Романс о великих снегах

               РАССКАЗ
               
       Певец был знаменитым и по праву назывался гражданином Мира: родившись в России, прославившись тут, Певец несколько лет жил в Сан-Франциско, затем в Париже, в Лондоне и в других городах, где ему иногда не давали покоя – готовы были на руках носить. И повсюду за ним тянулся длинный шлейф легенд и всевозможных слухов. Так, например, говорили, будто голос его –  золотой баритон –  застрахован на сколько-то там миллионов долларов. Клеветали, скорее всего: голос был  несравнимо дороже – бесценный голос, достояние народа. Когда он пел – на сценах всего мира – плакали не только люди с каменным характером. «Рыдали даже каменные статуи в концертных залах» -  так о нём писали журналисты.  Голос Певца  проникал в такие потаённые глубины человеческой души, куда, казалось, никому и ничему доступа нет – кроме Господа Бога. После концерта – особенно первое время, когда Певец ещё стеснялся отказывать – его брали в плен газетчики, поклонники. Под нос толкали фигу микрофона, спрашивали:
     -Как вам удается извлекать из себя такие щемящие, прямо-таки, скажем, божественные звуки?
      Грустными глазами устремляясь в какую-то неведомую  вдаль, Певец  отвечал:
     -Мама таким родила.
     И никто не знал, что в этой фразе есть «двойное дно». И сам Певец долгое время не ведал всей горькой правды своего рождения. Мария Ивановна, мама Певца, – уже перед самой кончиной – коснулась этой печальной темы.
      -Прости, сынок! – шепнула вдруг.
       -За что?
       Мать помолчала.
       -Война была, сынок. Война. Голод-холод гулял по Рассеи. Отца отпустили тогда на побывку. После ранения. Весёлый пришёл. Песни пел, на тальянке играл, плясал до упаду.  А когда уходил, дак заплакал – до сих пор он у меня в глазах стоит. Чую, говорит, Мария, не вернусь. Так оно и случилось. Похоронку весной получили. А перед этим-то, сынок, была зима. Страшенная такая, не дай бог! Ты родился в ту зиму. Да только не просто родился… Вот за это, сынок, и прости…
      Драматической своей истории появления на белый свет  Певец никому  никогда не рассказал. Разоткровенничался он только однажды, когда познакомился с Петром Сибиряковым  – талантливым скульптором, давно уже стремившимся увековечить Певца.

 
        *       *         *
    
      Гостиница «Россия» тогда ещё старая была в центре Москвы – гостиница времён советской власти. Тогда представлялась она верхом шика, блеска – останавливался там  далеко не каждый смертный. Однако скульптор  оказался человеком пробивным – сибиряк. Добившись проживания в гостинице, скульптор пытался  пробиться дальше  – в номер знаменитого певца. Но это оказалось делом не только трудным –  безнадёжным. На пороге номера – денно и нощно – непрошенных гостей встречал хорошо одетый мордоворот, телохранитель с нижней челюстью бульдога, с полупудовыми кулаками бойца. По телефону дозвониться тоже было дело бесполезное – сам певец трубку никогда почти не брал. 
       Однако нужно было знать характер Сибирякова. Нужно было видеть – каков он из себя. Скульптор сам был – точно из камня тёсаный. Монументальный. Основательный. Косые чалдонские скулы – красновато-гранитные, отполированные наждачным ветром, солнцем. Плотные, прокуренные  зубы сверкали сырым янтарем. Даже тёмно-рыжий, грубоватый волос на голове, на бороде казался вылепленным из мокрой глины – особенно после душа или русской бани. Руки тоже создавали впечатление буроватой породы, прошнурованной голубыми прожилками, среди которых мерцало высшей пробы золото – замысловатый, изящно сработанный перстень с печаткой. Белая рубаха так  плотно облегала Сибирякова – будто фигура из чистого мрамора. Серые большие башмаки, когда он грохал по коридору гостиницы, наводили на мысль о статуе пушкинского «Командора». 
        Могучему такому человеку – только горы сворачивать. Сибиряков сам прекрасно чуял это, понимал и поэтому, наверно, иногда вёл себя дерзко – буром пёр по жизни. Если  ему в голову что-то втемяшилось – непременно добьётся.
        И вот однажды он дозвонился-таки до Певца. Сбивчиво стал  объяснять, кто он такой, что нужно…
        Приятный голос в трубке отвечал ему:
        -Ваши работы я видел в Лондоне, в Париже. Мне понравилось. А вот насчёт того, чтобы встретиться – я же весь расписан, как паровоз!.. Что говорите? Озеро у вас? Сказочное? Так и называется? Там караси? – Голос в трубке потеплел. - Дорогой мой! Так что ж вы сразу-то о главном не сказали? Давайте попробуем. Ладно, я своих предупрежу – пускай пометку сделают в расписании. Попробую заскочить на ваше Сказочное озеро. Только у меня одно условие: пускай там не будет лишних людей, я притомился от публики. 
        Прошло немало времени, были ещё настойчиво-упрямые и в то же время деликатные звонки Сибирякова – напоминания. И наконец-то встретились они. И  скульптор был немного  разочарован «простотой» Певца. Без грима, без концертного фрака он смотрелся не очень эффектно. Однако же, в нём сразу ощущался необъятный горизонт, внутренняя свобода, какая даётся или от рождения, или в результате каторжного труда над собой – это была свобода большого человеческого духа, прошедшего и огонь, и воду, и медные трубы.
          Певец был не один. Неотступной тенью следовал за ним телохранитель  – уже знакомый Сибирякову – молчаливый, мрачноватый мордоворот в тёмных очках, и ещё какой-то низкорослый тип с прилизанными волосами, с физиономией полового. (Импресарио, как позже выяснилось).  Кроме того,  была машина сопровождения –  мигалка, сирена. Сибиряков поначалу даже затосковал, когда эти гости нагрянули на Сказочное озеро: «Всех карасей распугают!»
     Мастерская находилась в Подмосковье – в берёзах, на берегу живописного озера, кругом которого Сибиряков предусмотрительно подчистил мусор, тропинки посыпал гравием и только что травку-муравку не подстриг парикмахерскими ножницами на газонах – так ему хотелось угодить. После удачного похода на карасей  – клевало как по заказу! – они расположились в мастерской, где молодой «каменотёс» собирался увековечить легендарную личность. В мастерской шедевров не было пока, но уже встречалось кое-что такое, что завораживало.
         -Я чернорабочий от искусства, - простодушно говорил  Сибиряков, прилаживаясь к новой работе. - Звезды с неба не хватаю. А зачем хватать? Пускай горят. Но кое-что могём. Не пожалеете, что время здесь потратили.
          Вспоминая краснопёрых карасей, жадно рвущих удочку из рук, Певец улыбался.
          -Я никогда ни о чём не жалею, - заявил он. - А вы молодец.
          -В каком это смысле?
          Знаменитый гость двумя руками поправил серебряную гриву на висках.
          -Сегодня мало тех, кто, не стесняясь, называет себя чернорабочим искусства.
        -А что стесняться-то? - спросил Сибиряков, проворно работая с сырою глиной.
        -Э, не скажите! – вздохнул Певец. - У нас у всех замах на гениальность! Не слышали?
         И Певец, немного театрально, прочитал стихи:

                У нас  у всех замах на гениальность,
                Никто ходить не хочет в рядовых,
                У каждого своя оригинальность
                И каждый из числа передовых.
                Кому-то ж надо быть и рядовыми,
                Кому-то и не гениями быть,
                Делами заниматься черновыми
               И не себя – других ещё любить…
         
        Слушая, хозяин мастерской задумался. Жилистой лапой что-то поправил сбоку и сверху сырого глиняного образа.
         -А я другие вирши знаю. - Он усмехнулся и тяжёлым басом раскатал по мастерской четыре строчки:
 
           Спасая себя от запоя,
           Искусства он начал творить!
           При чем иногда, блин, такое,
           Что зрителям впору запить!
      
       Певец от души посмеялся, растрясая по плечам серебро непокорных волос.
         -Теперь это модно в искусстве. Сегодня много бездарей под гениев «косят», что называется.
          За разговорами и за работой время улетало незаметно. За большими окнами просторной мастерской уже темнело. Закат бурой глиной вылепился вдалеке за озером, за берёзами. Звезда в небесах засверкала – отразилась в тёмном озерном зеркале. Облака накатывали с севера. Воздух, льющийся в форточку, свежел, отсыревая перед дождем.
        Свита знаменитого певца уже заметно заскучала к тому времени.  (Они сидели, в шахматы играли за шторкой). А потом в кармане у импресарио зазвонил мобильный телефон, и  через минуту распорядитель гастролей доложил немного виноватым голосом:
         -Концерт в Кремле перенесли.
         -А что там у них снова? Переворот? – невесело пошутил Певец. 
        -Не знаю, - ответил импресарио. - Сказали, завтра перезвонят.
        -А завтра что по плану?
        -Париж. Самолёт поздно вечером.
         Певец на минуту задумался.
        -Ну, и прекрасно. Мы тут ещё карасей потаскаем, да, Петя?
         -За милую душу!  - Хозяин мастерской обрадовался, не на секунду не прекращая своей кропотливой работы.
        Облегчённо вздыхая, гость поднялся и широким шагом прошёлся по мастерской, останавливаясь то в одном углу, то в другом. Ему был по душе весь этот творческий беспорядок, говорящий о вдохновенном трудолюбии хозяина. А главное, что подкупало – достоинство Сибирякова, неумение Петра и нежелание лебезить, рассыпаться мелким бисером перед легендарной знаменитостью. Видно было, что он любит, почитает Певца, но делает это – с очень редким мужским достоинством, которое бывает присуще только большому таланту, знающему цену себе. И всё это располагало Певца к тому, чтобы тут задержаться теперь, когда горизонт неожиданно очистился от очередного выступления.
       Наблюдая за работой хозяина, гость подумал: «Неординарный человек за единицу времени успевает гораздо больше, чем любой другой!»
          - А вы давно скульптурой занимаетесь? - спросил Певец.
          -Лет, наверно, двенадцать.
          -Ваши работы я впервые увидел на выставке в Лондоне. Я вам, кажется, это уже говорил? И вот после этого меня заинтересовало ваше творчество. - Певца вдруг потянуло на философию. - Тайна творчества – есть тайна превеликая, и вряд ли мы прольём хоть каплю света на это великое таинство. Хоть – что касается лично меня –  завесу тайны мама приподняла однажды. Тогда была война. Голод-холод гулял по России…Но не будем о грустном…
         Они помолчали.
         Продолжая работать с глиной, скульптор мимоходом руки сполоснул, свет включил в мастерской и засунул себе в зубы причудливо изогнутую тёмно-вишнёвую трубку. Раскурил от свечки, которую зажёг в массивном старинном подсвечнике. Отгоняя синеватое облачко от лица, он сказал:
     -Кажется, Хемингуэй вывел такую формулу:  писатель должен иметь несчастливое детство. Или что-то наподобие того.
        Покачав лобастой головой, Певец возразил:
      -Если верить Хемингуэю, то у нас, в России, каждый второй должен стать писателем. Столько несчастья посеяно по детским домам и приютам. Да и в семьях тоже зачастую счастья кот наплакал…
       -Согласен, - ответил скульптор. - Несчастливое детство – это ещё не гарантия Божьего дара. А Пушкин? А Лермонтов? Можно ли назвать их детство несчастливым?
          Помолчав, Певец неожиданно выдал:
          -А можно ли назвать счастливым детство  Пушкина?
         -Простите, но… как же? Всё-таки дворянство, обеспеченность…
         -Это внешний рисунок. А если поглубже копнуть? Мамки рядом нету. Няня все врёмя сидит под боком. «Скучно, няня, грустно, няня!» Или: «Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей!» А где же образ матери? Где золотой, священный образ, который для младенца служит путеводною звездой? Где он? Вот вам и счастливое дворянское детство! – Присевши на минуту, Певец опять прошёлся по мастерской. Он что-то сильно разволновался. Остановившись, Певец залюбовался каким-то женским, золочёным образом.  (В мастерской было много подобных образов).
         -Жена? – угадал Певец.
         -Жена. - Вздыхая, скульптор погрыз тёмно-вишнёвую трубку, и вдруг добавил: - Искусствоведьмочка!
         Гость усмехнулся.
       -В нашем первом телефонном разговоре вы отзывались гораздо нежнее.
         -Ну! - Сибиряков развёл руками. - Когда это было!
        -Что-то случилось за это время? - Осторожно поинтересовался гость. - Дело, конечно, семейное…
       Скульптор помедлил с ответом.
       -Может, выпьём? - предложил он то, что уже предлагал, когда гость перешагнул через порог мастерской. - Нет? А я маленько врежу с вашего позволения.
       -Для зоркости глаза? – Гость улыбнулся. – Давайте.
       Водочка расслабила Сибиряков, и он признался, продолжая работать над глиняным образом:
       -Я хотел дитя слепить, а эта – искусствоведьмочка! – на аборт замахнулась.
       Певец как-то странно вздрогнул и часто-часто заморгал длинными ресницами. И опять поднялся, глядя в темноту за окнами.
       -Не хочет рожать?
        «Каменотёс» пристукнул кулаком по столу, заставляя бронзовый подсвечник заплясать на крепких львиных лапах.
       - Эмансипэ! – зарокотал он. – Модель, чёрт возьми!
       -Что за модель?
       -В последнее время фотомоделью решила подрабатывать. 
       Какое-то время скульптор молчал, сопел. Сосредоточенно работая с глиной, Сибиряков орлиным взором будто бы  «клевал» легендарную личность, то выходящую на яркий свет, то прятавшуюся в тень. Сложно было работать в таких условиях, но Сибиряков терпел, кусая трубку, опасаясь обидеть гостя. Знаменитость, она ведь – как большое дитя, которое всегда легко обидеть. 
        Опять остановившись возле скульптуры жены Сибирякова, гость о чём-то глубоко задумался. Потом спросил:
        -А где она, кстати?
        -Скоро должна приехать. - Сибиряков посмотрел за окно и увидел серебристый Ягуар возле ворот. - О! Легка на помине! Уже прилетела!
         -Отлично. – Гость улыбнулся. - Ну, тогда я просто обязан вам спеть «Романс о великих снегах».
          Хозяин рот разинул – трубка чуть не выпала.
          -Милости прошу! – Обрадовался он. - Я ваше пение слушать готов день и ночь!
          Гость уточнил:
          -Нет, сегодня моя песня будет – в прозе.
          -В бронзе? - пошутил Сибиряков. - Не скромничайте. Все ваши песни – в золоте.
          Привычным, коротким  жестом Певец подозвал к себе скучающего телохранителя, что-то шепнул ему на ухо. Тот согласно кивнул узколобой башкой с бычиным загривком и удалился, прихватив с собою малорослого, прилизанного импресарио с лицом полового. 
          Внизу на двери прозвенел колокольчик – телохранитель вышел вслед за импресарио.
          -Дар Алтая! -  к чему-то сказал Певец. 
          И тут же колокольчик снова зазвенел.
           -Жена. -  Сибиряков руки сполоснул в деревянном корытце. - Позвать? А то у меня с этим строго. Без моего приглашения она в мастерскую не входит.
          -Домострой? - улыбнулся Певец. - Хорошо, позовите. Но только, знаете, что… Вы ей, конечно, рассказали про мой визит?
          -В другое время непременно рассказал бы, - начал хозяин, - а сейчас, когда между нами чёрная кошка пробежала… Нет,  я ничего не говорил.
          -Вот и прекрасно. И не надо говорить.
          -Простите, но как же…
          -Так надо. Идите за ней.
          -Хорошо.
          Скульптор отлучился на минуту – и в мастерскую величаво заплыла смуглая, стройная дама с большими глазами цвета «искрящихся карих костров», как любил говорить Сибиряков. Она была неотразима в своей природной красоте, подчёркнутой богатым, со вкусом подобранным нарядом. На лице у неё проступала печать просвещения, раскованности и лёгкой гордыни.
         В первую минуту женщина заметно растерялась,  увидев  знаменитого Певца. «Искрящиеся карие костры» вспыхнули ещё сильней. Она в недоумении посмотрела на молчащего мужа. Потом – опять на гостя. Женщина была почти уверена, что перед нею – легендарный Певец, тем более, что он «грозился» побывать в мастерской. Только её смутило именно то, что поначалу смутило и Сибирякова: вблизи прославленный Певец выглядел как-то не привычно, не эффектно –  без концертного фрака, без грима – в простой рубахе, в потёртых джинсах.
       -Здравствуйте, - сказала женщина и не сдержалась: - Как вы похожи…
        -Да, да, - муж ненатурально улыбнулся. - И я перепутал в гостинице. Огорчился, а потом подумал: с этим человеком можно посидеть, поработать над образом.
           Певец подхватил этот игривый, чуть-чуть неестественный тон:
          -Меня с ним часто путают. То автограф просят, то интервью. Даже надоело, честно говоря. Как будто я не человек, а чья-то тень. Двойник. Да тут ещё мамка моя постаралась – назвала меня точно так же, как зовут моего двойника. Представляете? – «Двойник» спохватился. - Но что же вы стоите? Присаживайтесь. Как вас, простите?
          Женщина протянула  ему тонкую руку с золотыми кольцами.
         -Берегиня.
         -О! - изумился «Двойник», прикоснувшись губами к руке. - Редкое имя. Редкое. Ко многому обязывает.
          -К чему, например? – Берегиня присела в кресло, юбку поправила. 
        Муж подошел к ней.      
        -Винца хлёбнешь?
        -Нет, не хочу. - Женщина посмотрела на стол. - Вам что-нибудь сготовить?  Там, смотрю, в прихожей караси…      
        -Караси подождут. Отдохните, - попросил  Певец. – Мы тут заговорили об одном моём знакомом… Кха-кха. Я услышал колокольчик в прихожей и вспомнил историю. Давнюю историю рождения… моего знакомца. Если вы не против, я поведаю.
       -Ну, отчего же? Пожалуйста. - Поправляя каштановые волосы, женщина восхищённо покачала головой. - Нет! Ну, как вы поразительно похожи! Как похожи! 
         -Ничего, - усмехнулся Певец, - врачи уверяют, что с возрастом это пройдёт.
          Берегиня засмеялась. Глядя то на мужа, то на гостя, она догадалась, кажется, что её разыгрывают, только не могла ещё понять, зачем это мужчинам вдруг понадобилось.
         -Вы что-то хотели рассказать? – вежливо напомнила она. - Я внимательно слушаю.
         -Итак, была война. Великая Отечественная. - Рассказчик  глубоко вздохнул. - Голод-холод гулял по  России.
 
         *       *       *

       …Была война, и холод был, голод, когда  в деревенской избе вдруг появился чёрный ангел смерти. Впервые появился он среди бела дня – мелькнул и пропал, испугавшись яркого зимнего солнца. Но потом осмелел – прилетел тихим вечером, когда созвездья ледяными иглами кололи морозную темень, когда Земля, отяжеленная сугробами свинца, замедляла свою круговерть посередине морозного, глухого мирозданья – наступала самая длинная ночь на планете. А это значит – силы сатаны становилась наиболее опасными. Только эти силы – вековые, тайные – научились хорошо себя скрывать, и поэтому внешне всё было спокойно.  Даже как будто прекрасно.
       Золото заката полыхало над сибирской деревней. Заснеженные степи, берёзовый лесок,  поля и огороды – всё  удивительно преобразилось. Сусальным светом  заиграли крыши домов, амбаров. Засияли купола заснеженных стогов за сараями. Деревня, словно укрытая белым огромным тулупом, вывернутым наизнанку, привычно затихала перед сном. Покуривали избяные трубы – жёлтыми зёрнами искры летели во мглу…
     Ничто, казалось бы, не предвещало беды. И только черный ангел смерти уже почуял кровь  и широко расправил крылья над Землей. А светлый Ангел Жизни в ту минуту сильно опечалился и обронил горючую слезу – яркой звездой промелькнула под  окошком избы.
      Там, в натопленной чистой горнице, возле окна сидела молодая женщина с библейским именем Мария. А напротив – за пустым столом – седоволосая Лукерья Захаровна. Они о чём-то приглушенно говорили. Делали долгие паузы,  наполняя тишину гнетущими, тугими вздохами.
      И вдруг опять звезда с небес сорвалась, слезою прожигая сумрак за окном.
        -О, Господи! – Мария вздрогнула, прикрывая руками небольшой беременный живот.
      -Что? – удивлённо спросила старуха,  краем глаза отметив летучее пламя. – Что там, Маруська?
        -Не знаю. Огонь какой-то…
        Старуха лбом приложилась к тёмному холодному стеклу.
        -Ни чо не видно.  Может, парнишки балуются?
        -Не подожгли бы, – встревожилась Мария.
        -Вот то-то и оно! - вздохнула Лукерья Захаровна. - Пойти, что ль, посмотреть?
       Мария  тоже лбом прижалась к холодной, стеклянной темноте.
       -Да никого там нету. Показалось.
      Они помолчали. Старуха мельком посмотрела на живот беременной дочери.
       -Ишь, как рано темнеет! – сказала совсем не то, что думала.
       -Зима, что ж ты хочешь?
       «Хочу, чтоб ты рожала! – подумала старая мать. – Дак вам разве докажешь?» 
       И опять они молчали. Синий сумрак клубился в углах, словно там работали сказочные прялки, пухом застилали горницу, опутывали серой и тёмной пряжей. Тонкая прохлада из каких-то незримых щелей нитками тянулась в пасмурную горницу.
        Возвращаясь к прерванному разговору, дочь спросила:
         -Мам, ну, так чо? Я пойду?
         Старуха отвернулась от неё.
         -Как знаешь. 
           Поправляя тёмно-русые волосы, Мария опустила голову, на живот посмотрела.
           -Пойду. А чо делать-то?
           -Я уже говорила тебе, - тихо напомнила старая мать. - Иди, куда хочешь. Не маленькая.
          Закат за деревней в полях догорал – багряные блики по снегу стелились. Из-за реки вороньё потянулось тёмным рваным пологом. В этот час они всегда слетались на привычный, излюбленный ночлег в холодном березняке на краю деревни.               
     И вдруг в избе мелькнула тень – будто бы с неба стрела сорвалась.
       У Марии дрогнули ресницы.
          -Ой! Что это?
         -Где? - не поняла старуха. - Что?
         -А ты не видела?
         Старуха покрутила седой головой.
         -Глаза, Маруська, у меня совсем ни к чёрту стали!  А ты-то чего всполошилась?
         -Не знаю. Показалось…
          Вынув гребешок из седых волос, мать, причесываясь, заворчала:
         -Ты сегодня – как ворона пуганая.
         -Не каждый день такое… - Не договорив, Мария покусала губы.
         -Ну, так не ходи.
         -Как – не ходи?!
         -А так! Прокормим как-нибудь! - Старуха достала серый мешочек с крупой – ужин готовить собралась.
         -Прокормим! – сокрушенно отозвалась Мария, глядя на русскую печь, где вповалку спало трое ребятишек. - Этим-то ума не дашь, а тут…
         -Вырастут, - убеждённо сказала старуха. - Никуда не денутся.
         Мария молча передернула плечами.
         В избе с каждой минутой холодало. Накинув на плечи  пуховый поношенный платок,  Мария подошла, дверную ручку потянула на себя. Сказала в недоумении:
        -Я думала, дверь отошла. Нет, хорошо закрыта. А чо же это так в избе похолодало?
          Ей было невдомёк, что этот холод принёс на своих крыльях чёрный ангел смерти.
          Легкой тенью  мелькнув по избе, чёрный ангел  уже не отступал от беременной женщины, потому что в ней окрепла чёрная мысль – убить не рожденную душу. Незримый, терпеливый ангел  смерти опустился в тёмном углу возле русской печи.  Мягкими лапками ангел ухватился за  сухой пучок травы, висящий в пыльном углу.  Трава растеребилась, и прохладный воздух в чистой горнице «окрасился» полынной горечью – сперва очень слабой, а потом изумительно сильной, щемящей, достающей до самого донца ещё не рожденной души. И  она, та горемычная душа, заплакала в материнской утробе, забилась в молчаливом рыдании, причиняя беспокойство беременной женщине.   
        Прижимая одну руку к животу и морщась, Мария нехотя ступила на крыльцо, точно оббитое цинковыми, тонкими листами – снег под старенькими валенками жалобно закряхтел. Поправляя под горлом пуховую шаль, женщина посмотрела в сторону заката. Далеко за сугробами сырою соломой пластались остатки холодной зари. И где-то там же, на далёком пылающем западе – война железной поступью шагала по русским землям. А следом за войною – голод, холод колобродил. Во многих деревнях и селах люди хомуты уже рубили, вожжи резали – лапшу варили из сыромятины. И у неё, у Марии, тоже в закромах не густо было – муж на фронте. А по лавкам – семеро, ни семеро,  но мало не покажется.  Вот  и приходиться грех на душу брать – после того, как муж  приезжал на побывку.
          Она хотела перекреститься, но рука замерла почему-то. Посмотрев на пальцы, собранные в щепоть, Мария поплевала туда и попробовала соскоблить с телогрейки пятно – осталось после работы в курятнике.
          Зимний вечер силу набирал. Стеклянно треснул лед на речке. Приглушенно ухнул угол тёмного амбара, где пучком рыжеватого мха закатный луч забился в мёрзлые пазы. Из-под крыши амбара стриганул воробей – испуганный, взъерошенный – опустился на штакетник, с начала зимы покосившийся от ветра и снега. Покрутил вихрастой головёнкой и чирикнул. Из-под застрехи выпало перо, плавно  закружившееся в воздухе, прилипло к морозному стеблю подсолнуха, торчащего над забором.
        Пока Мария шла на дальний край деревни – заря в  полях погибла, только ещё золотились макушки   сугробов, волнами ушедших за горизонт, но скоро и они обуглились.
       Темнота наседала на крыши. Тишина в деревне как будто замерзала и густела – невпроворот. Лишь изредка за пазухой  заснеженных берёз вороньё ворчало, перетаптываясь на ветках, поудобнее располагаясь на ночь.
       Крайняя изба, куда пришла Мария, стояла возле самой кручи, отвесно оборванной в реку. Там, в кривой халупе уже «сто лет в обед» жила костлявая старуха-повитуха. Такая костлявая, такая худущая – кости гремели при ходьбе, едва не рассыпались. Та старуха, говорили знающие люди, умела  привораживать, порчу снимать; грыжу вправляла; останавливала кровотечение при помощи заговоров; роды принимала, прерывала беременность.
       Мария шла уже впотьмах. Запнулась обо что-то. Замерла. И вдруг увидела, как месяц в тучах скалится – в чёрной дыре. Остановившись, женщина поглядела из-под руки. Да, и в самом деле над крышей повитухи осклабился  криворотый месяц – ущербный свет посыпался на старую железную трубу. Дощатая дверь на чердаке была расхристанна – чернел пустой проём, в котором что-то приглушенно ухало, напоминая филина в бору.
      Сердце у женщины громко забилось, когда  она ступила на «колдовское» подворье. Чучело – будто кто-то в  белом, будто сама смерть! – пугающе торчало на огороде. 
        Поспешно миновав подворье, беременная женщина  замерла перед небольшим, заснеженным крыльцом. На дверях висел замок, искрящийся металлическими опилками изморози. На мгновенье от души у неё отлегло, и Мария даже хотела вздохнуть с облегчением, но не вздохнула. Какая-то мрачная сила, томившаяся в ней, не давала ей облегчения. Постояв, поправив шаль под горлом, Мария отошла от двери.   Цветок герани за окном увидела – крупным снегирем сидел на крестовине окна, озарённого месяцем. Снявши рукавицу, Мария постучала по стеклу. 
        «Ну, где ты, ведьма старая? Мы же договорились!»
         Отвернувшись от окна, Мария вздрогнула.
         Старая «ведьма» оказалась прямо перед ней –  тонкая  тень лежала под ногами. Мгновенный испуг – будто крапивой – жиганул по сердцу. Но Мария тут же поняла – это тень от пугала. Тень, так далеко отлетевшая из-за яркого месяца, взблеснувшего над березняком. Только это была очень странная тень. Дотянувшись «рукой» до замка, тень забренчала ключами. Замок со скрежетом открылся – бух на крыльцо. 
        Попятившись, Мария хотела бежать, но вдруг услышала звенящий голос  – то ли в сенях, то ли в избе. Кто-то пел раздольную, грустную песню – романс о великих снегах. (Муж привёз эту песню, когда приезжал на побывку). Оторопев, Мария  постояла на крыльце, нерешительно вошла в избу – и чуть на коленки не рухнула от неожиданности; ноги подкосились. Она вдруг очутилась в большом каком-то, богатом,  зале, где на стенах и на потолке сверкали хрустальные люстры, казавшиеся глыбами резного льда. Нарядные люди сидели кругом, много-много людей, и все они в ладоши так громко хлопали, хоть уши зажимай. А на сцене – спиной к Марии – стоял  какой-то человек в белом длинном костюме (во фраке). Ему несли букеты – целые охапки разноцветных, ярких цветов, среди которых были и такие, какие отродясь на русских землях не растут. И вдруг она отчётливо услышала: «Это не мне! – смущённо прорбормотал человек в белом длинном костюме. - Это маме моей!» И тут он повернулся, поклонился и передал цветы Марии. «Господи! - удивилась она. – Дак  а мне-то зачем?»  Молодой, краснощёкий Певец улыбнулся, крепко обнял её, поцеловал в макушку и говорит: «Мама, да ты что? Не узнаёшь?»   
        И в этот миг, ощущая нестерпимый жар под сердцем, Мария провела рукой по животу. «Сын?! - Перекрестившись, она глаза протёрла. - Да как же так?  Ведь он же ещё не родился! О, Господи! Вот примерещилось!» - подумала Мария, подслеповато глядя на замок, по-прежнему висевший на двери повитухи.
      Мороз на дворе накалялся, позванивал «железными ключами». Заснеженные березняки за рекой мохнатыми лапами сграбастали месяц, утащили куда-то. Темнота в округе стала такою плотной, что, казалось, можно в руки взять её, словно грязь или деготь. Мария брезгливо поморщилась и плечом передернула. А потом, озираясь на окно повитухи, она улыбнулась – там ей почудилась улыбка «сына», цветущая красным  цветком герани.
     «Пойду! – вздыхая с облегчением, подумала она. – Как-нибудь прокормим, что ж теперь? Негоже грех на душу брать!»
        Она пошла по снегу, скрипящему как зыбка, подвешенная где-то в темноте. Потом остановилась – незнамо отчего. Прислушалась, высвобождая ухо из-под шали. И вдруг за рекою послышался жалобный, плачущий голосок, вначале показавшийся голосом ребенка. И что-то сладко вздрогнуло во глубине материнской утробы. И душа Марии стала наполняться нежностью. И сердце – словно придвинулось поближе к дитю. Но тёмный голос  скоро отвердел вдали, окреп – обернулся  волчьим, заунывным воем. Будто  ржавой пилою тот вой перепиливал морозный покой над землею. И Марии стало жутковато. Волки во время войны совсем обнаглели – близко подходили к деревням, селам, словно чуяли, что все охотники ушли громить германца. 
         Заторопившись, Мария отошла от крайних домов, подступающих к тёмному лесу, и маленько поуспокоилась, когда оказалась в серёдке деревни. И тут на неё навалилась такая усталость, как будто она в одночасье разгрузила машину с дровами и машину с каменным углём.  Понуро, утомлённо поплелась она дальше – по серебристой глубокой стёжке, синевато озарённой смутным светом поднебесья. Возле колодца – деревянного журавля, замерзающего на одной ноге – Мария остановилась, облизнув пересохшие губы. Заледенелое ведро чуть слышно поскрипывало в клюве журавля. Кругом было сонно, безветренно.  И вдруг над головою у неё что-то загадочно зашелестело – странный  ветерок в лицо плеснулся. 
         «Что это?» - подумала она, улыбаясь уголками рта. 
         И опять ей было невдомёк, что это чёрный ангел смерти отлетел в морозный омут мирозданья, понимая, что ему тут сегодня делать нечего. А светлый Ангел Жизни в тот же миг закружился над нею, заликовал.
        Да только рано радовался он, тот Ангел Жизни. 
        Ночь миновала.
        Старуха Лукерья Захаровна  уже вовсю ухватами гремела возле печки, посудой на столе позвякивала, когда робкий свет – еле-еле душа в теле – зародился над краешком тёмной земли.
     Утро было квёлоё, будто больное. Туманная дымка клубилась в полях на востоке, точно там с голубою натугой пыталась гореть, но разгореться никак не могла, мёрзлая огромная скирда.
        -Маруська!  - Старуха помедлила, наклоняясь над дочерью. – Ты едешь, нет?
       -А? - Глубокий сон только под утро придавил её. - Чо, мама?
        -Ничего. Спи давай.
       -Куда?- Мария потянулась, выпрастывая ноги из-под одеяла. - Куда мы едем?         
        -Никуда не едем, спи!- Старуха уже пожалела, что окликнула дочь.
         -А скоко там? – зевая, Мария посмотрела на часы.
         -Скоро семь.
         -Ага! - Мария вспомнила, глядя на мятую ночную сорочку, из-под которой мячиком выглядывал живот. - А он сказал, к восьми.
         Старуха вдруг рассердилась.
         -Ну, дак вставай. Пока прочешешься, пока… Чайку вон попей на дорожку.
        -Не хочу. - Мария стала одеваться.
        -Попей, говорю. Да потеплее оденься. Оно хоть и не долго ехать, но дорога есть дорога. Собираешься на час – запасу бери на день. Собираешься на день – запасу бери на неделю. Так тятенька покойный говорил. 
        Потом возле ворот зазвенел поддужный колокольчик – Замшелый Дед приехал.  (Фамилия –  Замшелов). Дед собрался в город ехать по своим делам и согласился довести Марию до больницы, где она «живот поправит». (Замшелому деду сбрехнули, будто Мария «живот сорвала» на колхозной ферме).
         Кутаясь в тулуп, дед время от времени вытирал слезу, морозным ветром вынутую. Смотрел на кобелька,  строчившего за санями. Косился на Марию и вздыхал, сочувствуя:
         -Когда только кончится каторга?!
          -Вот помрем, тогда… - бесцветным голосом ответила  Мария, глядя в сторону кладбища за деревьями.
         -Это уж точно, девка, тока тогда, - согласился дед. - Но пожить охота, мать её. Вроде как особо и радоваться некому, а вот скажи мне – ложись, помирай, дак я не согласный пока. Вот ведь штука.
        Мария молчала. И дед замолчал. Холодно было – попусту рот разевать. Ехали в морозной тишине, только полозья скрипели, копыта стучали, да колокольчик всю дорогу болтал что-то звонкое, что-то весёлое. Странный был колокольчик. Какой-то сельский чудак и хороший умелец вывел на нём гравировку: «Дар Алтая». (Мария позже колокольчик рассмотрела, когда он сорвался с дуги).
       Замшелый дед не выдержал – опять заговорил.
        -Где твой боец? Не пишет?
         -Нет. Давно не писал.
         -Живой ли?
         -Живой! - сказала Мария, озвучивая слабую надежду, которая гасла в душе день за днём. Похоронки не было ещё, но уже была горячая тревога. И ехала она теперь «живот поправить» только потому, что боялась одна кучу ребятишек поднимать на ноги. Лукерья Захаровна старая, сколько протянет ещё, неизвестно. А вот если бы Мария твёрдо знала и верила, что отец-боец вернётся с фронта, так она бы просто не решилась «поправлять живот» – как потом она мужу в глаза  посмотрит. 
        Мёрзлое солнце в полях понемногу оттаивало. Жилым, приятным духом потянуло от березовых стволов, от рыжих скирд, прикрытых снежными блинами; от реки, где серебрилась наледь, облизанная ветром.
         Сани, заунывно поскрипывая, чертили синеватый след, куда вливалась сукровица первого рассветного луча,  создавая тяжкое, гнетущее предощущение того, что предстояло сделать женщине. В какой-то миг ей даже показалось, что  она уже едет из города, лежит в санях и  тёплой кровью истекает.
          Замшелый дед, кажется, вздремнул на «облучке». Лошадь почуяла это – перешла на ленивый шажок. Но возница был чуткий – мигом очнулся, кнутом шевельнул, грозя перепоясать гнедую кобылу. Копыта бодрей застучали по твёрдой дороге, до стального блеска закатанной сельскими ездоками. Сани, поскрипывая старыми копыльями,  скорёхонько потекли в широкий Волчий Лог, где серой шкурой затаился морок – солнце ещё не проникло сюда. Под кустами серебрилась цепочка следов. Может, лиса по утру мышковала, а может, волки шастали по темноте. Стараясь быстрей проехать Волчий Лог, имевший дурную славу, дед поглядывал по сторонам и   нарочито  бодренько покрикивал на лошадь, кнутом  пощелкивал, пугая снегирей и синиц – улетели, наполняя тишину весёлой трескотнёй.
       Дворняга, бежавшая за санями, потешно хлестала себя по щекам лопухами ушей. Останавливаясь,  жарко дышала, поглядывала по сторонам, колыхая пламенем сырого языка. Собака что-то чуяла в небе над собой, но не могла понять – что это?  (Черный ангел смерти всю дорогу летел за санями – сопровождал). Иногда собака замечала странную тень, мелькающую впереди. Поджимая хвост, она опускала тощий зад на снег и принималась панически лаять и даже пыталась «кусать небеса»  – подпрыгивала, клацая зубами.
         Замшелов недоумённо ворчал:
         -Совсем сдурела, что ли? С голодухи-то.
         Но вскоре  не только собака – лошадь повела себя странно. Перед самым въездом в город – возле деревянного моста – кобыла  заартачилась. Перебирая копытами, скребла по снегу, да так яростно – каменья заискрились под железными подмётками, и земля чёрными крошками покатилась под сани.
       Походив кругами, возница так и не понял причину странного поведения лошади. Почесал бородёнку.
          -В три господа!  - тихо ругнулся. - Что за денёк-то? Пошли, пошли, родимая! Чего ты? Как, скажи, на эту… на  живодерню  едем.
          Щеки у Марии чуть побледнели, точно обморозились. Прикрывая глаза, она прилегла на мёрзлое  сено. Ощутила пряный, слабый дух покоса. 
         -Ой! – спохватилась, глядя на дугу. – Дедуля! А где колокольчик?
          -Кто? А этот… - Замшелов тоже глянул на дугу. - А я ведь, девка, ни хрена почти не слышу. Видно, потерял. Чертям на радость.
         -С какой это стати – чертям?
        -Так они же боятся колокольного звону.
         -Правда?
         -Ну, говорю же тебе.
         Мария встала с саней.
          -Надо найти.
         -А? Где теперь найдёшь?
         -Погоди-ка, дедушка.
         -Да на что он тебе сдался, мать его…
         Женщина прошла немного – по дороге назад.  Постояла, собираясь вернуться. «Где теперь найдёшь? – с грустью подумала. – Может, в самом начале пути оборвался». И вдруг что-то сверкнуло невдалеке, отражая свет восходящего солнца. Мария подошла и улыбнулась. Колокольчик  лежал в синеватом холодном гнезде от копыта, сверкал тёмно-бронзовой боковиной, где была необычная гравировка: «Дар Алтая».
           И вскоре после этого скрипучие сани подтянулись к небольшому городку. На улицах было пустынно, сугробно. Вороны там и тут сидели, нахохлившись,  – на берёзах, на заборах.   Оловянное  солнце морозно сияло в дымке над крышей городской больницы. Снег под деревьями, под кустами полыни был испятнан снегирями, словно забрызган кровью.

        …Аборт назывался несколько даже возвышенно –  «классический». А на самом-то деле это было элементарное, первобытное какое-то выскабливание. Подлое убийство без ружья, без   пули, если не брать во внимание хитроумные  «пулевые» щипцы. Дожидаясь очереди, Мария хотела переодеться во всё больничное. Зашла за какую-то ширму – ей показали, куда зайти – и  неожиданно увидела картину, которая окончательно «добила» её.  За ширмой оказалось окно – хорошо было видно – и    Мария на всю жизнь запомнила ту смазливую  двадцатилетнюю дурочку, прошедшую стандартное обследование и уже готовую к операции. Молодая дамочка, чем-то похожая на Марию, медленно задрала рубаху и обречённо легла на специальный «станок». Ей сделали анестезию, и через полминуты беременная  заснула, бесстыдно раскидавши белые, берёзовые ноги на металлических рогатинах «станка». По мёртвому тускло, стеклянно мерцал полузакрытый левый глаз, точно от лукавого – следил за ходом адской операции.    Врач-гинеколог склонился над бритым, синеватым лобком. При помощи специального зонда – привычно, бесцеремонно – измерил глубину матки. Молча кивнул головой, отдавая команду помощникам. Зазвенели склянки. Влагалище и шейку обработали спиртом, йодом. В руках у врача-гинеколога засверкали специальные «пулевые» щипцы. Мария содрогнулась, когда увидела, как врач орудует щипцами – не  похуже коновала. Точным, коротким движением он проворно ухватил щипцами за верхнюю срамную губу – и потащил наружу из влагалища содрогающуюся шейку матки. «Пулевые» щипцы соскользнули – матка испуганно спряталась. И опять гинеколог вцепился железом в верхнюю, постыдную губу – сосредоточенно стал вытягивать из женщины живое, трепещущее мясо. Потом на «сцене» появились расширители Гегара – для растягивания канала шейки матки. Сначала в матку внедрился самый тонкий расширитель, а затем – как стальные занозы! – расширители менялись на всё более и более толстые. И наконец-то проникли в «святая святых», где в последние девять недель вершилось божественное таинство – зарождалась новая жизнь, единственная и неповторимая в своём роде. После проникновения в матку врач сделал глубокий выдох и пошевелил губами, поднимая глаза к потолку, словно прося прощения у Всевышнего за то, что предстоит  проделать. В руках у гинеколога  засверкала кюретка – «инквизиторский» инструмент, внутренняя сторона которого страшнее самой острой бритвы. Солнечный свет, попавший на кюретку, на несколько мгновений сделал её «раскаленной» – больно посмотреть. Мария невольно закрыла глаза и пропустила тот кошмарный момент, когда огнём пылающая бритва срезала внутренний слой содрогавшейся матки – так называемый эндометрий. Срезала вместе с оплодотворенной яйцеклеткой.   
      Всё!
      Классическое, тихое убийство свершилось – об этом классику-врачу на ушко «прошептал» картавый, специфический хруст, создающийся при трении кюретки о внутреннюю поверхность матки.
       Врач пошевелил губами.
       -Всем спасибо, все свободны, -  машинально пробормотал  он, сам не понимая, какую чушь несёт.
        И все кругом врача расслабились, облегченно вздохнули. И никто – кроме бледной Марии – в тот миг не заметил изумительной, страшной метаморфозы.
         Белоснежные халаты на людях вдруг сделались  чёрными, словно бы грязными. И чёрная легкая тень промелькнула на фоне яркого больничного окна, залитого зимним солнцем.
         Это чёрный ангел смерти – терпеливо дожидавшийся добычи – подхватил убиенную душу младенца и скрылся то ли в лазурных высотах Вселенной, то  ли в бездонной глубине преисподней.
         Мария не помнит, как схватила одежду и побежала вон из больницы.
          -Гражданочка! – кричали ей вослед. – Вы куда? Ваша очередь!               
          Но гражданочка бежала – ног под собой не чуяла.
          Потом она тихо, повинно зашла в старую церковь, стоявшую на берегу заснеженной реки, неумело перекрестилась, свечку поставила, послушала молитвы. Потом сидела где-то в тёплом условленном месте, ждала Замшелого деда. Ждала и молча плакала, но не от горя – от светлой Божьей радости, обжигавшей сердце. Она, та несказанная радость, затеплилась в ней, будто свечка, оставленная ею в высоком гулком храме, который ещё недавно был закрыт и заколочен досками. И только  во время войны, во время жутких испытаний народного духа, кремлёвские властители вдруг спохватились и проявили неожиданную мудрость – подленькую милость проявили. Русской душе – продырявленной пулями бесчисленных расстрелов, истерзанной в советских застенках, раскулаченной и расказаченной, копытами охранников растоптанной в лагерях на вечной мерзлоте – этой русской душе вдруг великодушно разрешили верть в Бога, понимая, что без веры в Светлый Образ невозможно Тёмные силы победить.
       В деревню возвращались вечером, когда уже небо на западе исполосовано было длинными закатными лучами, а на восточном склоне прорисовался прозрачно-стекловидный месяцок, над которым проступала едва уловимая полукруглая дужка – намёк на большую беременеющую луну, где прячется тень Каина и Авеля.
         Женщина была  странно весёлая, цветущая морозными румянами. И Замшелый дед был навеселе – самогоночки тяпнул у свояка. 
          Кобылку погонять не приходилось – домой сама бежала так, что спотыкалась на ледяной ухабине. Разгорячённый выпивкой, дед расстегнул под горлом потёртый овечий тулуп. Цигарку смолил, беспрестанно растрясая искры на мёрзлое сено в санях – того и гляди, загорится. Потом, сплюнув окурок на снег, возничий сдвинул свою шапку-ушанку на затылок, сосредоточенно посмотрел в небеса, кружившиеся над дорогой, и начал философствовать:
        -А хорошо, Маруська, жить! Ей-бо! Звёздочки вот эти, мать бы их! Берёзки…
        -Хорошо, - согласилась она.
         Дед продолжал, вздыхая:
        -Так хорошо, Маруська,  – не умирал бы.
        -Живи, дедуля.
         -Ага! Легко сказать! Приходит время – надо подвигаться. Молодым дорогу уступать.
         -Всем дороги хватит.
         -Так-то, оно так…- Возница помолчал, поправил шапку. - Ты-то как, Маруська, в больницу съездила? Помогли? Здоровью-то?
          -Помогли.
          -Не зря, значит, свозил?
          -Не зря. Спасибо, дедушка. Век не забуду.
          Дед знал, что Мария поёт хорошо – на гулянках слышал неоднократно.
          -Мне твоё «спасибо» – как мёртвому припарка, - заявил он.
          -А чего? – удивилась Мария. – Трёшку тебе, что ли, дать на пузырёк?
       -Мне твоя трёшка – как собаке пятая нога! - Дед посмотрел на дворнягу, бегущую рядом  с санями.
           -А чего тебе надобно, старче? – весело спросила женщина, как золотая рыбка в сказке.
          -Ты лучше спой, Маруська. Спой. 
          -Ах, вот оно что! - Женщина  платок под горло подоткнула. – На морозе-то, дедуля, не шибко запоёшь.
         -Ну, ладно, - согласился дед. – Я, замшелый пенёк, не подумал.
         Марию покорило и то, что дед попросил её спеть, и то, что понял её опасения петь на морозе.
         -Ну, хорошо, дедуля. А что те спеть-то?
          -А чего хошь, того и спой. Порадуй старика.
          Какое-то время ехали молча, только полозья пищали по мёрзлому снегу, да упряжь поскрипывала. (Колокольчик, с тех пор как сорвался и едва не потерялся, дед спрятал куда-то под сено в санях).
          -Я тут слышала одну, - вспомнила Мария.- Муж с войны привёз. Там у них, на фронте, говорит, были артисты, вот и услышал этот, как его? Романс…
           -Ну-ну, давай. - Дед шмыгнул носом и добавил ни к селу, ни к городу: - Финансы поють романсы.
             И опять они проехали немного в тишине, глядя на темнеющий берёзовый колок возле дороги, на стайку снегирей, улетающих на ночлег. Прозрачно-стекловидный месяцок за то время, пока они ехали, поднялся повыше и разгорелся поярче. Первые звёзды морозными иглами вышивали небо над полями.
           Глядя в небеса и улыбаясь, Мария пуховый платок под  горлом ослабила  и, не напрягаясь вроде бы, запела так широко – эхо зазвенело по березнякам: 

                Снега, снега легли на землю русскую,
                Навек пропало лето, боже мой,
                Зачем поёшь ты песню эту грустную –
                Я жить хочу с улыбкой золотой!

               
         Снега в ту суровую, голодную зиму были какие-то скаженные – деревья в палисадниках ломались и длинными шеренгами рушились в бору, как солдаты на той войне, которой ни конца, ни края не предвиделось. Но время шло, сибирская зима день за днём отступала – под натиском отчаянных солнечных штыков. Весна пришла на Землю. И пришла великая, горькая Победа. Первые дожди посыпались, оплакивая тех, кто навсегда остался на войне. А потом  озеленились окрестные поляны и пригорки. Листвой оперились берёзы, клёны, тополи. Скворцы примчались, журавли закружились над поймой, и потеплели, посветлели  реки. По  берегам и по лугам загорелось самородное золото сибирских жарков, Марьины коренья бордово загорелись. 
         В эту пору – нежную, благословенную – на белый свет родился русый, русский мальчик с пронзительно лазоревыми глазками, такими неземными, как будто с ним своей высокою  лазурью поделились Божьи небеса.
          -Как назовешь-то? – спросила бабушка.
          -Колокольчиком.
          -Тю-у! Что за имя?
          -Коля, - подсказала мать и улыбнулась. – Колокольчик. Дар Алтая.
           -Кого?
           И опять Мария улыбнулась. Потом вздохнула, глядя в сторону сельского кладбища.
           -У Замшелого деда, царство ему небесное, был  колокольчик такой. Потерялся по дороге в город. А я тогда нашла.               
          Через несколько лет, когда русоголовый Колокольчик впервые зазвенел-запел, пробуя свой изумительный голос, Мария Ивановна вздрогнула  от неожиданности.
          -Романс о великих снегах? – прошептала, заплакав. – Сынок! Да ты откуда песню эту знаешь?
          Он пугливо посмотрел на слёзы матери.
          -А чо ты плачешь?
          -Так… - Она прижала мальчика к груди. - Хорошо поешь, сыночек. Любо-дорого. Только где ты эту песню взял?
        Пожимая хрупкими плечами, Колокольчик  что-то пытался  припомнить.
           -Слышал где-то. Пели.
          Мать вытерла слёзы. Вздохнула.
          -Ну, где ж ты слышать мог?
          Мальчик лоб наморщил – высокий, чистый.
          -А я не знаю, мам, не помню, - растерянно сказал он, не по-детски грустными глазами устремляясь куда-то за окно – в глубины голубого мирозданья.



    *       *       *
 
         …Пока Певец рассказывал – трудолюбивый Сибиряков время даром не тратил. Бесформенный кусок озёрной глины – золотисто-бронзового цвета – понемногу оживал под пальцами скульптора. Вылеплялась голова Певца: большелобая, гордая, с фундаментальною посадкой – чуть назад. Обозначились глаза, глядящие немного исподлобья. Проступили густые брови, сросшиеся на переносице, говорящие о страстном характере. Крепко сомкнулись полные, чувствительные губы с капризным изгибом. Подбородок обрёл очертания – угловато приспущенный книзу, во время пения производящий такое впечатление, будто Певец на него опирается, когда берёт самые трудные ноты – как тяжёлоатлет, поднимающий колоссальную штангу. Расстёгнутый воротник влажноватой «глиняной» рубахи нашёл своё место, прикрывая большой кадык – размером с соловья.
          Отойдя подальше от своей работы, Сибиряков, раскуривая трубку, вслух подумал:
          -Вроде ничего, похоже, да? Но что-то здесь… Чего-то не хватает. Что-то бы нужно добавить. Из того, что вы сейчас рассказали. А?   
           Опустошённый исповедью, Певец был почти равнодушен к тому, что происходило вокруг да около.
          -Не знаю. - Он поправил серебряную гриву. - Вам видней.
          -А вам-то как?
         Душою и мыслями не спеша возвращаясь из прошлого, Певец печальными глазами посмотрел на свой глиняный образ. Глаза протёр. Вздохнул.
          -Вот уж не подумал бы, что я – такой страшной.
         Сибиряков хохотнул, запрокинув голову, и тут же нахмурился.
         -Так ведь это – черновик.
         -Шучу. - Певец немного утомлённо улыбнулся. - Если черновик – зачем же спрашивать? Вот перепишите набело, тогда посмотрим.
         -Конечно! - с лёгким сарказмом отозвался скульптор. - Вас потом поймаешь – где-нибудь между Парижем, Лондоном или  каким-нибудь Усть-Пиндюринском.
         -Ничего. Мир тесен.
        -Хотелось бы верить.
         Внизу на дверях зазвенел колокольчик.
          Гость поглядел на циферблат в дорогой оправе, по краям которой обозначены были часовые пояса едва ли  не всего Земного Шара.
         -Это за мной. Пора.
         -А как же караси? – напомнил хозяин.
         -А что – караси? Со сметаной – за милую душу пойдут.
         -Нет, я про тех, которые в озере ещё.
         -А-а! - Певец накинул куртку. - Ну, вы им привет передайте. Скажите, пускай подождут.
         -Договорились.  – Хозяин улыбнулся, вместе с женой шагая в сторону двери.
        -А то остались бы! - попросила женщина.
         Спускаясь по лестнице, Певец только развел руками.
         Во дворе возле белого, сыто урчащего джипа, замаячил телохранитель, открывающий дверцу.
        -Берегиня, - осторожно спросил гость, - вы не сильно обиделись?
        -На что? – Женщина улыбнулась.
        -Ну, значит, всё в порядке. А если что – извините. Должно быть, на меня сегодня весёлый псих нашел. - Посмеявшись под сурдинку, Певец пояснил: - Импресарио был у меня. Милый такой старик, только уже заговаривался.  Сегодня, говорит, на меня весёлый псих нашёл… Ну, всё, ребята. Всё. Спасибо вам. До встречи.
        -Мы были очень рады! - Сибиряков обнял Певца, стараясь не помять в своих медвежьих лапах. - Дай вам бог всего, всего…
        Глядя вверх, в господние пределы, Певец заметил:
       -А погодка-то, смотрите, – шерстью кверху становится. Караси, однако, залегли на дно.
        Облака хороводили над сонным озером, над домом, над деревьями. Сверху сыпала мокрая пыль, серебрящаяся в свете фонаря. Предусмотрительный телохранитель достал чёрный зонт и раскрыл над головою Певца. И  Сибирякова вдруг осенило: «А ведь это – образ. Образ чёрного ангела смерти над головою человека, поцелованного Богом! Может быть, попробовать – изобразить? Или это будет лишняя смысловая нагрузка? Нет! К чёрту чёрного ангела смерти. Здесь нужен светлый Ангел Жизни. Так и только так!»
         Проводивши Певца, супруги Сибиряковы поднялись  наверх. Посидели в мастерской, попили чаю, негромко и неспешно переговариваясь.
          -Я глазам не поверила, когда увидела его живьём! – призналась Берегиня. -  Всё время – только по телевизору. Да ещё этот дурацкий розыгрыш: «Меня с ним часто путают, даже надоело». Ты бы хоть мне сказал, а то я как дура сижу, глазами хлопаю.
          -Ты выглядела умницей, - успокоил муж. - У меня было такое ощущение, что это ты его разыгрываешь, а не он тебя.
          -Правда?
          -Конечно.
          -Ну, ладно. – Берегиня вздохнула. - Поверю.
          Муж взял пустую трубку, шумно пососал, почмокал.
          -Так ты поняла, про кого он рассказывал?
          -Так он же с самого начала нам сказал – про знакомого. Я только не знаю – про какого?
          -Нет, ласточка. Нет. - Муж поднялся. - С самого начала, когда тебя ещё не было в мастерской, он сказал, что это – история его рождения.
       Искрящиеся карие глаза-костры изумлённо встрепенулись.
          -Да ты что?!
          -Серьёзно.  - Скульптор погладил мягкие каштановые волосы жены. - Это он про себя рассказал. Это он  мог не родиться.  Представляешь? Он! Человек, поцелованный Богом! 
          Отстраняясь от него, жена вдруг нахмурилась и отошла в полутёмный дальний угол мастерской.
         -Мать Гитлера тоже хотела сделать аборт, а в последнюю минуту передумала.
          -Что ты говоришь? Я не расслышал. Гитлер? Да,  была война. Всем трудно приходилось.
          «Господи, как хорошо, что он не расслышал!»
          Берегиня вернулась в кресло. Её руки машинально опустились на живот. Женщина долго сидела так, задумчиво, нервно колечки на пальцах крутила. Драгоценные камешки вспыхивали то рубиново, то изумрудно, преломляя отблески пламени, догорающего в камине.
          Переживая рассказ или думая о чём-то своём, они помолчали, слушая, как горячо потрескивают поленья, рассыпаясь на большие угли цвета спелых помидоров. Ветер за окнами порывисто дёргался – листья трепетали на деревьях, стволы поскрипели.
           Скульптор хотел закурить, но передумал – выбил горсточку пепла из трубки, положил её на специальную  металлическую подставку. Взволнованно походил по мастерской и остановился возле окна.
           Весенний гром шарахнул  в далёкой  темноте. Крупный дождь посыпался, барабаня по стеклам, по черепице на крыше. Молния за окнами плеснулась, на мгновение озаряя озеро, деревья, выбеливая пол и стены в мастерской, порождая причудливые тени от скульптур, стоящих на антресолях, на подоконнике, на грубых дощатых столах. Потом в тишине стало слышно, как пламя в камине пытается на ноги встать, разламывая жаркое полено. А через минуту опять на землю  обрушилась громада грома – теперь поближе. Дом чуть заметно содрогнулся, точно приседая; на антресолях звякнула какая-то железка. Шум дождя увеличился, поглощая робкий шум деревьев.
         Отойдя от  окна, муж достал из-за камина кочергу – пошурудил прогоравшие угли, брызнувшие искрами.
         -Ну, что? - спросил он, поворачиваясь. - Будем ложиться?
         -Давай, - выходя из какого-то странного оцепенения, согласилась женщина. - Пойду стелить.
         В последнее время – поссорившись – они спали врозь. А тут жена вдруг постелила – вместе.
         Всю ночь грохотала гроза, сотрясая двухэтажный терем  скульптора, и только поближе к рассвету гром откатился – будто на чугунных, чудовищно больших колесах. Дождь заметно ослабел, но не прекращался, и молодые весенние молнии продолжили яростно кромсать сырую темень, временами заставляя испуганно ржать какую-то лошадь, пасущуюся в лугах за  озером.
         А перед рассветом на землю снизошел необъятный, тёплый покой, насквозь пропахший мокрыми цветами, травами. В природе, кажется, была растворена сама любовь, согласие, чистота  и удивительная  умиротворённость.    
        Поднявшись намного раньше своего заведённого часа,  скульптор стоял возле окна и отчего-то улыбался, глядя на божий мир. Ласточки уже над озером постреливали, едва не втыкаясь в розовато-зеркальную гладь. Облака, разворошённые ветром,  уходили с глаз долой. От берега туман в луга тянулся – белым лебяжьим выводком. Солнечная капля с ветки под окном изредка срывалась в лужу и подпрыгивала – ярким восклицательным знаком!