Легенда о русском

                роман
               
                Часть первая

                Глава 1
               
    Язык родной земли, язык родных небес восторженно твердил ему о том, что наступило время благодати – зима сгорела, брат, теперь живи да радуйся. Отгрохотали реки ледоломами, на дыбах разбойно ушедшими в низовья. Первая русалка запела под луной, расплетая роскошную косу. Первые прострелы там и тут прострелили влажные поляны – золотыми и синими  стрелами. Жизнь кругом зазвенела, зацвела и запахла! Жизнь во все лопатки, во все крылья заторопилась бежать и лететь дорогами красной весны – в объятья прекрасного лета.
   «И нам пора!» - со вздохом облегчения подумал Топтыга Михалыч, в предвечерних, ещё не смелых сумерках монументально стоя над рекой, катившей прохладные воды, уже посветлевшие после ураганного половодья, кое-где откусившего и махом проглотившего куски чернозёма, прошнурованные корнями деревьев. 
     Он мечтательно смотрел куда-то вверх – на тёмно-голубые громады гор, до половины скрытых берестою рваных облаков. Горы манили его, бередили бродяжью душу. Горы – как всегда с приходом лета – обещали сладкое житьё-бытьё.
Возвращаясь домой, Топтыга Михалыч спустился к реке, оставляя на мокром песке просторные чашки следов – никто в округе такие «чашки» под собой не оставлял. Здешний хозяин тайги – был хозяин крупного покроя и довольно  крутого замеса; у него даже глаза в туманном полумраке золотыми углями горели – от неуёмной силы, от того глубинного огня, который бушевал в нём, точно в буйной топке, до поры, до времени заглушенной на все заглушки.   
  -Завтра утром уходим! – басом объявил он, собравши домочадцев за столом. – Готовь котомку, мать. А вы, ребятишки, ложитесь. Надо  хорошенько выспаться. Чего разулыбались? Я рано подыму. Тут не до шуток…
    Ребятишек у них было двое – бурые, чудаковатые  пестуны, смотревших на мир такими искристо-наивными глазёнками, что у него, сурового хозяина тайги, невероятной нежностью подтаивало сердце, которое совсем ещё недавно казалось твердокаменным.
Укладываясь спать, ребята-медвежата возбуждённо перешептывались под кедровым одеялом, широко улыбались,  мечтая о самом первом в своей жизни путешествии в такие великие горы, где стадами пасутся грозовые облака и тучи, где звёзд полным-полно и  очень близко светит жёлтый  месяц, точно облитый мёдом, близко так, что можно маленечко лизнуть.
 
                *       *       *         

   Ночь над тайгой прошла – будто на цыпочках. Тихо-тихо было – за версту запросто услышишь комара, если он «камаринскую» вздумает запеть.   
И только в предрассветном голубоватом мороке на противоположном скалистом берегу прокатился отдалённый, приглушённый туманами гул, который спросонок смутно потревожил хозяина тайги. Ему приснилась большая борть – дуплистое дерево, налитое золотом спелого, аппетитно пахнущего мёда, на который Топтыга Михалыч позарился, легко разломав гниловатую борть. И в то же мгновенье на него набросился пчелиный рой, гудом гудя и втыкая раскалённые жала то в губы, то в нос. Этот «сладкий кошмар» заставил его и содрогнуться, и облизнуться.
   «Что там? Кто там? - Приподнимая голову спросонья, Топтыга Михалыч подслеповато поморгал. - Гроза в горах? Обвал? Какого чёрта там? Кому не спиться? Или это мне приснилось? - Он широко зевнул и потянулся. - Большая борть была, и мёду –  прорва…»
Неясная тревога, на мгновенье уколовшая сердце,  тут же отпустила, улетучилась, но теперь уж было не заснуть. Поворочавшись, Топтыга Михалыч поднялся, почесал под мышкой и, стараясь не зацепить чего-нибудь, не нашуметь впотьмах, косолапо вышел за порог.
    Утренняя сырость нежно обняла его, со всех сторон бежали и наплывали запахи – обновлённые за ночь, умытые росами, наитончайшие запахи травы, цветов, камней, деревьев.
«Ишь ты!» - Он по привычке своей покусал ноготь указательного пальца и покачал косматой головой, будто впервые видел эту картину – великую и свежую картину мирозданья.
Короткая летняя ночь, не спеша, прибирала последние звёзды, лучисто полыхавшие на громадном горбу перевала;  прятала где-то в распадках осколок ущербной луны, похожей на оскал неведомого зверя. Тёмная ночь линяла – в скалах и деревьях сбрасывала шерсть и покрывалась голубоватым, нежным подшерстком. Выдыхая тёплые туманы из каменных глоток ущелий, ночь на мягких лапах бесшумно уходила в таинственно далёкие таёжные урманы. Всё твёрже, всё отчетливей вставали – как будто вырастали на глазах – кондовые деревья, сыростью мерцающие скалы, обрывистый берег, под которым тяжело ворочалась вода, закручивая тёмные воронки и взбивая светло-пышную пену, похожую на цветенье черёмух. Молодые цветы на поляне открывали глаза – моргали сырыми ресницами. Распрямлялась каждая травинка, вольготно отдохнувшая за ночь. Выпуклая сизая роса подрагивала в лапах кедра – необычайно крупная роса, похожая на сказочные ягоды, непонятно где, откуда сорванные кедром или взращённые в таинстве полночной тишины.
     Плечом задевая за ветки, ронявшие спелые ягоды мерцающих рос, Топтыга Михалыч вразвалку направился к реке, спящей под туманным одеялом и словно бы храпящей и губами чмокающей во сне; река неутомимо шебуршала на порогах, на перекатах, год за годом в золотой песочек перетирала здоровенные каменья, один из которых непокорно торчал посредине как первобытная рыбина – гранитным своим плавником распарывал реку на две синих  ленты с бархатно-белым подбоем.
Зимородок, на ветке краснотала сидевший у самой воды, поспешно взлетел, уступая дорогу могучей фигуре хозяина.
-Ну что? Как водичка? – вослед зимородку усмехнулся Топтыга Михалыч.
Присев на ветку неподалёку, и оборвав под собой бахрому сизых капель, зимородок покосился на хозяина и  пробормотал на птичьем языке:
-Водичка – я те дам! Аж зубы ломит…
-А где у тебя зубы? Только клюв! – заметил Топтыга Михалыч и хохотнул, руками разводя туман, скопившийся в кустах возле воды.
Река, в этом месте питавшаяся глубинными родниками, мало пригодна была для купания даже в самый-самый жестокий солнцепёк, не говоря уже о зябкой раноутреней поре. И, тем не менее, Топтыга Михалыч по утрам любил тут  покуражиться, пугая глупых уток в камышовой заводи и  поднимая в воздух какую-нибудь сонную тетерю. Кроме того, весной и летом по окрестным берегам озёр, по болотам частенько тут пасутся могучие лоси – объедают молодую зелень, калужницу, осоку. Иногда они заходят в воду и выуживают со дна мясистые корневища кубышки. На весенних пастбищах Топтыга Михалыч нередко замечал рядом с крупными и острыми следами самки – следы  одного или двух недавно родившихся телят. 
Вот и сейчас, остановившись у самого уреза воды, он обернулся и повёл ноздрями – ощутил невдалеке присутствие рогача и его молодого потомства.
    «Проснулись уже! – подумал он, забурившись в реку. – Молодцы! А мои-то чертенята ещё дрыхнут!»
    Блаженно рыча, громко фыркая Топтыга Михалыч с удовольствием поплавал под берегом, ощущая стылые иглы родников, достающие не только до костей – аж до сердца прокалывали, прогоняя остаток дрёмы.
Перебарывая плотное течение – будто играя или споря с могучей рекой –  Топтыга Михалыч забурился почти на стремнину, где торчал гранитный, течением зализанный плавник закаменевшей первобытной рыбы. Там он порычал, похохотал, могучими руками и ногами отбиваясь от сладкой жути – течение пыталось подхватить пловца под микитки, и с размаху бросить на тёмную отбойную скалу, под которой вода ерепенилась,  точно собираясь бежать обратно в горы, шипела и мерцала  клубком сплетённых змей.
Затем – уже на берегу – Топтыга Михалыч взялся поднимать многопудовые и многовековые каменья. Бегал, прыгал с ними и приседал, покряхтывая. Так приседал, как будто сухую кучу хвороста мял под собой   – трещали суставы, суставчики и сухожилия.
Через несколько минут, с лёгким хрипом в горле переводя дыхание, он когтями поцарапал возле сердца и улыбнулся, довольный собою и окружающим  миром.
-А ничего ещё здоровьишко-то! Есть! – радостно пылая золотистыми глазами-угольями, зарычал он, стоя на гранитном пригорке над рекой и наслаждаясь той благословенною минутой тишины и красоты, которая случается лишь на рассвете.
В горах за туманами солнце вставало – бурой медведицей ворочалось в берлоге под кедровой и сосновой сенью, ароматно пахнущей после ночного короткого дождика. Чистое, безоблачное утро, поднимаясь в полный рост, было уже насквозь прощёлкано пичугами. Воздух нашпигован был  гудящим гнусом. Бабочка перед глазами пропархивала, стрекоза стрекотала почти перед носом.  Таймень на перекате дураком резвился от переизбытка молодости – отдохнул где-то за ночь, отстоялся в тихоструйном местечке, теперь плавники разминает.
По цветам, растущим в округе, Топтыга Михалыч довольно-таки точно ориентировался во времени; в три часа утра козлобородник открывался; в четыре часа просыпался цикорий; в пять часов проснётся красоднев; ястребинка пробудится в шесть.
«Пойду пацанов тормошить, - подумал он, покусывая ноготь на указательном пальце. - Мамка-то вряд ли подымет. Всё балует, всё мёдом намазать норовит…»
Конечно, можно было бы ещё дать пацанам-пестунам понежиться в постелях – торопиться некуда. Но слишком  долго Топтыга Михалыч ждал наступления этого дня, этого часа – с нетерпением ждал и мечтал, когда же наконец-то он  сгребёт в охапку своё семейство и поведёт потаёнными тропами в заоблачные горы – в так называемый альпийский пояс. В начале лета там всегда полным-полно жирных, сочных корней копеечника, там молодая прохладная зелень, как по мановению волшебной палочки всегда прорастает на сырых местах от бывших снежников, съеденных солнцем. Там хорошо, там благостно; из года в год так было, из века в век туда ходили пращуры, когтями оставляя затеси на дремучих кедрах, на громадных соснах.
Из века в век так было, да только сплыло.
Остановившись на пороге дома, Топтыга Михалыч замер от того, что вновь услышал странный шум в горах, похожий на отдалённый грохот камнепада или зарождавшейся грозы…


                Глава 2

       Вертолётный двигатель громоподобно грохотал над головами, и солнечно сверкали лопасти несущего винта, серебристо-сабельным, свирепым полукружьем попадая в верхний обзор иллюминаторов.
-Ну, как? Впечатляет? – крикнул краснощёкий, белозубый здоровяк, попадая пальцем в небеса – куда-то вверх потыкал тупым коротким пальцем. - Горы-то! А? Вон куда закарабкались… У них, поди, такого сроду нет?
-Да где уж там! – подобострастно подхватил мужчина, сидящий с боку.
-Худолей! – обращаясь к нему, попросил краснощёкий. – Переведи! 
Наклоняясь, переводчик Худолей машинально потрогал свои тонкие усики, потом потрогал иностранца за плечо, обтянутое новенькой штормовкой, и затараторил на ломаном английском языке.
Иностранец молча – в знак согласия – покачал «квадратной» головой. (У него был угловатый череп, который иностранец постоянно прятал под кепками, шапками и всякими другими головными уборами). Покачав квадратной головой, заморский гость отвернулся от иллюминатора, мельком осмотрел салон и в глазах его – уже не в первый раз – проблеснуло некое подобие насмешки, относящейся, быть может, к своим раздумьям, а может быть, и ко всему тому, что теперь окружало заморского гостя.   
Снаружи вертолёт был самый простой, один из тех, какие возят на своём горбу всевозможные строительные или военные грузы, партии геологов перебрасывают из конца в конец необъятной сибирской тайги. А вот изнутри вертолёт был разделан под орех, как в буквальном, так и в переносном смысле: стены под ореховое дерево расписаны; чучело совы сидело на кривом залакированном сучке и тряслось от вертолётной тряски, точно взлететь собиралось. Много странного и  необычного было в этом летающем доме для иностранных туристов, которые валом валили в последнее время в дикие таёжные места, где зверь ещё не нюхал пороху, где рыба не вкусила коварного крючка.
Заметив насмешку в глазах иностранца, краснощёкий здоровяк нахмурился, но через мгновенье снова оголил свои белые, крупные, плотные зубы – как зёрна в кукурузном початке.
-Летать бесшумно можно только на куске фанеры! – засмеявшись, прокричал он ни к селу, ни к городу.
-Это факт! – снова угодливо подхватил Худолей, сидящий сбоку словно сорока на колу – неудобно было сидеть в том положении, когда приходилось глазами «поедать начальство» и в то  же время в глаза иностранцу заглядывать, втайне рассчитывая на чаевые.
-Ты переводи! Чего ты, в самом деле? – Метнув сердитый взгляд на Худолея, краснощёкий здоровяк в то же мгновенье с сыновней любовью и нежностью посмотрел на иностранного туриста, как на родного отца, который в свою очередь бестолково поглядывал то на одного, то на другого.
Худолей, наклоняясь, мимоходом сбил пылинку с иностранного плеча, обтянутого новенькой штормовкой, и вновь залопотал по-английски.
-Ну? – нетерпеливо крикнул краснощёкий.- Перевёл?
-Перевёл.
-А чего же он?
-Чего?
-Ну, не хохочет-то?
Легка скрививши усики над верхнею, капризно изогнутой губой, Худолей изобразил разочарование.
-Русский юмор трудно до них доходит.
Спрятав руки в карманы, краснощёкий брови сдвинул к переносью.
-Только не надо сваливать на русский юмор. Английский язык надо выучить, как полагается.
-Брильянтыч! Нет, ей богу… - Худолей даже сделал попытку перекреститься, но рука его застыла на половине креста, как бы начерченного в воздухе. -  Нет, Брильянтыч! Это вы напрасно! Я перевёл всё в самом лучшем виде!
-Ну, ладно, фатит, всё, потом!- Краснощёкий Брильянтыч  отвернулся и втихаря покусал свой язык, порою не справлявшийся с такими простыми словами, как «хватит»,  «хвалиться» и кое-что ещё в подобном роде.
Нарочито глядя на часы, Брильянтыч прикусил усмешку. «Ему с квадратной головой русский юмор трудно одолеть!» - подумал он про гостя и, вздыхая, раскованно закинул ногу на ногу, точно демонстрируя прочный походный ботинок с глубоким, узорным протектором, в ложбинках которого прочно застряли два мелких камешка, похожие на свинцово-сизую картечь.
Брильянтыч был главный устроитель охоты, и вёл себя свободней, чем другие, трое матёрых мужиков, то и дело услужливо  улыбающихся иностранцу и невольно изображающих на своих физиономиях выражение великой преданности: мы, дескать, за вас кому угодно рога свернём, копыта обломаем.
Несколько минут летели молча – любовались дивными пейзажами, проплывающими внизу, среди разорванных туманных покрывал. Из-за перевала, громадной тушей синеющего на горизонте, ветер выкатывал облака – белые, с боков чуть-чуть румяные от сока спеющей зори.
В полутёмном вертолётном чреве – несмотря на то, что стены «под орех» разделаны – несолидно как-то, хотя и смутно пахло керосином, машинным маслом и продуктами, туго набитыми в ящики, равномерно расставленными в таком порядке, чтобы вертолёт в пути не перекособочило  от груза.
Какая-то железка под ухом дребезжала стрекозой.
Поглядывая по сторонам, человек при камуфляжной шляпе старался угадать, где затаилась та дребезжалка, действующая на нервы иностранного туриста – он это понял по глазам иностранца. Рукою в чёрной перчатке Брильянтыч   попробовал прижать какую-то железку над головой иностранца, но «стрекоза»  продолжала заунывно стрекотать  поблизости.
Проследивши за его рукой, иностранный турист  понимающе улыбнулся и вдруг сказал, коверкая русские слова:
-Летать неслышно могут… один кусок доски.
Брильянтыч, Худолей и иностранец,  поочерёдно посмотревши друг на друга, неожиданно расхохотались так, что из кабины выскочил пилот.
-Фу ты! – Он чуть не выругался, взмахнув рукой. – Я думал, у вас ящики упали!
-Ящики с водкой? Ты что? Опупел? - весело крикнул Брильянтыч. - Давай поскорей к водопаду! Время дорого! Они вот-вот уйдут в альпийский пояс…
-Кто? – не понял лётчик.
-Медведи. Кто же? А ты по бабам, что ли, полетел? – И краснощёкий здоровяк Брильянтыч опять расхохотался, как могут хохотать только начальники – даже в тех местах, где вовсе не смешно, а кому-то даже и заплакать хочется.
Заморский гость опять в недоумении посмотрел сначала на краснощёкого хохотуна, затем на переводчика, и негромко что-то залопотал, ничуть не заботясь о том, что вертолётная мельница  половину слов перемолачивала.
Напрягая брови, собравшиеся в кучку на переносице, Худолей прислушался, подставляя ухо. Затем повернулся к начальнику и стал пересказывать, головой кивая на ящики с провизией.
-Он спрашивает, куда мы, зачем набрали столько продуктов? Мы ведь летим ненадолго.
-Собираешься на день – еды бери на два. Собираешься на два – бери на две недели. Так народная мудрость гласит. – Брильянтыч, вздыхая, поправил камуфляжную шляпу, съехавшую на глаза. - Скажи ему, что это не для нас. Нет, ну, то есть для нас, но не всё. Мужики у водопада избушку стоят. Вот такой вот терем! - Широко улыбаясь, белозубый начальник сделал два пальца в виде буквы «О». - О кей! Всё звери наши будут! Всё медведи, кабаны, сохатые… И все девки-русалки…
Последнюю фразу Худолей дипломатично опустил.
Иностранец, выслушав, согласно покачал квадратной головой.
-О кей, о кей! А где же водопад? - спросил он по-английски.
-Пускай возьмёт бинокль! – Выпучив глаза, Брильянтыч двумя кулаками изобразил окуляры.
У иностранного туриста, когда он снял перчатки,  оказались удивительно холёные руки – младенчески нежные, розоватые и припухлые, и  непонятно было, как он собирается стрелять такими нежными и по-женски хрупкими ручонками.
В полумрачном вертолётном чреве блеснули стёкла Цейса.
Повернувшись к иллюминатору, заморский гость  покрутил то колёсико, на котором к нему подъехала резкость.
В окулярах задрожали горы с шапками снегов, река, деревья. Всё тряслось как будто с перепугу, всё прыгало и убежать норовило – будто в предчувствии далеко не лучших перемен. 
Из двери кабины высунулась голова вертолётчика.
-Шеф! – закричал он. – Где будем садится?
-На Калыме! – Брильянтыч расхохотался, глядя, как лётчик сердито отплёвывается. - Давай вон туда, возле рыжей скалы.
Полукругом пройдя над рекой, вертолёт на несколько минут присел на изумрудную поляну, оставил груз и вновь поднялся, заглушая гул водопада и вздымая над поляной тучу пыли вперемежку со старыми листьями и свежей сосновою стружкой.
Два мужика, с утречка рубившие «сказочный терем» у водопада, а теперь пришедшие для разгрузки продуктов, поспешно прикрылись ладонями и отвернулись от винтокрылой свистящей бури, сгибающей тонкие сосны, стоящие поодаль, срывающей листья с ближайших кустов.


                *       *       *               

    Солнце выбралось уже из дальнего ущелья и сожгло туман по-над горами, когда вертолёт оказался на точке, обозначенной красным крестиком на туристической карте.
По-хозяйски широко расставив ноги, Брильянтыч  остановился посреди поляны, где только что грудой свалили продукты, палатки, оружие, упаковки с древесным углём для шашлыков, и много другое, необходимое для комфортного отдыха.
Облака роняли тень за тенью на эту груду. Переползая через препятствия, рваные тени снова ложились на траву и по-пластунски отползали к берегу, чтобы неслышно спрыгнуть с обрыва и тёмными рыбами проскользнуть по воде – через протоку. И солнечные зайцы – рядом с пятнами теней – тоже проползали по земле и ярко вспыхивали на рёбрах  протоки и рёбрах реки, разволновавшихся от прохладного ветра, всё крепче, всё напористей вылетающего из-под белых облаков с чёрно-фиолетовым подбоем.
-Мужики! – Поморщившись, Брильянтыч посмотрел на небеса. - Я чо думаю? Как бы гроза нам не испортила малину.
-Прогноз нормальный был, - ответил Худолей. - Мы же   специально делали запрос.
-Метеорологи с господом богом не связаны, - резонно ответил Брильянтыч. - Тут всё может быть. Ну, да ладно,  успеем, поди…
Иностранец тоже воззрился в небеса, придерживая новую зеленовато-бурую фуражку на своей квадратной голове. А затем он обнаружил под ногами белую лапшину своего развязавшегося шнурка – затянул его покрепче и азартно потёр ладошки.
Начиная волноваться в предчувствии долгожданной охоты – одного из самых увлекательных занятий – заморский гость расчехлил оружие. Это было гладкоствольное МЦ-109-12, двенадцатого калибра, с английской ложей и классическими гравировками по серебру.
На несколько мгновений у Брильянтыча в зобу дыханье спёрло.
«Антиквариат! - Он облизнулся. - Потянет тысяч на семьсот, а может даже, на восемьсот!»
Не обращая внимания на завистливые взгляды русских охотников, иностранец небрежно сдув пылинки с «антиквариата». Достал патронташ. Приготовив оружие к бою, он что-то стал бурчать, возбуждёнными глазками постреливая по сторонам.
-А где наши собаки? - спросил переводчик. - Он говорит, что ему обещали настоящую травлю.
-Собаки на месте! – успокоил Брильянтыч, глядя в таёжную мглу. - Правда, у нас нету бэренбайсеров, но не беда. Мы же не рыцари древних времён. Правильно я говорю?
-Кого? – Худолей разинул рот. - Кого у нас нет? Бери…ба…
-Ну, про этих чертей я вам потом подробней расскажу, - пообещал Брильянтыч, расчехляя свой потёртый карабин, похожий на бедного родственника – рядом с заморской богатой пушкой.
Услышав знакомое, хотя и очень редкое словцо, гость оживлённо начал говорить о бэренбайсарах – могучих собаках, натасканных на медведя в те далёкие времена, когда охотники, не нюхавшие пороху, должны были зверя колоть пикой или длинным кинжалом.
-Грамотный, мать его! Не зря башка квадратная! - Брильянтыч хмыкнул, выслушав «ликбез» от переводчика. - Ну, в общем,  ты скажи ему, собаки у нас классные, рвут и мечут. Всё будет, как обещано и даже лучше. В этих местах никто ещё на русского медведя не охотился.
 
                Глава 3               

    …И опять и опять вспомнилась ему оголтелая, шумная травля – кошмарная облава с четырёх сторон. Вспоминания наплывали кусками, хлопками… обрывками и обрывами… Воздух, продырявленный жаканом, жутковато вскипал над бурой головой топтыгина. Земля под ногами неожиданно взлетала и точно распускалась чёрными цветами. Большие валуны искрили там и тут, огрызаясь мелкими осколками.
Злая свора, вскидывая шерсть на загривках, по свежему следу катилась   мохнатыми клыкастыми клубками. Собаки были умные и сильные, азартно и умело начинали «мастерить» – идти на перехват. Собаки – хорошо натасканные лайки – нахрапом  теснили его к тёмным  скалам, за которыми глухо рокотала глотка бездонной пропасти. Жадными и жаркими зубами кобели и суки хватали его за лохматые гачи, остервенело вырывали клочья шубы сзади, заставляя от страха панически приседать, но более того – страдать расстройством, той проклятой медвежьей болезнью, за которую потом он был готов от стыда сквозь землю провалиться.
Отступая в каменный тупик, за которым зияла пропасть, он рассвирепел. Остановился. Злобой раскалённые глаза его почти что искры сыпали вокруг. Он с корнем вывернул кондовую сосну и в мановение ока в пух и прах разметал, разогнал визгливо-проклятых собак, смелых только в толпе, но всегда трусливых поодиночке.
Он ушёл от погони, но легче не стало. Во-первых,  ноги оказались переломаны, когда он отчаянно прыгнул с обрыва, спасаясь от каких-то жгучих, странных пчёл, которые густо летели к нему – чёрт знает, откуда! – то ли сверху, то ли из-под земли. А во-вторых, он слышал, как небо разломилось пополам – он  видел, как над самою ближнею горой что-то с треском, с блеском пролетело, на несколько мгновений сграбастав солнце – большая тень метнулась через реку и чёрным чудищем задрожала посреди поляны.
Топтыга Михалыч тогда ещё не знал, что эта суматошно вертящаяся штука называется вертолёт, но он отлично помнил сказки  старой бабки Медведихи – сказки о летающих драконах, давным-давно когда-то населявших  Землю, а позднее вымерших или погибших в бесконечных войнах. И в какой-то миг ему почудилось, что это появился грохочущий дракон – живой воды напился и воскрес во глубине таёжного урмана.    
Растопыривая лапы и сверкая ледяной башкой, чудище взметнуло над поляной свистящую пыльную бурю – деревья испуганно отпрянули, едва не ломая хребты в подобострастных поклонах. Затрещали ветки, сучья.  Сухие шишки брызнули по сторонам. Хвойные иглы посыпались, драные листья. По камням припрыжку побежали прошлогодние ягоды, поклёванные птицами, пожёванные стужей. Белка-летяга, не успев расправить крылья, с огромной сосны сковырнулась – на кусты можжевельника бухнулась. Дятел, скомканный потоком воздуха, в лепёшку разбился о прибрежный валун…
Всё это – среди многого другого – Топтыга Михалыч увидел с содроганием и ужасом глупца, поверившего в сказку о драконах, страшнее которых как будто бы ничего и не было прежде на Руси. (Может, прежде и не было, а теперь вот нашлось).
Грохочущий, крыльями сверкающий дракон сел посреди поляны и затих. А в следующий миг он стал напоминать живородящую ящерицу – из него вдруг поползли и побежали необычные  двуногие создания, которых прежде хозяин тайги никогда не видел и не слышал.
 
                *       *       *

   Топтыга Михалыч в ту пору почти не понимал людскую речь – язык воды, язык земли и неба дарован был ему далёким пращуром. Но шкурой он сразу почувствовал – ничего хорошего ждать не приходилось от этих тонких и визгливых голосов.
Двуногие создания кричали с горячими нотами радости и дикого какого-то восторга:
-Есть?
-Ага!
-Один?
-Двойняшки.
-Повезло.
-Ага. Подфартило, так подфартило. Я только вчера с Москвою говорил насчёт того, что…
-И почём они возьмут?
-Да погоди, сначала давай управимся! Видишь, блин, они как обезьяны…
«Пацаны? - скрипя зубами, вспомнил Топтыга Михалыч, не в силах подняться. - Пацаны-пестуны! Где они?»
Как будто огнём опалило его – ужасным предчувствием. И он не ошибся.
Двуногие твари надумали забрать пестунов – лохматых мальчуганов, ещё несколько минут назад беззаботно резвившихся на поляне, а теперь испуганно взметнувшихся на два ближайших дерева. Пацаны были глупые – что с них возьмёшь. Если бы они рванули в чащу, в буреломы, наваленные ветром, камнепадом и вешними водами, если бы они задали стрекоча в сторону гор – по каменистым кручам – никакая двуногая тварь не смогла бы догнать. (А собаки были покалечены разъярённым Топтыгой Михалычем).  Но пацаны, обезумев от страха, вскарабкались на деревья, которые к тому же оказались кедрами – ветки у них очень хрупкие.
Сначала брякнулся один – зубами клацнул. Затем  второй сорвался – вместе с поломанной веткой.
И опять голоса захрипели, зазвенели в чистом таёжном воздухе.
-Хватай!
-Сажай в мешки!
-Скорей!
И вдруг из-за деревьев показалась мать пестунов – взъерошенная бурая медведица. Ломая валежник и сокрушая кусты, подвернувшиеся под лапы, она отважно двинулась на ватагу странных непрошенных гостей, предварительно взревевши  таким угрюмым пароходным басом – эхо укатилось за дальний перевал, и мурашки посыпались по спинам притихших окрестных озёр.
-Ох, твою…
-Стреляй!
-Бежим!
-Стреляй! Чо телишься?
 Могучая медведица была готова горы своротить, чтобы прогнать или поймать и наказать обидчиков. Да только ведь она, увы, не знала – да так и не узнала – кто перед ней.
В тонких лапках у двуногой твари  вдруг полыхнула короткая, синевато-багровая молния, которую она, эта странная тварь, как-то смогла приручить. 
Молния метнулась прямо в сердце большой медведицы – шерсть полетела клочьями. Глаза её, разверзнутые ужасом и болью, вспыхнули яркими звездами в сумраке синей утренней тайги – и словно бы куда-то на небо закатились.
И опять были крики – теперь уже веселые, победные.
-Попал!
-Прямо в десятку!
-Ну, ты прямо как в тире!
-А кто тут сомневался?
-Да никто!
-А я, грешным делом, ребята, чуть было штаны не обгадил…
-Ничего, бывает. В первый раз я тоже чуть не замарал свой белый фост! – весело признался кто-то, от возбуждения порой не выговаривая буквы «х» и «в».
-Здоровая, зараза.
-Стой! Кому сказал?
-А что такое?
-Стой!
Опытная – судя по всему – хладнокровная тварь, осторожно подойдя к поверженной медведице, размахнулась и ударила сверкающим железом.
-Вот так-то оно верней.
Медвежья кровь – как будто тёмно-красный куст – затрепетала в воздухе, зацвела раскалёнными струями и вскоре завяла, превращаясь в лужу под ногами. 
-Ну, ты прибавил нам работёнки.
-Это, братцы, приятные хлопоты.
 Сверкающим острым железом двуногие твари поспешно расстегнули – сняли с медведицы бурую дымящую шубу с багряным сырым подбоем. Потащили куда-то, роняя огненные росы на камни, на траву.
-А где медвежья желчь?
-Да вот…
-Гляди, пузырь не повреди. Ценная штука.
-Знаю.
-Давай сюда.
-Держи.
-А медвежата?
-Они уже в мешках.
-Ну, всё, значит? По коням!
-Так надо обмыть это дело. Может быть, костерок? Шашлычок? А то как-то не по-русски получается. Не поймёт нас этот – с квадратной головой.
-Да ему сейчас надо не водки, а валерьянки стакан. Гляди, какой бледный…
-Ну, так что? Разводим костерок? Вы посидите, валерьянки из бутылочки попьёте, а я поброжу по округе. Может, где топтыгина увижу. Он же раненый чёрт, далеко не уйдёт.
В эту минуту воинственный вихорь прошёл по реке, тёмными узлами закручивая воду, выщипывая пену из тугой стремнины. Взлетевши на берег, вихорь зашатал высокие деревья, поднял из оврага прошлогодние прелые листья – безмолвными чёрными птицами  закружились над берегом.
Вдалеке чуть слышно громыхнуло, и над поляной ворон хрипловато каркнул, перелетая с дерева на дерево – уже почуял запах свежей крови.
-Шеф! – глядя в небо, сказал вертолётчик, - как бы гроза перевал не закрыла!
Несколько секунд прошло в молчании.
-Ну, ладно, полетели. Тяпнем на ходу. Мимо рта, поди, не пронесём.
Зашуршали шаги по траве. Голоса отдалялись.
-Эх, жалко упустили самого топтыгина. Такой здоровенный бугай. Всех собак покалечил.
-Ничего, он за это ответит. В следующий раз  завалим обязательно. Фастать не буду, но слово даю. А собачек новых купим. Горе не беда.
И опять вертящаяся штука, похожая на дракона, ужасно громко затрещала посреди поляны, поднимая пыльную бурю, заставляя ближайшие деревья и кусты ложиться навзничь и ронять иголки с листьями.
Взмывая под облака, непонятая, страшная птица улетела в неизвестном направлении, забрав с собою двух сыновей  и шубу их матери – его ненаглядной жены.
И всё это он – Топтыга Михалыч – своими глазами видел из-за реки. (Точнее сказать, из-за протоки). И сердце его как-то ещё сдюжило – не разорвалось от боли, от унижения, стыда и бессилия; не мог он на помощь придти – ноги были в щепки переломаны.


                Глава 4            


    Гроза так не смогла перевалить за тёмную горбушку перевал – растратила порох на подступах. Гроза только грузно и гулко потопталась по синим вершинам, пошатать попыталась угрюмый утёс над рекой, точно проверяя, крепко ли на ногах стоит. Гроза побросала громады гранитного грома куда-то в бездонные пропасти, откуда страшно ухало и ужасно охало в ответ округлое эхо – кольцами катилось по округе. И вскоре после этого над перевалом пропала последняя, белая молния – сломала свою страшную стрелу и  обломки забросила  в притихшие, поникшие деревья, куда вслед за этим упала пригоршня  дробных, крупных тёплых капель – всё, что осталось от ливня, от чёрно-сизых туч, досуха отжатых мускулистым ветром.
Это он ещё помнил – несколько дрожащих крупных капель, упавших перед глазами. (Или, быть может, у него из глаз). А потом его сознание померкло – от невыносимой боли, от муки мученической. И сколько времени в беспамятстве прошло – он плохо помнит.
Очнулся Топтыга Михалыч тогда, когда уже солнце готовилось над горами пойти – так ему показалось. Однако, присмотревшись, понял он, что солнце не восходит, а как раз наоборот – зарывается в берлогу за горами. Кровавый закат разливался над чёрными чашками гор, над хребтом перевала, голубоватого, призрачного в тумане предвечерней остуды. В те минуты его поразило то, что воздух в округе был совершенно пустой: ни запаха деревьев, ни духа свежих трав – он перестал всё это ощущать. Он вообще сам себе показался убитым, растерзанно лежавшим на сырой земле. Но всё-таки он был живой, живой – ему об этом сказала боль, которую он вдруг почувствовал, когда едва-едва пошевелился. Боль прострелила его – от макушки до пяток. Боль заставила вспомнить всё то, что случилось. Именно случилось, а не приснилось, как он подумал вначале, надеясь на то, что весь ужас был элементарным сновиденьем. Увы! Это была жестокая реальность, и ему предстояло как-то с ней смириться, как-то сжиться. Как? Он пока что этого не мог себе представить. Пока что надо было просто отдышаться, хоть как раз вот это было делом сложным; ночь, навалившись на горы, как будто и на горло наступила – трудно стало дышать.
Он смотрел на какой-то цветок перед носом и ни капельки его не ощущал, и не мог себе сказать его название. И точно так же он не мог себе сказать, что вот это – сосна перед ним, это – кедры стоят, это – осина трепещет. Вся прошлая жизнь – с её привычками и древним опытом – из него была как будто напрочь выбита. А вместо прошлой жизни в него была вбита одна только боль – раскалённая боль, несусветная. И такое было ощущение, точно сердце поломалось пополам, а не ноги оказались переломаны.
Мучительная ночь была, беззвёздная. (Нет, звёзды были, но он не видел, глаз не поднимал). И глухо было как в той пещере, куда он однажды в детстве ухнул, соблазнившись какими-то сладчайшими кореньями, и где наверняка пропал бы, да мамка чудом вызволила – половину гранитной горы ей пришлось разворочать, добираясь до любимого, глупого дитяти.
 В костяной замок сцепивши зубы, чтобы не рычать от боли, Топтыга Михалыч до утра валялся в таёжных крепях. И всю ночь над его головою – то ближе, то дальше – филин хохотал как полоумный. Сначала хохотал, потом с такой же неистовой силой и сокрушительной страстью филин  принимался плакать; так временами взрыдывал, казалось, так головою бился о деревья или прибрежные скалы – мороз по шкуре. А в минуты полного покоя, когда слышно было, как туманы пряжу тянут из воды, – вдруг листва на пригорке лепетать начинала под ветром, и ласковый лепет её был почему-то похож на сырые глубокие всхлипы деревьев, проявляющих сердечное сочувствие. Деревья скрипели впотьмах, будто ближе к нему подходили, ступая деревянными ногами по гулкому граниту побережья. Деревья обступали его со всех сторон, гладили корявыми руками в синих прожилках ветвей, по которым струилась берёзовая кровь, сосновая, или кедровая.
Эта странная ласка деревьев и их сочувствие помогали забыться и впасть в полудрёму. Закрывая глаза, он слышал, как роется мышь где-то рядом, старою листвою шебаршит. Слышал каких-то птенцов, спросонья тонкоголосо верещавших в дупле – на тёмном стволе по соседству. А затем он вздрагивал всем телом. Вздрагивал от капельки росы – сорвавшись с ветки, роса тюкала по носу так, словно это была та раскалённая капля свинца, с которой он прошлым утром чуть было не столкнулся нос к носу.
«Прошлым утром? - вспоминал он, болезненно морщась. - Неужели это было прошлым утром, а не прошлым годом? Кажется, так много времени прошло… Ну что же делать? Надо подниматься. Надо ползти к живой воде. А иначе я тут пропаду. Волки ночью бродили поблизости. И росомаха в кустах шарашилась… Почуяли, да? Слабый стал хозяин? Голыми зубами можно взять? Как бы не так!»
Постанывая, он приподнялся. Косматою спиною привалившись к валуну, поросшему кружевами плесени, он угрюмо оглядел пустынный пологий берег, удивляясь тому, что совершенно не помнит, когда и как он перебрался через протоку.
 «Бежал как заяц!» - думал он, терзаемый стыдом, который был сильнее, чем боль от переломанных костей.
Сделав несколько шагов на четвереньках, Топтыга Михалыч заполз на береговой бугор и там, обессилев, свалился под кедром, приглушённо рыча. Полежал, глядя в чёрное небо, где пропадали последние звёздные искры. Отдышался. Поднялся опять, насторожённо оглядывая окрестность, принюхиваясь.
Туманы бурой шерстью по траве стелились, по камням ползли – рассвет округу начал кровенить. Глядя на раскрывшиеся какой-то пустоцвет он попытался – по врождённой привычке своей – определить, который час теперь. И невольно вспомнилось ему, что точно так же он вчера смотрел на такие же пахучие цветочные часы и говорил себе: «Надо  будить пацанов-пестунов!»
И опять он был ошеломлён, обескуражен тем, что это всё случилось не сто лет назад, а всего лишь утром – вчерашним утром.
В душе у него своим ходом теперь шли совсем другие цветочные часы, которые успели не только что завянуть, но и смертельно замерзнуть – столько впечатлений и переживаний вместила в себя эта ночь.
Ещё вчера грозно горящие глаза его заметно сбавили свой золочёно-яростный накал; жизненной силы, а вернее силы духа – чего греха скрывать! – в нём поубавилось за эту ночь. И пошатнулось в нём чувство хозяина этих дремучих лесов, где он годами безбоязненно бродил, не обращая внимания на звериные тропы, которые случайно приходилось пересекать. Страха не было, нет – он рождён был без страха. Но тревога в душе поселилась – колола длинною бояркиной иглой. Топтыга Михалыч то и дело голову приподнимал и внимательно вслушивался в дремотный сумрак земли и неба. Всё чудилось ему, что где-то там – за чёрным перевалом, за синею рекой – опять  шмелём жужжит, молотит крыльями чудовищная птица, похожая на страшного дракона из далёкой бабушкиной сказки, нежданно-негаданно оказавшейся кошмарной былью.
Ломая кусты, разгребая туманы и сокрушая мелкие деревья, Топтыга Михалыч кое-как дополз до берегового крутояра, и увидел внизу зеркальную блестящую заводь. И вздрогнул от того, что вдруг увидел двух лебедей.
Два черных лебедя спустились на запруду, где на волнах качались чёрные созвездья крупных лилий. Он поражён был тем, что ясно вспомнил: вчера ещё лебеди эти были ослепительно белы, и точно так же лилии посреди запруды красовались в чистых ослепительных сорочках. Как же это так произошло? В глазах его теперь черно? Или черно в природе?
Однако, думать некогда. (Куда он торопился – он сам ещё не знал). Отвернувшись от заводи, он шумно, неуклюже  плюхнулся в протоку и  напугал дремавшего тайменя – может быть того самого, которого он слышал вчерашним утром после купания. 
 Пыхтя и отфыркиваясь, Топтыга Михалыч добрался до нужного берега, едва не свернув себе шею в глубокой протоке – с переломанными лапами трудно было бороться против течения, играющего молодыми мускулами.
Превозмогая боль, он заполз в такую плотную чащобу, что небеса над головой погасли – только редкие капли рассвета кровью брызгали где-то вверху, где перепутались, переплелись косматые бороды лишайников, ветки сосен, кедров, старые скелеты рухнувших осин, обглоданных ветрами и дождями.
 В этой чащобе Топтыга Михалыч – да ещё с поломанными лапами – наверняка пропал бы, заблудившись. Но тихий странный свет пришёл ему на выручку.
Свет струился откуда-то из-под земли, из-под камней, густо обвитых венками цветов, точно радугой, закрученной в кольцо.
 Это был заветный ключ, тот самый сказочный родник с живой водой, про который бабка Медведиха рассказала ему перед своею кончиной. В те поры глупый внук не поверил умирающей бабке – он вообще снисходительно относился ко всем этим «сказкам-побаскам». И вот нужда заставила – приполз, припал к цветам, к сырым камням, среди которых,  будто бы шепча старинный заговор, клокотала серебень волшебной, живительной воды, призванной поставить его на ноги.
 
                Глава 5            
 
     Прихрамывая, словно бы вдавливая ногу по щиколотку в землю, Топтыга Михалыч приплёлся туда, где уже пировала  тёмная стая ворон. Горластые птицы и всякая прочая мелкая тварь, оказавшаяся поблизости – все мигом разлетелись и разбежались, издалека заметив грозного хозяина, в сумерках чащобы сверкающего злобным золотом очей.
Засучив рукава, сатанея от боли и горя, он взялся рыть могилу среди могучих древних валунов – когти трещали так, что искры между ними просекались. Направо и налево он яростно разбрасывал комья сухой земли, жирные листья бадана, корни женьшеня, корни кедров и сосен, обступивших поляну.
«Корень жизни? - переводя хрипучее дыхание, понуро подумал он, исподлобья глядя на женьшень, по форме очень похожий на двуногое создание, вчера побывавшее здесь. - Корень жизни. Корень смерти… Нет! Я до них доберусь!..»
Дух развороченной земли казался ядовитым – щипал глаза, гортань. Так щипал, что слёзы наворачивались. И очень странным было то, что в минуту погребения всё так же в небесах светило солнце, всё так же кругом щебетали беззаботные птахи – славословили жизнь, как всегда они делали это и делать будут во веки вечные. И если раньше он вполне спокойно воспринимал пичуг, то теперь – поводя дремучей головой – он каждую из них готов был разорвать в пух и прах. Но птицы были далеко и высоко – не достать. Зато цветы, которые оказались рядом – жизнерадостные, вызывающе яркие – Топтыга Михалыч в безумном отчаянье стал колотить кулаками, больше попадая по камням, чем по цветам. Потом одумался, встряхнул башкой и, покаянно вздыхая, набрал охапку – цветами усыпал могилу. Посидел над ней, вздохнул, кусая ноготь указательного пальца, и неожиданно крепко зажмурившись – хотел сдержать кипящую слезу.
Крепкий был он, Топтыга Михалыч, горы мог своротить.
И всё равно сломался, когда похоронил.
Слёзы камень пробили!..
Скажи ему кто-то, что вот так можно плакать – ни за что не поверил бы. Тяжеленный камень – плоскую надгробную гранитную плиту – он затащил, водрузил на могилу, чтобы никто не разрыл, не разграбил.  И вот по этому камню ударила такая жгучая слеза – дырку прошибла, и в землю ушла.
Горюя, он, как полоумный,  пластался по земле и уже не сдерживал рыданий. Он косматую голову катал по траве, по цветам; рыком рычал на пустом берегу; камни грыз от глухого отчаянья, пока не раскрошился один клык. 
Спохватившись, Топтыга Михалыч подумал, что зубы – и зубы и когти – ещё пригодятся.
Надсадно вздохнувши, он затих неподалёку от могилы, и долго так – с растерзанной  душой, с кровоточащим сердцем – лежал на берегу. Лежал, бездумно слушал, как течёт вода – как будто протекает сквозь него, баюкая боль,  остужая раскалённое сердце, готовое разорваться. И вроде бы он задремал – провалился в морок забытья. А потом в какое-то мгновенье посмотрел на небо – и содрогнулся, широко распахнувши глаза.
В пепельно-сизых небесах по-над тайгою вдруг появилось очертание Большой Медведицы – тонким серебристым ореолом. Он протёр глаза – видение  пропало. А через минуту опять забрезжило. Поначалу – призрачное, зыбкое сияние, но затем всё ярче, ближе, явственней.
Шагая где-то в горней глубине, Большая Медведица улыбалась ему и как будто  шептала: мне, дескать, тут хорошо.
-Да как же хорошо? – в недоумении спросил он. – Чего  хорошего? Да мне теперь тут жить без вас?
-Живи…
Он перебил:
-Легко сказать!
-Живи по совести, -  продолжила поднебесная медведица.
-По совести? Вот то-то и оно…
Спохватившись, Топтыга Михалыч поймал себя на том, что лежит, глядя в небо, и угрюмо спорит сам с собой.
 Тяжело поднявшись на больные ноги – всё-таки они ещё болели – он мохнатым рукавом отёр лицо. Угрюмо посмотрел по сторонам.
За деревьями тени какие-то двигались, а потом вообще – точно два пацана-пестуна прошмыгнули по днищу оврага, заваленного тёмными корягами, нанесёнными полой водой.
«Чёрте что начинает мерещиться! - Он потрогал горячий лоб. - Надо поскорее уходить, а то я чокнусь тут…»
Уже вечерело  – сизые, голубовато-лохматые сумерки на тайгу опускались. Кругом – на листве, на траве – дробинами подрагивали росы. Затихали птицы, ветер усмирялся.  Замирала смола, распустившая нитки на дневном солнцепёке. Прохлада клубками накатывала от реки, где временами под берегом шумно играли, плескались беззаботные рыбины. Запахло палёным гранитом, отдающим нутряное тепло. Ароматно, тонко давали знать о себе сырые дудки борщевика, дудки дягиля, которые Топтыга Михалыч раньше без ума, без памяти любил, а теперь почему-то даже на понюх терпеть не мог.  (Он вообще теперь не мог спокойно воспринимать всю эту оскорблённую окрестность).
Посмотрев на небо  и словно бы наполнившись какою-то решимостью, Топтыга Михалыч опять добрался до живого родника, посидел на обломке могутного дерева, срубленного прошлогодней грозой. С трудом, со скрипом опустившись на колени, Топтыга Михалыч жадно попил, ухая горлом.   Животворная влага – не хуже, чем  в сказке –  крепко-накрепко замкнула все его раны, за исключением той, что находилась где-то глубоко в душе.
-Спасибо! – склоняя косматую голову, проговорил он на том языке, который был понятен воде, траве, деревьям. -  Спасибо, стало быть, и всё. Не поминайте лихом.
 

                Глава 6         

    Напоследок он решил поклониться своему родному пепелищу, добротному дому, который люди почему-то зовут берлогой – зовут по незнанию или по глупости; никакая это не берлога, а настоящий дворец, хотя и небольшой. Может, не у всех дворцы такие, но Топтыга Михалыч  был мужик работящий, заботливый и неугомонного характера. Вся квартирка у него устроена  была – на загляденье, на зависть. И потолок и стены оббиты вечнозелёным бархатом, из которого – как живые! –  проступали там и тут тиснёные рисунки сосновых и кедровых веток, шишек; сусальное золото в виде капелек смолья сверкало на ветках и шишках; гроздья калины краснели, россыпь малиновых ягод. Всё тут, в общем, было сделано с душой, всё располагало к тому, чтобы детишки всем сердцем поверили в сказку, живущую в русских лесах, живущую теперь уже в самой-самой потаённой глубине, куда нынче сказку ту загнала развесёлая русская жизнь.
Обхвативши голову, Топтыга Михалыч забылся у небольшого окна, застеклённого хрустальными нетающими льдинами – эти штуки встречалось в верховьях, где небо  стекает на горы, на реки, рождённые ледниками, изнемогающими в объятьях солнца.
Какое-то время он истуканом сидел, отстранённо глядя куда-то сквозь нетающую льдину, в которую был вморожен красный осиновый листок с траурно-чёрной каёмкой. Сидел и маялся воспоминаниями вот таких же красных, как этот листок, красных, распрекрасных и в мёртвый лёд навеки запаянных деньков, повторенья которым не будет, сколько б не всходило солнце над землёй, сколько б не играли  вёсны ледоходами, сколько б не звенела осень ледоставами. И тут ничего не поделаешь, брат. Счастье ненадолго в гости к нам заходит, счастье вечно рвётся за порог – в голубое марево дорог, да только мы об этом знать не знаем, или попросту знать не хотим. Вот так и он, счастливый, сильный и маленечко  прижимистый хозяин жил в этом доме – жил, не тужил и думал, что это продолжаться будет бесконечно. Нет, он даже не думал – он просто полагал всем существом своим, что так ОНО было от века, и никуда не денется ОНО, то, что зовётся счастьем. Так жили дремучие деды и прадеды, и он рассчитывал как раз вот так прожить – полновластным, хорошим хозяином своей судьбы, своей семьи, своей земли, где полно величавой тайги, высоких гор, зазвонистых и чистых рек, озёр.
В пространном своём забытье Топтыга Михалыч в доме просидел всю ночь – за круглым столом, где когда-то собиралось шумное, веселое семейство. Он даже сам не заметил, как время прошло. Сначала хрустальное окошко потемнело, потом заискрилось далёкими крошками звёзд, а потом – на рассвете уже – оконце протопилось кровавым светом.
 И только тогда он очнулся – волосатые сильные лапы отнял от горячих, гудом гудящих висков. Поднялся, покружил по горестному дому,  неуклюже цепляя то вещи, то предметы, подворачивавшиеся под руку или ногу.
В доме всё было как будто по-прежнему – и в то же время всё переменилось и продолжало меняться не в лучшую сторону. Происходило это неуловимо, но  неумолимо. Дом остывал, теряя жилой дух, теряя душу, которую когда-то в него вселило шумное счастливое семейство. Дом остывал, мрачнел и словно бы сутулился – Топтыга Михалыч едва не ударился лбом о косяк, под которым он ещё вчера спокойно проходил, не пригибался.
Ноги сами собой привели его в детскую комнату, где он покружил как затравленный, едва не наступая на хрупкие игрушки, лежащие в углу на полу. В комнате было пронзительно тихо – как раз от того, что всегда здесь раньше было шумно, беззаботно-весело. Как-то очень сиротливо, неприкаянно – вдоль правой и левой стены – стояли две пустых деревянных кровати, аккуратно заправленные, застеленные зеленью кедровых веток.  Под потолком висели клетки с певчими птицами – два щегла и два чижа, прошлым летом пацанами пойманные в зарослях неподалёку. Крупные пальцы Топтыги Михалыча никак не попадали на мелкую задвижку – он разорвал обе клетки, плетёные из красноталовых прутьев.
-Всё, ребята, гуляйте! – хрипло сказал, отбросив помятые упругие прутья, которые зашевелились на полу, будто  живые.
С лёгким трепетом крыльев покружившись по комнате, певчие птицы вдруг опустились на две пустых кровати и, отряхнувши перья, уставились на хозяина с таким пониманием, с таким сочувствием – он даже зубами заскрипел, отворачиваясь.
Напряжённо о чём-то думая, Топтыга Михалыч угрюмо, исподлобья посмотрел на заревую кровь, стекающую по стеклу. Потом окошко распахнул – чуть слышно скрипнуло, как будто всхлипнуло.
Птицы – одна за другой – молчаливо мелькнули в оконном проёме. Крестообразные тёмные тени прошмыгнули по комнате, напомнив ему о существовании другой – огромной и ужасной – птице, разбойно летающей по-над тайгой и горами.
«Надо идти! - подумал он. - Надо искать!»
Шумно сопя, дрожащими когтями обрывая пуговки, Топтыга Михалыч кое-как стянул с себя рыжевато-бурую густую шубу – сердито швырнул в дальний угол.
Дверца платяного шкафа не сразу поддалась нажиму его когтей, и Топтыга Михалыч, неожиданно рассвирепев, сорвал с петель ту дверцу – тоже бросил в угол.
Грозно рыча, он покопался в гардеробе – чёрную шубу достал. Причём была она такая странно чёрная, что в доме всё  моментально вдруг почернело – будто чёрная туча за окном заслонила встающее солнце.
Натянув эту чёрную шубу, Топтыга Михалыч глухо-наглухо застегнулся – до последней пуговки под горлом.  Машинально посмотревши в зеркало, встроенное в стену возле гардероба, он вздрогнул от того, что не узнал себя – голова его была побита редкими, но яркими клочками седины, которая на фоне новой чёрной шубы смотрелась как-то особенно ярко и несуразно.
«Вот ничего себе! Полинял, как тот заяц-русак!» - изумлённо подумал он, пятернёй царапая «снег» на голове, словно пытаясь его соскрести.
В дальнем углу, куда ещё не попадало солнце, на столике перед кроватью жены слабо сиял самородок – с полкилограмма весом. Самородок этот Топтыга Михалыч подарил жене на день рожденья – года три назад, когда бродил в верховьях, рыбачил на мелководье хрустально-чистой, яростной реки, по которой в ту пору тугие косяки на нерест пёрли так, что камни шевелились под водой.  Топтыга Михалыч давно уже слышал от стариков по поводу вот этих самородков, только подзабыл, как их зовут. А жена – та знать не знала, и ведать не ведала. И потому состоялся у них вот такой забавный разговор.
-Топтыга! - сказала жена, в недоумении глядя на самородок. - И что за подарок такой? Я чо-то юмора не поняла. Зачем ты мне камень какой-то всучил?
И без того горящие глаза его заполыхали ещё сильнее. Он широко улыбнулся.
-За эти камни, милая моя, люди друг дружку готовы убить.
-Ну, мы, слава богу, не люди.
-Как знать, как знать! - Он хмыкнул. – Старики мне говорили, что первый человек – это ведмедь.
Жена, не слушая его, продолжала рассматривать самородок.
-Ишь ты, как блестит! Как мёдом намазанный! - Она облизнулась. - А как его зовут? А? Чего молчишь?
-Золото! – едва не вскрикнул он, по счастливой случайности именно в эту минуту вспомнив название драгоценного камня. - Золото зовётся!
-Тише, детей разбудишь, - нахмурившись, прошептала жена, и вдруг попыталась надкусить самородок. - На ржаную булочку похож. Тока не вкусно.
Он расхохотался под сурдинку, лапой прикрывая крупнозубый рот.
-«Не вкусно»! – передразнил он. – Эх, ты! Темнота! Живёшь в лесу, молишься колесу, а того не знаешь, что вот это золото – самое что ни на есть дорогое на свете!
Жена посмотрела в сторону детской комнаты.
-Для меня ребятишки, да ты – вот что самое дорогое.
-Ну, это понятно, - согласился Топтыга Михалыч и хотел сказать, но не сказал, побоявшись быть сентиментальным: «Для меня ведь тоже – пацаны да ты, вот мой свет в окошке, свет, который куда как дороже какого-то золота».
 Вспоминая теперь, он жалел о том, что придержал хорошие слова – может, они бы стали для жены самым ценным подарком в тот день, подарком, согревающим сердце и душу. Он вообще теперь жалел о многом, что было между ними. Часто он грубил жене, был горяч по пустякам, не сдержан. Случалось даже – волю давал рукам. И ребятишек держал в чёрном теле – мужики должны быть неприхотливыми, сильными и волевыми.
Покаянно качая головою в клочьях седины, Топтыга Михалыч сграбастал самородок со столика жены. Повертел в руках и так и эдак, и с грустной улыбкой заметил  небольшие оттиски зубов, оставшихся на золоте тогда, когда жена – характером наивная и чистая душой – укусить пыталась драгоценный камень.
 «Ладно, что ж,  - подумал он, пряча золото в пазуху, - ежли они, эти твари двуногие, друг дружку убивают за эти камни, так надо думать, что пригодится… Ну, что теперь? На посошок?»
За печкой на кухне была медовуха. Он достал графинчик, смастерённый из голубовато-белой глыбы хрусталя, залежи которого были известны ему ещё с детства, когда он с родителями ходил в альпийский пояс. Отец показал ему ту Хрустальную Залежь и погоревал тогда о том, что не дай бог двуногие создания доберутся до этой природной кладовки.  «Пропадём за здорово живёшь! - говорил отец, глядя куда-то за перевал. - И реки тут загубят, и горы стопчут – с землёй сравняют!» Топтыга был в ту пору мал-малёхонький и ничего не понял, кроме того, что надо держать в секрете эту Хрустальную Залежь. И он терпеливо помалкивал многие годы. А сегодня, когда он собирался идти в альпийский пояс, он подумал, что время приспело – можно своим пацанам показать кладовую голубого хрусталя. Пускай порадуются, пускай запомнят на всю жизнь море стеклянного света, зачем-то и кем-то вмурованное в тёмные скалы, отвесно уходящие на глубину преисподней.
«Думал показать? - Он горько хмыкнул. - А показали мне! Показали, где раки зимуют. Ну да ничего, и я вам покажу. Мы ещё посмотрим, кто кого…»
Неожиданно пить расхотелось.
Топтыга Михалыч решительно отодвинул графин с медовухой. Тяжело поднялся, чуть поморщившись от боли в переломанных ногах, так волшебно-скоро сросшихся от живой воды.
В комнате светало – солнце за деревьями красным горбом восходило, роняя рваные тени по тайге, по горам. 
Последние минуты он провёл возле иконы с изображением бога Велеса. Широко перекрестился, глядя на три-четыре золотых пылинки, в потоках солнечного света закружившихся возле иконы, неуловимо изменившей выражение лица – бог Велес, кажется, не одобрял его, не благословлял на дальнюю и трудную дорогу. Именно поэтому он поспешно опустил глаза, глубоко вздохнул и вышел за порог, сердцем обречённо ощущая, что нет ему возврата в этот милый дом, где было – быльём поросло – простое семейное счастье, которое по-настоящему он сумел оценить лишь теперь.

                *       *      *

     Ветер был его другом, помощником – в нужную минуту шёл навстречу. Ветер моментально подсказал, что в округе что-то переменилось – чужие запахи закопошились где-то в стороне глубокого оврага, за много лет широко разрытого дерзкими вешними водами. Привычно и пряно – как всегда на заре – пахло туманами, росной травой и землёй, но при всём при этом что-то непривычное ниткой трепетало в чистом воздухе.
Отойдя от дома, Топтыга Михалыч остановился,  приглушенно фыркнул. Чуткими ноздрями повёл туда-сюда, глубоко вдыхая воздух нарождавшегося дня.
«Кто? - насторожённо подумал, прищуриваясь. - Кто тут?»
В глазах у Топтыги Михалыча, когда он смотрел по сторонам, стояло выражение ледяной какой-то, непримиримый злобы на весь белый свет.
А между тем было тихо кругом, оглушительно тихо, спокойно – стрекоза на том краю поляны стрекотала. Дятел тарабанил за рекой. Встающее солнце, мягко оттолкнувшись от высоких гор, уже вовсю горело в россыпях росы, полыхало на камнях и водах переката, едва-едва  слышно бормотавшего вдалеке. Солнце, разгораясь, белило берёзы какою-то яркой известкой, глядя на которую невозможно было слёзы удержать. Неторопливо, неутомимо солнце передвигало тени по всей тайге, и Топтыга Михалыч намётанным глазом не мог не заметить между «деревянными» тенями возле оврага тень другого рода – живую тень.
 Не ожидая ничего хорошего, он весь напрягся, и вдруг услышал, как сердце бухает под чёрной шубой – кровь приливала к голове, глаза туманила, как будто бы он хлопнул графинчик медовухи.
В тишине сорока затрещала на сосне поблизости, точно детской погремушкой баловалась, перелетая с ветки на ветку.
Он поцарапал клочья седины, свисающей на глаза, и решительно повернулся, ощущая в груди жгучее желание подраться, хоть с кем подраться, даже с чёртом рогатым – пускай только выйдет навстречу, загородит дорогу ему.


                Глава 7         
 
       За деревьями стоял седой, большебородый старикан с оригинальным именем и отчеством – Стозим Столетыч. Это был его давний сосед, добродушный, спокойный отшельник, много лет назад из-за чего-то поссорившийся почти что со всем человечеством, как сам он рассказывал позднее. Правда, слово «сосед» здесь не очень уместно: они километрах в пятидесяти друг от друга «по-соседски» жили, не тужили бог его знает, сколько лет подряд. Знакомство у них было шапочное   – шапки в знак приветствия и уважения приподнимали над головами, когда случалось где-нибудь встретиться в тайге, в горах. Редко встречались, близко не сходились, но всегда почтительно смотрели друг на друга. Ну а как  же? Во-первых, соседи, а во-вторых, бородатый отшельник давно уже насквозь пропах тайгой – дикими травами, цветами, смолой-живицей, ветрами, дождями, снегами и вольною волей – так что Топтыга Михалыч воспринимал его как равного себе, как большого и сильного, умного зверя, с которым лучше не воевать. И точно так же Стозим Столетыч относился к нему. И никогда отшельник этот раньше не вторгался на чужую территорию, прекрасно понимая, кто здесь хозяин. Только сегодня был особый случай, вот почему Стозим Столетыч и осмелился…
Переступая через нежные и яркие бутоны весенних цветов, с которых слетали шмели и пчелы, растрясающие пыльцу, седой отшельник – впервые за многие годы – вплотную подошёл к нему и поздоровался глухим, от долгого молчания осипшим голосом. Руку хотел протянуть для пожатия, но в последнюю секунду передумал, опасаясь, как бы Топтыга Михалыч, сам того не желая, сахарные косточки ему не раскрошил свою пудовой лапищей.
-Здорово, соседушка!
-Здорово, здорово! - Топтыга Михалыч был немало изумлён тем, что старикан так хорошо владеет древним и великим языком, который понимают земля и небо, зверьё и птицы.
 -Вот…- Стозим Столетыч сдержанно покашлял, налаживая голос. - В гости решил заглянуть.
-С чего это вдруг?
-Да не вдруг. Уж давно собирался.
Они помолчали.
Небесно-голубой, глубокий и печальный взгляд отшельника был прямой, открытый, ясный. (Стозим Столетыч тут же опустил ресницы, потому что знал – этому соседу нельзя смотреть в глаза).
Топтыге Михалычу пришлась по душе такая деликатная предосторожность, и он помимо воли криво усмехнулся, не без любопытства разглядывая гостя.
Отшельник был одет в белую какую-то, грубую, но крепкую рубаху, пахнущую старой берёзовой корой. Тёмные  штаны мешковато висели сзади и пузырями выпирали на коленках. Крупноразмерные ноги были босые, причём всегда – и зимой, и летом одним и тем же цветом: синими жгутами проступали кровеносные, упругие сосуды; жёлтоватые ногти мерцали на манер янтаря – окаменевшей смолой-живицей. Лобовые кости под кожей Столетыча с годами заметно раздвинулись и так выпирали, как выпирают они у философов или у других людей, склонных к одинокому и продолжительному раздумью. Лицо отшельника, несмотря на старое серебро густующей бороды, полыхало молодым  румянцем на щеках –  от многолетней жизни на свежем воздухе, от здорового, умеренного питания, состоявшего из грибов и ягод, кедрового ореха и птичьего молока – так он сам шутил. И глаза его были всегда – за редким исключением – молодцевато бодрые и по-детски  чистые от совершенно чистых, несуетных дум.  (Сегодня глаза погрустнели). 
-Ну, ладно, что ж? Присядем? - безо всякого энтузиазма сказал Топтыга Михалыч, которому не терпелось поскорее пойти туда, куда он вознамерился.
-Присядем, - охотно ответил отшельник. - А то я ноги до коленок оттоптал, пока добрался…
-И охота было?
-А? – Не расслышав, старикан двумя руками поправил длинные волосы на голове, которые смотрелись пышной пеной, время от времени стекающей на высокий лоб, распаханный глубокими и волнообразными морщинами. В седой бороде странно выделялся черный клин – как раз в том месте, где угадывался крепкий подбородок, упрямо выдающийся вперёд.
Подспудно ощущая доверие друг к другу, они уселись на тёплое бревно возле реки и стали говорить на том великом, но почти забытом языке, издревле понятном земле и небу, травам и цветам, зверью и птицам. Для затравки пришлось говорить о пустяках – о погоде, о том, что весна нынче ранняя, бойкая, да как бы лето не было засушливым. Во время разговора Стозим Столетыч то  и дело спину потирал.
-Что? – заметил собеседник.- Поясницу прихватило?
-Есть маленько, надорвал. – Отшельник поцарапал густую бороду и заворчал сам на себя, как будто на кого другого: - Сухую лесину, дурак, потащил, ну вот и аукнулось… 
Топтыга Михалыч посмотрел на траву под ногами.
-Шалфей, подорожник, - стал объяснять он.
-Ясное дело! – подхватил отшельник. -  Только это же надо на водке или на спирту настаивать. А где возьмёшь?.. Да ладно! Так пройдёт! – Стозим Столетыч покосился на него. - Я спиняку надорвал – это пустое. Ты вот, гляжу я, душу надорвал – куда как хуже!
Отвернувшись, Топтыга Михалыч спросил, сердито сопя:
-А ты откуда знаешь?
Сосед поправил ворот берёзовой рубахи.
-Считай, что сорока принесла на хвосте.
-Понятно. - Топтыга Михалыч подумал тут же подняться и уйти, поскольку он привык один переносить все беды и все радости; он только с женой делился чувствами, но уж никак ни с первым встречным, поперечным.
Стозим Столетыч каким-то странным образом угадал горячее движение его больной души. Угадал, и так заговорил, что угрюмый соседушка, на минуту вставший с тёплого бревна, снова сел, вздыхая, и долго так сидел, отстранённо глядя будто бы сквозь землю и изредка понуро качая головой, где белели странные клочья седины, похожие на пух, который в конце лета порождает красно-бурый кипрей. 
На короткое время забывшись, Топтыга Михалыч незрячими глазами вдруг уставился на своего непрошеного гостя.
-Чо ты говоришь?
-А то и говорю! – Отшельник нахмурился, догадавшись о том, что его красноречие пропало даром. - Дело, конечно, твоё, только зря ты, Михалыч, всё это затеял.
Топтыга лениво пожал покатыми, гранитно-крепкими  пожал.
-А что я затеял?
-Сам знаешь.
-Да в том-то и дело, что ни черта я не знаю! – собеседник нехотя стал душу открывать. - Просто хочу пойти, куда глаза глядят…
-Ну и куда они глядят?
-За перевал куда-то.
-Вот я и говорю…
-Да ладно! - рычащим басом перебил Топтыга.  - Что я? Малое дитя? Сам как-нибудь разберусь!
Однако же старик не унимался.
-Большая фигура да дура, - проворчал он,- мал золотник да дорог.
-Ты это к чему?
Вздыхая, Стозим Столетыч напряжённо поглядел куда-то на синий перевал, заваленный стогами и скирдами необычайно плотных белых облаков с тёмными доньями.
-Я к тому, что лучше бы тебе, такой большой фигуре, дома теперь посидеть.
Топтыга сплюнул в сторону и зло оскалился, показывая  жёлтые, будто бы прокуренные зубы.
-Разграбили мой дом! – сказал он через силу. - Что мне там теперь? Вчерашний день искать?
-Горько, я не спорю,  - помолчав, согласился отшельник. - Однако поправимо. Жизнь продолжается. Найдёшь себе подругу, женишься, детишек нарожаешь…
-Старик! – Рассердившись, Топтыга Михалыч, так в сердцах  ударил лапой по бревну, на котором сидели, что бревно загудело и покачнулось. - Как это всё просто у тебя! Ты, видать, не зря из племени двуногих. Там, я слышал, все такие шустрые: не успел похоронить – опять женился.
Поглаживая белоснежную бороду с голубоватым отливом, Стозим Столетыч покосился на чёрную одежду своего соседушки.
-Я не говорю, что завтра надо жениться. Я только о том, чтоб ты не рыпался. Дров наломаешь сгоряча, как этот… как Тунгусский метеорит.
-А это кто такой?
-Потом как-нибудь расскажу. - Стозим Столетыч снова стал отговаривать, машинально почёсывая поясницу: - Пропадёшь ты, парень. Пропадешь ни за понюх табаку. Я ведь знаю это племя. Племя двуногих, как ты говоришь. Я не просто так от них ушел.
-Чем же они насолили тебе?
-И насолили, и наперчили. - Стозим Столетыч двумя руками волосы поправил на голове – неторопливо, плавно зачесал к затылку. - Это очень долгая история. Если хочешь,  я могу…
-Не надо.
-Ну, как знаешь.
-Мы не поймём друг друга. Что время тратить зря?
-Отчего же не поймём? Я, кажется, неплохо овладел древними и великим языком земли, воды и неба. Или не так?
-Всё так, старик. Ты молодец. И если б я тебя не уважал – рядом никогда бы не присел. Но дело в том, что… Как тебе сказать?.. Я тут жил и никого не трогал. Я никогда и ничего худого тут не делал. Ты ведь знаешь?
-Знаю.
-Ну, так вот. Жил я себе, не тужил, рыбу спокойно ловил, орехи да ягоды по тайге собирал – и вот на тебе! Являются какие-то твари двуногие и начинают шкуру с тебя сдирать. За что? Почему? Можешь ты объяснить?
Горестно глядя под ноги, Стозим Столетыч заговорил каким-то загробным голосом:
-Это древние страсти у них. У двуногих.
-Что за страсти такие?
-Охота.
-Чего охота? Крови?
Старик усмехнулся этому страшному каламбуру.
-Скорей всего, что так… Охота крови…
-Ну, так будет им кровь! - заверил Топтыга Михалыч, злобой накаляя чёрные глаза.
-Перестань. Что ты с голыми лапами сделаешь?
-А кто тебе сказал, что они голые?
-А какие они?
Топтыга Михалыч порылся в пазухе.
-А вот это видел?
-Что это? Золото? Ох ты! – Отшельник зацокал языком, разглядывая крупный самородок. - И что ты хочешь? Ружьё купить?
-А это что такое?
-Ну, здравствуйте, я ваша тётя! В тебя же стреляли?
-Как это?
-Ну, гром-то… гром гремел?
-Гремел.
-Так он ведь гремел из ружья.
-Во как! – Топтыга Михалыч поцарапал голову в клочьях  седины. – Ага. Ну, понятно теперь.
-Да что тебе понятно? Что понятно?! – Старик неожиданно загорячился. - Куда ты попрёшься, когда ты не знаешь самых простых, элементарных вещей?
-Спокойно! - Топтыга Михалыч слегка похлопал по плечу отшельника, но так похлопал, что старик от боли покривился и едва не вскрикнул. – Спокойно, Столетыч! Всё будет хорошо! Всё будет мёдом намазано, как любила говаривать наша бабка Медведиха.
-Ну, дай-то бог! - Отшельник поднял глаза на небо. - Дай-то бог…
И собеседник тоже на небо посмотрел.
-А есть он? Бог…
-Ну, а как же? Есть, конечно.
-Что я стал сомневаться. Как же он такое допустил?
Старик нахмурился.
-Он ещё и не такое допускает.
-Почему?
-Ну, а зачем же ему суетиться? Сами кашу заварили, сами и расхлёбывайте.
Поглядев исподлобья, Топтыга Михалыч сказал  металлическим голосом:
-Я не заваривал. Мне только расхлёбывать придётся. 
В таком же духе они ещё немного потолковали. Потом с  ближайших гор сорвался холодный ветер – листва над головами зароптала, в реке вода взъерошила седую шерсть.
От этого стылого ветра Стозим Столетыч передёрнул плечами под своей бело-берёзовой рубахой.
 -Может, ко мне пойдём, переночуешь, -  предложил он, потирая поясницу. -  Утра вечера, как говорится…
 Отрицательно качая головой, Топтыга Михалыч поднялся – пудовые камни под ним заскрежетали, вдавливаясь в землю. 
-Ладно, старик, извини… - Он прищурился, глядя на солнце, клонившееся к перевалу. - Некогда мне рассусоливать. Ты лучше скажи, что это было?
-Где?
-Ну, вот здесь-то. Вертелось, гремело.
-А! - Стозим Столетыч рукою покрутил перед собой. - Это был вертолёт.
-Ветромёд?
 Отшельник сокрушённо покачал высоколобой головой.
-Всё тебе «мёд». Эх, Мишка, Мишка! Жалко тебя, вахлака.
Наклонившись, Топтыга Михалыч с неожиданной ловкостью поймал пчелу, жужжащую в раструбе голубенького цветка, растущего неподалёку.
-Жалко у пчёлки. Видишь? - показался он, разжимая лапу и выпуская пчелу, у которой помялось крыло – пчела взлетала как-то боком-боком и, жалобно жужжа, упала в траву за бревном.
Стозим Столетыч рассеянно пошарил пальцами под горлом – пуговку застегнуть хотел на бело-берёзовой рубахе, но пальцы давно до того огрубели, что пуговка не слушалась; бегала и ускользала круглым жуком.
-Ну, как знаешь, парень. - Он поднялся, и голос его потерял былую задушевность. - Бывай здоров. Иди, да только помни – зря ты всё это затеял.
-Не каркай раньше времени! Не надо!
-Да я  ж хочу, как лучше…
-Я тоже так хочу.
Грустная улыбка вспыхнула в глазах, а вслед за этим растянулась в бороде отшельника.
-Упрямый ты, гляжу я. Трактором с дороги не свернёшь.
-А это кто такой?
-Ты насчёт трактора? - И опять отшельник грустно улыбнулся. -  Расскажу при следующей встрече.
-Ну-ну!- хмыкнул Топтыга Михалыч. - Пока.   
И они обнялись на прощанье, так обнялись, что старик чуть не рассыпался  в крепких медвежьих объятьях.
 
                Глава 8
 
    Прежде, чем пуститься в дальнюю дорогу, Топтыга Михалыч внимательно исследовал то место, где недавно сидел «ветромёд» – железная птица, блестевшая ледяною башкой и жутковато махавшая крестообразными крыльями, рождающими ураганный ветер, способный корчевать не только вековечные деревья – даже камни отрывались от своих корней и отползали подальше от гремящего и смрадного чудовища.
Чуткие ноздри нашли запах резиновой лапы, придавившей траву на поляне; запах чёрной капли какого-то вонючего помёта, капнувшего из-под хвоста огромной страшной птицы.
Запоминая те необычные запахи, Топтыга Михалыч пошёл, прихрамывая. Остановившись возле кедра, он выломал ветку, но тут же отбросил.
«Кедры – штука хрупкая, - вспомнил он, сопя. - Какой из кедра посох? Долго не сдюжит».
Затем затрещала сосновая ветка. Острыми когтями – как рубанком – он сучья срезал, кору сострогал. Хороший получился батожок, с янтарным полукруглым набалдашником – смола наверху проступила.
«Так, ну что теперь? Куда? - подумал Топтыга Михалыч, глядя в сторону перевала и горько усмехаясь над собой: - Всё будет мёдом намазано? Как бы не так. Может, и правда, лучше было бы остаться? Хороший старик, зря не скажет».
Он отогнал от себя какую-то назойливую муху, кружившуюся перед глазами – и словно бы сомненья отогнал, решительно двигаясь в путь.
Голубовато-изумрудная вершина, куда он раньше  восходил играючи, теперь не хотела сдаваться – горбато маячила впереди, то вырастая до неба, то вдруг уменьшаясь и по черепашьи отползая куда-то вбок. Поломанные кости, ещё не крепко сросшиеся, всё-таки давали себя знать – он скоро стал хромать на две ноги и сомневаться в том, что было задумано. Дойдёт ли он, если на первой версте уже встречаются такие сложности?.. Дойдёт или нет, ясно только одно – он возвращаться к прошлому не будет. Не сможет возвратиться, даже если бы очень хотел. 
Попадая в каменные клещи, нежданно-негаданно встающие на пути, преодолевая заросли черёмухи, переползая через сухие ветровалы из кедров, сосны и осины – Топтыга Михалыч изрядно упарился, пока доскрёбся до гранитной маковки, просвистанной ветрами.
-Ну, ты, мать, даёшь… - пробормотал он, непонятно к кому обращаясь – то ли к этой вершине, оказавшейся такой неприступной, то ли ещё к кому-то, кто неотступно, хотя и незримо всё это время находился рядом.
Причесавши косматую голову, побитую клочками седины, Топтыга Михалыч присел на камень, отдышался, вытягивая губы трубочкой и басовито похрипывая. Посмотрел по сторонам – и сердце ахнуло, горячо и громко зачастило, бестолково толкаясь  под исхудалыми рёбрами, прикрытыми чёрною шубой.
 Кругом была такая красота, такая золотая воля открывалась с этой верхотуры – дух захватывало. Боже ты мой! Как хорошо было жить в этом волшебном краю, обставленном горами, омытом озёрами и реками, чище которых бывает только детская слеза. Какое богатство досталось ему по наследству от могучих, древних, бесстрашных пращуров! Как сильно, беззаветно – до спазмы и до стона! – всё это он любил, хранил под сердцем, но до поры до времени башкой своей дремучей не осознавал. Как жалко, больно было покидать великие эти просторы – драгоценную родину, роднее которой ничего на земле не сыскать. Да и что искать, зачем искать, если от добра – добра не ищут?! Если никуда не дергаться, не летать по белу свету, как та железная птица или как та муха в поисках дерьма и приключений, если жить на одном месте, предназначенном судьбой – всем хватило бы земли, воды и неба. Так нет же! Человеку подавай вселенную на блюде! Он возомнил себя хозяином всего, куда только глаз проникает и куда только мысль достаёт. От суеты сует и от томленья духа он сам сорвался с места и других сорвал, вот что печально. И сегодня особенно горько осознавать не то, что человек рано или поздно завершит свой путь самоубийством – это дело времени – горько то, что он угробит не только сам себя, но он угробит и всё живое, ни в чём не повинное, предназначенное для жизни вечной и целомудренной.
 Зубами скрипя от тоски, от небывалой горечи прощания, Топтыга Михалыч  постоял на голом перевале, послушал ветер, волком воющий где-то в гранитной расселине, где нашла себе приют серебристо-тонкая берёза, издалека похожая на свечку, трепетавшую золотом листьев, уже опалённых странным полночным дыханием стылого космоса.
Делать нечего, надо уж было двигаться дальше, но Топтыга Михалыч почему-то стоял, неотступно глядя на жёлтую листву, такую непривычную в эту пору года. «Состарилась, - подумал он про тонкую берёзу. - Так рано. Вот ведь как…»
И вдруг он заприметил что-то в вышине.
«Да нет, - подумал, опуская голову, - поблазнилось».
И опять он в зенит посмотрел, покусывая губы от волнения.
Глаза Большой Медведицы глядели на него – нежные, влюблённые глаза. Тут, на верхотуре перевала, те глаза казались очень близкими –  даже ресницы можно было рассмотреть. Длинные и яркие ресницы были у его жены, царство ей небесное. И у ребятишек выросли такие же чудесные ресницы; сыновья родились похожими на мать, а это означало, что судьба у сыновей должна быть счастливая – так, по крайней мере, говорили мудрые седые старики, обличием похожие на больших медведей, потомков великого Велеса.


                Глава 9       
 
     Дорогу осилит идущий – это верно подмечено. Притерпелись болевшие ноги, ныть перестали. Притерпелись глаза – перестали бояться необъятных, таинственных далей, высоко навьюченных горами и широко  раздвинутых голубоватыми долами. И сердце перестало замирать в предчувствии того, что неминуемо должно было случиться: чему быть, того не миновать.Он шёл весь день, потом всю ночь. Далёкая луна слабо горела за облаками – голубоватой раздавленной ягодой. При этом призрачном свете, порождающем призрачные тени и замысловатые образы, Топтыга Михалыч переплывал какие-то стремительные реки, вброд переходил ручьи, временами наступая на сонную рыбу, как на скользкие камни, заполошно срывавшиеся с места и шумно убегающие на глубину – только светлые борозды по воде лениво разбредались. Доверяя древнему чутью, он безошибочно ориентировался впотьмах, огибал губительную пропасть,  где затаилась, кажется, сама зима – такою остудой в лицо ему дышала глубина. Брезгливо морщась, Топтыга Михалыч   обходил вонючее болото, где квакали стада бесчисленных лягушек и туман шатался белым привидением, заманивал ступить на чарусу, чтобы ухнуть в неё – и концов не найдёшь.
     Горелые проплешины стали попадаться на берегах, на полянах – кострища геологов, рыбаков,  охотников или туристов. Иногда на полянах встречался робкий запах резиновой лапы, оставшийся от огромной железной птицы – и это наполняло его душу угрюмой радостью, а точнее говоря, уверенностью в том, что он на правильном пути. Порой попадалась дорога, нещадно разбитая в прошлом, а теперь поросшая дурными травами, безродными какими-то кустами. Дорога подползала к заброшенному лесоповалу, обтыканному рваной, сопревшей от времени колючей проволокой. Над полянами, утопающими в цветах и полынях, торчали гнилые вышки. Некогда высокие и грозные, оскаленные автоматами – вышки эти пьяно похились, а иные даже рухнули в густой бурьян, где трещали беззаботные кузнечики, шмыгали жирные крысы. И чёрный ворон – как тут без него! – молча восседал неподалёку, оправляя траурно-лиловое перо, очищая блестящий клюв, будто жестью окованный – век не износится, будет выклёвывать глазоньки горемычных невольников, которые придут ещё сюда, найдут свою судьбу, свою погибель.
Грустные были места.
И всё чаще и чаще попадались они на глаза. 
Дух великой родины его – целительный, ничем не заменимый дух – постепенно продавал, растерзанный ветрами и пространствами. И на смену ему – родному, прекрасному духу – постепенно приходил, копился под небом дух совершенно другой. Трудно было сразу угадать подмену. Воздух был вроде всё тот же. Всё те же деревья – сосны, кедры, осина, берёза. И вода всё та же в реках и озёрах. И если бы он от рождения обделён был чуткою душой и удивительно тонким чутьём – подмена духа вряд ли была бы рассекречена. Однако тонкий нюх и чуткая душа всё больше напрягались в нём, заставляя замедлять шаги. И впервые он остановился, готовый драпануть назад, когда увидел просеку, широко пропиленную, далеко прорубленную в стройных сосняках, бронзовыми стенами мерцающих на солнцепёке.
В небе над просекой что-то угрожающе потрескивало и шипело длинными тонкими змеями, тянувшимися с горы на гору. Позднее он узнал, что это была простая линия электропередач. Но тогда, когда он в этой линии видел странную и страшную змею, ползущую по небу, – тогда он был поражён тем, что птица, присевшая на провод-змею, оказалась вдруг ужалена смертельным жалом. Провод, возле вершины опоры  по недосмотру или разгильдяйству лишённый изолятора, шарахнул птицу таким высоковольтным разрядом – только перья полетели над просекой, а на траву упал, раскинув крылья, кусок  дымящегося жареного мяса.
Эта картина подействовала на него настолько удручающе, настолько пугающе – Топтыга Михалыч  только тёмной ночью, да и то ползком преодолел ту проклятую просеку, удивляясь тому, что остался живой. И хотя потом он снова осмелел и выпрямился – чувство внутренней своей сутулости и даже убогости уже не покидало, терзая день за днём.
Летняя погода разгоралась по горам и долам, а на душе у него становилось прохладно, сиротливо, одиноко и до того непривычно, что он – хозяин тайги – начинал крутить башкой, озираясь и ловя себя на странном чувстве робости от того, что он не дома, а в гостях.
-Ничего подобного! - рычал он, чтобы взбодриться.  - Тут всё моё! Всё будет мёдом намазано!
Жизнь заставила его отступать от принципов, ломать характер и заниматься такими вещами, за которые он бы своих сыновей по головкам не гладил. 
Оказавшись далеко за перевалами, где отродясь ещё не был никто из его пращуров, Топтыга Михалыч на  какое-то время завладел чужою территорией, которую начал дерзко и нахально отмечать – где-то когтями, похожими на железные крючья, а где-то зубами, тоже как будто железными, мерцающими желтоватой ржавчиной. И очень скоро на  тёмных громадных стволах – там и тут, там и сям – забелели свежие, страшные затеси. И оказались они гораздо выше и гораздо глубже тех, что оставил прежний владелец.
Да, это было, не честно, и Топтыга Михалыч временами страдал от угрызения совести, но эти времена были короткие – он  ничего с собой не мог поделать. Рассудок в нём не то чтоб замутился, нет – свет разума собрался в нём в тугой пучок, светивший только в том направлении, в котором он будет идти до конца – до погибели.
Примерно так он и сказал однажды утром, когда встретил прежнего хозяина этих земель.
-Извини, братуха! Извини! - Топтыга Михалыч покаянно лапу к сердцу приложил. - Некуда мне отступать!
-Что значит – некуда? - сердито спросил братуха. - Ступай туда, откуда пришёл.
Топтыга Михалыч вздохнул, царапая за ухом.
-Не могу.
-Почему?
-Долгая история…
Братуха нехорошо ухмыльнулся.
-Что? Напакостил там?
-Никогда я этим не занимался. - Топтыга Михалыч с тоской посмотрел в сторону своей далёкой родины. - Там хороший сосед у меня. Дом хороший…
-Так в чём же дело? - удивился Братуха.  - Где ты жил? В Уссурийской тайге, что ли?
 -Нет. С чего ты взял?
-А с того, что негры у нас в тайге не водятся.
-Какие негры?
-Чёрные.
-А! Ты вот о чём? - Топтыга Михалыч посмотрел на свою чёрную одежду и покачал головой. - Ты бы тоже негром стал, если бы… Да ладно!  Не хочу я угли ворошить. - Порывшись за пазухой, Топтыга Михалыч достал и протянул ему рыжий самородок, мерцающий лучами восходящего солнца. - Держи, братуха. Не серчай. Я тут маленько поживу, а ты иди, сходи ко мне на родину. Поживи там хотя бы до осени.
-Я никуда не пойду! - жёстко заявил Братуха, не обращая внимания на самородок – он золото в глаза ещё не видел.
-Ну, я тебя прошу! Я умоляю! - Топтыга Михалыч теперь уже две лапы к сердцу прижимал. - Ну, хочешь, я перед тобою на коленки встану? Слышь? Я тут сделаю дело и уйду восвояси…
-Какое ты дело тут сделаешь?
-Ну, надо мне найти кое-кого.
-Напакостишь, а мне потом проходу не дадут. - Братуха покачал треугольной бурой головой. – Нет! Я никуда не уйду!
Скрипнув зубами, чтоб не заругаться, Топтыга Михалыч, притворно улыбаясь, тихо спросил:
-Ты чо такой упёртый?
-А ты?
-А чо я?
-Чо ты нахальный такой? Припёрся и давай права качать…
Они помолчали, непримиримо глядя друг на друга.
- Будем драться, что ли? – с неохотой спросил Топтыга Михалыч.
-А чо нам ещё остаётся?
И опять помолчали они, сердито сопя.
-Ну, давай. - Топтыга Михалыч закатал рукава чёрной шубы и проворчал: - А может, для начала мы на руках поборемся?
Почесав затылок, Братуха задумчиво проговорил:
- Армрестлинг? Да?
-Чего? – Топтыга Михалыч хотел оскорбиться. - Как ты сказал? 
-Да это я услышал от туристов. - Братуха усмехнулся. - Это значит – на руках бороться.
-Хрен не слаще редьки! Ну, так что? Согласен?
-А если проиграешь?
-Сопли подотру и разойдёмся, - заверил Топтыга Михалыч. -  Всё будет по-честному. Слово даю.
-Ну, ладно, согласен.
Солнце поднималось над горами, над тайгой. Просыпались птахи – звонкой трелью сыпали из густых ветвей. Дребезжали стрекозы, порхали бабочки. Солнечные зайцы скакали между кедрами и соснами. И настоящий заяц промелькнул, в кусты шарахнулся, чуть не наткнувшись на двух великанов – двух хозяев тайги, которые куда-то шли по бурелому, вполголоса о чём-то мирно беседуя.
Два мрачных великана нашли себе пригожее местечко. Сели, укрепились, и давай бороться на руках, будто вырубленных из камня, густо поросшего бурым и чёрным мохом – такие могучие лапы оказались у них. Целый день пыхтели, сидя за столом – круглым ровным пеньком. Пыхтели, сопели, ногами упираясь в большие валуны, которые то и дело откатывались – пенек-то стоял на пригорке. Откатываясь, валуны с обрыва плюхались в реку, фонтанами вздымая брызги, распугивая рыбью мелюзгу, пригревшуюся на мелководье. Потом под ногами и валунов не осталось – корни деревьев рвали когтями, цепляясь за землю. И так продолжалось до самой вечерней звезды, серебристою хвойной иголкой проткнувшей синий сумрак над горами. И непонятно было, чья возьмет. Один-то был  здоровый чёрт, упертый, а второй ничуть не хуже первого.
 Дело кончилось тем, что Топтыга Михалыч руку Братухе сломал. Ну, не то чтобы совсем – не пополам, но «гранитная» косточка треснула.
Братуха, вскакивая, завыл от боли.
-Ну, что? Сдаёшься? – переводя дыхание, спросил Топтыга Михалыч. – Или на другие руки перейдём?
-На ноги! - мрачно ответил соперник и без оглядки ушёл в непроглядную чащу, побито сутулясь и горестно нянча повреждённую кисть.
Было уже поздно – месяц разгорался над горами, сеял серебряный свет на окрестные реки, озёра, на верхушки сонных деревьев.

                Глава 10

      Рано утром Топтыга Михалыч, утопая в росе по колено, взялся обходить свои новые владения. Богатые были места, между прочим. Рыба в реках резвилась – рвала браконьерские сети. Дрозды, кедровки, сойки, глухари  – целые тучи пернатых трещали, квохтали под сенью вечнозелёного бора. Сохатые с гордо поднятыми головами там и тут бродили – грудью нарывались на ружейный выстрел и даже на автоматную очередь.
Заслышав знакомые звуки пальбы, Топтыга Михалыч ощутил в себе тот первобытный ужас, который он испытал недавно – во время травли. Чёрная шуба на нём встала дыбом, глаза распахнулись, готовые выскочить из орбит; сердце бешено бросилось в рёбра, и весь он как-то мигом согнулся, скрючился, голову в плечи втянул, а потом вообще трусовато присел на карачки. Правда, продолжалось это несколько мгновений…
Спохватившись, Топтыга Михалыч поднялся и, отряхивая лапы, грозно рявкнул – эхо раскатилось над  рекой.
 -Кто тут вздумал хозяйничать? - спросил он, обращаясь к чернолесью. – Надо пойти, познакомиться!
Знакомство было бурное.
Трое браконьеров, резвившихся на поляне, с перепугу бросали оружие и на рысях помчались к моторной лодке, но убегать от Топтыги Михалыча – гиблое дело. Сделав несколько мощных прыжков, он почти что догнал браконьеров и, наверно, содрал бы с них шкуру, но мужики оказались проворнее горных козлов – заскочили на скалы, на самую головоломную верхотуру. Продолжая грозно выражаться, Топтыга Михалыч собрал оружие – три новеньких ствола. Обнюхал железо, ощупал и чуть не продырявил свою башку – красно-синее пламя перед глазами сверкнуло и с оглушительной силой над ухом разломился гигантский гром. Шальная пуля треснула по камню, за которым стоял браконьер – чуть не порешила бедолагу.
-Ты смотри чо он делает, падла! – испуганно закричали на скалах.
-Мужики, да это не медведь, а оборотень!
-Брось болтать!
-Да точно говорю! Глянь-ка чо он, сука, вытворяет!
-Стой, зараза! Куда?
Косолапо спустившись к берегу, Топтыга Михалыч забросил оружие в реку – на белесовато кипящую стремнину. Потом двумя руками «обнял» моторку и с такою силищей  сдавил – получился этакий пирог из алюминия. Постояв над пирогом, понюхав машинное масло, вытекающее из мотора и павлиньими перьями распускавшееся по воде, Топтыга Михалыч выбросил лодку на берег – чтоб не поганила чистую реку, в которой все камешки на дне можно было запросто пересчитать.               
…За короткое время он стал ходячим кошмаром окрестной тайги. Не только браконьеры страдали от него. Топтыга Михалыч стал непрошеным гостем охотничьих привалов, рыбацких избушек, пасек. Лесорубы, сплавщики от него шарахались; егеря стонали, туристы плакали. Вот когда он дал понять всем этим двуногим тварям, кто здесь хозяин. И денно и нощно  бродил он по новой своей территории, высматривал и вынюхивал, ничуть не заботясь о том, что может нарваться на пулю.
Жизнь его теперь была наполнена смыслом поиска и жаждой мести. В памяти его – бездонной, дремучей памяти – на первом месте хранился мерзкий дух того  двуногого создания, которое так легко, безжалостно угробило его жену – шубу с мясом содрало, а заодно похитило двух сыновей.
Сначала Топтыга Михалыч смело и рьяно шагал напролом, пытаясь отыскать обидчика. Но потом в нём сработал инстинкт самосохранения.
«Это не смелость, - понял он, - обыкновенная дурь.  Старик Столетыч права был – здесь можно подохнуть не за понюх табаку!»
И тогда он стал хитрить, да так хитрить, мудрить, что временами сам себе казался не медведем – лисой. Он терпеливо, сметливо кружил по окраинам старых и новых поселков, топтался у деревень, шарашился по развороченным берегам, по свежим вырубкам, где находились сплавные конторы, безжалостно уничтожающие тайгу.
Завидев горячий цветок-жарок, заполыхавший  в таёжной вечерней мгле, Топтыга Михалыч бесшумно приближался к дымному костру. Притаившись за деревом,  слушал разговоры геологов, охотников и рыбаков – старался уловить те голоса, которые запомнил. (Особенно врезался в память властный голос, говоривший «фост» и «хастать» вместо того, чтоб сказать «хвост» и «хвастать»). Но голоса  были какие-то другие. И тогда он скрупулёзно, тщательно вынюхивал воздух, пропитанный духом жирного мяса, жареной рыбы, хлеба и чего-то ещё – ужасно противного, находившегося в каких-то блестящих пузырях, позванивающих как весенние льдины. Противное ЭТО время от времени жадно выпивалось двуногими тварями, и они начинали вонять так  отвратительно и сладковато, как воняет падаль, разлагаясь.
«Водка», вот как, - запоминал он, - вот как называется ЭТО. Стало быть, старик Столетыч про эту водку упоминал? Шалфей и подорожник на водке надо настаивать, или на этом…  Как его? На спирту?»
И старик Столетыч, и дом родной, и милые сердцу родные раздолья, наполненные мёдом и вкусными кореньями – всё показалось таким далёким, таким невозвратным и дорогим, что захотелось Топтыге Михалычу ревмя реветь. Всё бросить захотелось и домой бежать.
«А дома? - Он застонал сквозь зубы и шарахнул кулаком по кедру, стоящему на пути. - Что дома? Пустыня…»

                Глава 11         

     Таёжное лето входило в силу, в гулевой размашистый азарт. В глухих ущельях, утыканных гранитными зубами, раскатисто рычали громы и над вершинами оскаливались кривые молнии. Дожди приходили на длинных ногах, плясали и куражились среди полян и в дебрях чернолесья, где гудом гудели ручьи, вприскочку сбегающие с  водоразделов. На чернозёмах, преющих от солнцепёка,  зелёным жиром наливались травы, а под землей распухали коренья, сладким соком бродили. Там и тут на лугах и полянах земляника румянила щёки. Малина краснела в кустах над рекой – петушиными гребнями. На диких яблонях поспевала скромненькая дичка, а на гнездах день за днём вызревала птичья мелюзга, верещавшая под сурдинку и замолкавшая, когда над птичьим кровом проносилась тень грозного коршуна, в поисках жертвы глазом-алмазом чертившего по стёклам озёр, по реке, по земле. Жизнь таёжных урманов, привольная, пёстрая жизнь, полная тревоги и опасности, спешила под куполом красной погоды поскорей укрепиться на крыльях, на лапах…
И Топтыга Михалыч спешил, по опыту зная, как быстро кончается лето – моргнуть не успеешь. Но время шло, а поиски не приносили нужных результатов, и начинало подступать отчаянье – каменюкой давило душу: вряд ли, вряд ли найдёшь ту иголку в стогу!
И однажды отчаянье это подтолкнуло его на поступок более чем странный. Шатаясь по тайге, Топтыга Михалыч наткнулся на пристанище двуногих, которых будто ветром тут же сдуло – разбежались, побросав еду, питьё и ружья.
По-хозяйски присев на пенёк, Топтыга Михалыч посмотрел на пламя трещавшего костра – красными комариками искры улетали в небеса. Пахло жареным мясом и тем, что зовётся «водка». На дощатом столе, наспех сколоченном туристами, стояла литая льдина полной поллитровки, а рядом стояли  пустые железные кружки, сыр лежал, колбаса, чёрный хлеб, нарезанный ломтями.
И опять он вспомнил старика Столетыча, его слова о том, что подорожник и шалфей надо на водке настаивать.
Не отдавая отчёта себе, Топтыга Михалыч сгрёб поллитровку со стола и в карман засунул. «Надо будет отнести отшельнику, - подумал он, лукавя сам с собой. – Пускай полечится…»
Никакому отшельнику он, конечно, поллитровку не отнёс – не для этого брал.
В тот же день, во время непогоды,  когда с неба камни стали сыпаться – громовые глухие раскаты, сотрясавшие землю – Топтыга Михалыч впервые попробовал то, что было заперто в стеклянной льдине.
Водка обожгла его. Так обожгла, как будто угли от костра за пазуху насыпались. В первую секунду он перепугался – к реке драпанул, чтобы нырнуть в неё, пламя в груди погасить. Но через минуту, косолапо раскорячившись на берегу, он уже хохотал таким ужасным, сумасбродным басом, перед которым даже гром поблекнет.
 -Старик! – развязно и весело обратился он к отшельнику, вдруг появившемуся перед ним. - При чём тут шалфей, подорожник?! Душу надо на водке настаивать. Милое дело. Рекомендую.
Стозим Столетыч, похожий на белое облако, укоризненно покачал головой.
-Зря ты, парень. Пропадёшь.
-Да брось ты! Всё нормально!
-Хоть брось, хоть подыми, а только зря ты начал этим делом заниматься.
-Каким таким делом?
-Бутылки собирать с чужих столов – это, парень, последнее дело.
-Да я первый раз. Решил попробовать. Ты-то пробовал, поди, в прежней своей жизни? А ну, старик, признайся.
-Было дело. Грешил по молодости.
-Ну, вот видишь. И я хочу маленько погрешить! – Топтыга Михалыч расхохотался, обнимая отшельника, одетого в белую рубаху, пахнущую старой берёзовой корой.
И вдруг до него, до охмелевшего Топтыги Михалыча понемногу стало доходить, что разговаривает он с самим собой. И обнимает он не старика Столетыча в берёзовой рубахе – обнимает кривую берёзу, растущую у самого обрыва, под которым река ревёт в камнях и если ещё сделать шаг или даже полшага, то можно грохнуться, так навернуться, что там, внизу костей не соберёшь.
Покачнувшись, он как-то удержался на покатом краю – только гранитные крошки посыпались в воду.
Вернувшись туда, где стояла стеклянная льдина бутылки, Топтыга Михалыч, зло размахнувшись, разбил её в дребезги и тут же в глубине души горько пожалел об этом, а в следующий миг изумился тому, что он жалеет пакость эту, отраву, которая горлом пошла обратно; его стало тошнить, так жестоко наизнанку стало выворачивать, что он даже подумал: «Всё! Подохну сейчас!»
Без сознания упав на берегу, он захрапел с такою богатырской силой – даже осинник затрясся на пригорке неподалёку.
Утром было муторно. И стыдно было даже вспоминать о своём вчерашнем приключении.
«Дожился! Докатился! Дальше некуда! - мрачно думал Топтыга Михалыч и, страдая с похмелья, жадно лакал из реки, рычал и охал. - Нет! Надо уходить, а то я пропаду…»
И он бы, наверно, ушёл. И удержало его только то, что отступать не научился – «задней скорости» не было в нём предусмотрено. Если решил – значит, всё. Значит, будет идти напролом, пока лоб не расквасит, или пока не дойдёт до поставленной цели. Такая натура была – с дороги ни чем не свернёшь. Так что он продолжал свои поиски – тупо, угрюмо, с великим запасом терпения, которого хватило бы на десяток лет.
Только характер поисков немного изменился.
Раньше Топтыга Михалыч всё своё внимание обращал на землю – здесь была его пища, его новая территория. А вот теперь он  стал смотреть на небо. Во-первых, там отныне  была его единственная радость – глаза Большой Медведицы сияли по ночам и заметны были даже среди бела дня. А во-вторых, там иногда проносился трескучий заполошный «ветромёд» – страшная птица, одну из которых он жаждал поймать.
 Издалека заслышав знакомый рокот, заметив железную чертовку, вертевшуюся под облаками, Топтыга Михалыч загорался мрачными глазами и, ощущая яростное  сердцебиение, торопливо топал по направлению её полёта.
Свирепея, задыхаясь и потея, он с молодецкой удалью переплывал бурные реки, лежащие на пути. С неимоверной ловкостью перебирался через перевалы и шагал по курумнику, уплывающему из-под ног. Перескакивал через деревья, поваленные старостью или грозой. Перепрыгивал через валуны, раза в два выше ростом. Откуда в нём силы брались? Он даже сам изумлялся. Почти забывая о своей хромоте, Топтыга Михалыч шагал и шагал без оглядки, без устали – как сохатый пёр напролом, остервенело сокрушая на своём пути всякий мелкий кустарник, сосновый подрост. Он, кажется, проворно шёл – проворней некуда для его богатырской фигуры, для его немолодых годов. Но железная птица-чертовка была куда как проворней, и вскоре Топтыга Михалыч вынужден был с горечью признаваться: «Догнать ветромёд  невозможно!»
Сросшиеся кости ног ещё болели, ныли перед непогодой, и это не могло не сказываться на ходьбе – особенно во время длинных марш-бросков. Ему казалось, будто бы он чешет, как большой пароход по реке. А на самом-то деле – он полз чуть быстрей черепахи.
Несколько раз, пока он поднимался по хребтам водоразделов,  пока спускался, обрывая чёрную шубу на заднице да  на локтях  – возле реки на поляне всё было кончено.  Там оставался, как правило, только дымный выгоревший круг, а в кустах и под берегом льдинами сверкали пузыри, из круглых дырок источая  мерзопакостный душок той самой водки, которая теперь вызывала в нём невольный приступ тошноты и паники – хотелось бежать подальше.
Иногда кругом кострища пахло чьей-то свежей кровью. (Он тогда ещё не знал, как пахнет кровь косули, кровь зайца или сохатого). А иногда на поляне валялась ободранная, мухами обсиженная, мышами или песцами поточенная  туша  ирбиса – снежного барса, который считался древним призраком гор; очень редко можно было встретить ирбиса.
 Прочищая ноздри – сердито фыркая – Топтыга Михалыч  смотрел в небеса, где было тихо и пусто, если не брать во внимание белые барашки облаков и чёрное перекрестье птицы – скопа над рекою кружила, караулила рыбу.
Однажды, отходя от места грязного пиршества двуногих тварей, Топтыга Михалыч вдруг возвратился назад. Задумчиво обнюхал тушу раздетого ирбиса и покрутился около других останков. Что ему нужно было? Он сам пока не знал. Он запах свежей крови запоминал зачем-то. Запоминал невольно и как бы тайком от себя.
В те минуты очень странные чувства испытывал Топтыга Михалыч – странные по той простой причине, что он ещё ни разу в своей жизни кровь не попробовал и мяса не вкушал.
Не понимая, что с ним происходит, он уже почувствовал нутром – происходит что-то необычное, необратимое.

 
                Глава 12
 
    Продолжая бродить по тайге, Топтыга Михалыч всё меньше и меньше обращал внимания на привычное своё пропитание. (Будучи всеядным и непритязательным, Топтыга Михалыч предпочитал орехи, ягоды и жёлуди, корни, клубни и стебли трав).
Сначала ему показалось, что он потерял аппетит на нервной почве – расстроился из-за того, что не может поймать железную птицу-чертовку. Но чуть позднее он понял, что нет, нервная почва здесь не при чём. Почва была другая.
Он всё реже и реже соблазнялся дудками борщевика и дягиля. И уже почему-то не прельщали его бурые, большие кучи муравейников, которых было много по округе, что говорило о чистоте  таежной  территории. И что уж было вовсе удивительно – Топтыга Михалыч как будто бы в упор теперь не видел сладостную борть – дуплистое дерево или старый дуплистый пенёк, зазывно дребезжавший пчёлами.
В один прекрасный день пройдя мимо дупла и ощущая запахи, прежде волновавшие до громких стуков сердца, а теперь почти не вызывавшие в нём радостных эмоций, Топтыга Михалыч вернулся и, как бы на зло себе, как бы из принципа разворотил дуплину – пчелы роем хлынули, вскипели в воздухе над головой. Он переждал колючую атаку, лапой защищая нос, глаза. Потом попробовал полакомиться мёдом и скривился, м даже отплюнулся, как будто кусок грязи пожевал.
 «Мать моя! Да это что ж такое? - обеспокоился он, вытирая «грязную» лапу о траву. – Захворал я, что ли? Этого мне только не хватало!»
Обескуражено качая головой, он отправился дальше, сожалея о том, что напрасно раздербанил крепкое дупло, разорил пчелиный, трудолюбивый рой, с угрожающим гудом летящий следом и не дающий покоя.
Отбиваясь от колючего роя, Топтыга Михалыч, смешно потряхивая отощавшим задом, спустился к берегу, забрался в реку и стал нырять, переплывая на тот берег.
На середине реки пчелы наконец-то отлипли от него, только самые злые продолжали жужжать над водой, но вскоре и они отстали, сбитые свежим напористым ветром.
Он потом сушился на поляне и проворчал:
-Мне ваш мёд не нужен! Мне нужен вертомёд!
А в это время в брюхе у него урчало со страшною силой.
В нём крепло чувство голода, а вместе с этим – тупое чувство злобного отмщения. Во что бы то ни стало, он хотел поймать и разорвать проклятый «ветромёд». Но как  поймать? Когда и где укараулить?
На далёких таёжных полянах ту железную птаху нельзя было настигнуть, невозможно – такая у неё лихая скорость. Осознавши это обстоятельство, Топтыга Михалыч взялся  выискивать гнездо проклятой птицы, наивно полагая, что она должна быть из семейства орлиных. Значит, гнездо её нужно искать среди скал над рекой, в неприступном каком-нибудь месте.
Бесстрашно, рискованно стал он шарашиться по  крутоярам, где только трава-камнеломка сиротливо растёт, иногда эдельвейс попадается, да густые туманы приходят конопатить глубокие расселины, пробитые молотом времени, огнями страшных молний, топорами грома.
Увы, и эти поиски  были бесплодны. Топтыга Михалыч только понапрасну потревожил двух-трёх орлов и семейство бородатой неясыти, перед которыми пришлось извиниться за то, что едва не порушил уютные домики, наполненные шумной пернатой мелюзгой с напуганными круглыми глазёнками и жёлтыми губёнками, точно мёдом измазанными.
От своей авантюрной затеи он решил отступиться только тогда, когда чуть было не навернулся с такой головоломной крутизны, где ночевали облака и звёзды, где молоденький месяц дремал в ожидании вечера, чтобы выйти в небо над тайгой и до утра улыбаться – от уха до уха.
Им овладели тоска и уныние. Он исхудал, захандрил.
«Водочки выпить бы, ёлки зелёные! - вдруг подумалось ему. - Только где её взять? Вот житуха! Что же делать? Как быть?»
Ответа на эти вопросы Топтыга Михалыч не знал – хоть голову седую об камни расшиби.
Нет, пожалуй, чёрта с два нашёл бы он то, что искал,  если бы ему не «помогли» те молодые люди, с которыми Топтыга Михалыч повстречался в таёжной глуши.


              
                Глава 13  

     Молодые люди были из когорты молодых, но очень даже ранних, уже успевших отведать немало всяких разных сладостных плодов, растущих на древе жизни. Иногда такое  «счастье раннее» случается по причине своего природного ума или таланта, способного творить чудеса. Но чаще всего, к сожалению, это происходит по той простой причине, что родители, дай бог им здоровья, подготовили почву – неподъёмные камни убрали с дороги, раскорчевали дикую тайгу и засеяли чернозёмное поле, предварительно полив обильным потом. И чадушко ихнее приходит в этот мир, будто на званый пир: столы уже накрыты; вино и водочка томятся в ожидании; запах жареного и пареного витает в воздухе, щекочет ноздри; на гостях дорогие наряды блестят; музыка ласкает слух; прилизанные слуги там и тут стоят, «копытом бьют», готовые с места сорваться в карьер, выполняя малейший каприз новоявленных господ, хозяев жизни. 
Такие желторотые хозяева стали не редкостью в современной России.
…Без ума, без памяти отец любил свою единственную дочь – Наталью, которую с детства прозвали Наталька. Ну и зятя пришлось полюбить – куда тут денешься. (Наталька в двадцать лет забеременела, замуж скорёхонько пришлось выдавать, только, однако, зря спешил отец; Наталька родить не смогла, что-то не сложилось у неё по женской части). Жили «ребятишки» – так их звали в отцовском доме – самостоятельно. Квартира у них была в центре. Но им очень нравилось гостить в отцовском особняке, стоящем на окраине провинциального городка – особняк был трёхэтажный, богатый, со вкусом обставленный. Стены  были увешаны добротными шкурами разных зверей, и на полу вольготно развалился целый зоопарк – «приветливо» скалились морды медведей, волков, рыси и какого-то лысого чёрта с рогами. Кроме того, на стенах, а также под стеклом – как в хорошем музее – можно было посмотреть на деревянный  меч масаев, длиною в тридцать дюймов, привезённый из Африки, первоклассным мастером сработанный в середине ХХ века из древесины венге. Изредка отец, добрея после рюмки золотого коньяка – золотого, как по цвету, так и по цене – разрешал «ребятишкам» в руках подержать оригинальный узкий арабский меч, длиною в тридцать пять дюймов, с лезвием из кованой дамасской стали, редкой конфигурации.  Ножны этого меча были отделаны кожей с национальной росписью. Были тут и кинжалы, и пистолеты. И антикварные английские гравюры 18 века со сценами охоты, с изображением породистых сеттеров и пойнтеров – гравюры в самых изысканных паспарту, оформленные в багет со стеклом.
Однажды летним вечером, когда солнце догорало над синими далёкими горами за окном, хозяин ходил по дому как по музею, и уже не в первый показывал «ребятишкам» свои коллекции. Показывал и вдохновенно рассказывал. И  самодовольно улыбался, демонстрируя крепкие, белые, плотные зубы – как зёрна в кукурузном початке.
Наталька, дочь давно уже устала слушать «бесконечные эти экскурсии». Зато Ефрем, которого прозвали тут Рефрен – за то, что он часто любил повторять одни и те же слова – Рефрен вынужден был за двоих отдуваться, делая вид, что ему всё это безумно интересно.
Хозяин был доволен своим зятем.
-Ну, как тебе, Рефрен? Не правда ли…
-О, да! Это классно, классно! - потрясая головою с длинной причёской, ответил Рефрен, одно время учившийся живописи в Петербурге, но потом отчисленный по каким-то «семейным обстоятельствам», которые заключались, кажется, в очень бурном времяпровождении в обществе тамошних красавиц и Вакха. 
-Дарю! – Краснощёкий тесть, находившийся в благодушном настроении, сделал широкий жест рукой. – Бери вот эту штуку… Ну и вот эту…
Длинная причёска у Рефрена собрана была в косичку на затылке – жесткие тёмные волосы резинкой стянуты. Он по привычке подёргал, потеребил косицу и в нерешительности пожал плечами.
-Да ну, поди…
-Бери, бери, если пришлась по вкусу!
Дочь подошла к ним, равнодушно посмотрела на гравюру.
-Ну и что в ней хорошего? – подумала вслух. – Ты лучше подари нам экипировку.
-Какую?
-Хорошую.
-Ну, это понятно. Плохая никому не нужна. Я хотел сказать, зачем? Вы что…
-Да, да! – посмеиваясь, подхватила Наталька. – Мы созрели, папочка. Пора срывать. А точнее говоря, пора срываться, пока стоит погода.
-Молодцы, ребятишки. Хвалю.
На дворе стояла середина лета, когда они, отпускники, созрели, чтобы ехать в горы, в то место, «где воздух посвежей и вид покрасивей», как говорила Наталька, настаивавшая на этой поездке. А мужу, Ефрему-Рефрену,  малоразговорчивому и неприхотливому парню было, в общем, всё равно, куда, «лишь бы только гастроном неподалёку», так шутил он, чёрным глазом  подмигивая тестю, которого и дома и на работе все почему-то назвали весьма богатым отчеством:  Брильянтыч.
 Как видно, неспроста к нему прилипла сверкающая эта этикетка. Брильянтыч был мужчиной энергичным и  предприимчивым –   туризмом занимался, выкачивая деньги из карманов не только отечественных, но и заграничных толстосумов.
Он быстро и охотно снабдил «ребятишек» всем тем, что было необходимо для похода в горы. С головы до ног – в буквальном смысле –   Брильянтыч экипировал и даже кое-чем вооружил «ребятишек». И сто десять раз подряд проинструктировал на всякий пожарный случай.
С брильянтовым блеском в глазах он горячо и немного вальяжно опять и опять предлагал свой «личный» вертолёт – хотя он был не личным, а рабочим, принадлежащим туристической компании. Но молодые люди всякий раз отказывались – хотелось быть самостоятельными.
Угомонившись по поводу вертолёта, Брильянтыч стал с другого боку заходить – предлагал маршруты, один другого краше, показывал цветные фотографии, буклеты на русском и английском языках.
-Италия в подмётки не годится! - заверял Брильянтыч, пощёлкивая ногтем по горам и долам на фотографиях. -  Доломитовые Альпы, и просто Альпы – не идут ни в какое сравнение. Патагония – Сьерра Торре и Фирцой – тоже не фонтан, должен признаться. Гималаи с видом на Эверест – отдыхают рядом вот с этим местечком. Я уж вам не говорю про какой-нибудь Киргизский Алатау, туда соваться – только деньги зря палить.  Да, да, ребятишки. Фастать не будут, но я Шар Земной посмотрел почти со всех сторон.
Рефрен свою косичку подёргал на затылке.
-Ну, и как он? Круглый? Шарик-то земной. Круглый?
-Круглый, ага. Как дурак.
Переглядываясь за спиною Брильянтыча, молодые люди улыбки в зубах зажимали.
-Папочка! – попросила Наталька,  - лучше расскажи, что делать надо, если вдруг медведя повстречаем?
Брильянтыч нахмурился.
-А пистолет я дал зачем? Гвозди, что ли, забивать?
Дочь развела руками.
-Так у нас же нет разрешения на оружие.
-Медведь не станет спрашивать это разрешение! - проворчал Брильянтыч, глядя за окно, где темным гребнем топорщилась тайга за рекой. - Хотя, ребятишки, я должен сказать, что  встреча с медведем – это скоро будет из области преданий и легенд.
-Что? - спросил зять. - Вымирает? Вымирает, как мамонт? 
-В том-то и дело, Рефрен! – Тесть потыкал пальцем в сторону окна. - Леса горят кругом каждое лето. Горят, как эти… шведы под Полтавой. Рыбаков опять же и охотников   развелось, как этих… как собак нерезаных. Все прутся в тайгу, всем подай по медведю на блюде. А где их на всех напасёшься? Мы уже на вертолётах залетаем в такие глухие места, где сам чёрт ногу сломит. Да только и там уже пусто.
-Ну, а всё-таки, папочка? Просто нам интересно.
-Что вам интересно? – спросил Брильянтыч, потерявший  нить разговора.
-Ну, по поводу встречи с топтыгиным.
-А! Да, конечно! – Брильянтыч ладонью звонко хлопнул себя по лбу. - Я проинструктирую, не жалко. – Он усмехнулся. - Запоминайте, ребятишки. А лучше записывайте. Перво-наперво, не надо медведю показывать, что вы его боитесь. Не надо суетиться и не вздумайте бежать – у него сработает охотничий инстинкт, а бегает он, при всей своей комплекции, так бегает, что любые спринтеры от зависти подохнут. Понятно?
-Ну, так ещё бы! - веселея глазами, ответил зять. - Особенно по поводу спринтеров.
-Да, да. Ну, вот... - Брильянтыч не заметил его весёлых глаз. -  Что дальше? Не проявляйте признаков агрессии – он будет защищаться. Помните то, что дикий зверь боится членораздельной речи. Так что постарайтесь уверенным голосом – громко и чётко – сказать ему несколько фраз.
-А на каком языке? На каком? - Рефрен улыбнулся, поправляя резинку на своей косичке.
Тесть молча покосился на него и с неприязнью подумал: «Дурацкий фост какой-то отрастил себе! Ишь, какой смелый! Ага. Хотел бы я увидеть, как ты улыбнёшься, когда медведюка будет рядом с тобой!»
-Ладно, едем дальше, - продолжал Брильянтыч, покашливая в кулак, сверкающий дорогим каким-то заморским перстней. - Кричать от страха вовсе не желательно: зачастую медведь нападает, когда услышит визг, поскольку высокая нота для него – верный признак слабости.
Этот «весёлый» инструктаж всё больше и больше подталкивал Рефрена к тому, чтоб отдохнуть ни где-нибудь в тайге, а прямо вот здесь, за огородами, где только с телёнком можно встретиться. Но жена, в которую он по уши влюбился года два назад, была деваха неугомонная – вся, видно, в папочку.
-Едем! - повышая голос, решительно заявила она, услышав робкие сомненья мужа.
-Кричать от страха вовсе не желательно, - не без иронии напомнил Рефрен. - Медведь может напасть, когда услышит визг.
-Ну, вот ещё! - Наталька фыркнула. - Медведь нашёлся…
-Не медведь, а лев, представь себе. Лев, лев! – затараторим Ефрем-Рефрен.
-Лев? Кто? Ты?
-А кто же?!
Крупные, влажные губы её, всегда заманчиво приоткрытые, умели с неожиданной силой сжиматься, демонстрируя жёсткий характер.
-А! - вспомнила Наталька,  стоя перед зеркалом. - Ты же лев по гороскопу. Ясно. Ну, так что мне эта курточка? Идёт?
-Идёт и едет, бесцветным голосом сказал Рефрен. - Ты как будто в театр собираешься.
Жена была обижена его равнодушием.
-Не в театр, - многозначительно сказала. - В храм.
-В какой такой храм? Я не понял. Не понял. Мы же собрались…
-Природа – храм! - торжественно напомнила жена.
-А! В этом смысле? В этом смысле. Ну, да. Твой папа молится там и денно и нощно.
-Ты на что намекаешь?
-Да я так просто. Извини.
Наталька расстегнула молнию на красной куртке.
-А может, лучше эту взять в дорогу? Чёрную?
-Лучше и ту и другую, - опять бесцветным тоном ответил муж. - Не на себе потащим. Не на себе.
-Это хорошо, что не на себе. - Она посмотрела на дорогие антикварные часы, на свадьбу подаренные отцом. - Ну, собирайся, поедем.
-Куда?
-К родителям. Они там ждут.
-Проводы, что ли?
-Ага.
-С оркестром? – Рефрен осклабился. Не с похоронным, надеюсь?
-Слушай, ну и шуточки порою у тебя…
-Да это у тебя сегодня туговато с юмором.
-Ничего себе юмор.
-Ну, а что? У нас ребята на работе одному жениху  заказали похоронный мар – вместо Мендельсона. Тёща в обморок. Тесть за ружьё… Умора была, а не свадьба. Умора.

                Глава  14

    Тихим, тёплым вечером они сидели за хлебосольным столом у родителей. Стол находился под открытым небом, в саду, где стояла резная беседка, в ажурные окна которой заглядывали ветки яблонь, черёмухи. По бокам виднелась тёмно-зелёная, росою уже убранная трава, аккуратно подстриженная на газонах. Змеёй шипел фонтанчик, вскидывая прозрачную голову над камнями, в художественном беспорядке наваленными на пригорок. За столом звенели антикварные приборы – хрустальные рюмки, изготовленные в виде цветов; золотые ложки, вилки, серебряные вазочки для варенья. Сначала застолье было сухим и чопорным, но вскоре обстановку «размочили» с помощью вина и коньяка.
Молодые люди, уже не по годам располневшие, с удовольствием ели, пили, смеялись, слушая всякие охотничьи истории, байки и анекдоты, до которых Брильянтыч был горазд – талант провинциального актера так и прорывался в каждой шутке и прибаутке. И в то же время было ощущение, что эти истории Брильянтыч рассказывает автоматически – не в первый раз, и даже не в сто первый. Было ощущение, что у него уже мозоль на языке от бесконечного повтора всех этих бородатых баек. Рассказывая, он посмеивался одними губами – глаза в этом деле не принимали участия и даже как будто отсутствовали, на несколько мгновений стекленея и отстраняясь от происходящего. Но потом он встряхивал гривастой головой, часто-часто моргал и, потирая припухшие веки, вздыхал, возвращаясь на грешную землю.   
Простились уже под звёздами, крупно горящими среди ветвей антоновки и ветвей черёмухи. В саду было сыро, туманно – особенно в дальнем углу, где высилась бетонная ограда. Водяная змея фонтана перестала шипеть – улеглась за камнями, мерцающими блестками кварцита.  Вдалеке над горами нарождался юный золотисто-синий месяц, тонкой лодочкой скользил по облакам и тучам, набегающим с севера. 
Ночью лёгкий дождик барабанил по стёклам, по крыше.
А рано утром – и петух ещё не кукарекал, и туман от окон ещё не отодрал седую бороду – молодые люди уже были в пути.
Брильянтыч совсем недавно подарил молодым новый беленький джип – на годовщину семейной жизни.
-Ну, как тебе машина? - улыбаясь вдаль, поинтересовалась жена.
Рефрен тряхнул косичкой на затылке.
-Классная тачка, - сказал он, поддавая газу. – Классная!
Наталька посмотрела на панель приборов.
-Она ещё почти не бегала по нашим бездорожьям. Видишь, на спидометре как мало?
-Ну, спидометр скрутить – это всё равно что голову цыплёнку, - небрежно ответил муж. - Плёвое дело. Плёвое.
-Японцы этим никогда не занимаются, - тоном знатока  ответила Наталька. - Они себе лучше харакири устроят, чем станут скручивать, потому что у них там так дело поставлено, что…
-Там – это понятно, - перебил Рефрен, поморщившись от того, что Наталька повторяла слова и интонации Брильянтыча, недавно побывавшего в Японии. -  Там – это да. А здесь? Русских мастеров полным-полно. И вообще, мы не о том беседуем с тобой. Гляди, кругом какая благодать.
-И правда! - Наталька окно приоткрыла и встречный ветер, посвистывая, надул в её русую голову бессмертную цитату из Козьмы Пруткова: - Хочешь быть счастливым – будь им.
-Вот именно! – Рефрен, шутя, чуть-чуть нажал на тормоз, и жена всем телом резко подалась вперёд.
-Ты что? - Наталька взвизгнула. - Сдурел?
-Давно уже, - спокойно сказал муж. - А ты только заметила?
И они засмеялись, посмотрев друг на друга.
Чудесные были минуты – минуты нарождавшегося дня, который сам себя ещё не омрачил ни облаками, ни пылью, ни мелкими делишками, ни куцыми мыслишками. Солнце, прожигая туманы, величаво и грандиозно подрастало над сонной землёй. Золотистым жаром вспыхивали лужи вдоль дорог – после дождя, прошедшего на зорьке. Дымчатые, призрачные горы заманчиво и невесомо голубели впереди, постепенно грубея и приобретая черты реальности. Окаменевшими волнами горы взгромоздившись до небес. Тайга подступала всё ближе – деревья отделялись друг от друга. И всё гуще, всё ярче вставали на обочинах цветы и травы. Сладким соком на полянах  наливались ягоды, точно зацелованные солнцем. Хрустальная водичка в реках и озёрах час за часом прогревалась, проткнутая лучами до самых доньев. Как хорошо, как славно можно отдохнуть в такую божественную пору, куда подальше скрывшись от людей, от мирских забот и пустопорожних треволнений.
 

                Глава 15          

   Сухое было утро – сухоросное. Даже роса в ту ночь на нитку травяную   почему-то не смогла нанизаться, как обычно нанизывалась. И ветер где-то спал без задних ног, до первых пурпурно-малиновых лучей не беспокоя ни один листочек на осинах. 
Рефрен поднялся рано – скоро выспался на чистом воздухе, настоянном на диких травах, на сосновой хвое, на кедровой живице. Зевая, он костерок запалил, чай поставил. Жена ещё посапывала в спальнике, и муж улыбнулся чему-то, вспоминая ночные шалости молодой безудержной любви – чуть палатку не опрокинули.
Сделав зарядку и сполоснувшись крапивной водичкой, до красна обжигающей, Рефрен повеселел. Смородиновых листьев для заварки надрал – кусты росли неподалёку. Похлебавши чаю со сгущенным молоком, он поднялся и, от нечего делать, взял  длинные тонкие удочки иностранного производства, натянул резиновые бродни, едва не достающие до подбородка, ухмыльнулся, оглядывая себя, и пошёл к перекату, из которого там и сям торчали крупные камни. А за перекатом был виден омут, примыкающий к обрывистому каменистому берегу – хариус любит такие места.
Всегда равнодушный к рыбалке, он хотел просто время убить, но тут случилось нечто невероятное. В те минуты на перекате происходил какой-то «рыбий шабаш», как позднее говорил Рефрен. Килограммовый хариус так резвился, так бесился от переизбытка силы или рыбьей радости своей, такие кульбиты выписывал по-над водой – парень не мог остаться равнодушным. Первый хариус, жадно проглотивший крючок, будто сам собою вылетел под ноги – забился на траве, засуетился, вставая серебряной свечкой, выгибаясь тёмно-стальной подковой. Красноватые полосы на брюшных плавниках и фиолетово-красный спинной плавник, попадая в потоки восходящего солнца, превратили рыбу в сказочный, живой цветок. И что-то дрогнуло в душе Рефрена, и он почувствовал себя заядлым рыбаком, забывающим всё на свете – только блеск воды на перекате и непередаваемый трепет удилища, на котором как будто не тонкая леска натянуты, а твои истонченные нервы. И до того он увлекся, что даже не заметил, когда жена проснулась и  подошла к нему.
Зевая, Наталька спросила:
-Куда ты её столько? На базар?
-А? - Он повернулся, блестящими глазами глядя «сквозь» жену. - Чо говоришь?
-С добрым утром, говорю.
-Ага… - Он хохотнул, снова устремляя взгляд на реку. - Доброе утречко! Доброе!
 -Я говорю, куда ты ловишь? Продавать?
-Кого?
-Ну, рыба эту…
Рефрен повернулся, часто-часто поморгал, как будто приходя в себя, и удивлённо охнул – трава за спиной серебрилась, усыпанная хариусом, которого он в течении последнего часа машинально снимал с крючка и так же машинально кидал через плечо.
-Знатная рыбалка получилась! - сказал Рефрен,   дергая косичку на затылке и возбуждённо сверкая глазами. - Пошли уху готовить! Ну, как спалось?
-Отлично.
Он улыбался, глядя на сказочный улов.
-А я чего-то подскочил – ни свет, ни заря, ни рыба, ни мясо… Или как это там говорится?


                Глава 16

     После восхода, как это бывает почти всегда, ветер встрепенулся, потянулся, глаза продрал и деловито начал в деревьях пошумливать, волны под берегом стал ворошить.
И подсказал ему ветер, что где-то в голубой ложбине у реки недавно развели костёр – сизым, тонким лепестком дымок по-над землёю растянулся.
Стараясь не трещать сухим валежников, попадавшимся под ноги, Топтыга Михалыч пошёл проверять – какая такая двуногая тварь посетила его территорию.
Несмотря на огромную массу, Топтыга Михалыч  научился двигаться бесшумно, как рысь. Но в этот раз бесшумно подойти не получилось – на пути оказалась коварная какая-то ямина, прикрытая упавшими деревьями,  присыпанная многолетним слоем хвои, листвы. Поскользнувшись на прелых стволах, он едва не ухнул в ту тёмную ямину, воняющую болотом.
Услышав треск под собою, Топтыга Михалыч, взревев от неожиданности, заполошно отпрянул от ямы – и оказался на том месте, которое хорошо просматривалось.
Молодые люди в красных майках беззаботно, вольготно сидели у костра и, вполголоса переговариваясь, аппетитно хлебали ушицу из свежих хариусов, недавно пойманных на перекате. Красные майки с белыми какими-то размашистыми надписями издалека напоминали огромные мухоморы.
Мужчина в тёмных новеньких шортах – Рефрен – первый заметил топтыгина.
-Ме…- округляя глаза, слабо сказал он, как будто собираясь заблеять. – Ме-е…
 Женщина в плавках цвета морской воды – Наталька – молча уставилась на него, раскрывши рот, куда она не донесла деревянную ложку горячей ухи.
А в следующий миг на поляну будто бы ворвался ураган:  хорошо накрытый столик опрокинулся – легкий, алюминиевый столик, предназначенный для загородных пикников. На землю  полетели, звякая, чашки, ложки, вилки, колбаса и плоская бутылка с коньяком. Закружились белые салфетки, попадая в костёр и вспыхивая на манер сухой берёзовой коры.
Перетрухнувшие двуногие создания – как мелкие пташки – разлетелись по деревьям: кто на сосну забрался и дрожал, кто на кедре трясся так, что зелёные шишки наземь слетали.
Не спеша выходя на поляну, вздыхая, Топтыга Михалыч сказал на древнем своём языке:
-Извиняйте…
 Не собираясь делать ничего худого, он побродил кругом костра, над которым торчала тренога с подвешенным на ней чумазым, закопченным котелком, источающим привлекательный аромат. Испытывая острое желание заглянуть в котелок, он протянул неуклюжую лапу – тренога пошатнулась, упала, и содержимое котелка выплеснулось в огонь. Костер сердито зашипел, задымил густым хвостатым дымом, и стал затухать, белея кусками рыбы на чёрных угольях.
-Извиняйте, - снова сказал он, принюхиваясь к тому, что было пролито. -  Я не хотел.
Отойдя от костра, пахнущего жирной ухой, Топтыга Михалыч  посмотрел на перепуганных дуристов. (Или как их тут зовут?). «Дуристы» эти ему понравились уже хотя бы тем, что не пакостили там, где отдыхают, всё аккуратно прибирали за собой – теперь такое не часто встретишь в горах и долах, где побывали вездесущие «дуристы». Кроме того, эти двое, страхом загнанные на деревья, напомнили ему детей – несмышлёных пестунов, ещё совсем недавно пытавшихся спастись на кедрах.
Вполне довольный чистотою и порядком на поляне у реки, Топтыга Михалыч ещё раз попробовал извиниться, прижимая лапу к сердцу, но тут же понял, что бесполезно – эти бестолковые создания ещё сильнее задрожали на деревьях, когда услышали басовые, мощные регистры.
«Да ну вас к лешему!» - в сердцах подумал он и отвернулся, чтобы уйти.
В тени за деревьями что-то блеснуло, отражая солнце, – будто молния в сумраке сосен.
Насторожившись, Топтыга Михалыч даже присел, как всегда он приседает перед прыжком. Но через несколько мгновений пружины расслабились в его напружиненном теле. Кругом было тихо. Неподалёку пчела, плавно и старательно высверливая воздух, перелетала с цветка на цветок – синяя чашечка с багровыми краями упруго раскачивались на стебельке, когда пчела взлетала, роняя с лапок едва заметную цветочную пыльцу. Серый поползень вниз головою проворно бегал по сосновому стволу – кора шелушилась под коготками и осыпалась жёлтой луковой шелухой.
Все эти мелочи он про себя отметил мимоходом.
Главное было в другом.
В голубоватой,  широкой тени под деревьями находилась «куча снега», странно мерцающего, не тающего в солнечных лучах – под белой этой кучей было сухо. Он подошёл поближе и принюхался. Стеклянно сверкающая льдинами, «куча снега» смутно пахла чем-то таким, чем пахла железная чертовка-птица, которую он так настырно разыскивал.
-Как бы машину не помял! - закричала Наталька.
-Покатается, вернёт, - ответил муж. - На фига ему сдалась бы наша тачка? На фига?..
Оставляя отметины острых когтей на белом капоте, Топтыга Михалыч побродил кругом «сухого снега». Постоял, задумчиво глядя на резиновые оттиски следов, наискосок перечеркнувших поляну – густая трава и цветы оказались  глубоко примяты.
  Опустившись на корточки – как заправский механик – он заглянул под машину. Запах машинного масла на несколько мгновений взволновал Топтыгу Михалыча, заставляя вспомнить каплю помёта, капнувшую из-под хвоста проклятой птицы, когда она сидела на поляне в его родных местах. Но вскоре ветер потянул в другую сторону – и он отвлёкся.   
И в этот миг на ветке сверкнули стёкла Цейса – бинокль висел на сосёнке возле машины.
Сам не зная, почему Топтыга Михалыч заинтересовался этой штукой – крупными глазищами на тонкой привязи.
Голоса на деревьях раздались:
 -Рефрен! Гляди-ка! Он взял бинокль!
-Да чёрт с ним! Лишь бы нас за задницу не взял!
-Мишка, Мишка, паразит! – не унимался женский  голос. – Положи на место!
-Замолчи, не зли! Не зли! Пускай уходит.
-Жалко бинокль, папочкин  подарок.
-Ты лучше вспомни инструкцию папочки – не надо визжать и показывать страха.
-А мы тут что – от смелости сидим?
-Конечно. А ты как думала?
На деревьях нервный смех раздался.
Кедровка прилетела откуда-то. Села близко-близко от Рефрена, с любопытством посмотрела на него и, взлетая, растрещалась, «раскудахталась» на всю округу.
  -Ну, что? - через минуту сказал Рефрен, смущённый своим заполошным побегом. - Я, наверно, слезу. Слезу,  пистолет возьму.   
-Сиди! - приказала Наталька.
-А что? - Рефрен, привыкший делать всё наперекор жене, воодушевился. - Шкуру привезём. Она в цене.
- Сиди, сказала! Я тебе слезу! Тем более, что пистолета нет…
-Как это – нет? А где он? Где он?
-Дома. Я перед отъездом выложила. 
-Мать! Ну, ты даёшь! - Обескуражено покачав головой, Рефрен громогласно и членораздельно сказал, обращаясь к топтыгину: - Италия здесь отдыхает!  Ты понял? А? Ты понял?
Припомнил наставление отца перед поездкой, Наталька тоже, обращаясь к топтыгину, стала говорить очень громко и членораздельно.
-Отдай бинокль! Слышишь? Отдай бинокль, а то папочка рассердится.
-И шкуру спустит! - уже потише подхватил Рефрен, непонятно отчего развеселившись. - Ты крепко там держишься?
-Крепко.
-Ну и хорошо.
-Чего хорошего? - обиделась жена. - До вечера я так не продержусь.
-А что ему тут делать целый день? Уйдёт. Уйдёт.
-Дай-то бог…
Они помолчали, наблюдая за косолапым.
-Странный какой-то, - сказал Рефрен.
-Ну,  - подхватила Наталька. -  Черный какой-то с седой головой.
-Старик, наверно.
-Не знаю. Я таких ещё не видела.
-А где бы ты их видела? В зоопарке да у папы на картинках?
Наталька, обнимающая ствол двумя руками, отпустила одну руку, затёкшую до того, что в ней, в руке, словно бы сотни муравьёв, щекоча и покусывая, побежали от плеча до запястья. Наталькино тело в ту же секунду всем своим весом надавило на ветку, на которой она сидела. Разделся тихий, предательский треск.
-Ой! - Наталька снова двумя руками обхватила кедр. – Надо скорее слезать…
-Ну, давай. А кто тебе мешает? – Муж усмехнулся, поправляя свою косичку, зацепившуюся за ветку. - Ты гляди-ка, что он вытворяет! Во, стервец! Стервец какой! Стерва косолапая!
Перебравшись на другой, более толстый и надёжный сук, Наталька, глядя вниз, сказала:
-А может, он из цирка убежал?
-Да ну, чо смешить! Он вон какой здоровый. А в цирке, там заморыши одни. Заморыши, как выпить дам.
-А где ж он тогда научился так обращаться с биноклем?   
-А чо ты у меня – ты у него спроси.
Топтыга Михалыч,  постояв возле большого муравейника, одним боком прилепленного к сосне посредине поляны, посмотрел на игрушку, названную биноклем и зачем-то стал вертеть её и так и сяк. Синевато-сиреневые стёклышки, привлекая внимание, таинственно сверкали какою-то озёрной, чудесной глубиной. Солнечный свет на линзах отражался, разжигая любопытство.
Покрутив бинокль и обнюхав, Топтыга Михалыч заглянул в те стеклышки – и обомлел.
Муравьи, пробегавшие по зелёной траве, показались ему стадом коров, пасущихся между вековыми изумрудными деревьями. Он опустил бинокль – муравьи снова превратились в рыжие песчинки.
«Вот это да! - Он зарычал от радости и удивления. -  Вот так – будто коровы! А так – будто песчинки! Это что ж такое?»
Он посмотрел на птицу в небесах и отшатнулся. Коршун, плавающий в синеве, вдруг показался почти перед носом. Топтыга Михалыч смог хорошо рассмотреть когтистые лапы, словно бы одетые в шафрановые перчатки, плотно прижатые к брюху. С необыкновенной ясностью он разглядел хищно изогнутый клюв и непримиримо-грозно, зорко сверкающий глаз-алмаз, сверлящий таёжные поляны и перелески, где в любое мгновенье могла появиться добыча.
Так он открыл для себя волшебную прелесть бинокля, способного всё далёкое схватить своей могучей лапой и подтащить к самым глазам.
 Это было такое великое чудо, о котором Топтыга Михалыч даже мечтать не мог.
-Ну, извиняйте! – сказал он, обращаясь к тем, кто сидел на деревьях. – Вы как хотите, а я эту штуку возьму. Я потом верну сюда – на веточку. Вы придёте и заберёте. Договорились?
И он ушёл куда-то в чернолесье, где долго ещё постреливали ветки в тишине и верещали потревоженные птицы.
 
                Глава 17         

     При помощи волшебного бинокля Топтыга Михалыч   наконец-то увидел гнездо, в которое однажды на закате опустилась  железная птица, мерцающая малиново-кровавым оперением.               
    В голубоватых сумерках вышел он к реке, поросшей красноталами по берегу, изрядно  подточенному ледоходом. Переступая через коряги, нанесённые половодьем, Топтыга Михалыч прошёл под прикрытием берега до гранитных ступеней, от воды поднимавшихся на крутояр. Потом, пригибаясь, прокрался вдоль высокого забора, пахнущего ржавой проволокой, напоминающей траву кровохлёбку, в несколько рядов пропущенную поверху. В дальнем углу когтями разорвав «траву», он проломил дыру в заборе и оказался в огромном гнезде, где находилось несколько птиц, опустивших тонкие вялые крылья к земле. Все они спали. Правда, спали с открытыми глазами, мерцающими при свете странной «луны», горящей на крыше какого-то стеклянного скворечника, высоко стоявшего на крепких металлических  ногах.
В будке, темневшей возле ворот, дремал сторожевой, лохматый пёс. Неожиданно  всполошившись, кобель  заметался на звенящей цепи, стал гарцевать на задних лапах и поднял такой отважный, грозный лай – даже эхо за рекой взахлёб залаяло.
И вдруг отважный пёс заткнулся – когда ветер от забора потянул. А вслед за этим в небо взвился тонкий противный вой с потаёнными нотами собачьего страха, заставляющего подобострастно вилять хвостом.
И после этого «луна», неестественно ярко светившая над огромным гнездом, неожиданно стала вращаться наверху стеклянного скворечника.
«Луна» столбом бросала мощные лучи по сторонам – высвечивала крылья и хвосты заснувших птиц, глазастые головы. От яркого света чёрные тени стали беспорядочно шарахаться, то вырастая до размеров горы, то уменьшаясь, будто бы впитываясь в землю.
 В стеклянном скворечнике дверца открылась.
-Чо там такое? - закричали с верхотуры.
-Хрен его знает! – ответили снизу.
-Кабысдох как сдурел!
-Видно, чует кого-то.
-Есть патроны?
-Три штуки.
-Ну, пошли, чего стоишь?
-Ты кобеля спусти на всякий случай.
Зазвенела цепь, слетая наземь.
Здоровый чёрный пёс, поднимая верхнюю губу, остервенело оскалил зубы, вздыбил шерстяной загривок и  пошёл галопом, нацеливаясь куда-то в дальний угол, куда не доставала яркая «луна», сидящая на чердаке скворечника. Из лужёной глотки Кабысдоха рывками вырывался разъяренный, распаренный рык.
 И вдруг свирепый пёс затих и сбавил бег. А затем с неожиданной силой уперся передними лапами  в землю – так упёрся на полном скаку, что едва не кувыркнулся через голову. Сзади закричали на него, приказывая бежать вперёд. Однако перетрусивший кобель не торопился выполнять команду. Заскулив, он виновато оглянулся. Поджимая хвост и уши, собираясь драпануть назад, Кабысдох в какую-то долю секунды вдруг понял, что поздно…
Темнота запахла чем-то страшным, грозным, и в следующий миг тяжёлая мощная лапа когтями рванула под горлом – и пёс отлетел к вертолёту, кипящей кровью брызгая на колесо, на штангу, на блестящий пузырь лобового стекла.
Разгорячённый Топтыга Михалыч зарезал кобеля с такой молниеносной быстротой, что даже не успел почуять кровь; он может, и почуял бы, но в это время выстрел громыхнул – пуля жарко жахнула над ухом, и от заплота щепки полетели, втыкаясь в полынь и крапиву.
 Басовито бранясь, Топтыга Михалыч побежал к забору и запыхтел, перетаптываясь – чёрная дыра, в которую он недавно пролез, куда-то пропала.
Недолго думая, он в новом месте стал проламывать дыру. Затрещали доски, гвозди запищали, как синицы. Зашатались полутораметровые столбы, от которых снизу воняло варом.
Налегая всем телом, Топтыга Михалыч разъярённо рявкнул, и на землю с треском обрушилось звено высокой, новой ограды. И снова  над головою взвизгнула пуля – искры сыпанули из камней в кустах.
Он припустил – широким, сильным махом, выбрасывая комья земли и травы из-под себя.
-Кто там? Что? - кричали сзади.
-А чёрт его знает! Как будто медведь! 
Слабый свет фонарика метнулся по следам, оставленным около забора.
И опять голоса раздавались:
-Смотри! Бинокль!
-Во! Я не понял. Он что, с биноклем ходит по тайге?
-Значит, не медведь.
-А кто же?
-Оборотень.
-Тьфу на тебя! Гляди, как этот чёрт разворотил ограду!
-Только что поставили, и на тебе!
-И чего он сюда запёрся?
-Не говори. Ладно бы тут пасека была, а то ведь мёдом даже не пахнет. Только керосином, да машинным маслом.
Продолжая переговариваться, мужики подошли к зарезанному псу, неподвижно, стеклянно смотревшему на свет фонарика. Помолчали, сплюнули под ноги.
-Ты гляди, как он его – как щенка слепого…
-Попадись такому в лапы!
-Не дай бог!
Выстрелы, которые внезапно прожгли над головою тёмный воздух, заставили Топтыгу Михалыча сдрейфить – он  вспомнить облаву и всё, что с ней связано; убитая жена; украденные ребятишки; ноги, жутко переломанные на камнях. Весь этот ужас как будто кипятком облил его, не давая сосредоточиться. Без ума, без памяти он пробежал вдоль берега, забурился в чёрные кусты, отрясая ягоды, ломая ветки. Потом, уже под защитой высоких сосен, Топтыга Михалыч остановился. Прислонившись к дереву, он стал   отдыхиваться, напряжённо глядя в темноту, из которой белым бельмом смотрела странная далёкая луна, сидящая на крыше стеклянного скворечника.
Отдышавшись, он понюхал правую лапу. Затем лизнул её и глухо зарычал, ощущая тёплый привкус крови – это было что-то новое, необычайно волнующее. Всю свою сознательную жизнь питавшийся кореньями, орехами да ягодой, – он спервоначала даже толком не понял, что к чему. А когда лизнул второй и третий раз…
-О! - зарычал он, прикрывая глаза и ощущая, как в нём что-то сладко затеплилось, что-то мелькнуло искрой  в дремучих потёмках души.
Вкус крови пробудил в нём нечто странное, что он не мог  себе объяснить. Шерсть на загривке сама собою вдруг зашевелилась, а в груди под сердцем на мгновенье стало горячо.
«Ага! - злорадно ухмыляясь, подумал он. - Вот так-то!»
Топтыга Михалыч решил заночевать неподалёку от огромного гнезда – нужно было снова туда наведаться, найти, разнюхать птицу именно ту, какая прилетала к нему домой, жену убила и уворовала ребятишек. Но эта мысль – очень важная, главная мысль – почему-то стушевалась в голове, как будто в ней возникло что-то гораздо важнее, главнее.
Шагая куда-то впотьмах, Топтыга Михалыч увидел мерцающую россыпь огоньков сонного прибрежного селения – это было похоже на пчелиные соты, налитые золотом спелого мёда. Он подошёл поближе, стараясь двигаться так, чтоб ветер веял на него – так безопасней. Постоял возле тёмного прясла. Принюхался. Мёдом здесь не пахло, нет. Тонко пахло свежим ароматом сена. Доносило духом распаренных берёз – банька стояла на краю огорода. Пахло навозными кучами возле сараев, и  чем-то ещё – незнакомым и волнующим.
Он пошевелил ноздрями, фыркнул.
«Что за напасть такая?! Чем так пахнет?»
Отвернувшись, Топтыга Михалыч двинулся, было, в сторону леса, тёмным гребнем стоявшего на фоне звёздного неба. Но вдруг остановился. Причём остановился так неожиданно, так резко – точно в стену упёрся.
Не понимая, что с ним происходит, он потоптался на месте – невзначай завалил свежую нору суслика, подвернувшуюся под лапы. Суслик под землёю зашуршал, попискивая, и неожиданно выскочил неподалёку – запасным чёрным ходом.
 Топтыга Михалыч молниеносно метнулся во тьму – хотел прихлопнуть суслика, но промахнулся. Мелкий зверёк как будто сквозь землю провалился – прямо перед носом. Лапа глухо бухнула на сухой земле – пыль заклубилась.
«Да ладно, что там суслик – на один зубок!»  - Он чихнул от пыли и, осклабившись, вытер лапу о траву, растущую около порушенной норы.
 В душе у него – или в брюхе? – начинало нестерпимо гореть, точно уголь от костра попал за пазуху. Необычайно волнуясь, Топтыга Михалыч могучими прыжками двинулся вперёд, и вскоре оказался возле  тёмной, самой крайней постройки.
Это был сарай, при том сарай худой и покосившийся – в продолговатые щели тонко струился тёплый, нежный запах плоти, прогорклый дух навоза, дух курятника, куда время от времени, кажется, делал набеги здешний хорёк.
«А мне-то что здесь надо? - растерянно подумал Топтыга Михалыч. - Что я, хорёк, по курятникам шастать?»
И вдруг он понял, что нужно делать; он как будто услышал подсказку – далёкий, дремучий голос, идущий из темноты, похожей на темноту первобытной пещеры.
Пошевелив покатыми плечами, он легко разворотив дряхлую стенку сарая, всё больше сатанея, зверея от жуткого желания, проснувшегося в нём.
Ополоумев от ужаса, тощая какая-то бурёнка замычала и с неожиданной силою взбунтовалась, как хорошо откормленный бугай.  Остро заточенные рога бешено пырнули Топтыгу Михалыча в правое плечо, потом под грудь. Но удары эти прошли вслепую и вскользь – только разозлили его и раззадорили.
 Он без труда зарезал ревущую корову – и в тот же миг умылся горячей кровью, ручьями хлестанувшей в морду. Облизнувшись, он оглянулся, и увидел во мгле перепуганные глаза телёнка, трясущегося в углу. И телёнок рухнул, журчащей кровью щедро поливая прелую солому под ногами.
Дурея от кошмарного восторга и от горячих клокочущих струй, Топтыга Михалыч пьяно зашатался и хохотнул. Рассудок в нём как будто помутился, толкая на бессмысленные поступки. Продолжая хохотать громоподобным басом, он передавил штук десять кур, заполошно порхающих по тёмноте, по тесноте сарая. Остановился, тупо соображая, что бы ещё такое сотворить? 
Отдуваясь от перьев, прилипающих к носу, он повалился навзничь на окровавленную, липкую солому и, раскинув лапы, снова хохотнул, глядя в дыру на крыше – там сияли яркие глаза Большой Медведицы. Глаза расплывались, кружились, не в силах остановиться, и скоро их стало так много – не сосчитать…
Краем замутнённого сознания понимал, что он совершил нечто из ряда вон выходящее, он понимал и то, что надо торопиться, только ничего не мог с собой поделать. Продолжая дураковато рычать и похохатывать, Топтыга Михалыч встал на четвереньки и вдоволь нажрался горячего мяса, ещё живого, жаркого, время от времени судорожно бьющегося между зубами и даже в брюхе. До тошноты, от отвала нажравшись, он всё-таки не мог остановиться, как будто бы страшный, прожорливый зверь, так долго спавший в нём, пробудился в те минуты и потребовал – где-то за пределами рассудка! – потребовал море крови и горы мяса.
И опять и опять вонзая железные когти и зубы в кровавую коровью тушу, он разъярённо рвал мокрые куски, шматки парного мяса – сухими ветками трещали кости и   сухожилия, дождевыми пузырями лопалась тонкая заболонь.  Мясо в глотку не лезло уже – поперёк вставало и обратно двигалось. А он всё жрал и жрал, очумело округляя глаза, утробно ухая наполненным нутром, сдавленно перхал и икал, чуть не рыгая.
  А в это время за сараем взлаяли собаки и загремели голоса в темноте.
-Окружай!
-Вот пакостник! 
-У кого жаканы? Дуй вперёд!
Свет керосиновой лампы закачался в прорехах сарая, а потом жёлтым квадратом обозначилась распахнутая дверь.
-Куда ты?! – рявкнул голос. – Какая тут рогатина? Ты что? Жаканом надо бить! Уйди, а то задавит!
На несколько мгновений растерявшись от шума и гама, Топтыга Михалыч не мог найти ту «дверь», которую он в стенке проломил. То ли спьяну, то ли сдуру он заблудился  впотьмах, там и тут наступая на тёплое мясо, как на мокрую глину, по которой было скользко двигаться. А потом он двинулся напропалую. Грузно пошатываясь, рыча, Топтыга Михалыч развалил другую стенку ветхого сарая, возле которого стояли двуногие твари – белые майки, белые подштанники пятнами кружились в темноте.
Увидев громадного зверя, двуногие твари побросали ружья, мерцавшее в руках, и наперегонки рванули в сторону дома, где была открыта дверь, и свет горел в сенях.
Фыркая и отдуваясь от куриного пуха, прилипшего к носу, Топтыга Михалыч так и не понял, что смертушка рядом была, но сбежала, побросав оружие.
Покидая место преступления, он оказался на просторном огороде. Оглянувшись, постоял, почёсывая брюхо, громогласно рявкнул для острастки, и побрел куда-то в темноту, сокрушая лапами берёзовые прясла, преградившие путь.
Серым колобком за ним пустилась шавка – самая смелая, отчаянно горящая зеленоватыми глазами. И  тут же она отлетела, с переломанным хребтом скуля и извиваясь в лопухах.
Собаки, бегущие следом за шавкой,  струхнули, прижавши хвосты, – издалека продолжали облаивать.
-Стреляй! Чего ты чешешься!
-Ружье заело, мать его…
-Ну, тоже мне охотник!
За спиной раздался рукотворный гром.
Жакан – свинцовый шмель – пропел под ухом и зарылся в гущу разнотравья. А вслед за этим наглого разбойника стали мелкой дробью посыпать – из каких-то древних дробовиков. Воздух вокруг да около него защелкал и защебетал весёлыми проворными пичугами, которые всё мимо да мимо пролетали. Однако, несколько дробин попали всё же – пощекотали шкуру, словно блохи.
Он почесался, тяжело ступая к берегу и ощущая влажный, туманный дух воды, просторным полотном стекающей за пороги и перекаты.
Река в том месте, куда он вышел, оказалась довольно  широкая, а он отяжелел от мяса  – каменною глыбой мог пойти на дно. И поэтому он призадумался, раскорячившись в воде по колено, и рассеяно глядя в сторону мглистого берега – не бегут ли за ним.  Но кругом было тихо, только утка с селезнем где-то в камышах неподалёку всполошились, уплывая подальше.
Вернувшись на берег, Топтыга Михалыч остановился возле деревянной лодки, по бокам оббитой цинковым листом, серебряно мерцающим при свете звёзд. Лодка была на цепи. Он легко порвал стальные звенья – бросил в реку. Нужны были вёсла. (Он уже видел, как двуногие создания  на этих лодках плавали). Но ничего похожего на вёсла Топтыга Михалыч ни в лодке, ни рядом не обнаружил.
«Ну, ничего, я руками…» - подумал он, садясь на лавку, пахнущую рыбой.
Перебравшись через реку, он оглянулся и, хохотнув, погрозил кому-то мохнатым кулаком. Постоял, покачиваясь, потом ногой небрежно оттолкнул дощаник – самосплавом отправил вниз по течению.
Тяжело пыхтя, урча от сытости, он  перебрёл через мелководную протоку – под ногами водоросли верёвками путались, мелкая рыбёшка серебрецом выскакивала вдруг.
Он дальше хотел отойти, но было лень.
Зевая и что-то блаженно рыча, Топтыга Михалыч  завалился в прибрежные заросли борщевиков – захрустели под боком. Потревоженная бабочка закружилась перед глазами. Цветочная пыльца прямо на нос  натрусилась; он поморщился, едва не чихнув. Хорошо было на сердце – беззаботно, пьяно. В голове гудело пчелиным гудом. В животе урчало и мычало – от съеденной коровы.
Осклабившись, Топтыга Михалыч громко икнул и что-то бессвязно пробормотал, пытаясь в небе отыскать глаза Большой Медведицы.
-Не вижу, - прошептал он. - Где-то нету.
Темнота над головой вздохнула ветром, и он услышал грустный, горний голос:
-Притомился? – тихо спросила Звёздная  Медведица, как, бывало, спрашивала жёнушка в тот час, когда он приходил из тайги и, устало пошатываясь, бревном валился поперёк постели.
-Мать! - Он ухмыльнулся. - Какой я был дурной!
-Почему? Ты умный! – сказала жёнушка; она всегда старалась похвалить его, приободрить.
-Смотри! – забормотал он, обессилевшей лапой едва-едва срывая лакомство, торчащее под боком. - Вот эти вот борщевики, малина по ручьям, коренья и другая всякая бодяга… Всё это вчера ещё казалось мне самой великой  сладостью.
-А что? Разве не так? - удивилась Большая Медведица.
-Нет, мать! Я поумнел!
-А что случилось?
Закрывая глаза, он лапы лодочкой сложил и потихоньку засунул под голову.
-Кровь, - пробормотал, засыпая, - вот что самое вкусное.
Наклоняясь, Большая Медведица загоревала над ним:
-Ох ты, горюшко моё! Что ж теперь будет?
Облизнувшись, Топтыга Михалыч еле слышно спросил:
-А чо такое? Чо ты причитаешь?
И снова тишина вздохнула свежим ветром – деревья и травы зашелестели кругом.
-Ты ведь был муравьятник…
-Ну, был. Ну и что?
-А  теперь ты – стервятник! – с горечью сказала Звёздная  Медведица и уронила тёплую слезу.
«Дождь!» - подумал он, с блаженною улыбкой засыпая.
Ночь была короткая – в конце июня ночи коротки.
Потом заря вставала над горами.
И он впервые видел, что заря – это кусок кровоточащего  мяса, подернутого малиновым парным дымком.
                *       *       *

    Цветущие верхушки иван-чая, объеденные лосем, теперь наводили его на мысль о том, что где-то рядом бродят горы мяса. Правда – рогатые горы, способные за себя постоять. Но его это нисколько не смущало – он знал свою силу и мощу, это во-первых, а во-вторых за большими самцами и самками всегда телепаются слабые сосунки, которых очень просто догнать, прижать к скале. Теперь он всё чаще смотрел на косулю – совершенно другими глазами. Раньше Топтыга Михалыч любовался грацией этого животного, способного «летать по воздуху» – такое ощущение у него создавалось, когда он видел косулю, перелетающую через ручей, через поваленное дерево или обломок скалы. А теперь он думал – мрачно, даже зло – думал о том, что эту чертовку не поймать, даже если очень близко подойти. Теперь он даже зайца, попавшего в охотничьи силки, воспринимал по-другому. Заяц, попавшийся в петлю, плачет как ребёнок – натуральный ребёнок, без родителей оказавшийся один в тёмном лесу. Раньше Топтыга Михалыч нередко сворачивал со свой дороги – приходил на помощь косоглазому, вынимал его из петли и лёгким шлепком по заднице отправлял на волю. Теперь же, издалека заслышав детский плач в петлю попавшегося зайца, Топтыга Михалыч совсем с другим намереньем сворачивал со своей намеченной дороги. Он шёл навстречу плачущему зайцу и улыбался плотоядною улыбкой. И о какой-то жалости в сердце Топтыги Михалыча – даже речи быть не могло. «А тот, кто поставил петлю, у него имеется хоть капля жалости?» - мрачно думал он, уже легко ломал заячий хребёт, с которого лебяжьим пухом слетала шерсть.
 
                Глава 18          
 
     И вскоре за ним закрепилась худая слава зверя-стервятника и даже слава зверя-людоеда, хотя никого из людей он и когтем не тронул пока. Но это – пока. Час пробьёт, и он тронет, не дрогнет, если представится возможность. А как иначе? Надо. Надо поквитаться. Он клятву дал, а клятва нерушима. А то ведь покоя не будет. Как ему смотреть в глаза Большой Медведицы? Стыдно смотреть. Разве он не мужик? (Царь-мужик, говорили когда-то, хвалили). И разве это не дело чести – отомстить за женскую поруганную честь?! А ребятишки, сиротами пущенные по белому свету? Это как пережить? Кто-то смог бы, наверное – покорно проглотил бы горькую пилюлю, переморщился. А у него это вряд ли получится. 
Сладко пьющих и жирно жрущих тварей двуногих простить Топтыга Михалыч не мог, да и не хотел, чего уж тут лукавить – не тот характер, выучка не та. Тем более, что он теперь отлично знал, где надо искать, кого искать. Он время даром не тратил, потому что чуял – мало времени.
…Все эти ночи и дни Топтыга Михалыч терпеливо следил за жизнью большого гнезда, откуда на рассвете с треском поднимались тяжёлые, сильно смердящие птицы – разлетались куда-то над горами и долами, чтобы на закате вернуться под охрану за оградой.
Наблюдал он теперь издалека и всё время был на поводке у ветра – как только ветер менял направление, так и ему приходилось менять своё лежбище, опасаясь чутких сторожевых собак.
«Жалко, - горевал он, - бинокль потерял. Как хорошо было с ним – всё гнездо смотрел как на ладошке. А теперь не знаю, как тут быть? Там собаки. Новые какие-то. Большие. Двуногая тварь их зовёт волкодавами. Это как понимать? Волки давят подобных собак? А я не смогу,  что ль? Да ну, чо смеяться. Одной левой могу придавить. Только там у них эти – ну, как их зовут? Ружья, да? Вот с этими кусачими собаками я пока ещё не знаю, как справляться. С ними ухо держи востро, иначе запросто попортят шкуру».
На поводке у ветра ему отныне жить приходилось гораздо чаще, нежели в своей вчерашней жизни – нужно было охотиться, подбираясь к животным с наветренной стороны.
Вполне миролюбивый муравьятник, он день за днём и ночь за ночью перерождался в дикого, воинственного стервятника,  страдающего чувством страшного голода, если подолгу не было во рту животрепещущего, кровоточащего  мяса.
Перерождаясь, теперь он даже представить не мог, как это он раньше-то жил, не подох на подножном корму. Глядя на малиновые кущи, растущие возле реки, или останавливаясь возле муравьиной горки, он пожимал косматыми плечами и усмехался.
«Ну, чо смеяться! – мрачно рассуждал он. - Чо такое муравьи? Трава? Коренья? Ягодки?  Эта пища для птичек, для фифочек, нарядившихся в пух и прах! А мужику – дай мясо. Мужик – он зверь…»
Однако же, ему в те дни и ночи страшно хотелось не просто крови и не просто мяса – этого добра оказалось рядом предостаточно. 
Топтыга Михалыч охотился целенаправленно – за кровью и за мясом той двуногой твари, которая так легко и весело сделала его самым несчастным в горах и в тайге, самым сирым и в то же время – несокрушимо грозным разбойником с большой дороги.
Пораскинув мозгами, он понял, что надо бы сторожевую вышку обезвредить – иначе трудно будет подобраться к животрепещущей жертве своей.
 

                Глава 19

     Вертолетная площадка построена была на месте бывшей свалки – со всех близ лежащий окрестностей годами сводили сюда горы всякой дребедени, старательно утюжили бульдозерами, засыпали, поджигали. Кошмарный чад стоял – не продохнёшь. Народ в ближайших деревнях и сёлах до того задыхался – хоть противогазы покупай. И писали уже, «куда следовает», и с топорами и вилами встречали мусоровозы, чтобы не дать им проходу – нет, ни черт не помогало, хоть собирай манатки и уезжай куда подальше, где можно было полной грудью дышать.
И вдруг нашёлся добрый человек, способный в одночасье решить эту проблему. Это был некто Брильянтов, мало кому известный в те поры. Он собрал сельский сход – тьма народу набилась в серый старенький клуб.
-Задыхаетесь? – спросил он, выйдя на сцену.
-Спасу нету, батюшка! Хоть в погребе живи!
Брильянтов попросил сельчан подписать какую-то бумагу – против безобразия, творящегося на свалке. Подписал и уехал, сказав, что скоро ни духу, ни нюху не будет от свалки. Сельчане, надо сказать, не шибко поверили этому новому русскому барину – много их тут приезжало, митинговало. Однако этот барин был хозяин слова. Через неделю на свалку пригнали добротную заморскую технику, произвели необходимые замеры, сделали зачистку и заколотили могучие сваи вдоль берега, поставили железобетонные быки – против  ледохода, каждую весну грызущего берег в этом районе. Площадку – метров тридцать на сорок утрамбовали, укатали, предварительно заваливши гранитными каменьями, потом все это хозяйство залили специальным каким-то составом. Площадку уплотнили железными, частыми рёбрами, сверху ещё раз залили, разровняли, высушили, и получилось в итоге такое чудесное поле, что если даже яичко куриное под ветром прокатится тут – даже  не треснет, не говорят уже о том, чтобы разбилось.
Вот так на бывшей свалке, на бросовом месте, можно сказать, возникла вертолётная площадка, находящаяся под крылом скромненькой частной конторы «Брильянтыч и Ко».

                *       *        *

    Сторожевая вышка, торчавшая над площадкой, похода была на стеклянный скворечник – на пятиметровой высоте. Охранники дежурили – сутки через двое. Скучали, конечно. Чего там веселого – часами торчать за стеклом, глазеть на вертолётную площадку. Кто на них позарится, на вертолёты эти? Народ сегодня грамотный, читать умеет: и там и тут кругом площадки издалека видны багровые щиты, на которых русским и даже иностранным языком написано, что всё это –  частная территория, что охраняется служебными собаками, и что могут здесь стрелять на поражение. Так что никто не рыпался. Ну, забрёл какой-то неграмотный медведь, сдуру повалил забор. Так ведь это же случайность, недоразумение. А так-то – если по уму – кто сюда сунется?  Разве что вороны, пролетая, начнут «бомбить» площадку? Или сороки присядут на вяло-поникшие вертолётные лопасти, поболтают о последних новостях в провинциальном городке, в окрестных  сёлах и деревнях. В общем, тоска, а не служба.
И вот один охранник – Иван Чурбанов, попросту Чурбан – от не фиг делать нашёл себе нехитрую забаву: изучал окрестность при помощи бинокля, который «медведь обронил».
И однажды в предзакатный час, когда последний вертолёт угомонился на площадке, с вышки раздался голос: 
-Брильянтыч!
-Ну? – ответил снизу солидный бас.
-Идите-ка сюда.
Широко расставив ноги в крепких туристических ботинках, Брильянтыч голову задрал.
-А чо я там забыл, в твоём скворечнике?
-Скорей! - поторопил охранник. - Дело есть.
Башмаки загремели по железным ступеням.
Стеклянный скворечник легонько затрясся, играя солнечным бликом.
-Ну, чего? - поднявшись, спросил Брильянтыч.
Охранник протянул ему бинокль.
-Возьмите.  Посмотрите.
-А что? Зачем?
-А вон там, правей… Поляна среди сосен. 
-Так? - Брильянтыч покрутил колёсико, наводящее резкость. - И что там? Кто?
-Медведь. Здоровый. Чёрный.
Брильянтыч не поверил. Снисходительно фыркнул.
-Чёрный медведь – гималайский – только в Уссурийском крае водится. А здесь – одни бурые бродят. Откуда здесь чёрный? От плесени?
-Подкрасился, - пошутил охранник. - Или в грязи извалялся. Но дело не в этом, Брильянтыч. Сдаётся мне, что он охотится за вами.
Раздался добродушный хохоток, выдающий характер человека вальяжного, уверенного в себе. Снисходительно похлопав охранника по плечу, Брильянтыч посоветовал:
-Закусывать надо, Чурбан. А то уволю к чёртовой матери.
-Я на службе ни-ни…- залепетал охранник. - Ну что вы, что вы…
-А то, что спутал, Ваня!  Это я охочусь на медведя. Вернее, охотился. Теперь вот некогда, сам знаешь. Закрутился.
-Ну, вы как знаете, а только этот зверь – он за вами давненько следит.
На вышке воцарилась тишина.
Сорока затрещала в той стороне, куда рукой показывал охранник.
-Медведь? За мной следит? - Брильянтыч хмыкнул. - Бред какой-то. С чего ты взял?
-А я за чёрным лешаком давно уже присматриваю. По долгу службы, так сказать.
-Ну, и  что ты высмотрел?
-Народу сюда приезжает немало, - стал рассказывать  Чурбан.- Но этот чёрный лешак  лежит себе в сосновых крепях за ручьём, вроде как дрыхнет. А  как только сюда заявляетесь вы, господин Хороший, так он сразу проявляет беспокойство.
Поправляя ворот на ветровке защитного цвета, господин Хороший скривил недовольную мину.
-Ерунда. Показалось тебе.
-Нет, я крестился, - серьёзно ответил охранник. - Что-то здесь не то.
Брильянтыч задумался, насторожённо глядя на тёмные деревья за высоким забором с колючей проволокой, в два ряда пропущенной  поверху.
-Ну, и как это он, интересно, проявляет своё беспокойство?
Чурбан потыкал пальцем в сторону ограды.
-Три дня назад вы, господин Хороший, поехали отсюда на своей машине, да и застряли вон там вон, у сосняка. 
-Было дело. Дождь прошел. Ну, и что дальше?
-Этот чёрный лешак из-за деревьев выбрался и потихонечку стал к вашей машине подходить. И если б вы тогда не газанули, как следует, если бы не выехали – неизвестно, чем бы дело кончилось.- Охранник брови сдвинул на переносице. - Такой здоровый чёрт, я извиняюсь, запросто машину может опрокинуть и помять как консервную банку.
Покуда охранник рассказывал, высунувши руку в раскрытое окно, ветер сигарету искурил – почти до фильтра. Чурбан в недоумении посмотрел на окурок, бросил в банку  и полез за новой сигаретой.
Начиная волноваться, господин Хороший переставал  выговаривать букву «х» и «в».
-Не буду фастаться, - небрежно сказал он, - только мне плевать на этих чёрных лешаков.
Затянувшись дымом новой сигареты, Чурбан проговорил  уже как-то вяло, почти безразлично:
- Я предупредил, а там как знаете…
-Ладно, Ваня, спасибо.- Брильянтыч похлопал охранника по плечу. - Наплёл таких лаптей, век не износить.
-Ну, не хотите, так не носите. – Чурбан улыбнулся. -Босиком можно бегать.
Собираясь уходить, Брильянтыч  протянул охраннику  бинокль, и тут же вдруг обратно попросил, стал разглядывать бинокль.
- А чья это штука? Твоя?
«Это чёрный лешак обронил», - чуть было не брякнул охранник, но понял, что лучше язык прикусить, а то ещё уволят как слабоумного.
-Дедовская штука, - ответил он, шутя. -  Ещё со времён Колчака.
Бинокль тот был сильно поцарапан, обшарпан, и всё-таки что-то знакомое в нём проступало, странно волнуя  Брильянтыча.
Уже спустившись наземь, он постоял возле железной лестницы, неподалёку от которой валялась шестерня дифференциала с двумя или тремя поломанными зубьями. 
«Дорогая шестерня, - мимоходом подумал он, - её совсем недавно получили откуда-то… из Воронежа, что ли? И почему она уже угроблена? Разобраться надо, чёрт возьми!»
Собираясь что-то сказать охранку, Брильянтыч посмотрел наверх и, почесав загривок, медленно пошёл к своей машине.
«Шестерня, - подумал он. – Дифференциал… Какой тут к чёрту дифференциал, если моя дочка с моим тестем точно такой же бинокль потеряли в тайге. Да не потеряли, вот в чём штука! Говорили, как будто мишка отобрал. И вот что характерно – чёрный, говорят, он был. А я им не поверил. Испугались, думаю, вот и почернело всё перед глазами…»

                *       *       *            

     Обескураженный смутными какими-то догадками и предположениями, он приехал в небольшой провинциальный городок, где располагался шикарный офис туристической компании.
Рабочий день закончился – люди разошлись, только бухгалтерша пока ещё сидела у себя, ворочала заморскими деньгами, недавно поступившими на счёт. Нужно было как-то скрываться от налогов, чтоб государство российское с голым задом тебя не оставило, поэтому Брильянтыч приказал бухгалтерше – хоть мозги, мол, наизнанку  выверни, а деньги эти «выведи в тенёк, положи на пенёк».
 -Ну, как? – с наигранным весельем спросил директор, на минуту посетив бухгалтершу. - Дебит с кредитом сходится?
Поглядев поверх очков, женщина тихо, бесстрастно ответила:
-Куда он денется.
-Вот и прекрасно. Давай, закругляйся, Ильинична. Ступай домой. А я тут немного посижу… 
«Сидеть не тут придётся, - уходя, угрюмо подумала бухгалтерша. - И не то, чтобы немного, а много так, что жизни может не хватить!»
-Что ты сказала? – вдруг спросил директор, стоя на пороге.
-А? – Жирный загривок бухгалтерши дрогнул. - Я ничего…
-Ну, значит, показалось. Ну, иди.
Под столом у бухгалтерши, когда она встала, тихо звякнули две никелированные оси рычага подвески.
-Господи! Когда тут наведут порядок? – занервничал директор. - Что на складе места нет? Это вот что там в угле? Электродвигатель, мать его так. Бесколлекторный. Ему тут место, да?
-На складе, говорят, под завязку.
-Ну, идите, идите. - Он устало усмехнулся. – Ильинична, а может, вам поставить катапульту? Вместо кресла.
-Зачем?
-Ну, как зачем? Нажал на кнопку – раз! – и улетели с работы.
Бухгалтерша скупо улыбнулась.
-Оно не плохо бы.
Директор вздохнул.
-Нет, Ильинична, плохо.
-А что такое?
-На катапультах очень большие перегрузки. У мужиков, у лётчиков позвонки ломаются.
-Ой, не дай бог… - Бухгалтера перекрестилась, по-черепашьи спуская по лестнице.-  Я уж как-нибудь так, извините…
Оставшись один у себя  в кабинете, господин Хороший покрутил-повертел перед глазами макет радиоуправляемого самолёта-тренера. Хлопнул стопарь коньяка, Брильянтыч с удивлением заметил, что зелёный самолёт краснеет прямо на глазах. Оглянувшись, он посмотрел на окошко и понял, в чём дело.
Заря за окном разгоралась. Горы густо краснели, река, и  все вершины вдруг облило киноварью.
И горячая эта картина – во весь горизонт – показалась ему зловещим каким-то знаком, небесным предзнаменованием чего-то недоброго, кровопролитного. А ещё показалось ему, что это будет связано с медведем. Может быть, даже с тем самым, который…
«Да ну! Что за бред?» - Он подошёл и резко сдернул со стены одну из первоклассных фотографией, которой он даже втайне гордился (он там с медведем, с живым настоящим медведем в обнимку).
-Ну! - сказал он, поливая коньяком медвежью морду. - Пей со мною паршивая сука! Пей! Не хочешь, так я тебя, курву, заставлю!
Он разбил стекло на фотографии и насильно засунул горлышку бутылки в медвежью пасть. Коньяк пролился на пол, на штиблеты…
В сейфе была ещё одна бутылка.
Отшвырнув «разбитого медведя» на пол, Брильянтыч снова пригубил, уже не ощущая никакого удовольствия от выпивки.
-Ерунда! – сказал он, покосившись на пол. - Мой дед завалил почти сотню медведей. А говорят, что можно только тридцать девять, потому что, мол, сороковой – медведь роковой. Так  что говорильня эта, всё эти знаки и знаменья  – по боку. Главное, деньги в тенёк увести. Я тут долго не буду горбатиться. Куплю себе землю где-нибудь на севере Шотландии, там с покупкой проблемы не будет. Кроме того, дешевле по сравнению с Англией»


                Глава 20               

     Ещё совсем недавно тихий, бледненький с виду товарищ Брильянов был скромным советским охотником-любителем, терпеливо топтавшимся в очередях за лицензией на какого-нибудь несчастного дупеля, бекаса или простого кулика, хвалившего своё болото. Ещё недавно по улицам областного советского городка он ходил в  прожжённом старом дождевике, грохотал растоптанными кирзачами, которые  каши просили, сверкая зубастым гвоздём. И походку его нельзя было назвать походкой победителя – как это было теперь, когда Брильянов оперился, встал на крыло и взлетел так высоко, что превратился в Брильянтыча и в господина Хорошего.   
При советской власти, будучи простым охотником, да плюс к тому же будучи хорошо знакомым со многими тогдашними геологами, охотоведами и рыбаками, Брильянов исходил, излетал почти что всю окрестную тайгу и заглянул даже в те её «святые» уголки, которые не знали звука бензопил и злобного сверканья топоров.
И всё это ему пригодилось, как нельзя кстати, когда он решил заняться туристическим бизнесом.
В дикой, дремучей тайге, в горах, подпирающих поднебесье, испокон веков были такие глухие урочища, где серебрень водопадов ошеломляла своими звонами. Чистота озёр и первобытных рек была настолько велика – и физики, и лирики шалели от восхищения. Снега и льды на перевалах, на вершинах – можно было в серебро переплавлять. А восходы с закатами – это ж несметное золото, ежли с умом подойти. Такую красотищу только слепой не сможет оценить: заколдует-зачарует хоть старого, хоть нового русского. А  заграничный толстосум тем более оценит –  задрав штаны, рванёт  сюда, доллары свои притащит в клювике – не пожалеет. Будет ему глухариная зорька, охота на улара и охота на гуся. Будет ему и горностай, и соболь, и росомаха. Пускай шмаляет белку в глаз, пускай берёт марала на реву – сам ревёт и скачет от восторга. Пускай идёт на бурого  медведя,  только штаны запасные пускай прихватит. Можно потешить себя охотой на горных козлов и баранов. Можно устроить охоту на лося. Охота на волка – жутко красивое зрелище, особенно если применить охоту  с вертолёта. Нет проблем. Лишь бы деньги платил заграничный турист, буржуин проклятый.
Вот так он думал, господин Хороший, и примерно так же он говорил своим соратникам, коллегам
С той поры, когда он развернулся, прошло, наверно, года три – и вот уже скромного охотника-любителя трудно узнать. Глаза его наполнились бриллиантовым блеском. Шаркающая походка человека, в чём-то как будто всё время виновного, – превратилась в широкую походку победителя, сверкающего модными туфлями.
Брильянтыч трёхэтажный терем отгрохал себе на окраине города – в сосновом  прибрежном бору. Комнаты были увешаны разными шкурами – точно обоями. Там тебе и леопард, и снежный барс, и уссурийский тигр на стенке распластались. И волчара на полу оскалился залакированной пастью, и медведь лежал в ногах, и росомаха, и чёрт с рогами – кого там только не было.
В новом доме Брильянтыча появились новые друзья, среди которых было много и таких, кто бойко балаболил на английском, французском, немецком, испанском.
Вращая огромный глобус, стоящий на подоконнике, Брильянтыч порой с некоторым недоумением говорил своим друзьям-переводчикам:
-Вся заграница в гостях у меня перебывала. А я только русский да матерный знаю. Фастаться нечем. Никакой, понимаешь, способности нет к языкам.
-Зато у вас талант организатора, - отвечали друзья-переводчики. - Такое дело завертеть – не каждому под силу.
-Кое-что могём, - скромно соглашался господин Хороший. - Тут я не спорю.
Так он жил, не тужил – и вдруг на тебе…
Чёрный какой-то лешак объявился на горизонте. Всё это могло быть выдумкой, фантазией охранника, который заприметил «лешака», но дело в то, что факты – вещь упрямая, против них даже на танке не попрёшь, как любил говорить шеф Брильянтыча, когда-то помогавший открывать ему  «брильянтовое» дело.

 
                Глава 21             

               
     Через несколько дней стало ясно: чёрный лешак   действительно реагирует лишь на того человека, который  ему нужен ПОЗАРЕЗ.
Господин Хороший это понял после того, как едва не столкнулся с медведем – нос к носу.
Произошло это на  площадке возле аэропорта, где была автостоянка.
В то утро Брильянтыч попросил знакомого механика заглянуть под капот – свечи зажигания проверить.
Словоохотливый стройный механик с молодым румянцем на щеках и с пятнами мазута, открыв капот, склонился над мотором, свечи стал выкручивать.
-Вот японцы! Япона мать! - нахвалил чумазый паренёк. -  Техника такая, что пальчики оближешь! А мы? Только танки да тракторы по бездорожью пускаем. Да, Брильянтыч? Вы давно эти свечи меняли?
Господин Хороший, стоявший рядом, отчего-то помалкивал – только тень шевелилась на японском моторе.
Механик что-то ещё спроси – и опять молчание. Мастерюга повернулся и обомлел – тень отбрасывал чёрный медведь, стоящий в двух шагах от иномарки.
Позеленев от страха, молоденький механик, выронив ключи, в мановение ока заскочил за крепкую железную ограду – поблизости. А там, за оградой, стоял  и трясся господин Хороший, дикими глазами наблюдая, как медведь копается в моторе.
С необыкновенной лёгкостью медведь  всю электронику выдрал, коробку воздушного фильтра помял, рычаги и трубки поломал, покорёжил. Короче говоря, эта зверюга произвела «ремонт»   на несколько десятков тысяч долларов. (Как позднее выяснилось).  Распотрошивши под капотом все вонючие внутренности, Топтыга Михалыч опрокинул машину вверх дном и что-то бормоча-рыча себе под нос, неторопливо скрылся за деревьями, растущими вдоль берега.
И потом ещё несколько раз этот  зверь – он был чёрный и хромой, весьма приметный – появлялся в поле зрения Брильянтыча. Только это было уже в тайге – там господин Хороший был вооружён до зубов и поэтому чувствовал себя хозяином положения.
-Чего тебе надобно, Чёрный Лешак? Я тебе фост обломаю! – волнуясь, пригрозил он, издалека наблюдая за громадным медведем, который в свою очередь наблюдал за ним.
Брильянтыч передёргивал затвор и злорадно усмехался, глядя, как зверь уходит из-под прицела.
Усмехаться-то Брильянтыч усмехался, брезгливо скрививши одну половину плотоядного рта – привычка такая была – да только вот в душе покой пропал. 
Предчувствие какой-то небывалой, не до конца осознанной беды томило сердце с недавних пор. Как это ни странно признавать, но признавать приходилось: за ним действительно охотился медведь – громадный чёрный, умный зверь из той породы, какая давно уже, казалось бы, исчезла на Руси. Что это? Как это всё понимать? Мало того, что люди за ним охотились;  конкуренты один раз из-за угла стреляли; рэкет на Брильянтыча наезжал два раза, покуда он не сдался на милость негодяям и наглецам – согласился дань платить, причём такую дань, что мама не горюй. А теперь вот ещё этот чёрный лешак привязался.
«Нет! Надо рвать отсюда! – думал господин Хороший, смоля табак бессонными ночами. – Надо землю покупать в Шотландии. Там уже наши олигархи развернулись так, что не успеешь оглянуться – всё хорошие куски захапают.  А что Россия? Жалко, да. Отчизна, как-никак. И всё-таки не зря сказал поэт? «Люблю отчизну я, но странною любовью!» Отечество наше родное, а точнее наше государство с замороженными глазами будет обдирать меня как липку на каждом шагу, будет миллионы с миллиардами швырять направо и налево за кордон в виде всякой там гуманитарной помощи, а на свой народ ему плевать… И я при всём при этом должен его любить? Увольте, милые.  Вы там набиваете свои карманы, государственным рэкетом, можно сказать, занимаетесь, а я на вас должен  горбатиться? Должен любить? Да идите вы в баню – свою совесть отмойте, как вы отмываете деньги народные. Для меня отчизна – моя семья. И государство моё – это тоже семья. Фастать не буду, но жену свою – люблю. Натальку, дочку – тоже. Любому глотку за них порву. Тут любовь без подмеса. И покойного деда я любил беззаветно – медвежатник был, каких, блин, поискать. Это он ведь меня приучил, пристрастил к такому хорошему делу, которое нынче и кормит и поит. И господином Хорошим я стал опять же только из-за деда моего, царство ему небесное!»

    
                Глава 22

     Хорошая фамилия досталась деду – Хорошавин Корней Никандрович, короче деда Коря. В Сибирь  он вместе с матерью приехал из Ростовской области – эвакуировали во время войны. Голодуха была несусветная. В сорок четвёртом году, когда Корней учился в первом класс, рядом с ним парнишка из Ленинграда умер от голода – прямо за партой.
Может, и Корней вот так загнулся бы, но по соседству жил один татарин – отличный охотник, мужик мировой. Он Корнея приучил к тайге. Весною парнишка грачиные гнёзда зорил – не ахти какое, а всё же пропитание. Потом Корней грибы и ягоды корзинами домой таскал. Так вот они и сводили концы с концами – бедные товарищи Хорошие – мамка да сынок.
Со второго класса Корней стал всерьёз охотой увлекаться. Косачей ловил на петли, куропаток, добывал ондатру на капканы. Всё мололи за милую душу, только  ондатру мамка есть не могла – не лезла в горло крыса водяная. Ондатру они сдавали заготовителям, которые шкурку пускали в хозяйство, а тушку сбывали в чайную, где подавали её заместо утятины; если кто не знает – будут трескать с большим аппетитом. 
Своё ружьецо у Корнея появилось где-то в классе шестом.
Однажды мать заставила разбирать огуречную грядку, а под ней – глядь, поглядь – притаился какой-то длинноствольный «огурец». Давно, видать, лежал, ещё с Гражданской. И главное, что всё было целёхонько, только приклад подгнил, но это мелочи. Парнишка приклад смастерил из берёзы, порох сам научился химичить в кабинете химии в школьном кружке. Дробь на стрельбище из глины выковыривал по крошкам. Капсюли покупал за ондатру. Но ружьё недолго парнишку радовало – милиционер забрал себе, когда  Корней пальбу затеял в  огороде, долбанул две-три вороны, чтобы цыпушек не таскали.
Так вырастал в нём азартный охотник. 
Первого медведя Хорошавин добыл в шестнадцать лет – веслом прихлопнул, когда они с другом на лодке переправлялись через Иртыш и вдруг на стремнине заприметили зверя. Убил, чтобы съесть.
Уже поздней охота для Хорошавина стала – и пропитание, и страсть, и работа.
С годами Корней Никандрович сделался таким матёрым медвежатником, что  равных ему не было не только что в округе – и по всему Советскому союзу  вряд ли сыскался бы тогда, а уж теперь тем более не сыщется  второй такой великий медвежатник, на счету у которого – девяносто четыре медведя.
                *       *       *

   Зачем Брильянтыч вспоминал всё это тихими бессонными ночами? Да он и сам не знал – зачем? Воспоминания как-то сами собой наплывали. Что-то его мучило, томило до рассвета, наждаком точило душу крепкую, как вода на перекате камень точит – какой бы крепкий ни был, а всё равно сдаётся.
Слишком он увлёкся русскими медведями – на потребу всяким иностранцам, не считая своих богатеев. Так разгулялся по тайге, что не остановишь – руки загребущие, глаза завидущие.
Деда Коря медведя добывал себе на стол, кровь на охоте от нужды проливал.
Так, например, в Туруханском районе, куда Хорошавин  приехал работать охотоведом в 60-х годах, расплодившиеся медведи до того обнаглели, что за лето задирали до тридцати коров, и не было охотников, которые могли бы с этим зверем совладать. Корней Никандрович там оказался единственным  медвежатником. За первое же лето он угрохал больше десятка медведей.
Была необходимость, вот и приходилось убивать.
А что сегодня? Какая такая нужда поднимать вертолёты, чтобы лететь чёрте куда, устраивать облавы? Никакой нужды, брат, в этом нет. Сытые охотники, упакованные с ног до головы, просто с жиру бесятся, а он им потакает – разинул рот на дармовые доллары, никак закрыть не может. А ведь пора уже сказать себе – шабаш.
Разбогател Брильянтыч, будто в сказке, забурел, занимаясь доходным бизнесом – даже в глазах у него появился брильянтовый блеск, полоумный какой-то, шальной.
      Бажена Васильевна, мать, которую он схоронил два года назад, первая заметила этот странный блеск. Мать говорила почти перед смертью:
-Не играй, сынок, с огнём, живую душу понапрасну не губи, всех денег всё равно не загребёшь, а на совести пятна останутся.
-И на солнце пятна есть, - спокойно отвечал он, скривив усмешку.
-Ты, сынок, теперь начальник, голова, - вздыхала Бажена Васильевна. -Ты в полную силу вошёл.  Вертолёты к тебе чуть не на крышу садятся, чтоб в тайгу отвезти. Только не хвались, сынок, что сильный, всегда найдётся тот, кто посильней тебя.
-Ну, это ещё надо посмотреть, кто кому фост обломает! - говорил Брильянтыч, разбирая и вновь собирая очередную какую-то смертоубийственную игрушку – с недавних пор он взялся коллекционировать оружие.
 Сынок уже давно не слушал мать, а уж когда стал начальником, тогда и вовсе «уши золотом завесил, дом брильянтом завалил», так ворчала иногда старуха-мать, которой он был обязан своим уникальным брильянтовым прозванием.
Мама его, в девичестве Хорошавина, вышла замуж за охотника Брильянова – вот так он стал со временем «Брильянтыч» и «господин Хороший» одновременно.
 

                Глава 23

      Заморский гость привёз ему обещанный подарок – дорогое, модное оружие, которое оказалось чуть дешевле «Мерседеса», но зато имело такую отличную оптику – даже кривой на оба глаза не промахнётся, шутили «простые» охотники, кто тайно, кто явно завидуя господину Хорошему. Да он и сам себе как будто бы завидовал. Протирая, лаская оружие, он говорил нечто странное:
-Да! Вот бы увидел деда Коря из чего теперь стреляет внучек! Это тебе не огурец на грядке, посаженный в Гражданскую войну!
Люди, находящиеся рядом, его не понимали, но на всякий случай улыбались, как многие теперь по долгу службы тянули рот в улыбке перед ним.
Откровенно сказать, он надеялся, очень даже надеялся решить проблему с Чёрным Лешаком при помощи заморского оружия. С этой надеждою в душе и с чувством потаённого злорадства он и отправился в тайгу – заморского гостя повёз на охоту.
И Чёрный Лешак не заставил себя долго ждать.
Он вскоре появился там, где приземлился вертолёт.
«Что и требовалось доказать! – криво усмехаясь, подумал господин Хороший, выбирая наиболее удобную позицию для стрельбы. - Сейчас ты спляшешь у меня… из-за печки с выходом!»
 И всё же пуля мимо просвистела – только щепки выдрала из дерева над косматой башкой высокорослого чёрного зверя, который снова дерзко вышел на тропу войны.
Всегда отличавшийся меткостью, Брильянтыч в недоумении посмотрел на заграничную пушку-игрушку и раздражённо передёрнул затвор, чтобы ещё разочек приложиться. Но Чёрный Лешак не дурак, не стал дожидаться – в тайгу ушёл, прихрамывая.
Заморский гость, а попросту Замор, подходя к стрелку, заговорил на ломаном русском:
-И я попасть не мог в него. Заговорённый, что ли?
-Да нет, просто резкость маленько надо поправить в глазу, - пошутил Брильянтыч.
Замор не понял шутку.
-Это как – поправить?
Господин Хороший пальцем пощёлкал по кадыку.
-Вот так! - Он засмеялся, играя брильянтами глаз.
-А! - воскликнул Замор. - Это есть русский обычай?
-Он самый.
-На посошок?
-Ну, нет! На посошок пока ещё рано!
За разговорами они вернулись к вертолёту, стоящему на поляне возле реки. Следом за ними подтянулись и другие господа-товарищи, за компанию прилетевшие поохотиться.
На поляне их поджидал походный ресторанчик:  раскладные парусиновые стулья, широкий пластмассовый стол, накрытый скатертью, на которой намалёваны были расписные русские матрёшки, балалайки. Новая железная тренога раскорячилась над пламенем костра, языком лизавшего новый котелок, слегка закопчённый с боков.
Охотники с удовольствием пропустили по рюмочке, повеселели. Байки стали травить, анекдоты на тему охоты, которая пуще неволи. Всё было как всегда, всё по сценарию подобных мероприятий. И только настроение у господина Хорошего наперекосяк пошло – не по сценарию. Правда, он старался виду не показывать. Задорно хохотал в нужных местах –  реагировал на анекдоты и сам рассказывал довольно артистично. Но глаза Брильянтыча  при этом были совсем не брильянтовые – через чур серьёзные и даже как будто напуганные глаза.
Выпивая, господин Хороший оставался абсолютно трезвым,  напряжённым – Чёрный Лешак покоя не давал.
-Ну, как вам наша природа? - спросил он, заполняя возникшую паузу. - Италия здесь отдыхает, не правда ли?
Покрутив головою в охотничьей шапке, похожей на какой-то шутовской колпак с помпоном, заморский гость прищурился.
-А где здесь Италия? Кто отдыхает?
-Шутка, - улыбаясь, пояснил Брильянтыч. - Вы, конечно же,  были в Италии?
-О, да!  Неоднократно! Охота на грибы в Италии – незабываемая охота! Правда, прошлым летом беспощадное солнце практически дотла выжгло Апенинский полуостров, на всё же на севере в предгорьях Альп… Там есть такие дивные зелёные оазисы.
У господин Хорошего челюсть отвисла.
-Охота на грибы?
-Ну, да, конечно. Трюфели и всё такие прочее…
Брильянтыч на мгновенье поскучнел, но тут же взял себя в руки.
-Да, да, конечно! Трюфели – это замечательно. Всю жизнь мечтают на трюфелей с двустволкой побожиться… Шучу, щучу. – Господин Хороший хохотнул, не забывая посматривать по сторонам. - А как насчёт Шотландии? Бывали? 
-Ну, как  же! Естественно. Благородный шотландский и европейский олень. Олень Сика, олень Пьер Дэвида… Китайский волной олень…
-Я тоже там бывал неоднократно, - сказал Брильянтыч.-  Более того, могу сознаться, что многие методы работы мы позаимствовали у наших Шотландских коллег: оформление виз, бронирование авиабилетов и отелей; встреч и проводы в местном аэропорту; переезд из аэропорта в район охоты и обратно; документы и разрешения на охоту; автотранспорт на охоте; первичную обработку трофеев и прочее, прочее.
-Да, - согласился гость, - там у них есть чему поучиться.
-Я вообще мечтаю домик там купить, - неожиданно выпалил Брильянтыч.
-Домик? В Шотландии? - Замор поцокал языком. - Не знай, не знай.  Там надо иметь такой большой карман! Такой карман, который вам не по карману. Я выражаюсь плохо. Извиняйтесь.
Брильянтыч слегка смутился.
-Да нет, вы выражаетесь нормально, только без бутылки не поймёшь. – Он улыбнулся. – Так, может, ещё по одной?
-Нет, нет. Довольно. – Иностранец тоже улыбнулся. - А то резкости не будет в моёй фоторужьё.
Господину Хорошему было страсть как любопытно узнать что-нибудь о наших, российских толстосумах, которую скупающих недвижимость в Шотландии. Но  господин Хороший понимал, что теперь ни время и ни место для таких серьёзных разговоров.
 -Сейчас в другое место полетим, - вдруг заявил он, глядя на перевал. -  Не буду фастаться, но там удача – на сто процентов. 
Дурацкий колпак закачался на голове иностранца – он отрицательно отнёсся к последней фразе.
-Сто процентов?  Так не бывает.
-Это у вас не бывает, - подхватили подвыпившие охотники. – А у нас медведей тут – как грязи. Без трофея нельзя возвращаться.
-Свежий воздух, горы – о кэй! Трофей! - Замор показал большой палец, мерцающий аккуратно подстриженным ногтем. - О кэй. Не всегда убивать. Русский мишка пускай  живёт. Как это у вас говорится? До скорого до этого… До свидания.
И опять зазвякала новая походная посуда – железные стопки. Зазвучали короткие, но ёмкие тосты – во славу охоты.
Большая какая-то пролетела неподалёку – тень промелькнула под ногами.
-Это что за птица? – поинтересовался Замор.
-Стерегущие золото грифы, - сказал Брильянтыч. – Хотя, честно сказать, не знаю. Издалека похожа на грифона.
-Мужики! - сказал вертолетчик, приближаясь к компании. – Я вот на Севере недавно был. Там спрашивают чукчу: «Скажи, чукча, какая в ваших краях самая страшная птица?» Чукча пожал плечами: «Дельтаплан, однако!» - « Это еще почему?» Чукча руками замахал: «Э-э! Схватила она мужика, так чукча три раза стрелял, пока не отпустила!..» - Посмеявшись, вертолётчик подытожил: - Предлагаю выпить за метких охотников!
-Смешно, - тихо сказал Брильянтыч, время от времени продолжая посматривать по сторонам.
-А вот кто мне скажет, правда, нет ли то, что ты тридцать девять медведей убьёшь, а сороковой тебя угробит.
Заморский гость едва не поперхнулся коньяком.
-Как вы… Кха-кха… сказал?
-Старики у нас так говорят. - Господин Хороший похлопал гостя по спине. - Я думаю, что мне и вам… Да и всём нам, тут находящимся, до сорокового ещё далеко.
-Далёко! – вразнобой согласились охотники.
-И четвёртого медведя ещё нет, - сказал Замор, прокашлявшись.
-Да вы что? Так мало настреляли?
-Настрелял я много. Только вот из этого… - Он показал  фоторужье. - Жалко мишку. Живая душа.
-Понятно.
Стараясь не показывать, что нервничает, господин Хороший то и дело незаметно брал бинокль, осматривал окрестность.
-Что видно? – подтрунивали захмелевшие друзья-товарищи. - Не пылится ли дорога? Не идёт ли коммунизм?
Протирая глаза, Брильянтыч сказал:
-Коммунизма не видно, а вот царь какой-то бродит по лесам, ломает форост.
Иностранец удивился:
-Кого ломает?
-Форост. – Брильянтыч покашлял в кулак и, пересилив волнение, выдавил.  - Ну, то есть этот – хворост.   
Возле костра засмеялись.
-Царь? В короне? Брильянтыч! Да будет смешить! Неужели коньячок так сильно шибанул?
Промолчав, господин Хороший снова посмотрел в бинокль.
-Бред какой-то! - Он потёр переносицу. - Медведь в короне бродит по лесам. Или это вовсе не медведь?
-А кто же?
-Ну, мало ли. Старец Феодор Кузьмич, например.
-А это кто ещё такой?
Брильянтыч укоризненно посмотрел на своего помощника.
-Историю надо читать, - сказал нравоучительно. – Старец Фёдор Кузьмич – это ушедший в мiр наш Император Александр Первый. Старец был погребен на территории Томского мужского монастыря. На могиле Его чёрной краской на белом деревянном кресте вот какая надпись: «Здесь погребено тело Великаго Благословеннаго старца Феодора Кузьмича. На нижней перекладине восьмиконечного креста написаны тою же краскою литеры: «Е. И. В. А. I». А это означает: Его Императорское Величество Александр I.
У костра помолчали.
Всем стало маленечко не по себе.
«И на хрена я всё это им рассказал?» - подумал Брильянтыч. - Ну при чём тут медведь и старец?»
Потом  за спиною опять задорно зазвенела посуда и помощник Брильянтыча, шутя, затараторил: 
-Ну, давайте выпьем за историю! За то, чтобы с нами случались истории только хорошие!
  Иностранец, внимательно слушавший Брильянтыча, тихо сказал:
-О-ля-ля! История! Там кто-то есть! Там Цар? - Он изумлённо, громко поцокал языком. Потыкал пальцем вдаль. –Там цар? Фёдор Кузьмич?
-Фёдор Кузьмич скончался 20 января 1864 года. Это я так рассказал, для истории. Понимаете? Ну и прекрасно! - Брильянтыч поднялся, похлопал по плечу Замора. - Ну, что? На посошок?
Заморскому гостю этот самый русский «посошок» отчего-то здорово понравился. И раз, и два, и три компания дружно выпивала на посошок, но уходить с поляны не спешила. И, по мере того, как пустела «бездонная» бутылка с коньяком, разговоры охотников  приобретали всё более и более художественную окраску.
-Вы говорите – чёрный? А может, не медведь? - шумели у костра. - Здесь чёрные медведи отродясь не водятся.
-А белые?
-Белые водятся. После белой горячки.
И опять возле костра захохотали.
-Нет, серьёзно, Брильянтыч, где белый медведь обитает?
-Белый медведь – ошкуй…
-Ты не ругайся, Брильянтыч. Ха-ха. А то гость оскорбиться.
-Тихо вы. Ржёте, как на конном дворе! - Брильянтыч нахмурился. - Я как раз гостю хочу рассказать.  Может, мы закажем вертолёт да полетим?
Послушав господина Хорошего, гость призадумался – перспектива была заманчивая, хотя и весьма дорогая: белый медведь – ошкуй – находился где-то в сказочной, русской дали: на плавучих льдах, на островах и на побережье Северного Ледовитого океана.
-Белый медведь, этот самый ошкуй… - стал рассказывать Брильянтович, - здоровенный такой, как ледяная белая гора. Знаете, сколько он тянет? Целую тонну! - Тут господин Хороший маленечко приврал в порыве вдохновенья: белый медведь дотягивал лишь до восьмисот, но ради красного словца чего не скажешь.
 -Ого! – возбуждённо зашумели охотники. - Он там как этот – айсберг в океане!
-Там – это там. А здесь? Брильянтыч, как ты объяснишь: почему здесь оказался чёрный медведь?
И снова господин Хороший внутренне стал напрягаться.
-Не знаю, - сказал, глядя в тайгу. - Из Уссурийского края в гости пришёл.
-А может, это не медведь? – продолжали шуметь у костра. - Может, оборотень?
-Леший в сказках не зря оборачивается медведем.
-А в старину медведя звали «царь-мужик».
Прочитавший много специальной литературы, господин Хороший задумался, глядя в костёр.
-Царь-мужик – это из области фольклора. Хотя, наверно, что-то в этом есть… - Он присел на корточки и руки протянул – поближе к пламени. - А знаете ли вы, что  один из древнейших славянских богов – бог Велес –   воплощался в образе Медведя? Да, да. И в этой связи волхвы использовали шкуру Медведя, вывернутую мехом наружу. А медвежья лапа или ожерелье из медвежьих когтей издавна считались у охотников так называемым Велесовым оберегом.
Друзья-товарищи Брильянтыча, сидящие возле костра, притихли, переглядываясь – ждали продолжения известного сценария. И продолжение было такое, что через минуту заморский гость разинул рот от изумления: господин Хороший подарил ему на память об охоте настоящую медвежью лапу – засушенную, правда, и залакированную.
-Оберег, - сказал он, надевая шёлковый шнурок на шею гостя. -  Велесов оберег.
-О! Берег! Берег лесов! - залопотал довольный иностранец, поглаживая медвежью лапу, болтавшуюся на шнурке. - О кэй! Трофей!
И в это время возле вертолёта вдруг замаячила фигура Чёрного Лешака. Несуетливо, по-хозяйски принюхиваясь, он покрутился возле главного шасси и обхватил его двумя лапами – хотел, наверное, поднять и опрокинуть, как недавно опрокинул иномарку господина Хорошего. Но «МИ-8» оказался куда тяжелее машины. Топтыга Михалыч только приподнял и разорвал тугую резиновую шину – как ножом полосонул.
Охотники, на несколько секунд оцепеневшие, пришли в себя – схватились за оружие.
И тут из-за кустов показался лётчик,  застёгивавший брюки на ходу.
-Нет! - закричал он. – Не стрелять! В баках полно горючки!
Для острастки охотники саданули в воздух три-четыре раза, но царь-мужик и ухом не повёл, как будто понимая, что палить в него сейчас не будут из-за боязни взорвать вертолёт.
Вставая за задние лапы, Топтыга Михалыч порвал обшивку одной лопасти несущего винта и опять спокойной удалился куда-то в кедровые крепи – только ветки да сучья хрустели под лапами.
Охотники в одну минуту окружили вертолёт.
-Ну, и что теперь делать? Как полетим?
-Да как тут полетишь? - лётчик сплюнул в сердцах - Только с печки на пол!
 -Вот это номер!
-Доставай резиновую лодку.
-Да когда мы на той лодке доскребёмся…
-Ну, а ты что предлагаешь?
-Вызывать подмогу.
-А в какую копейку нам это влетит? Посчитай.
-Ну, ты хозяин, Брильянтыч, тебе и решать.
Попробовали вызвать запасной вертолёт, но никого из свободных на ближайшие два-три часа не оказалось.
- А потом стемнеет, - сказал Брильянтыч. -  Доставай резинку. Надувай.
По бурной реке несчастным охотникам добираться пришлось  на резиновой лодке, которую на всякий случай возили с собой в вертолёте. Да только и тут невезуха настигла. На зубастых порогах и ножевых перекатах резиновое днище продырявилось, и заграничный гость едва не захлебнулся в белопенной кипени водоворотов. Остаток пути – по перевалам, болотам – шлёпали они тогда почти всю ночь, нигде не останавливались, не сушились у костров, потому как заморскому гостю нужно было успеть на самолёт до Москвы.
 Гость улетел не в самом радужном настроении, и вскоре после этого туристический бизнес господина Хорошего захромал, как тот медведь, который всю малину испортил. Что случилось? На кофейной гуще гадать не приходилось. Добрая слава на месте лежит, а худая во все стороны бежит.
После того, как несколько многообещающих контрактов, мягко говоря, «не срослись», господин Хороший решил на время воздержаться от дальнейшей работы в тайге.   

 
                Глава 24               

     Нервы были на пределе, и он решил взял отпуск. «А то уже который год ишачу, - подумал Брильянтыч. - Пускай  помощники рогами шевелят, а я в  Москву смотаюсь, надо решать вопрос по поводу Шотландии. Время не ждёт!»
Он позвонил в столицу кое-кому из старых, проверенных друзей, хотел получить консультацию по вопросам недвижимости за границей, а вместо этого «по морде получил» – как сам он потом выражался.  Друзья-товарищи прислали ему факс, где были цифры, выкладки и несколько газетных статей, которые можно было бы объединить под одним  названием: «Олигархи скупают Шотландию, которые Брильянтычу теперь не видеть как своих ушей».
  Познакомившись с материалами, господин Хороший чуть было не сорвался в штопор – в запой, если попросту.
 Брильянтиха – так прозвали жену Брильянтыча – его ещё ни разу таким не видела. Брильянтовый блеск в глубине его глаз временами переходил в оттенок зловещего волчьего изумруда в стальной оправе злобно прищуренного глаза.
Брильянтиха сначала старалась тихо-мирно уладить проблемы – всё, мол, утрясется, дело житейское. Затем  она стала тихонько роптать и одновременно жалеть супруга.
-Сдалась тебе эта Шотландия! Ты же сам все время говоришь: «Испания здесь отдыхает! Швейцария в подметки не годится!» А Шотландия что – разве лучше?
 -Дура,  - сказал он, пьяными глазами никак не попадая в глаза жены. - Это всего-навсего рекламный фод.
-Какой такой рекламный фод?  А! Рекламный ход? Я поняла. И что это за ход?
-Самый простой. Чтобы клюнули.
Жена в недоумении похлопала глазами.
-Ты чо, на рыбалку собрался?
Брильянтыч хохотнул.
-Слушай! Я не знал, что ты такая пробка. Из тебя же можно делать поплавки.
Брильянтиха не осталась в долгу.
-А из тебя – грузила.
-Да? – Он слегка изумился. – Это ещё почему?
-Потому что нагрузился – дальше некуда.
-Дальше есть куда, не волновайся…
-Не волнуйся, ты хотел сказать?
-Я всё сказал. Пока.
-Стой! Ты куда?
Он поднялся.
-Отдыхать. На полную катушку.
-Оставь ключи. Ты слышишь? Не бери машину.
-А как ты мне советуешь? На велосипеде?
-Не бери машину. Умоляю.
Брильянтыч устало вздохну.
-На! Подавись! – Он швырнул ключи от иномарки и хлопнул дверью.   
-Где тебя искать? – крикнула Брильянтиха.
-Я морге.
-А завещание ты написал? - спросила Брильянтиха, зная, что никто уже её не слышит. - В морге найти – не проблема. А вот где я найду твоё завещание. Да к тому же ты, кобель, ещё не известно, кому всё завещаешь.
Выйдя Зв ворота особняка, Брильянтыч покачался под фонарём, а потом принял позу гранитного памятника. «Иначе, - подул он, - никто не остановится!».               
Собираясь отдохнуть на полную катушку, отрешиться от всего на свете, Брильянтыч взял такси и умчался куда-то на окраину города, где жила его молоденькая, стройная  «киска»,  которую он захотел – назло жене – пригласить с собою в заграничную поездку на будущей неделе.
…Прошло, наверное, дня два и ночи две,  пока он страстно «киску приглашал», остервенело расшатывая кровать, а потом  попивая коньяк. Пьяная фантазия бурлила, и господин Хороший стал выдавать желаемое за действительное. Он врал своей любовнице о том, какие великие планы созрели у него в голове – планы и прожекты по поводу Шотландии. Да что там планы и мечты – они уже сбылось. Брильянтыч – если верить его пьяным словам –  уже успел туда смотаться;  позавчера вернулся и потому маленько загулял на радостях.
-А что за радость, котик? - Прикрывая телеса тонким халатиком, вкрадчиво спросила молодая пассия.
-Радость? Радость великая! Только надо выпить, киска. Принять маленько для вдохновения…
Киска приготовила на стол и, вдохновившись, котик стал мурлыкать совсем как тот учёный кот на золотой цепи у Лукоморья.
Киска рот разинула, заслушавшись. Перспективы были – просто фантастика.
-И мы там будем жить с тобой? – удивилась она.
-А кто же? Дядя с тётей?
-А жена? Брильянтиха…
-Фатит об этом! - Он скривил ухмылку. - Жена не стена – отодвинется.
Киска ближе подсела.
-Ты разведёшься?
Он хмыкнул, разводя руками.
-Уже развёлся.
-Врёшь. Когда успел?
-Сегодня.
-Правда?
-Ну, говорю же тебе…
-Ой, котик! – Она села к нему на колени. - Я так счастлива! Нет, правда! Я сейчас описаюсь!
-А я обкакаюсь, - мрачно пошутил Брильянтыч, ещё не понимая, насколько серьёзно и точно он обмолвился насчёт себя, несостоявшегося несчастного миллиардера.


                Глава  25          
 
     Трудно даже представить себе, какой ужас пережил Брильянтыч, когда вновь заметил за собою слежку хромоногого Чёрного Лешака. 
Дом, где жила его «киска», находился на окраине города, неподалёку от плодово-ягодной станции – Плодовки, так её звали в народе. В прежние годы здесь выращивали сдобные сорта всевозможных яблок, пахали и засеивали экспериментальными сортами небольшие чернозёмные поля, друг от друга отделённые ручьями, разрезанные оврагами. Теперь же, с приходом нового русского времени, всё это хозяйство пришло в упадок: много земли зарастало дурниной; сады, ещё рожавшие сами по себе,  беззастенчиво грабил голодный и холодный народ, живущий поблизости. А холёные, сытые слуги народа – правдами или неправдами вошедшие во власть – год за годом в районе Плодовки возводили каменные терема и дворцы, утопающие в изумрудах сосен, в белоствольном мраморе берёз. Правда, строительство шло варварским методом – множество  деревьев приговорили к смерти просто потому что они оказались на пути дорог, на пути теплотрасс и канализаций. Кругом появились огромные брошенные котлованы, овраги, разъеденные вешней водой. Под корягами изрубленных деревьев, под вывернутыми пнями появились просто-таки злачные места для медведя, если бы он надумал тут устроить берлогу. Кроме того – Брильянтыч не мог это не знать – последние годы оказались урожайными на орехи, на ягоду. А это излюбленные медвежьи лакомства. Так что жратвы у него тут было навалом. И ещё была одна особенность, которую Брильянтыч не брал во внимание: зверь уже «пообтесался» возле шумных дорог, ухо его притерпелось к шуму и грохоту техники и даже присутствие людей теперь его мало тревожило.
Вот почему он стал всё чаще и все спокойней появляться  на окраине Плодовки. Грибники ягодники уже неоднократно замечали его и принимали за очень трусливого зверя – хромоногий Чёрный Лешак торопился уйти подальше. Ему не нужны были «просто двуногие твари». Чёрный Лешак – издалека, из-за деревьев – следил за влюблённою парочкой, иногда гуляющей по берегу пруда или берегу речку, хилой струйкой убегающей куда-то по захламлённому руслу, где уже не протолкнётся ни одна плоскодонка.  Причём следил Чёрный Лешак за ним – за «котиком», а «киска» ему даром не нужна была.
Брильянтыч давно уже миновал романтический возраст, когда он любил стрекозлом бегать по лужайкам и полянам, собирать цветочки для своей барышни. Он был человеком сдержанным, сухим. Цветы он мог покупать возами и дарить своей «киски», но никогда не делал этого, поскольку знал, что киска цветами не питается. Он покупал ей только то, что выгодно – с точки зрения практического применения. Так что никуда он от неё не отлучался – и в этом была сложность охоты зверя на человека. Но охота есть охота – здесь необходима выдержка. Уж кто кто, а Топтыга Михалыч эту науку давно постиг.
Он терпеливо ждал.
И наступил момент – довольно щекотливый, но вполне естественный момент, когда господина Хорошего, как говорится, приспичило.
-Киска… - Он помялся.- Пардон, я отлучусь.
-Куда?
Брильянтыч подмигнул.
-Куда царь пешком ходил.
-А!- Кисла улыбнулась. – Ну, я подожду.
Озираясь, Брильянтыч отошёл за деревья – по малой нужде. В берёзово-сосновой роще, не совсем ещё угробленной людьми во время строительства своих богатых теремов, беззаботно пели птицы. Дрозды пешком прогуливались по деревьями, старые листья ворошили длинными ключами. Где-то иволга подавала свой голос – будто флейту настраивала. Кузнечики трещали в траве, среди которой красными дробинами блестела костяника.   
Господин хороший, улыбаясь в предвкушении того,  что ему предстоит проделать, привычным жестом расстегнул черную молнию на джинсах. А затем – для пущего удобства – расстегнул тугую неподатливую пуговку, вдавившуюся в живот, который в последний год заметно округлился на дармовых харчах: давали себя знать постоянные охотничьи застолья с хорошей выпивкой, которая, как известно, провоцирует аппетит. (В этой связи он даже стал страдать запорами и уже обращался к врачам за необходимыми таблетками).
И вот когда он уже, прикрывая глаза от блаженства, был готов освободиться от лишнего пива, которым похмелился с утречка – вот здесь-то и сработал в неё инстинкт охотника. Ничего худого ещё не ощутив, Брильянтыч вдруг подумал, что птицы почему-то неожиданно замолкла над головой…
Он повернулся и внутренне охнул, широко раскрывая глаза. 
Перед ним – на расстоянии короткого прыжка – стоял черный медведь. Черные, металлически мерцающие глазки медведя – как рентгеном буравили господина Хорошего. Он поспешно опустил глаза, понимая, что нельзя смотреть в глаза Хозяину Тайги. Он хотел сделать шаг – и запрыгнуть на дерево, возле которого он собирался справить малую нужду. Дерево было – вот оно. Рукой подать. Но дело в том, что всё существо Брильянтыча как-то противно обмякло. Всё его  ело сделалось чужим, принадлежащим как будто кому-то другому… А Чёрный Лешак в это время сделал несколько  шагов по направлению к нему – чёрная гора закрыла белые берёзы за спиной и одновременно закрыла единственный путь к отступлению. Запрыгнуть на спасительное дерево теперь уже не представлялось возможным – Чёрный Лешак стоял возле него.
Брильянтыч слышал паровозное дыхание медведя и даже чуял как будто паровозную раскалённую топку – жаркий воздух доносился до лица.
Раскатывая в горле нечто похожее на ржавое железо, Черный Лешак сделал ещё одно движение к нему – под лапой сухо треснул сосновый сук, который показался Брильянтович едва ли не ружейным выстрелом.
И в следующий миг в животе у человека нехорошо заурчало, заныло, и человек, не в силах себя сдерживать, стал  мерзко морщится и приседать.
Чёрный Лешак стоял неподалёку и, поводя ноздрями, словно ухмылялся, показывая жёлтые крупные клыки.
Через минуту новые брюки Брильянтыча отяжелели сзади, потемнели и запахли «медвежьей болезнью».
-Ну, вот, - вполне человеческим голосом пророкотал Чёрный Лешак. – Что и требовалось доказать. Отдыхай пока. Потом продолжим.
И медведь как будто сквозь землю провалился – то ли в какую-то яму, вырытую для канализации, то ли в какой-то заброшенный сухой колодец. Только что был – и нету. Испарился.
А в это время Киска уже заволновалась:
-Котик, ну где ты? – Она хохотнула. - Когда ты родишь?
Спрятавшись за деревьями, господин Хороший вдруг стал ругаться непечатными словами, смысл который сводился к тому, что он упал – упал и замарался.
-Ты иди, - кричал он. – Я штаны постираю… потом догоню…
-Ну, вот ещё! – приближаясь, замурлыкала киска из-за кустов. - Давай лучше я постираю.
-Нет! – завопил Брильянтыч, голым задом уже сидя на земле. -   Не подходи! Не фоди! Тут медведь!
Глупенькая киска округлила сизые глаза.
-А где он? Я не вижу!
-Иди домой! Иди, сказал!
-А ты?
-А я… - Он  торопливо начал застирывать джинсы. – Я отвлеку его!
-Ой- Киска руки прижала к груди. - Какой ты молодец! Ты мой герой! Вот за что я тебя обожаю!
-Иди, говорю! Не мешай!
-Я за тебя боюсь… А вдруг…
-Да чтоб тебе! – Он снова нецензурно выругался. – Брысь, говорю! Я скоро…
Киска замолчала – обиделась.
-Ладно, - проворчала.- Я ухожу. Я дома буду ждать. Буду скучать. Ты от меня чо-то скрываешь, а?
-Я тут место для охоты присматриваю. Тут обрыв. Ты навернёшься, так костей не соберёшь.
-Ну, так бы сразу и сказал. А то – «штаны стирает он». Много вы, мужики, настирали. Вы только пачкать мастера, а как стирать так бабу подавай…
Искупавшись в озере и натянув сырую одежду, хранящую дух проклятой медвежьей болезни, Брильянтыч постоял на зябком ветерке и, передёрнув плечами, подумал, оглядываясь: «Этот Чёрный Лешак, он что-то мне сказал? Или это померещилось со страху? Да как же он мог говорить? Он же зверь… Крыша у меня, что ли, поехала?..»
Грознее тучи он вернулся в дом любовницы. Торопливо скинул сырые тряпки – бросил в стирку. Долго стоял по душем, фыркал и что-то рычал, будто бы кому-то угрожая. Потом переоделся в чистое нижнее бельё, сверху надел полосатый  какой-то «арестантский» халат, который киска купила специально для него. «Ну и вкус у этой дуры!» - мимоходом подумал Брильянтыч, затягивая пояс на «трудовой мозоли».
Широко раскорячив голые ноги, так, что волосатые колени из-под халата вылезли, он хмуро спросил:
-Так коньяк остался?
-Есть.
-Ну, давай! Чего стоишь?
Пригладив мокрые волосы, он залпом хватанул полный стакан. Подождал, когда коньяк ударит в голову.
-Закуси. - Подруга пододвинула тарелку с солнечными дольками лимона.
-Ну, всё! – неожиданно рявкнул Брильянтыч, кулаком саданув по столу. -  Нашла коса на камень! Фатит! Сколько можно?
Киска даже вздрогнула, округляя крашеные глазки.
-А что такое, котик? Ты сегодня какой-то… ершистый
-Извини.- Он спохватился. - Это я так… по работе…
-Ты в отпуске, - напомнила пассия. - Всякая работа – по боку.
Он рукавом халата вытер губы.
-Да это уже не работа, а каторга…
-О чём ты, котик?
Промолчав, Брильянтыч уставился в окно – там виднелись берёзы, где так постыдно испугал его чёрный медведь. «Но ведь он же спокойно мог меня разорвать! –  подумал господин Хороший. - Так в чём же дело? Что он задумал? Как он выследил меня? И что он мне сказал? «Отдыхай пока, - сказал. - Потом поговорим». Да ну, дурдом какой-то!..
-Киска, - вкрадчиво спроси он, - медведи могут говорит или нет? Как ты думаешь?
-Могут, - уверенно ответила подруга.
-Вот те раз… - пробормотал он. - А ты слушала?
-Слышала.
-Где?
-Ну, в цирке, где же…
-А, ну, да, конечно.
-А почему ты спрашиваешь?
Не слушая подругу, Брильянтыч отвернулся от окна и хмелеющим взглядом засмотрелся на дорогую картинку, висящую над столом: в золотистом багете плескалось море с белой бородой прибоя, пальмы изогнулись на ветру, большой заморский теплоход виднелся на горизонте.  (Это Брильянтыч подарил в прошлом году).
-Да в гробу я видел всех этих медведей! – сказал он, веселея. – Давай лучше, киска, собираться на море!
-Ой, правда, что ли?
-Правда.
-Я только «за»! - Вынимая чемоданы,  киска замурлыкала: - Вот за что я тебя обожаю!  За то, что у тебя на дню семь пятниц! 
-Ты перепутала, крошка! У меня семь пядей во лбу! Вот почему я делаю такие грандиозные дела, которые многим даже не снились…
-У тебя не только семь пядей во лбу – у тебя и семь патронов есть в обойме.
-А! Запомнила шуточку?
-Да уж какие тут шуточки? Дело серьёзное. 
 Они рассмеялись, повалившись на смятую широкую кровать, над которой висела медвежья лапа – Велесов оберег, с полгода назад подаренный Брильянтычем.
-Ну! – зарычал он, впопыхах развязывая тесёмки «арестантского» халата. -  Сейчас мы будем тебя расстреливать в упор!
-Кто это мы? Я не хочу тебя ни с кем делить.
-Не бойся. – Брильянтыч хохотнул. - Это я и Смит Виссон. Кобура из кожаных кальсон.
Запрокинув лицо с похотливо приоткрытыми раскрашенными губами, за которыми от нетерпения дробно подрагивали белые зубки, девушка стала слабо сопротивляться нахальному напору семизарядного горячего ствола, торчащего под арестантским халатом
-Мы так никуда не уедем! - прошептала она, как можно просторнее раскидывая ноги по углам кровати. - Мы так никуда не уедем, но мы так зато улетим… в самый рай…
Медвежья лапа, висевшая над кровью, подействовала на Брильянтыча таким невероятным образом, что он вдруг засмурел и так  сердито засопел, как будто с маху лбом ударился в преграду.
-Ладно! - сказал он, потирая лоб и отворачиваясь от медвежьей лапы на стене. -  Мы с  тобой на море наверстаем. На золотом песке.
Девушка привстала на кровати.
-Ой, как романтично!
-Ну, не знаю, не знаю. – Брильянтыч скривил ухмылку. -  Мне-то сверху ни чо, а из тебя потом песок неделю будет сыпаться…
И они расхохотались как два дурня. Потом затихли,  стали  мечтать, куда бы им лучше поехать.
- Самый лучший район для наслаждения жизнью — это, конечно же, Лазурный берег, - сказал Брильянтыч. -  Там длинная цепочка золотистых пляжей вдоль бирюзового моря — это  сокровище Франции. А значит и наше с тобою, Кисуля.
-Значит, замётано?
-Не знаю. Не уверен. Соблазнов много, башка идёт кругом.
-А почему бы нам не рвануть на Багамы?
-Давай на Багамы. Поживём рядом с Богами! – скаламбурил Брильянтыч, обнимая подругу.
-А может, рвануть на Канары?
-Нет вопросов, - снова согласился он. – Мне всё равно: Багамы, Канары. Лишь бы только не на нары.
-Ну, что ты болтаешь!
И вот они собрались, и упорхнули на лазурное тёплое море, где можно было легко облюбовать чудесный уголок на тихом побережье. Арендовав белоснежную яхту, они под белым парусом ушли на дикий остров, где стоял один только шалаш под пальмами, где только море шумело шаловливым прибоем. Целый день валялись они там на берегу, засыпанном зернистым золотом песка, плескались, купались как малые дети – в чём мать родила. Похлёбку на костре варили, жарили дичь, которую он подстрелил из ружья. А потом, когда солнце погибло в безбрежной пучине морской, оставляя большую кровавую лужу после себя; когда  над головами в чистом небе засияли созвездья – он увидел странную картину. Небо стало мрачнеть, ветер стал сатанеть, вороша вершины сонных деревьев. Вода зароптала, набегая на берег, сердито выплёвывая камешки и пену. За пеленою непогоды звёзды стали пропадать. И только Большая Медведица  почему-то засияла ещё сильней. Мало того – она вдруг зашевелилась в берлоге чёрных туч и облаков. Когтисто-лучистыми лапами ступая по тёмным горам на той стороне необъятного океана, затем  наступая на кроны тёмных деревьев, стоящих кругом шалаша, Большая медведица наклонилась и прорычала:
- Вы, цари природы испокон веков считали охоту на медведя настоящей царской охотой. А теперь всё будет наоборот. Теперь будет охота на царя природы. Тоже, значит, царская охота! Повеселимся, да? Разве не так?
Наклонившись к самой земле, Большая медведица вдруг лапой царапнула щёку Брильянтыча.
 
                *       *       *
               
   И он содрогнулся – проснулся в холодном поту.               
   Он был такой мокрый, словно только что искупался в том необъятном приснившемся море.
В висках стучала кровь с коньяком. Руки подрагивали, коленки тоже. Тяжело дыша, Брильянтыч протёр глаза. Рядом с ним лежала медвежья лакированная лапа – со стенки сорвалась.Он с ужасом глядел на эту лапу, хотел убрать с кровати подальше от себя  и не мог прикоснуться, боялся, точно лапа  живая – медведь как будто под кроватью спрятался.
«Что-то я совеем уже…» - он отшвырнул медвежью лапу в дальний угол – там зазвенели какие-то склянки.
-А? – пробормотала Киска, медленно перевернувшись на спину, будто готовясь отдаться.
Незагорелая, изящно точёная подруга продолжала беззаботно спать, разметав свои голые прелести по широкой кровати, засеянной мёртвым лунным сиянием, струившимся сквозь тонкие шторы.
 Поймав себя на странном раздражении от созерцания её разметавшихся прелестей, ярко озарённых лунным светом, вливавшимся в окно, Брильянтыч отправился на кухню. Запнулся там обо что-то и на минуту замер в тишине. Белыми блинами там и тут лежали лунные пятна – на столе, на стульях, на полу.
Не включая света, он хотел выпить, но все бутылки на столе и на полу были пусты. И тогда он закурил, увидев на окне дамскую пачку сигарет. Закурил, забыв о том, что он давно уже не курит – с той поры, как стал заниматься туристическим бизнесом.
Через несколько минут он снова сильно вздрогнул, когда услышал скрип двери за спиной.
-Что? - спросила сонная подруга. - Пора? Поехали?
-Нет, - поднимая упавшую сигарету, сказал он сухо, почти сердито. – Помечтали и хватит. Мы остаёмся.
Зевая, киска села на стул перед ним – ноги некрасиво раскорячила.
-А как же билеты? – пробормотала, поправляя разлохмаченные волосы. - Ведь нам теперь и деньги не вернут. Перед самым отлётом…
-Да чёрт с ними, с билетами!  - Он встал и отвернулся, чтобы не смотреть на эти некрасиво раскоряченные ноги. - Я чую, что и там никакого отдыха не будет!
Она зевнула и рукой размахала помаду по щеке.
-А что случилось-то? Ты можешь объяснить?
-Спи. Потом расскажу.
Облизнувшись, она посмотрела на рюмку.
-Ну, дай мне снотворного.
Он вяло усмехнулся.
-Двадцать капель фатит?
-Фатит! – передразнила киска.
-А нету! Ха-ха… - Брильянтыч развёл руками. - Сам бы выпил, да нету.
-Есть.
-Да ты что! А где?
-В буфете.
-Припрятала, что ли?
-Заначка.
-Ой, киска, вот за что люблю тебя! Ну, наливай! А то  приснилась дребедень… Ладно, потом расскажу. Сначала давай по сто грамм… Я чую, от него нигде теперь порою мне не будет… 
 Пригубив и поморщившись, подруга передёрнула плечами и, расставляя руки, словно крылья, тихо пошла на посадку – на кровать аэродромного типа.
А ему теперь уж было не до сна: тоска-тревога к сердцу присосалась. Чёрный Лешак за окнами мерещился – горбатая тень от берёзы на стене шевелилась, огромную пасть разевала.


                Глава 26         
 
      Прежде чем приступить к строительству добротного лабаза, Брильянтович осторожно  обошёл поле овса, начинавшееся почти за огородами Плодовки. Не выходя на опушки и не оставляя следов на кромке леса, примыкающего к полю, Брильянтович нашёл медвежьи лазы – большие плешины, примятость травы и овса. Правда, эти потравы можно было бы спутать с кабаньими, но во время второго и третьего обхода  свежий помёт на потраве не оставил никаких сомнений у Брильянтовича – здесь прошлой ночью куражился Чёрный Лешак.  (Топтыга Михалыч, хотя и сделался отъявленным стервятником, старые привычки ещё не мог забыть).
За ведёрко водки Брильянтыч для подмоги снарядил двух местных мужиков. Они оказались толковыми, несуетливыми. Для лабаза выбрали несколько деревьев, растущих рядом.
-Лучше вот этих вот елей тут ничего не найти, - заявил пожилой, узколицый лабазник.
-А сосны? А берёзы? – поинтересовался Брильянтыч.
-Нет, - забраковал узколицый. - Не тот коленкор. У ели густая крона. Можно хорошо маскироваться.
-Логично, - похвалил Брильянтович.
-Я только вот чо понять не могу, - продолжал мастеровой лабазник. - Сто лет уже медведей не было в этом краю. Откуда, скажи на милость? Что за холера?
-Американцы со спутников сбросили, - вполне серьёзно сказал Брильянтович и расхохотался, глядя на лабазника, широко разинувшего рот; русский мужик чему только не верит, но особенно охотно всяким проискам со стороны заклятых американцев.
 Поначалу господин Хороший собрался построить лабаз на краю овсяного поля, чтобы там подкараулить зверя, но мастеровые мужики отговорили. Во-первых, это дело будет хлопотное, а во-вторых спугнуть легко.
-Зверь, наевшийся овса, - рассказывали мужики, - нередко весь день может спать неподалёку от поля, чтобы в сумерках снова пойти полакомиться. Так что если он даже впросонках, вполуха услышит стук топора, молотка, или разговор на поле – туда он уже не придёт, хоть мёдом намажьте овёс.
-Материал для лабаза лучше вообще готовить в другом месте, - рассказывал пожилой, узколицый. – Мы с моим кумом в Нижнем Ингаше собирали лабаз прямо с лошади. Чтобы всё было шито и крыто. И на лабаз забирались тоже прямо с лошади. Так вернее, господин Хороший. Я тебе худого не посоветую.
-На на какой высоте?
-Два, два с половиной метра. Больше ни к чему. Ветки   деревьев будут мешать обзору и стрельбе.
-А как лучше обуться?
-Лучше болотных сапог не придумаешь. Юфтевые или  кирзовые сапоги выделяют запах, который причует медведь. В старину охотники использовали новые липовые лапти, да только где же теперь их достать? И одеваться нужно потеплее. Чёрт его знает, сколько придётся торчать на лабазе.
Через пару дней всё было готово для охоты на овсах.
-Ладно, мужики, спасибо за подмогу, за подробный инструктаж, - сказал Брильянтыч, раскошеливаясь. - Вот вам на водку и вот вам на выпивку.
Мужики были довольны – выше крыши. Уже порываясь идти к магазину, они то и дело возвращались к Брильянтычу и в знак благодарности снова и снова одаривали бесплатными советами и рекомендациями:
-Тут, на овсах лучше всего подходят карабины типа «Тигр» или  "Медведь". Или «Лось», например. И надо поиметь в виду, что этот зверь очень крепок на рану. С сердцем, пробитый насквозь –  ты прикинь. Брильянтыч –  зверь иногда уходит метров на триста. Ну, а ежли у тебя гладкоствольное ружьё – лучше пускай будет двустволка 12 калибра и свежее заряженные пулевые патроны.
-Да ладно! Какая двустволка! Я его, падлу, резать буду из лазерной пушки!
Мужики переглянулись, носами шмыгнули.
-Чо, так сильно достал?
-Дальше некуда!
-Ну, смотри, зови, если чего… - сказали добровольцы, направляя стопы к магазину и уже вполголоса переговариваясь о том, как это и чем это медведь умудрился  человеку насолить.
В доме у своей подруги Брильянтыч оделся в чистую одежду без запахов –  костюм защитного цвета. Сделал себе щиток из соломы, который он должен был держать  перед собой для маскировки. До заката ушёл в засаду и затаился неподалёку от медвежьей тропы – с таким расчётом, чтобы ветер потягивал с поля, по краю обставленное мрамором березового колка.
Первых посетителей ждать пришлось не долго, а за ними появились вторые, третьи. И только тут Брильянтыч с удивлением понял, как много всё-таки любителей полакомиться дармовым овсом. Брильянтыч даже развеселился и на какое-то время совершенно забыл, зачем он сидит на этом высоком лабазе. Дело в том, что он сначала вдруг заметил двух зайцев, прибежавших кормящихся на овсы, потом кабаны появились, барсуки пожаловали, кумушка-лисица, глухарь, енотовидная собака и чёрт их знает, кто там ещё пришел на дармовщинку.
И вдруг вся эта пёстрая лестная братия моментально куда-то исчезла.
«Ага! - Брильянтыч насторожился. – Пахан идёт!»
 Сначала при сумрачном свете встающей луны, проплывающей за облаками, Брильянтыч увидел громадную тушу. Косматая башка топтыгина в какое-то мгновенье даже луну зацепила – таким он показался огромным и устрашающим из-за темноты и облаков, роняющих рваные тени.
Зверь вышел из оврага. Постоял, принюхиваясь. Чёрная тень его шарахнулась до половины поляны – и чуть не дотянулась до ног охотника, затаившего дыханье на лабазе. Не найдя ничего подозрительного, Чёрный Лешак ступил на овсяное поле и не спеша начал обсасывать метёлки овса – хватал пучки и шумно «процеживал» сквозь зубы. Так старательно процеживал, что на метёлках оставались только тощие волосёнки от мокрого колоса. Минуту через три-четыре Чёрный Лешак неожиданно резко поднялся на дыбы и насторожёнными глазами, белоснежно сверкающими при луне, стал осматриваться. Затем неожиданно лёг и, должно быть расслабившись, стал пировать от пуза. Под ним оставались большие проплешины поваленного овса – наполовину обсосанного, но большей частью просто загубленного огромной тушей. Переходя на новое место, и не забывая при этом насторожённо осматриваться, Черный Лешак  подходил всё ближе и ближе к лабазу.
Подпуская зверя на верный выстрел, и уже собравшись  нажать на курок, Брильянтыч обалдел оттого, что услышал.
-На хрена бы мне сдался этот овёс? – сердито, басовито сам себя спросил Топтыга Михалыч, остановившись на краю туманами подёрнутого поля. - Что я, малое дитё? Подкараулят и прихлопнут. Старик Столетыч прав был, когда мне говорил про этих двуногих тварей…
 Брильянтыч подумал, что сходит с ума: где это видано и где это слыхано, чтобы медведь разговаривал?
Едва не выронив оружие, Брильянтыч посидел в тишине, напрягая зрение и слух.  (Капля росы сорвалась с ветки и попала за воротник).
«Да нет же! – промелькнуло в голове. – Не почудилось! И прошлый раз он что-то мне сказал, а я подумал, что это со страху поблазнилось...»
Отходя от края овсяного поля, Топтыга Михалыч продолжал разговаривать, только теперь уже не по-русски.  (Он говорил на языке, понятном земле, воде и небу).
Охваченный ужасом, господин Хороший выронил оружие и чуть ногу не поломал, когда прыгнул с двухметрового лабаза. Он побежал, но от страха – побежал совсем в другую сторону от дома – за плодово-ягодную станцию. Там было бездорожье, буреломы и овраги, захламлённые доверху, заваленные строительным мусором, оставшимся после возведения в районе Плодовки современных теремов и дворцов. 
А через минуту за спиной раздался выстрел и в воздухе над головой Брильянтыча просвистела картечь. А потом – уже из другого ствола – жакан остервенело бухнул по сосне, вырывая щепки и оставляя белую отметину.
Упав на четвереньки, Брильянтыч пополз по грязи, по вонючей помойке. Его трясло и он не знал, что думать: мало того, что медведь умел разговаривал, так он ещё вдобавок и стрелять умеет.
А стрелял именно он – Черный Лешак. Сомневаться в этом не приходилось, потому что господин Хороший днём вернулся на место своей неудачной засады и обнаружил там своё оружие, завязанное железным узлом – стволы были перекручены такой кошмарной силой, какая человеку и не снилась.
 «Оборотень, что ли?» - с ужасом подумал Брильянтыч, всё больше и больше осознавая, что вляпался в какую-то прескверную историю.
И опять он сельских мужиков позвал на помощь – море водки обещал за шкуру зверя.
-Если живьём возьмете, - шепотом добавил он, - то водки будет целый океан.
На него посмотрели с недоумением.
-А зачем тебе живьём, господин Хороший?
-Надо.- Он помялся. - Для зоопарка.
-Ну, лады. Попробуем.
Несколько раз мужики приближались к морю обещанной водки – то вечером, то лунной ночью стреляли по медведю, но бесполезно. Во-первых, медведь перестал приходить на овсы, а во-вторых… Смекалистый он был на удивление. Всегда он находил возможность перехитрить, переиграть двуногих тварей. И всегда – несмотря на свою хромоту – он легко уходил от погони.
-Как на крыльях, скажи, улетает! – переговаривались мужики.
-С таким не совладаешь, нет. Заговорённый какой-то. Тут нужна пуля.
-А я думал – рогатка.
-Дура! Я говорю про пулю-т особую…
-Это какую же?
Так сидели мужики, курили-рядили на сто рядов, и вдруг прибегает мальчонка – глаза по чайнику.
-Там это…-  говорит, запыхаясь, - кобыла медведя задрала!
Мужики так и покатились со смеху.
-Что? Насмерть забрала? Кобыла-то.

 
                *       *       *         
   
    А получилась такая история.Однажды с крутого яра спустившись на окраину плодово-ягодной станции, Топтыга Михалыч вышёл на поляну и содрогнулся. Здравствуйте вам!     Кобыла на поляне стояла, огромными глазами лупала. Осторожно приближаясь к ней, Топтыга Михалыч удивлялся тому, что лошадь не убегает, только вся дрожит, сильно потея и громко, неприятно ёкая селезёнкой – левое переднее копыто в камнях защемило намертво. Когда он осознал, в чём дело – подошел и спокойно зарезал кобылу, не обращая внимания на жеребёнка, широко распяленными глазами наблюдавшего за трагедией.
Чуть позднее Топтыга Михалыч сделал зарубку на память – свидетелей не надо оставлять. Этот жеребенок, судя по всему, прискакал куда-то, где обитали двуногие создания, и рассказал о случившемся.
И после этого люди устроили засаду возле  падали.
Они сначала втихаря приехали,  по-воровски построили лабаз неподалёку от того места, где медведь хворостом засыпал серую в яблоках тушу. Потом двуногие твари исчезли – как не бывало. А вскоре –  примерно, за час до заката –  опять тихонько появились, достали оружие и, забравшись наверх, затаились.
Люди тогда, наверное, сами себе казались очень умными, смекалистыми. Только ведь и он был не дурак. Он ещё утром – издалека,  из-за деревьев – заметил  строительство лабаза. А когда двуногие создания закончили постройку и уехали, всё предварительно прибравши до последней щепочки, –  Топтыга Михалыч вышёл из укрытия и перетащил кобылу за ручей. И тоже потом всё за собою прибрал «до последней щепочки».
Так что зря они в ту ночь сидели наверху, молчали,  сопели до утренней зорьки, дожидаясь его прихода.
-Перехитрил! - уже на рассвете дотумкали мужики. - Не видать нам море водки как своих ушей!
-Ничего, лишь бы на поллитру не скупился.
-Ну, это уж само собой. Оно хоть и лето, а ночь посидишь на ветру, так озябнешь – полведра мало будет.
Позднее, выпивая за сараем в заброшенном саду Плодовки, мужики почёсывали загривки.
-Что это за зверь такой?
-Да уж зверь, так зверь! Умён как чёрт!
-Я слышал, будто вовсе не медведь, какой-то оборотень.
-Чёрный лешак. Так Брильянтыч его называл.
-Хитёр, лешак, хитёр.
-Тут надо с собаками работать. А иначе – бес толку.
-И собаки тоже не возьмут. Я прошлым разом-то не зря тебе про пулю говорил. Тут нужна серебряная пуля, чтоб не сказать – золотая.
-Ну, ты сморозил, хоть и тело на дворе.
-А давай поспорим? На ящик водки! Такого оборотня только такими пулями возьмёшь. Ей-бо. Это тятенька покойный говорил ещё мне, когда я под стол пешком ходил. 
-Ну, с такими пулями – это пущая Брильянтыч решает. У него мошна позволит.
-Брильянтыч наш пропал.
-Как это Куда?
-Хрен его знает. Может, поехал пули доставать.


                Глава 27

      Отпуск закончился – такой неудачный, что не было ещё такого «чёрного» отпускаю. Брильянтыч вернулся домой, кучу всяких небылиц наплёл про то, что в окрестностях города объявился Чёрный Лешак, страшнее людоеда, вот и пришлось ему, Брильянтычу, облаву встраивать, учить мужиков, как на овсах на медведя охотиться, как строить лабазы на пасеке… ну, есть на этот… на падали. 
-А зачем ему падаль? – с недоверием просила жена.
-Так для него э это милое дело – мясо с душком.
Жена-брильянтиха прищурила накрашенные глазки.
-Он чо дурнее паровоза – мясо тухлое ждать?
Ну, тут Брильянтыч не растерялся и бах ей по лбу – в том смысле, что ответил с хорошим юморком:
-А где ты видела, чтоб паровоз тухлое мясо ждал?
Жена расхохоталась, да хрипловато, как будто гудок подает паровозный – па посадку пассажира приглашает. Ну, пассажир подсел к ней, приобнял за горячие бока, похожие на паровозные топки… Ну, а дальше-то дело известное, дело семейное… Только искры полетели из-под колёс – из-под колёс кровати, на которой они поехали в ту блаженную страну, куда обычно уезжают все влюблённые или шибко повздорившие молодые да глупые люди…
 В общем, помирился он со своей Брильянтихой, и опять запрягся в работу – закружился на вертолётах, устраивая охоту для новых русских толстосумов и для старых заграничных перхунов, горящих желанием пошастать по дикой тайге, пострелять непуганого зверя.
И всё бы ничего, только всегда – или почти что всегда – на охоте или на привалах господин Хороший хоть ненадолго, хоть мельком на видел фигуру Чёрного Лешака.  И это обстоятельство, поначалу только раздражавшее, понемногу стало лишать его и сна и аппетита, а потом стало доводить   до внутреннего бешенства, которое нельзя было внешне проявить: скажи кому, что этот зверь за тобой охотиться, мало того – он с тобой разговаривает, он даже из ружья стреляет… Расскажи кому  – так это же верная дорога в жёлтый  дом.
Навязчивая эта идея стала беспокоить сослуживце.
Чёрный Лешак теперь везде мерещился: и на работе не давал покоя – представлялся чёрным медвежатников, который забирается в кабинет Брильянтыча и взламывает сейф, в котором лежал документа и деньги, приготовленные для того, чтоб ни сегодня-завтра рвануть за кордон. В этой связи господин Хороший приказал своим подчинённый поменять все двери в офисах – начиная  от входных, заканчивая чердачными. При чём в этих заменах была одна весьма существенная важность: все вновь поставленные двери должны были закрываться только ОТ СЕБЯ. И ни в кем случае не НА СЕБЯ. Иногда – особенно в узких коридорах офиса – это доставляло определенное неудобство, но хозяин барин, тут не спорить.
Дома он тоже навёл ревизию с дверями – поставил такие, которые закрывались только ОТ СБЕБЯ.  Но покоя не было. Вокруг дома – чудилось ему – кто-то всё время шарашился, кустах трещал в палисаднике под окошком.
У господина Хорошего, который всё дольше и дольше засиживался за поллитровкой – нервы стали рваться от перенапряжения.
Временами он слышал низкий, железный бас:
-Выходи! - ревел Черный Лешак, пудовою лапой шарахая  в оконную раму. - Поговорим как мужик с мужиком!
Брильянтыч хватал именное оружие с дорогой инкрустацией.
-Я сейчас выйду – орал, надувая жилы на горле, -  я выйдц – мало не покажется! Я тебе фарю начищу! Будешь сиять как медный самовар!
В спальне свет загорался.
Брильянтиха осторожно подходила к нему.
-Кто там? – испуганно спрашивала. - Что там такое?
Он молча сопел. Кулаком колотил по колену.
-Чёрный медведь, - бормотал он. - Лешак…
Глаза у жены выползали на лоб.
-Медведь? Стучит? Кричит?
-Медведь. - Брильянтыч бледнел, направляя оружие на окно. - Я не знаю, чо он  привязался. И ходит и ходит, скотина, как будто я должен ему… крупную сумму.
-О, господи! – жена руками всплёскивала. - Рэкет, что ли, снова?
-Фуже!
-Чего?
-Фуже, говорю. Гораздо фуже.
-Хуже? - Она смотрела  на телефон. - Так, может, милицию вызвать?
-Ага! - криво ухмылялся Брильянтыч. – Они приедут  протокол составят  и посадят лешего на пятнадцать суток.
-Ну, а что  тогда делать?
-Закусывать.
-Так, может, охрану поставить?
-От кого? От Медведя? – Брильянтыч кривил тонкую небритую губу. - Да меня засмеют или в сумасшедший домик затолкают… Конкуренты, они только того и ждут. Я их знаю, сволочей…
Выключая свет, жена осторожно смотрела в окна – в одно, второе, третье.  Там было тихо и темно, только мягкие тени шевелились в саду.
-Там никого. - Она гладила мужа по голове. – Успокойся. Это нервы.
Отстраняясь от неё, Брильянтыч дрожащими руками брал бутылку, рюмку – стекло мелко стучало о стекло.
-Только ты не думай, что я рехнулся.  - Выпивая, Брильянтыч занюхивал рукавом.
-Я так не думаю, но… - Жена смотрела на пустую поллитровку. - Может, хватит? А? Иди, ложись, а то белая горячка вместо чёрного медведя постучит в окно.
Роняя голову на руки, он бормотал:
-Значит, не вершишь?  Пустая баба. Пробка. Я из тебя поплавки буду делать. Новый бизнес открою.
-А я из тебя тряпки делать начну! – зло отвечала жена.
-Это ещё почему?
-А потому что ты не мужик, а тряпка!
Брильянтыч глаза закатил куда-то под самые брови.
-Сгинь отсюда, курва, пока я сам мочалку из тебя не сделал!  - Он разбивал стакан об пол. - Ты с чего это вдруг осмелела? Хозяйской золотой горы себя почувствовала? Так я тебя должен разочаровать. Ты – хозяйка золотой дыры. И не более того. Так что фост не задирай. Не сильно фастай.

                Глава 28               

    Брильянтихе вскоре пришлось убедиться, что Чёрный Лешак существует – зверь начал и её преследовать. Однажды, когда муж уехал на охоту, Чёрный Лешак поздно вечером вломился в дом – окно разбил на первом этаже, железные прутья разворотил и выломал с такой невероятной лёгкостью, как будто это были ивовые прутья.
Побледневшая, до заикания перепугавшись женщина успела убежать – закрылась в дальней комнате на третьем этаже и стала вызвать наряд милиции, но вместо этого почему-то всё время попадала то в больницу, то в пожарную часть. Потом дозвонилась. Но ждать да догонять – не дай-то по таким кошмарным кривым бездорожья, которые окружали особняки, отстроенные не так давно.
Дожидаясь милиции, Бриллантиха натерпелась такого ужасу, что ни в сказке сказать…
Топтыга Михалыч – с размахом пьяного мужика или гусара –  успел во всю ивановскую похозяйничать в богатом, необъятном особняке. Всё в комнатах вверх дном перевернул, что только можно было перевернуть. Мебель раскрошил, посуду перебил. Большую бильярдную комнату поджёг, подлец,  – то ли случайно, то ли нарочно угли рассыпал из горящего камина.
 Хозяйничая в доме и рыча, Топтыга Михалыч во всё горло ревел: 
-Где ты? Сука. Выходи. Я из-под земли тебя достану.  Сначала – тебя. Потом – ваших деток. И только потом – муженька твоего. Если он к тому времени сам не застрелиться. Это был бы самый лучший выход для него.
Женщина сидела взаперти в чулане, тряслась от страха и ушам не верила: неужели это зверь человечьим голосом кричит?
А потом незваный гость неожиданно затих и стал ходить  как будто бы на цыпочках – только когти стрекотали по паркету.
С помощью тонкого нюха, Топтыга Михалыч без труда обнаружил  ту дверь, за которой  спряталась бедная бабёнка. И если бы не эта врождённая дурацкая привычка всё тянуть на себя – Топтыга Михалыч легко открыл бы дверь и сделал бы с женою Брильянтыча  то, что охотники сделали с его женой: он бы шкуру с неё содрал, чтобы потом украсить своё жилище. Ну, кто же будет спорить, что здорово, это просто прекрасно и даже престижно – человечья шкура с головой лежит, оскалившись, у тебя в просторном зале на полу или гвоздями к стенке присобачена? Красота для тех, кто понимает – точно такая же красота, как медвежья шкура в доме человека, рысья шкура, волчья и всякая другая.
И вдруг он стал явственно чувствовать все эти вышеперечисленные запахи: рысья шкура, волчья и всякая другая…
«Откуда?!» - Он зарычал и заворочал косматой башкой.
И при помощи всё того же тонкого нюха, он вскоре обнаружил другую дверь в подвале. На ней была замки, который он сорвал примерно так же, как срывают шишки с веток. И вот когда он вошёл вовнутрь – обалделости его не было границ. Это было нечто непонятное, вовек необъяснимое дремучему уму…
 Оказывается, Брильянтыч на протяжении двух с половиной десятков лет собирает уникальную коллекцию представителей животного мира Земли. Огромный трёхэтажный особняк его – от плинтуса до потолка – был набит  рогами, копытами и всякими скелетами в шкафу. Многие окрестные музеи природы откровенно  завидовали  такому уникальному собранию чучел, черепов, панцирей, шкур, бивней и клыков. Брильянтыч неспроста считался  одним из ведущих коллекционеров в Европе – его имя в соответствующих кругах знали и почитали почти во всём мире.
В подвале Топтыга Михалыч обнаружил холодильник на пять тонн, под завязку забитый ещё не выделанными шкурами и "неготовыми" рогами. От невероятного многообразия экспонатов странного этот особняка у Топтыга Михалыча зарябило в глазах. Полы были устланы   шкурами, стены увешаны рогами оленей, лосей, косуль и баранов. Их быдло уже несколько тысяч. К чему столько? Зачем? А дело в том, что Брильянтыч изучал корреляцию рогов в связи с изменениями экологической обстановки. Подобной коллекции не было  ни у кого. "Вот вы попробуйте найти среди этой сотни рогов косули хотя бы две пары одинаковых - и не сыщете, все они разные!" - с гордостью говорил,  бывало, Брильянтыч, когда к нему заглядывали журналисты или другие знатоки. В углах его особняка "затаились" лисицы, сайгаки, еноты и хорьки, на специальных полках выставлены украшенные резьбой бивни слонов и моржей, челюсти акул и даже китовые усы. Аллигатор на подоконнике, барракуда на туалетном столике и заспиртованная лапка какого-нибудь редкого зверька - для "логова" Брильянтыча это явление нормальное. Самая большая древность, которую удалось приобрести Брильянтычу – зуб мамонта, находке около 300 тысяч лет.
Роскошная двухэтажная библиотека Брильянтыча  насчитывала около 70 000 томов. Тут были книги первопечатника Фёдорова, Гуттенберга, вся Большая советская энциклопедия. С особенным пиететом Брильянтыч относится к произведениям Джой Адамс и Джеральда Даррелла – с этими авторами ему посчастливилось общаться лично. (Хотя, наверно, врёт, с улыбкой думали журналисты, поскольку что-то по годами не сгодится; господин Хороший был слишком молод, чтобы общаться с Дарреллом).
"А вы не боитесь всё это афишировать, интервью давать?" – спрашивали Брильянтыча. "А чего же мне опасаться? – говорил он, улыбаясь. – Я не для себя стараюсь – для науки. Я для потомства сохраняю коллекцию. Это, во-первых. А во-вторых, мой дом стерегут кавказские овчарки – злые как черти. У меня их одиннадцать штук!»

                *       *        *
В общем, когда примчалась славная милиция, всё одиннадцать овчарок лежали как будто на красных коврах из бархата – это были лужи остывшей крови. Но даже не это было не самым ужасным – хотя и это зрелище не для слабонервных. Ужасным оказалась то, что из подвалов и из комнат особняка пропала вся оригинальная и уникальная коллекция Брильянтыча, стоимость которой  едва ли не заставила его сойти с ума.
Всю коллекцию кто-то погрузил и вывез на автомобиле в неизвестном направлении. (Это был грузовик господина Хорошего, находившийся прямо тут же, перед воротами во внутреннем дворе).
    Скорее всего, это было похоже на ограбление, однако  дня через три-четыре вся коллекция Брильянтыча была обнаружена на сельском скотомогильнике; кто-то забросал её серной кислотой, хлорной известью и захоронил с такою тщательностью, на которую способна джина здоровых мужи ков, оснащенных не лопатами, а бульдозерами.
Брильянтиха,  бедная жена всё это время лежала в больнице – не могла оправиться от нервного потрясения.
 
 
                Глава 29

    И вот когда она вышла из больницы –  только тогда, господину Хорошему стало понятно, что случилось в доме. И понятно стало, что хочет проклятый Чёрный Лешак. (Бедная женщина, от страха слегка поседевшая, рассказала мужу о том, что медведь разговаривал с ней человеческим голосом и грозил с нёё шкуру спустить, а потом так же расправиться с их детьми и даже с самим Брильянтычем).
«Вот это дела!..- голова пошла кругом. – Час от часу не легче! А я думал, грабители… Одиннадцать лучших овчарок! И всёх передавил будто щенков! Это куда годится? Что мне теперь – танковый корпус сюда вызывать?»
Надо было срочно что-то предпринимать.
Перво-наперво, Брильянтыч тут же позвонил Натальке.  (Молодая семья  находилась в этом же областном городке). 
-Доча! - строго сказал отец. - И ты, и Рефрен, – чтобы в тайгу ни ногой не «фодили». Понятно? И  дополнительный замок на дверь поставьте.
Наталька удивилась такому звонку.
-Да у нас и так хорошие замки. А что…
-Поставьте, говорю! – В голосе отца была уже не просьба – угроза.
-Хорошо, поставим. А что случилось, папочка?
-Потом расскажу. – Он спешил, перескакивал с одного на другое. - Дверь у вас как открывается?
-Ну, как? Нормально. Слегка скрипит.
-Бестолочь! - пробормотал он, а затем уже громко: - От себя или к себе открывается?
-Ой, да я не помню, папочка. Кажется, к себе. Да, да, к себе. А что? Какая разница?
-Доча! – Он трубку ладонью прикрыл, точно боялся, что его подслушивают. - Дверь надо так переставить, чтобы открывалась – от себя.
-Зачем?
-Затем, что он гребёт к себе…
В трубке помолчали несколько секунд.  (Дочь подумала, что папа пьяный).
-Кто гребёт? Кого гребёт? Что происходит, папка?
-Потом, потом, Наталька. Не по телефону. Дело серьёзное, фастать не буду. Давай, как я сказал. Ефрем-Рефрен обязательно пускай дверь переставить и в тайгу не ногой не фодить.
Он бросил трубку, закурил возле окна, растрясая пепел на ковёр. (С недавних пор снова стал  эту соску сосать).
Поздняя осень была на дворе. Подмораживало. Горы невдалеке за окном, недавно ещё укрытые бурыми шкурами, уже смотрелись голо, сиротливо. В палисаднике – у входа у туристический офис – последние, жухлые листья дрожали на ветках, дребезжали ржавыми жестянками. 
Увидев большого косматого пса на поводке и в наморднике шагающего рядом с хозяйкой по улице, Брильянтыч подумал:
«Надо купить боевую собаку, и охрану возле дома выставить, чтоб день и ночь присматривали за  особняком. - Остановившись возле карты здешней области, глядя на горы и реки, господин Хороший как-то необычно, недобро прищурился. - Ну, теперь надо действовать. Или я – или он. Двум медведям тесно в одной берлоге».
Понимая, что сам он с этой задачей не справится – уже пытался – господин Хороший объявил фантастический конкурс: сто тысяч долларов за мёртвого чёрного медведя, и триста тысяч долларов за поимку живьём.
-Шутка? – не поверили охотники.
Он протянул серьёзную бумагу.
- Вон контракт. Прочитайте. С адвокатами или юристами проконсультируйтесь. Тут мои обязательства чётко прописаны.
Охотники были обескуражены.
-А в чём тут фокус? Зачем такие деньги за медведя? Шкура стоит десять тысяч. Ну, желчь, конечно, куда дороже. И всё равно…
Господин Хороший перебил:
-Если кто согласен – пускай поймает за три  тыщи деревянных.
Мужики замахали руками.
-Не! - Засмеялись. -  Не! Лучше за триста зелёных!
 -Ну, тогда не будем тянуть кота за фост! – поторопил  Брильянтыч, от волнения опять закуривая. - А то он заляжет в берлогу. Жди потом, когда и где появится.   
-Едва ли, - засомневались охотники. - Шатун. Как выпить дать.
-Ну, если шатун – сами знаете – может наделать делов.
 
                *        *        *

    Золотая лихорадка, охватившая окрестных медвежатников, привела к тому, что скоро сколотилось до трёх десятков профессиональных бригад – целые своры собак пошли по следам Топтыги Михалыча, который, правда, к той поре уже поднаторел до того, что имел при себе пузырёк с чесночной настойкой – любую собаку собьёт со следа. Кроме этого были у него ещё и другие уловки, о которых он никогда и никому не проболтался бы.
Однако, сколько не хитри, да как не умничай, а всё же трудно перехитрить, перемудрить человека  – он в этом деле достиг великого преуспевания.
И наступил тот день, тот час, когда топтыгина обложили со всех сторон, обсыпали свинцовым градом, среди которых были серебряные градины и даже золотые – специально отлитые пули.
И покачнулся он тогда, и понял, что смертушка его не за горами, а вон за той – соседнею – горой, куда ему нужно было во что бы то ни стало дойти, доползти по снегам. Хотелось там увидеть кое-кого, последнее слово сказать…
 
 
                Глава 30               

        Голубые снега на рассвете напомнили детство: берёзы белели, стояла сосна у входа в родительский дом, шелестели пахучие травы, цвели цветы, куда вплетался тонкий лазоревый туман. Как хорошо там было, бог ты мой, как здорово… Кто бы что ни говорил, а  только детство никогда не бывает несчастным, это придумали взрослые, а для ребёнка – отныне и присно! – детство одето радостью, окутано загадками и тайнами.
      Так думал он теперь, так чувствовал, торопливо шагая с тяжёлой, раскалённою пулей в груди. Силы таяли. Веки смежались. Пуля, немного не доставшая до сердца, с каждым шагом тяжелела, превращаясь в камень.
        Он останавливался, дух переводил – то возле могутного  кедра, где виднелись отметины его острых когтей и зубов, то возле высокого, снегом укрытого  останца-валуна,  похожего на заснеженный стог.
        Отдыхая, порой он задрёмывал, и перед мысленным взором опять и опять зацветали картины весёлого, краткого детства. Картины были яркие, тёплые и многозвучные. Топтыга Михалыч видел и чувствовал нежные травы, достающие до самых ушей косолапого ребёнка-медвежонка. Он слышал звон полуденных лучей, словно бы втыкающихся в землю на поляне. Потешно, косолапо двигаясь на задних лапах, он  лапами-руками жадно рвал, грабастал метёлки овсюга – роса летела зёрнами. Часто чавкая, разжевывая сладкие стебли, ребёнок-медвежонок таращился на маленькое солнце, ещё не понимая, что «оно» такое. Солнце было похоже на огромную малиновую ягоду,  созревающую вдали – в дремучих урманах.
         Потом он вздрагивал – картины детства исчезали. Он вяло шевелился, понимая, что нужно двигаться дальше, нужно успеть.
      «Солнце? – Топтыга Михалыч покачал гудящей головой. - Да, когда-то солнце представлялось очень сладкой ягодой. А теперь, увы, другие представления – довольно горькие!»               
Теперь свет восходящего солнца напомнил ему жалящие  вспышки автоматов, карабинов. ( Эти слова он недавно узнал). Немыслимым каким-то образом вспышки летели из рук страшных двуногих созданий, которые звали себя «человеками».
И вот одна такая вспышка прямо в грудь ужалила – жгла, давила сердце, не давала широко вздохнуть.               
Крепкий был он, Топтыга Михалыч, невероятно крепкий. Другой бы махом замертво упал, а этот – нет. Хотя он, конечно, ослаб. Он шагал уже не на двух ногах – тащился на одном своём характере. Упрямом, волевом. Теряя гроздья мёрзлой крови на снегу, пошатываясь, кашляя дырявыми лёгкими, он уходил – подальше от самодовольных двуногих тварей, чтобы никто не видел его кончины, чтобы никто, никто над ним не торжествовал, снимая шкуру, обрубая лапы – для украшения своих жилищ, для создания Велесова  оберега.  (Он знал бога Велеса, он ему поклонялся, но он знать не хотел тех двуногих, зовущих себя человеками). 
Впрочем, была ещё одна причина – спешить туда, куда он поспешал.
С каждым шагом золотая пуля в сердце тяжелела, раскалялась, и он скрипел зубами, боялся не успеть.             
Всю ночь, ориентируясь на ясные глаза Большой Медведицы, он пьяно шёл, шатаясь, и уже почти не доверяя своему глубинному чутью и временами в отчаянье думая, что сбился с пути, заблудился.
И вот, когда уже совсем надежды не было, и он хотел зарыться в снег под берегом, чтобы замерзнуть, – в этот миг его ноздрей коснулся тонкий аромат древесного дымка.
Показалось? Да нет.
Ветер, бывший другом в его привольной и весёлой прошлой жизни, сослужил ему, видно, последнюю службу – ветер снова срезал дым по-над трубой, и протащив над берегом, тонким слоем постелил над поляной, куда вышел Топтыга Михалыч.
«Значит, всё правильно? - подумал он, присматриваясь. - Но где же та избушка на курьих ножках?»
Зрение слабело – вот что не брал во внимание Топтыга Михалыч.
Избушка была на прежнем месте. Придавленная снегом, она стояла на вершине крутояра. Осенним листиком – среди рассветных сумерек – желтело низкое оконце, почти до половины запаянное льдом, запорошенное снегами.
Там жил седой отшельник – Стозим Столетыч, но жил только зимой, а по весне куда-то уходил – странствовать любил по белу свету.
Вспоминая последнюю встречу с отшельником, Топтыга Михалыч подумал: «Прав  был старик! Порешили меня, ухайдакали не за понюх табаку!»
 Сокращая дорогу, он двинулся напропалую. Выпугнул рябчика, заночевавшего в сугробе под вековою, неохватною лиственницей. Мимоходом сорвал кисть рябины – красные дробины так дивно, так сладко стали подтаивать на языке. И он с грустью подумал: «Увы! Только перед смертью самые простые земные вещи нам кажутся потрясающе дивными! Сколько я этой рябины, малины отведал? И никогда она такою сладкой не была!» 
Потом он увидел могучего лося на зимней кормёжке, и в сердце вспыхнула жаркая жалость. Зачем он этим летом так жестоко рвал молодое потомство лосей? Зачем? Сожалея об этом, Топтыга Михалыч туманными глазами – почти слезящимися глазами – наблюдал, как сохатый с хрустом ломал небольшие деревья и сильно промерзшие стволики крушины, осины, сосны и пихты. Мелкие деревца сохатый пригибал, захватывая ртом, более крупные гнут и валил, надвигаясь грудью и пропуская их между передними ногами. Могучему лосю было нетрудно согнуть и удержать «своё» дерево при помощи тяжести огромного тела, но острые сучья царапали грудь – вот почему сохатые зимой часто ходит в болячках и ссадинах.
Топтыге Михалычу вдруг захотелось подойти и помочь – повалить самое «вкусное» дерево, чтобы сохатый вволю наслаждался кормёжкой. Топтыга Михалыч знал, что передние зубы – резцы – у сохача имеются только на нижней челюсти, трудно ему совладать с более-менее  толстыми ветками. А для него, для Топтыги Михалыча эту работу сделать – раз плюнуть.
Неосторожно повернувшись, Топтыга Михалыч хрустнул  веткой, затаившейся под снегом – и этого было достаточно, чтобы сохатый заметил его, заполошно вскинулся и галопом пошёл по глубокому снегу, оставляя в нем редкие, но широкие дыры.
«Испугался, - топая дальше, подумал Топтыга Михалыч, - а зря… Меня теперь даже мышь не боится… дожился…» 
 
                Глава 31
 
 
    Добравшись до порога избушки, Топтыга Михалыч утомлённо опустился на заснеженную приступку. Посидел, хрипловато дыша.
-Столетыч! - хрипло позвал, роняя голову и добавляя шепотом: - Не слышит, пень глухой.
Он поскрёб когтями по двери. Лапой слабо ударил.
К избушке были пристроены дощатые сени – там слабенько скрипнула дверь. 
-Кто тут? - насторожённо спросил хозяин.
-Да я это, сосед… Не бойся…
Стозим Столетыч охнул, когда увидел гостя.
-Царь-мужик? О, господи! Медведушка-соседушка? Ну, заходи.
-Дай руку. Помоги.
-Ты пьяный, что ль?
-А ты меня поил? Болтаешь чо ни попадя…
-Ну, извиняй. Проходи. Это ж какими такими ветрами тебя  занесло?
-Худыми, - признался Топтыга Михалыч, еле входя в избушку.
-А чо такое? - Отшельник керосиновую лампу переставил с подоконника на окно. - Ой! Да ты в крови… Что? Подстрелили?
-Нет, - мрачно прорычал соседушка. - Это я на грабли наступил!
Отшельник руками всплеснул.
-Господи! Да как же это так?
-Ну, что теперь об этом говорить? Проехали…
Стозим Столетыч засуетился, мимоходом заправляя в штаны свою необычную бело-берёзовую рубаху, которая с годами покрывалась чёрными заплатами, какие можно видеть на берёзовых стволах.
Покряхтывая, он под стол, за печку заглянул. Травами сухими прошуршал – семена посыпались на пол.
 Из-за печки вылетел глухарь, точнее, выскочил, потянув по полу подбитое крыло и роняя скомканные перья.
-Чо-то не найду, - пробормотал старик, не обращая внимания на глухаря. - Пастушью сумку надо…
-А чо тебе в той сумке?
-Трава такая – пастушья сумка.
-А! - вспомнил Топтыга Михалыч. - Это чтоб унять кровотечение?
-Ну, да. Сейчас найду. Должно быть где-то здесь.
Глухарь, выгнанный из-за печки, постоял на полу, насторожённо глядя на топтыгина, потом пошёл – забился в тёмный угол под деревянными нарами.
Опустившись на пол, Топтыга Михалыч так захрипел, будто горло сдавили.
-Не надо, старик. Никакая трава не поможет.
-Поможет! Почему не поможет?
-Там пуля… Возле сердца…
-Погоди. Помолчи. Тебе вредно…- Столетыч мизинцем левой руки начал водить вокруг кровавой раны и читать заговор: - Стой, руда! Как лёд стоит, так и из раны кровь не бежит! Аминь!
Топтыга Михалыч поморщился.
-Руда, руда… Всё это ерунда… Не причитай, не надо. Я тебе хочу что-то сказать… Напоследок… Я за тем и пришёл…
-Ах, ты, Господи! Да ты совсем седой! Я поначалу думал – это снег. - Старик заплакал, бородою уткнувшись в мохнатую шубу соседа. - Ну, где же стыд у них? Где совесть? Где?
-А нету! Отменили! - Топтыга Михалыч с трудом крепился, чтоб тоже не зареветь на плече старика.
-Ведь раньше-то как было, а? - продолжал горевать отшельник. - Охотник раньше, доходя до леса, просил у хозяина разрешения поохотиться.
-Они теперь сами хозяева. - Топтыга Михалыч облизнул пересохшие губы. - Ты погоди, старик. Ты выслушай меня.  Там золотишко припрятано. Чуешь? Ты  сыновьям моим отдашь. Пообещай. Там и тебе останется.  Я всю жизнь копил… Я же царь-мужик. Там есть корона… В пещере… А в той короне – золото. 
-Сыновьям? - Старик нахмурился. - Так они же у тебя… Ты что? Забыл? Али  ты бредишь?
-Всё я помню. – Потухающим взором Топтыга Михалыч посмотрел за окно. - Я верю, что парни мои встанут на ноги. Они ещё придут сюда. Старик, я умоляю…
Падучая звезда прорезала потёмки над перевалами – слабый отблеск влетел в зимовьё и заставил незваного гостя поторопиться.
Сказавши всё, что он хотел сказать, Топтыга Михалыч обнял старика на прощанье – чуть косточки не поломал.
 -Пойду! Прощай!
-Ты чо? Сдурел? - Отшельник схватил за мохнатый рукав. - Ложись, отдыхай. Надо кровь останавливать. Куда ты с такою дырой?
-Нет, пойду, старик. Спасибо. Тебе теперь со мной нельзя якшаться.
-Пошто нельзя?
-По судам затаскают потом. Как пособника. - Топтыга Михалыч вздохнул и неуклюже перекрестился. - Грех я на душу взял, вот ведь как.
-Чо такое?
 Помолчав, Топтыга Михалыч отмахнулся.
 -Меньше знаешь, старик, лучше спишь. Ну, прощай. Если что-то не так, ты прости по-соседски. Пойду, а то  скоро светает…         
Они помолчали.
-Ну, Господь с тобой! Раз так решил…
Закусив трясущиеся губы, белобородый Стозим Столетыч  вышел его проводить.
С горящей керосиновой лампой в руках отшельник  долго стоял на пороге и плакал,  глядя на кровавый  след, золотистой цепью рассыпавшийся по сугробам, где темнели дырки от следов некогда могучего хозяина тайги, который теперь был слабее дитя.


                *          *         *
               
     Как ни старался Топтыга Михалыч, только уйти далеко  не смог – силы таяли. Остановившись на речном крутояре, откуда пахло мёрзлыми каменьями и льдом, он какое-то время крепился, только зубами страшно скорготал. А потом не выдержал и дико заревел, размазывая слёзы по щетинистым щекам и  запрокидывая лицо к тёмно-синему предутреннему небу. Там ещё горела и приветливо мигала Большая Медведица – яркая, высокая душа той ненаглядной женщины, краше которой не было и уже не будет.
Рыдая, он упал на камни – пуля в сердце шевельнулась и оборвала трепетную  нить, связующую живую душу с этим страшным, но всё-таки отчаянно прекрасным миром, уходить из которого так не хотелось, а надо;  Большая Медведица ждёт в вышине, тоскует и плачет глухими ночами, роняя по-над Землей горючие, длинные слёзы, обжигающие холод мирозданья.


                Часть вторая      
      
                Глава 1
 
     Областной городок приютился на берегу живописной реки. С одной стороны – луговое раздолье, разнотравье, поляны и перелески, заставленное пасеками, рыбацкими и охотничьими избушками. С другой стороны – величавые горы, гранитными чубами достающие об облаков, лениво проплывающим с юга на север. В советское время в городе было так называемое градообразующее предприятие – хороший, стабильно работающий завод, продукция которого была востребована не только по всему советскому союзу, но даже за рубеж «со свистом» уходила. Затем пришло время большие перемен, градообразующее предприятие «благополучно захирело», разворованное так умно, так хитро и с такими вежливыми улыбками – вроде бы и некому теперь претензий высказать, потому что в ответ на любые претензии можно было услышать один только горестный возглас: «Ну, что ж вы хотите! Время было такое!»
И вот однажды летом по этому поводу произошёл  забавный разговор на берегу.
  Разговор затеяли два приезжих человека интеллигентного вида.
Одного из них звали Дока Авдокавич – это был сухопарый, порывистый человек в  широкополой соломенной  шляпе, в тёмных брюках, засаленных на коленках, в серой помятой  рубахе и в крепких ботинках, рассчитанных на дальние переходы. Второй человек интеллигентного вида – Батура Исаакович Бесфамильный, человек пришибленный, в больших очках, из-под которых он всё время как бы озирался на окружающих мир, не ожидая от него ничего хорошего.
Они сидела на берегу, на поваленном дереве, пили коньяк из бумажных стаканчиков и беседовали о том, что называется «за жизнь».
Денёк был прелестный. Солнце на воде растекалось масляными  блинами и оладьями. Пичуги пели в тальниках возле воды. Красота, одним словом. Но двух интеллигентов эта красота, похоже, мало волновала.
-Вот вы говорите, время было такое! – хмуро сказал Дока  Авдокавич, поправляя соломенную шляпу.
-Простите! – сказал собеседник, поднимая палец. – Это не я говорю. Это они говорят. Те, кто народ оболванил.
-Они! – согласился Дока, поглаживая правую, большую руку. -  Они говорят, время, мол, было такое…
-Именно так они и говорят, – согласился Батура Исаакович. – С каждой трибуны молотят!
-Интересно получается! – Соломенная шляпа от волнения съехала на затылок. - Интересно то, что люди, вздыхающие по поводу  того, что, мол, «время было такое» – они почти всё поголовно рассекают то на «Мерседесах», то на «Ланд Крузерах».
-Это точно! – Бесфамильный поправил большие очки и  от возмущения сплюнул под ноги. – Они на Мерседесах да на джипах. А все остальные?
Дока Авдокавич усмехнулся.
 -А всё остальные представляют собою цитату их стихотворение Пушкина.
 -Какую цитату? – не понял Батура Исаакович.
-Цитату из  «Телеги жизни». Они садятся в Мерседесы, а мы… 

           С утра садимся мы в телегу;
           Мы рады голову сломать
           И, презирая лень и негу,
           Кричим: пошёл………………
 
     Услышав непристойное выражение, Батура Исаакович резко снял очки и поплевал на них.
-Ну, это уж вы слишком! Зачем хамить?
-Так это же не я. Это Пушкин.
-Перестаньте! - умоляющим тоном попросил Бесфамильный, протирая очки .
-Зрение, голубчик! – заметил Дока. - Зрение у вас слабоватое, вот вы и не прочли оригинал.
-Да какой тут к чёрту оригинал? Вы что несёте, батенька? Что я Пушкина не знаю?   
Дока Авдокавич  снова погладил правую, больную руку. А левая здоровая рука в это время передвинула соломенную шляпу с затылка на брови.
-В оригинале Пушкина написано: "Кричим: «валяй, ****а мать»". – В порыве вдохновения Дока не сказал, а именно прокричал то, что было написано в оригинале. – Ты понял, Батура?
-Только не надо кричать. Умоляю. Тут дети на травке пасутся.
-Хорошо. – Дока сбавил на полтона. – Так вот. Эти  последние два слова почти во всех изданиях опускаются по цензурным соображениям, а также из ложного чувства приличия, благозвучия, и тем самым выхолащивается истинный смысл, настрой стихотворения.
-Да уж настрой, так настрой, - уныло ответил Батура Исаакович.
Спрятав глаза под соломенной шляпой, Дока  снисходительно усмехнулся, как усмехаются знатоки, заранее убеждённые в своей правоте.
-Текст этого стихотворения Пушкин отослал Вяземскому, как текст окончательный. Но Пушкин понимал невозможность печатания в таком виде. Поэтому он согласился на исключение из текста «русского титула».
-Какого такого «русского титула?
Дока выпил коньячку и губы вытер рукавом, как истинный интеллигент.
 -«Русским титулом» Пушкин называл наш русский мат, которым он, кстати сказать, не брезговал пользоваться.
-Да брось те вы!
-А я вам приведу сейчас примеры, от которых уши будут вянуть и вся трава по берегу!
Солнце начинало припекать, и дискуссия тоже с каждой минутой начинала накаляться. Два интеллигентных человека уже раскраснелись от коньяка. Соломенная шляпа Авдоки Авдокавича уже раза два падала в воду и норовила уплыть вниз по течению, однако же «соломенный интеллигент» всякий раз ловил её, по щиколотку заходя в тёплую воду. Ловил и напяливал на лысую голову, похожую на красный самовар с большими оттопыренными ушами. А человек в очках уже два раза чуть не кокнул свои очки, роняя под ноги, обутые в растоптанные дешевые сандалии из-под которых виднелись дырявые носки.
  Неизвестно, чем бы эта дискуссия кончилась, но тут перед ними появился милиционер.
-Граждане! – сурово сказал он, отдавая честь. – Тут малые дети на травке играют, девушки и женщины загорают, а вы, извините, так выражаетесь…
-Это не мы! – в один голос заявили интеллигенты.
-Не вы? Интересно. А кто же?
-Это Пушкин.
Милиционер улыбнулся примерно так, как улыбается врач, видя перед собою душевнобольных.
-Ну, что же? Пройдёмся со мной. Надо разберёмся с вашим Пушкиным.
-Да может мы… - робко сказал Батура Исаакович.
 -Нет, нет, пройдёмся. – Милиционер указал на площадку, куда уже приехало несколько фургонов. – Вы будете мешать строительству…
Дока Авдокавич многозначительно ухмыльнулся.
-Строительству коммунизма?
-Нет, - терпеливо объяснял милиционер. – Цирк тут будет строить. Шапито. Ну? Есть ещё вопросы? Нет. Тогда прошу за мной. В машину. Поедем разбираться с вашим Пушкиным. Интеллигентные люди, а так выражаются. Да ещё при детях, при женщинах.
Через два часа, после составления протокола и соответствующих внушений двух интеллигентных граждан пришлось отпустить по той простой причине, что это были представители того самого цирка-шапито, который возводился на набережной; Елизар Авдокавич был цирковым администратором, а второй человек – это была правая рука администратора. Причём в буквальном смысле правая рука, которая у Доки в прошлом году пострадала в схватке с амурским тигром.

                Глава 2
   
    Жизнь областного, провинциального городка день за днём и год за годом покрывалась пылью серой скуки и зарастала паутиной тоски – никаких особенных событий там не происходило, никаких мало-мальски ярких культурных мероприятий не вспыхивало на провинциальном небосклоне. И поэтому, когда приехал цирк, да не какой-нибудь, а столичный – сонный городок встряхнулся и точно улыбнулся во весь рот, предвкушая нечто интересное, оригинальное.
На берегу, на площади, за ночь вырос огромный оранжевый купол с серебряными звёздами и голубыми полосками и – цирковой шатёр. Появились ярко раскрашенные вагончики с железными вольерами, из которых густо пахло зверем, доносилось приглушённое рычание, возня.
Афиши запестрели повсюду – на заборах, на столбах, на зданиях. Детвора повеселела, бегая по улицам: ждала, никак дождаться не могла начала сказки. И взрослые ждали – ребятишек вести на волшебное представление.
Народ ходил по набережной – вокруг да около   огромного оранжевого шатра, костром колыхавшего своё  отражение в изломанном зеркале полноводной реки. И детвора, и взрослые судачили о том, о чём писала здешняя газета и что передавало здешнее сарафанное радио: пять африканских обезьян приехали – две тонны бананов с собой прихватили; здоровенный уссурийский тигр, за один присест съедающий быка; большой удав, которые будто бы глотает человека на арене во время представления; двугорбый верблюд, способный переплюнуть эту реку; две маленьких лошади под названием пони, похожие на заводные игрушки, на звонких подковах без устали могут бегать по кругу…
Ну и медведь, конечно, был в этом экзотическом наборе. Только медведь не простой. Это был могучий редкий экземпляр – легендарный русский Михопотап – Михаил Потапович Пестунов, так о нём кричали пёстрые газеты и за границей, и по всей России-матушке.
Михопотап оказался  одним из немногих цирковых артистов, кто очень живо заинтересовал жителей провинциального городка.
Дело в том, что этот  легендарный русский медведь был вовсе не медведь, а человек – так, по крайней мере, утверждало всезнающее сарафанное радио. И человек этот  (человек-медведь) был родом из здешней дремучей тайги – там он вырос в медвежьей берлоге, потому что, дескать, у него, бедняги в раннем детстве погибли родители; на вертолёте разбились в тайге, а ребятишки – два брата – чудом остались в живых. Правда, младшего брата позднее звери сожрали в тайге, а старший – Михопотап –  вырос в медвежьей берлоге. Позднее он  в город ушёл, выучился на циркового артиста.
Что тут было правдой, а что вымыслом – не сразу разберёшь. Ясно было только одно: легендарный русский медведь горел желанием заглянуть в золотой родимый уголок – за перевалами.
Цирковой администратор Авдока Авдокавич, услышав об этом, строго-настрого наказал:
-Даже думать не смей – отлучаться куда-то! У нас  тут плотный график! Не вздохнуть, ни это… 
-Дока, ты не волнуйся, я мигом, - успокаивал Михопотап. -  Одна лапа здесь, другая…
-Мне твоя лапа даром не нужна! – запальчиво сказал администратор. - Голова твоя нужна! Сам знаешь!
Цирковая карьера Михопотапа начиналась весьма заурядно, потому что во всех номерах использовалась его незаурядная сила. Он рвал зубами цепи, перебивал их  одним ударом лапы – звенья разлетались по всей арене и порой  попадали даже в лоб людей, сидящий на первом ряду. Он завязывал узлами стальные прутья, гнул калачами стальные рельсы. Катаясь на велосипеде, он держал на башке самовар с кипятком и углями. Лежа на гвоздях, он держал на груди каменную глыбу с изображением Петра Великого, который топчет пресловутую змею. (По тяжести это была копия того памятника, который многие видели в Ленинграде). На прогоны его номеров обычно собиралась вся труппа, и многие просто глазами не верили, что такое возможно – многотонная глыба должна была раздавить циркового  артиста, а он вставал с улыбкой и говорил, что гвозди это здорово придумано – всех блох перекусали на спине. Но постепенно его номера усложнялись, и вскоре появился номер, где он «работал головой», как говорил администратор.
А говорил он так потому, что легендарный русский медведь недавно сделал новый аттракцион, который заключался в следующем: главный цирковой волшебник – иллюзионист – выводил русского медведя на манеж. Обматывал звенящими пудовыми цепями. Затем медведя ставили стоймя в какой-то чёрный ящик, похожий на гроб, обитый чёрным бархатом. «Гроб» закрывали крышкой, но закрывали так, что голова медведя была видна – торчала из прорези.  Затем на манеж выбегали охотники в набедренных  повязках – вроде папуасы из Гвинеи, да не совсем – в  руках они держали луки, арбалеты, ружья и даже автомат Калашникова. Все прожекторы гасли под куполом цирка – за исключением одного, который светил прямо в морду медведя.  Звучала громоподобная барабанная дробь, всех зрителей вгоняющая в дрожь. И после этого начиналось светопреставление – охотники стреляли трассирующими  пулями. Стреляли так, что щепки во все стороны летели от деревянного ящика. Через минуту все прожекторы вспыхивали вновь. Дырявый, прострелянный ящик зиял пустотой. А в это время голова медведя – косматая, большая голова с горящими глазами…
Ну, да что рассказывать! Лучше раз увидеть!
В общем, это был такой «забойный» аттракцион, на который люди валом валили.
-Даже думать не смей – отлучаться, - повторил администратор. – Я не могу рисковать.
«А я могу!» - подумал Михопотап и умудрился как-то так обставить номер, что  во время представления вообще куда-то испарился.
Публика подумала, что так и надо – цирк ревел  от восторга и аплодисментами купол едва не обваливал. А цирковые артисты – и на манеже и за кулисами – были в испуге и в недоумении.
-Куда он пропал? Гремислав! Чо молчишь? - приставали они к самому главному волшебнику цирка – иллюзионисту, исполнявшему номер.
Волшебник в атласном, чёрном фраке, на фоне  которого отчётливо была заметна бледность, в недоумении пожимал плечами, где сияли пришитые блёстки.
-Да я и сам не знаю, - бормотал ошеломлённый Гремислав. - Мы так не договаривались.
-А как вы договаривались? – брызгая слюной, рычал Дока Авдокавич. - Я и с тебя башку сорву и с него! Ищите! Ищите, сволочи! Иначе всех уволю! Тиграм скормлю и удавам отдам на растерзание!
Рабочие манежа и помощники «смертельного номера»  облазали все закоулки, но без толку.
И час и два прошли после представления – Михопотапа не было. Артисты не на шутку встревожились, и это не могло не повлиять на самочувствие зверей и животных, чутко воспринимающих атмосферу цирка; верблюд стал плеваться от возмущения; удав шипел…
-Гремислав! - гремел администратор. - Ты реквизит проверил? Медведь случайно там нигде не мог застрять? 
-Да где бы он застрял? Что – первый раз? Всё отработано до мелочей.
-В том-то и дело, что пропал он – первый раз! - разорялся администратор, не стеснявшийся в выражениях. - Волшебник, мать твою! Кудесник! Куда ты его подевал?
-Я вообще тут не при чём, я умываю руки! – раздражённо заявил иллюзионист.
-Ишь ты, Римский прокуратор отыскался! Он, видите ли, руки умывает! Ты лучше рожу от грима отмой! – продолжал возмущаться Дока Авдокавич. - Ты мне хоть роди его, русского медведя, хоть из-под земли достань. Завтра с утра представление, ребятишек будет чёртова уйма, а главного номера нет. Что за фокусы? Милицию, что ли, сюда подключать?
-Милицию вы уже подключали, - ехидно сказал Гремислав, намекая на то, как администратор со своим помощником загремел в кутузку за распития коньяка на бережной.
-Ты мне ёще поостри! – взбеленился администратор. – Ты Пушкина читал в оригинале? Или только «Мой до дыр»?
-А ты? - взъерепенился главный волшебник. – Ты можешь воду заморозить в кипящем самоваре? Не можешь, так и нечего…
Назревал скандал, который в цирке мог превратиться чёрт знает во что – здесь и кабаны и тигры могут войной друг на друга пойти, если их хозяева «ненароком» откроют клетки.
 В эту минуту к ним подошла говорящая  лошадь – Госпожа Говорло, так её называли. Лошадь от природы была мухортой масти – гнедая с желтоватыми подпалинами у морды, у ног и в паху. Но когда превратилась она в Госпожу Говорло, дрессировщица взялась её подкрашивать почти что перед каждым представлением. И почти что каждый раз рыжий клоун, окаянный зубоскал, банки с краской путал – переливал из пустого в порожнее. Краски разных мастей, постоянно смешавшись с крепким лошадиным потом, и в конце концов, те краски дали такой замысловатый и причудливый эффект, что Госпожа Говорло   превратилась в большого павлина, сияющего всеми цветами радуги. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Поначалу сильно горевавшая, Госпожа Говорло частенько теперь красовалась перед зеркалом и говорила, что второй такой лошади днём с огнём не сыщешь.
Приблизившись к администратору, Госпожа Говорло вытянула губы варениками и прошептала на ухо:
-Русский медведь удрал в тайгу!
Дока Авдокавич сначала замер, выпучив глаза. Потом он шёлковым платочком вытер ухо, обслюнявленное большими лошадиными  губами.
-Как это – в тайгу? Совсем?
-К утру объявится.
-А ты откуда знаешь?
-От верблюда. - Госпожа Говорло жутковато оскалилась, изображая улыбку. -  Дай сахарку, начальник.
Администратор молча развёл руками, как бы говоря, что сахару ему не жалко, но сахар цирковым лошадям давать не положено, потому, как лошадь после этого лижет стенки и выступы в деннике, что приводит к прикуске. А вот кусочек хлеба или моркови – это Елизар Авдокавич пообещал ей за ценные сведения.
И тут перед ними возникла разгневанная Жезофина –  дрессировщица в белой кофте с плотно облегающими рукавами, в чёрном кожаном галифе с малиновыми полосками, похожими на генеральские лампасы. 
-Сахарку? – Хватая лошадь под уздцы, Жезофина   погрозила хлыстом. - Доносчику – первый кнут! Не слыхала присказку такую? Сколько раз говорить, чтобы ты не наушничала?  Я для этого тебя учу? Ябеда! Пошли, последний трюк прорепетируем.
Размеренно шагая за  дрессировщицей, Госпожа Говорло покачала «павлинье» головой.
-Ябеда! – Она вдруг зазвонисто заржала от восторга и остановилась. - Я – беда. Интересное слово, не правда ли? Чем больше я умею говорить по-русски, тем больше изумляюсь языку. Вот, например, удав. Удавка. Удила. Ну, дела! - Она подмигнула удаву, серым канатом скрутившемуся в тёплом и тёмном Закулисье.
Жезофина была неравнодушна к Михопотапу, вот почему она взялись муштровать говорящую лошадь – взялась с такою жестокой непреклонностью, что Говорло взмолилась:
-Ну, разве так можно? – сказала она, скаля крепкие зубы. – Это же просто непедагогично. Что я, как дура какая, поминутно  переключаться на то рысь, то на галоп, то на иноходь.
-А ты себя считаешь умной? – сухо спросила Жезофина.
-Да, - не без гордости сказала Говорло. - Я вот возьму и сегодня и завтра откажусь от корма и вам, дорогая моя, нужно будет срочно показать меня ветеринарному врачу. А ему я скажу, что беременна. По секрету шепну. Вот и будет тебе представление. И аплодисменты будут и цветы. И зарплата. Ну, как тебе такая перспектива? Разве не умно?
-Умно! - с  улыбкой заключила Жезофина, пряча хлыст за голенище. - Ладно, милая, не будет воевать. На сегодня хватит, отдыхай. Только впредь не вздумай ябедничать. Я тебя прошу. Это скверно. Это, в конце концов, предательство по отношению к тому, кого ты любишь.
-А кого я люблю? -Горящая лошадь скривила ухмылку. – Ах, это вы не обо мне. Вы – о себе? Не так ли?
-Так, - слегка краснея, ответила Жезофина.
-Ну, что ж, спасибо за откровенность. К ветеринару я, пожалуй, не пойду. И от еды не откажусь. Дай мне чего-нибудь вкусненького. И желательно этого… золото овса в цилиндре.
-В каком ещё цилиндре?
-В котором Серёга Есенин кобылам овёс раздавал.
Жезофина вскинула крашеные брови.
-Я ты откуда заешь?
-А это я вчера стихи читала. Под одеялом. Ночью.
-Ох, плутовка! - Жезофина засмеялась. - Будет тебе золото в цилиндре! Ну, ступай к себе. Под одеяло.

 
                Глава  3             
 
    …Много времени прошло с тех пор, многие реки уже, теряя свою кровь, теряя мощь, с пути-дороги сбились, заплутавши в камнях,  в буреломах. Многие серебром клокочущие родники пересохли, песком наполнились.   Многие горы осыпались – будто скинули гордые шапки к подножьям, где растет багульник, незабудка. Многие птицы, круги нарезавшие над перевалами, ушли за облака, в небытиё – только белый пух да перья остались от них, облаками текут по лазури небес. Много, много времени прошло, да только так прошло – как будто мимо этого угрюмого отшельника.
Память его крепка и величава. Он помнит в своей жизни только хорошее, не засоряя память чертополохом пустяков, крапивой мелочи. И может быть, в этом как раз загадка и секрет его чудесной «столетней» молодости, его удивительной жизнестойкости?
Как бы там ни было, но крепкой своей памятью Стозим Столетыч хорошо запомнил ту стародавнюю зимнюю пору, когда он схоронил своего таёжного «соседа» Топтыгу Михалыча – всё сделал честь по чести, по-людски. Позднее, когда уже вьюги отплавали, отголосили по тайге и ущельям, когда приласкало теплом, Стозим Столетыч выбрался на волю. Порадовался первому ручью, скворцом «заскворчавшему», сбегая с пригорке. А там уже первая зелень полезла, мелкота замелькала по воздуху – стрекозы да «бабушки» – так Стозим Столетыч, шутя, называл всяких там капустниц, махаонов и прочую живность, от которой воздух по весне словно бы цветёт кругом избушки.
 И вот тогда, краснопогожими весенними деньками, Стозим Столетыч взял топор, выбрал сухую лиственницу и смастерил из неё крепкий крест. Смастерить-то смастерил, а силёнка уже не так – не рассчитал маленько, старый дурень. Кое-как доволок до могилы Топтыги Михалыча, поставил крест, камнями укрепил у основания. Отдохнул маленько, повздыхал на тему «все там будем». Плохо гнущейся рукой бросил пригоршню овса в сырую землю, посадил борщевики, малины кустик. И после первого дождика – скажи на милость! – всё это как-то очень дружно, охотно принялось. Просто удивительно, как дружно. Молодые метёлки овса день за днём всё бодрей шевелили усами. Борщевики большими шапками зацвели и запахли. Малина такими угольками вдруг затеплилась, что  даже ввечеру было заметно. 
«Добрая душа, видать, была!» - с грустью думал Стозим Столетыч, время от времени приходя к листвяжному кресту, кое-где расколотому солнцем, оплаканному янтарной, скупой живицей.
Иногда Стозим Столетыч подолгу задерживался возле могильного холмика. Царапая белую бороду, уже «врастающую в землю», он пространно думал вслух – рассуждал о жизни и о смерти.
 -Человек – это всё-таки зверь! - с горечью говорил отшельник, глядя в ту сторону, где за перевалами копошились города и веси – при плохой погоде, ну, то бишь, когда ветер оттуда натягивал, Стозим Столетыч ощущал смутный запах падали, словно бы разлагающейся в соседнем ущёлье. Нет, конечно, ничего там не разлагалось – ни сохатого там не было, задранного волками зимой, ни какого другого зверя – там даже ворона не было, который пирует на падали.
Человечество там разлагалось – за синими кручами, за дальними крутыми перевалами, вот о чём думал отшельник, вот о чём горевал.
И потому Стозим Столетыч повторял свою мысль – уже громче и горше прежнего:
 -Человек это всё-таки зверь!  Ты не обижайся, Мишка. Я тебя обидеть не хочу. Я просто слова другого не знаю. Оно, может, и есть, другое-то. Да я не знаю. Вот и говорю – по недомыслию. Человек – говорю я – это всё ж таки зверь. И человечество в целом – большой, неукротимый зверь. Но и у зверя бывает детство.  Нежное, пушистое, беззащитное, с молочными зубами. Было детство и у человечества. Было  – и сплыло. И сдаётся мне, что сплыло-то оно совсем недавно, на пороге в двадцать первый век.
Оглаживая белопенную бороду, своей длинной уже «врастающую в землю», отшельник долго молчал. Грубыми руками, похожими на лопаты, тёсаные из дерева, он поправлял могилку, стараясь ненароком не загубить корень борщевика или корень малины. Иногда пчела садилась на руку отшельника, ползала, тыкала жалом. Он улыбался в бороду. «А ну-ка, спробуй, прокуси! Тут, голуба, нужон гвоздь с молотком! Во, дожился!» 
Глядя в небо, куда улетела пчела, Стозим Столетыч продолжал:
-Детство зверя закончилось. Ага. Вот почему сегодня зверь так сильно жаждет крови, смертушки людской. И я даже не знаю, что может зверя остановить. Совесть? Так её же «отменили», как ты давеча верно заметил. Страх? Но бессовестные люди часто бывают бесстрашные, потому как, потерявши совесть, и жизнь терять не жалко. Вот и выходит, что зверя только пуля сможет остановить.   Собственная пуля. Да. Пуля, сотворённая в виде какой-нибудь ядерной боеголовки, случайно или специально пущенная в голубой висок нашей планеты.
И Стозим Столетыч вдруг заплакал,  представляя, что может случиться с планетою по имени Земля, которая летит себе то в облаках, то в дождичке, и  ни сном, ни духом не знает и не ведает о своей судьбине.
Потом он слёзы вытирал и говорил уже сухим, спокойным голосом:
-Есть, Мишка, и другое размышленье. Земле вся эта наша мышиная возня никак не может помешать. Земля не погибнет. Нет. Погибнет человечество. А Земля как жила миллионы и миллиарды лет до нас, так и ещё столько же спокойно проживёт. Только шкуру сменит. Ну, вроде как переболеет золотухой. А золотуха эта, Мишка, – это люди, мы с тобой. И золотуха и понос. Хоть смейся, хоть плачь. Ты-то как думаешь? Всё молчишь да молчишь… Ты бы хоть как-то  откликнулся. А то я как дурак тут… малины насажал… Как она там? Может хуже полыни. Я ведь не знаю Мишка, нет, я ведь ещё не помирал…
Тайга вечерело, кроны деревьев румянились. Далёкое солнце красной божьей коровкой карабкалось с вершины горы на вершину, уходило в ущелья, откуда доносило мятной свежестью.
Стозим Столетыч поднимался, шёл к себе в избушку. А на утро снова приходил – поговорить хотелось.


                Глава 4             

     И вот однажды утром сидел седой отшельник, горевал обо всем человечестве, как только русский человек умеет горевать, забывая о горестях личных.  Вздыхал, слезу ронял. Сам себя вопросы задавал и пытался на них отвечать.
-Так я говорю? Или не так? - обращаясь к могиле, отшельник подслеповато моргал. - Чо молчишь? Надоел я тебе со своей болтовней? 
И вдруг он услышал в ответ:
-Хорошо говоришь, только больно уж грустно.
Стозим Столетыч ни капельки не удивился голосу – он давно уже хотел ответ услышать.
-Какая жизнь, такие речи. - Он опять вздохнул. - А ты чего так долго знать о себе не давал? 
-Дела!- снова раздался голос – то ли с неба, то ли из-под земли.
Наклоняясь, Стозим Столетыч с корнем выдрал серый жирный сорняк, на дармовщинку прилепившийся между метёлками молодого овса.
-Дела? - переспросил удивлённо. - Да какие у тебя дела?
-Работаю.
-Ну? – Отшельник не поверил. - Это где же?
-В цирке.
Поцарапав бороду, Стозим Столетыч растерянно поморгал, глядя в землю.
-И у вас там тоже цирк? Я думал, только тут мы кувыркаемся.
-Да нет. Мы тоже.
Отшельник покачал головой.
-Ну, дела! И чо вы? Как вы там?
-Нормально. Зарплату немного прибавили.
-О, Господи! – Отшельник перекрестился. - Покойникам зарплату? Тут и живым-то выдают в год по чайной ложке.
-Нет! У нас теперь стабильно. Сначала было худо –  после развала страны. А потом ничего – потихоньку наладилось. Стали гастролировать по всей земле.
Стозим Столетыч с трудом поднялся. Шмыгнул носом.
-Чо-то я, Мишка, ей-богу, тебя не пойму. Какие гастроли? Какой такой цирк?  Ты же на вечном покое?  Ну, ладно,  опосля поговорим. Я пойду. Отдыхай.
 Собираясь уходить, Стозим Столетыч повернулся и – чуть не бухнулся в обморок.
В глазах у него потемнело. Он постоял, подслеповато поморгал.
«Вот те раз! – подумал, холодец сердцем. - Покойник восстал из могилы? Свят, свят!»
Перед ним стоял медведь, похожий на человека, или как раз наоборот – человек, похожий на медведя,  модно одетого, с золотыми перстнями на лапах, с золотою серьгой, солнечно сверкающей в волосатом ухе.

 
                Глава 5            

         Легендарный русский медведь, как большинство людей, избалованных славой, имел весьма широкие замашки, громогласный голос и непобедимо твердый взгляд.
       -Я вас категорически приветствую! – рявкнул он, подавая лапу старику.
Стозим Столетыч, придя в себя, обескуражено покачал головой, с ног до головы разглядывая гостя.
-Аж прямо сердце в пятку убежало! - признался отшельник, уже слегка улыбаясь. - А я с ним разговариваю, с батькой-то твоим, а сам себе думаю, чо за дела? Какие-то гастроли у покойников.
-А кто их знает? – весело рявкнул медведь. - Может, гастролируют? Нам сие не известно.
 Отшельник с интересом присматривался к парню.
- Ну, пошли.  Ты как сюда? Пешком?
Михопотап улыбнулся.
-Нет. Верхом на рысаке.
Обескураженный старец едва не сказал: «Медведь верхом на лошади? Совсем уже сдурели!»
И хорошо, что промолчал, а то впросак попал бы.
За деревьями стоял цирковой велосипед, сверкающий  никелированными колёсами, серебристыми спицами. Переднее колесо было выше человеческого роста, а задние два – от горшка два вершка.
-Это как же ты на ём проехал? – удивился отшельник. - Тут же тропочки узкие. А местами так нет вообще...
-Там, где узко – я шпарил на одном колесе, - охотно объяснил Михопотап. -  А два других складные. Всё по уму.
-Это хорошо, коль по уму.
Они вошли в избушку, где мигом стало тесно – Михопотап своей могучею фигурой занял почти половину пространства.
Сели за дощатый, грубый стол.  Помолчали, глядя друг на друга. Мотылёк серыми крылышками по стеклу мотылял, оставляя серые пылинки из подбоя. 
Отшельник – точно так же как много лет назад – был одет в бело-берёзовую крепкую рубаху, местами изрядно уже почерневшую, как чернеет кора на берёзе.   Тёмные штаны протерлись на коленках – там виднелись грубые заплаты. Ноги отшельника были по-прежнему босые – мерцали полукруглым янтарём ногтей.
«Колоритный дед! - подумал гость. - Хоть в цирке показывай!»
-И давно ты здесь живёшь? - спросил Михопотап, оглядывая тёмную избёнку.
-Сто зим, сто лет.
-Ну, да.- Гость ухмыльнулся. - Как я сразу не понял?
В избушке пахло сухими травами и смольём, кое-где проступившим из брёвен. В углу под потолком  оса жужжала – с дуру залетела в зимовьё и не могла найти обратную дорогу.
Хозяин, не скрывая интереса, рассматривал гостя, который, похоже, давно уже к этому привык и ничуть не смущался. И чем больше Столетыч рассматривал парня, тем сильнее мрачнел.
«А что ж ты хочешь? – с грустью думал он. - И люди нынче здорово меняются, и звери!»
Широкоскулая физиономия гостя была гладко выбрита – розоватая, сытая, пахнущая дорогими одеколонами. Золотая серьга в левом ухе болталось. На волосатых лапах – три крупных перстня с золотыми печатками. И даже на пупке зачем-то – из-под короткой рубахи  видно – дорогое колечко блестело.
-Парень в кепке и пуп золотой! – невесело заметил  отшельник, добавляя со вздохом: - Эх, видел бы отец!
-А чо? - не понял Михопотап. - В чём дело?
Отшельнику не хотелось расстраивать парня.
-Да нет, всё нормально. Я в том смысле говорю, что он возгордился бы. – Стозим Столетыч, не привыкший кривить душой, смущённо встал и вышел из-за стола. - Ты как, с дороги-то? Голодный, небось? Давай-ка, мы сварганим чего-нибудь.
-Не надо, дед, не суетись! - Михопотап небрежно взмахнул могучей лапой. - Я кое-что  прихватил.
Поднявшись, он головой едва не стукнулся о притолоку.
-Осторожно, - сказал отшельник, улыбаясь в бороду. – Ну, ты, паря, вымахал!
-Я, дед, старался.
-Оно и видно. - Отшельник почему-то стёр улыбку – жилистой рукой коротко провёл по бороде и нахмурился, глядя незваному гостю вослед.
Уверенной косолапой походкой Михопотап направился к велосипеду. Большую дорожную сумку припёр – широко и шумно вжикнул, расстегнувши молнию. И в следующий миг на  сиротливом столе отшельника словно скатерть-самобранка развернулась: появились фрукты, коньяк, колбаса и всякие прочие гастрономические прелести, шуршащие и сверкающие обёртками.
-Ох, мама родная! - Отшельник от изумления чуть не сел мимо лавки.
Гость улыбнулся, довольный произведенным эффектом.
 -Ну! - сказал он, громко хлопнув лапами. - Давай посуду, дед. Помянем.
Хозяин протянул ему гранёный стакан с отколотым краешком сверху.
-Я не понял. А ты? – спросил парень.
-А я, сынок, не пью.
-А чего так? Здоровье шалит?
-Нет, сынок, на здоровье не жалуюсь.
-Вера в бога, значит, не даёт?
Глядя в окно, Стозим Столетыч глубоко вздохнул.
-Вера в бога, сынок, очень много даёт.
-Отлично сказано. - Пестунов обратил внимание на ноги старика. -  Смотрю, вот босиком форсишь. Тоже, стало быть, это… Своя философия, своя теория.
Столетыч ноги поджал под лавку.
-Нужда заставила форсить.
-Это как же так?
-Да так…- Вспоминал отшельник неохотно. -На Беломоро-балтийском канале выперли однажды на мороз. А было, я тебе скажу, все сорок пять.  Разули и выперли.
-Во, суки! - рявкнул гость, кулаком ударив по столу. – А зачем они? За что?
-Антисоветскую литературу читал.
-Это какую же?
-«Библия» называется. - Столетыч перекрестился. - Пришлось до утра на морозе форсить, как ты говоришь. Хотел убежать, да собаки кругом. Топтался до утра, твердил молитвы. Я их, правда, мало знал тогда, но всё равно… Помогли, видать, молитвы. Не простудился, даже не чихнул.
Восхищённо сияя глазами, Михопотап покачал кудлатой головой. Золотую серьгу машинально подёргал в ухе.
-А я, слышишь, дед?.. Смех и грех!.. Я на гастролях в Испании мороженого съел – и номер отменили из-за насморка. Я даже  на арену выйти не смог – заблудился в соплях! -  Пестунов раскованно расхохотался, показывая золото зубов в нижнем ряду.
И опять старик негромко погоревал:
-Эх, видел бы отец…
Не расслышав, парень глянул на него и привычным движением открутил винтовую пробку – наполнил гранёный стакан.
 -Это, конечно, не виски с мёдом, но ничего! Сойдёт!  - Говорил он излишне громко, немного барственно; так зачастую ведут себя люди, обласканные славой, привыкшие верховодить в застольях. - Ну, давай, дед, врежем! Чтобы из-под купола не падать, а если упадешь, так на соломку!
Отшельник часто-часто поморгал, воззрившись на него.
-Я думал, ты за батьку спервоначала выпьешь.
Пестунов укоротил свою улыбку.
-Да это присказка такая. Цирковая. За батю, конечно. А за кого же? Я зачем сюда приехал? Можно сказать, сбежал. Ха-ха. Там сейчас администратор волосья рвёт на ж…
-Не надо лаяться, мил человек.
-На жабрах, я хотел сказать. – Парень слегка смутился. -  Администратор, кур… Ну, в общем, не хотел он отпустить по-хорошему, так теперь пускай переживает.
Посмеявшись, Михопотап раззявил  пасть и одномахом выплеснул туда всё содержимое двухсотграммового граненого стакана, и неожиданно стал разгрызать его – звенящие осколки посыпались на стол, на пол.
-Чо ты делаешь? – Отшельник изумлённо  поморщился.  - Ты ведь жратвы припёр – вон скоко…
-Тьфу! - Спохватившись, Михопотап хохотнул. - Привычка – вторая натура. Я сейчас готовлю номер со стаканами. Даже дома иногда сяду за стол, жахну стопарь для аппетита и сожру его. Стопарь-то. У жены глазищи во – по чайнику. Ха-ха…
-Стало быть, женат?
-А как же? Всё путём! - Сияя глазками, гость беззаботно балагурил: - Баба, она хоть и вредная, а без неё никак нельзя в хозяйстве.
Отшельник согласно потряс бородой.
-И детишки есть?
-Конечно. Есть один. Лончак.
Стозим Столетыч бестолково посмотрел на парня. Потом  сообразил:
-Это годовалый, что ли?
-Ну да. Год с небольшим.
-А баба? Кто она?
-Баба тоже цирковая. Только –  лошадь.
У старика глаза на лоб полезли.
-Лошадь? На ей женатый?
Пестунов расхохотался, продолжая балагурить.
-Это мы в цирке так её прозвали. Она лошадей дрессирует.  Учит их разговаривать.
-Ну? - не поверил отшельник. - И чо же они говорят?
Михопотап ладошкою махнул.
-Матерятся, в основном, и ржут как лошади…
Слушая гостя, отшельник ловил себя на том, что никак не может уразуметь, где тот серьёзно говорит, где просто зубоскалит. И это обстоятельство невольно раздражало старика. Он часто хмурился, роняя взгляд под ноги. А парень, кажется, не замечал, не обращал внимания на перемену настроения хозяина.
 Закусывая, Михопотап с аппетитом наворачивал сервелаты, фрукты. 
- В цирке, там же, в основном, династии работают, -  рассказывал он. - Есть, конечно, и другие, но в основном династии… Ты дед, не пьёшь, так хоть поел бы. А?
Отрицательно качая головой, Стозим Столетыч  посмотрел на стол – яблоку негде упасть.
-Домой-то не тянет? - неожиданно спросил он.
-Сюда, что ль? - Пестунов пожал плечами, туго охваченными джинсовой  потёртою рубахой - Да если честно – нет. Привык. Братишка мой, тот рвался.
-Что значит – рвался? А теперь?
Опуская глаза, Михопотап резко вытер губы рукавом.
 -Теперь он никуда не рвётся. Помер.
 -Да ты что?!
-Ага. Братан разбился. Так жалко, ёлки… Ох!
Отшельник сокрушённо покачал головой.
-А что случилось?
Гость помолчал, глядя на бревенчатую стену с золотисто-тёмными сучками, с мохнатыми пучками старого мха.
-Брат новый номер стал готовить – мотогонки по вертикальной стене.  А там такие  скорости, что я те дам! Опытные гонщики и то хребты ломают. - Пестунов зубочистку из нагрудного карманчика достал, энергично поковырялся в зубах. - Я говорил ему: братан, на хрена тебе на эту стенку лезть? Ты чо, сдурел, в натуре? Есть лисапет, катайся, рули одной левой. Нет, говорит, хочу. Какой же, дескать, русский медведь не любит быстрой езды? Ну и что ты думаешь? Сорвался. Прямо на открытии сезона, под грохот барабанов, под фанфары. Вот так. Два года уж как нету. Жалко. Теперь мне даже выпить не с кем, потолковать  по душам. Ты вот говоришь: домой не тянет? Конечно, тянет. Я ведь не железный. Да и вообще… Цирк – это не фонтан. Больше того скажу тебе. Ты знаешь, дед, что говорил наш вождь по поводу цирка?
-Кто? Сталин?
-Ленин.
-Ну и чо он говорил?
-В беседе с Луначарским он сказал буквально следующее: «Пока наш народ тёмен и безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк». – Михопотап вздохнул, отбросил зубочистку к печке. - Так что я работаю для тёмных и безграмотных. Грустно, а что делать? Станиславский, правда, Константин Сергеевич, тот красивее сказал: «Цирк – это лучшее место на земле!» Но это слабое утешение. Ленин – голова. Он знал, что говорить. Это уж мы потом подретушировали ленинскую фразу: «Из всех искусств для нас важнейшими являются кино». Неплохо, правда?
-Плохо, - признался Стозим Столетыч. – Плохо я понимаю тебя. Ты к чему это клонишь?
-Ладно, дед, проехали, не будем о грустном. – И вдруг Михопотап насторожился – глаза стали холодными, стальными. Он приподнялся. Принюхался, широко раздувая мясистые ноздри. – Не понял. Кто тут? 
   -Никого.
    -А!- Столетыч глянул за окно и усмехнулся в бороду. - А чутьё у тебя не пропало! Прямо-таки зверское чутьё!
   
                Глава 6             

      Грозное рычание за окном послышалось – как будто мотоцикл заводили, чтобы начать головокружительные  мотогонки по вертикальной стене.
 Лайка пришла из тайги – она уже давно самостоятельно добывала себе пропитание. Почуяв странный дух –  медвежий дух – витающий возле порога, собака  зарычала. А  потом, как говорят охотники, она стала «орать», надрываясь,  царапая дверь. Это была очень хорошая лайка, потому что только одна из сотни своих сородичей может бесстрашно ходить на  медведя.
Ненадолго покинув зимовьё, Стозим Столетыч приглушённо поговорил с собакой, и она затихла, отойдя под сосну – метров за двадцать. Улеглась там, но не задремала, как обычно, когда возвращалась из тайги. Странный дух, похожий на дух медведя, струящийся от избушки, не давай ей покоя.
И вдруг возле собаки очутилась белка – спрыгнула с ветки сосны.
Лайка встала, виляя хвостом, обнюхала белку, облизала ей спину и вновь улеглась.
Сидя возле окна, Пестунов удивлённо покачал головой.
«Видно, старая уже, - подумал, - мышей не ловит, белок тоже».
А через минуту он увидел за окном картину, которая вообще не поддавалась никакому объяснению. 
Росомаха вышла из-за дерева и спокойным шагом – на задних лапах – направилась к отшельнику. Росомаха крайне осторожный зверь – Михопотап это знал. Увидеть росомаху  практически невозможно. Сильная эта зверюга, оснащенная острыми огромными когтями и крепкими зубами, убивает и разрывает жертву, которая в несколько десятков раз весит больше самой росомахи. Она легко завалит кабаргу, косулю. Перед ней не устоит северный олень и даже лось. Михопотап отлично знал и то, что охотники, мягко говоря, не любят росомаху, поскольку чертовка эта настолько хитромудрая, что нередко бродит по промысловым путикам и нахально пожирает зверьков, попавшихся в капканы, или хуже того – очень ловко «спускает» ловушки, съедая приманку.
Однако отшельник давно уже не был охотником. (Только по молодости, когда обживался в тайге).
Как будто старинного друга, Столетыч обнял коричнево-кофейную росомаху, стоящую на задних, коротких лапах. Потом, что-то ворча себе под нос, присел на корточки и аккуратно перебинтовал правую лапу зверя. 
-Ну, ступай! – сказал он, по-дружески похлопав росомаху по шерстяному плечу, от которого были протянуты  светло-рыжие полоски – расцветка, доходящая до самого хвоста.
Михопотап усмехнулся, подёргивая золотую серьгу.
 -Росомаха. Белка. Это что за цирк? – спросил он вошедшего хозяина.
На плече у отшельника восседала крупная белая сова с перебитым крылом.
 -Ты же сам сказал, что цирк – это для тёмных и безграмотных…
-Это сказал Ленин, прошу не путать.
-Ну, не важно. Я хочу сказать, что это далеко не цирк.  Это жизнь моя, сынок, моя работа, - ответил отшельник, водрузивши белую сову на какой-то чёрный шесток за печкой.
Пестунов покосился на белоснежный пушистый комок с янтарными, крупными каплями немигающих глаз.
-И давно ты так живёшь-работаешь?
-Сто зим, сто лет…
Михопотап загривок почесал.
-Дед! - Он неожиданно расчувствовался и обнял отшельника. - Дрессировщиком быть бы тебе! Цены бы не было!
-Правда?
-Ну, это я говорю тебе! Я! – Пестунов пудовым кулаком постучал по волосатой груди, бугром выпирающей из-под расстегнувшейся рубахи. - Я уже собаку съел на этом деле!
-Дворняжку? Или волкодава?
-Какого волкодава?
-Ну, кого ты съел, я спрашиваю.
Пестунов несколько секунд в недоумении смотрел на отшельника, а затем громоподобно расхохотался – аж белая сова за печкой встрепыхнулась на чёрной ветке.
-Дед, ну, ты молодец! Ты мне нравишься! - Парень снова налил себе. - Ну, давай, Столетыч, за тебя. Дай бог тебе здоровья. Спасибо, что помнишь  отца. За могилкой присматриваешь.
-Да это что? - Вздыхая, Столетыч отмахнулся. - Не в этом дело.  Жалко то, что он был молодой…
Запрокинув голову, парень выпил, неприятно ухая крупным, плохо пробритым кадыком.
-А сколь ему было тогда? – мимоходом спросил он, энергично закусывая. - Я ведь не помню…
Отшельник с неприкрытой неприязнью посмотрел, как парень жадно молотит зубами – и вдруг расхотелось ему говорить о покойном Топтыге Михалыче. Делая вид, что не расслышал вопроса, Столетыч молча покинул избушку.
 

                Глава 7

     Прохладные туманы заклубились в пойме. Предвечерняя синева с поднебесья величаво стекала на горы, на долы. Там, внизу, на равнине лето ещё красовалось, а тут, за перевалом по ночам иней иногда щетинился колючим серебряным ёжиком, закатившимся в травы вод окном, в цветы у родника, а иногда иней свинцово крошился на кедры, на крышу избушки, на тропку, сбегающую к реке – тут уже предзимье ощущалось. Вечерами птицы замолчали раньше, чем вчера-позавчера. Звёзды в небе заострялись так, как заостряются, обещая уколоть нешуточным морозом. Тут, за перевалами была своя погода – куда серьёзней, чем на равнине.
Вернувшись в избушку, Столетыч стал налаживать печку – дровец наторкал, бересты подсунул.
-Заночуешь? – спросил, чиркая спичкой.
Михопотап дерябнул остатки коньяка.
-Нет, поеду. Некогда.
-А зачем тогда хлещешь? Ты ж за рулем…
Парень засмеялся. Серьгу потеребил.
-Ну, во-первых, лисапед – не руль. А во-вторых…   - Он  холёным когтем пощёлкал по стеклянному пузырю. - Я две бутылки  на спор однажды залудил перед самым выходом на арену, так  администратор даже не учуял.
-Насморк, что ли?
-У кого?
-У вашего ада… адмиристра…Или как его?
Пестунов хохотнул.
-С тобой, дед, не соскучишься. У тебя тут ни газет, ни радио?
-А зачем? Баловство.
-Ну, как это – зачем? Наводнение в Зимбабве, например. Цунами берега Японии накрыло – тысячи жизни как корова языком слизнула. Неужели тебе не интересно?
-А чем я помогу им, этим японцам? Или этот Зимбабе? Ничем не помогу. Одно только расстройство.
-Меньше знаешь, лучше спишь. Это верно.
-Не в этом дело, парень.
-А в чём же?
-А в том, что мы носимся с этой, как её?.. с гуманидарной помощью. Все дыры по всему миру хотим залатать. Как где услышали про дыру мировую – так сразу туда миллионы тон зерна, одежду, медикаменты…
-А разве это плохо?
-Это хорошо, сынок. Но при одном условии.
-При каком?
-Если в твоём доме покой, порядок, все сыты, одеты, обеты – так почему бы и соседе не помочь. А у нас ведь  как? Всё показуха. Последнюю рубаху дерём с плеча – на, сосед, не жалко. Не по-хозяйски это.  А знаешь, почему так происходит? Потому что хозяин-то, который спокон веку в Кремле окопался – у него всё имеется. Он ходит-то не по земле – по воздуху. Он от жиру, от бессовестности  бесится, помогая бедному соседу, и в упор не видя своего голоштанного русского мужика и русскую бабёнку, живот надорвавшую до того, что ей рожать не можно.
Парень призадумался, уронивши голову на кулак.
-Серьёзный у нас разговор получается. – Он встряхнул головой и пригладил вихры. - Честно говоря, не думал я, что встречу тут философа с таким размахом мысли.
-Да уж какие есть.
-Нет, Столетыч, ты не промах! – Парень поднялся. - За это надо выпить!
-Так ты ж добил остатки?
-А заначка? – Пестунов подмигнул. – За такую философию просто грех не выпить.
Стозим Столетыч неодобрительно покачал головой, глядя, как парень откупоривает новую поллитровку.
 -Давненько? Выпиваешь-то?
Гость отмахнулся.
-Дед! Я тебя умоляю! Там, если будешь керосинить –  сойдёшь с дистанции. А у меня, между прочим, медалей столько, что у тебя когтей… ну, то есть, пальцев не хватит на руках и на ногах, чтобы их сосчитать. Всё нормально. Просто бывают ситуации, когда надо вмазать. Вот, я расскажу тебе. - Михопотап маслянистыми глазами показал за окно. - Вот слоны собираются на гастроли. Это я для примера. Их, слонов, между прочим, подбирают всегда однополых, чтобы любовный роман не случился во время гастролей. И вот смотри. Слоны собрались на гастроли. Да? На улице мороз, а в доме-то тепло. Ну, не в доме, а в этом – в вольере. И получается так, что несколько метров от здания цирка до слоновозки – это специальная машина такая – придётся пройти по морозу. А ведь можно простудиться. Как тут быть?
-Не знаю, - проворчал отшельник. - Я в цирке не работал.
-Эту проблему, дед, решают по старой цирковой методе. Слонам этим водки дают.
Старик вскинул бороду.
-Да ты что?
-Ну, говорю же тебе. Дают, в натуре. По ведру на брата.
-Во, дела! – Отшельник цокнул языком. - Ну и как? Не пьянеют?
-Я тебя умоляю! Слоны по пять, во восемь тонн! Для них ведро водки – что человеку стопарь. - Михопотап отодвинул от себя поллитровку. - В общем, всё нормально, дед. Всё под контролем. 
-Да уж, нормально так нормально! – Стозим Столетыч поморгал, рассматривая широкоскулое бритое лицо.
Пестунов перехватил его взгляд. Похлопал себя по щекам.
-На заграничный паспорт  фотографировался, - пояснил он. - Администратор попросил. Побрейся, говорит, работаешь, как зверь, а на фотокарточке ты всё-таки должен быть похож на человека. Так что теперь щетину приходится приклеивать, когда выступаю. Чтоб на медведя был немножечко похож. Ха-ха.
-Вот уж действительно! – подытожил старик, глядя на хмельного циркача, вынимающего сигареты. - Очеловечился ты. Дальше некуда.
Михопотап не понял намёка.
-А ты, дед, не куришь? 
-Бог миловал.
-Ну, пошли, подымим за кулисами.
Вышли «за кулисы».  Было свежо. Туман уже укрыл распадок за рекой – деревья, как подпиленные, висели в воздухе.
Помолчали, сидя на распиленных чурках. Собака под сосною зарычала, с новой силой ощущая дух медведя. Хозяин чуть прицыкнул на неё – и лайка убежала за избушку.
В тишине тоненько пахло распиленным и расколотым деревом, отсыревшей корою.
Пестунов закурил, жадно глотая дым и шумно выпуская из ноздрей. Потом затоптал сигарету. Поднялся, прошелся по берегу. Снова сел рядом с отшельником. Он как будто к чему-то незаметно принюхивался. Приглядывался. Осоловелые глаза его сентиментально как-то подтаяли, и он как будто застеснялся этого. Покашливая, отвернулся от старика. Желваки на бритых скулах проступили, выдавая внутреннее напряжение.
-Что ж ты не спросишь про батьку-то? – с укором заговорил отшельник. - Как жил? Как  помер?
Посмотрев на небо и на землю, парень пожал плечами.
-Жить здесь было хорошо. Это понятно. А помер?.. – Он снова плечами пожал. - На пулю нарвался, наверно. Я плохо помню батю. Только помню, что был  он горячий. Ну, а теперь пришли такие времена, когда надо маленечко хвост прищемить, гонор сбавить. Ну и что, что ты хозяином тайги считался? А эти вон пришли… Кха-кха… Новые хозяева новой русской жизни. Скупили тайгу на корню, и хана. И никому ты ничего не докажешь. Они же все законы под себя подмяли.  С этим тоже нельзя не считаться. Только дурак с поллитровкой на танк бросается. Правильно, дед?
-В самую точку! – Стозим Столетыч невесело усмехнулся. – Именно такой дурак перед тобой.
-В каком это смысле?
-А я, сынок,  прошёл штрафные батальоны. Так прошёл, что и врагу бы не пожелал… И с поллитровкой на танк приходилось бросаться и с голыми кулаками…
 -Да это я, к примеру, дед. Не обижайся.
-Да меня теперь трудно обидеть. - Отшельник глубоко вздохнул. - Давай-ка, сынок, помолчим. А то, я не знаю… Как-то не складно у нас получается.
-Дак ни поэты, что ж ты хочешь? – Пестунов приобнял старика. - Это у нас импровизатор был,  хохмач. Вышел на арену в Киеве и заорал: хлопцы, я не поэт, но я скажу стихами, геть за горилкой  борзыми шагами!
Разинув пасть,  подкованную золотом, Михопотап хотел расхохотаться, но посмотрел на отшельника – и осёкся.               
Вечерняя синь загустела в межгорьях – вершины сливались одна с другой. Закатное солнце как будто ржавело, коснувшись далёкой воды на излучине. Жёлто-ржавые блики на реке покачивались, подрагивали на ветках. В тайге становилось всё тише и тише. И – всё грустнее, грустнее. Под куполом «цирка» облака, наряженные в золото, медленно шагали по канату – белый инверсионный след от реактивного самолёта протянулся по небу.
Выкурив ещё полсигареты и затоптав  окурок, Михопотап сплюнул рядом с лакированной туфлей.
-Слово «цирк» от слова «циркус», что значит «круг», - заговорил он неожиданно серьёзно. - Всё движется по кругу. Всё возвращается на круги своя. Человечество – зверь. Ты, Столетыч, правильно сказал возле могилы отца.  Детство зверя закончилось. И взрослая жизнь его тоже скоро закончится. Даже скорее, чем ему хотелось бы. Всё идёт по кругу. Видно, снова будет хаос, темнота, небытиё. Другая жизнь должна будет родиться. А эта жизнь людей – она была, по-моему, ошибкой.  Недоразумением. Ну, что поделаешь! Бог имеет право ошибаться, он не горшки обжигает – сотворят миры.
Стозим Столетыч слушал парня – ушам не верил. И глазам своим уже почти отказывался верить. 
Цирковой хохмач как-то странно вдруг преобразился. Взгляд его стал печальным, глубоким. Чубчик, откинутый назад, обнажил просторный лоб философа и мудреца. Губы тонко сжались.
 -Медведя раньше называли царь-мужик, – продолжал Пестунов. - А почему? А потому что уважали. Не боялись, нет, уважали. Да и как не уважать? Медведь – зверюга сильный и при этом безобидный как дитя. У него же на столе коренья, шишки, ягоды… А чо ты? Чо ты, дед?
Отшельник улыбнулся.
-Ну, ты загнул! Не выпрямишь!
-Да ничего я не загнул.
-Загнул, загнул. Ты эти сказки где-нибудь в Москве рассказывай. Там, может, и поверят. А я в тайге живу сто зим, сто лет. Нет, я согласен, что малина, шишки – это в почёте у вашего брата. И всё-таки, ты уж меня извини, бурый медведь, например, не дурак полакомиться косулями, ланями. Кабаргу и благородного оленя он тоже завалит запросто, если представится такая возможность. Более того скажу тебе: медведи-гризли иногда нападают на медведей-барибалов. А  на Дальнем Востоке – ты там не бывал? Ну, так вот… На Дальнем Востоке бурые медведи могут охотиться на гималайских медведей и даже на тигров. – Стозим Столетыч виновато улыбнулся и развёл руками.- Ну, а в остальном-то я с тобой согласен. Ягодки, коренья. Много рыбы у медведя на столе. В основном проходные лососевые во время нереста. Песенки – тоже излюбленный корм.
-Во! – Пестунов ухватился за то, что ему было выгодно. – Пасеки. Правильно. Почему медведя называют иногда шиворот-навыворот – ведмедь?
-Ну, это детский вопрос. Ведмедь – потому, что ведает, гдё находится мёд.
-Во!- опять воскликнул парень, всё ближе продвигаясь к своей главной мысли. –Ты смотри, дед, что получается.  Имя самого страшного зверя  таит в себе самую сладкую сладость. А вот теперь смотри, что получается.- Михопотап ударил себя лапой по груди. - Смотри! Если меня не злить, если крови не дать попробовать, я же буду травами питаться, ягодами, кореньями, муравьями. И называться буду – муравьятник. Правильно? Правильно. А если ты мне крови дашь попробовать – ну, извини! Я ведь стану стервятником. И тогда я уже за себя не ручаюсь!.. - Михопотап снова достал сигареты и глубоко затянулся. - Вот что с людьми в современной России случилось – крови дали попробовать!.. Крови!.. Мы стервятниками стали! Ты понял, дед, кто мы такие? Мы – стервятники! Крови дали попробовать… А теперь иди, останови.  Чёрта с два остановишь!.. Нет, конечно, можно. Было бы желание. Только что-то ни того…  Наши власти не горят желанием. А почему? Да потому что эти власти сами лапки греют на крови. На водке на той же, на наркоте…
Стозим Столетыч глубоко вздохнул.
-Тут я с тобой, сынок, поспорить не могу.
-Ну, так ещё бы. – Пестунов передёрнул плечами, поднялся. – Что-то стало холодать. Не пора ли нам поддать?
Они вернулись в избушку, где уже весело потрескивала печь, играя бликами на потолке и стенах. Чайник на плите пыхтел, седой струею пара приподнимая крышку. 
Посидели за чаем. Потолковали о разном. Потом Стозим Столетыч осторожно заговорил о том, о чём давно уж надо было бы заговорить.
-Батька завещал вам это… золото.
Михопотап изумлённо уставился на него.
-Какое золото?
-Самородное. Испокон веков оно принадлежало вашей фамилии, потому что лежит посерёдки вашей фамильной территории.
-Погоди! – Пестунов усмехнулся. – У меня тут, значит, есть своя земля. Территория?
-Есть. А как же?
-А ты откуда знаешь про наше золото?
-Батька помирал, когда сказал… Он сердцем чуял, знал, что кто-то из вас вернётся. - Отшельник посмотрел за окошко. - Теперь уже темно, а завтра я  покажу дорогу.
Печь в тишине затрещала сильнее обычного.
-Не надо, - с грустью ответил Михопотап. - Золото, завещанное батей, это жизнь моя. Другого не надо.
-Складно сказал.
-Ну. Как в школе учили.
Пестунов посидел до вечерней звезды, подождал, когда в небе появятся глаза Большой Медведицы. Выпил за мамку, и собрался в город ехать на своём причудливом «лисапете»: переднее колесо выше человеческого роста, а два задних – от горшка два вершка.
-Жалко,  времени мало! - горевал Михопотап, ловко забираясь  на сидение велосипеда. -  С утра у меня представление. Недельку здесь покрутимся, а потом открытие гастролей в Москве, в цирке на Цветном бульваре. Ну, а дальше – заграница. Вот так и живём.
-Хорошо живёте. Ну, счастливо! - Провожая, отшельник глубоко закручинился. - Ты, сынок, забегай, будет время.
-Тут забежишь. До вас пять тысяч верст, или, может, все десять.
-Ну, всё равно, сынок, не забывай. 
-Я ничего не забыл, -  многозначительно сказал Михопотап и неожиданно пощёлкал ногтем по дорогому перстню на волосатом пальце. - Знаешь, как называется вот этот камень?
-Не знаю, сынок. Я такие цацки не ношу.
-Это – Брильянтыч. Ты понял, дед? – Пестунов зубами скрипнул. - Так я что ничего не забыл и не забуду, пока живой.
 В ответ Стозим Столетыч только глубоко вздохнул, глядя куда-то в тёмную тайгу.
-А то остался бы. Ночь на дворе.
-Ничего. Для меня это дело привычное. Я с закрытыми глазами гонял под куполом.
-Рисковый ты парень.
-Приходится. Как говорит наш клоун: «Кто не рискует, тот не пьёт шампунь из тазика!»
Покрутив педали, Михопотап сделал «круг почёта» вокруг избушки. Остановился, с грустью глядя на реку, на сосны. Помолчал, вздыхая. Неохота ему было покидать родимый уголок, только он не показывал виду. Он хорохорился. Хохмил.
-Гастроли бывают у нас – закачаешься! Сначала, после развала союза, туговато приходилось. Сторож, падла, мясо воровал у зверей. А потом-то ничего, стал делиться. Ха-ха…- Пестунов золотую серёжку подергал в волосатом ухе. - Нет, правда. На гастролях здорово. Ребятишки хохочут до слёз, да и взрослые тоже – как будто впадают в счастливое, безмятежное детство.
 
                *       *       *
               
     Оставшись наедине с мирозданьем, Стозим Столетыч  на какое-то время замер, сидя возле окна. Глубоко задумался, глядя на закат, малиновым пухом широко разметавшийся над горами, над вершинами тайги.  Сидел, вполуха слушал переплески пламени в печурке, шорохи ветра за стенкой. Потом вздохнул, заметив белую сову, мудрыми глазами смотревшую из-за печи.
-Ну? - спросил отшельник. - И что ты думаешь про этот цирк?
-Даже не знаю, - на птичьем языке ответила сова.
-И я, кума, не знаю, что подумать! - Столетыч поднялся, поправляя ворот бело-берёзовой рубахи.
Странные чувства обуревали отшельника. Поначалу этот Пестунов, откровенно говоря, показался придурковатым парнем, полным гонора и выпендрёжа, но потом – диво дивное. Всё эти  нежданно-негаданные рассуждения, выходящие на уровень государственного мышления и даже на уровень Вселенной… Что это? Откуда это у него?
Ночью с боку на бок ворочаясь на жёстком топчане, отшельник всё думал, всё гадал, что же это за парень такой – Михопотап? Не такой уж он «простой русский медведь», за какого себя выдаёт. Хитрит, скрывает что-то царь-мужик. Под простачка работает.  Только зачем ему это? Зачем?
Страдая бессонницей, Стозим Столетыч то и дело выходил на тёмное тесовое крыльцо. Глубоко ссутулившись, сидел на старом пне возле порога. Слушал реку, ворочавшую камни на дальнем перекате. Слушал тайгу, дышавшую свежими туманами, смотрел в небеса, где мигали мириады седых созвездий. И вот что он заметил в ту памятную ночь: Большая Медведица – прямо над крышей зимовья – в вышине сияла с какой-то необычайно яркостью и даже весельем. Никогда ещё она так не сияла – как будто улыбалась –  над чёрными шапками гор, над верхушками сонной тайги.
 
                Глава 8         
 
     Короткие гастроли по российским глубинкам благополучно закончились, и в первых числах сентября столичный цирк вернулся в дом родной – под высокий купол на Цветном бульваре, который был в ту пору действительно цветным. Над Москвой нависла осень – кучевыми, дождевыми облаками. День за днём осень дышала прохладным ветром,  осыпала разноцветные листья – бледно-зелёные, желтые, червлёные золотом, опалённые багрецом.
Суматошная работа цирковых артистов опять вошла в привычную колею: бесконечные репетиции, вечерние и утренние представления под рукотворными солнцами  слепящих прожекторов – всё как обычно.
Необычным было только то, что администратор Дока  Авдокавич и его помощник Бесфамильный – после поездки в сибирскую глушь – зуб точили на прославленного русского медведя. Сразу-то Дока Авдокавич ничего не сказал, не стал накалять обстановку, но после приезда на Цветной бульвар, администратор вызвал к себе русского медведя и учинил разнос.
-Ты куда пропал в тот день? - орал администратор, двумя руками хватая себя за лысую голову. -  Мы всё там чуть с ума не посходили! Гремислав говорит, я не знаю,  мы, мол, так не договаривались. Что случилось? А? Чего молчишь?
Михопотап отделался шуткой:
-Факир был пьян и фокус не удался.
Дока Авдокавич не понял юмора или просто-напросто не захотел понимать.
-Не ври! Факир был тверёзый! Как стёклышко! Я с ним разговаривал после твоего исчезновения. Если ты ещё раз выкинешь подобный фокус, я тебя уволю к чёртовой матери! - предупредил администратор, мрачно добавляя:  - Вольф Мессинг несчастный!
-Я могу быть свободен? – сквозь зубы прорычал Михопотап.
-Свободен.  – Администратор гневными глазами погрузился в какие-то конторские бумаги.
Остановившись на пороге, цирковой артист железным басом брякнул:
-Должен заметить, что Мессинг не показывал фокусы. Он предсказывал будущее.
-Да что ты говоришь?! – Дока полыхнул такими разъярёнными глазами, от которых бумаги, казалось, должны были вспыхнуть.- Дурное-то дело не хитрое. Я тебе тоже могу предсказать.
Сдерживая усмешку, Михопотап ответил:
-Ну, предскажи. Сделайте милость.
Погладив правую больную руку, администратор взял авторучку и провёл на бумаге жирную какую-то чёрту.
-В будущем… - ядовито сказал он, постукивая пальцем по бумаге, - в будущем квартале у тебя не будет премиальных. Я не посмотрю на то, что легендарный и всё такое прочее. Закон для всех один.
Михопотап развёл мощными лапами.
-Не спорю.
-Ну, так ещё бы!  - Администратор брезгливо отмахнулся, точно от мухи. - Ну,  всё, иди, работай, некогда мне тут…
Но Пестунов не уходил.
-Хоть я и не Мессинг, - сказал он голосом, не сулящим ничего хорошего, - но я тоже могу предсказать твоё очень скорое будущее.
Дока закурил, закинув ногу на ногу – на край стола, как в пошлых заграничных фильмах.
-Мьсе! Вы угрожаете?
-Боже упаси! Это не я.
-А кто же?
-А вот эта скромная бумага… - И Пестунов, злорадно улыбаясь, положил перед администратором протокол из милиции – за распитие спиртного в неположенном месте, за нецензурную брань в присутствии детей и женщин и т. д, и т. п.  А в добавок к этому – акт медицинского освидетельствования. – Ну, как? Просекаешь? – Михопотап хохотнул. – Я думаю, что премиальных не будет ни у тебя, ни у меня. Баш на баш, так сказать.
-Вошёл вон! – сказал Дока, снимая ноги с края стола. -  Он ещё будет меня шантажировать! Да я тебе… знаешь…
-А что ты мне? А? - Михопотап одним прыжком приблизился к столу администратора, сграбастал  чугунную пепельницу и моментально согнул её на манер кошелька, из которого торчал дымящийся окурок. - Ну, что ты мне? Сиди тут и не мыркай, а то я тебя согну вот так же – и окурок будет из задницы дымить.
В спокойном и даже весёлом расположении духа, Пестунов вернулся на арену и, сопя, потея, стал  жонглировать тремя двухпудовыми гирями – разминался перед тем, как приступить к репетиции задуманного трюка.
Ядовитая новость о лишении премиальных ничуть не расстроила Михопотапа, и так-то получавшего, «будто на паперти», как говорили циркачи о своей зарплате.
А Дока Авдокавич, грешным делом, рассчитывал как раз на это. Он думал, что русский медведь возмутится по поводу премиальных, мебель станет крушить в кабинете или хуже того – с кулаками бросится на администратора, под столом которого есть потайная, тревожная кнопка, присоединённая к звонку охраны. Мордовороты мигом прибегут с дубинами и станут свидетелями вопиющего безобразия, за которое можно не только уволить, но и в тюрягу законопатить.
«Странно всё это! - размышлял администратор, прохаживаясь по своему кабинету и потирая правую больную руку. - И говорящая лошадь, и другие люди мне говорил, что этот медведь живёт не по средствам.  «Непосредственный человек», заявил рыжий клоун, чудила. Шутки шутками, но что-то здесь не то. В ресторанах частенько замечают русского медведя. В казино.  Это как понимать? Говорят, что он ездил в Сибирь, чтобы там наследство получить. Родовое золото. А впрочем, ерунда. Кто говорит? Госпожа Говорло! Цирковая кобыла! Смех, да и только! Хотя Говорло говорит со слов своей хозяйки Жезофины, которая спит с этим русским медведем. Вот и пойми-разбери. Как бы там ни было, а всё-таки надо присмотреться к нему. Сдаётся мне, что этот чемодан второе дно имеет. Золотое дно».


                Глава 9               

      Никогда и никому даже под пытками легендарный цирковой артист не рассказал бы, наверно, о том, что жизнь его имеет двойное дно. И один только бедный студент – да и то по случайности – оказался вдруг посвященным в ту жутковатую тайну, которую, кажется, лучше было бы и не знать.
…Студент был рыхлый от природы – «рохля», «студень», так обзывали когда-то полноватого, изнеженного парня Святослава Рохлина.  Однако жизнь – особенно сегодняшняя жизнь в России, – такая бурная, такая заводная, что хоть кого заставит волчком крутиться,  растрясать жирок. И Святослав тут оказался – не исключение.
Жизнь голубоглазого, длинновязого Рохли переломилась к двадцати годам, когда он из далёкой, замшелой провинции приехал в Москву и поступил в институт. При подготовке к экзаменам – в залах Ленинской библиотеки – Рохлин встретил девушку. Влюбился по уши, но подойти к ней и познакомиться, не говоря уже о том, чтобы признаться в любви – не доставало духу. И точно такая же «история болезни» была у той девушки – красавица давненько парня заприметила, но ведь не станет же она первая проявлять какую-то инициативу. Это дело чисто мужское – идти на приступ девичьего сердца. Несколько дней вот так они встречались – только глазами, как молниями – накоротке  обжигали друг друга, потрясали странными «беззвучными громами». И всё. И больше никаких примет и признаков большой любви, способной к самозабвенному подвигу. Так, наверное, они и разминулись бы, разошлись бы в жизни – как в море корабли. Но, видать, сама судьба вела их навстречу друг другу. Они поступили в один и тот же институт, и уж тогда-то Рохля проявил характер:  подошёл, представился, пригласил в кино и т. д., и т. п.  – весь нехитрый набор ухажера он широко развернул перед ней. И девушка скоро сдалась по той простой причине, что могла бы сдаться ещё скорей – Святослав ей понравился с первой минуты, как только она его увидела в библиотеке.
И всё у них было прекрасно.
И дело уже «пахло» свадьбой.
Только однажды всё вдруг полетело в тартарары.
Девушка-красавица пропала – как в воду канула.
Святослав обратился в милицию, где отнеслись к нему очень внимательно; и выслушали, и записали, и ориентировку разослали, да только бес толку: Москва  большая, а времечко в страну пришло разбойное – не только что отдельно взятый человек, а целые народы в России  пропадали, племена бесследно исчезали.
Рохля пытался обратиться к гадалкам и экстрасенсам, которые чуть ли не сквозь землю видят. Но это оказалось делом настолько дорогим, что  у студента голова пошла кругом. «Где такие деньги взять? – думал он в отчаянье. - Только на большой дороге с топором!» 
От горя  он слетел с катушек;  забросив учёбу, искал свою возлюбленную по всей Москве и даже Подмосковью, но время шло, а поиски никакого результата не давали. Рохля водочку стал попивать, и стал, грешным делом, о самоубийстве помышлять. Но потом подумал, что это грех большой и, протрезвев, решил смириться с тем, что случилось. Решил уехать от греха подальше – на родину свою. Только нужно было денег заработать на билет.
 И тогда он отправился на Курский вокзал – разгружать вагоны.
В последнее время отвыкший от физических нагрузок, парень быстро упарился – в глазах потемнело; коленки дрожали; капли пота с макушки до пяток бежали.
Понуро глядя в землю, Рохлин сидел в тупике, отдыхал, слушая, как зябкий ветер в проводах над головой поскуливал – то слабым  побитым щенком, то матёрым голодным волком. Порывисто выпрыгивая из-за вагонов, ветер таскал, трепал “в зубах” прогорклый запах старого мазута, запах полыни или другой какой-то горечи, которой здесь было полно. Разнокалиберные вагоны – и открытые, и закрытые, и старые, и новые – в ночное время прикатившие на Курский вокзал, как будто привезли с собой дух русского пространства, дух безграничной, весёлой воли. На железных чердаках там и тут сияло  серебро и олово первого снега, до которого здесь, в Москве, было ещё далеко, и это странным образом действовало на воображение парня. «Какая большая страна! – думал он  и вспоминал чью-то поэтическую строчку: «Уже привозят снег на крышах вагоны дальних поездов!»
Отдыхая, парень то и дело сглатывал слюну, стараясь подавить в себе  тупое чувство голода, которое, в общем-то, всегда в нём тлело, а  после физических нагрузок – разгоралось со страшной силой. Нюх его поминутно раздражал, будоражил аромат восточной кухни, благоухание всевозможных свежих овощей  и фруктов, почти со всего мира «прикатившихся» на столичные рынки.
Разгрузка последнего проклятого вагона подошла к концу, когда солнце над Москвой уже стояло – выше самых громадных строений, чёрными тушами торчащих вдалеке.
И  тут что-то случилось с парнем.  (Голодный обморок, скорей всего).  На несколько мгновений  он  потерял сознание и рухнул, едва не поломавши позвоночник – многопудовый мешок на спине придавил несчастного студента.
Хозяин вагона – смуглолицый, кучерявый Холдомуд в чёрно-синем засаленном халате, в  полосатой тюбетейке – наклонился над парнем и закричал, коверкая  русский язык:
-Испортила товар! Зачем испортила? Неплохо это!
-Неплохо, - прочухавшись, ответил Рохлин, глядя на рельсу, возле которой упал. - Могло быть хуже. Головой бы стукнулся – и всё, кранты.
 Сердито сверкая глазами, черномазый Холдомуд стал что-то рычать на своём языке, вставляя туда русские глаголы и междометия, из которых парню скоро стало понятно, что деньги платить ему не намерены. Даже более того – он ещё должен останется этому хозяину вагона. Должен за то, что «испортила драгоценный товара».
Истратив последние силы на разгрузке вагонов, Святослав понуро сидел на прохладной земле и шевелиться даже не хотел, хотя и понимал, что надо подняться и дать по зубам черномазому черту, обнаглевшему до беспредела.
И  вдруг на стальное зеркало сияющего рельса – рядом с бедным студентом – опустился элегантный белый голубь, похожий на какого-то волшебного небесного посланника: лёгкое узорное кольцо золотисто горело на шее голубя; разноцветные ленточки болтались на лапках. Утробно «вскипая», голубь сделал несколько шажков по рельсу, потом, взмахнув крылами, заскочил на колени студента, затем – на плечо и на голову.
Невольно улыбнувшись этому небесному посланнику, парень вздрогнул, широко распахнувши глаза.
Он увидел бурого медведя, похожего на человека, одетого в джинсовый костюм. Косолапо, напористо двигаясь по  перрону, медведь шёл прямиком на студента.
Это был ни кто иной, как цирковой русский медведь Михопотап.
-Прошу пардону! - рявкнул он, забирая голубя. - Клетка открылась, вылетел!
Голубиное перо закачалось в воздухе, плавно оседая на мазутную шпалу.
Изумлённо похлопав глазами, Святослав пробормотал:
-Медведи бродят по Москве и разговаривают… Вот  ничего себе…
Михопотап, давно уже привыкший к подобной реакции многочисленной публики, спокойно ответил:
-Медведь и говорит, и пляшет. Всё приходится делать. Я ведь артист оригинального жанра. На прошлых гастролях даже клоунадой не побрезговал. А теперь вот с голубем мира делаю  номер. - Михопотап разинул пасть, утыканную жёлтыми зубами. - Смотри! Я глотаю, а он потом из уха вылетает. Нормально?
Артист оригинального жанра моментально проделал то, что было сказано.
Рохлин присвистнул.
-Высший класс!
-Я тоже так думаю. А мне один клоун, скотина, сказал по пьянке  – лучше, мол, пускай из заду вылетает! – Пестунов   захохотал, почесывая шерстяную грудь под горлом. - Ну, чо? Давай знакомиться! Как ты сказал? Святослав? Отлично.  А сам откуда будешь?
-Из Сибири.
-Да ты что?! - Михопотап восторженно ругнулся. - Земляк! Мать твою в песнях вечно пою! Вот это встреча! Ну, раз такое дело…  Слышь, земеля! Гэть за  мной!
-Не. – Рохлин головой покачал. - Я тут на работе.
-А я чего? На пенсии? – Михопотап золотую серьгу потеребил. – А что за работёнка?
-Вагоны разгружаю.
-Ну? - Артист брезгливо скривился. – Я тебя умоляю! Брось. Это плебейское дело. Ты зверя любишь?
Святослав устало усмехнулся.
-Ну, как не любить, когда сам озверел на этих вагонах?
 -Всё, земляк, замётано! Я тебя работой обеспечу, мало не покажется! - рокотал Михопотап, обнимая студента. - Пошли, возьмем на грудь по полведра! Я только что с гастролей. Весь при деньгах –  как дурак при махорке. Ха-ха…
-Извините, я не пью.
-Ничего, брат, со мною запьешь! -  утешил артист оригинального жанра и опять громоподобно расхохотался. - Пошли, земляк! Я – царь-мужик. Со мной не пропадёшь!
Смущаясь, парень показал глазами куда-то в сторону тупика, откуда пахло восточной кухней.
-Заработок надо бы забрать. За три вагона.
-Ну, так забери.
-Не отдадут.
-Почему?
-Да я тут мешок уронил. Говорят, что, мол, товар испортил. Должен буду, говорят.
Пестунов передал ему циркового голубя.
- А ну-ка, подержи, земеля. Кто тут главный?
-Да вон тот – в тюбетейке.
-Кривоногий? Понял. Щас мы ему лапы вырвём, выпрямим и снова вставим. Ха-ха…
Черномазый хозяин стал белее снега, когда увидел Михопотапа перед собой.
Зацепивши коготком за пуговку засаленного халата, артист оригинального жанра ласково рявкнул на ухо:
-Гони монету, фраер! Лишнего мы не берём, но поимей,  пожалуйста, в виду – мясо нынче круто вздорожало!
 

                Глава 10            

   Знакомство это постепенно переросло в тесную дружбу. Встречались, правда, не часто, но говорили душевно. Святослав  ходил на представления, даже в Закулисье проникал – святая святых.
 Много любопытного и интересного можно было узнать и увидеть в этом сказочном Закулисье. Тут говорящая лошадь – Госпожа Говорло – могла с тобой спокойно побеседовать о погоде, о прочитанной книге. Тут по случайности ты мог наступить на какую-то секретную задвижку в полу – и провалиться в тартарары, где работал главный цирковой иллюзионист-волшебник. Тут Святославу открылись глаза  на устройство глаз животных и зверей. Опыты, проведённые в Национальном зоопарке в Вашингтоне показали, что разница в цветовом восприятии людей и животных весьма  велика. Мир, воспринимаемый, к примеру, глазами белки, суслика, бурундука – лишён красного и зелёного цветов. Олень – золотые рога, так эффектно выступающий на арене, оказывается большую часть времени вообще не воспринимает цвет – мир для него в основном чёрно-белый…
  Михопотап, выступающий в роли экскурсовода в лабиринтах загадочного Закулисья, интересовался каждый раз:
    -Ну, как тебе новая наша программа? Впечатляет?
Обычно Святослав хвалил, чтобы добиться расположения Пестунова. Но позднее стал откровенно резать правду-матку.
-Сегодня как-то не очень, - критиковал он. - Замордовали зверей. 
Пестунов скрипел зубами. Золотую серьгу теребил.
-Знаешь, какая моя голубая мечта?
-Бес понятия.
-Отпустить их на волю!
-Кого?
-Зверей, и вообще… - Михопотап делал широкий жест. - Всех, кто в неволе томится!
Святослав неодобрительно покачивал головой.
-Ну, если тюрьмы открыть – мало хорошего.
-Я не об этом. Ну, пошли. Начальство не любит, когда посторонние в Закулисье толкутся. Пошли в кафе. Я  выпью виски с мёдом, - шутил Пестунов, -  а тебе, несчастному студенту, куплю мороженое. На палочке. Ха-ха.
 Сидели в кафе, заговаривали по душам. Хмелея, сверкая глазами, Михопотап рассказывал разные байки, связанные с жизнью на гастролях; вспоминал своё «приснившееся» детство в сибирских дебрях.
-В прошлом году, -  рассказывал Михопотап, - были на гастролях в Калифорнии. Там растёт секвойя – самое большое в диаметре и самое высокое дерево в мире.
-Неужели?
-Ну, это я тебе говорю! – Пестунов колотил пудовым кулаком по своей груди.-  Секвойя – достопримечательность Америки. Живёт несколько столетий. Представляешь, студент? Некоторые деревья, какие довелось мне видеть, росли ещё до рожденья Иисуса Христа.
-Фантастика! Даже не верится!
-Ну, верь, не верь, а только это факт. Обычная высота секвойи – около ста метров. А есть деревья – даже по двести. Ты прикинь! Одно из таких гигантских деревьев перегородило дорогу, и в его стволе – точно в горной породе – прорубили тоннель для машин. – Неожиданно замолчав, Михопотап закурил, грустно глядя в окно. - Я это к чему говорю? Много чудес довелось мне увидеть, и всё-таки тянет на родину. Самые чудесные и самые огромные деревья – там, где прошло моё детство. Эх, ёлки-моталки! Так давно, так далеко всё это было, точно приснилось! Нет, студент! Уеду я когда-нибудь отсюда. Здесь нечего ловить. 
-А там?
В поисках пепельницы угрюмо посмотрев по сторонам, Михопотап окурок раздавил в своей тёмной ладошке, похожей на чугунную пепельницу.
-У меня там, студент, золотишко припрятано, - прорычал  он, наклоняясь поближе. - Батька наследство оставил.
-Да ну?
-Вот тебе и да ну!
-Повезло тебе, слушай…
-Да! Так повезло, что не дай бог! - двусмысленно ответил артист.
-Что ты хочешь сказать?
Собеседник промолчал, отряхнув ладони под столом. Потом показал ему перстень, мерцающий на волосатом пальце.
-Ты знаешь, студент, как вот этот камень называется?
Присмотревшись к сияющей драгоценности, парень неуверенно сказала:
-Похоже на бриллиант.
-Похожа свинья на ёжа! - жёстко ответил Михопотап.-  Это – Брильянтыч.
-А какая разница?
-Большая. Этот Брильянтыч стоит во много раз дороже настоящего бриллианта.
-А это что – не настоящий?
-Это – самозванец.
-Камень – самозванец? Как это понять?
-А ты видел наше Госпожу Говорло?
-Говорящую лошадь? Ну, видел.
-Вот она с тобой начнёт трещать по телефону – про любовь и другие чуйства – ты разве догадаешься, что это подделка?
-Я что-то тебя не понимаю.
Пестунов замкнулось, глядя за окно.
Возле огромных окон кафе, похожих на аквариумы, остановилась дорогая серебристая машина. Какой-то важный генерал пузо выкатил своё – протопал под ручку с нарядной девахой, годящейся ему в дочери.
-Ты читал Достоевского? – неожиданно спросил Михопотап.
-Ну, так, немного. - Студент замялся.
-Ну и как он тебе?
-Да как? Если честно…- Парень покашлял в кулак. - Скучный писатель.
-Сам ты скучный! - рявкнул цирковой артист, нисколько не смущаясь окружающих, которые уже оглядывались на них. - Достоевский – это глыба, внешне серая, скучная, может быть, зато начинённая ураганным количеством золота! Просекаешь, студент?
-Нет, не просекаю. Ты вообще сегодня говоришь загадками. То камень-самозванец, то ураганное золото…
Доставши сумку из-под стола, Михопотап шумно сдул с неё пепел и, расстегнувши молнию, извлёк новое издание  «Братьев Карамазовых».
-Слушай сюда! – приказал он, ударяя лапой по фолианту. – Слушай сюда, студент несчастный!
-Ты потише, пожалуйста. - Святослав, косясь по сторонам,  голову невольно в плечи втягивал.
-А мы чо тут? Воруем? Мышкуем? - Михопотап в недоумении  уставился на него. - Ты чего пришибленный такой? Опять вагоны разгружал на Курском?
-А при чём тут вагоны?
-Сильно сутулишься, брат. Или что – житуха придавила?
-Ладно. Зачем ты достал этих «Братьев»?
-А затем, что я люблю… всех этих братьев меньших! Люблю и не собираюсь молча в тряпочку сопеть, как некоторые!
-Не кричи, - взмолился Рохля, - а то нас выведут…
-Кто? Этот, что ли? - Пестунов глазами показал на охранника, скучающего у входа.- Ты видел как я рельсу завязывал узлами? Видел?
-Ну, видел.
-Тогда сиди, дави спокуху, как говорят интеллигентные люди. Мы дома, вот что ты должен запомнить. Дома. Не в гостях. Так что выше подбородок, шире грудь!
 -Может, мы пойдём в библиотеку, там почитаем? – тихо предложил студент.
Презрительно и молча хмыкнув, артист поплевав на пальцы,  отыскал необходимую страницу и с выражением стал читать, пропуская то слова, то  предложения, которые казались ему лишними.
- «Одну, только одну ещё картинку, и то из любопытства, очень уж характерная… Это было в  самое мрачное время крепостного права, ещё в начале столетия… Один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких, которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну, вот  живёт  генерал  в  своем поместье  в  две  тысячи  душ,  чванится,  третирует  мелких   соседей   как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот  дворовый  мальчик,  маленький  мальчик, всего  восьми  лет,  пустил  как-то,  играя,  камнем  и  зашиб  ногу   любимой генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?" Докладывают  ему, что вот, дескать, этот самый мальчик камнем в неё пустил и ногу ей зашиб.  "А, это ты, - оглядел его генерал, - взять его!" Взяли его, взяли у матери,  всю ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари, ловчие, все  на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди  всех  мать  виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный,  туманный  осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть... "Гони его!" командует генерал, "беги, беги!" кричат ему  псари,  мальчик  бежит...  "Ату его!" вопит генерал и бросает на него всю  стаю  борзых  собак.  Затравил  в глазах матери, и псы растерзали ребенка в  клочки!..  Генерала,  кажется,  в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алёшка!
- Расстрелять! -  тихо  проговорил  Алёша,  с  бледною,  перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
- Браво! - завопил Иван в каком-то  восторге,  -  уж  коли  ты  сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у  тебя  бесёнок  в  сердечке  сидит…»

                *        *      *

Мрачно мерцая глазами трагика, в которых будто бы стояли слёзы, Михопотап захлопнул книгу, спрятал в сумку и, выпив последнюю стопку, ни говоря ни слова, медленно поднялся и ушёл, сильно сутулясь, точно побитый.
Обескураженный Рохля какое-то время сидел и смотрел в пустоту – на то место, где только что сидел артист. Потом, вздыхая, он поднялся и показал официанту деньги, оставленные циркачом.
Официант мигом подошёл на полусогнутых, холёными пальчиками посчитал  на калькуляторе и отдал  студенту хорошенькую сдачу, на которую тот даже не рассчитывал.
-Оставь себе! – с неожиданной небрежностью в голосе сказал студент. - И не сутулься, парень. Ты же дома, не в гостях, так зачем же ты ходишь на цырлах?
-Виноват, - пробормотал официант, охотно пряча деньги в свой запасной карман. – А это кто был с вами?
-Глыба! - многозначительно сказал студент.
-Глыба, глыба! – подхватил официант, дежурно улыбаясь. – А как читает! Мороз по коже! А что он, простите, читал, не подскажите?
-Отрывок из своего неопубликованного роман.
-Батюшки! – Официант чуть не упал на колени.- Писатель! Я так сразу и понял! Глыба! Глыба! А как фамилия?
-Достоевский.
-Надо запомнить.
-А ты запиши на салфетке.
-Извините, - оглянувшись, официант откланялся, - меня зовут.
 На улице моросило. Ветер гонял по асфальту рваные газеты, пачку сигарет. В домах зажигались огни. Фонари над головою вспыхивали, освещая сетку дождя.
Выйдя из кафе, Святослав  постоял под дождём, как бы остывая от всего того, что бушевало в сердце и в душе. Потом пошёл куда-то, поднявши воротник. Потом остановился и долго, задумчиво смотрел в сторону цирка на Цветном бульваре.
«В чем дело? - гадал он, стоя в пёстром людском водовороте. - Достоевский, генерал, и затравленный мальчик. Что всё это значит? Почему та страница вся подчёркнута, зачитана до дыр? Какая-то тут загадка? Какая   тайна?».
Рохлин даже представить не мог всей глубины той загадки и тайны.
После этого вечера будут они встречаться ещё и ещё, и цирковой артист – выпивая и раскрепощаясь – будет говорить ему о сокровенном чувстве детства, чувстве Родины, чувстве любви. И всё-таки до главных откровенностей будет ещё далеко.
Пройдёт немало времени, прежде чем Рохлин узнает, какие смертельные номера откалывал этот великий искусник, тайком гастролируя по всей стране, а порою даже за границей.

    
                Глава 11       

     При ослепительном свете прожекторов на арене, при многотысячных зрительских толпах цирковой артист Михопотап – на протяжении нескольких лет – был пресловутый «русский медведь», эдакий парень-рубаха, разбитной балагур. Он ловко и азартно катался на велосипеде, ходил по «струнке» – проволоке, натянутой над ареной; стоял на голове и прыгал сквозь огонь; легко и весело жонглировал двухпудовыми гирями – по три-четыре штуки одновременно кувыркались в воздухе. 
  А в тени – за кулисами жизни  – это был совершенно другой человек. В  «тени» он даже выглядел  иначе –  подтянутый, серьёзный, молчаливый. На голове у него был  парик с белокурыми длинными лохмами – как  будто он не Миха, а какой-нибудь Михайло Ломоносов. Белая крахмальная сорочка всегда дышала свежестью. На волосатой медвежьей шее красовалась чёрная атласная бабочка с белокрылым подбоем. Правда, рядом с бабочкой нередко находился оригинальный «галстук» – живая ядовитая змея.
    За кулисами жизни, у него даже имя было другое. Точней говоря, не имя, а прозвище  –  Гастролёр.
  Иногда кто-нибудь из его нового окружения, брезгливо морщась, спрашивал:
    -Гастролёр! А на фига тебе такой весёлый галстук? Змеюка эта.
    Он только хмыкал и туманно отвечал:
   -Братьев наших меньших надобно любить.
     Впрочем, Гастролёра мало кто расспрашивал. Не пыльная работа, которую он делал, не предполагала лишних вопросов. По поводу этого странного, диковатого парня – хладнокровного Гастролёра – ходили одни только догадки, слухи и предположения. Говорили, что он рано осиротел. Был у него  младший брат, тоже «русский медведь», но он погиб во время представления – на мотогонках по вертикальной стене. Приёмные родители Гастролёра – потомственные циркачи – всю свою жизнь провели за кулисами и на манеже цирка, тогда ещё советского. Вот там-то  он и вырос – Миха Пестунов, там воспитался. Всей душою и телом он впитал в себя неповторимый  запах циркового Закулисья, его колоритный язык, свет и цвет. Миха  обожал и всей душой любил ту прекрасную волшебную   страну, что называется – Арена.   И никогда бы, никому он не поверил, что  однажды  он променяет всё это на какую-то новую «службу». Нет, цирковая работа останется у Гастролёра, но останется по большей части только в виде прикрытия – алиби, так сказать.
     Господин Гастролёр с недавних пор широко прославился в так называемых «узких кругах». Прославился как  виртуозный исполнитель одноразовых смертельных номеров. Он выполнял такие крутые номера, за которые никто другой не брался – кишка тонка.
     У него было как будто каменное сердце.  Глаза – как два жакана – небольшие, твердые. Руки – чудовищной силы. Особенно – левая. Он был левша, пускай не тульский, но блоху запросто мог «подковать» – из любого ствола.
       Был у Гастролёра такой кураж.
       -Ну, что? - говорил он кому-нибудь в «узком кругу». - Давай, лови блоху!
        В ответ разводили руками.
       -Её теперь тут не найдёшь и днём с огнём.
       -Что? - усмехался Господин Гастролёр. - Совсем обеднели?
       -Ладно, поищем.
       Искали, ловили блоху. Иголочкой прикалывали к бумаге или пришпиливали к новой игральной карте, потом относили метров на десять, на двадцать – когда как. Укрепляли на стене или стенде для мишеней.
       Гастролёр отходил подальше и отворачивался. Камень Брильянтыч на указательном пальце немного мешал предстоящей работе – и Гастролёр неуловимым движением поворачивал перстень таким манером, чтобы он давал возможность спокойно нажать на курок. Закрывая глаза, Гастролёр сосредотачивался. Сердцебиение сдерживал.
       -Готов? – тихонько спрашивал кто-то из публики.
       Он молча кивал головой.
       Включали яркий свет, белыми лучинами бьющий прямо в глаза Гастролёру – когда он разворачивался.
       Раздавался чуть слышный хлопок – из глушителя. А вслед за этим, как правило, раздавались аплодисменты «зрителей», подошедших к мишени.
      -Подковал! – восторгались. - Во, даёт! Ни черта же не видно!
      Снисходительно ухмыляясь, Гастролёр отдувался от порохового сизого дымка. Оружие крутил на своём пальце, похожем на медвежий коготь.
      -«Вальтер Скотт», - небрежно говорил. - Стреляет исключительно скотов.
      Говорил он так неспроста. Это был его принцип: прежде чем приступить к исполнению очередного смертельного номера, Гастролёр очень скрупулёзно, тщательно изучал историю своего клиента и соглашался ехать на гастроли только тогда, когда был на сто пудов уверен, что здесь нужен его «Вальтер Скотт», стрелявший только исключительно скотов.
   -А если вдруг не скот? – иногда осторожненько интересовались у него. - Вдруг человек попадётся? Что тогда? Хана всем твоим принципам?
    -Тогда осечка будет, - хладнокровно отвечал он. - Мне это надо? Время только тратить.


                Глава 12
 
     Бедному студенту хорошо запомнился тот богатый ужин в ресторане.  Тогда как раз первый снежок насыпался на Москву, хотя ещё деревья не стряхнули переспелую листву.  Воздух был ароматный, аппетитный, и старые здания, подновлённые снегом, смотрелись как свежие подсахарённые булки, только что вынутые из печи.
     В ту пору Михопотап вернулся из заграницы – вместе со своим весёлым «балаганом», как называл он любимый цирк. Не изменяя своей традиции, Пестунов накрыл «поляну»  – несколько столиков заказал в дорогом, престижном кабаке.
    Собрались закадычные друзья и верные подруги подтянулись. На «поляне» цветы красовались – пышными букетами всех цветов радуги. Закуски было, выпивки – всего навалом.
   Пестунов, сидевший во главе «поляны», поднялся – головой до потолка. В руке у него был железный бокал, потому что всякая стеклянная посуда постоянно ломались по причине страшной силы, заключенной в руках артиста.
   Крепко держа наполненный бокал перед собой – у подбородка –  Михопотап нежно зарычал в него, как в микрофон.
   -Я вас люблю как братьев моих меньших! - начал он тихой прозой, а закончил домоткаными какими-то громкими стихами:

Друзья мои! Графья и менестрели!
Рояль в кустах – пора начать парад!
Я сам себе – и Моцарт и Сальери,
Вот почему я пью сегодня яд!

   Потом были ещё какие-то не менее странные слова, больше понятные завсегдатаям, и мало понятные Студенту.
    -Ну, что, ребятушки?  - закончил свою речь Михопотап. - Нанесём удар по организму?
   -Нанесём! – дружно поддержали за столом и звонко стали чокаться.
    Немногочисленная компания была настолько оригинальная – у студента рот не закрывался от удивления.
    Цирковой волшебник Гремислав постоянно фокусы за столом проделывал; жареная дичь взлетала вдруг с тарелки, когда официант готов был поставить поднос перед клиентами. Говорящая лошадь – Госпожа Говорло – свою цветную голову неожиданно просовывала в окно.  ( Хотя ресторан находился на уровне второго или даже третьего этажа). Оскаливая белые клавиши зубов, лошадь музыкально хохотала, глядя на изумлённую публику, а потом нежно говорила официанту:
    -Полведра шампанского, пожалуйста, и малосольный арбуз на закусь!
      За столом два карлика сидели на специальных подставках, дающих им возможность быть наравне со всеми. Карлики эти пили и ели так много, так жадно, что студенту на них было тошно смотреть – его начинало мутить.  Рыжий клоун, почему-то не переодевшийся после представления в цирке, сидел за столом и глубоко о чём-то горевал – слёзы капали в рюмку и даже текли ручейком.  А когда студент понюхал рюмку – по настоянию клоуна – там оказался чистейший спирт, который синим пламенем полыхнул от спички, поднесённой кем-то сбоку.
    -Проспиртовался! – кричали клоуну.
    -От горя! – отвечал он, опрокидывая рюмку и выдыхая  огненный столб на горящую спичку.
    Взрывы хохота поминутно раздавались за столом. Всем тут было хорошо – раскрепощено, весело. Будучи в самом прекрасном расположении духа, Пестунов сорил деньгами, просил официанта принести ему какое-то заморское питьё под названием «виски с мёдом». Время от времени  он порывался что-нибудь сыграть на рояле «в кустах», за которым сидел худосочный лысый музыкант, всякий раз пугливо косившийся на звероподобного артиста, подходившего к нему.
    -А вы не поломаете рояль? – осторожно спрашивал маэстро.
    -А ты сомневаешься? – рокотал Пестунов. – Я ломал даже стальную рельсу!
    Славно, очень даже славно посидели в тот вечер. Душевно было и тепло – возле камина, который Михопотап любил топить собственноручно; запах сосновых поленьев, дух золотого смолья хмелил его куда сильней, чем водка с коньяком и «виски с мёдом».
 Тихо, культурно засиделись за полночь. И только  под занавес небольшой скандалец приключился. Началось с того, что кто-то из хмельных друзей – это был один из карликов, который всё никак не мог нажраться на дармовщинку – неожиданно спросил  официанта:
    -А медвежатина есть?
    На прямой пробор прилизанный официант, рядом со столиком остановившийся в полупоклоне, отрицательно покачал розовато-сытыми щеками.
    -Чего нет, того нет.
    -А человечина есть? – во весь голос рявкнул Михопотап.
    Официант с перепугу икнул.
    -Как вы сказали?
    -Ну, что ты вылупил глаза? – снова рявкнул Пестунов. - Мои друзья – графья и менестрели – медвежатину любят. А я – люблю человечину. Я вообще все человечество люблю. Оно очень вкусное.
     -Виноват, - пролепетал официант и оговорился от смущения: - И человечества нету у нас…
     -Вот это верно! – с необычайной радостью подхватил Михопотап. – Оскотинились!
    «Человечества», сидящее за соседним столиком, возмущенно зароптало, тяжёлые венские стулья задвигало.
     -Ну, это уже хамство!
     -А вот я ему сейчас…- Кто-то поднялся, оскорбившись за всё человечество. Хотел пойти и в морду дать Михопотапу, но смельчака сдержали те, кто был потрезвей, поблагоразумней…
      -Сиди и жуй, - тихонько посоветовали смельчаку.- А то он тебя самого проглотит, не охнет.
       -Нет уж, извините, господа, вы как хотите, а мне этот балаган не нравится!
       -Балаган? – насмешливо спросил Пестунов. – Да тебе и в балагане Петрушку сыграть я не доверил бы. Только Сельдерей. Или Укроп. Ха-ха…
       Дрессировщица Жезофина попыталась его окоротить.
       -Успокойся, дорогой, ну что ты в самом деле? Пригласил людей и начинаешь вести себя, извини, как свинья!
       -Как медведь! – уточнил Пестунов. – Я был русским медведем и умру… А ты, как была простая русская кобыла…
       Жезофина моментально выхватила хлыст из-за голенища и огрела Пестунова по спине.
       -Не смей со мною так разговаривать! Нахал!
       -Во! – Михопотап неожиданно развеселился. – Там как раз чесалось. Почеши ещё.
        -Я почешу, так мало не покажется! Будь человеком, медведь! Или слава тебе голову вскружила?
        -Что слава – жалкая зарплата! – пробормотал артист, приподнимаясь над столиком, хрустя кулаками и исподлобья оглядывая задымленный ресторан.
         Как смерть причины ищет, так и он порой искал причины для великого разгула, когда столы и стулья мелкими пташками взлетали к потолку и все, кто пытался тогда его успокаивать – тоже разлетались, чирикая от страха и от боли.
      В просторном зале, неподалёку от накрытой «поляны» висела большая репродукция картины «Три медведя».
     Пестунов, пока был трезвый, не обращал внимания на  репродукцию, а теперь, когда он вдруг завёлся, в дремучей башке у него что-то замкнуло.   
    -Гарсон! - гаркнул он. - А ну, отпусти их на волю!
    -Кого? - робко спросил официант, на полусогнутых пришедший за расчётом.
    -Братьев моих меньших! Отпусти!
    Официант, естественно, обалдел и пришёл в замешательство, когда понял, о чём разговор.
    -Да как же мы, простите… - залепетал он. - Да ведь это…
    -Гарсон! Сейчас ты будешь без кальсон! – вставая, пообещал могучий Михопотап. - Я тебе устрою полёт под куполом.
     На всякий случай сделав шаг назад, официант развел руками.
     -Простите, но… Да как мы их отпустим?
     -А как поймали?
     -Да мы их не ловили!
     -Врёшь, каналья!
     -Честно говорю. – Прилизанный, упитанный гарсон отодвигался всё дальше, дальше. - Это не мы. Это художник их поймал.
     -Ага! Чуть чего – сразу художник виноват? Художник – душа беззащитная, а между тем каждая порядочная сволочь так и норовит или ноги вытереть об холст или бомбу подложить в чернильницу. Художник – это невольник чести, можно сказать. Вот я, например… Ты думаешь, я вольный? О! Как бы ни так! Где хозяин?! - Михопотап шарахнул лапой по столу, едва не развалив его напополам. - Хозяина сюда! Завернуть в крахмальную скатёрку и подать!..
     Два перетрусивших официанта побежали к директору.
     Тот оказался человеком не глупым – велел уважить богатого клиента своего, всенародно любимого циркового артиста.
   Переглянувшись и пожав плечами, официанты с видом подневольных идиотов сняли репродукцию со стены, обмахнули пыль салфетками, а заодно и ушами своими – так старательно, так низко наклонялись над полотном. И после этого они, покряхтывая, пошли «отпускать медведей на свободу».
     -Вот так-то лучше, - подытожил Пестунов. – А то взяли моду… Медвежатину им подавай!
     Успокоившись, Михопотап рассчитался, и  друзья-товарищи с подругами, посмеиваясь над его причудами,  потихоньку стали рассасываться.
   Осталась только дрессировщица Жезофина, и Рохлин.
   -Может, поедем ко мне? - спросила женщина, машинально взмахнувши салфеткой, точно хлыстом.
    «У этой кобылы одно на уме – в стойло поскорее затащить», - нахмурившись, подумал Пестунов.
   -Жеза! – ударяя лапой по своему колену, зарычал он. – Я тебя умоляю.  Не надо меня дрессировать. Бесполезно. Я не лошадь. Я русский медведь. Ты свободна. Или и найди жеребца.
    Сердито сверкнув глазами, Жезофина молча бросила салфетку и поднялась.
    Это была высокорослая, моложавая дама с длинным «лошадиным хвостом» на голове, с пронзительно-чёрными глазами, с волевым квадратным подбородком, посредине которого прилепилась аккуратная родинка. Малиново-подкрашенные тонкие губы её всегда были собраны в цветок-пучок. Яркая, плотно облегающая одежда, обсыпанная блёстками, хорошо подчёркивала дамские  прелести. Жезофина действительно была озабочено постельным вопросом – как большинство из мира людей, что неприятно отличало их от мира зверей и животных. И это обстоятельство нередко печалило  Михопотапа, когда он размышлял о жизни человеке и жизни зверя.
 Он и сейчас на эту тему опечалился, горячо и гневно говоря:
  -Зверь овладевает второю половиной только тогда, когда чувствует жгучую потребность продолжения рода. А человек? Сколько борделей открыто в Москве? А сколько их сейчас по всей России? А по всему земному шару? А мальчики в постелях мужиков? А девочки с девочками? А мужики с мужиками? Это до какого же скотства нужно докатиться человечеству, чтобы всё это назвать свободной любовью?! Нет, милые, нет, зверь честнее человека, благородней. Вот почему я зверь и сдохну зверем.
    -Ну и сдыхай! -  Демонстративно гордо вскинув голову с «лошадиным хвостом», Жезофина ушла, вихляя широким задом и звонко цокая подкованными каблуками.
    Внешне она была спокойна – выдержка дрессировщицы. А что было внутри? О! Это не дай бог! Она в этот миг не просто ненавидела его – она была готова голыми руками задушить, убить его. За что? За то, что у него была такая мужская мощь, такая звериная нежность – баба, забывая стыд и срам, табунами ходили за ним. Неприглядный внешне, даже страшный, он впотьмах преображался до невиданных красот – он раскрывал свою душу впотьмах, как небо себя раскрывает сумасшедшем сиянием звёзд и обалделым обвалом, белоснежным обвалом огромной луны, затопляющей землю от края и до края горизонта. Переночевавши с ним однажды, переклокотав страшенной страстью и ослепившись тем волшебным, фантастическим сиянием, которое идёт из твоего обновленного, будто бы заново рожденного  внутреннего мира – после всего этого его уже нельзя было забыть.  В душе любой обыкновенной женщины он был способен открыть необыкновенную Любовь. И женщин покоряло в нём, прежде всего то, что открывал он эту Любовь  очень просто, естественно, как  мы делаем вдохи и выдохи.
   Жезофина ушла.
   Стало тихо.
   И только возле уха русского медведя назойливой мухой жужжала  последняя, жёсткая фраза: «Ну и сдыхай!» 
    Пестунов закурил, мрачно глядя на перстень, в оправе которого сверкал драгоценный камень Брильянтыч.
    -Нет уж, - пробормотал русский медведь. – Сначала сдохнет он…
    Студент, оказавшийся рядом, в недоумении спросил:
    -Дядь Миш, ты про кого?
    -Про корову! – Глаза Пестунова искрились хмельным весельем. – А точнее сказать, про быка…
     -Про какого быка?
     -Племенного. – Он обнял студента. - Ну, что, земеля? Давай-ка, вызывай такси! В берлогу едем!
    -Это куда? - не понял Рохлин. - В цирк?
    -Зачем? В Россию.
    Посмотрев на бананы, лежащие в хрустальной вазе, парень пожал плечами.
    -А мы где? В Африке?
    -Чудило! Нам в гостиницу «Россия»…
    -А-а! Хороша  берлога.
    Михопотап зевнул.
    -Берлин!  - мечтательно сказал он, подергав золотую серьгу. - Вот это берлога, и я понимаю…
    -А я так не совсем. О чём ты, дядя Миша?
    -Берлин – в переводе на русский – значит, «берлога».
    -Да ты что? Не знал.   
    -Студент потому что. А знаешь, как вообще-то зовут медведя? Мишка – это псевдоним для босяков. «Бёр», вот как в переводе с немецкого. Вот почему «берлога». То есть, «логово Бёра».  Эх, студент! Босяк! Ни черта не знаешь! И чему вас только учат в этом вашем институте… Как он называется?
     -Да я уже и сам забыл, - печально улыбаясь, ответил Рохлин. 
     -Что, некогда учёбой заниматься? Всё вагоны разгружаешь? Или по девкам бегаешь?
     -По вагонам больше, чем по девкам.
     -Зря! - Пестунов икнул. - Как сказал наш классик: «Блажен, кто с молоду был молод». Надо успевать сейчас – потом не наверстаешь. Давай тебе берлогу, что ли, снимем? А? Девочек закажем. Чуток расслабишься.
    -Не, дядя Миша. Не надо.
    -А чо? Или ты с детства импотент? – Михопотап  захохотал. Потом опять икнул. – Прошу пардону. Так ты меня в «Россию» отвезешь?
    -Ну, а как же? Не бросать же земляка.
    -О! Вот это я ценю!
    Они пошли из кабака.
    Возле двери Михопотап остановился – дал швейцару на чай. Потом – уже за дверью – неожиданно теряя добродушие,  остановился.
    -А может, и по морде дать ему?
    -Зачем?
    -Да морда у него какая-то… козлиная…   
    -Нормальная морда, - заверил студент. - Не надо трогать. Пускай живёт.
    -Ты так считаешь?
    -Уверен.
    -Тогда – в берлогу!  Слышь! – Выйдя на улицу, Михопотап опять расхохотался. - Как хорошо заметил половой. У нас, говорит, человечества нету. Сказал и сам не понял, насколько это правильно и точно. Оскотинились. Нет человечества.
Они сели в такси и помчались по ночному городу.               
Неустойчивая тёплая погода и парниковый эффект мегаполиса стремительно губили первый снежок. Он подтаивал, превращаясь в тёмную грязь, в неприятные возгри, которыми шумно сморкались колёса таксомотора. И только на золоте сонных церквей, встречающихся по пути,   снежок ещё гостил, слезами радости обливая купола колоколен.


                Глава 13               

    По приезду в «Россию», легендарный русский медведь чуть было вновь скандал не закатил, когда швейцар довольно-таки вежливо попросил показать ему пропуск.
    -Ты чо, ослеп? - зарычал Пестунов. – Не узнаёшь? Какой тебе пропуск? А отпечатки пальцев не нужны?
    -Нет. – Швейцар попятился.  – Не нужны.
    -А то я могу отпечатать. Чтоб ты запомнил раз и навсегда.
    Пришли два охранника – скучающие мордовороты. Вместо того, чтоб приструнить Михопотапа, охранники вдруг стали обниматься с ним – узнали артиста.  Пестунов, довольнёхонький,  взялся автографы давать, стал приглашать мордоворотов к себе в номер – «ударить по организму». Но парни отказались, сославшись на строгую службу.
     Дорогостоящий люкс поразил воображение студента. Всё там блистало хрусталём, сияло серебром и отливало золотом. Прибрано, чисто кругом. Из окон виднелись  кремлёвские  башни, где вместо привычных рубиновых звёзд уже восседали новые двуглавые орлы – замену недавно сделали.
      Прогулявшись по просторному номеру, Святослав постоял у окна, посмотрел на «орлов» с белыми перьями снега на крыльях и головах. А потом он зачем-то стал внимательно рассматривать  план  гостиницы «Россия» – план эвакуации в случае пожара. Вспомнив досужие разговоры, какие он слышал в последнее время, парень  спросил:               
     -Неужели,  правда, её будут сносить? 
      -Кого? – не понял Пестунов.
      -«Россию» вот эту. – Святослав пальцем потыкал в чертёж, аккуратно вставленный в специальную рамку.
      Михопотап ответил непривычно строго и многозначительно:
      -Россию, брат, уже снесли, а ты и не заметил.
      Рохлин удивлённо покосился на него. 
      Они помолчали.
      Где-то под сурдинку звучала песня из репертуара тех, кто недавно «откинулся» – на свободу вышел с такою чистой совестью, что не грех маленько замарать. Внизу под окнами послышалось приглушённое рычание автомобиля, хлопок двери, потом девичий смех, только смех какой-то грубоватый, разбитной. А вслед за этим трёхэтажный мат – из тех же девичьих уст.   
      -Пожалуй, ты прав, дядя Миша. – Студент покачал головой. - Прежнюю Россию уже снесли под корень.
      -Только теперь дошло? Долгонько, Студень. До утки – через сутки. И то куда быстрей, чем до наших  сознательных сограждан. 
       Рыча сквозь зубы и ворча,  Пестунов  снял джинсовую куртку – бросил в кожаное кресло. Рубаху расстегнул. Вся грудь его была покрыта шерстью – золотая крупнозернистая цепь мерцала в дебрях. Он прилёг на кровать, посмотрел в потолок.
       -Ну, что? Отдыхай, дядя Миша. – Парень потоптался у порога. - А я пойду, наверно. Да?
       Увидев муху на пололке, Михопотап, вальяжно почёсывая грудь,  неожиданно рявкнул:
   -Кузьма! Пистолеты!
   Студент содрогнулся, оглядываясь.
   -Где? Какой Кузьма?.. Ты что, ни один тут живёшь?
   Михопотап ухмыльнулся, потягиваясь.
   -Да это я Пушкина вспомнил. Повести покойного господина Белкина. - Зевая, цирковой артист лапу засунул  под матрац и неожиданно вынул оружие.
       -Ого! - удивился парень. – Откуда?
    -Кузьма припас. Откуда? От покойного Белкина.
     Вот это игрушка! -Студент поближе подошёл. - А смотрится как настоящий!
       -Откуда настоящий? Бутафория. Готовлю новый номер.
      -И что это за номер, если не секрет?
      -Показать?
      -Покажи, дядя Миша. Мне интересно. Буду первым зрителем.
      Пестунов стал медленно накручивать глушитель.
      -А ну-ка, не в службу, а в дружбу – достань из холодильника пузырь.
      -Какой пузырь? Со льдом?
      -Бутылку коньяка. Чудило.
       Скрипнула дверца холодильника, на котором красовались какие-то рекламные наклейки.
      -Вот, дядя Миша. Пожалуйста.
      -Молоток. – Пестунов показал подбородком. - А теперь поставь пузырь на тот журнальный столик.
         Студент подсуетился.
      -Без проблем. Вот так сойдёт?
      -Вполне. А теперь завяжи мне глаза.
     -А чем завязать, дядя Миша?
     -На. Вот тебе тряпка.
      -Ишь, ты! Бархат?
      -Нет. Солдатская портянка.
      -А что ты задумал, дядь Миша?
      -Сейчас увидишь,- весело пообещал артист. - Только сиди, где сидишь. Не вставай и не дёргайся.  Понял? 
      -Понял.
      -Если будешь дергаться, я не виноват. Договорились?
      Пестунов с завязанными глазами отвернулся к стене. Постоял, опустивши голову, перстень на указательном пальце повернул как удобней. А потом – резко развернувшись – выстрелил вслепую.
     Горлышко бутылки со звоном отлетело – чуть пониже пробки. Хлопок из глушителя получился аккуратный,   нежный – даже муха, сидящая на потолке, не встревожилась.
    -Ты что, сдурел, дядь Миша?! – прошептал студент, округляя глаза. – Ты же сказал, бутафория!
     -О, подлюка! Так он настоящий?! - Сдёрнув чёрную повязку, стрелок расхохотался, глядя на дымящийся глушитель. - Рохля, а чего ты побледнел?
     -Да нет…
     -Ну, как же «нет»? Ты посмотри-ка в зеркало.
     Опуская глаза, студент грубовато сказал:
     -Я не красна девица – смотреться.
     Налив  себе грамм сто «Наполеона», русский медведь  провозгласил свой краткий, но очень ёмкий тост:
      -Нанесём удар по организму! - Он азартно  выпил, и демонстративно занюхал рукавом. – Хорошо француз! Собака! Зря только спалил Москву! Тебе плеснуть, земляк?
    -Нет, ну, ты же знаешь, дядя Миша. Я – сухой.
    -Ну-ну. – Пестунов прищурился. - Не нравятся мне граждане, которые не пьют. Что-то у них на уме… как у той проказливой куме.
    -Институт у меня на уме, дядя Миша.
    -Неужели только институт?
    -Ну, есть ещё, конечно, кое-что. Я же не чурка с глазами.
    -Я вижу, парень. Давненько вижу. Чем-то ты обеспокоен. Поделись. Может быть, помогу. 
    -Подруга у меня… - начал, было, Рохлин и почему-то вдруг замолчал, кусая губу.
    -Подруга – это хорошо. Что? Есть проблемы?
    -Да ладно. Потом, дядя Миша. У тебя, гляжу, глаза слипаются.
    -Твое суток не спал, что ж ты хочешь. Перелёт из-за океана. Часовые пояса и всё такое прочее…
     -Ну, вот я и говорю, потом уж как-нибудь я расскажу тебе свою историю.
    Пробормотав что-то себе под нос, Михопотап широко зевнул, показывая крепкие желтоватые зубы. Сосредоточенно глядя на плашки паркета, он походил по номеру, остановился, покосившись на подушку и вдруг – сделал огромный прыжок на кровать, которая аж застонала под тяжестью.
    Покачав головою, студент в недоумении спросил:
    - Прыжками в ширину решил заняться?
    -Привычка, - снова зевая, сказал Пестунов, растянувшись поверх одеяла.
    -Что за привычка?
     Закрыв глаза, Михопотап пробормотал:
    -Так мои предки в берлогу ложились. Медведю надо прыгнуть как можно дальше, чтобы так называемая «пята» осталась вдали от берлоги.  Охотнику будет труднее потом логово отыскать.
     Святослав изумлённо поцокал языком, как белка. 
     -Чудак ты, дядя Миша. В роль вошёл настолько, что трудно выйти, да?
      -В какую роль?
      -Ну, в эту… - Рохлин показал на афишу, криво пришпиленную к стене. - «Легендарный русский медведь».
      -А! Ну, да. Вошёл. Теперь  уже я выйду только через труп.
     -Через какой такой труп?
     -Через собственный. - Он покосился на перстень, где сиял крупный камень под называнием Брильянтыч. - А может, и ещё какую труппу соорудим. Дурное-то дело нехитрое.
     -Странно говоришь ты, дядя Миша.
      -А ты не слушай, Студень. Я сегодня лишку хватанул. Болтаю, сам не знаю, чо… Как сорока на колу. Давай-ка будем спать, братан. - Циркач подбородком показал на окно. - Слышишь, там куранты сколько раз прибили? Уже поздно.
      Полежав на кровати, Михопотап достал пастушью дудку из-под подушки. Тихо, задушевно заиграл, с необычайной ловкостью перебирая толстыми пальцами по дыркам деревянной дудки.
     И вдруг на полу что-то стало шуршать, извиваться, подползая к кровати.
   Студент заметил – и похолодел.
   -Змея! – прошептал он. - Дядь Миша! Змея!
   -Да? Я думал нильский крокодил. – Спокойно отложивши дудку, Пестунов водрузил змею себе на шею.
      -Фу! - Парень поморщился. – Она ядовитая?
      -Видишь, какая боевая раскраска на ней?
      -Ну и что?
       -Как говорили мне ребята-змееловы: чем ярче змея, тем больше шансов, что она ядовитая. И ещё одна особенность ядовитой змеи – копьевидная башка. – Рассказывая это, Пестунов спокойно гладил скользкое тело и копьевидную голову.
       -А почему она тебя не цапнет?
       -Сдружились. – Михопотап поднял змею и чмокнул в сырое широкое рыльце. – Любовь у нас. Понял? Ха-ха…
        Преодолевая холодный ужас и врождённое чувство брезгливости с подобным тварям, студент подошёл поближе и спросил:
       -А как её звать-величать?
       -Коралловый аспид. Мне мужики на Тихом океане подарили. Она там живёт на юго-западном побережье. У меня поначалу была  Азиатская кобра, метра полтора. Из Индии привёз. Хорошая была подружка. Верная.
      -И где она?
      -Убили.
      -Кто?
       -Доброжелатели. Кто же? – Отворачиваясь к стене,  Михопотап корявым когтем погрозил студенту. - Не вздумай подходить, когда засну.
     -Да ну! Зачем? - Святослав брезгливо отмахнулся. -  Я их с детства не перевариваю, этих змей.
     -А ты их не ешь, - посоветовал артист и хохотнул, укладываясь поудобней. - Ложись на диван. Отдыхай.
     -Ага! А если тяпнет?
     -Студент, запомни вот что: змея никогда первая не нападает на человека. Она кусает только в случае самозащиты, когда на неё, например, наступили, когда  задели рукой. Так что будь спокоен, - задрёмывая, пробормотал Михопотап. - Ложись. Куда попрёшься, на ночь глядя?
     Выключив свет, парень постоял возле окна, прищуренными глазами устремившись в полночную темень, разжиженную светом фонарей, разноцветным сиянием  бесчисленных реклам и тусклым золотом церковных куполов.
    Не раздеваясь, он прилег на диван, заскрипевший ржавыми пружинами. Хотел заснуть, да только нет, не получалось. Думы разные в голову лезли. Тревожил пистолет: зачем он циркачу? Змея тревожила: вдруг она укусит Михопотапа, или к нему приползет? 
    Он долго лежал в темноте и невольно прислушался к ночной, неохотно затихающей огромной  гостинце, где в эту ночь, наверно, было собраны гости едва ль не со всего Земного Шара – представители всевозможных племён и народов. А потом в памяти студента неожиданно всплыл чей-то чудовищный рассказ, относящийся к тому времени, когда  страна советов рухнула, а вместе с нею и «железный занавес». Иностранцы  тогда повалили в Россию, да и своих богатеньких гостей немало развелось уже – останавливались тут проездом из Парижа, Лондона и прочих злачных городов, больше предназначенных не для проживания, а для прожигания жизни. И вот по ночам в этой самой гостинице стало бродить  «приведение». Да не одно, а сразу несколько. «Привидения» те как будто бы сквозь стены проходили – воровскими отмычками легко открывали все двери, потрошили в номерах карманы постояльцев, чемоданы вскрывали. Но деньги или шмотки это ладно – дело наживное, полбеды. Страшно было другое: проникая в номер, «приведение» перво-наперво  спящему человеку ножом перерезало ахиллесову пяту, чтобы он не подскочил,  звать на помощь не побежал. И после этого человек на всю жизнь оставался инвалидом – пята Ахиллес  уже никогда не срастётся до прежней крепости.   
  Размышляя об этом, студент поднялся. Посидел на диване, глядя в сторону шумно сопящего  Михопотапа. Теперь ему было понятно, почему дядя Миша перед сном змею себе на шею нацепил.
   Откуда-то с улицы в номер слабый свет долетал, попадая на календарь-плакат,  висящий в углу на стене. Черноволосая, привлекательная, белозубо смеющаяся девушка на календаре-плакате преображалась в этом неверном освещении. Она становилась похожей на ту единственную, которую Святослав потерял и всё никак не мог забыть, да и вряд ли когда забудет. Слишком сильно любил он её, чтобы так вот запросто вынуть из сердца, из памяти выкинуть. И Святослав подумал – уже не в первый раз – о том, что у циркового артиста должны быть большие связи, как в России, так и за границей, куда он часто ездит на гастроли. Хорошо бы с ним потолковать: пускай бы он помог найти гадалку, экстрасенса, колдуна или чёрта с рогами, кого угодно, лишь бы только они чётко и твёрдо сказали, где её надо искать, и надо ли теперь искать? Жива она, нет ли? Жива, так ему подсказывало сердце.


                Глава 14

   Глубокой ночью, извертевшись на диване, измаявшись от бессонницы, Святослав стал бродить по номеру – из угла в угол. Бродил, стараясь не наступать на «музыкальную» плашку паркета – он уже запомнил её, противно пищавшую, точно мышь под полом. Притомившись от кругообразного блуждания по номеру, он взялся перелистывать номера каких-то экзотических журналов, привезённых Пестуновым из-за океана. Полуголые красотки на фоне моря зазывали к себе обворожительными улыбками, похожими на спелые початки кукурузы – красивые чистые зубы один к одному. Шоколадные тела привлекали к себе фривольными позами. Молодого парня это не могло не раззадоривать – мысли как-то невольно устремлялись на лазурный берег, на золотой песочек под пальцами.
   И в это время в дверь тихонько поскреблись.
    Святослав насторожился. Глянул на спящего артиста, думая, что, может быть, это он заворочался на кровати. Но нет, осторожно-вороватый скрёб снова и снова пробегал по двери – будто коготками кто-то щекотал дверной косяк или обшивку двери.
    Затаив дыхание, Студент подошёл на цыпочках. Замер. Отверстие от ключа было невелико, и всё-таки парень заметил влажно-сияющий глаз, смотревший на него – с той стороны. И его заметили, судя по всему.
      -Добрый вечер! – прошептала замочная скважина, обдавая приятным дыханием.
      -Добрый… - пробубнил Святослав, ощущая себя в дурацком каком-то положении.
      -Вам не спится? – продолжала замочная скважина тем голоском, в котором нельзя было не уловить улыбки и привета.
      -А откуда вы знаете, что мне не спится?
  -Плашка паркета сказала…
  -Какая плашка? – спросил студент и тут же вспомнил про «музыкальную» плашку. – А вы чо, отремонтировать хотите?
   -Хочу, - многозначительно сказала замочная скважина. – Может, вы для начала откроете дверь?
    -Уже поздно. И я не один. 
    -Михопотап уже спит со змеёю в обнимку, - весело сказала скважина, поражая студента своей осведомленностью.
     -Ничего себе… - обескуражено пробормотал Святослав. – Да кто вы такая?
      -Добрая фея. Вы, надеюсь, не боитесь добрых фей?
      -Я вообще ничего не боюсь! – неожиданно брякнул студент, краснея от этого наглого вранья.
      -Тогда откройте.
      Он помедлил секунду-другую. Он не хотел открывать, но пальцы, вспотевшие от волнения, как-то сами собой взяли ключ и осторожно повернули в замке.
       Перед ним стояла девушка с распущенными волосами, в белой сорочке, из-под которой упруго и зазывно выпирали молодые груди. Черная юбочка у неё была чуть повыше колен, тесно, целомудренно сведённых вместе. О, нет и нет, и нет! Это была не добрая фея. Это была какая-то злая и вместе с тем прекрасная колдунья. Это была чаровница и властная  ведьма из того далёкого и древнего рода, который когда-то безжалостно сжигался  на кострах инквизиции. Но сколько бы костры не полыхали над женской красотой – красота непременно воскреснет, потому что она, красота – есть, была и останется золотою птицей Феникс, способной восставать из пепла и снова и снова пленять, колдовать, волховать, лишая рассудка и памяти.
      Через несколько минут Святослав очнулся где-то в полутёмном коридоре за ширмой, сквозь которую слабо горел ночник на далёком столике дежурной по этажу.
       Они лежали голые, прикрытые измятой простыней. Лежали на мягком широком диване. В тёмное окно на них смотрел одинокая звёзда, а рядом с нею в вышине  раскрылатился двуглавый орёл, точно собиравшийся склевать зернистую звезду.
     -Я не понял… - первое, что пробормотал он, приходя в себе.
    -Что ты не понял? – спросила добрая фея и в то же время злая колдунья. – Что ты не понял, студент?
    -Откуда ты всё это знаешь?
    -Всё знают только Боги.
    -Откуда ты знаешь про Михопотапа, про меня, что я студент.
    -Да у тебя же на лбу написано – неоконченное высшее.
    Он улыбнулся, невольно проводя рукой по лбу.
    -Как тебя звать?
    -Мария, Карменсита, Аэлита…  Выбирай. Какое имя больше тебе нравится?
     -Имя – это судьба.
     -О! Я ошиблась. Ты не студент, ты уже аспирант.
    Он молча, торопливо стал одеваться, не попадая худосочною ногой в штанину.
    -Имя это судьба – это верно, - согласилась она, тоже как-то просто, буднично одеваясь и ничуть не стесняясь неприличных движений, которые человеку приходится делать, когда он, к примеру, надевает трусики, бюстгальтер. И ему вдруг почему-то вспомнились ей целомудренно сведенные колени – это была, конечно же, игра.
    -Извини, - сказал он нарочито грубым голосом. – Ты прости… прости…
    Она усмехнулась.
     -Ах, какой ты воспитанный мальчик. Ты хочешь спросить, не проститутка ли я? Нет, не проститутка.
    -Тогда в чём же дело?
    -А если я просто влюбилась?
    -Да ты меня не видела ни разу!
    -А вот и неправда. Видела.
    -Когда?
     -Когда вы с Михопотапом вошли в гостиницу.
    -Любовь с первого взгляда?
    -Точно. Любовь – как выстрел. - Она пристально и как-то демонически стала смотреть на него. – Ты же знаешь, где лежит его оружие. Ты достанешь и выстрелишь. И никто не услышит. Потому что глушитель даже муху не потревожит на полотке.
    У него пересохло во рту. Широко раскрытыми глазами он смотрел и смотрел на прекрасное и в то жен время страшное создание.
   -Зачем тебе это?
   -Это надо и мне и тебе. Ты сделаешь то, что я тебе уже сказала, а я сделаю то, что ты не можешь даже вообразить.
   -Что именно?
   -Я верну тебе то сокровище, которое ты потерял и всё это время усиленно и тщетно пытаешься найти. - Она склонилась к уху Святослава и назвала имя его любимой девушки. - Ну, теперь ты понял, что я не вру?    
     -Такой ценою счастье не добудешь. – Он встал, покачнулся во мраке и невзначай надавил на кнопку пожарной сигнализации.
     -Дурак! – раздражённо сказала она и неожиданно исчезла в потайном рукаве  запасного пожарного хода, ведущего куда-то в глубины преисподней.
     И в самый последний момент, перед тем как ей исчезнуть, Святослав ясно и отчётливо увидел её злобно-зелёные глаза, широко раскрытые и жутковато горящие в полумраке.
 
   
                Глава 15

     Торопливо вернувшись в номер и обнаружив там спокойно спящего Михопотапа со змеёю на груди, Святослав сделал то, что никогда ещё не делал – опустившись на колени, он раза три перекрестился и тут же открыл холодильник. Коньяк он пил из горлышка, отстрелянного  пулей, и потому просто чудом не порезал рот. Большой глоток «Наполеона» с непривычки показался раскалённым углем, который он положил на язык и хотел  проглотить. Выпучив глаза, студент  чуть не подпрыгнуть на месте. Зажимая рот рукой, он заставил себя проглотить тот раскалённый уголь. А потом заставил выпить ещё глоток. Ощущая сильное сердцебиение, Святослав увидел сигареты на столе. Закурил и снова сделал глоток.  И вскоре эта гремучая смесь – алкоголь с табаком – дали положительный результат. Причём в буквальном смысле положительный – полежать захотелось. Он смежил ресницы и заснул уже через секунду… Сон его, правда, был непродолжительный, но зато глубокий… Он проснулся так же внезапно, как заснул.
   Посидел на диване, посмотрел на бутылку недопитого коньяка.
   «А ведь это я ополовинил!»  - с тихим ужасом подумал он и с удивлением прислушался к тому, что голова не болит. Голова была ясная – будто ночь за окном.
    «Уж не приснился ли мне весь этот кошмар?» - подумал он  и вдруг – о ужас и позор! – он увидел её бюстгальтер, ненавязчиво эдак, пикантно торчащий из кармана его брюк.
    Зубами и руками остервенело разорвав эту дамскую вещицу, Святослав торопливо спустил её в унитаз.
     -Фу! - сказал он с облегчением и даже с юморком.-  Приснится же такое…
      Окончательно успокоившись – и внушив себе мысль, что  всё это ему приснилось  – Святослав обрёл почти былое расположение духа.
     Придвинувшись к ночнику, он полистал, почитал номера свежих газет и журналов, не представлявших ничего интересного для человека, далёкого от мира сплетен. А потом его внимание   привлекала глиняная и фарфоровая посуда, сделанная в виде всяких медведей – так называемые, зооморфные сосуды. (Пестунов, похоже, коллекционировал их, привозил отовсюду, где  только бывал).
 Любознательный студент, много времени проводивший в залах библиотек, добросовестно читал всё то, что было необходимо для зачётов и экзаменов. Однако в последнее время он прихватывал ещё и  то, что относилось к образу жизни топтыгина, хозяина тайги. Студенту это было особенно интересно теперь, когда он подружился с таким удивительным типом – «легендарным русским медведем».   
  И вот сейчас, когда студент рассматривал посуду, – она ему о многом «говорила».
   Сосуды, находящиеся перед ним, были не простые – ритуальные сосуды. В глубокой древности – в шестом тысячелетии до нашей эры – такие сосуды служили вместилищем для жертвенной крови. Когда-то, в охотничью эпоху, существовали медвежьи праздники, во время которых свершались жертвоприношения; надо было в обязательном порядке причащаться кровью священного медведя.
    Кроме подобной ритуальной посуды, Михопотап собирал костяные, бронзовые и  золочёные зооморфные маски и фигурки людей – тоже весьма любопытные штуки.
   Рассматривая фигурку женщину в маске медведицы, Святослав едва не выронил её, потому что цирковой артист неожиданно сильно всхрапнул, а затем, скрипя зубами, забормотал:
      -Я всё равно тебя найду! Запомни! Найду – и замочу! Не дрогну!
      Парень поспешил вернуть на место костяную фигурку.
    Сердце Святослава громко забилось. Зрачки расширились. Что-то ему подсказало, что наступил «момент истины». Что за момент? Студент и сам не знал. И вдруг он вспомнил одного знакомого врача, занимавшегося гипнозом. Врач утверждал, что если попасть в «тональность» человека, говорящего во сне, можно с ним вступить в контакт.
      -Найдёшь? - замирая около спящего, спросил студент. - А  кто ты хочешь найти и замочить?
      Пестунов не ответил, только мучительно пошевелил губами.
    Парень осторожно повторил вопрос, ощущая нечто странное, обжигающее жутковатым весельем. И вдруг он понял –  клюнуло. Губы спящего Михопотапа задергались.
     -Того, кто моих родителей… - скрипя зубами, прошептал Пестунов.
     И снова пауза. Сердитое сопение и скрип зубов.
     -А что? - Святослав боялся прибавить голос, чтобы не спугнуть. - Что было с твоими родителями?
     -Затравили… Соба… Собаками… – Михопотап говорил почти по слогам, будто каждое слово  откусывал.
     -Кто затравил?
     -Козёл один… Брильянтовый…
     Святославу показалось, будто он ослышался.
     -Брильянтовый козёл? А это кто такой?
     -Это мелочь, - пробормотал Михопотап. - Это козёл отпущения. Надо целиться выше.
    - В кого? - Облизнув пересохшие губы, парень подошёл поближе. - В кого надо целиться?      
     -Есть мировой козёл…
     -А кто он? Как зовут?
     И снова тишина. Только сопение.
    Забываясь, Рохлин приблизился к спящему – и чуть не поплатился жизнью.
   Коралловый аспид, чутко дремавший в дебрях волосатой груди, зашипел, приподнимая копьевидную голову,  блестящую крохотными глазками. И  студент успел увернуться всего лишь на сотую долю секунды раньше молниеносного змеиного удара – металлическим светом сверкнуло сырое жало.
   «Кошмар!» - Отпрыгнув от кровати, парень дрожащей ладонью вытер крупные капли холодного пота и машинально коньяка в стакан плеснул. Но в этот раз коньяк почему-то пришёлся не ко двору. Скривившись от  противного вкуса «Наполеона»  – как будто он ни разу ещё его не пробовал – студент быстро направился в ванну. Выплюнул коньяк и долго, тщательно рот  прополаскивал, брезгливо отплёвываясь. Потом умылся, вышел, насторожённо посматривая в сторону кораллового аспида.
    И опять Михопотап заговорил во сне.
  И много интересного студент узнал в ту ночь, задавая вкрадчивые, тихие вопросы.

 
                Глава 16               
 
    Над громадами спящей  Москвы занимался робкий, чахоточный рассвет, безжалостно обнажавший серость и уныние бесчисленного камня и стёкла – за ночь от первого снега не осталось почти ни следа: где-то сам растаял, а где-то подскребли машинами, метёлками дворников. И чем светлее становилось над Москвой, тем горше и темнее становилось на сердце каждого русского, когда-то беззаветно влюбленного в этот город, олицетворяющий силу и мощь   Государства Российского. Современная  Москва – в архитектурном смысле – давно уже и твёрдо олицетворяет торжество и могущество сытого хама, вкусы которого потворствуют вкусам всевозможной нечистой силе, в переизбытке поселившейся на проспектах и стогнах Москвы.  Глядя на столицу ХХ! века, невольно думаешь: это как же надо было не любить Москву, или, точнее говоря, как же надо было ненавидеть эту белокаменную русскую святыню, чтобы так надругаться над ней,  растоптать, изуродовать исторический облик, взорвать и в пыль стереть вековую память одного из лучших русских городов. Нужно быть великим идиотом или очень умным, тайным  недоброжелателем Москвы, чтобы год за годом так основательно, так методично  и так безжалостно ломать ей хребет, жилы из неё вытягивать, душу вынимать и сердце с грязью смешивать. Нужно быть Наполеоном двадцать первого века, чтобы вот так дотла спалить и разорить Москву – спалить и разорить в духовном смысле, в том смысле, который мы читали и читаем в стихах нашего гения: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!» Увы, увы, теперь для сердца русского в Москве так много того, что отзывается одною только болью, позором и унижением. И грош нам всем цена будет за то, что мы дали возможность разгуляться, похозяйничать в Москве такой великой современной сатане, перед которой классический Воланд – просто невинный младенец.
  А впрочем, не будем о грустном.
  Жизнь продолжается.
  Рассвет уже разлился над горами из железа и бетона.
  В тихом, чистом ещё, раноутреннем воздухе послышались колокола – медными незримыми кругами звуки поплыли по небу, разбиваясь о дома, осыпаясь на скверы и парки. Звуки были такие, совсем где-то  рядышком звонили – может быть, даже на колокольне Ивана Великого.
   Стая голубей сорвалась откуда-то с соседней крыши – сизари, мерцая серебристыми крыльями, косо прошли над окнами гостиницы и устремились в голубовато-пепельный зенит. А потом под окнами раздался выстрел выхлопной трубы – какая-то машина завелась, чихая и кашляя.
 «Выстрел» этот – слабый, еле слышный – заставил замолчать храпящего Михопотапа. А в следующий миг он подскочил – как на пружинах. (Коралловый аспид, слетев с кровати и, извиваясь, больно шлёпнулся об пол).
 Левая рука Михопотапа – с удивительной лёгкостью, ловкостью – автоматически юркнула под подушку. Но затем он потряс головой и очухался.
   Подслеповато посмотрев по сторонам, Пестунов лапы необъятного размера опустил на коврик возле кровати, ничуть не опасаясь близости змеи, которая после падения на пол была рассержена – раздвоенный язык её то и дело угрожающе трепетал.
   Пестунов сладко потянулся, хрустя суставами. Зевнул, широко раззявив рот – зубы клацнули.
   -С праздничком тебя, студент! Подъем!
   Делая вид, что просыпается, парень, лежа на диване, заворчал:
   -С каким таким праздничком?
   Бесцеремонно и бесстрашно поднял змею, Михопотап, словно извиняясь, погладил её и под кровать положил. Затем  нащупал пачку сигарет в кармане куртки. Чиркнув зажигалкой. В номере запахло дымом дорогого табака.
  -На гастролях я работал в Белоруссии, - зевая, стал рассказывать Пестунов, - так там у  них, слушай, когда-то был праздник. Это в конце марта, да. 24 числа. «Праздник пробуждения медведя» называется. Так я их, белорусов, сразу полюбил как братьев моих меньших! - Пестунов прошёлся по номеру, кое-где ногтями чуть ли не царапая паркет. Коньячку плеснул себе, но пить не стал. Глядя на стол, он отчего-то насторожился. - Кто? Ты здесь рылся, что ли?
  -Где? - Святослав «обиделся». - Чего я там забыл?
  -Я что – слепой? – Михопотап нахмурился. - Баба эта не здесь лежала.
   -Какая баба?
   -Костяная. - Пестунов потыкал сигаретой, показывая  на фигурку. – И  посудина эта стояла вон там. Слушай, Студень! Вот этого я не люблю. Зачем ты роешься в чужих вещах?
    Святослав смутился поначалу, а потом вдруг его осенило.
    -Это не я. 
    -А кто же?
    -Бриллиантовый козёл, наверно.
     С похмелья припухшие глаза Пестунова расширились.  Сигарета выпала под ноги.
     -Ты… - Он чуть не крикнул, но, посмотревши на дверь, сдавленно зарычал: - Ты откуда знаешь про этого козла?
      Пожимая плечами, парень посмотрел прямо ему в глаза.
     -Я много чего знаю, господин-товарищ Гастролёр.
     Михопотап даже икнул от волнения. Сигарета, упавшая на ковер, стала чадить. Спохватываясь, он плеснул  водою из графина. 
     -Следи за базаром! - сердито шепнул. – Здесь могут быть «жучки».
     -Клопов здесь нету, - сказал Рохлин. – Я на диване спокойно стал. А вот насчёт жучков не знаю.
     -Пошли на улицу. - Михопотап занервничал. - Пошли. Пивка зацепим. Видно, я вчера того – передозировал.
     -Это ещё мягко сказано.
     -Да-а! – Пестунов потёр виски. - Морду никому не своротил?
     -Швейцара хотел покусать, а так ничего. – Парень  почистил свою затрапезную обувь. Потом поднял осколок бутылочного стекла. -  Ты, дядя Миша, вчера по бутылкам стрелял. Как гусар.
     Недоверчиво глядя на парня, Пестунов тихо спросил:
     -Из чего я стрелял?
     Подмигнувши, Святослав сказал, изображая пистолет:
     -Из рогатки. Из чего же?
     -Да ты что? - Михопотап двумя руками схватился за голову. - По бутылкам? А где я гусарил?
     -Да прямо здесь. Не отходя от кассы.
     Пестунов глазами покрутил, глядя на стены, потолок. Должно быть, искал   дырки от пуль.
     -Брешешь. Тут много шуму было бы из ничего. Как в той пьеске.
     Студент наклонился к нему и подсказал:
     -А ты, дядя Миша, работал с глушителем.
     Михопотап на мгновенье замер, стеклянно уставившись  на него. Золотую серьгу взволнованно подёргал в волосатом ухе.
     -Правда, что ли?
     -Увы!
     -Во, бляха-муха! - Артист  хохотнул, поглаживая выпуклую грудь. - Как говорит наш клоун: мастерство не пропьешь, потому что денег на выпивку не хватит.  Ну, пошли, студент, пошли. Озадачил ты меня с утра пораньше.
     -А то ли ещё будет с утра попозже! – в тон ему ответил Святослав.
               
                Глава 17               

    Туманец плыл по набережной Москвы-реки, куда они направились. Тут были ещё предрассветные сумерки, но большинство окошек, смотревших на восток, уже запламенели в высотных зданиях. Замурзанные городские синицы вылетали из своих укрытий, звонким щебетом сыпали.  Вертишейки завертели шеями на прибрежных ветках. Вороны к помойкам потянулись. Горихвостка промелькнула. (Михопотап всё это мимоходом отмечал по привычке таёжного жителя). Волны под берегом шумней заворошилась, перебаламучивая мусор, качая поплавки пустых бутылок, брошенных ночными гуляками. Ветер, налетая порывами, посвистывал в проводах, тормошил  дремотные деревья, на которых сидели жирные вяхири, смотрели с видом строгих городовых. Ветер таскал обрывки газет и обрывки цветных афиш, среди которых мелькала жизнерадостная физиономия Пестунова.
   -Вот что значит – слава! – с горечью подытожил артист, глядя на своё изображение на клочке бумаге. - Каждая падла ноги  вытрет об тебя, в морду плюнет или выковырнет глаз.
   Святослав не нашёлся что сказать, кроме банальности: 
  -Искусство требует жертв.
  -Ну, это разве жертва? Это – семечки. - Зубами легко сорвавши пробку с пивной бутылки, Михопотап шумно сплюнул её, точно скорлупу от семечек. Глотнувши пива, он блажённо зарычал: - О! Красота! Оживаю! Из пепла воскресаю, как железный Феликс.
    -Много ли нужно для счастья. Да, дядя Миша?
    -Не говори. – Пестунов кайфовал, прикрывая глаза, которые, впрочем, не теряли насторожённости. - Слушай, земляк! А ты откуда знаешь о Брильянтовом козле?
    -Какая разница?
    -Ну, всё-таки. А?
    Парень помолчал.
    -Меня другой козёл интересует.
    -Какой?
    -Безрогий. Лысый. Родинка вот тут вот. Или – бородавка. Я не рассмотрел.
    -А где ты, интересно, рассматривал его?
    -Под микроскопом.
    -Да, - задумчиво согласился Михопотап, - это мелкая тварь, хотя и ворочает крупной деньгой. А ты, земеля, как я вижу, не такой простак.
     -И вы, господин Гастролёр, тоже, однако, не промах.
     В такой тональности, в таком ключе они поговорили несколько минут, прогуливаясь вдоль берега, рассматривая беседки, деревянные причалы для моторных лодок.
    Разволновавшийся Гастролёр свою золотую серьгу то и дело дергал в мочке большого волосатого уха.
     -Короче! - остановившись, рявкнул он, неожиданно хватая студента за грудки. - Чего ты хочешь?
     -Для начала я хочу, чтобы вы, господин Гастролёр, лапки убрали свои.
      -Прошу пардону. – Пестунов сделал вид, что сбивает пыль с ладоней. - Так. Что дальше?
      -Я хочу… - Озираясь, парень покашлял в кулак. - Хочу, чтобы ты, дядь Миша, взял меня с собой.
     -Куда?
     -Сам знаешь. В дело.
     Исподлобья глядя на парня, Михопотап губу скривил.
     -Жирно будет.
     -Нет, не жирно. Мне денег не надо.
     -Мне тоже на них наплевать. - Циркач из кармана достал вторую бутылку пиво, хотел открыть, но передумал. - Я не за деньги работаю. У меня убеждения.
     -И у меня, - заверил Святослав. - К тому же, вдвоем веселее.
     Зубами зло сорвавши пивную пробку, Пестунов помял её в железных пальцах – бросил в воду.
     -Студень! - мрачно сказал он, посмотрев на лодку, проплывающую возле противоположного берега. - Ты думаешь, это так просто, как с девочкой на лодочке прокатиться?
     -Я так не думаю.
     -Да меня самого… - Глаза Михопотапа вдруг стали холодными, жесткими. - Меня самого после этого дела запросто могут угрохать!
     Рохлин растерялся.
     -Как это? Зачем?
      Отхлебнув из горлышка, Пестунов помолчал.
     -Ну, во-первых, затем, чтоб со мной не рассчитываться. Экономия, так сказать.  А главное – убрать непосредственного исполнителя. Так надёжней. Понял? Так что ты не суй свой буй… Кха-кха… Не суй его туда, где пароходы ходят не без труда!   -  Михопотап допил, что оставалось в бутылке – блаженно охнул, поцарапав грудь. - О-о! Начинаю мало-мало оживать!
       Пожилая какая-то дама с утра пораньше вывела маленькую серую собачку прогулять по набережной. Собачка была так себе – кудрявая неженка, дочка овцы. Но Михопотап неожиданно весь напружинился – волос на загривке зашевелился.
       -Ты что, дядя Миша? – удивился студент. – На тебе нет лица. Плохо, что ли, с похмелья?
      -Да при чём тут похмелье! - Пестунов напряжённо смотрел на собачку, проходившую неподалёку. - Ничего, слушай, так не боюсь, как вот этих  вот тварей! – признался он, приглаживая волос на загривке. – Плевком убил бы, кажется, а вот поди ж ты!.. Страх!.. Страх это, парень!.. Глубоко засел!..  Эх, люди, люди! Цари природы!- Дядя Миша  пудовой лапой треснул по железному парапету. Катая желваки, стал рычать, вспоминая потехи царя Ивана Грозного.
  -Что за потехи? – спросил студент.
  -О, это было дьявольски придумано! Провинившегося человека зашивали в шкуру медведя, а потом собаками травили. Ты можешь представить себе такую картину? Это было что-то вроде наказания царём своих подданных в преддверии Страшного Суда.
    -Кошмар…
    -Да, да. Таких кошмаров я тебе много мог бы рассказать. - Михопотап тяжело вздохнул. – Вот так-то, несчастный студент. Родную историю надо, брат, знать, какой бы печальной она не была.
       В эту минуту ветер изменил направление – от Пестунова потянул к собачке, которая вдруг завизжала, залаяла, волчком крутясь на поводке и в панике норовя укрыться под подолом хозяйки, изумлённо смотревшей по сторонам и не понимающей, что же так сильно могло испугать четвероногую любимую подружку. От страха наваливши кучку на асфальте, болонка наконец-то скрылась за углом.
      -Твари! - прошептал Михопотап. - Скоро ступить будет некуда! Весь город заминирован кобелями да суками! И управы на них не найдёшь. А за границей, между прочим, каждый хозяин собаки ходит с лопаточкой. Дерьмо собирают за своими питомцами. А здесь, бляха-муха…
      -А здесь, дядя Миша, кругом дерьмократия.
      -Вот и я про то же. Половой-то вчера в кабаке сболтнул очень правильно: человечества нету у нас.
       Они помолчали, стоя у воды, пахнущей болотом, цветущей белыми «кувшинками» рваной бумаги, помятых бумажных стаканчиков.
        Разгоравшееся солнце катилось уже над московскими крышами – слепило золотыми стрелами лучей, втыкавшихся в воду. Гигантский город, просыпаясь, шумел и пылил всё сильнее. Воздух, немного очищенный за ночь, снова стал накачиваться выхлопными газами, пылью.
      Пестунов посмотрел на часы.
      -Торопишься, дядь Миша?
      -Дела. Прошу пардону. Мне надо уходить. Ну, будь здоров, земеля.
      -Погоди, дядь Миша. Погоди. Ты ведь главного мне не сказал.
      -А что я должен тебе сказать?
     Покосившись по сторонам, парень спросил:
      -На базу, дядь Миша, когда собираешься?
      -На какую базу?      
      -На овощную. -  Рохлин криво усмехнулся. - Маслята засаливать. Кажется, так господин Гастролёр называет патроны?
       Несколько секунд Михопотап насторожённо, пытливо смотрел на него – буравил суровыми глазками. 
      -Про базу тоже в курсе? - Он подёргал серьгу, покачал косматой бурой головой. - Слушай! Ты меня что-то смущать начинаешь своей глубокой осведомленностью. А может, ты из этих?.. Из органов?
     -Да, - шутя, сказал студент, - я состою из органов, как любой нормальный человек.
    -Ну-ну!- Пестунов продолжал пытливо вглядываться в его глаза.
     Святослав спокойно принял этот вызов – стоял и смотрел, не мигая.
     -Ну, глаз у тебя твёрдый, это хорошо, - угрюмо похвалил Михопотап. – Значит, так. Я возьму тебя с собой, но при одном условии.
        -При каком?
        -Если ты сейчас мне скажешь, почему ты вдруг решил подписаться под этим делом? Только честно. Без балды.
         Вздыхая, Святослав неохотно признался:
        -Я в гостинице увидел фотографию «клиента».
        Глаза Пестунова сверкнули.
        -Значит, всё-таки рылся в вещах? По карманам шабрился?
        -Нет, дядя Миша. Ты по пьянке бросил на столе.  А утром спохватился – в карман засунул. Вот сюда. В левый нагрудный.
        -Ишь ты, глазастый! – Михопотап ухмыльнулся, вынимая колоду фотокарточек. – Ну, выбирай.
        -Вот эта! – потасовав колоду, сказал Рохлин.
        -Точно?
         -Точно.
         -Что? Знакомая рожа?
        -Больше чем знакомая.
        -Это как? Родная, что ли?
        Парень глухо простонал, как раненый.
         -Он мне всю жизнь испортил, этот козёл!
         Спрятав колоду карточек, Михопотап достал сигареты.         
          -Ладно, Студень, я поверю и про остальное расспрашивать сейчас не буду. Некогда. Если причина серьёзная – я это ценю и уважаю. Тем более, что «Вальтер Скотт» стреляет исключительно скотов.
          -Это как понять?
          -Да так… Как присказку мою любимую. Говорю же, некогда. Потом потолкуем.
          -Погоди ещё минуту! – попросил Святослав. – Я тебе должен кое-что рассказать… то, что было этой ночью… Ты случайно слышал пожарную тревогу в коридоре…
         -Тревогу? Да что-то вроде было… Беготня, суетня. Я проснулся – тебя где-то нету. Ну, я хлебнул коньячка и на другой бочок перевернулся. Если, думаю, сгорим, то не сгниём. А что случилось-то?
          Святослав очень коротко, сбивчиво и смущённо рассказал о приходе доброй феи, которая оказалась какою-то злою колдуньей.
          -Доброфея эта… она меня сначала в койку затащила, а потом хотела, чтобы я тебя того… Ты же знаешь, говорит, где у него оружие. Вот иди, мол, и грохни его, а я тебе за это помогу… помогу найти твою пропавшую подружку.
        Михопотап всё это время мрачно смотрел на тухлую воду реки, усыпанной мусором.
        -Понятно, - сказал он железным тоном. - Это он меня хочет убрать. Переиграть пытается.
        -Кто?
        Ничего не говоря, Пестунов посмотрел на драгоценный перстень с камнем под  названием Брильянтыч.
         -Ладно. Хорошо, что рассказал. - Михопотап снова достал из кармана колоду фотокарточек. - Смотри. Внимательно смотри. Она?
         -Она! – зрачки у парня стали широкими. – Она!
    -Мир тесен, как это не грустно. А кто поднял пожарную тревогу?
    -Я… - Студент смутился. - Я не знал, как от неё избавиться.
          Они помолчали.
          В эту минуту над головами у них звонко захлопали крылья. Цирковой, белый голубь, перекувыркнувшись в воздухе, сел на плечо хозяина, заворковал.  Пушинка вдогонку за голубем плавно слетела с небес.
       -Зовёт! – со звериной нежностью зарокотал Пестунов. – Каждое утро, стерва, прилетает. Ну, всё, будь здоров. Забегай сегодня вечерком – контрамарку оставлю.  У нас там нынче новая программа. Обхохочешься.
      -А как насчёт базы? - уже почти вдогонку напомнил Рохлин.
      -Приходи, побазарим. - Неожиданно остановившись, Пестунов широкими шагами вернулся к Рохлину и прошептал: - А в «Россию» в эту больше не ходи, а то вынесут вперед ногами.

 
                Глава 18

      Цирк сиял огнями, гремел фанфарами, ходил на головах, глотал раскалённые угли и шпаги  – всё шло как по маслу. Ребятишки в первых рядах едва не писались от  хохотала. И Михопотап работал на удивление чётко, эффектно. И Госпожа Говорло – без понукания дрессировщицы – вытворяла такие финты, что ей при жизни можно было памятник поставить, как самой грациозной и самой начитанной лошади. Госпожа Говорло – нет, вы только представьте! – с выражением хорошо подкованной актрисы читала всё, что ей давала публика разных возрастов и наклонностей – делалось это, как сказал рыжий клоун, «во избежание какой-нибудь утки подсадной или подсадного селезня».
     В общем, представление было феерическим, фантастическим – для всех, но только не для студента.
     Он сидел со скучной миной, ждал, не мог дождаться конца этой «постной бодяги» – не терпелось встретиться и поговорить. Но и тут его ждало разочарование или лучше сказать – недоумение.
    После вечернего представления – за столиком ближайшего кафе – странный у них разговор состоялся.
    -Ты чего-нибудь выпьешь? – для начала спросил Пестунов.
    -Минералки.
    -Похвально. – Михопотап закурил. - Трезвый ум тебе нынче пригодится как никогда.
    -А что? В чём дело? Кроссворд будем решать? – спросил студент, поскольку они иногда, сидя в кафе, «соревновались мозгами», щёлкая различные кроссворды.
    -Нет, земеля, нет. Дело  будет посерьёзней.
    -Ну, давай, не томи. А то я и так весь вечер в цирке просидел как на иголках – ничего не видел, ничего не слышал.
     -Это плохо, парень.
     -Почему?
     -Нервы должны быть – как дратва. А иначе… Ну, какой ты мне на хрен помощник, если ты будешь сидеть на иголках?
     Официант принёс бутылку минеральной воды и стакан «виски с мёдом».
      -Что-нибудь ещё? – вежливо спросил он и улыбнулся, добавив: - За ваши деньги – любой каприз.
     Михопотап молча дал ему на лапу и прорычал:
     -Чтоб здесь даже муха над нами не летала! Ты усёк?
     -Усёк.
     -Ну  всё тогда. Иди походкой пеликана.
     Пригубив «виски с мёдом», Пестунов открыл сумку и протянул Святославу ноутбук серебристого цвета,    побывавший как будто под конским копытом – слабый оттиск подковы продавился на крышке.
     -Видишь? - Михопотап ухмыльнулся. – Госпожа Говорло  хотела освоить компьютер. Дура набитая. Что с неё взять? А компьютер нужен мне. Там база данных. Нужно как-то эту базу выудить. Может, возьмёшься, наладишь, а, Рохля? Ты ведь учишься по этой линии – по части тонких компьютерных технологий. Не так ли?
    Святослав приоткрыл покорёженную крышку ноутбука. Скривился.
    -Он подох, дядь Миша. Тут, по-моему, копаться бесполезно.
     Пестунов опять хлебнул «виски с мёдом».
    -Ну, если подох, то можешь выбросить на помойку, - спокойно сказал он, дымя сигаретой. -   А вот если наладишь, то приходи. Будет серьёзный разговор.
    -А если нет? - удивился парень. - А, дядь Миша? Если не налажу?
    -Тогда лучше дома сиди и забудь про все, о чём мы тут базарили. – Пестунов поднялся. – Да! И вот тебе ещё одно условие.
   -Какое?
   -Ты должен сам всё это почитать. Ни друзья, ни мастера в магазинах, ни добрая фея, ни злая колдунья – никто тебе не должен помогать. Сам и только сам. Договорились? По рукам?
    -Замётано! – уныло ответил студент, заранее уверенный в провале этой странной контрольной работы. 
     «Здесь нужен компьютерный гений!» - думал он, уже в сумерках добираясь до того убогого угла, который он снимал, благодаря материальной помощи Михопотапа.
     Места были глухие, особенно после платформы, на которой останавливалась электричка. За железной дорогой стоял кривоногий последний фонарь, чудом каким-то ещё разбитый. А дальше – адская темень. Редкие костлявые деревья – на фоне звёздного мироздания – сухие руки воздевали к небесам, будто взывая о помощи. Это были остатки разбитого парка, уничтоженного года три назад; вековые деревья  спилили, выдрали с корнями – хотели построить очередную железобетонную абракадабру, а потом  что-то «расхотелось» между властями. И теперь там шпана хороводила по темноте, газовым баллончиком играла, ножичком сверкала, похохатывая.
    Студенту в тот вечер «повезло» повстречать раз такую развесёлую компанию – или подпитую, или подсевную на героин. Было их человека четыре, а может больше – в темноте не сосчитать. Молодые, высокие лбы. Они окружили его, на пенёк посадили.  С ним разговаривал только главарь, у которого морда была страшней, чем у пьяного ёжика – железные иголки десятками торчали из ушей, из носа, под глазами топорщились, торчали изо рта, как длинные и острые клыки ночного дьявола.  Жутко было смотреть на такого современного чёрта, не говоря уже о том, чтобы дело с ним иметь. А он – этот железный чёрт – вежливо и нежно склонял его именно к тому, чтобы иметь с ним одно щекотливое дело…
    За пазухой студента был пятизарядный газовый пистолет небольшого калибра. (Михопотап снабдил). Но выхватить оружие и открыть огонь – вряд ли бы успел он, окруженный молодыми, крепко накаченными жлобами.
     И в самую последнюю секунду, когда он всё-таки решил достать оружие, Святослава точно током поразило – он ясно и отчётливо увидел в темноте разброшенного парка зелёновато-злобные глаза, широко раскрытые и жутковато горящие с такой фантастической силой, что по земле и по деревьям скользили два зелёных пятна. И когда эти зелёно-разъярённые глаза  вышли на поляну, где стояла развесёлая компания – всех парней как будто ветром сдуло в сторону оврага и железнодорожной ветки.
   А через минуту-другую Святослав очнулся на пороге своего убогого пристанища. Он был в порядке, только сильно трясся и никак не мог попасть ключом в замок.
    «Доброфея? - билось в голове. - Кто она такая? И зачем она ходит за мной по пятам?»
     Но об этом думать было некогда.
   Три дня и три ночи он корпел над убитым компьютером, бегал покупать какие-то детали, похожие на мелких блошек, которых невооружённым глазом не увидишь – микроскоп и лупа выручали. (Дядя Миша деньги дал «на всё про всё»). Скрупулёзно копаясь в компьютерных печёнках, сердечках и нервном сплетении проводков, парень думал, думал и не мог придумать: зачем же это вдруг понадобилось русскому медведю проверять его, студента, на профессиональную пригодность? А то, что это была проверка – это парень просёк почти сразу, как только услышал, что эту полудохлую технику надо оживить самостоятельно.
     «Что за проверка? - думал он ночами. - Что за экзамен?»
    Тайна открылась после поездки на военную базу.
    

                Глава 19             

               
    Дорога шла по пустырю, потом сползла в овраг, густо забитый дикими кустами, бурьянами; стали попадаться остатки железного забора, поломанный шлагбаум, разбитая будка охранника; тугими ёжиками скрученная колючая проволока, уже заржавленная, обсиженная птицами. И наконец-то из-под земли  проступило железобетонное рыло настежь распахнутой военной базы в районе Подмосковье.
И чего только не было на этой заброшенной военной базе! Склады продовольствия, разграбленные мародёрами окрестных сёл и деревень; склад горюче-смазочных материалов, тоже разворованный, до последней капли обескровленный. И что особенно страшно – тут находился огромный подземный боеприпасов, которые в любой момент могут рвануть с такой сокрушительной  силой – пустыня Сахара появится в этом бесхозяйственном районе Подмосковья. В зарослях крапивы и чертополоха стояла полевая кухня. В диких каких-то пампасах  виднелось нечто похожее на зенитный ракетный комплекс под названием «С-300». Что говорить, когда тут серебрился, будто хвалился остатками былого величия самолёт-истребитель «МиГ-29».
    -И ведь кто-то же за всё это когда-то отвечал! – возмущенно говорил студент, разинутыми глазами пожирая всё эти богатые объедки на заброшенном столе некогда великой и несокрушимой державы.
     -Теперь у нас никто и ни за что не отвечает, - сказал Михопотап. - Каждый сам по себе. Вот как мы с тобою, например.
 Звеня ключами, он открыл дырявое складское помещение, где находились чёрные и  серые перемётные сумки, в которых  лежало несметное количества оружия, пахнущего свежей смазкой. Горы старых противогазов – как зародыши слонов –  взгромоздились до самой крыши, где попискивали птицы. Там и тут врассыпную валялись пустые бочки из-под керосина для самолётов. Прикрытая драным брезентом, стояла поленница ржавых снарядов и  противотанковых мин.  Крысами поточенные солдатские сапоги лежали курганом – чёрт знает сколько пар; половину армии обуть, наверно, можно. 
   -Клондайк! - прошептал студент, как зачарованный оглядывая груды смертоносных игрушек. - Тут не один уже, наверно, озолотился, да, дядь Миша?
   -Нынче старателей много, - согласился Михопотап, деловито проверяя обойму к автомату Калашникова. - Туфта. Пружины нет. Кусок железа.
    -А это что?
    -О! Это зверь! - В руках циркового артиста железными клыками клацнул карабин по кличке «Барс».
    -А это? Глянь, дядь Миша! – Рохлин показал на чёрный большой пистолет с удлинённою рукояткой.
     -Это – «Люггер». Солидная штука.
     -Флюгер?
     -Сам ты флюгер. Это оружие настоящих гангстеров. Ствол калибра ноль сорок пять, - стал просвещать Пестунов. – Дальность прицельного боя – двести метров. Видишь, тут приспособление для установки оптики. А это – рычажок  перевода на автоматическую стрельбу. 
    Потом Пестунов проверял  и демонстрировал «Наганы», «Маузеры». И всё это происходило с молниеносной быстротой, с полуприкрытыми и даже закрытыми глазами. Физиономия  циркового артиста расплывалась довольной улыбкой, точно он со старыми друзьями встречался после долгой разлуки.
 -Дядь Миша, а это что за игрушка?
 -Миниатюрный автомат типа ЧЗ. С такими игрушками только спецслужбы играют. Ты в армии-то был?
  -Нет, не был.
  -Закосил?
  -Ну, почему «закосил»? Отсрочку дали. Из-за учёбы.
  Через минуту на Святослава грозным раструбом поглядел  гранатомет с невинным названием «Муха».
    -Напарник! - Пестунов стал чересчур серьёзен.- А ну, возьми-ка на плечо гранатомёт.
   -Зачем?
   -Возьми, возьми, не бойся.
  Святослав исполнил просьбу.
   Присматриваясь к нему, Михопотап нахмурился.
     -Всё хорошо, напарник, только почему ты выпивши сюда припёрся?
     -Кто? - Рохлин растерялся. - Я? Да нет…
     -Да как же нет? Ты же под «Мухой». Разве не так?
     -А-а! - Парень засмеялся, снимая с плеча гранатомёт. - Один ноль. Я попался.   
      -Ладно! - Пестунов был в добром расположении духа.  -  Пошли, посмотрим, что они построили.
      -Кто построил?
      -Заказчики.
      В просторном павильоне красовалась декорация в натуральную величину: подъезд, грузовой и пассажирский лифты, лестничная площадка, дверь квартиры. Заказчики установили даже восковую фигуру «клиента» –  будто в музее восковых фигур мадам Тюссо.
      -Что за фигня? – спросил студент.
      -Здесь он живёт. Наш клиент.
     -В подъезде?
     -Ага. Бичует по причине великой бедности.
     -Нет, я хотел сказать, он что же, не в гостиницах останавливается?
     -Да у него этих квартир в Москве, как грязи. – Гастролёр показал ему папку – досье на клиента. – Для начала, студент, бери, изучай документы. Помнишь, наверно, со школьной скамьи: «Не мог он знать в тот миг кровавый, на что он руку поднимал!». Помнишь? Ну, и хорошо. Ты же не какой-нибудь Дантес, ты должен знать, на кого ты руку будешь поднимать.
-Я знаю, что…
-Сиди, учи уроки! – сурово перебил Михопотап, протягивая папку, блестящую молниями. – А я пока проверю декорации.


                Глава 20

      Досье было солидное, пухлое, начинённое всевозможными фотографиями Клиента: отдых на морях, на островах, развлечение с девочками в бассейне, в сауне, и  всё такое прочее, что давало подробное представление о размахе разгула Клиента и о том, как он сорил деньгами, заработанными «в попе лица» – именно так было написано в досье.  Кроме того, там были многочисленные газетные вырезки, распечатка телефонных разговоров как деловых, так и личных.
В первые минуты студент не обратил особого внимания на фотографии – мельком просмотрел и углубился в чтение того, что могло бы стать прекрасным материалом для судебного разбирательства, а в итоге стало компроматом, который довольно-таки тщательно проверялся Чёрным Гастролёром, не допускающим промаха в том деле, о каком  он не без гордости говорил: «Вальтер Скотт» стреляет только исключительно скотов».
Это пространное чтиво, аккуратно отпечатанное на типографским способом, увлекло студента не хуже современного романа, который можно было бы назвать «ИЗ ГРЯЗИ В КНЯЗИ».
Напрочь забывая о том, что он находится на грязной и разрушенной военной базе, он самозабвенно погрузился в мир живописной природы Шотландии. Отсутствие ограничений на покупку земли в Шотландии, и относительная её дешевизна по сравнению с Англией сделали север этого острова очень привлекательным для богачей-россиян.
Наш Клиента – назовём его просто господин Икс Иванович – год назад купил огромное поместье в широко известном графстве Перт. Для этого Иксу Ивановичу пришлось действовать тайно – через одну хитроумную фирму, зарегистрированную на Виргинских островах. Икс Иванович, известный миллиардер, так хотел купить это поместье, что заплатил за него на два миллиона больше того, что было запрошено. Орудовал он быстро и решительно. Документы были подписаны всего через несколько дней после того, как поместье выставили на продажу.
«Овчинка» – хотя это слово тут неуместно – стоила такой поспешной «выделки».
Достаточно сказать, что площадь поместья  раскинувшегося на пологих холмах, поросших вереском, превышает три тысячи акров – то бишь, «всего» тринадцать квадратных километров. Здесь можно поохотиться на куропаток и оленей, половить лосося в ручьях и на озёре. Заядлый охотник и отличный стрелок – это многим известно – господин Икс Иванович не мог пройти мимо такого аппетитного куска. На него, безусловно, произвел впечатление и сам замок с белыми средневековыми башенками и практически всеми современными удобствами. Нужно, правда, сказать, что несколько лет назад в здании, построенном в 16 веке, был сильный пожар, однако его вскоре полностью отреставрировали – внешний ничуть не хуже прежнего, а внутренний так даже лучше.
В замке пять просторных гостиных и залов, огромная бильярдная, тринадцать спален с ванными комнатами в каждой. Картину дополняют двенадцать домиков поменьше, ферма и лес площадью 666 с половиною акров. Сумма сделки – двенадцать миллионов долларов. Для нашего Икса Ивановича это, конечно, не деньги. Это так себе, семечки.
 Состояние Икса Ивановича журнал «Форбс» оценил в семь миллиардов, а сами шотландцы втихомолку почему-то настаивают на цифре 9 миллиардов. Но это опять-таки мелочи. Миллиард туда или сюда – какая разница? И вот ещё вопрос: откуда же ноги растут у этих колоссальных миллиардов? А ноги растут из ж…
Трудовую деятельность наш Икс Иванович начал три десятка лет назад обычным электрослесарем. Затем окончил металлургический институт и дослужился до должности заместителя директора металлургического комбината в городе К.  После развала СССР господин Икс Иванович  переехал в Москву  и вошёл во влиятельную торговую группу, которая контролировала почти весь российский рынок металла и алюминия. В 2000 году компания распалась, и нашему Клиенту достался очень лакомый кусок – Русский металлургический комбинат и очень звонкий титул русского сталелитейного короля.
Сегодня господину Иск Ивановичу принадлежат более 90% акций Русского металлургического комбината. По размеру своего состояния наш Клиент является вторым богатейшим человеком в России. В этой связи едва ли можно считать случайным то совпадение, что практически одновременно с продажей огромного поместья в Шотландии  началась активная работа на Лондонской бирже – там стали  торговать акциями Русского металлургического комбината. По оценкам британских специалистов, это даст комбинату более 700 миллионов долларов. Львиная доля достанется, конечно, его владельцу, господину Икс Ивановичу.
В настоящее время наш Клиент входит в группу так называемых хороших олигархов – «хороших» с точки зрения власти. С этими «хорошими людьми», составляющими небольшую группу, Кремль уже давненько заключил негласный договор: «хорошие люди» не лезут в политику, а им за это спокойно разрешают и дальше богатеть, или, попросту сказать, бессовестно грабить Россию и доводить её народ до состояния рабочей скотины, которая будет довольна даже охапкой соломы.
 
                *        *       *

     После прочтения досье Рохлин долго и нервно ходил из угла в угол заброшенной военной базы. В одном таком тёмном углу Святослав наткнулся на груду солдатской махорки – пачки были частично разодраны, точно расклёваны птицами или поточены крысами. Но были и целые пачки.Неумело свернув «козью ногу», студент закурил и закашлялся от самосада крепкого, как чистейший спирт. Накурившись до одури, он вышел на свежий воздух, посмотрел на небо, посмотрел на землю – и всё это вдруг показалось ему каким-то чужим, давно уже завоёванным теми врагами, какие живут, хлеб жуют среди нас. Да как же это так? Да как же такое могло случиться? Как же русская земля не раскололась пополам под ногами этих «хороших людей»? Как же реки вспять не потекли и как же горы-то на месте устояли, по-прежнему гордо взирая на небо? А гордость давно уж растоптана. И достоинство втоптано в грязь.
Конечно, это было потрясение. Но это было потрясение гражданского порядка – потрясение гражданской совести. А дальше – Святослав пока ещё не знал – его поджидало потрясение очень-очень личного характера.
С головой гудящей от самосада, Рохлин вернулся к более подробному просмотру фотографий – и вздрогнул от одной из них.
Эта фотография привела Святослава в такое волнение, что ничего другого он уже ни смотреть, ни читать не мог.
На фотографии он увидел девушку – ту самую, в которую влюбился, а позднее потерял. Цветная фотография запечатлела конкурс красоты, где юная девушка – в купальнике, с золотой короной поверх прически – заняла первое место и намеревалась ехать дальше, завоёвывать корону «Мисс Мира». Но для поездки нужны были деньги и потому претендентка на «Мисс Мира» должна была встретиться с главным спонсором, которым являлся господин Икс Иванович. А что было дальше – остаётся только догадываться…
 

                Глава 21

  Учитель смерти специально подсунул ученику самого богатого клиента, который находился ещё только «в разработке». Такого клиента даже ему, опытному Гастролёру, не смогли бы доверить – птица очень большого полёта. (Иск Иванович являлся дальним отпрыском Брильянтыча, вот почему Пестунов зуб точил на него).
  -Ну, что? – подходя к студенту, спросил он. – Прочитал? Познакомился? Теперь ты понимаешь, насколько всё серьёзно?
    -Понял, не дурак.
    -Да? Сомневаюсь… - Михопотап сел напротив и  пристально  посмотрел на парня. – А ты чего взъерошенный  такой?
     -Ничего. Всё путём.
     -А что такое?
     -Махорка. Что, не видишь?
      -Значит, закурил?
      -Ну, закурил. И что такого?
      -Может, скоро и запьёшь?
      -Не запью, не беспокойся.
      Учитель смерти молча, хладнокровно посмотрел в широкие зрачки возбуждённого ученика.
     -Ты, может, передумал?
     -Да нет, как раз наоборот…
     Пестунов подёргал пустую мочку уха, где недавно была золотая серьга. (Он убирал всё лишнее, когда приступал к ответственной работе Гастролёра).
     -Ну, ладно, что же? – Он поднялся. - Тогда приступим, да? Начнём учить уроки.
     -Давно пора! – хмуро отозвался Рохлин.
    Неопределённо хмыкнув, учитель смерти проворно сбросил куртку, засучил рукава и положил перед собою секундомер. Затем – не без ехидства – посмотрел на ученика и  нажал чёрную кнопку пульта управления.
    Восковая фигура Клиента медленно поехала – от двери к подъезду.
    -Внимание! – рявкнул Михопотап. - Приготовились!
    Студент заволновался, прищуривая веки; взбудоражился, как перед самым трудным экзаменом. Рука до  судороги стиснула  рукоять  пистолета.
     -Стоп! – Учитель поморщился. - Так дело не поёдет. Перво-наперво, должно быть хладнокровие.
       -Будет.
       -Ну, не знаю. Не уверен. Вдохни поглубже, парень. Успокойся.
       -Да всё путём, дядь Миша. Чо ты?
       -Никакого дяди Миши здесь нет! – почти по слогам произнёс угрюмый учитель смерти. - Здесь тебе не детский сад. Я уже предупреждал.
       -Виноват, Исправлюсь.
       -Ладно, отворачивайся, – приказал учитель и, помолчав, нажал на кнопку секундомера. – Всё! Клиент пошёл!
        Оскаливая зубы, парень резко повернулся. Вскинул оружие, держа его двумя руками. Фигура, чуть покачиваясь, уплывала в сторону лифта, не давая времени сосредоточиться.
       Студент нажал на спусковой крючок.
        Раздался приглушенный стук бойка. Осечка. И опять нажим курка – и опять осечка. И опять… Лампочка погасла над головой клиента – отпущенное время кончилось.
        -А чего он не стреляет? – удивлённо спросил Рохлин.
        -А ты как думаешь?
        -Ага! – Студент ухмыльнулся. - Так он, наверно, не заряжен?
       -А ты заряжал его?
       -Нет, я подумал, что уже…
        -Индюк тоже думал. Здесь няньки нету. Только на себя надо надеяться. - Гастролёр поднялся. - А теперь смотри, студент. Учись, покуда я живой.
     Лицо Гастролёра закаменело. Дыхание стало глубоким и редким. Он будто бы лениво,  нехотя  направился  к дальней стене павильона. На мгновенье замер. Повернулся. Молниеносно  выхватив оружие с глушителем, он, почти не целясь, выстрелил  два раза в грудь  восковой фигуры.
  И тут случилось невероятное.
  Внутри прострелянного «клиента» послышалось козлиное блеянье, а потом оттуда чёрный ворон вылетел. Шумно хлопая крыльями, роняя отстрелянные перья, ворон покружил среди железных потолочных конструкций  и  пропал где-то в дыре, голубеющей  между балками.
-Ишь, козёл какой! С сюрпризом! – хладнокровно  сказал стрелок, отдуваясь от лёгкого дыма, струившегося из головки глушителя.
Святослав изумлённо смотрел на улетавшую птицу.
-А это что за ерунда?
Сверху – чёрной сажей –  опадало перо.
-Не знаю. Видно, дух его поганый. Так бывает, когда «Вальтер Скотт» стреляет самых избранных  скотов.
-Так у тебя ж не «Вальтер», - заметил студент.
-Неужели? Правда. «Смит Виссон», - хмуро сказал  учитель. - А знаешь, почему? Оружие в любой момент может подвести. Так что надо уметь воспользоваться другим стволом. Запасной должен быть обязательно.
Они подошли к продырявленному «клиенту».
-Прошу пардону! – Гастролёр чуть поклонился и развел руками. - Слышь, козёл, мы тебе шкуру маленько попортили, но это не страшно. Щас будешь как новенький.
Специальной какой-то штуковиной – штукатуркой  телесного цвета – учитель заделал дыры  на «клиенте».  Рохлин постоял неподалёку, посмотрел в стеклянные глаза манекена. Неприятно было – оторопь брала.
-Ты говоришь, поганый дух? - сказал он, отворачиваясь. – Но ведь это же чучело. Какой там дух?
-Качественно, стало быть, сработали. На Западе, заразы, поднаторели. – Гастролёр неожиданно развеселился. - Я такую бабу однажды видел в магазине за границей. Искусственная дура, но такая – я те дам. Глазами хлопает, ногами топает. Шкура у неё, ну, в смысле, кожа – тёплая, нежная. Натурально –  баба. Даже стонет. Ой-ой, говорит.  Ты прикинь, студент! Чего ты призадумался?
-Я думаю, что всё гораздо проще.
-То есть?
-Ворон гнездо себе устроил в манекене, да и всё.
-А! Ну, может, и устроил.
-Именно так. У него ж там пусто – за спиной.
-И за душой, однако, тоже пусто. Вот мы сейчас проверим. Зарядил?
-Порядок.
-Ну, шмаляй!
Слабое эхо – от выстрелов с глушителем – захлопотало в пустоте полутёмного помещения. Мышь под ногами пробежала – мелкими лапками прострочила по пыльному полу. Святослав неожиданно повернулся и выстрелил – мышь разлетелась на рваные красно-серые хлопья.
  -Молодец, что попал, но дурак, потому что отвлёкся, - сказал учитель смерти. – Если ты идёшь охотиться на волка, то заяц не должен тебя волновать.
  -Виноват. Исправлюсь.
  -Ну, что ты заладил, как в детском саду! «Виноват, исправлюсь!». Сделал так, как сделал и никаких оправданий. Будь мужиком. Ну, давай дальше…
И дальше Святослав раз за разом промахивался. Мирно покачиваясь, Клиент уплывал от него – без единой царапины. Переживая по этому поводу, студент потел, плевался и чертыхался.  Потом – видно, случайно, с перепугу – влепил две пули в лоб клиенту. 
И опять из манекена  вылетел чёрный ворон, блеющий козлом и роняющий сажу отстрелянных перьев.               
     -Как заговоренный! - прошептал студент.
     -Нет. Обыкновенный вражий дух. И это даже хорошо, что он откликается на попадания.
      -А чего хорошего?
      -Значит, уязвимый. Значит, правильно яд подобрали.
    -Яд? – Рохлин обалдело посмотрел на глушитель.
     -А ты как думал? Простою пулей не уговоришь таких козлов.
    Учитель смерти хмуро, деловито походил среди фанерных декораций. Подумал о чем-то, сосредоточенно вымеряя глазами расстояние от подъезда к двери и обратно. Посмотрел на восковую фигуру.
-Ладно, с этим духом мы разберемся. Хватит ворон считать! - Он  вытащил спортивный секундомер.- А ну, давай, студент, сосредоточься. Подобрали сопли и вперёд. С  самого начала. Где остановилась его  машина?
-Вот здесь.
-Правильно. Откуда я иду?
-Отсюда.
-А ты где в это время?
-В засаде. Вот здесь.
-Нормально. – Гастролёр подёргал пустую мочку уха. -  Учитывай, студент, все мелочи. Каждую копейку. До сантиметра надо просчитать. До секунды.
-А телохранители?
-Молоток. Просекаешь. Я думал, ты про это даже не вспомнишь. Сейчас мы будет отрабатывать телохранителей.
Святослав разинул рот.
-Их тоже убираем?
-Не желательно. Это уже не чистая работа. Это – грязь. – Учитель смерти закурил, поставив ногу на старый ящик из-под снарядов. - Работать надо, парень, аккуратно. Мы же не Лобном месте с топором. Мы же с тобой инженеры человеческих туш! – Он хохотнул, а потом, вздыхая, посмотрел куда-то в тёмный угол и заговорил уже другим, задушевным тоном: - Студень! Ёлки-мышки! Ну, на хрена ты в это дело лезешь? Тебе надо учиться другому ремеслу, а не этому…
-Ничего, - отмахнулся парень. - Подкоплю деньжат, пойду доучиваться.
Гастролёр помолчал, жадно смоля сигарету.
-Нет, земляк. Не доучишься.
-Почему?
-Крови хлебнёшь – и пропало. Я поначалу тоже думал так же, как ты, пока травой питался, кореньями да ягодкой. А потом хана – крови дали попробовать. Я ведь уже давным-давно могу не гастролировать. Деньги есть, а вот покоя нет. – Он вздохнул, повторяя: - Крови дали попробовать!
-Кто?
-Не надо задавать тупых вопросов. – Учитель смерти  швырнул окурок под ноги, затоптал. – Подумай, Студень, крепенько подумай,  прежде чем влезать в это дерьмо. А влезешь ты – по самые картохи. Это я тебе ручаюсь. Мне-то что? – Он лапой бухнул по своей груди. - Мне уже нечего терять.  А у тебя, земляк, всё впереди!
-Дядя Миша! - Парень в недоумении пожал плечами. - А у тебя как будто всё позади?
-Почти что так.
-Да ну? Ведь ты же ещё молодой.
Пестунов покачал мохнатой бурой головой, где уже сверкала седина.
-Плохо ты знаешь нашего брата. Старость медведя – тридцать лет. Причём это в тайге, на чистом воздухе, чистом питании…
-Тридцать? Да ты что, дядя Миша? Так мало?
Михопотап усмехнулся. Грустные глаза его глядели куда-то вдаль.
-Мало? А ну-ка, вспомни Лермонтова. Есенина. Пушкина. Нет, парень, нет. Звезда сгорает быстро. Краткость жизни – сестра таланта. Я сам себе и Моцарт и Сальери – вот почему я пью сегодня яд! - Он достал из-за пазухи плоскую фляжку с дорогой инкрустацией и опустошил в один присест. Потом посмотрел на часы, тоже дорогие, сверкающие золотом. - Ну, всё, однако, на сегодня хватит. Мне пора в Москву.
В кустах возле ворот военной базы стоял хорошо замаскированный богатый джип Михопотапа. Они молча сели. Поехали.  На душе у обоих – чёрт знает почему – было пусто, пасмурно и  сиротливо, как бывает на душе у тех, кто возвращается с похорон.


                Глава 22             

     Солнце уже на закат повалилось. Лучи, защёмленные  горами тёмных туч на горизонте, отчаянно рвались на волю – слепили в лобовое стекло, зайцами прыгали на холодной реке, извилисто бегущей вдоль разбитого просёлка, по бокам густо поросшего чертополохом. В небесах по-над дорогой широкими кругами прогуливался коршун, время от времени залетая далеко вперёд и попадая в поле обозрения. Одичалая  чёрная  кошка сидела на развилке, будто ждала,  когда же, наконец-то, эта машина покажется перед ней.
-Плохая примета! – загрустил Святослав, наблюдая за кошкой, вознамерившейся перебежать дорогу.
-Я только в хорошие верю, - твёрдо сказал Пестунов, нажимая на клаксон. - И тебе советую.
Испугавшись громкого сигнала, чёрная кошка метнулась назад – с половины дороги. Метнулась с такой быстротой, что не смогла удержаться – с разгону взлетела на голое коряжистое дерево, стоящее у дороги. И затаилась там, как чёрный ворон. 
Километра через три, когда гравийный путь привёл к асфальту, Рохлин отчего-то напрягся, вглядываясь вперёд.
-Дядь Миша! - Он заерзал, проверяя, застёгнут ли ремень  безопасности.- Гляди! Там это… Вроде как милиция!
-Ну и что? - Михопотап скосил угрюмые глаза. - Чего ты завертелся, как уж на раскалённой сковородке?
-А вдруг они машину досматривать начнут?
-И что из этого?
-Стволы твои найдут.
-Сейчас, ага. - Пестунов хохотнул. - Стволы на базе, парень. Что я, совсем, что ли, пенёк с ушами? Успокойся, Рохля. Ты с техникой знаком, поэтому я скажу тебе простую вещь. Взволнованный человек представляет собой передатчик, а всякий мало-мальски умный милиционер – это приёмник. Понял?
-Дурак не понял бы, дядь Миша. Дай закурить.
-А может, лучше выпить? Виски с мёдом не хочешь? - Пестунов нажал на кнопку и перед студентом раскрылся портативный бар, где сверкали бутылочки, рюмки.
-Ну и сервис у тебя, дядь Миша!
-А чего? Красиво жить не запретишь. Бери. Угощайся.
-Да ладно, я спокоен. Там авария и мы здесь не при чём.
Подъехав поближе, они увидели две иномарки,  разбитые всмятку – валялись на разных сторонах дороги. Повсюду сверкали битые стёкла, свежие пятна тосола и масла; оборванные крылья разлетелись по кустам, осколки бамперов.
-Война! – сбавляя скорость, прорычал Михопотап. – Война на дорогах! Ты знаешь печальную нашу статистику? За последние семь лет в России в автокатастрофах погибало  столько народу… Уже, наверно, больше, чем Великой Отечественной!
Милиционеры суетились на трассе – разматывая жёлтую  рулетку, замеряли ширину проезжей части, тормозной чёрный путь одного из автомобилей.
-Что наша жизнь? – вздохнул студент. - Игра в рулетку.
Хорошо изучивши психологию человека, Михопотап, вместо того, чтобы тихой сапой проехать мимо милиционеров, неожиданно притормозил и, приоткрыв окно, вежливо поинтересовался у сержанта, не может ли он чем-то помочь стражам порядка.
Сержант, не глядя на него, молча махнул рукой и продолжал что-то записывать в протоколе.
Рохлин заметно повеселел, когда они дальше поехали.
-Ну, ты артист, дядя Миша. 
-Артист оригинального жара! Как говорит наш клоун.
Парень рассмеялся, глядя на то место, где был вмонтирован портативный бар – только теперь у него возникло желание выпить «виски с мёдом» и расслабиться после нервотрёпки на военной базе и после тёплой встречи с милиционерами.   
Закатный свет осиновыми листьями слетал на воду в придорожных канавах – багрецом и желтизной подкрашивал. Стайка птиц перед капотом промелькнула – в сторону березняка. Пустая серая коробка, гонимая ветром, кубарем перекатилась через дорогу и застряла в кустах, где трепыхались отрывки газет.
Перед Москвой трасса была забита – автомобильная пробка, точно огромная змея, блестела металлическою шкурой, едва шевелясь и шипя от раздражения.
-Загорать, наверное, придётся, - сказал Михопотап, сбавляя скорость. - Лучше бы ещё маленько на базе поработали. Да, Рохля? Понравилось?
 -Нормально, - сдержанно отозвался парень. - А когда мы снова туда поедем?
-Как только перестанешь воровать.- Пестунов неожиданно свернул на обочину и резко надавил на тормоз. - Ну, что смотришь, как ангелочек? За дурака меня держишь? Зачем фотографию стырил?
Опуская глаза, Святослав стал краснеть.
-Да я… - Он замялся, ногтем ковыряя болтик на приборной доске. - Просто повнимательней рассмотреть хотел…
-Кого рассмотреть?
-Ну, этого… Клиента…
Пестунов открыл окно и закурил. Ветерок пошумливал в кустах у дороги. Кривая берёза, потемневшая от многолетних ядовитых выхлопов, неподалёку стояла, шелестя последней ржавчиной листвы.
-Как же мы с тобой работать будем, если ты врёшь на каждом шагу? – Михопотап вздохнул, сбивая пепел за окно и неожиданно хохотнул. – Правда, я тоже не промах.  Маленько сбрехнул.
-Начёт чего?
-Я с этим Клиентом… Кха-кха… С господином Иск Иванычем  я работать не буду. И хотел бы, но, увы…
-Как не будешь? Почему?
-Ну, во-первых, он пока что в разработке. А во-вторых, и в третьих… Долгая история… Я просто мордой не вышел для того, чтобы мне поручили подобраться к такому фрукту. 
-А как же досье? – Парень растерялся. – Это что – враньё?
-Там всё документально. 
-А если так, то почему…
-Рохля! – перебил Пестунов. - Ты задаешь слишком много вопросов, а сам не ответил на мой единственный. Зачем ты стырил фотографию? Кстати, давай-ка её сюда.  Гони, гони, не скромничай.
Нехотя сунув руку в нагрудный карман – под самое сердце – Рохлин достал фотографию с помятым уже уголком.
Рассматривая девушку на переднем плане, Пестунов не мог не отметить её ослепительной красоты, которую подтверждала корона, сверкающая над русой причёской.
-Из-за неё, что ли, сыр-бор? - мрачнея, спросил Михопотап.
-Из-за неё. Это как раз тот самый конкурс красоты, на который она поехала и не вернулась.
-Конкурс! – раздражённо рыкнул Пестунов. – Молодые дурочки летят на эти конкурсы, как на огонь, а потом ищи-свищи этих красавиц… где-нибудь в борделях Уругвая или Сан-Франциско.
 -Чо ты городишь! Неужели…
 -А ты что, студент, с Луны свалился? - Михопотап посмотрел на скисшую физиономию Святослава и ударил крепкой лапой по плечу. – Не горюй, пацан! Девчонок много!
-Одна одна… такая… - сквозь зубы процедил Святослав.
Окурок вылетел в окно и стукнулся в кривую ногу тёмной берёзы – искры полетели.
-Даже не знаю, чем тебе помочь. – Пестунов пощёлкал ногтем по сытой морде миллиардера. - Ты к нему вовек не подберёшься.
-А ты?
Михопотап какое-то время молчал, стиснув зубы и нервно постукивая пальцами по баранке, оплетённой чем-то похожим на зелёно-коричневую  змеиную кожу.
-А я, студент, решил сегодня завязать. Откажусь от заказа. Давненько уже подумывал, а сегодня с тобой поработал и вдруг понял, что надо это сделать немедленно. А то никогда не созреешь для такого серьёзного шага. - Михопотап снова достал сигареты. - Подобные отказы работодатель никому и никогда не прощает, а поэтому я готов к самому худшему развитию сценария. И я не хочу, чтобы ты болтался у меня под ногами. Хотя…  Есть одна отличная  идея. Куча денег без единой капли крови, вот что характерно. И тут, земляк, ты здорово мог бы мне помочь.  Откровенно говоря, я тебя за этим и позвал.
-Да? - Парень был изумлён. - А я подумал, ты меня хочешь натаскать на это дело. Ученика, так сказать, на смену себе воспитать.
-Не хочу! - решительно сказал Михопотап. - Я позвал тебя из-за того, что есть одна весёлая идея, которая касается ни того Клиента, о котором ты читал в досье.
-А кого же она касается? Идея твоя.
Цирковой артист показал другую фотографию – человек с лошадиным лицом самодовольно смотрел на студента.
 -Вот этого мерина… Вот кого мне надо убрать. А я не хочу. Понимаешь? Надоело мясником работать. И вот я подумал на днях… А зачем убирать? Зачем руки марать? Этого мерина можно аккуратно, хорошенько потрясти. Так потрясти, что он потом сам копыта отбросит – по причине великой бедности.  И мне такую тварь совсем не будет жалко. Он себе нахапал и ртом и ж…
-А я тебе чем помогу?
-Мозгами, земеля. Мозгами. Я ведь не зря попросил тебя восстановить базу данных на поломанном компьютере. Что я, не знаю, в каком институте ты учишься? Короче говоря, мне нужен хакер. А если сказать по-простому: нужен первоклассный медвежатник в области самых высоких компьютерных технологий.
Студент аж присвистнул.
-Во, куда, дядь Миша, ты замахнулся!
-А ты как думал? Мы не лаптем щи хлебаем. Мы в лаптях шагаем в ногу со временем.
-А где этот мерин живёт?
-Сейчас я тебе всё расскажу. Тут ещё долго торчать.
За окнами темнело – кусты как будто ушли с обочины, берёза на кривой своей ноге тоже потихоньку отдалялась в полумрак. Автомобили, стоящие в пробке, включили габаритные огни, начиная двигаться попроворней – пробка рассасывалась.
Рохлин внимательно выслушал Михопотапа и, подумав несколько секунд, руку подал – в знак согласия.
 -Давай, дядя Миша, попробуем. Я не ручаюсь, но… Мне это ближе и роднее, чем палить из пушки. Только я хотел бы уточнить. - Парень посмотрел в глаза Пестунова. - Этот мерин… Он точно занимается конкурсами красоты?
-Точнее некуда. Он возле красоток крутится уже лет десять.  Ты что, не заметил его на других фотографиях? Нет? Значит, плохо смотрел.
Помолчав, Святослав спросил с надеждой в голосе:
-Ты думаешь, через него можно будет что-то разузнать?
-Постараемся. - Михопотап завёл машину. - Узнаем, не узнаем, а денег у нас будет – завались. И мне на старость хватит за глаза, и тебе, студент, хоть на учёбу, хоть на что другое…

 
                Глава 23
 
     Для осуществления своей оригинальной идеи Михопотап устроил довольно долгий, нудный цирк с переодеванием. Он привёз кучу тряпок в гостиничный номер и заставил Рохлина примерить и прикинуть «сто одёжек без застёжек». И сам при этом тоже наряжался, будто жених на первое свидание.
Стоя перед зеркалом, косолапый жених похохатывал и сам себе строил такие рожи – любая невеста под лавку забилась бы от страха.
 -Нет, ну это не годится, - самокритично говорил он. -  Я в этом прикиде – веселей, чем  рыжий на ковре!
-Клоун – тоже человек. - Святослав не мог не улыбнуться, оглядывая расфуфыренного артиста. - А я как смотрюсь?
-А ты красавец – хоть в гроб ложи!
-Типун бы тебе на язык, дядя Миша.
-Шучу, не обижайся. Тебе ещё, парень, жить да жить. Помнишь, как цыганка у вокзала тебе за рубль двадцать нагадала?
-Это когда мы с тобой познакомились?
-Ну. Ты мне сразу понравился. И сразу я подумал, что парня этого надо маленько прибарахлить, и тогда он заблестит как новый самовар. Ха-ха… - Пестунов за голову схватился. – Нет, нет! Снимай эту хламиду. Прикинь вот эту.
-Да сколько можно?
-Сколько нужно. - Пестунов серьгу подёргал в ухе. - Дело-то серьёзное. Фей-с контроль называется. Там фея на контроле, я те дам, какая…
-И что? В  нормальном человеческом костюме нас не пропустят?
-А это  по-твоему что – ненормальные?
-А это, как я понимаю, для папуасов Новой Гвинеи.
-Обижаешь, Рохля. Я эти наряды в таких закромах раздобыл, где многие мечтали бы порыться и выбрать себе что-нибудь для души.
-Ну, хорошо, давай ещё прикину вот эту хламиду.
-Хламида? Ничего себе! Да ты знаешь, сколько она стоит? На ней позолоты полпуда и полкило серебра.
От многочисленных переодеваний, от мелькания ярких костюмов глаза Святослава померкли и мозги притупились. Он молча и понуро  постоял возле зеркала в полный рост, уже не понимая, что ему идёт, а что на нём сидит как на корове седло.
-Ну, как? – вяло спросил.
-А ну-ка, сынку, поворотись! - рявкнул Михопотап, изображая из себя Тараса Бульбу.
-Чего скривился, батька? – в тон ему спросил студент. – Опять не то?
-Не то, разрази меня гром!
-Да мы куда идём, в конце концов? – рассердился Рохлин. - На приём к английской королеве? К принцу датскому?
-Датский принц уже помер, - напомнил артист. - А этот жив ещё. Пока. И надо торопиться.
-На что ты намекаешь, дядя Миша?
-Время такое сейчас на дворе. Время летит как пуля! Причём в буквальном смысле! Пока мы тут валандаемся, там какой-нибудь снайпер уже место выбрал на чердаке, откуда хорошо просматривается конюшня нашего мерина.
-Ну, так хватит валандаться!
-Ладно, ещё пять минут…
 Сокрушённо вздыхая, Пестунов прищуривался, ходил вокруг да около и, недовольно рыча, браковал наряды – один за другим. Святослав уже взмок и взмолился, отказываясь примерять, но Михопотап уговаривал опять и опять. И наконец-то артист «оригинального жара» – даже сам себе ещё не веря – заключил студента в жаркие объятья.
-Батенька! – Он отошёл подальше и расплылся в улыбке до ушей. – Голубчик вы мой! Тот кто ищет, всегда найдёт, как говорил наш клоун, когда искал потерянную девственность своей седьмой невесты. Ха-ха… Нет! Я серьёзно! То, что надо! И с  переда, и с зада! Теперь ты сияешь, ну, прямо, как это… как  истинное Ихнее Сиятельство. 
Покручивая  тросточку с чем-то похожим на кровавый  набалдашник, Ихнее Сиятельство, все больше и больше входя в королевскую роль,  вдруг запело речитативом:

          Весь я в чём-то норвежском,
          Весь я в чём-то испанском…
          Что ты хмуришься, Мишка,
          Что ты смотришь как зверь?
          Ананасы в шампанском,
          Ананасы в шампанском
          Принесут нам  на блюде
          Курвы эти –  поверь!

 
                Глава 24               

     После первого снега опять распогодилось. Приветливое солнышко горело над прохладным Подмосковьем. Утро дышало приятной свежестью берёз и могутных сосен.  Городская мэрия – новая, престижная – стояла в деревьях, заметно поредевших под напором строительной техники.  Синицы щёлкали на ветках, ползали по соснам поползни. Дубоносы крепкими «дубовыми» носами что-то клевали на ветках. Кое-где снегирь уже виднелся – осиновым красным листом.
В просторных окнах мэрии – с улицы видно – горели хрустальные люстры. Полусонный охранник  деревянным  истуканом торчал  у стеклянных дверей. В мэрии в то утро всё было как обычно. Потихоньку, полегоньку начиналась деловая суета. Слуги народа – чиновники – с серьёзными лицами перетаскивали бумажки из кабинета в кабинет – там поставить подпись, там тиснуть печать. В углах коридоров курили, судачили о свежих новостях. Дамочки – ну, это как водится – доводили свою красоту до волшебной кондиции: коготки подкрашивали, губки, волосёнки взбивали до пленительной пышности.
И вдруг одна из дамочек, стоя у окна, восторженно воскликнула:
-Ой! Смотрите, девочки!
-А что там? Кто там? – сонно спросили «девочки», многим из которых было уже за тридцать.
К парадному подъезду мэрии плавно подруливал шикарный лимузин – шестиметровый  «Линкольн», до того чернющий, как будто дёгтем вымазанный. Фары у «Линкольна» полыхали – как паровозный прожектор.
Сонные глаза охранника вздрогнули и стали разрастаться до размеров куриных яиц, когда он увидел огромного Медведя-Человека, вышедшего из машины.
Расторопно распахнувши дверцу заднего сидения, топтыгин рявкнул:
     -Ваше Сиятельство! Прошу! Бояр пока не видно, не встречают и волхвы даров нам не несут, но  это, я скажу вам, дело времени!
     Истошно икнув, охранник насторожился, ухватившись за кобуру на жирном животе.
      Из тёмного чрева «Линкольна» стал выгребаться  какой-то  немыслимо богатый господин. Такого чуда здесь ещё не видели.
     Странный Незнакомец  был в серебре и  в золоте – он сказочно сиял то солнечным сиянием, то лунным. Под мышкой у него была зажата тросточка с каким-то горящим набалдашником, похожим на кровавый уголь.
Человек-Медведь, подобострастно забегая вперёд, лапой  хотел распахнуть большую стеклянную дверь, но тут случилось нечто удивительное – двери, словно испугавшись зверя, сами собой разъехались по сторонам, автоматически реагируя на тепло Человека-Медведя.
Шагая через две  и даже через три ступеньки, Человек-Медведь остановился возле охранника и посмотрел на него такими глазами, что у охранника от страха не только мураши, но даже тараканы побежали по спине.
 -Мерин в стойле? – железным басом спросил Медведь и тут же спохватился: -Ну, то есть, мэр… На месте мэр?.. Ты чо, глухонемой?
-А вы? - пролепетал охранник. - А вы, простите…
-А мы прощаем! Но в последний раз! – снова гаркнул Человек-Медведь, расфуфыренный до неприличия. На нём красовался белоснежный  смокинг; ослепительная  рубаха с белой бабочкой; в одной косматой лапе – чёрный  дипломат,  в другой – белые розы.
Ихнее Сиятельство тем временем показало охраннику деловую бумагу, тиснённую золотом, разукрашенную гербами, вензелями и чёрт её знает ещё какою премудростью.
-Милости просим! – пригласил охранник, ушиблено улыбаясь и машинально задавая простой протокольный вопрос: - Там у вас назначено? Я правильно вас понял?
-Назначено! - сказал нахальный зверь. - Причём назначено самой судьбой.
Охранник, извинившись, попытался позвонить «наверх», но телефон однообразно и тупо выдавал то краткие, то длинные гудки, похожие на сигналы «sos». В недоумении пожав плечами, охранник, ещё раз внимательно посмотревши бумагу с гербами и печатями,  пропустил их, подобострастно взяв под козырёк.
-Этого цербера мы увольняем завтра же! – услышал охранник отдаляющиеся голоса.
-Да ладно, пусть живёт!
-Да я не говорю, чтобы на плаху, я говорю, чтобы шёл на завод.
Поднявшись на третий этаж, блистательная парочка решительно вошла в приёмную.               
 Секретарша по имени Фифочка в обморок едва не брякнулась, когда перед ней появился мохнатый косолапый гость, похожий на медведя в лакированных штиблетах, в белом кружевном жабо.
Набравши воздуха полные груди, Фифочка что-то хотела соврать по поводу великой занятости шефа, но в эту минуту из-за спины Человека-Медведя вышел изумительный красавец – в серебре и в золоте. Он ослепил своим нарядом, широкою улыбкой одарил, а вдобавок – покорил  обворожительными розами, на которых мерцали дрожащие росы. Но и это было ещё не всё. Внутри букета оказался крохотный какой-то соловей-разбойник, который тут же выпорхнул, уселся на плечо секретарши и зазвенел такими чарующими трелями, рассыпался такими сердечными руладами – сирены, соблазнявшие Одиссея, рядом с этим соловьём показались бы просто бездарными  тётками. 
Головка секретарши закружилась. Глазки под лоб закатились.
-Ах, ну, я не знаю… - кокетливо поправляя причёску, прошептала она, улыбаясь. - Шеф не велел тревожить.
-А кто вам сказал, что мы его будем тревожить? Да боже упаси! – заверил элегантный зверь. – Мы прибыли совсем с другою миссией.
-Это с какой же? – спросила Фифочка, жеманно  хлопая приклеенными длинными ресницами.
-Наша миссия – это миссия мира! – как-то двусмысленно брякнул Медведь-Человек.
-А! - поняла секретарша. - Так вы, значит, по поводу конкурса «Мисс Мира»?
-Ну, конечно, мисс…  Конечно, мы по поводу…
-Так что же вы мне сразу не сказали? Он ждёт. - Фифочка что-то ещё хотела пролепетать, но вдруг заметила сто  долларовую бумажку, затаившуюся между  головками роз и, глубоко вдыхая нежный аромат цветов и долларов, она почти пропела: - Красота спасёт мир! Это так благородно! Это так гуманно! Это так…

 
                Глава 25

    Сорокадвухлетний, двухметроворостый Лабутя Властелиныч Жеребчин был живою иллюстрацией пушкинского выражения – «он чином от ума избавлен». Лабутя обладал своеобразным природным даром. Он мог сказать любые два-три слова и при этом сделать две-три ошибки. Слово «нувориши» чиновник путал с выражением  «ну, воришки». Слово «отель»  он понимал как простонародное «оттель», в смысле оттуда. «Городская дума» в пламенных речах Жеребчина порою представлялась как «городская дура». «Брандмауэр» в его устах звучал как странное оружие «брандмаузер». Швеция для  него была страной «швейцаров». Много, много перлов за всю свою сознательную жизнь рассыпал этот молодец, и очень  жалко, что никто за ним ни подбирал – занимательная получилась  бы энциклопедия. 
И при всём при этом вот что удивительно.  Пёс его знает, как таким образом, но Жеребчин всегда выигрывал на выборах. Конкуренты или просто злые люди поговаривали, будто он «под фанеру» митинговал на трибунах – рот раскрывал под запись магнитофона. Может быть, и так. Вполне возможно. 
-В России чего только, брат, не бывает – не бывает даже ничего! – любимое изречение Жеребчина.
Всеми четырьмя копытами утвердившись во власти, энергичный и жизнерадостный Властелиныч стал понемногу преображаться. К нему вдруг снизошел дар красноречия. (Говорят, что потайной наушник был в одном ухе; кто-то всё время шептал ему, помогая принимать ответственные решения).
После того, как  на заграничный счет  Жеребчина «капнул» первый миллион американских долларов, Лабутя Властелиныч стал на людей смотреть как слон на муравьёв.  А после второго миллиона – в упор не видел никого, кроме нескольких нужных людей, от которых завесило его благосостояние и обладание властью.
У Жеребчина была одна заветная мечта – поскорее слинять «за бугор». Только никак не получалось поскорей – деньги на его счёта за границей капали не так проворно, как ему хотелось. Но капля камень точит – это верно подмечено. И вот уже накапало так много, что этот камень – многопудовый чиновник – был уже готов покинуть своё  место, чтобы взлетать и приземлиться в райских кущах. Дело тормозилось только тем, что он в эти дни кое-какие бумаги решил переоформить на детей.
-В России, как известно, две беды, - говорил Жеребчин, - это дурные бабы на дорогах!
Так уж получилось, что на дороге жизни повстречалась ему баба-дура. Он долго терпел, пока был молодой и сознательный коммунист, а когда свернули башку советской власти и по всей стране пошла плясать губерния – ну, тут уж вы простите, господа. Да и баба-дура к той поре, честно говоря, поизносилась до невозможности.
В общем, год назад развёлся он, когда нашёл себя молоденькую, умную, изящную. Не нашёл, а выбрал, если откровенно говорить,  выбрал на всероссийском конкурсе красоты, как выбирают породистых лошадей, спокойно и тщательно проверяя зубы, осанку и прочее.
Жеребчин – на то и Жеребчин – был большим знатоком в деле выбора прекрасных лошадей. Он сердцем чуял и умишком понимал, как не ошибиться в этом деле,  как не потратить капитал впустую. Кроме хорошей цены, Властелиныч думал ещё и о том, каков его собственный возраст и вес, каков его опыт в деле верховой езды на молодых, пожаром пышущих кобылах. Так, например, он понимал, что никакого смысле нет выкатывать кругленькую сумму за быстроногую чистокровную верховую, если его прежде всего интересуют  успокаивающие прогулки верхом – прогулки в лирическом духе. Он безусловно знал, что все кобылы невероятно строптивы, и с ними гораздо  труднее найти общий язык, чем с меринами. (Ну, о меринах, конечно, не могло быть и речи – он был поклонник женской красоты). Кроме того, кобылы – дело житейское – частенько бывают в большой охоте до жеребцов и это, естественно, могло  представлять не только проблему, но даже и определенную угрозу; он хоть и не Отелло, но запросто задушит любого жеребца.
Короче говоря, Лабутя Властелиныч – руководствуясь то сердцем, то рассудком – втридорога купил себе  чистокровную арабскую красавицу с великолепно-точёными ножками, с тёмно-изумрудными глазами, влажно мерцающими как большие листья после дождя. Он понимал, что с этой арабской чистокровной будет немало проблем со стойловым содержанием, потому что зимы в России холодные, а лето жарит как на сковородке – тут нужна хорошая конюшня и запас кормов. «Ну, так и что же делать? – думал Жеребчин. - Британский пони, тот вообще, как бич какой, спокойно может жить на улице круглый год при условии, что зимой ему будет обеспечено необходимое дополнительное пропитание. Так что же мне теперь – британку покупать? Я – два метра ростом. А пони – он горшка два вершка.  Славная парочка будет. Умора. Да ещё в купальниках у моря. Нет, нет! Всё правильно! Лучше того, что я уже нашел – век не найти!» 
 Молодую жену-красавицу Властелиныч любил без ума, без памяти, но и детей своих любил  ничуть не меньше – в нём от природы были очень сильны отцовские чувства. Он знал, что когда улетит за моря-океаны, будет страшно скучать. И поэтому кое-что из недвижимости в Москве и Подмосковье он решил переписать на детвору. Во-первых, чтобы обеспечить им «тылы», а во-вторых, чтобы умаслить бывшую свою. А то ещё упрётся, баба-дура, не пустит к ребятишкам, когда он из-за «бугра»  прилетит к ним в гости или когда захочет их пригласить за море-океан.
  Так думал Властелиныч, так говорил, выпивая в кругу друзей, которых, правда, было крайне мало. Вчера как раз собрался подобный «круг». Была торжественная сдача аэродрома – первой очереди. Предприниматели, паразиты, додумались: прикатили на взлетную полосу цистерну с надписью «ОГНЕОПАСНО» и давай стаканами угощать гостей, хозяев. «Вы что? Совсем уже!  – возмутился Властелиныч.- Авиационным топливом травите людей?» А когда распробовали, ахнули – полная цистерна коньяку. Ну, черти, ну придумали! Жеребчин всегда себя в руках держал – «в копытах», как сам он шутил во хмелю. А вчера – как будто бес попутал. Перебрал маленько, и в результате…


                Глава 26
 
   Властелиныч хотел опохмелиться, когда дверь без стука распахнулась, и на пороге появились два странных типа – Жеребчин увидел краем глаза и от неожиданности вздрогнул,  стоя  возле раскрытого сейфа. 
     -Позвольте?- рявкнул кто-то.
     Чиновник демонстративно повернулся спиной к двери, тем самым как бы говоря: «Не позволяю».
     Однако, в кабинет вошли. 
     «Что за нахалы? Где секретарша?»  - изумился мэр, тоскливо глядя на бутылку коньяка, стоящую в раскрытом сейфе. 
     Человек-Медведь, бесцеремонно опускаясь на кожаный табурет, шумно повел ноздрями. 
     -О! Что-то знакомое! Три звёздочки, наверно? Или все пять? – Он хохотнул каким-то железным хохотом. - Да вы не стесняйтесь. Примите на грудь. Полегчает. Я сам такой, Кармен. Люблю ударить по организму. Только больно потом, ой, как больно… за бесцельно прожитые годы.
      Прикрывая дверцу сейфа, Лабутя Властелиныч сердито повернулся, и в голове у него зазвенело. Он моментально вспотел и дрожащею рукой – не сразу – протёр глаза.
      -Нет, нет! –  заверил громадный зверь. - Это пока ещё не белая горячка. Это просто я сегодня – в белом. 
     Ноги подкосились и чиновник с тихим стоном обвалился в кресло. Глаза его, распухшие от ужаса, не мигали несколько секунд.
     -Ну, что? – зарокотал громадный зверь. -  Мы не на паперти и нам не подадут. Так что, как сказал покойный друг мой, не будем ждать милости от природы.
      Незваные гости стали по-хозяйски располагаться в кабинете мэра. Косматый Человек-Медведь, обнюхавши  кофейник, взялся кофе разливать по чашечкам. Мохнатая лапа не рассчитала силищу – фарфоровая чашка звонко хрустнула, кофейными каплями обрызгивая стол, салфетку. Ничуть не смутившись своей неуклюжести, Человек-Медведь бросил зазвеневшие осколки в урну. Глубоко вздохнув, он  запрокинув буйную башку и моментально вылакал всё содержимое литрового кофейника – рыжая капля в виде восклицательного знака проступила пол горлом на белоснежной манишке. 
    «Хорошенькое начало!» - промелькнуло в голове Жеребчина. Под столом у него находилась «тревожная кнопка», связанная с охраной мери. Но кнопка почему-то не работала.
     -Я вообще-то занят...- Он нахмурился.
     -Я вообще-то тоже! - парировал нахальный зверь и   показал на человека в серебре и золоте. – А  Ихнее Сиятельство так заняты, так заняты, что просто тихий ужас. И, тем не менее, они – как видите –  решили осчастливить вас своим высочайшим визитом.
      -Премного благодарен, - буркнул угрюмый чиновник.
      -Это это пока рано. - Зверь улыбнулся. - Это – потом. Под занавес.
      Жеребчин заерзал широким крупом – чёрное кресло, обтянутое кожей, как-то противненько и непристойно скрипнуло под ним. Он коротко, но остро зыркнул на посетителей.
      -Господа! – как можно суровее заговорил чиновник. – Кто вы такие и зачем…
       Звероподобный человек перебил его своим звероподобным рокотом:
       - Медвежинский! – представился он, скаля крупные жёлтые зубы. – А это – если вы ещё не знаете – это будет Ихнее Сиятельство. Представитель палаты лордов и член ревизионной комиссии при Организации Объединенных Наций.
       -Так, так… - Лабутя Властелиныч ухмыльнулся.- И чем же обязан таким гостям?
     -Очень даже многим! – великодушно заговорило Ихнее Сиятельство, вращая тросточку с кровавым набалдашником, похожим на горячий уголь. 
       Мэр насупился.
     - Вы об чём это?
      -Мы «об ком». Так будет правильнее.
      -Я вас не понимаю.
      -Неужели? Обком КПСС, - напомнил незнакомец, вращая тросточку. - Помните? Обком, который вы когда-то  возглавляли в глубинке. А потом «оттель»…  - Незнакомец подчеркнул это слово, -   оттель пропала партийная касса. Был, правда, пожар. Только странный пожар, я скажу вам, господа присяжные. Керосином пахло.
    -Пахло! – громогласно подтвердил господин Медвежинский. – За версту разило!
    Перед глазами чиновника заплескались дымно-багровые  круги, похожие на пламя давнего пожара, в котором бесследно сгинул почти весь обком. Но в данную минуту не обком горел перед глазами – душа его горела, желая похмелиться.  Жеребчин облизнулся, глядя на полуоткрытый сейф, откуда наносило  ароматом дорогого коньяка..
      Медвежинский охально подмигнул смолистым глазом.
     -Похмелись. - Он перешёл на «ты». - Святое дело.
    Лабутя Властелиныч посмотрел на часы и поднялся.
    -Простите, народ меня ждёт. 
    Звероподобный тип, не торопясь, подошёл и спиной привалился к двери, куда, было, направился чиновник, чтобы смыться от непрошеных гостей. 
    -«Народ меня ждёт!» - передразнил он. - Сразу видно, что вы не Монтень. Вы, кстати, знаете Монтеня? Нет? А между тем, это ваш коллега – мэр города Бордо. Покойный, правда, но и мы не вечные.  Так вот. Монтень когда-то сказал о нуждах своего народа… А сказал он буквально следующее: «Я охотно возьму в защиту их нужды, но я не хочу, чтобы эти нужды сидели у меня в печёнках и стояли поперёк горла!» Неплохо, да? - Медвежинский пальцем потыкал в сторону приёмной. - Секретарше прикажи, пускай законспектирует. Сгодится. Ха-ха. На выборах.
Губы мэра собрались в куриную гузку. Он снова сел на место и гордо заявил:
-Я вам не какой-нибудь Мотель!
-О, да! – Звероподобный господин развеселился, отходя от двери. - Мы это сразу поняли. Французик из Бордо в подмётки не годится такому типу, как Жеребчин.
    -Я попрошу вас не фамильярничать! - возмутился чиновник. – Кто вы такие, чёрт возьми? И что вам нужно?!
    -Это нужно не нам, а тебе! - заявил  медвежий сукин сын, закидывая лапы на журнальный столик – словно  демонстрируя белоснежные туфли, подбитые широкими подковами для эстрадной  чечётки.
      Сытое мурло чиновника слегка скривилось.
     -Ну, то, что мне нужно, - снисходительно сказал он, -  у меня уже есть.
     -Господи! – воскликнул звероподобный чёрт и упал на колени. – Ваше Сиятельство, да что же вы сидите? На колени! Скорей на колени!..  Мы же видим Господа Бога пред своими очами!.. «Всё, что мне нужно – у меня есть!» Это же слова Христа, которые сказал он Понтию Пилату…
     -Перестань паясничать, господин Медвежинский - тихо сказало Ихнее Сиятельство. - И не надо историю выворачивать шиворот-навыворот, как эту… как медвежью шубу. Ничего подобного Христос Пилату не говорил.
     -Ладно! - Медвежинский медленно поднялся, белые колени отряхнул и протокольным голосом провозгласил: - Приступим к делу.
     -Давно пора, - не без ехидства сказал Жеребчин, которому понравилось, как Ихнее Сиятельство запретило этому зверю ломать комедию.
    -Итак, вопрос первый. Невинный. Вам знакомо слово хакер? Только вы, пожалуйста, не путайте его с лирическим выражением «на херь». Помните? Так было в вашей последней предвыборной, пламенной речи.
   -А при чём тут пламенная речь?
   -И в самом деле! – Звероподобный господин острыми когтями поддел застёжки на дипломате. – Пламенные речи к делу не пришьёшь. Вот, прошу, документики.
     Мэр насторожился.
    -Что это?
    -А вы познакомьтесь, любезный. Молодёжь нынче пошла – оторви да брось! Взять одной левой и взломать охранную систему швейцарского банка! Я вас умоляю! – Зверь  хохотнул, показавши клыки. - Сказать по секрету, я сам когда-то был хорошим медвежатником, но мне это даже не снилось!.. Ну, читайте, читайте.  Не смею вас отвлекать.
     -Да не хочу я ничего читать!
     -Ну, тогда это прочтут в другом месте. И прочтут, я вас уверяю, с ба-а-льшим удовольствием.
     Несколько секунд посомневавшись, Жеребчин всё же ознакомился с бумагами. Сначала он слегка позеленел, как будто плесенью покрылся. Потом вполне нормальные глаза его вдруг стали  больше конских. Он хотел закурить, но сломал папиросу – отбросил. 
     -Не может быть! – пробормотал он. – Это шантаж…
      -Милый мой, ты у меня в груди! – со звериной нежностью сказал Медвежинский, прижимая лапу к белой манишке, испачканной каплями кофе. – Шантаж – это вчерашний день. Что мы,  в цирке, что ли?  Я что, похож на рыжего, который должен кувыркаться на ковре? А Ихнее Сиятельство? Они ведь тоже далеко не фраер!.. Да что мы время тратим?.. А? У вас же под рукою телефоны, факсы.  Позвоните в Швецию. Господа швейцары вас обрадуют, я  уверяю.
   Чиновник слабо застонал. Ему вдруг стало худо. Лицо его как будто мукой присыпали – бледность пятнами пошло. Он снова и снова перечитывал бумаги, из которых выходило, что он теперь бедней церковной мыши. Во рту у него пересохло так, что губы запеклись – не мог разлепить, чтобы слово сказать. Глаза его, смотревшие навыпучку, не могли моргнуть –  точно заклинило. Дрожащими руками чиновник взял графин и, стуча зубами о стекло, осушил в один присест  прямо из горлышка. Вытер подбородок рукавом. Сильно икнул, так сильно, что вода из него чуть не нашла обратную дорогу.
    -Что? - сипло спросил он, - что вы хотите?
    -Уже теплее, - с нежностью зарычал проклятый зверь, потирая лапы. – Как нам известно, вы, любезный, являетесь одним из главных спонсоров, одним из главных устроителей конкурсов красоты, «Мисс Мира» и т.д., и т.п.
    -Главный в этом деле…
-Не перебивать! – Медвежинский поднял пудовую лапу над головой. -  Я сам здесь всё могу перебить!.. А то, что касается  главного… Давайте я на ухо вам шепну фамилию главного… Так? Я не ошибся? Ну, вот. С этим стальным королём Ихнее Сиятельство будет встречаться на днях или раньше.  А сегодня мы имеем дело с  тобой, Лабутенька. И дело, я тебе скажу, весьма серьёзное. И если ты будешь сотрудничать со следствием – это зачтётся. Непременно зачтётся. Итак, вопрос. Гляди сюда! Вот фотография с конкурса. Тебе знакома эта победительница?
Мельком покосившись на фото, мэр пожал плечами.
-Может быть. Я не помню. Их много.
  Медвежинский шарахнул лапой по журнальному столику – щепки разлетелись по кабинету. 
       -Итак,  - с невероятной нежностью продолжил он, отряхивая лапы. – Повторяю. Тебе знакома эта победительница? Очень советую вспомнить. Иначе могут быть неприятности гораздо хуже, чем потеря миллионов долларов в швейцарских банках.
-А что может быть хуже? – пролепетал Жеребчин.
 Звероподобный человек наклонился над ухом чиновника и прошептал пару ласковых…
      Властелиныч с похмелья и так-то очень туго соображал, а тут ещё такие страсти-мордасти…  Гнедая голова его, похожая на лошадиную, гудом загудела. Он раздражённо схватил самописку, подвернувшуюся под руку – крестики-нолики стал нервно рисовать. И вдруг самописка – как бы сама собой – стала вырисовывать жирную решетку, то что называется «небо в клеточку». Заметив это, Жеребчин отшвырнул самописку – улетела под стол.
-С какой это стати я должен вам верить? - Голос мэра взвизгнул, доходя до истерической злинки. 
-Кто не верит – пускай проверит. Но проверять придётся на собственной шкуре, прошу пардону.
 Опуская вспотевшую голову, чиновник задумался, глазами ковыряя паркет под столом и опять незаметно давя на «тревожную кнопку», которая по-прежнему не работала.
 Всё это время Ихнее Сиятельство, с грустью в глазах  рассматривало статуэтки, которыми награждали победительниц конкурса, а также увесистые короны – это хозяйство было на виду и служило гордостью мэра, спасающего мир при помощи великой русской красоты.
-Это король вам поставляет? – поинтересовалось Ихнее Сиятельство.
-Да, король, - не без гонора ответил мэр. - Жертвует для красоты. Не скупится на золото.
Вытянув тросточку с кровавым набалдашником, таинственный незнакомец  постучал по статуэтке, потом по короне.
-Я думаю, что это далеко не золото.
-А что же это, по-вашему?
-Сплавы и не более того.
-Какие сплавы?
-Никель, платина. А вместо золота здесь, скорей всего, использован британиум.
    Жеребчин насупился.
      -А это что такое?
       Незнакомец покачал головой.
-Сразу видно, “Оскаром” вас не награждали.
-Бог миловал. – Чиновник усмехнулся. - Ни «Оскаром», ни сифилисом...
         Звероподобный дьявол нехорошо осклабился.   
-Ну, насчет последнего мы скромно промолчим. – Он пощёлкал когтем по пухлому досье. – Хотите, я вам покажу…
         Уходя от неприятной темы,  Лабутя  Властелиныч пробормотал:
        - Значит, сплавы, говорите? Что за сплавы? И при чём тут сплавы?
        -Британиум.  Сплав олова, никеля, серебра и ещё чего-то, не упомню. – Ихнее Сиятельство тросточкой потыкало в сторону окна. – За границей такими сплавами покрывают статуэтки “Оскара”.  А потом сплавляют, прошу прощения за каламбур.
        -Дурят, что ли? - Лабутя Властелиныч вскинул удивлённые глаза.            
      -Ну, а как ты хотел? Не нагребёшь,  не проживёшь! – философски заметил господин Медвежинский. - И точно так же поступает ваш компаньон, некоронованный король. В этих наградах нет ни грамма золота, а ты их покупаешь – как чистоган. Но это мелочи. Мы отвлеклись. – Человек-Медведь опять пощёлкал когтем по пухлой папке. - Дорогой месье! Вы лучше приоткройте вот это вот досье. Вы почерпнёте много любопытного.
Поколебавшись, мэр осторожно распахнул объёмную папку, обтянутую крокодиловой кожей. Стал читать, и вскоре ощутил покачнувшееся кресло, потом кабинет покачнулся, а потом даже как будто покачнулось здание пятиэтажной мери. В мозгу у Властелина начиналось землетрясение – всё перед ним качалось, прыгало и бегало.
Кто-то копал под него глубоко и весьма доказательно.
«Мэр подмосковного города Л.В. Жеребчин… - Буквы плясали перед ним и неохотно складывались в жуткие слова. - Бывший слесарь-водопроводчик горно-химического комбината за Полярным Кругом, на сегодняшний день имеет три с половиной миллиона долларов на  счетах швейцарских и американских банков. Плотно связан с поставкой наркотиков на территорию Российской Федерации. Культивирует проституцию (адреса, номера телефонов).  Под прикрытием конкурсов «Красота спасёт мир»  господин Жеребчин систематически занимается вывозом живого товара за границу (адреса, телефоны борделей). Кроме этого есть подозрение…
 
                *     *     *

    После внимательного ознакомления с документами несчастного чиновника точно подменили. Уже никого не стесняясь, он хватанул коньяку, кругами походил по кабинету и сел за стол, двумя руками обхвативши голову. А потом охотно – даже как-то чересчур охотно – Лабутя стал «сотрудничать со следствием»,  надеясь не только на снисхождение, но и на прощение. 
  Он рассказал куда, когда переправляли «живой товар», сколько денег получили, с кем поделились.
  В конце своей исповедальной речи, Лабутя лапки вверх задрал.
-Больше я не знаю! Я всё сказал! Клянусь!
-Достаточно, - нежно сказал господин Медвежинский. - Я думаю, что этого достаточно, чтобы вас два раза расстрелять. Но у нас на это дело мораторий. Так что пока я просто попрошу вас расписаться в протоколе.
     Стало слышно, как скрипит перо. Капля чернила  брызнула, отскочив от размашистой росписи мэра.
     -Ну, что? – сухо сказало Ихнее Сиятельство.- Пожалуй, всё.
     Медвежинский тем временем подошёл к стене, на которой висела в раме под стеклом большая цветная фотография красавицы, в позе амазонки сидящей на породистом жеребце.
    -А это кто? Лабутя, слышь?
    -Жена… - поникшим голосом сказал чиновник.
    -Ну, вот, что и требовалось доказать! - со вздохом подытожил звероподобный тип, обращаясь к Ихнему Сиятельству. - Идите, полюбуйтесь. 
   -На кого?
   -На Доброфею нашу…
   Чиновник в растерянности посмотрел – то на одного, то на другого.
    -Какая Доброфея? Это моя жена… законная…
    -Никто не спорит,- глухо сказал звероподобный человек и неожиданно встряхнул Жеребчина за грудки. – Жена? Законная? Так вот пускай она, сука, ребятишек рожает тебе, кашу варит, кальсоны стирает. Но ежели она ещё хоть раз попробует… - Медвежинский приподнял чиновника над полом и резко поставил на место. – Ты меня понял?
      Зубы у Лабути мелко застучали.
     -По… понял…
     -Ну, вот и славненько.
      И после этого Ихнее Сиятельство не спешно поднялось. Тросточка с кровавым набалдашником похожим на уголь глухо стукнула в пол – словно точку поставила в разговоре. Из паркета вдруг полетели  искры, и наконечник тросточки испустил дымок.
     Незваные гости молча и степенно направились к двери.
     Лабутя  Властелиныч посмотрел на бумаги, из которых  выходило, что он беднее церковной мыши. Приподнявшись  на трясущихся ногах, он помахал бумагами над головой – как будто белым знаменем в знак того, что сдаётся.
    -Постойте! – Он следом побежал, споткнулся и рухнул на колени у порога. - Христом богом прошу! Заклинаю!  А как же мои деньги?  Это шантаж?  Скажите! Это шутка?..
      Ихнее Сиятельство в серебре и в золоте только руками развело у порога.
     -Помилуйте! Это очень серьёзные суммы.  С такими не шутят! - Помолчав, он тихо попросил: - Господин Медвежинский, дай человеку на чай. И на чайную чашку. Дай, не жмись, а то разбил посудину, столик развалил. Нехорошо получается. Что человек подумает про нас? Скажет, пришли какие-то разбойники с большой дороги. А мы ведь вполне интеллигентные люди.
     В приёмной, куда вышли интеллигентные люди,  было тихо и пусто – секретарша отсутствовала. Только муха за шторкой жужжала и отчаянно билась в прохладное оконное стекло, за которым горело скупое предзимнее солнце.
 

                Глава 27               

       Бессонница давно уже изматывала душу, и непонятная боль давно уже терзала телеса некогда могучего русского медведя. В часы тупой бессонницы он пытался подняться, но с каким-то детским ужасом и недоумением  осознавал, что подняться не может. (Как будто он спит и во сне хочет проснуться, встать, но это у него не получается). «Да что такое? – думал он. – Я же не сплю! Так почему же я не могу подняться?» Он пошевелил рукой, ногой – и до слуха долетели звоны звеньев тяжёлой цепи. «Я прикован? Я в тюрьме?» Но присмотревшись, он понял, что это не тюрьма – это больница. Он был прикован к больничной койке. Причём прикован в буквальном смысле – цепи ощущались на руках и на ногах. И весь он был облеплен гипсом, весь был опутан какими-то проводами, трубками, по которым струилась животворная влага.
«А почему я здесь?» - подумал он и провалился в мягкую берлогу забытья, беспамятства.
А через несколько дней, когда он пришёл в сознание, он увидел кругом себя странные какие-то сугробы, пахнущие карболкой, кровью и нашатырём. Крахмальные сугробы шевелились, сугробы сверкали лучистыми  ледышками очков. И среди этих сугробов были три самых главных сугроба – лечащий доктор, главный врач и седой профессор,  которого считали «светилом медицины».
-Повезло тебе, парень! В рубашке родился! – сказало медицинское светило, сверкая ледышками старомодных очков, заключённых в роговую оправу.
-Ваше Сиятельство… - низкими басами бухнул русский медведь. -  Я родился не в рубашке, а в берлоге.
-Да? – удивилось «Ихнее Сиятельство». - В самом деле?
Кто-то зашуршал историей болезни и подобострастно подсказал профессору:
-Это деревня у них так называлась – Берлога.
-А! Ну, теперь понятно.
Не расслышав эти переговоры шепотом, больной чуть улыбнулся ржавыми от крови, запёкшимися губами.
-Ваше Сиятельство! А ловко мы с тобой мерина того в стойло поставили. Да?
-Мерина? В стойло? Ах, да! Мы его очень ловко поставили! – неискренне улыбаясь, согласилось «Ихнее Сиятельство», полагая, что больной находится в бредовом состоянии.
Крахмальные сугробы отошли в сторонку и зашептались.
-Студент! – опять зарокотал больной русский медведь. – Слышь, студент!
-Это вы мне? – робко спросил профессор.
-Ну, а кому же. Чо ты придурка строишь из себя? Ты деньги-то, надеюсь, не пропил? Не прокрутил в рулетку?
Профессор виновато улыбнулся, посмотрев на коллег, и ответил за кого-то студента:
-Нет, что вы, нет, деньги я не прокутил... не прокрутил.
-А почему ты здесь ещё, студент?
Профессор пожал плечами.
-А где мне быть?
-Я думал, ты давно уже летаешь по странам и континентам.
-Летаю? А зачем, простите, мне летать?
-Ну, ты даёшь! Дурак! Искать её надо, искать.  Разве Лабутя не дал адреса? Надо спешить, студент, спешить! На твоём месте я бы уж давно… - Попытавшись приподняться, Михопотап заскрежетал зубами и зарычал от боли, застонал: - Это кто же… кто меня  так измордовал?
-А вы не помните? - спросил профессор.
-Ну, как не помнить?! – Больной поморщился. - Жеребчин остался на бобах. Но у него у самого духу не хватило бы выйти на меня. Значит, это, скорее всего,  Доброфея… Сука! Давно уже она за мной охотилась!
-Доброфея? – тихо уточнил профессор. – А это кто, простите…
-Ты чо, студент? Забыл?
Белые крахмальные сугробы снова тихо отошли в сторонку. Белая дверь с облупившейся краской бесшумно закрылась. А через минуту в кабинете главного врача  состоялся такой разговор:
-Выживёт? Как думаете? – спросил профессор.
-Едва ли, - спокойно сказал главный врач.
-А я так думаю, что выберется парень! – угрюмо сказал лечащий доктор.
-С того света, извините, не выбираются, и вы это прекрасно знаете, - сказал главный врач, нажимая на специальную кнопку.
Вошла медсестра.
-Сделайте ему укол снотворного!
-Я уже сделала, Сергей Сергеич.
-Значит, делайте двойной. Вы же видите, какой он…
-Русский медведь? – спросил профессор. - Кажется, так называли его?
-Называли. – Главный врач вздохнул. - А теперь уже вряд ли он вернётся в профессию.
-Жалко будет. Жалко. - Профессор поднялся, снял крахмальный халат. - Я как-то с ребятишками ходил на представление. Этот русский медведь там вытворял такие чудеса… И всё время он работал без страховки, вот что характерно… Ну, так что коллеги? Всё? Я вам больше недужен? Тогда разрешите откланяться, а то мня дома третьи сутки не могут дождаться.

                Глава 28

   Огромными и оглушительно-тихими, безбрежными бесконечными бессонными ночами он вспоминал, «прокручивал» короткие, но яркие картины детства: шумела-гудела под ветром великая родимая тайга; луга цвели, поляны, полные стрекоз, шмелей и пчёл, цветов и ягод, кустов, кореньев, названия которым он пока не знал.  Величаво, раздольно стремились куда-то могучие реки, играющие рыбой, поющие русалками на плёсах, облитых тёплым молоком большой луны, похожей на раскалённый камень, лежащий в седловине дальних гор.
Выйдешь на пригорок – тихо-тихо. Туманы чешут кудри густыми гребешками кедрачей. Иногда водяной выплывает на берег. Сидит на камне, сохнет от тоски по хорошим прежним временам. И тихо-тихо этот водяной старик начинает сказку сказывать. А сказка у него всегда одна –  про жизнь былых времён, которая была куда прекрасней, чем сегодняшняя  жизнь, или так уж она опрекрасилась в памяти старца, который в молодости знал глубины с жемчугами и золотыми россыпями. А что теперь? Только голые камни там и тут горбато и мохнато торчат на отмелях, как памятники чистым глубинам русских рек, из которых когда-то брали истоки наши чистые русские песни, наши величавые характеры, наш родниковый стыд и наша совесть, которая была светлей слезы ребёнка. Всё это было спрятано очень далеко и глубоко. И вовсе не от жадности мы прятали бриллианты чистейшей воды. И не от жадности мы глубоко по горам зарывали золотые жилы и самородки наших сердец. Это был наш характер, богом данный характер, самозабвенно скромный и не показной, но в глубине своей из века в век таящей богатство искромётного таланта, тот самобытный дар, который действительно даром человеку даётся. Но промотать его даром, прожечь и пропить задарма всегда считалось большим грехом и даже преступлением перед народом, который веками по крохам лепил самородки, лелеял их в таёжной и степной глуши. А для чего и для кого он всё это лепил, лелеял? А для того, чтоб ты – талантливый отрок – поднялся в полный рост и в полный голос выплеснул бы вы небо то, что называется народной песней и народною душой. И если ты исполнил своё предназначенье на земле, если ты не струсил и не скривил душой в угоду современному боярину или самозваному царю – хвала тебе и честь, а вместе с тем печаль тебе и горькая судьбина, потому что честной песни на Руси от певца добиться очень трудно. Русская песня поётся всегда на разрыве распятого сердца, так же как русская пляска со смехом и посвистом пляшется на раскалённых углях босиком. Только такое искусство и остаётся в веках, переставая называться искусством, переставая кичиться авторством и уходя в дремучие туманы древних поверий, народных песен, легенд и преданий.   
Вот такие странные раздумья вдруг начинали томить по ночам. Казалось бы, причём тут высокое искусство и он – цирковой артист, русский медведь, способный узлами  завязывать рельсы и останавливать руками паровоз? Это не искусство – это балаган. Это Петрушка на сцене. Сельдерей    в шутовском колпаке. Но мысли эти всё-таки давили голову, томили душу, и постепенно приходило ощущение, что жизнь была потрачена впустую, что народ, тебя вскормивший и вспоивший ждал от тебя не потехи, ни хохмы – ждал той серьезной песни, какую никто кроме тебя не пропоёт. Был у тебя и порох и пушка, и фитиль. А ты из пушки да по воробьям… Не обидно разве? Не досадно?
«Да что за чёрт! – рычал Михопотап.- Сколько можно дурью этой маяться? Может, взять хороший бич  у дрессировщика тигров и заниматься самобичеванием?..»
Мрачнея, он думал, что цирк – это в прошлом. Никогда он уже не вернётся туда.
 Теперь он ясно вспомнил, что произошло. Два месяца  он рухнул из-под купола. Работал без страховки – как всегда. Только номер был такой, что… смертельный номер был… Такие номера для цирка – дело привычное. Люди знают на что идут, и прекрасно знают, что бывает после подобной катастрофы. В полную силу он уже работать не сумеет, не сможет, а вполсилы – это не для русского медведя. 

 
                Глава 29

     И опять он стоял по ночам у окна, осыпанного звёздными блёстками, напоминавшими блёстки циркового купола. И возникала мысль – короткая, кошмарная как молния! – открыть окно, забраться на подоконник и сделать последний прыжок из-под звёздного купола, настоящего звёздного, а не того, который является какою-то жалкой подделкой, печальной пародией вот на это великое и бессмертное мироздание.
Отгоняя от себя дурные мысли, он, скрипя костылями, бродил, как приведение, по ночным коридорам и однажды встретил там «коллегу» – однорукого добродушного мужика. У этого «коллеги»  Михопотап разжился табачком и теперь коротать бессонницу было куда веселей. Правда, курить приходилось украдкой, чтобы медсестра или нянечка не заругались. И вот это «воровское» курение всякий раз наводило его на воспоминания о цирковом училище – парни там тоже тайком покуривали, ему предлагали, но он тогда вообще не понимал, как такую гадость модно добровольно в себя засасывать – это всё равно что завести автомобиль и приложиться к выхлопной трубе, и при этом радоваться радостью придурка. Так он думал тогда, а теперь без табака страдал, да так страдал, что по ночам шёл окурки собирать по коридору. Стыдно было, спасу нет, но курить охота так, что хоть ложись и подыхай.
Вспоминая уроки в цирковом училище, он, конечно, не мог не вспомнить своих приёмные родителя – хорошие, в общем-то, люди, только несчастные, всю свою жизнь прожившие в клетках со зверями, которых они дрессировали. Этих родителей он любил беззаветно, поскольку других он почти что не помнил. И цирк он любил всей душой. Так почему же он бросил всё то, что любил? Зачем он стал заниматься теми смертельными номерами, которые превратили его в Гастролёра? Сначала он хотел найти и наказать того козла брильянтового, который был повинен в смерти родителей. Но козёл давно уже нашёл свою погибель в летающем гробу –  в том вертолёте, что разбился над горами – это стало известно, когда Гастролёр   собрал все документы на Брильянтыча. Нет человека – нет и проблемы. Можно было бы и успокоиться. Ан да нет, никак не получалось насчёт спокойствия. Выстрелы  в ту пору густо гремели по новой России – даже среди бела дня. Шла гражданская война, пусть не объявленная, но, тем не менее, кровопролитная.
 В Москве ощущался какой-то всеобщий психоз: на каждом углу бесновался народ – митинговал, размахивал плакатами, флагами, дубинами.  В тот год случилось должно быть то, что и должно было, наверное, случиться. Властная, могучая рука революционных преобразований вырвала миллионы бывших советских людей – с корнями, с потрохами выдрала! – из привычных навозных грядок, на которых   было  так  уютно. За грядками следили, исправно поливали – где портвейном, где водочкой, а где слезой. Подкормку регулярно подсыпали, подстригали, подрубали, если  чьё-то древо жизни вздумало кривиться и отходить от линии  партии. Казалось бы, мало хорошего – торчать на этих грядках, но привычно, вот что прельщало. За годы Советской власти всё прочно устоялось. Устаканилось.    И вдруг – революция, окаянные дни. Да это хорошо, когда  бы только «дни», а то ведь годы и годы тянулась  мука и смута.  Люди  всё это лишь  по книгам “проходили”, по учебникам истории, а тут – в натуре. Всё нужно было заново осваивать. Заново учиться говорить – желательно «по фене ботать». Заново учиться ходить –  не толпой, не  строем, а в одиночку. Самостоятельно. Летать умеешь? Ради Бога! Лети, Икар, и каркай от восторга!.. Нужно  было учиться мозгой шевелить, самому копейку заколачивать, не надеясь на государство, которое  показало огромную фигу всем своим гражданам.  Ворьё в законе – это щенки по сравнению с теми государственными «паханами», какие  вполне законно   окопались в  Кремле в первые годы после краха Советской власти. Государственные «авторитеты» в один момент раздели, разули и с голым задом гулять пустили  по белу свету миллионы своих сограждан, подыхающих с голоду, с холоду, подавшихся на паперть, на панель, в петлю.    Произошел грабеж средь бела дня.  И что же?   Никто из ограбленных даже не пикнул.   Долготерпеливец русский наш народ,  скоро кожу будут с него драть, так он, пожалуй, тоже стерпит, скажет, ладно, авось, новая кожа на старых костях  нарастет.
   Тогда посредине Москвы он ощущал себя испуганным, растерянным ребёнком, заблудившимся ночью в тайге. Далекий от политики, он шарахался баран бараном, не зная, кому отдать или продать свои рога с копытами. Сначала с перепугу двинулся в ряды коммунистов, продолжавших ратовать  за светлое будущее. Потом заманили его анархисты, под гармошку орущие песни про батьку Махно. Потом  фашисты  ненадолго взяли “в плен”. Русофилы за рукав к себе тянули. Русофобы. С ума сойти.    
Сутуля спину – тоже мне Спиноза! – он мрачным философом слонялся по  шумным площадям, проспектам. Смотрел, как бедный родственник, на  окна  ресторанов, баров и кафе. Свадебные кортежи провожал тоскливым взором. «Где справедливость? – терзался он. - Приёмная мамка моя, царство ей небесное, рассказывала про  свадьбу свою. Капусты, говорит,  много было  на  столе, картошка, две бутылки самогона на тридцать человек. А как она была одета? Рабочее, постиранное платье мамка погладила при помощи тарелки.  Утюг был роскошью – тарелкой платье гладили. Посидели, говорит, час-другой за свадебным столом и поехали в поле – работать.  А эти дармоеды, краснощекие детки разбойничьей  демократии – да  их  же ни кнутом, ни пряником не выгонишь ни в поле,  ни на завод. С каких барышей разгулялись?
И вдруг он услышал над ухом:
 -Сталина нету на них! Расстрелять бы десяток-другой, так был  бы порядок в стране!
«Вот такие вот козлы бриллиантовые, скорее всего, и  расстреляли моих родителей!» – думал он, шагая в сторону Красной площади.
Там другие разговоры клокотали в котле народного гнева. Там уже В.И Ленина готовы были за ноги тащить из Мавзолея – к ответу привлекать. Пускай, мол, поднимется да расскажет, на какие такие заграничные денежки, да зачем он свою шатию-братию привез в опломбированном вагоне?!               
 С  удивлением и плохо скрываемым   презрением  Михопотап наблюдал перерождение вчерашних советских товарищей  в «настоящих господ». Многие люди даже сами не замечали, как быстро и постыдно происходило перерождение.  Соблазн весёлого и легкого богатства подлизывался к  людям примерно так же, как высокая весенняя вода  подлизывается к  большому  берегу, чтобы подточить его и однажды обрушить.
Деньги  вышли вдруг на первый план.
И всё на той же Красной площади – в клокочущем котле народного гнева – открылась ему истина.
-Люди нынче ставят рубли на кон, - говорил кто-то кому-то. - В России появился РУБЛИКОН.
-Какой рубликон?
-Прототип Рубикона.
-Мудришь!
-Нет, всё очень просто, - размышлял какой-то доморощенный философ. - И просто и жутко. Перейти тот злополучный  Рубликон и при этом душу сохранить удастся далеко не каждому. Человек с деньгами нередко так  меняется, будто наизнанку выворачивается, показывая свою требуху. Только человек меняется незаметно. Он думает, что уж один-то разик можно исхитрится,  безболезненно перейти Рубликон. Можно, мол, немного заступить – за черту принципиальности, морали. Сегодня он заступит за черту, а завтра – ноги вытрет,  умоет руки не похуже прокуратора Иудеи Понтия Пилата, и вернется обратно, как ни в чем не бывало, только с полным кошельком. Нет, ребята, так не бывает. Рубликон перейдешь – всё, хана. Перерождение начнётся…
-Слушай ты, изобретатель Рубликона! – возражали философу. - А мне так кажется, идёт не перерождение. Люди становятся самими собой. С людей  сползает старая советская кожа, дубленая двойной моралью: на работе говорить одно, а дома на кухне – совсем другое. 
-Да-а, вон наступило времечко, так наступило – на самое горло!
-Махом шоры с глаз долой…
-Ага! Пропала пелена советского обмана. Вся жизнь открылась – во всей своей красе. Без грима. Без Грина. С любовью  за деньги. Желательно в долларах.
На Лобном месте вдруг появился отчаявшийся пьяный мужичок, страдающий косноязычием, но желающий высказаться. Потрясая кулаком над головой, он выразился коротко, но громко.
-Весь мир бардак, все люди б... 
Рядом со студентом оказался человек, похожий на Берию: в пенсне, в чёрной шляпе, на физиономии застыла маска презрения и брезгливости.
-Вот они, прелести российской демократии, - возмутился «товарищ Берия». - Его бы раньше расстреляли за такие речи, а теперь даже милиция не чешется.
-Милиция теперь сама с братвою дружит!
-Да бросьте вы!
-Хоть брось, хоть побери! А только посмотри, что деется! Это же страшнее страшного суда!
Там и тут на столичных улицах и площадях  шли   кровавые разборки, делёжка территории. Жуткая делёжка,  невероятная по своему открытому цинизму.
Однажды на глаза Пестунову попалась уникальная карта, напечатанная в газете: Москва, будто большой пирог, была поделена между криминальными структурами.
-А где тут мой кусок?» – спросил он, помнится, будучи наивным, неискушенным в подобных делах.
-Михась! – ответили ему. - Ты чо? Звезданулся? Ты кто такой? Ты – просто Чёрный Гастролёр, вчерашний медвежатник и не более того. Так что надо по одёжке протягивать ножки!
 Да, он был тогда всего лишь Гастролёр, недавний медвежатник, умеющий легко ломать замки, вскрывать любые сейфы, которые преподносились как несгораемые и не вскрываемые. Но вскоре он понял, что сейфы и гастроли с оружием за пазухой – это мелкота, занятие для фраеров. И тогда он протоптал дорожку в казино,  где многие фартовые ребята сразу же померкли перед ним, имеющим звериное чутьё на выигрыш – он чуткими ноздрями чуял карту.
Так он обзавёлся первым миллионом «деревянных», а потом  и «зелёных». Его зауважали. Полюбили. (Хотя и возненавидели за спиной). И вскоре под крыло к нему – под лапу, точнее сказать – охотно перешли самые отъявленные отморозки. И тогда он поставил на уши многих мелкотравчатых и даже коронованных воров, которые были в «законе».  Ему хотели отомстить за произвол, но пули – простые пули туполобых киллеров – Михопотапа не брали, а зарядить серебряную или золотую никто из них не догадался по причине скудости ума и фантазии.
И тогда его, «заговорённого», ещё больше стали уважать и бояться. И вскоре к нему потащили такую великую дань, как будто он не царь-мужик, а настоящий царь – жестокий, но справедливый.
Поневоле сделавшись стервятником, он знать не знал ни жалости, ни сострадание.
«Детство зверя кончилось! – с грустью думал он о людях вообще и  о себе, любимом, в частности. - Цветочки и ягодки остались в далёком прошлом! Кровушки дали попробовать! Кровушки! Теперь нас уже черта с два остановишь! Люди озверели, а я очеловечился!»
Ничего хорошо, к сожалению, ни в том, ни в другом он не видел.
«Человек это звучит горько!» - вздыхая, каламбурил он, порою останавливаясь возле памятника Максиму Горькому. А потом он подходил к другому памятнику, садился рядом и задумчиво курил, глядя на бронзового бородача, у которого было одно интересное обращение к русским людям:
«Перед Богом и своею совестью явно нужно и должно только одно: не приставать ни к старому, ни к новому правительству и не участвовать   в нехристианских делах ни того, ни другого».
Честно говоря, он раньше думал, что эти слова – крик  малодушия или трусости, очень странный совет Льва Толстого – совет любому и каждому уйти в тайгу, найти свою ясную поляну, зарыться там в свою берлогу и наплевать на беды, на позор и горести Отечества.
«Не приставать ни к старому, ни к новому правительству? – Помнится, рычал Михопотап. - Да как же так? Как жить? Болтаться как дерьмо в той проруби – ни к тем, ни к этим берегам?»
Однако в последнее время Пестунову на память всё чаще и чаще приходило это обращение писателя к русским людям. И теперь он был с ним согласен «на сто пудов». Он созрел. Он был готов бросить всё и податься на свою прекрасную ясную поляну посреди сибирской глухомани. Он устал от публичной профессии циркача. И от работы Гастролёра уже тошнило – нехристианским делом промышлял, кошмарным делом, хотя и руководствовался вроде бы весьма «великой» целью.   
 
                Глава 30      

     Осенним тихим утром он ушёл из больницы, а точнее – сбежал, потому что там ещё болтаться нужно было недели три, четыре. В руке у него была трость – обыкновенная толстая палка, без которой он теперь себя не мыслил. Палка размеренно, громко стучала по тротуару,   дырявила желтые, красные листья, иногда разбрызгивала лужи, встречавшиеся на пути. Идти было трудно. Восхождение на любой мало-мальский пригорок – для него это было равносильно восхождению  на Эверест. Он часто останавливался, страдая одышкой. Часто присаживался  на скамейки,  встречавшиеся на пути. Отдыхая, он вдруг ловил себя на каком-то старческом,  безоблачном блаженстве. Это было то редчайшее и то высочайшее состояние души, когда человека уже не волнует ни одежда, ни пища, ни окружающий мир – человека, познавшего дыхание смерти, ничто не волнует, кроме блистательной мысли о боге, о том, что скоро, скоро эта встреча состоится.
  В подземном переходе до станции метро Михопотапа остановила молодая цыганка – глазищи жгучие, губы тонкие, пальцы такие проворные, борзые, как будто их штук по пятнадцать на каждой руке. Она его, конечно, «удивила», когда предложила погадать ему и предсказать  судьбу – весьма оригинально для цыганки.  Усталый, равнодушный к миру внешнему, он машинально протянул ей руку, изрезанную стёклами от цирковых разбившихся софитов, а позднее старательно заштопанную докторами.
  -Ну, погадай, - сказал угрюмо. - Соври, чертовка, только покрасивши.
 Дымчато-агатовые, крупные глаза цыганки неожиданно вспыхнули, когда она увидела богатый перстень, мерцающий на волосатом пальце мужика.
-Вай-вай, какой брильянт!
За время болезни Михопотап, кажется, напрочь забыл о существовании этого перстня – до того ли было, когда чуть не подох. А теперь, когда глаза цыганки алчно вспыхнули, Михопотап как будто бы вернулся к прежней своей жизни. Сердце в нём громче забилось, кровь по жилам веселее побежала.
 -Дорогая, - сказал он с печальной усмешкой. – Ты ошиблась. Это не брильянт.
-Не может быть, вай-вай. – Она вдруг потянула за рукав. - Пойдём, цыган рассудит. Цыган понимает в камнях.
-Цыган в лошадях понимает. А в камнях  разбирается он как свинья в апельсинах.
-Зачем так говоришь? – Цыганка вспыхнула. – Нехорошо тебе будет. Нехорошо.
-Хуже того, что есть уже не будет, - убеждённо сказал он, опираясь на деревянную толстую тросточку. - Иди, дорогая, иди. Тут тебе не обломиться.
Но бриллиантовый перстень настолько ослепил глаза  цыганки, что ничего другого она уже не видела, и всё её красноречие было направлено только на то, чтобы выманить перстень.
Увидев милиционера, приходившего мимо, черноглазая чертовка неожиданно схватила Михопотапа на рукав и стала завизжать и кричать:
-Украли! Вай-вай! Помогайте!
Русоволосый молодой сержант,  встрепенувшись, поспешил на выручку.
-Что? В чём дело? – Он нахмурился, глядя на мужчину громадного роста, который, судя по всему, мог быть обидчиком хрупкой цыганки. - Попрошу документы.
Михопотап растерянно развё л руками.
-Командир, ты извини, но я это…  Я из больницы иду.
-Хорошо. Ну, тогда хотя бы справку.
И опять Михопотап развёл руками.
-И справки нет.
Милиционер нахмурился.
-Как это нет?
-Сбежал я. Понимаешь, командир, там надо было париться ещё недели три…
-Так, ладно! - Соломенные брови милиционера собрались в небольшой стожок на переносице. - Пройдёмте.
А цыганка в это время змее крутилась кругом сержанта, в глаза ему заглядывала, юбками трясла и всё кричала, что её ограбили.
-Перстень! Перстень! – Цыганка даже слезу размазала и под носом вытерла пёстрым рукавом. – Мой перстень!  Вай-вай! Это подарок мужа. Узнает муж –  убьет…
Сержант, уставший после ночного дежурства, устало посмотрел на мужчину и тихо сказал:
-Где перстень? Отдайте и мы разойдёмся. Зачем вам эти проблемы?
-Вот перстень, - прорычал Михопотап.
-Ну и прекрасно. И отдайте.
-Пожалуйста, - сказал Михопотап, протягивая руку. – Снимай, дорогая. Снимай.
Закусивши губы от усердия, сопя и пыхтя, цыганка старалась и эдак и так, но бриллиантовый перстень – чтоб ему провалиться! – как будто прирос к волосатому крепкому пальцу.
-Дорогая, ты мне палец не сломай! - Михопотап неожиданно расхохотался. - Давай наждак, зубило! А иначе бесполезно! Ха-ха… Он уже у меня много лет не снимается. Так что, мадам, извини, ну и ничем я помочь не могу твоей удивительной подлости!
Какое-то время сержант молча смотрел и молча слушал. Потом поцарапал затылок и нежно сказал, поманив указательным пальцем:
-Гражданочка, а ну-ка пройдёмте со мной!
И цыганку тут же будто ветром сдуло – скрылось за углом подземного перехода, где под сурдинку играл какой-то старый музыкант – отчаянно растягивал русскую гармошку с малиново-поблекшими мехами.
Слушая хриплое и временами фальшивое, но все-таки очень задушевное «Прощание славянки», Михопотап с милиционером переглянулись, и парень неожиданно расплылся широкой улыбкой.
-А я ведь сразу вас узнал! Вы – «Легендарный русский медведь».
-Да ну?
-Конечно. – Парень поправил фуражку. - А то бы я сразу отвел в отделение и протокол…
-Ну, спасибо, брат.
-Да не за что. - Милиционер посмотрел на тросточку, больше похожую на оглоблю. - Что правда из больницы?
-Правда. – Михопотап угрюмо засопел. – Откувыркался я, кажется. Всё. Пора на пенсию.
За разговорами они вышли из подземного перехода и уже хотели расставаться.
-Браток! – приобняв  сержанта, попросил Михопотап. – Подожди минуточку.
-А что такое?
-Подожди. - Михопотап сходил к фанерному киоску, где ремонтировали обувь, и вскоре вернулся, странно сияя глазами. - Вот, сержант. Держи на память. Правда, пришлось повредить, а иначе не снимешь.
-Что это?
-Перстень.
-Да ну! – Милиционер даже руками замахал. – Это же целое состояние!
-Правильно. И оно тебе, я думаю, не помешает.
Парень хмыкнул, недоверчиво присматриваясь к дорогому сиянию – лучи переливались и как бы фонтанировали из глубины самобытного камня.
-Что, неужели правда – бриллиант?
-Нет, - стал объяснять легендарный русский медведь. -  Для меня во всяком случает это был не бриллиант. Это был камень под названием – Брильянтыч.
-Да? А в чём тут разница?
-Разница в том, что называется история души…
-Не понял.
-Ну, в общем, этот самый камень Брильянтыч – для меня, во всяком случае – во много раз дороже бриллианта.
Милиционер поцарапал за ухом.
-Ну, а зачем же разбрасываться такими камнями?
Михопотап задумался, глядя куда-то вдаль, где пролетала стайка голубей над крышами.
-Знаешь, сержант, как говорил один мудрец: всему своё время – время собирать камни и время разбрасывать камни. Для меня как раз такое время наступило. Я дарю от сердца, понимаешь? Ну, вот и прекрасно. Ну, всё, сержант, пока. Будь здоров. Дослужись до генерала и наведи тут порядок… В столице нашей Родины, и вообще в России…
-Постараюсь. – Русоволосый парень улыбнулся на прощанье, всё ещё не веря, что у него в руках находится такой бесценный дар.


                Глава 31            

     Тихими бессонными ночами на него смотрели глаза Большой Медведицы, только смотрели уже совершенно не так, как вчера. Если раньше казалось ему, что Большая Медведица глядит на него с немым укором и чуть ли не с мольбою о непременной  мести за свою поруганную честь, то теперь он видел в глазах Большой Медведицы – мудрую любовь и всепрощение. Сначала он только видел образ божественной Большой Медведицы, а позднее в ночной тишине стал ему чудиться голос. О чём говорила она, Мать Большая Медведица? О чём-то высоком она говорила. О чём-то великом и непостижимом для его тщедушного ума, в последнее время задавленного табаком, истерзанного алкоголем, порождающим суету и мелочность в мыслишках.
 И тогда Михопотап – впервые за многие годы «цивилизованного» житья – попытался бросить курить и пить. Но это оказалось делом архи трудным, даже невозможным. Он чуть на стенки не лез – настолько сильна была зависимость от этих дурных «цивилизованных» привычек. Так что для начала Пестунов решил просто-напросто поумерить свои дозы «в табаке и в кабаке».
Хромая, опираясь на толстую трость, похожую на оглоблю, русский медведь зачастил в тишину больших библиотек, в книжные лавки заходил и магазины. Много, жадно читал он о своих далёких и навсегда пропавших пращурах. Не соглашаясь, не веря той расхожей присказке, что ему как будто бы «медведь на ухо наступил» – Михопотап стал жадно и внимательно слушать русскую классическую музыку. И он услышал в ней привольное дыхание своей  далёкой родины. Там родники клокотали, там звоном звенели серебряные горы ледоставов и ледоходов.  Там глухари на токовищах жарко бились за свою любовь. Там шумели кедровки, клесты, дрозды и дятлы. Там была такая воля и душа, такой огонь, сокрытый в самородках гор, такой размах никем непобедимого простора, что у него, сурового и грубого, сухого мужика – у него намокали глаза. И приходило звонкое и трезвое сознание того, что – вот за это можно и умереть.
И вскоре он понял, о чём говорила ему, о чём радела Священная Мамка – Большая Медведица. С потрясающей силою и убедительностью открылся ему образ великого Велеса. Ни человек был царём природы, нет-нет, человек –  самозванец. Мудрый Велес, – вот кто царствовал над миром древнего язычества, миром славянства. И сегодня  ему, Пестунову, потомку великого Велеса, не пристало душу  свою пачкать грехом человекоубийства, кровопролития. Зачем это надо ему? Люди вспомнят себя – дайте время. Всё вернётся на круги своя. Люди сами скоро придут на поклоны к нему – древнему Велесу. Придут с золотыми чашами, полными жертвенной крови. Люди ноги омоют ему и украсят уста, и опять назовут его Богом на все времена и народы. Люди будут жечь костры в честь праздника, будут песни петь и почитать, и величать его, потомка великого, мудрого Велеса.
Так было когда-то.
Так будет и впредь.
Всё вернётся на круги своя.       
Именно об этом ему, глупому отроку, когда-то говорила бабка Медведиха. (А ведь она говорила со слов Большой Медведицы). Тогда это было похоже на сказку, а теперь – ни дать, ни взять – седая быль.
Русский лес и русская бескрайняя тайга раньше хранила в себе целые деревни и сёла, где проживали русские медведи – так рассказывала бабка. Вроде сказка, вроде даже анекдот. Но почему-то даже теперь ещё у многих или у всех заграничных жителей сохранились представление о том, в  будто бы России  медведи ходят по улицам. Да так оно и было, вот в чём дело. Просто потом – как это, к сожалению, бывает между русскими – начались раздоры, ссоры. Среди медведей-простолюдинов вдруг появились цари. Всякие князи полезли из грязи. Бояре, воеводы. И пошли по русским землям войны, покатились по лесам пожары. И многие медведи – работящие, покладистые мужики, питавшиеся мёдом да святой росой – вынуждены были  взяться за топоры. Да что там про медведя говорить, если даже мирный соловей – лирическая пташка – и та не стерпела несправедливости и надругательства. И появился грозный Соловей-Разбойник, засвистал по ночам, зароняя богатые гнезда. И ополчились тогда русские медведи – супротив своих же русских косолапых топтунов. И началась война, охота, травля. На площадях прилюдно шкуры сдирали с живых медведей – чтобы, дескать, другим неповадно было. И тогда, чтобы душу и тело сохранить истинные русские медведи приняли решение уйти под землю – как ушла белоглазая чудь.
Помнится, мальчишку-пестуна очень пугала «белоглазая чудь». Ему представлялись какие-то страшилища с белыми глазами – как две маленьких  луны.
-А что это за чудь такая, бабушка? – спрашивал он, поёживаясь и пугливо озираясь по сторонам.
Бабка Медведица – то ли от собственного незнания, то ли от того, что он всё равно не сможет толком уразуметь, отвечала  как-то странно, заковыристо:
-Белоглазая чудь? Это, внучек мой, такая балоглазая история, что сам чёрт её не разгребет! Я вот ходила по нашей земле, видела огромные курганы…
-А кто они такие – курганы?
-Бугры такие. Горы насыпные. В этих курганах, говорят, белоглазая чудь, испугавшись русских людей, сама ушла под землю, живьём закопалась.
-Зачем?
-Ну, как тебе сказать, мои милый? Белоглазая чудь шибко отчаянно защищала свою землю от чужих. Ни за что не хотели они покоряться  пришельцам. Крепости строили, бежали в леса. Живыми себя хоронили.
-А как это, бабушка, можно себя хоронить? Вот я живой, ну как же я себя похороню?
-Эх, чадо, чадушко. Жизнь, она всему людей научит. Бывало вот так, например. Люди в тайгу уходили, копали себе яму преглубокую, столбики ставили по углам. Над столбиками делали крышу. На крышу наваливали камни, землю насыпали и всё такое. Потом сходили в яму со всем своим добром, со всем своим семейством. Потом рубили столбики, да и хоронились на веки вечные… - Бабка Медведиха молчала, сбитая «со столбовой дороги». - Я про чо говорила тебе? Я уж, дура старая, забыла.
-Ты про медведей, бабушка, рассказывала. Как будто бы они ушли под землю как эта… как белоглазая чудь.
-Вот-вот! – вздыхала бабка Медведиха. – Когда медведи русские стали воевать промеж собой – вот тут-то, милый, и началось. Кого побили насмерть, с кого содрали шкуру, да и отпустили на все четыре стороны… А те, кто был с характером, кто спины не гнул – тот ушёл в тайгу, зарылся в землю.
-Померли все?
-Нет, милый мой. Не померли. - Бабка Медведиха беззубо улыбалась. - Они ушли под землю, чтобы жить. И вот эти новые дома русских медведей почему-то стали называть берлогами. Ну, это уже к делу не относится. Назови хоть горшком, только в печку не ставь. Я вот была в гостях за перевалом. Зашла в берлогу к дядьке своему, да так и села на чём стояла. Берлога-то – мама родная! – золотом сияет и серебром блестит. Я и в других берлогах побывала. Там такие дворцы, что не в сказке сказать! А почему? Да потому что все мастеровые мужики ушли под землю, чтобы жить в своих берлогах, а не горбатиться  на всех этих бояр, князей, царей. Вот теперь за нами и охотятся, три шкуры с нас дерут. Вы, дескать, шибко вольные да шибко гордые, а вот мы вас прижмём, возьмём на притужальник. Вот такая житуха,  Мишутка. Прямо скажем, житуха – не шутка.


                Глава 32
               
    После продолжительных ночных раздумий –  после многих колебаний и  сомнений – легендарный русский медведь  положил все смертоносные игрушки в свой неприметный чёрный чемоданчик. Рано утром пошёл по туманным аллеям, свернул на набережную и тихой сапой утопил «эту муму» в зловонных водах Москвы-реки. Потом  пришёл в один столичный банк, в другой и в третий – и  все капиталы свои перевёл на счёт зоопарка и на счёта двух подмосковных домов-интернатов, где он когда-то выступал с шефскими концертами. И после этого он ненадолго появился в цирке на Цветном бульваре – давно уж сюда не заглядывал, душу травить не хотел воздухом Арена и волшебным духом   Закулисья.
-Я ж говорила, что придёт, куда он на фиг денется! – восторженно заржала Госпожа Говорло, приподнимаясь на задних копытах и пытаясь изобразить «цыганочку с выходом из-за печки».
Он обнял говорящую лошадь, потрепал по щеке.
-Ну, куда я без вас? – зарычал он, пожимая руку то одному, то другому цирковому приятелю, подходившему к нему.
Артисты были рады и даже счастливы видеть его – легендарного русского медведя, собиравшего полные полы. Со всех сторон вопросы так и сыпались:
-Ну, как ты?
-В порядке.
-А ноги?
-Железные ноги теперь!
-Штыри поставили?
-А чёрт их знает! Но уже, как видишь, палку бросил.
-Молодец! Так держать!
-На ещё на больничном?
-Нет, - пошутил он. - Я уже на здоровичном!
-Что? Неужели будешь работать? – Друзья обнимали его, по плечам похлопывали. - Вот что значит характер! А  профессор чуть тебя не схоронил!
-Работа такая у них. - Михопотап засмеялся, показывая дырку от выбитых зубов. - Медики – это же несчастные  могильщики Шекспира.
Жезофина вышла из-за кулис. Она была прекрасна в своей надменности и в своей огнедышащей гордости, через которую она так и не смогла переступить – после последней размолвки ни разу не заглянула к нему в больницу. Эта  властная женщина в цирк пришла их драматического театра, поэтому Шекспира знала хорошо.
-Медики – несчастные  могильщики Шекспира? Так вы, кажется, сказали только что?
-Примерно так. А что?
-А я вам скажу не примерно. Дословно. - Жезофина щёлкнула хлыстом по сияющему голенищу сапога и не очень точно, но эффектно процитировала странный кусок из «Гамлета»: - Кажется, мы определили всех действующих лиц этой трагедии. Осталась одна только сцена на кладбище с умным шутом-могильщиком, но мы, господа, прибережём её на десерт. Сначала завершим историю Гамлета…»
Михопотап улыбнулся, не зная, как расценить эту цитату: то ли баба решила умом блеснуть, то ли в этом был какой-то скрытый смысл, пока ещё не понятный русскому медведю.
-Чёрт его знает! - вслух подумал он, постепенно теряя улыбку. - Я не Гамлет, но всё же… историю придётся завершать.
 Возникла неловкая пауза. И тут же появился рыжий на ковре, стал репетировать какие-то хохлы. Говорящая лошадь, повинуясь хлысту дрессировщицы, затанцевала на задних ногах, отдаляясь всё дальше и дальше…
«Ну, вот и всё! – подумал он, гоняя желваки по скулам. – Зачем же я стою здесь как бедный родственник?»   
Он молча повернулся и медленно пошёл, в последний раз глубоко вдыхая волшебный дух Арены и чудесный запах Закулисья.
У подъезда поджидал таксомотор.
-Ну, что? - Опустившись на переднее сидение, Михопотап усмехнулся. - Сюда я больше не ездец. Погнали дальше.
Таксист глаза протёр. Пожал плечами.
-А дальше-то куда?
-В аэропорт.
-Замётано!
Над Москвою и дальше – до горизонта – небеса были ясные. Только серое плоское облачко с севера наплывало на солнце, наплывало, раздваиваясь, как будто собираясь проглотить.
Билеты у него были заказаны, и время до выкупа их оставалось, хотя и немного.   
Слегка прихрамывая и слегка грустя, он побродил в ожидании рейса, покурил на скамейке под клёном, где от лёгкого ветра дрожали и нехотя падали в пыль «силуэты багряных сердец».
Гигантская сигара серебряного лайнера, когда он забрался вовнутрь,  вдруг заставила его взбодриться и без видимой причины хохотнуть. В душе у него встрепенулось что-то хорошее, нежное, хотя и немного тревожное, как это нередко бывает в преддверии новых дорог.
Широко улыбнувшись очаровательной стюардессе, Михопотап сказал:
-Кто видал, чтоб медведь летал: он пеший, как леший!
Стюардесса не поняла чудаковатого пассажира, но тоже улыбнулась и на всякий случай согласно покачала головой.
Опустившись в кресло, он пристегнул ремень, закрыл глаза и плотно стиснул зубы. Он заставил себя отрешиться от происходящего. Он приказал себе спать, и почти исполнил это приказание. Но турбины через несколько минут так взревели на форсаже, что момент отрыва от земли он при всём желании проспать не смог бы.
«Сколько летаю, - с замирающим сердцем подумал он, глядя на облачко, проплывающее над Москвой, -  сколько летаю, а понять ни черта не могу – это какая же сила должна быть зажата в турбинах, если она позволяет  многотонной этой железяке становиться даже легче воздуха?!»
А потом, когда по проходу покатили столик с напитками и закусками, он позволил себе – от души и со всего плеча – «ударить по организму». И тогда совсем уж стало хорошо, беспечно. Уже не думалось о том, что было и не хотелось думать о том, что будет.
Вот так вот – внешне просто и легко – он раз и навсегда покинул суету сует столичной жизни, из года в год, из века в век жадно жаждущей славы, золота, крови и слёз, тех самых слёз, которым, как известно, Москва не верит.

 
                ЭПИЛОГ            

      Что было дальше? Были только слухи, легенды и предания таёжной старины. Рассказывали, будто бы некогда известный цирковой артист – «русский медведь» – на какое-то время обосновался в самой глухой таёжной стороне. Избалованный, а отчасти даже развращённый соблазнами огромных городов, этот «русский медведь» около года систематически впадал в   совершенно зверские запои.  Леденея глазами, чугунея  пудовыми лапами, он крушил деревья, ворочал камни; палатки рвал, какие  попадались  на пути; лодки ломал, туристов шугал по заповеднику и за пределами оного. А потом «русский медведь» неожиданно остепенился – бросил пить, курить и материться. Взявшись за ум, он устроился работать егерем. И тогда только люди узнали, как его звать величать.
-Михопотапыч какой-то, - переговаривался народ в округе. - Пестунов-Лончаковский.
-Дворянин, что ли?
-Да какой там дворянин? Ты рожу видел? Простой мужик.
-А я так слышал, будто царь-мужик.
-Ну, не знаю, не знаю.
-Говорят, работник шибко ценный – директор не может нарадоваться.
Что верно, то верно; таёжное дело своё Михопотапыч знал и любил. Засучивши рукава, он завёл такие «зверские» порядки на вверенной ему территории, какие там давно уже забыли – хотя это были порядки самые элементарные. Вот, например, если в мае заканчивалась весенняя охота – значит, всё, шабаш. Оружие должно висеть на гвоздике, чтобы в тайге не раздавалось ни единого выстрела по дичи, по зверю. В эту пору Михопотапыч с орлиной зоркостью следил за тем, чтобы в тайге не объявилась бродячая какая-нибудь псина, способная уничтожить беззащитные выводки. Следил он так же и за тем, чтобы какие-нибудь особо нетерпеливые охотники до срока не начали нагонку своих гончих собак или натаскивание лаек.
Работы в таком духе было – невпроворот. Но всё это была – текучка, которую он делал как бы между прочим. Главное, чем он мог даже гордиться, заключалось в том, что  Михопотапыч упрямо взялся добиваться и добился того, что давно обещали сделать депутаты и власти района, только дальше обещаний дело не шло. А именно: всякого рода высокие руководители – егерь всех их называл «козлы брильянтовые» – перестали приезжать в тайгу, точно к себе на кухню, где в любое время года можно мяса спокойненько взять из холодильника.
Многие, конечно, невзлюбили «выскочку эту». Раза три в него стреляли. Исподтишка палили – из-за деревьев, из-за скал. Только все пули  почему-то мимо пролетали. Михопотапыч этот был – как заговорённый.  А когда его однажды окружили возле болота и стали свинцом поливать из четырёх-пяти стволов, тут уж не вытерпел он – отстреливать начал  и двоих браконьеров слегка зацепил. И стали они, браконьеры, к реке отступать, чтобы в моторку заскочить и поскорее смыться вниз по течению. Но Михопотапыч не дал  уйти – продырявил моторку в аккурат пониже ватерлинии. Лодка затонула и пришлось браконьерам в тайге у костра ночевать – жать рассвета.
И вот тогда Михопотапыч вышел из укрытия – сделал вид, что идёт издалека, и случайно увидел огонь.
-Слышу – стреляют, - сказал он, присаживаясь к костру. – Что за война, мужики? Вы не в курсе?
Браконьеры плечами пожали.
-Бес понятия.
-А что у вас тут? Раненые? - продолжал расспрашивать Михопотапыч.
-Всё тут здоровые. С чего ты взял?
-Кровью, слышу, пахнет. Зачем скрываете? - Он склонился над раненым, и что-то стал шептать над кровоточащим прострелом.
-Ты гляди! - изумились браконьеры. - Ты прямо как этот – колдун какой. Заговором кровь остановил.
-Стозим Столетыч, дай бог ему здоровья, научил меня.
-А он разве не помер?
-Нет. Живой. – Михопотапыч и второму раненому помог. – Ну, вот теперь покойно спите, мужики. А мне пор. Пойду.
-Может, водочки выпьешь? - предложили ему. - Должны же мы как-то тебя отблагодарить.
-С водочкой, братцы, я покончил давно,- признался Михопотапыч.  - Так что вы меня можете по-другому отблагодарить.
-Это как же?
-А уж как сумеете.
-Егерь! Ты загадками что-то говоришь!
-У каждой загадки – отгадка имеется. - Михопотапыч вдруг из-за пазухи вынул свой любимый «Вальтер». Покрутил его на пальце, напоминающем медвежий коготь.
Мужики возле костра переглянулись.
-Это что за игрушка?
Пестунов-Лончаковский пожал плечами.
 -Егерям стали теперь выдавать. Лесничим, как я слышал, тоже выдают. Поиграть от скуки. - Егерь поднялся. - «Вальтер Скотт» называется. Стреляет исключительно скотов. Здесь таких нет, я надеюсь? А то он сам стреляет – без предупреждения.
И он ушёл куда-то в ночь – спокойно ушёл, без оглядки, хотя в спину ему два ствола угрюмо посмотрели, готовые харкнуть картечью.
И после этого на вверенной ему территории была тишь да гладь, да божья благодать.         

                *       *       *
               
       Всё было хорошо, одно лишь плохо: переставши впадать в запой – Пестунов-Лончаковский ежегодно стал впадать в «зимнюю спячку». Нет, он не спал беспробудным, оглушительным сном – он становился каким-то «варёным», вялым, душа ни к чему не лежала. Именно поэтому с работы пришлось уволиться,  да и старость уже подпирала – тоже надо учитывать. Из таёжной избушки своей Михопотапыч соорудил нечто наподобие берлоги. Зимою он оттуда редко выходил. Целыми днями валялся на дощатом топчане, книжки читал;  за последние годы у него скопилась приличная библиотека – отшельник Стозим Столетыч время от времени угощал его вкусной духовною пищей. Жил отшельник далеко за перевалами, виделись редко, но именно в этом и заключалась великая радость общения – при встречах не могли наговориться. Многоснежными зимами, когда избушку заносило с головой, на Михопотапыча  наваливался вдруг странный какой-то летаргический сон, который, кажется, мог бы продолжаться до весны, если бы холод и голод не давали знать о себе. Он лениво поднимался, печь топил, что-то готовил на скорую руку и опять ложился на топчан. Правда, спал он тревожно; частенько во сне приходилось ему переживать свою прошлую жизнь – кувыркаться под куполом цирка и выполнять кошмарную работу Гастролёра. (Под подушкой, набитой таёжными травами, у него на всякий случай было оружие).
Такие зимние «спячки» продолжались, наверное, года три, четыре. А потом пришла к нему бессонница – верная подруга  философов, поэтов и художников. Пестунов-Лончаковский стишат никогда не кропал, картинки малевать не собирался – любое перо, кисть любая сломается в лапе такого творца. А вот пофилософствовать – это он, грешным делом, очень даже полюбил тихими бессонными ночами, когда смотрели на него глаза Большой Медведицы.
Удивительно добрые, любовью наполненные глаза,  думал он, выходя на крыльцо и запрокидывая тяжёлую голову. Сколько веков, сколько тысячелетий вот эти глаза смотрят на грешную Землю? И вот что поразительно: как так могло случиться, что одно и то же собранье звёзд назвали Медведицей и древние эллины, и индейцы Северной Америки? Огромный образ медведя – как земное воплощение бога Велеса – наши предки не случайно видели на небосклоне. А если взять во внимание тот факт, что было это, скорее всего, ещё во времена матриархата, то становится понятно, почему созвездие олицетворяло не медведя, а медведицу, причём не одну, а двух – Большую и Малую. И тут невольно приходишь к выводу, что культ бога Велеса своею древностью превосходит всех остальных богов славянского пантеона. Как интересно всё это! Как необъятно! И очень жаль, что многое уму непостижимо по той простой причине, что грамотёшки мало. Учиться надо было, а теперь уж поздно. Солнце жизни твоей на закате.
Он обескуражено качал головой, изрядно побитой сединами.
-Ёлки-шишки! – вслух изумлялся он. – Да как же так?
-А вот так… - отвечал сам себе через минуту-другую.
И опять он выходил под звёзды, смотрел на Большую Медведицу и мысленно с ней разговаривал. О чём? Да о жизни, о чём же…
Жизнь! Голубка моя ненаглядная! Как быстро всё-таки ты улетаешь! Как быстро всё-таки вода твоя бежишь к ледяному устью, где уста леденеют навеки. А ведь  кажется вчера ещё, вчера первым криком кричал я под крышей родительского дома – заявлял о себе на весь белый свет. Кричал, кричал, да вот и откричался. А всё как ьудто каждется – и не жил ещё, а только так, готовился, разминку делал да репетировал. А теперь  глядишь на сцену жизни – мать честная! – да ведь там уже и занавес упал, и публика по домам расходится. А ты ещё и главного как будто не пропел, и теперь уже не пропоёшь. Время твоё кончилось. А что же ты хотел? Вот такая она, развесёлая, быстротечная жизнь; она, брат, ждать не любит и надобно уметь её прожить без репетиций – сразу набело. Кто смел – тот сумел. А кто нет – извини, подвинься, товарищ дорогой. Как там у нашего русского гения?

         Младенца ль милого ласкаю,
         Уже я думаю: прости,
         Тебе я место уступаю,
         Мне время тлеть, тебе цвести.

    Про младенца милого Михопотапыч вспоминал неспроста. Прошлым летом нежданно-негаданно гости нагрянули. Бывший студент приехал – Рохля. Теперь-то уже солидный, поджарый Святослав Светозарович Рохлин. Приехал со своей женой, расписной красавицей. Нашёл-таки, нашёл студент свою многострадальную любовь; женились, мальчонку родили, живут в Петербурге. А мальчонку-то Мишкой назвали – в честь его, говорят. Может, врут, но всё-таки приятно, язви их, чего уж там лукавить.  Своих-то ребятишек русскому медведю не довелось понянчить, так он мальчоночку того чуть не задушил в объятьях – так приглянулся ему синеглазый, смышлёный пестун, так приглянулся, аж сердце ноет, как только вспомнит, как только подумает, что и он маленечко помог людскому счастью. Зачтётся, поди, там, на небесах. А не зачтётся, ну что ж теперь? Он за грехи свои готов ответить. «Вальтер Скотт» его стрелял только исключительно скотов.
Святослав со своею женой привезли ему забавные подарки: монеты и бумажные купюры, где были изображены медведи «всей мастей и всех властей», как сказал Святослав, торжественно вручая пухлую коллекцию.
-Вот, смотри, дядя Миша. Есть чему позавидовать.
-Да? Ну, давай позавидуем. – Дядя Миша достал очки. - Это что за хренотень? Рассказывай.
    -Это серебристые тройские унции с изображением твоего тезки.
-А это что за бурый брат?
-А это твой бурый брат изображён на пятидесяти рублёвой белорусской купюре 1992 года.
-Молодцы, чо сказать! Белая Русь – вот и всё тут!
-Беля Русь, дядя Миша, это, конечно, прекрасно. Только буржуи всех переплюнули.
-Это как же?
-А вот, посмотри. Полюбуйся. Калифорнийский медведь гризли…
-Это где же он сидит?
-Это у нас сидят. То на Колыме, то в Магадане. – Святослав печально усмехнулся. – А этот Калифорнийский медведь изображен – представь себе! – на флаге Калифорнии. Правда, он вымер уже. К 1922 году калифорнийского  мишки не стало.
Михопотапыч согласно покачал головой.
-Всё правильно. Скоро вымру и я – русский медведь. И меня тогда будут на флагах изображать. Россия очень любит своих покойников, ни одна страна, пожалуй, так не любит… Ну, хватит, Славка, ну тебя к шутам с коллекцией своей. Потом посмотрю. А пока давай вот что – собирайтесь, я вам свою коллекцию буду показывать.
И он повёл гостей на водопады, на окрестные озёра, на поляны, красные от ягоды, где мальчонка ползал – и руки и морхаду разрумянил как арбуз.   
В общем, весёлое времечко было. Жалко, быстро уехали гости. Зато как приятно было потом вспоминать – долгими осенними ночами, когда в заплаканное окно избушки стучится ветер, дождь и сырые осенние листья липнут, липнут, напоминая детские ладошки, испачканные спелой-переспелой ягодой.

                *       *       *

     За время работы в цирке облик русского медведя заметно очеловечился. А когда стал жить в тайге, произошло с ним нечто обратное –  облик стал вызверяться. Бросив работу егеря, царь-мужик  удалился от мира сего. Срубил в тайге избушку, пасеку завел. Отказавшись от мяса, Пестунов-Лончаковский всё лето собирал всевозможные ягоды, дикие травы, орехи, грибы; рыбу ловил то на удочку, то «морду» ставил – мордушку, сплетенную из веток краснотала.
У него появились причуды – верный признак старения. Каждый год Михопотапыч  сажал себе поле овса – неподалёку от пасеки. Нетерпеливо ждал, когда созреют яровые. Потом ждал прихода высокой луны и в синеватых потёмках – будто бы тайком от самого себя – он пробирался  на поле. Можно было бы и днём придти, но краденый овёс ему казался куда как слаще.  Луна была в разгаре, плескала молоком на много вёрст, и всё кругом дышало доброй сказкой, волшебством и тайною – как в далёком детстве. Неуклюже ползая на заднице, Михопотапыч грабастал передними лапами, смешно «обнимал» и потешно обсасывал метёлки пахучего овса. Замирая, он озирался по сторонам, и хитровато подмигивал высокой, улыбчивой луне.
«Молодец я? Молодец! – говорил сам себе. – Умница? Умница! Был бы дурной, так попёрся бы на совхозное поле, там бы меня заметили, соорудили бы дощатый лабаз метрах в тридцати-сорока, перед заходом солнца забрались бы туда, подкараулили и наверняка хорошую дырку бы сделали в моей боярской, царской шубе! А с дыркой шибко холодно зиму зимовать!»
 Думая так, он продолжал ползать по полю – грабастал и обсасывал вкуснейшие овсы, облитые росою, при луне похожей на капли молока. Встревоженная перепёлка вдруг вылетела – прямо перед глазами. Михопотапыч  вздрагивал.
-Что, кума? Разбудил? – усмехался он. – Прошу пардону.
И только на рассвете, «распахав» большой участок поля, он уходил в избушку и засыпал, счастливый как дитя.
Кроме овса он дикую малину сажал по берегам ближайшего ручья. Малина  буйно разрасталась и радовала рдяными петушиными гребнями. Вдобавок, он стал выращивать лютики, борщевики – весенняя медвежья радость, которая запомнилась с самого раннего детства. Весною, когда в горах на южных склонах сгорало  серебро снегов – открывались первые проплешины, покрытые вереском и прошлогодней сухой травой. Там, на сырых  проталинах спешили из-под земли выныривать лютики, прорастали  борщевики. И тогда окрестные медведи – все без исключения – начинали «дуреть». После зимней спячки оголодавшие звери  шарашились по склонам, искали лакомства.
Большая Медведица, мамка, умудрённая жизненным опытом, говорила когда-то:
-И вот здесь, на солнцепеках, нас караулят охотники. Запомни это, Мишенька, и не ходи туда. Лучше я тебе пирог с малиной испеку.
Мальчик, помнится, вздыхал.
-Борщевики вкуснее!
 -А жизнь дороже! – в тон ему отвечала Большая Медведица, лаская Мишеньку по вихрастой глупой голове.
Весной, на родительский день, Михопотапыч – в память о Большой Медведице –   старательно замешивал дрожжевое тесто для пирога с малиной. Специально для этого у него под руками всегда имелись: мука, молоко, дрожжи, яйца, соль, сахар. Ну и конечно – малина, которую он   толстым  слоем рассыпал на тесто. Сахаром всё это щедро посыпал, накладывал сверху полосы теста – решёткой. И примерно так же он готовил пироги с черникой. Вкусно получалось, да. Только разве сравнишь? У мамки-то всегда было вкуснее – пальчики оближешь. «Мамка потому что! – с грустью думал он. - А ещё потому что – впервые. Первый пирог, первый дождь. Я же всё это помню как будто вчера.  Помню радость от первой листвы, радость от первого снега.
Вот и теперь – детская радость от первой листвы, радость от первого снега – всё это он ощущал с какою-то новой, пронзительной  силой. Ощущал и думал, замирая сердцем, – это неспроста, это, видимо, уже в последний раз. Да и как не подумать, если ему уже было за сорок –  заступил он уже за свою серебряную старость, маленько загостился на Земле. Большая Медведица ждёт в небесах.
«Ну, теперь уж недолго!» -  думал он, глядя в небо.
Последнее лето своё прожил он спокойно, а под конец неожиданно разволновался, когда не услышал привычного утреннего щебета ласточек – опустело гнездо под окошком.  Знакомые касатки, обычно отлетающие затепло, одними из первых намекнули ему на грядущую осень.  Правда, было ещё бабье лето в запасе – кружева паутины по кустам и деревьям развешивались.  Гулкий гром катал пустые бочки по голубым чердакам сентября, предвещая долгую тёплую осень. Но всё это была  красивая да сладкая отсрочка – горький срок пришёл, и тут уже лукавить ни к чему.
        Ночами он совершенно не спал, почему-то боясь проспать первоснежье; смешно признаться, но факт есть факт. Стоя у окошка, Михопотапыч смотрел и смотрел на Большую Медведицу, и в сердце его и  в душе разгоралась печальная радостью от того, что скоро, скоро они встретятся и теперь-то уже навсегда. Несколько раз, как чумной, он торопливо шагал за порог, чтобы старой дрожащей рукой зачерпнуть и лизнуть первого снегу, похожего на сахарный подарок бога. Выходил, царапал землю и усмехался. «Что это? Ослеп! Вот старый дурень!»
        Земля за порогом белела, да только не снегом – луна порошей засыпала, засевала окрестные горы, деревья, поляны.  А настоящий снег запаздывал, продлял отсрочку, хотя уже много примет говорило о близости снега: и лебеди низко над землею пролетали; и хорьки  с куницами в округе уже  поменяли свои летние шубки на зимние.
        В глубине души Михопотапыч был, конечно, рад такой отсрочке, и в то же время понимал, что перед смертью не надышишься. Чего тянуть? Пора.
        И вот приспело – своим чередом на сибирскую землю  пришло первоснежье в невестином платье. Как правило, этот приход бывает короткий, но  яркий – солнце тут же съедает снега, превращая их в восторженную, серебрецом звенящую капель. И в то же время первоснежье – или первый подзимок – это серьёзный привет от зимы, которая со скрипом уже топчется за перевалом, ждёт, никак  не дождётся урочного часа, чтобы полноправной хозяйкой  ступить на равнины и горы.
        Когда рассвело, Михопотапыч, покряхтывая, пошёл за порог. Пригляделся к тайге, памятуя стародавнюю примету: если выпавший ночью снег останется на деревьях, то останется и на земле. Стоя среди белизны, он ошалело крутил головой и вздыхал. Господи! Как хорошо было в эту пречистую пору! Затихали в небе стаи перелётных. В кедрах неподалёку хлопотала белка, суетился бурундук – спешили доделать запасы на зиму прежде, чем спрячутся в дупла и норы. Последняя  листва золотыми слитками лежала на снегу. Вода, загустевшая за ночь, киселём налипала на перекаты, на пороги, а в  верховьях ледостав уже, наверное, позванивал кандалами своими – заковать грозился реку.
      «До зимы ещё, конечно, далековато, - соображал Михопотапыч. - Зима становится через сорок дней после первого осеннего снега. Но всё уже! Привет! Мой брат – медведь – об эту пору по чернотропам шарашится, ищет себе зимнюю квартиру. И мне надо искать! Да только вот найду ли то, что было потеряно в детстве?  А как хорошо бы – найти. Там же была не берлога – дворец. Или просто мне теперь так кажется – с высоты своих годов? Или всё-таки бабка Медведиха сказку мне со смыслом рассказала. Самые лучшие, самые гордые, самые непокорные и мастеровые русские медведи – как белоглазая чудь – ушли под землю. Только чуть белоглазая ушла умереть, а русские медведи ушли под землю, чтобы жить, и то, что называется берлогами  – это хоромы и дворцы блистающие золотом, смеющиеся чистым серебром.
        Сказка? Сказка, да. Но сколько раз уже мы убеждались, что любая сказка не с потолка берётся – их жизни вьется ниточка той сказки. Так было и пребудет на Руси, да и во всех других чудесных землях, где ещё не разучились верить сказкам.
      Ну, да ладно, сказки сказками, а проза жизни, брат мой, такова, что вот тебе топор и вот  тебе дрова.
       Прохладным вечером Михопотапыч дров принёс в избу – положил беремя у печи. Бересты надрал – тоже у печки оставил. Посидел перед дальней дорогой, сосредоточенно глядя за окно. Встал, перекрестился на золотую, старую иконку и поклонился – бог Велес был изображен на доске, потемневшей от времени, расколотой посередине.
         Выйдя на скрипучее крыльцо, хозяин дверь «замкнул» на щепочку, вставив её туда, где должен быть замок. Затем окно в избе заколотил крест-накрест, вместо молотка используя рукоятку своего пистолета. Сутуло пошёл в голубеющий сумрак, намереваясь уйти без оглядки, но это у него не получилось.
       Постояв на пригорке, Михопотапыч с грустью посмотрел на свой тёплый, уютный домик, вздохнул и – теперь уж действительно без оглядки – размеренно двинулся в дремучую тайгу, белеющую рваными клочьями туманов на полянах и в низинах у реки. Поводя ноздрями, он шагал в ту сторону, где горы становились выше, неприступней, а над горами – в темнеющем небе – всё ярче, всё призывней разгорались звёзды, среди которых вот-вот появиться должна была Мамка –  Большая Медведица.
       Силы были не те, да и ноги изломаны после неудачного полёта из-под купола – силы не те и сноровка не та, но, однако же,  он всю ночь довольно бодро шёл и шёл куда-то, пудовыми сапожищами сокрушая мелкий хвойный подрост, перебираясь через буреломы, ручьи. Потом, когда забрезжило, он мохнатым ухом уловил отголоски чьих-то далёких выстрелов – за перевалом бабахало.
           Остановившись на обрыве горной речки, Михопотапыч  специально стал считать чужие выстрелы.
         -Раз! – хрипловато говорил он. - Два!.. Три!..
         Он считал и затаённо радовался, потому что знал от стариков, долго  живших в тайге: «Если начать считать чужие выстрелы – охотника постигнет неудача, никого не убьет».    
      Ему не хотелось, чтобы кто-то кого-то убивал на Земле. Жизнь такая короткая, что ж её укорачивать, люди?
         Ружейное эхо за перевалом затихло.
         Пройдя ещё немного, Михопотапыч достал из-за пазухи своё оружие, мерцающее в слабом лунном свете. Посмотрел на него и вздохнул. Жалко было, хорошая вещь. Он засунул пистолет за пазуху и дальше направился, а через минуту – неожиданно резко – вытащил снова, размахнулся и швырнул под обрыв. И   дальше двинулся, чему-то улыбаясь.
          В одном дремучем месте, где буря обрушила могучий кедр, он постоял, принюхиваясь и ощущая чуть уловимый дух далёкого своего собрата – медведь уже забрался в ямину, образовавшуюся от выворотня. И в другом таком  месте он почуял своего собрата, заблаговременно нагулявшего жир и завалившегося на грубую постель от хвойных веток. И первая берлога, и вторая – Михопотапыч обратил внимание – были устроены высоко. А это значит, что весной вода будет богатая, затопит низины. И стало ему очень горько и грустно, когда он подумал о разгуле будущей весны, о шумном половодье, о первых лазоревых подснежниках, первых лютиках – всё это будет уже не для него. Зато всё это было в жизни у него, в достатке было, вот и слава богу! И пускай теперь всё это – во всей своей красе – откроется другим живущим на Земле. Не будем горевать о том, что наша жизнь кончается – будем радоваться тому, что она  продолжается в наших детях и внуках!
           Впереди была река – металлически мерцала проворным  стрежнем. Михопотапыч сдернул с головы старую, помятую  фуражку егеря – нацепил на куст калины. С натугой стащил сапоги. Снял потертый егерский пиджак, широкие брюки – он любил всё широкое. По привычке засунув одежду под камень, как будто собираясь найти её на обратном пути, он поцарапал волосатую грудь, ощущая редкие удары сердца возле крупного нательного креста, отлитого из чистого золота.
         Голышом постоявши на берегу, он вернулся, достал одежду из-под камня и поплыл, держа её в одной руке над головой. Вода оказалась такая, что у него все кости заломило, но отступать было некуда. Шумно фыркая и приглушенно рыча, Михопотапыч  «одной левой» кое-как переборол бурную реку, плюющуюся бешеной пеной, норовящую  унести его как можно дальше – за каменный островок. На противоположном берегу он громко крякнул, взбодрившись после такой невольной водной процедуры – будто шкуру содрали с него. Помахав руками, он весело встряхнулся – брызги полетели веером, дробно постукивая по жухлой листве.
       «Хорошо, что одежонку прихватил. - Одеваясь, он постукивал зубами. - Во, какой дубарина!»
        Желтовато-золотистая заря в небесах зацветала, тайгу на востоке поджигала холодным огнём.  Кедровка затрещала где-то в кедрах неподалёку. Синица подала голосок. Поползень по стволу прополз, шурша и осыпая старую пожухлую кору. Какой-то звёрек, похожий на бурундука, мелькнул «арестантской» одеждой в кустах, на мгновенье замер, глядя на Михопотапыча, и дальше помчался, обрывая с веток спелую росу, розоватую от зари.
         И чем выше поднимался он, тем сильнее пахло мёрзлыми калиновыми ягодами, можжевельником, жухлыми листьями бадана и женьшеня – золотого корня. Голубоватый воздух над горами пламенел всё выше, всё просторней. Остроконечные скалы над рекой отчётливо прорисовались. Какая-то птица, спозаранку взлетевшая в зенит, прошла над горами и скрылась.
       Шагая дальше, он то и дело останавливался. К чему-то прислушивался. В груди у него что-то тихо-тихо  начинало звенеть звоном радости.  Округа ему показалась знакомой.        Он прошел ещё вперед. Остановился. И вдруг услышал тоненькое пение воды, зажатой в бурых камнях – это был исток реки, через три-четыре километра превращающейся в бурный поток, пугающий даже опытного таёжника.
       Ещё не понимая, чем его привлёк этот родник, он посмотрел на остатки листвы на огромной березе. Листья, согретые встающим солнцем, подсыхали, черенки слабели. Шумный ветер прошёл по ветвям –  листва косяком полетела на вечный покой в тёмную расселину за скалами. Листва, что-то шепча на прощанье, покрутилась  высоко над  головой  и  ссыпалась  в пустой карман расселины. Листва умирала. Ручей под горой леденел. И всё это наполняло душу предчувствием великого покоя – родного покоя, знакомого с детства.
        «Родник, - подумал он, и дальше потянул слова из этого корня: - Родина… Род…»
        И тогда он все сердцем почувствовал, что где-то именно здесь он родился. Слепой и крохотный, он два месяца пил серебро-молоко своей мамки, Большой Медведицы,  потом  искал по склонам лютики, борщевики, жадно лакомился малиной и муравейниками. Да, это было именно здесь! Сердце не могло ошибиться – сердце тихо и сладко болело, когда он смотрел на родную округу. Смотрел и ощущал, как странно щиплет между ресницами.
       На какое-то время забывшись, он присел на камень и спохватился только тогда, когда увидел снег перед собой  – яркое белое пятно.
         Снегопад начинался – редкий, мягкий, медленный,  слепящий от солнца. 
         Михопотапыч поднялся. Надо было спешить. Здесь, в горах, непогода в любую минуту могла ударить «из-за угла». Но теперь уже близко – теперь он успеет. Проворно шагая, он улыбался и одновременно слёзы вытирал – «глаза слепило», так он говорил себе, стесняясь слёз.
       -Я же царь-мужик,  - шептал он. - Не знаю, как цари, а мужики не плачут!
        И опять он шёл и шёл вперед. Он твердо знал, что где-то здесь, над ледяной вершиной, с недавних пор живёт его святая мамка – яркозвёздная Большая Медведица. Только туда – в поднебесную твердь – ему, отягощённому грехами, дороги не было. Он это ясно понимал, поэтому не рыпался. Он решил остановиться на подступах – у подножья ледяного трона, где голый камень был расколот корнями редких кедров, лиственниц.
        Большой бурый валун издалека напомнил ему каменного идола.
         Михопотап присел неподалёку и снова и снова стал размышлять о великом пращуре своем –  боге Велесе. О том, что издавна, если не изначально Велес был связан с Нижним Миром, то есть миром Нави, миром Смерти, миром Сатаны.
«Стало быть, неспроста, - соображал Михопотапыч, -неспроста меня, дальнего предка Велеса, потянуло к Нижнему миру, к смертоубийству».
И дальше думал он  о том, что Велес был, конечно, связан с Нижним миром, но никогда он не был помощником нечистой силы, не был подмастерьем Сатаны, как это сегодня кое-кто пытается представить. Бесспорно то, что Велес владел и  тёмной силой. Только сначала надобно сказать, сколько в нём было светлой силы, сколько в нём было доброго, звонкого и высокого! Достаточно сказать, что летописец Нестор в «Повести временных лет»  упоминает, например, о том, что Вещий Олег  с дружиной при заключении мирного договора с греками –  в 907 году! – по «Русскому закону клялся оружием своим и Перуном, богом своим, и Велесом, богом своим». А? Это как? Это нам о чём-то говорит? И Перун, и Велес  не случайно поставлены рядом как равновеликие божества. Если Перун – покровитель воинской доблести, то Велес – бог изобилия и достатка. Кроме того, имя Велеса в душах славян тесно связано с богом Поэзии и Музыки, что тоже не случайно. Пастухи, выгоняя скот на пастбища,  предавались философскому созерцанию самых дивных картин той  славной и чистой  славянской природы, которую мы, увы, потеряли на веки вечные. Именно там, на пресветлой славянской природе, человек в те поры научился мастерить свои первые рожки, жалейки,  дудочки, и там же он выучился вдохновенно и самозабвенно выражать свою душу, играя под лучами солнца, под дождями, под луною и звёздами. Там  создавались  первые творения прекрасной музыки, чистой  поэзии, которые, кажется, и  создавать-то не нужно было – поэзия и музыка поистине были растворенными в воздухе славянского язычества. «Я зычу естество!» - вот что означает старательно обруганное сегодня слово «язычество». Это означает: «Я озвучиваю естество». Иначе говоря – светлая душа моя становится  голосом той грандиозной и светлой славянской природы, перед которой склонялись головы не только самых великих людей, но и головы древних, премудрых богов.

                *       *       *

        Зимнюю эту квартиру, которую люди называют берлогой, Михопотапыч не зря так усердно искал. Квартирка-то, братцы, была не простая – царская палата, можно сказать, была приготовлена для царя-мужика. Потолок и стены оббиты зелёным бархатом, на котором проступали тиснёные рисунки сосновых и кедровых веток, шишек; капельки смолья сусальным золотом сверкали там и тут; гроздья калины краснели, россыпь рябины. Всё тут, в общем, было почти что так же, как в далёком детстве, когда он всем сердцем верил в сказку. (И теперь он свято верил в сказку, потому что старость – это тоже детство, только с другой, обратной стороны).
         В небольшое оконце, застеклённое хрусталём, целый день он любовался снежными узорами – белые нитки мелькали, голубоватый воздух вышивали.  Снег шуршал и шуршал в тишине, лениво слетая на горы, на вершины тайги.  А потом оконце покраснело, точно петух заглянул, дразня золотым гребешком.
         Вечер наклонился над землёй. Солнце мягко  сплющилось в горах, бросая красные листья зари на небосвод, облачённый синевато-белыми большими  облаками, на гордые головы гор, умудрённых снежной сединой. И он  подумал, что скоро ночь, скоро Большая Медведица тихой поступью пойдёт по небесам и увидит свет в окошке – в этой сказочной келье. И может быть, она, та Звёздная Медведица, осторожно спустится с небес, по-матерински нагнётся над ним. Звёздной лапой своей – коготками-лучами – Большая Медведица нежно погладит своё великовозрастное, милое дитя; о чём-то вздохнёт, улыбнётся над ним и снова уйдёт восвояси. Но уйдёт, может быть, не с пустыми руками – может, заберёт его с собой. Как хотелось бы верить в эту материнскую, высокую любовь, поющую самые нежные песни, говорящую самые светлые сказки!
        С этой верою, с этой надеждой он тогда и заснул, отпуская  улыбку в медвежью седую бороду. А снег над горами всё падал и падал – с каждым часом всё гуще, сильнее. Деревья, сгибаясь, потрескивали в поясницах, отдавая поклоны пришедшей белолицей матушке-зиме. Высокая луна всю ночь стояла над перевалом – будто примерзла к небу – волшебно цвела  сквозь густую кисею снегопада. А потом белоснежные нити обрезало – ветер бритвой засвистел над скалами. И вслед за этим  пришёл мороз. Обледенелая тайга на сотни километров зазвенела тонким стеклярусом. И тонкие льдины, ломаясь, зазвенели на реке под горой, наползая друг на друга и успокаиваясь – ледостав накрывал пороги и перекаты, оставляя только самые кипящие промоины между камнями.
       Мороз над землёй верховодил несколько дней и ночей.
       Затем опять снега упали на тайгу, на горы – только теперь уже метельные снега, они  вовсю шумели, смеялись и плясала по округе. Буйные бураны заносили деревни и сёла, хоронили дороги,  таёжные тропы, избы охотников,  пасеки. А после буранных рыдающих скрипок над  глухой таёжной стороной опять распростёрлась необъятная  тишина. И под ночною луной, и под полуденным солнцем заискрился радостный покой – грандиозный, морозный покой,  крепко обнявший и землю, и небо, таящее в себе отголоски призрачного колокольного звона,  золотой цветочною пыльцою витающего в чистом воздухе русской безбрежной зимы.
                *       *       *

       А потом пришла весна – весёлая, нарядная. Изумрудной прошвой день за днём прошивались берега и поляны. Зазолотился лютик. Молодые медуницы там и тут розовели, а те, что постарше играли  фиолетовым огнём. Зазвенел прошлогодний комар. Запорхали бабочки-крапивницы. А на чёрных крутолобых скалах над рекой – если присмотреться повнимательней  – красивые мощные беркуты сидели на гнёздах, терпеливо ждали своё потомство, вынашивали в сердце великую мечту о продолжении рода.  Начиналось лето. И опять куда-то к облакам, к таинственному альпийскому поясу уходили русские медведи, оставляя затеси на вековых деревьях, среди которых всегда жила и вечно будет жить наивная, тихая сказка, полная печали и надежды на светлую силу добра.