Мачо-Пикачу. Глава 4

Глава 4.

Кому отомстил Пых, одетый и обутый в свой праведный гнев? Сокрушая Тилля за своего прадеда - деда проведшего всю войну в Бельгийском руднике- после которого на него даже не завели фильтрационного дела, потому что  он не попал под наблюдение, в поле зрения, и не перешагивал мерной поступью, задерганный унизительными процедурами проверки, не знающим ни ноты уважения, ни презумпции добросовестности вкупе с презумпцией невиновности..

Само нападение было  унижение за то, что нас перестали уважать, мысленно желая нас поставить на колени, столкнув нас с пьедестала естественного отбора. Именно это настроение и восприятие мировой истории, как незаконченного цивилизационного процесса переселения народов заставляло его думать, что все не случайно, а проходящая с их участием игра в «Цивилизацию» онлайн, где его среда жизни - весь мир  была полигоном, которым управлял неопытным геймер-ламер-игрок, не имевший опыта,  и не наделенный даром просчитывать наперед свои шаги, планировать загодя имеющееся в наличии время и ресурсы, и не способный глобально стратегически и тактически мыслить.

Трагически страдающий от неверных допущенных шагов, невзвешенных, от непонимания легкомысленного и наивного  сложившейся и продолжающей складываться ситуации, которого «история ничему не научила». Вынужденного вновь и вновь, спотыкаться, сводя прежние достижения «на нет», на великом «русском поле  экспериментов». Как будто подыгрывая матерому  геймеру в игре, оставлял за собой место для похлопывания  по плечу и панибратства, которое только мог себе допустить победитель, не теряя в своем лице своей улыбкой обворовывая, обслуживая и очаровывая вновь простоватого придурковатого лоха, накренившего свой корпус для очередного «прогиба»,  лебезящего в каждой позе, пританцовывающего на обеих ногах, и подставляющего щечку, для того чтобы ее «хорошенько потрепать» «ах, ты, сляаденький!..»

Пых демонстрировал, казалось бы,  несостоятельность в обычных вещах. Виной тому его умозрительное видение мира, собственные страхи и комплексы, синдромы которые продолжали соседствовать с ним и сопутствовать в его событийно пустой и размеренной одноманитной жизни сiромахи. Нужен был подвиг, вжиматься в сидение от страха, испытывая по жилам адреналин, выброшенный сверх обычной дозы, тужиться, сделать над собой усилие, пренебрегать своими прежними попытками  ставить все,  все что есть, на карты, уже трижды битые.

Дома, в пустой клетке собственного одиночества, в котором как в слове,  выцветали и тускнели буквы слова составляя только «д.. и..ч..ь» - ему оно и представлялось таким беспощадным, контролирующим ритм его жизни. Бесславное падение из живота женщины в гумусный чернозем земли, такой липкий и вязкий, остающийся на покровах жидкой вонючей смолой, размазанный и застрявший в трехдневной щетине, и вовремя невымытых волосах. И не было у кого искать, ни заступничества, притворяться и мимикрировать, как хамелеон зеленым листочком, или сухой веточкой, чтобы одновременно демонстрировать свои принципы  и пытаться диктовать свои условия, и соглашаться услужливо с бесцеремонной наглостью других, чтобы спасти себя и сохранить свою цельность от территориальных притязаний на «место под солнцем» и свою задницу, такую растяжимую с анатомической и символической точки зрения.

 Как заклятие родовых земель, родовых замков, наследных принцев, ассимилировавшихся бюргеров, связанных по рукам и ногам цензом оседлости. Статной стальной поступью и наивно полагающихся на преемственность и преходящесть власти  к самым достойным, сохраняющей их привилегии и наследные качества, помнящей их прежние заслуги, пытаясь укрепить и оставить проторенные пути, дабы уберечь потомство от шага «вправо-влево» –от убожества средневзвешенного выбора, таящего в себе выверенные контуры  целеполагания,  не вмешиваясь в жизненный «замес» - правила «не залупаться» -страхуя потомство от фальстарта, фарс- мажора-выпавшего на долю каждого «селф-мейд» бюргера. Вмешаться по жизни, и выбрать что-то среднее, не надавливая на болевую точку, не самоуспокаивая себя промежуточным вариантом. Не спасая себя в своих грезо - фантазиях, как на спасательном круге выстроенного напускного придуманного самим собой для своего внутреннего употребления мире, а ладя с предоставленными возможностями. Облегчая себе задачу -   только раскатыванием рукава, сплевыванием на руки и напутствием «С Богом», удесятеряющим собственные ограниченные силы.

Бил бы его наотмашь руками. Отбивался  как  не соглашавшаяся на смерть  в простокваше лягушка, усиленно гребущая лапками, превращающая все содержимое емкости в масляную массу, и так и он бил Тилля. Бил бы «за  все хорошее», но не только за то,  что фашисты и нацисты сделали и делали и творили на нашей святой  земле, а из-за собственной бесталанности, что при всем при том, победители живут хуже, чем побежденные. А ведь немцы - не побежденный народ -  подумал он. Представился случай, так мы же не с немцами бились, как с народом - "стенка на стенку» - а только с прихвостнями- приверженцами гитлеризма и им сочувствующими. Мы и сейчас их, немцев, не записываем во враги, и не мстим во внешней и внутренней политике. Мы боремся  со злом фашизма,  как с социальным явлением, и Тилля я убил не как человека, а как явление - за служение злу, демоническим целям - может, мной и ложно и неправильно воспринятым - ну, не знаю я, немецкий, не знаю, только о чем поет Тилль - но кожей, сука,  чувствовал, что что-то фашистское, злое, разрушительное.

 Глаза закрывал, слушая Тиля, и мерещилось мне, как идут железные дивизии по нашей земле - выжигая все и превращая в концентрационные лагеря, не щадя ни стариков ни детей - а все их на опыты и в газовые камеры, на дамские сумочки и не сувениры.. страшно стало. Я и пошел, потому что посчитал это нужным.  Вся эта музыка Тиля - это скрытая мобилизация этой фашистской сволочи - просто в такой оправе преподнесена - чтобы никто не думал, что фашизм и угроза, замылили «непротивлением злу»..оскопили внимание… сидите и обтекайте, дескать, внучата победителей.. мы вас и без ножа резать будем. Как миленьких…просто, если бы он играл на губной гармошке, этот фашист, это бы сразу привлекало внимание, а так.. электрогитарки, «ёника»…и все растаяли, ах, сахарок, услада для души и ума.. немецкий соловей-провокатор..

Все на эмоциях – «все против меня»-я просто воспринял это как угрозу себе. Я и мстил ему за все фашистские надписи у нас на улицах - корявую свастику-которую идиоты подростки толком то и не знают, в какую сторону лучами  рисовать, за надпись «гот мит унц» - в котором в слове «унц» десять ошибок, за все эти надписи  вперемешку со зловещими «не плати за секс» или «Россия, хватит пить» - одной трезвой надписи - на все злые, но и от которой также никто не может пробудиться - запутанные в свастике и свальном грехе тотального ****ства.

За все его провокационные и дерзкие выходки, за  сценический имидж, за хождение в быту «этой» завуалированной символики, и за ее абсурдную популярность, за то, что пережив это кошмар единожды, мы расплачиваемся романтизацией фашизма среди внуков народа – победителя, за то, что эти идеи не в силах вырвать беззубая власть с корнем, как бурьян, сорную траву, вытоптать, выкорчевать, за то,  что так прижились идеи на нашей земле, что им подражают, и эти уроды вырастают, формируя новое поколение себе подобных, на этом негодном идейном материале, увлекая подобными целями, противоречащие самому назначению человеческой породы, орудуя придуманными псевдо - законам природы и, оправдывающими инструменты насилия, как человеку с удивлением постоянно обнаруживает в себе все новые и новые свойства и качества.

Герой недюжинных несостоявшихся презентаций, надушенный шампунем с кондиционером, довольный, самодовольный, как попугай, измеривший удава в 38 попугаев, и поняв, что он сам и есть и стандарт, и средство измерения, и есть мера всех вещей, как человек есть мера всех вещей, а попугай-  мера и средство измерения всех обитающих в живой природе удавов, разматывающихся на плоскости,  как пожарные рукава,  послушно размагниченные  своим вежливым и законопослушным повиновением бараньим, которому не хочется даже рукоплескать  и восхищаться, как умению умело избегать острые углы жизни, с участием пернатых говорящих птиц, готовых клевать твое темечко, обладая конкурентным преимуществом поднимать себя силой крыльев и мысли в воздух. И воздух такой разряженный, и в воздухе начертано беспокойство, как путанные шахматные  ходы в разменной обоюдной малозначащих фигур «на затравку». Просчитанные «допустимые и обоснованные жертвы»,  принесенные этой оправданной жатве, которая приводит к азарту и которую предвосхищаешь нетерпеливым и нервным потиранием рук, как суетливых  взмыленных мочалок с обильными выделениями от проявляемого нетерпения и беспокойства.

Он бил Тиля повышенной  требовательностью к себе. Беспощадно. Удивляясь своему аффекту, раздвинувшего границы понимания своей и его боли, боли одной и двоих сразу, спаянных их двоих, спаявших общим припоем и оплавившей взаимной спорой и опалубкой, потом, брызгами крови и ошметками  отлетевших сорванных взаимными ударами струпьев кожи.

Задора придавала скандирующая подстрекающая толпа, которая замирала и ахала с каждым наносимым ударом, как считанные удары по игральному автомату, от его силы в амперах, вычисляющего силу и скорость нанесенных ударов, и дарящего тебе клички-прозвища: «силач», «крепыш», «слабак», «малыш», «трус», «двоечник» и поощрительное «попробуй еще раз». Он решил, что это лучшее вознаграждение,  чем вместо этих ахов-охов не слышался бы смех,  как в ситкоме, после самой акцентуированной, но от этого не ставшей удачной и оригинальной шутки юмора.

В осатанелой схватке нужно было победить сущего человека, а не сверхъестественного монстра, его не нужно было колоть-стрелять резать, отравлять и топить в проруби, как Распутина, и пробовал сжечь бренное тело, чтобы в конец доконать такого живучего смертного. Как в фильме «Что скрывает ложь?» добрую половину фильма супруги то и делают, что добивают друг друга. Как раз в голове Пыха играла песня «понять простить принять» Валерия  Малежика, только со странными новыми словами «в тему»:

«..О ооо, я мозаику слеплю
Из твоей прокисшей крови,
И пробитые виски,
Ей зальют все изголовье.

Еще раз, найти, чтобы вернуться,
Еще раз, прикончить, чтоб начать,
Еще раз,  и двери распахнутся,
Еще раз – бить-резать – стрелять...

О оооо..»

Его, Тилля, не нужно было расплавлять как Т1000 в жидком металле во «втором терминаторе», душить как Павла Первого шарфом и подушками, пускать под лед, как Ивана Болотникова, с выколотыми глазами, студеной водой морозить как генерала инженерных войск  Карбышева. Раздирать его дикими кобылицами, или пригвожденными к земле деревьями, разрывающими тело с умопомрачительной силой на несколько частей. Не нужно было его пускать, как Мюнхгаузена на пушечном ядре. И этот бой не требовал умопомрачительности  и сверхъестественной скорости наносимых ударов.

Не нужно было проявлять недюжинную сноровку и  военную хитрость и смекалку, как в схватке Тезея с Минотавром, Персея с Медузой Горгоной, не нужно было смотреться в отражение в щите, или рубить дракону или Змею Горынычу по очередности, отрастающие у него взамен срубленных голов по три новые - рубить их в шахматной порядке - а не первые попавшиеся под острие - чтобы новые головы, отрастая, мешали друг другу, и путались, как отрастать – почковаться после такого «купирования» голов.

 Нужно было расправиться с Тиллем ограниченными средствами, без серебряных пуль, без священной облатки и священной воды, без осинового кола и россыпей диетического чеснока. Тилль не сдавался. Здоровое мужское тело с атлетически сложенной кроной мышц было в самом что ни на есть  мышечном тонусе. При избытке гормонов, дававшему  возможность чувствовать  наполняющему мышечный  корсет всю мышечную - мускульную силу и отменное здоровье, позволяющее без устали наносить результативные удары,  методично и давать сдачи на каждый новый выпад. Дома и стены Пыху помогали, это был поединок, в котором победил не сильнейший, но и не воспользовавшийся  слабыми местами.

Противник - старый и испытанный воин, поединок двоих, находившихся в равных весовых категориях, Пересвет и Челубей, - просто они при равных показателях все равно были усреднены – то, что мясо у Тилля было в мышцах, при его росте и весе,  у Пыха было в жире и в избыточном весе, при его «не ахти» физических данных. И природа простила Пыху  его физические данные, и неказистые показатели, и все это было игрой упорства и случая - как Летов напророчил: «победит ничтожный - такое вам и не привидится». Его «вела» и «несла» отчаянность - как напуганный жираф, развивающий скорость, позволяющую  при его преследовании даже обгонять легковые автомобили. Даже самая вооруженная сила противника слаба перед уверенностью в своих силах- «даже в самом горячем бою..» – надпись в «Красных Казармах» на плацу.

«Музыка удесятеряет силы», как говорил генералиссимус Суворов. Только не Малежик, просил Пых, возопив к своей памяти,  какую ли угодно музыку, только не Малежика!

Несломленный боевой дух. За деда! За проклятые рудники! За невозможность «подняться». И в этой схватке он был японским рабочим, который вымещал все накопленное за тридцать лет зло, проработав на одном посту, на одном семейном предприятии - на макеваре - груше с прилепленным изображением лица своего шефа - за эту персонифицированную злобу - за один «пойнт оф вью» - точку зрения - за саму идею фашизма - у которого теперь есть лицо Тилля.

Он спускал в него всю обойму своих ударов, чертовую дюжину своих ударов. Рук, в виде ладоней, сжатых в кулаки рефлексивно. И он был настойчив, он был на порядок выше. Отчаянная смелость компенсировала его физические погрешности. То, что забирала его одежда складками и неудачными швами, врезавшимися в тело, при каждом сильной взмахе, из-за корпуса тела занося поразмашистей удары, она стягивала натяжением тканевой материи,  и ограничивала его движения - уменьшая силу и скорость наносимых ударов.
Он был вынужден  жестоко драться, жестоко. «Огонь, беспощадный огонь», как в анекдоте про педиков. За расплющенное лицо белокурой бестии в фильме «Бойцовский клуб», когда все, Нортон, удивились твоей брутальности  и жестокости. Когда как Хенкок приносишь  ты окружающим ради добра несоразмерные разрушения и непоправимый ущерб, несоизмеримый с предотвращенным злом- когда ради одного подлеца ты накрываешь залповой системой «ГРАД» весь город. Градом по городу. Градом по граду. Каково? Когда из пушки ты стреляешь по воробьям, когда за злую мелочность в «Догвилле» ты по- фашистски, черт тебя дери,  выжигаешь целую деревню - подвергая всех коллективному наказанию за их жестокость к тебе и перенесенные тобой  унижения, лишая их самих жизни - просто за то, что они причинили тебе душевную боль.

Он был вынужден жестоко драться-не подыгрывая и не идя  на поводу своих инстинктов, которые, как могло показаться единожды, взяли над ним вверх - он бил фашиста, отстаивая светлые идеи гуманизма - ради жизни на земле. Рубил отчаянно фашистскую гидру. Рубил широко, расправленными ладонями, добивая зло, в аффекте новичка. Поглощенный этим сражением,  «кипит мой разум возмущенный» … «мы не рабы - рабы не мы» - он вспоминал свои детские прописи из первого класса школы - самое первое написанное им предложением. Он убивал его не из-за разрушенных кем-то снеговиков или песочных замков, за удары родителей «БЕЛАЗиком» по голове в далеком-предалеком  детстве, он мстил ему за саму каннибалистическую идею подавления человека человеком - такими инструментами - да, хоть какими!...

Да, черт побери! Почему в голове Малежик? Почему,  добивая Тилля - окоченевшими от боли руками - умытыми в хлесткой горячей крови фашиствующего немца, мне, заштатнику жизни, выброшенному в сточную канаву построений обманутых полков, все мерещится надрыв голоса Малежика - хотя я точно знаю, что поет не Малежик: «…гвардии майор, ночью безоружен..»

Огонь. Еще раз. Беспощадный огонь. Я в строю белорусских партизан. Бегу  в цепи, с дубьем, не имея ни чего-нибудь огнестрельного - ни пищали, мортиры, мушкета, тюфяка, потому что так прописал нам в своих фильмах оскароносный бесогон Никита Сергеевич Михалков, дай ему Бог здоровья, - я бегу на эту жатву Тилля со своими затекшими жиром ручонками и ноженками, как единственным моим оружием - как окинавский крестьянин-который от запрета использовать оружие превратил само свое тело в неодолимое сокрушающее оружие-которое буду впредь применять только в целях самозащиты.
Огонь. Беспощадный огонь. Фоей. Фаер войе.

Огонь. Беспощадный огонь. Светляки, роящиеся перед глазами после каждого страшного удара в голову - как будто удары в колокол - стоя в эпицентре извлекаемого  звука. Как были прежде, когда только громко и интенсивно чихал, разрывая воздух резким звуком своих всхлипов извлекаемого из недр коробки головы свиста выброшенного сгустка воздуха, теперь он правил, и ему нужно было  утвердиться. Посвятить себя этой многотрудной работе-бою, как единственной праведной возможности искупить свои грехи - свое малодушие-еду во время поста, и просмотренную онлайн порнографию. За весь блуд его жизни - и в мыслях, и в деле. Бить - убить – добить Тиля - «ибо мертвые срама не имут» - как говорил Святослав против Цимисхия при Доростоле. За уникальную возможность переродиться, заново ожить живым и преображенным, неизгаженным, «обнуленным», со стертой памятью,  с полученными фишками в начале игры, как аванс для последующих многих ходов «на развитие», как вклад - инвестиции в пост-обморочное состояние после драки, которая его вываляла  в грязи и крови, как побитую собаку, которой грех жаловаться на жизнь, подбитый самолет, застрявший в хвое веток, и тем самым, обретших свое второе дыхание, как апогей накала- с новыми силами принимаясь кромсать фашиста.

Легкие хрипели, как раздутые кузнечные меха, как меха гармони, изъеденные ржавчиной, как короедами, побитые, как молью, изъеденные пятнышками никотина – на что в рентгеновском снимке можно было видеть друшлак в черно-белый горох-а-ля платье Софии Лорен в 50-70 годах прошлого века, он в драке отхаркивал этот уголь, смолы, надпись «курение убивает», ядовитые примеси и накипь, осевшую в его легких, наросшую на стенках культурными слоями. Нужно было освобождаться от этого бремени поражения, беспощадного и ритмичного  уничтожения себя с каждой новой пачкой и  затяжкой, время было избавляться от ненужной убивающей привычки, не  дающей больше ни удовлетворения, ни самоуспокоения, нужно было владеть собой самостоятельно - без вспомогательных средств и сопутствующих приспособлений, и освобождаться от тлетворного  балласта табакокурения, оставляя илистую копоть выходить с учащенным кашлем, от того,  что в драке он часто дышал, от недостатка воздуха - легкие просто горели внутри - глотка горела от выдыхаемого часто воздуха, и она последовала вне, она выходила.

Он тоже освобождал себя, свои инстинкты, свои детские досады и неразгаданные сны, невысказанные и не доверенные никому из близких тайны, которые не досуг было кому-нибудь рассказывать, а то засмеют, и делиться, как самым сокровенным. Чтобы можно было обозначить  хотя бы направление своей мысли и сказать, чтобы было в тебе в прошлом, а   к чему готовиться теперь, и каким ты стал, и что в тебе есть, или осталось ценного и человеческого, и «за что ты его так?» как пес – Нортон, сорвавшийся с социальной цепи законопослушного поведения, да, именно, как озверевший Дэйвид Нортон в «Бойцовском клубе», раздирающий и освежевывающий красоту белобрысого в огромное мясо - кровавое пятно, как в отбивную, сдвинутую в фарш,  от костяшек твоих кулаков. Все пропащие. И Пых и Тилль. Лучше  бы пили. Лучше бы пили.. и курили. Кулачники. Гиревики - не еб..ться. Без присвоенных разрядов шахматной школы, кому улица выдала путевку в жизнь. Со сломанными навигаторами поставленных их окружением целей, они выбрали этот бой и приняли этот выбор, как возможность найти ответ самим себе на поставленные и развернутые былые неудовлетворенности вопросы, как коктейль, который терпеливо нужно  анализировать и разбирать мысленно на ингредиенты, прежде чем попытаться заново создать этот  нано - продукт, научившись на ошибках, «еще раз, только более разумно» и осторожно.

И это был их насущный бой с самими собой. Такими, какими они есть, такими, которыми покинули материнскую  утробу. Ввязались в эту драку на публике, и этим лобовым столкновением,  из непосредственной  близости, соприкосновения с противником, атаки с ходу,  с марша. Им, уже неостановленным, было некогда и некуда останавливаться, переводить дух, брать себя в руки, взвешивать. Продумывать степени защиты и удачные комбинации, глубоко эшелонировать оборону, разворачивать обозы.

Каждый принял бой. Каждый старался себя сохранить, и каждый не жалел своих сил. И умирал из них только один - не оба, как Пересвет и Челубей или Мурза, а один, как в поединке Руслана и Чародея, но обагрившая руки кровь заставляла теперь искать помощи и спасения вместе. Тень отца Гамлета теперь не покидала Гамлета. Погибший в фильме «Блеф» Челентано стал  явью для пережившей его благоверной супруги. Теперь он исчерпан. Мертвый, но живой, первой группы НПУ, лидер и фронтмен, но уже с Пыхом у них не было ни больше  ни разногласий, ни соц-соревноваттельства, ни борьбы за лидерство, за первородство, не было ни распределения ролей, ни попытки взять на себя бразды правления командира - они действовали теперь  воедино и стремились к одной заветной цели - постигая все попадавшее им в поле зрения, все попадавшееся на пути - как попадавшее в кадр камеры оператору фильма.

Клочки отлетевшей от его ударов силы-всей вложенной им ненависти,  которая была на его кривых загнутых пальцах, как на острие шпаги, направляемая злобой к красно-  коричневой чуме - истребившей генофонд нашей страны - его личная боль, месть за деда, пригвожденного цепями к бельгийскому руднику - за то, что война не обошла ни один дом, от того как добрая половина населения скорчились в пламени войны, как спички - и остались такие же черные, прогоревшие насквозь, сгорбленные, с поседевшей головней серы на самом верхнем кончике - всех обугленных войной, испытанных, но не сломленных.

За все. За форсирование Днепра, и Армагеддон Прохоровки - за жестяные банки подбитых горящих танков - как площадки для утилизации автохлама, за Яссо-Ботошинскую,  Львовско - Сандомирскую, Висло - Одерскую, за унизительное унтерменшество, за
человеконенавистническую философию и идеологию - за обмеры черепной коробки, преступные опыты над людьми, за скроенные дамские сумочки из кожи и подушки из волос. За превращение человека из человеческого материала в метафизическую ипостась реального «материала» - разбирая его на запчасти - всю подвижную живую биомассу - разбирая его как  конструктор «лего»- за это все надо было мстить и погибать самому. За это все можно было забыть себя, в этих ударах,  когда руки с таким упоением и ноги, отрывались от тела, с таким чувством, что наполненные дикой злобой, они Пыху больше не принадлежали. Это уже не я его бил-добил-убил – его убили мои руки и ноги - самооправдывался потом Пых, зная, что по исследованиям ученых современный человек из 100% сказанного выдает 86 % лжи.

Когда они стояли вдвоем на залитой светом софитов сцене, вдвоем, где им никто не мешал, никто не разнимал, принимая это скорее, как понарошной провокацией, как продолжение огненного шоу и спецэффектов. Что Тилль вот-вот и подымется, это фокус-покус. Это для дурачества и куража. Это для очередного скандала, это опять выпад для или против разгневанных зрителей,  лишний повод для всех побалагурить - постебаться над общественным мнением. Тиль - такой выдумщик,  такой смешной, оригинальный провокатор. Служит злу? Неправда! Он просто скандалист и эпатажник…

 Именно это и произошло. Все проворонили человеческую жизнь…  Прогавили щастя…Человеческую жизнь. Даже фашиста. Приняли фарс - допустив гомицид – голимое, мать его,  смертоубийство.

Пыха никто не стал задерживать. Он спрыгнул со сцены, также просто, как будто он срыгнул, или сморкнулся по - артиллерийски - прикрыв указательным пальцем другую ноздрю, где толпа зевак, расступившись, как вода перед племенем Моисея, исходящего из Египта со своим народом, позволила ему беспрепятственно и безнаказанно уйти с поля боя. Пока с окровавленных рук стекали капли крови поверженного, как улики - следы преступления., могущего с лихвой его изобличить для выдачи официальным властям и задержания с поличным.