Карасёвы

  Карась – рыба  пугливая, но мудрая, с хитрецой, плодовитая, очень подвижная и чрезвычайно неприхотливая. Там, где другие задохнутся от недостатка кислорода, карась выживет всем назло, уплывёт, блеснув напоследок серебристой или золотистой чешуёй. Вот уж воистину – живой  драгоценный слиток. Быть бы человеку как рыбе, вильнуть бы хвостом,  да и вырваться из затхлого смрада болота на широкую вольную воду. Только где уж… даже коли носишь фамилию Карасёв. Рыбе – рыбье, а человеку мучаться на роду написано. Искупать  неведомые грехи праотцев. Так было издавна и, по всему, ещё не скоро закончится.

…Семья Никиты и Марфы Карасёвых жила в деревне Грязны Козельского района Калужской области. Хозяйство было крепкое, своими руками по кирпичику, по крупиночке сложенное. Только коров не менее четырёх держали. Ну, и лошади, конечно, –  без них в хозяйстве никак. А ещё иная живность разная поменьше и птица: куры-пеструшки да степенные неторопливые гуси. А по-другому нельзя: семья-то была немаленькая – тринадцать душ детей. Одной картошки для щей зараз, почитай, чуть ли не ведро начищали. Только детки не задерживались на свете – прибирал их безгрешных к себе Господь. То ли слабенькие рождались, то ли хворь какая. А может, и времена тому способствовали – это же только в тринадцатом году, когда трёхсотлетие императорского дома Романовых праздновали, изобилие в империи было да благолепие, а потом времена пошли недобрые, тревожные. Сперва  долгая война с германцем, а потом с семнадцатого – и  внутри державы, меж своими,  смута жестокая, братоубийственная. Разве тогда мыслимо уберечь детишек было? Ведь свой на своего пошёл, и каждый норовил другого к стенке поставить, а промежду дела чужим поживиться. И всё –  прикрываясь словами громкими да правильными.

  Отпевал  чистые детские души деревенский батюшка, пока сам живой был, а Никита с Марфой беречь пытались оставшихся. Троих сберегли: Андрея Никитича, старшего, наследника, дочку Анну и  самого младшего –  Гришеньку. Он в аккурат  после сбора  урожая в конце двадцать третьего родился, когда только после голода отходить стали. Трое детишек лишь уцелели –  словно во имя троицы святой.  А вскорости  старший, Андрей женился. Жену Феню в  родительский дом привёл. Сынишка у них родился –  Михаил, а  потом и доченька – Вера.
 
  Жили Карасевы  одной семьёй, душа в душу. Работали с утра и до полуночи.  Даже пятилетний Гриша не зря хлеб ел – на пригорке у пруда гусей пас. А дома бабушка с мальцами нянчилась.

  А когда начали за колхозы агитировать, решили  сообща, не дожидаясь разорения, продать нажитое, да уехать, куда глаза глядят. Туда, где колхозов этих проклятых нет. Только власть проворнее да хитрее оказалась. Лишь двух коров продали, а тут и уполномоченный во двор. Так всё и пришлось бросить. И дом, и хозяйство. Жечь не стали – ведь столько сил вложено. Пусть пользуются, ироды, авось кто помянет добрым словом. Ушли затемно с родного двора, крадучись, аки тати. Ну, не ждать же когда кровное на глазах  сельчан отбирать будут. И ладно бы, просто отобрали, так ещё и кулаками или, скажем, подкулачниками объявят, врагами народной власти, вышлют с детишками по этапу.

  Что в мешки заплечные уместилось, то и взяли с собой из дома. Вот и всё имущество. Да ещё дети малые – богатство единственное. Мишенька с  Верочкой на руках у матери с отцом, да Гриша, что за Марфин подол цеплялся.

  Помотало их по стране. Помытарило. Голод, хвори детские да малярия, что к Никите прицепилась. А ещё  чужие станции-полустаночки, да дороги проселочные пыльные в никуда ведущие. Всюду одно и тоже: разорение, да мужичий вой. А на Украине, куда попали в тридцать третьем, и воя нет: пустые стоят села. Кто не умер с голодухи, тот, от голода спасаясь, на стройки великие в город перебрался.

  На одном из хуторов в три полуразрушенных дома неподалёку от Орехова и мазанка опустевшая для них нашлась, и работа в поле тяжелая. Только с той поры, как Никита с Марфой, да Андрей с Феней не бились, а  из нищеты выбраться не удавалось. Даже назад в Грязны вернуться хотели, да  разве ждали там? Оставалось одно – тянуть подневольную лямку.

  Правда, так теперь все жили. Это же только в кино, которое в городе крутили, колхозники словно сыр в масле катались.
 
  А потом осиротели Карасёвы, свели болезни Никиту в могилу. Старшим в семье Андрей остался. К тому времени у него уже четверо детей было: у Мишки с Веркой сестричка появилась – Нина и братишка – Вася.  И Анна замуж вышла, за местного парня. Савелий – звали. По фамилии Галь. Тоже  сынишка родился, и тоже – Вася. Василий Савельевич.
 
…Когда Григорий подрос, подался в Запорожье учиться. Закончил  ФЗУ. Взяли на металлургический завод «Запорожсталь». Койку в бараке заводском дали. А в сорок первом опять  большая война с Германией началась. Сперва-то на чужой территории да малой кровью воевать собирались, только не получилось у товарища Клима Ворошилова и Буденного Семёна Михайловича против немецких генералов сдюжить. Помощь понадобилась. Вождь кремлёвский Сталин, который раньше крестьян  и за людей не считал, лично попросил. По радио, да в газетных передовицах, которые на собраниях зачитывали,  братья и сёстры, просил, к вам обращаюсь я…

  Забрали в военкомат  Григория, его возраст подходил, а  Андрей сам записался. И обучиться-то  толком не успели, а уже в августе  месяце немцы к Запорожью прорвались. Там-то на днепровских переправах и сложил свою голову Андрей Никитич. А в бою-ли или утоп, когда в суматохе 18 августа свои же Днепрогесс взрывали, кто теперь скажет? Разве считали тогда? А ежели и считали, то кто правду скажет? В похоронке, что до смерти не выпускала из рук Феня, только и сказано: смертью героя на днепровской переправе. Так что –  понимай, как хочешь.

  А Григорий с частью на юг к морю, которого и не видел никогда до той поры, отступал. Юг – это только звучит красиво, а когда от пронизывающего ветра сырая шинелька не спасает, да полон окоп ледяной воды вперемешку со снегом, и сверху из туч с воем немецкие бомбардировщики пикируют – радости мало. Тяжёлые бои там были. Много немцев положили, но наших втрое.  Взяли Григория в беспамятстве, контуженного в плен немцы под Керчью,  привели на сборный пункт, где таких же пленных красноармейцев, оборванных да завшивленных, тысячи содержались, спросили, что делать умеет, а как дознались, что металлург –  погрузили в вагон  и вместе с другими отобранными пленными повезли в Германию, в рабство. Кормили сырой нечищеной подмерзшей свёклой, а поили из ведра, зачерпнув воду из лужи с талой водой.

  После такой кормёжки кто поносом кровавым исходил, а кто и помер вовсе…вспоминать тяжело. Оно конечно, благодаря  этой свёкле, может, и выжил Григорий, и тогда, и позже в Германии, только он до конца жизни на неё смотреть не мог, даром, что до самой смерти на Украине жил, где борщ  хороший  украинский без неё не сделаешь.
 
  До самого сорок пятого работал Григорий на крупповском заводе на западе Германии. Был даже случай – предлагал знакомый немец-рабочий помочь с побегом, пролетарскую сознательность вроде как-бы проявлял. Только Григорий  не согласился: опасался, что продаст немец.  Он тогда уже по-немецки бойко говорил, да  куда бежать  без запасов – ни денег, ни еды, ни одежды нормальной. Враз в полицию сдадут. А оттуда  прямиком –  к стенке. С беглецами-пленными немцы не церемонились. Отказался. А немец не отставал, может и в правду сочувствовал. Каждый раз то в шкафчик, то в карман Григорию кусочек хлеба подкладывал. Тоненький кусочек, но и за то спасибо, ведь совсем Григорий  от голода ноги волочил.

  На побег решился только перед самым приходом союзников. Их тогда – остарбайтеров-пленных загнали в бараки, охрану установили, а сапёры армейские каждый барак заминировали. Это, значит, чтобы никто живой не остался. Возможно, если бы не минировали, так бы и ждал на месте американцев, ведь уже совсем рядом пушки гремели, а раз такой поворот…выбрались с товарищем из барака, чудом от охраны ускользнули и на восток стали пробираться.

   Днем всё больше прятались, а шли по ночам. Брюкву на огородах копали, а  местные бауэры на них собак спускали. Сами то подходить к беглым боялись, и на полицию уже не надеялись. Шли беглецы на восток, но, видать, медленно – откуда же силы. И попали всё равно к американцам – те на танках по шоссе безо всякого сопротивления продвигались. Совсем  к тому времени слабый стал немец. Белые флаги в окна вывешивал. А потом и вовсе война закончилась. Американцы беглецов переодели в приличную одежду и особую диету для них назначили. Понемногу сперва кормили, чтобы после голода сразу наевшись, не померли. В лагерь для перемещённых лиц поселили у города Брун. Предлагали в Америку ехать, только Григорий отказался: уж очень хотел мать увидеть.

 …И попал снова в лагерь для перемещённых. Только теперь уже советский. А это и кормежка похуже и допросы бесконечные. Не то, что у американцев: имя, фамилия,  гражданская профессия и «гуд лак, бадди»! Здесь интересовались обстоятельно. Поставят в стойку «смирно», яркую лампу в лицо – чтоб слепила, и по шесть-семь часов одни и те же вопросы: при каких обстоятельствах попал в плен, где работал в Германии, сотрудничал ли с нацистами, с кем знаком из военнопленных, как бежал из плена, почему не остался у американцев. А что рассказывать, что восемнадцать лет всего было, и что стрелять даже толком не умел? Или про то, что раненым в беспамятстве в плен попал. Так шрам через всю голову и так виден без лампы. Дотошный был особист, но, видать, не зловредный: не стал напраслины на парня возводить. Прошел Григорий проверку. Даже медаль дали с профилем вождя и надписью: за победу над Германией. Правда, домой отпустили  нескоро. Ещё больше года служил Григорий теперь уже не в Красной, а в  Советской Армии в немецком городе Тангермюнде, что в земле Саксония-Анхальт.

 А потом поехал на Украину. К маме.

  Вот только нерадостно встретили Григория на родном хуторе. Собственно, и не встречали вовсе, потому что ни хутора не было, ни дома родительского – убогой мазанки под соломенной крышей. Даже  людей поблизости не было…разве, что мальчонка в драной женской кофте, перепоясанный тряпкой, который пас гусей среди сорняков. Пригляделся Григорий: уж не племяш-ли это, Василий,  Анны и Савелия сын? Удивительно, но и Василий дядю признал в высоком  усталом солдате с вещмешком за спиной.

  Он то и рассказал о том, как жили Карасевы все эти годы, а что он не рассказал, то соседи-сельчане досказали. Невесёлый рассказ получился. Марфа умерла ещё в оккупацию, не дождалась сына.   А оставшиеся… что тут сказать – тяжело жили. Лебеду ели, щирицу, и словно праздник  был если удавалось сало добыть. Тогда – отвар на   сале. Кусочек сала на верёвочке в кипяток опустят, покипит чуток и достают, на отваре готовят зерна перетёртые, а сало берегли для следующего раза. Пока не растает до конца.

  Когда совсем голодно стало, Анна собрала вещи для обмена и пошла в город, – многие тогда пытались поменять что-либо на съестное, – пошла да не вернулась, сгинула без следа, без весточки. Савелий, что сам с мальчонкой остался, прибился к  вдовой женщине с детьми. Ну, и Василий, конечно, с ним. Так и жили.

  А когда Красная Армия наступала, бои были сильные. Чей снаряд попал в мазанку Карасёвых не известно, но сгорела она до тла. Что там мазанки…  кладбище так снарядами перемолотило, что даже могилы Марфы не осталось. Тогда же, после освобождения, тётка Феня с детьми в Россию на родину подалась. А всех мужиков и парней сельских на фронт мобилизовали. И Савелия, и Михаила, сына дядьки Андрея. Михаил, говорили, геройски воевал, жив поди, а на Савелия вскоре похоронка пришла. А как пришла похоронка, враз сожительница его недолгая Василия из дома с этой-то похоронкой и выгнала. Зачем ей лишний рот?

  Вот с тех пор Василий по добрым людям и скитается. Там скотину пасёт, там подсобит чего – за то и кормят, и ночлег дают.

Ушли Григорий с Василием  с пепелища, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Всё чужое. Ни кола, ни двора своего, только  горькая память об умерших. Договорились: устроится Григорий в городе и Василия к себе заберёт. На первое время определил Григорий племяша в дом для сирот военных, что был в селе Кировском Ореховского района, а потом в детский дом-школу в селе Преслав. Это уже в Приморском районе. Там Василий и учился до пятьдесят второго. К тому времени  Григорий в Запорожье на металлургический комбинат формовщиком устроился, женился, дочка родилась. Комнату дали в доме номер девять по улице Воссоединения Украины. А про обещание не забыл, как только жильё своё появилось,  сразу поехал и забрал Василия. Так он и жил в семье Карасёвых в Запорожье  пока школу, а потом и металлургический техникум не закончил.  После этого в Днепропетровск в институт  уехал поступать…. Своя, взрослая жизнь началась.

…Давно нет Григория.Столько пережить довелось,из стольких передряг живым выходил, а погиб нелепо: у дома внуков, прямо на остановке, сбила невесть откуда выскочившая маршрутка.
 Уже сам Василий Савельевич пять лет как прадед, да и Светлана, дочь Григория не сегодня-завтра станет бабушкой… Может и не всё  в жизни гладко, так ведь это только мудрая рыба карась ищет, где глубже да спокойнее. А человек – живёт как Бог положит, да как на роду написано. Даже коли Карасёв фамилия. Так вот и живут Карасёвы, как и  многие другие, лишь на себя да на него, на Бога, надеясь. Больше-то не на кого.