоска, протопившаяся на горизонте, всколыхнула в памяти дремучую тайгу страны Плотогонии, где мужики с утра пилили и рубили звенящие кедры, вековечные сосны и лиственницы. И как-то уж так получилось – дерево рухнуло и придавило огромного сохача с двухметровым, роскошным размахом рогов. Мокрые глаза его, распухшие от боли, изредка мигая, смаргивали слёзы,  неотступно глядя на закат, разметавшийся над вершинами заснеженной тайги. Бригада подошла к поверженному лосю, увидела кровь, костром запламеневшую под боком. Зимоох папироску молча сплюнул под сапоги. Вынул охотничий нож. Это был очень ценный тесак, штучной работы; сталь такой невероятной прочности – проволоку рубит как лапшу. Опасаясь удара передним копытом – это страшный удар сохача! – Зимоох подошёл к нему сзади. Хвойную ветку сломал, чтоб не мешала предстоящему делу. Сохач, будто почувствовав предсмертную минуту, затравленно глазами покрутил, пытаясь разглядеть человека. Наклонившись, Зиновий Дементьевич своею «клешнёю» сграбастал бархатистое лосиное ухо,  потянул рогатую голову к  себе и молниеносно полоснул по горлу. Фонтан горячей крови хлестанул, до земли прожигая  помятый сугроб. Сохач захрипел развороченным горлом, задергался в конвульсиях и через несколько секунд затих, мутнеющим оком уставившись куда-то в морозное  небо над вершинами стылой тайги, окровавленной закатным заревом.
Почему это вспомнилось вдруг?
Скрипаль и сам пока ещё не знал.

                18               


      В общежитии, в той половине, что осталась после пожара, было тихо, дрёмно. Мужики уже спали, похрапывая. На столе поблёскивала пустая батарея бутылок. Стояла алюминиевая чашка с «тюрей» – любимая похлёбка Зимооха. «Я вам тюрю замандюрю! – частенько говорил он. - С трёх ложек обалдеете!» Рецепт подобной тюри был гениально прост: хлеб крошили в чашку, заливали водкой или спиртом и уплетали ложками. Получалось дёшево и сердито; подобной тюрей можно было с ног свалить добрый десяток молодцев – вот они и свалились, кто на кровать, кто на пол.
Постояв на пороге, Пашка-Пташка переступил через мертвецки пьяного бригадира. Порылся в деревянной тумбочке. Заглянул под подушку Зимооха, под матрац. Затем, наклонившись, воровато потрогал грязные голенища сапог, надеясь обнаружить там заветный охотничий тесак.
В это время на кухне раздался приглушенный шум, спугнувший Скрипаля. Он  пошёл туда, хлебнул из-под крана холодной водицы. Вымыл разбитое, чумазое лицо.
Здоровенный Филипп Каторжавин, стоя спиной к нему,  сосредоточенно возился с какою-то  железной штуковиной. Повернувшись, почмокал губами.
-Ого! Это где ж тебя так?
-Да-а... - Пташка сплюнул в раковину.- Ходил фотографироваться. Там сказали, надо ретушь навести.
-Хорошо навели.
-Лучше некуда. – Скрипалёв поморщился, приближаясь. – Это что у тебя за фиговина?
-Так себе, погремушка.
 Знаменитая богатырская «чурка» сжимала какой-то металлический предмет, пахнущий машинным маслом. Приглядываясь подбитым глазом, Скрипалёв не сразу понял, что это такое.
-Погремушка? – равнодушно спросил он. – Свинцовым горохом гремит?
-Угадал.
Филипп Тиксимович отбросил на подоконник промасленную тряпку, чему-то ухмыльнулся и угрюмо подмигнул. Пальцы плохо гнулись у него. Кое-как сграбастав обойму со стола – легким ударом забил  на место. Поставил пистолет на предохранитель.
-Собираюсь до дому, до хаты!- доверительно пробасил он.- Надо посчитаться кое с кем. 
-Хорошее дело.
-Ну, не скажи! - Каторжавин шумно шмыгнул мясистым носом. – Только мне выбирать не приходиться.
Скрипалёв подошел, кулаком постучал по широкой богатырской груди.
-Ты чего? – спросил Филипп Тиксимович, даже не шелохнувшись.
-Люблю я тебя, черта! - признался парень, глядя в крепкие, малоподвижные глаза богатыря. – Слушай, ну, а как же спецконтроль?
-Какой контроль?
-Ну, в этом… в аэропорту.
Богатырь отмахнулся.
-Нормально. Я продумал.
Мухи в тишине зудели на стекле и по углам полуобгорелого, грязного окна.
Опуская голову, Скрипаль глухо покашлял в кулак.
-Слышь, Тиксимович…
-Ну?
-А ты… Кха-кха… когда в аэропорт?
-Скоро. А что?
-Возьми меня с собой.
-Зачем?
-Денег нет на такси.
-Просадил? Гусар, ядрена лапоть! Так даже я не гуляю! – мрачновато восхитился Каторжавин. – Только я не могу тебя с собою взять.
-А почему?
-Ну, не могу и всё. Не спрашивай. А вот денег на такси отшелушу.
-Ладно. Спасибо. Я вышлю потом.
-Само собой. С процентами. – Здоровяк широко улыбнулся. – Держи.
-Благодарствую.  – Пташка смущённо принял подаяние. – А где живёшь-то? Адрес…
-На деревню девушке, - ответил Каторжавин, подчёркивая последнее слово. - Гляди, не перепутай, а то обычно пишут на деревню дедушке. Грамотеи, мать их, начитаются Горького, или этого… Сладкого. Ну, всё. Будь здоров. Я маленько вздремну.
Спрятав оружие, Каторжавин ушёл куда-то в тёмный угол, откуда тянуло прогорклым, полынным пожарищем. 
Пташка постоял на кухне, как-то провально глядя в окошко и думая: «Это какой же враг у него должен быть, если он, не надеясь на «чурку» свою, раздобыл пистолет? Серьёзный враг, наверное, большой. И обида, нанесенная Филиппу, должна быть непомерно большая. Вот жизнь!.. Нигде, никому нет покоя на этой земле! И мне ведь тоже надо посчитаться кое с кем! А иначе как жить-то? Утереться и дальше идти?»
 Он вышел на крылечко с обгорелой ступенькой. Поёжился. Звёзды гасли над сломанной, горелою крышей, безобразно торчащей стропилами в небо. Земля светлела во дворе – грязная, заваленная мусором после пожара. Кровяная полоска зари всё шире, всё ярче текла по горизонту за рекой. И где-то приглушенно пели петухи – плаксиво, тонко, с горестным надрывом –   словно бы кого-то отпевали. 


                19               


      Авария случилась рано утром, в туманах за городом. Водитель «КамАЗа», груженого железобетонными блоками, спросонья или с похмелья выскочил на полосу встречного движения и врезался в такси, летящее в аэропорт. Пожилой таксист, пристёгнутый ремнём безопасности, отделался ушибами и синяками,  а молодой пассажир в тяжёлом состоянии был доставлен в городскую больницу. Хирурги несколько часов колдовали над пострадавшим и, считай что, заново слепили.
Прошла неделя, прежде чем «заново слепленный» человек приоткрыл опухшие глаза и удивленно осмотрел палату, слепящую стерильной белизной.
За окном покачивались кровавые гроздья рябины, мелкий дождик бисером пощёлкивал, слезился по стеклу.  Рядом – на расстоянии вытянутой руки – мерцали какие-то странные гири, сверкали струны стальных растяжек. Змееподобные  жгуты  виднелись. Капельница «плакала» над ним...
Вскоре медсестра вошла в палату. Совсем молоденькая,  черноволосая, смуглые щёки пробивал румянец.
-О!- заметила она, обрадовавшись. - Вы уже очнулись?
Изображая грустное подобие улыбки, больной шевельнул распухшими губами, будто заржавелыми под сухой коростой.
-Всё будет хорошо!- нежно заверила девушка. - У вас довольно крепкий организм! Давайте начнём с того, что вы мне скажите, как вас зовут. Что вы говорите? Орёл?
Больной глазами показал на стену.
-Картина, - прошептал он. - Орёл.
-Где? Какая картина? – Медсестра посмотрела на пустую стенку. - Ну, отдыхайте пока. Не волнуйтесь. Это бывает. Но это пройдёт.
Вздыхая, он смежил ресницы.
Медсестра сменила капельницу и ушла, жалостливо глянув на больного. 
    Целый день он проспал, а когда опять открыл глаза – опять  увидел на стене перед собой изящную картину. Причём на этот раз увидел очень явственно – особенно, когда протёр глаза.
-Орёл, - прошептал он «заржавленными» губами. 
Молодая медсестра, сидевшая рядом, мягкой, нежной рукою погладила больного по русой голове, где давно уже свалялся в паклю  непокорный когда-то золотисто-соломенный чубчик.
-Орёл, орёл! - согласно закивала медсестра, поглядев на стену. - К вам приходила девушка. Красивая такая. Картину принесла.
Больной не понял медсестру или не расслышал.
-Красивая картина, - прошелестел он пересохшим ртом.
-Да, да. - Медсестра поднесла мокрую вату к его губам. - Девушка снова завтра к вам придёт. Вы не против?
И опять больной как будто не расслышал медсестру.
-Она придёт, я знаю, - прошептал он, глядя в дальний угол. - Пусть приходит. Я не боюсь.
Сделав какой-то крайне болезненный укол, медсестра удалилась, не понимая, от чего он улыбается. А между тем, всё было довольно просто: жгучая игла-пчела, проколовшая кожу  предплечья, вдруг напомнила детство, медом пропахшую пасеку.
Оставшись один, больной, продолжая отстранённо улыбаться  чему-то, долго смотрел на северного гордого орла, который очень явственно грезился ему: это был  синеглазый,  матёрый мужчина в серебристом распахнутом  полушубке, с хорошим, мастеровым топором на плече. Кто это? Что за орёл? И почему он грезился таким родным по духу и по крови? Может быть, это один из тех орлов, какие  живут и работают  в дебрях заповедной страны Плотогонии?
Больной простонал и мучительно сморщился.
«Плотогония? А что это такое? Или кто это – Плотогонь?» – сам себя спросил больной, но ответа не было – чёрная дыра свистела ветром и сверкала звёздами на месте памяти.               
Отвернувшись от волевого и гордого «Северного Орла»,  больной удручённо уставился на рябину за мокрым окном. Тихо было в палате. И вдруг…
Затаив дыхание, он стал прислушиваться.
Слабый солнечный свет –  закатный или утренний свет, скользящий по небу – понемногу проникая в палату, начинал звучать каким-то странным образом. Что это? Чудилось? Нет ли? Да нет, не может быть, чтоб это была галлюцинация – очень уж  явственно слышались величаво-прекрасные звуки, уносящие душу на небо. А потом перед ним закачался, плавая в воздухе, белобородый дед Пчелунь, с улыбкой повторивший чью-то пронзительную фразу: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка!»
Именно так и получалось в те минуты: закрыв глаза, он слушал божественную музыку, и она возвращала ему всё, что было  потеряно во временах и пространствах.
Отчётливо, ярко он видел дороги в полях и в горах – бесконечные, блаженные дороги, укрытые бархатом пыли, отороченные радугой цветов. Он видел моря и леса, шумящие под ветром белогривыми волнами и зелёно-лиственными гребнями. Он видел деревни и сёла, где люди перед ветром почтительно снимали шапки и раскрывали ворота.
И вдруг себя увидел он со стороны – беззаботного белобрысого мальчика с непокорным чубчиком, выгоревшим на солнце.
Увидел бескрайнюю степь, где кузнечики звенели молотками в своих кузницах, и земля, изнывая от зноя, изредка потрескивала на дороге, по которой тянулась телега.
Они с отцом куда-то ехали в  то утро, время от времени останавливались в тени под деревьями, весело купались в неглубоких, до донца прогретых степных озёрах, облюбованных дикими утками и гусями – пушинки под ветром по воде скользили, напоминая крошечные паруса крошечных фрегатов, бригантин. Солнцепёком сморённая лошадь стояла в тени, и в огромном фиолетовом её глазу – покато и влажно –  отражались небеса, деревья, озеро –  умещался почти целый мир. И это открытие, помнится, очень тогда поразило мальчонку. Он вообще был в восторге от этой поездки. Сердце его всякий раз нежно млело от радости, когда на глаза попадалось очередное «открытие мира». Не в силах сдержаться, он кричал от восторга, заметив животрепещущее золото лисы, промелькнувшей впереди на пригорке. Степной волчара душу в дрожь вгонял. (А может, вовсе и не волк – бездомная собака). Волновали его, умиляли степные, многочисленные травы и цветы, в которых кипели, копошились пчёлы, осы, шмели. Земляника-ягодка странным образом вдруг перед ним оживала и уползала от зелёного листа, а через несколько секунд изумлённый мальчик осознавал, что эта не ягодка – божья коровка.
Мальчик задрёмывал, когда скрипящая телега остановилась зачем-то.
-Смотри! – на ухо прошептал отец. – Орёл!
-Где? – Мальчик встрепенулся.
-Да вот, бедняга.
Они ещё немного проехали вперёд – накатанная узкая дорога свернула в сырую низину, где осталась лужа после дождя. Кем-то раненый орёл, беспомощно раскинув крылья, сидел посередине мелкой, грязной лужи, в которой отражался бледно-голубой лоскуток небосвода. В луже плавали красные перья. Он был жалок, тот беспомощный орёл, но глаза его горели непреклонно, гордо. Вскидывая голову, он  угрожающе клекотал, не подпуская к себе – отец хотел забрать орла и попытаться вылечить. Расправляя перебитые крылья, орёл отскакивал от человека – всё дальше, дальше, пока не оказался на берегу реки, ослеплённой солнцем летнего дня. И тогда, прижимая к бокам перебитые крылья, царь-птица отчаянно кинулась с обрыва.
Почему это вспомнилось вдруг?
Бог его знает, почему, но вспомнилось.


                20

     «Вечно юная девушка» считала своим долгом навестить больного, только боялась, что он, затаив обиду на неё, будет против. И потому она очень обрадовалась, когда медсестра, понявшая слова больного так, как смогла понять, передала ей буквально следующее:
-Он знал, что вы придёте, он не против.
-Ой, как здорово! - с порога воскликнула девушка. - Только я  не одна!
Медсестра нахмурилась, увидев плечистого мужчину, вошедшего следом за хрупкой красавицей.
-А это кто, простите?
-Это бригадир. Они вместе…
-Ну, не знаю! – строго перебила медсестра. - Человек ещё слабый. Он и говорит-то еле-еле.
-Ладно. - Мужчина покашлял в кулак, изуродованный так, что на пальцах не оказалось ногтей. - Ты, Лизавета, сходи пока одна. Разведай обстановку. Может, он меня теперь видеть в упор не захочет. Скажи, бригада деньги собрала. А у меня в заначке есть хороший якутский алмаз. Ну, в общем, мы его поставим на ноги. Будет как новенький. Главное, чтоб не хандрил. Он же этот – северный орёл. Так и скажи. Ну, иди, короче. Я подожду.
Не забывши посмотреть на себя в зеркало, девушка надела застиранный белый халат, взяла авоську с теми гостинцами, какие можно было больному употреблять, и в  сопровождении молоденькой, но строгой медсестры, направилась по длинному пустому коридору. А мужчина в это время вышел во двор и поднял воротник – от промозглого ветра и дождём. Постоял, мрачными глазами ковыряя землю под сапогами. Закурил, сутулясь, и жадно затянулся, виновато глядя на мокрое окно палаты, где находился человек, к которому они приехали.

 
                *       *       *

     Глядя в мокрое небо за окнами, и самозабвенно слушая странную музыку, звучавшую то ли в палате, то ли у него в душе, больной в эти минуты беззвучно плакал, не стесняясь безудержных слёз  – никогда ещё ему не доводилось слышать ничего подобного. Музыка ширилась, крепла, звала в запредельные выси.
И он попытался подняться – навстречу зовущим звукам.
Ожесточённо стиснув зубы, он  из последней силы  взмахнул рукой – оттолкнул от себя капельницу и оборвал всю паутину хитромудрых проводов, соединявших больное тело с жизнью.
И за эти несколько мгновений – последних, ярких – перед мысленным взором его  проплыла заповедная страна Плотогония, которую нигде и никогда не сыскать на картах. И всколыхнулась перед ним белая гигантская река, недавно крепко спавшая в дебрях страны Плотогонии. Ледоход зашумел, загремел, хрустально и радужно играя расколотыми льдинами, словно драгоценными каменьями, сверкающими на солнце. Потом река очистилась, вздохнула полным ветром – голубая, вольная вода была украшена озорными солнечными брошками. Затем огромный плот, качаясь на волнах, поплыл сквозь нежные пахучие туманы,  устремляясь к далёкому, студеному океану. Посредине плота жарким снопом колыхался костёр, кидая  зернистые искры под небо. На плоту стояла новая избушка. Фигуры плотогонов были видны. Кто-то рыбачил, а кто-то мечтательно посматривал на звёзды, проступающие над головой. В тишине под сурдинку звенела гитара, и текла вниз по реченьке русская грустная  песня, сама с собой перекликалась где-то в высоких прибрежных скалах – такая простая, и в то же время за сердце хватающая песня:

                Так и не доехал он до дому,
                Затерялся где-то в камыше.
                Что же делать парню молодому,
                Коль нашёл девчонку по душе?!