Глеб Горбовский, СПб

Глебу Яковлевичу Горбовскому
4 октября исполняется 80 лет.
Многая лета!

ЯЗЫК
Подустали и мысли, и плечи…
Как ты там ни кипи, ни бурли, —
на одном языке — человечьем!
изъясняются люди Земли.
 Отчего наша речь, зачастую, —
 и мелка, и груба, и пуста?..
 Даже ветры торжественней дуют,
 вдохновенней рокочет вода!
Это рыбы на рыбьем, ничтожном.
Это зверь — на своём языке…
Ну, а мы, человеки — на Божьем —
и в любви, и в смертельной тоске…

†††
Родную землю и камень любит,
пичужка, кошка и лютый зверь —
весной, по молодости, и в холод лютый…
А я люблю её — и теперь.
 Теперь, когда на плечах мозоли
 от лямки жизни… Когда испуг
 во встречных взглядах. И столько боли.
 и свищут пули, хоть мир вокруг.
Когда мертвеют заводы, пашни,
в чужие страны — исход и бег…
…В родную землю — и лечь не страшно.
Страшней — утратить её навек.

СТАРЫЕ СЛОВА
Эти кроткие — без крику —
синеглазые слова:
брашно, сумно, поелику,
греховодник, однова…
 Эти грады, эти веси, —
 дивных слов косматый ряд,
 словно буки в тёмном лесе,
 напугают — не съедят.
Ведь за ними, как за синим
океяном, словно луч,
брезжит юная Россия
из-под злых и чёрных туч.

КИРПИЧНОЕ ДЕРЕВО
Деревце случайное — осина
на семиэтажной высоте
прилепилось к дому… Как кузина
приживалка — к родственной среде.
 Одинокое, что ешь и пьёшь ты?
 На кирпичной почве — чем живешь?
 Не вином и хлебушком хорошим —
 серым небом, непроглядным сплошь…
Из окна больничного, слепого
на тебя смотрю, возвысив дух,
как на крылья ангела святого…
И читаю Лермонтова. Вслух.

У САРКОФАГА ПЕТРА
Всё бренно, помимо отваги,
её вдохновенных трудов.
И тесно Петру в саркофаге,
как будто он гнить не готов.
 Там бродят сгущённые силы,
 там заперты плоть и душа.
 И вот он встаёт из могилы,
 истлевшей штаниной шурша.
И годы, игравшие в жмурки,
стекают с него, как вода, —
туда, где партийные урки
сгоняют народы в стада.

†††
Огородная — благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
 Под лопатою, что там звякает?
 Не спеши копать — тормозни.
 В сей землице товару всякого
 обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от «будёновки»,
и чеканки древней деньга,
 штык немецкий, подкова шведская,
 наконечник-рожон копья,
 штоф с орлами, и вдруг — советская
 горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
 Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
 на семи ветрах, на буграх
 жили смертные, быт свой ладили —
 да святится их дивный прах!

†††
Изба, лошадка, русский дом —
стол, самовар и скрип полов.
А на столе — огромный том:
словарь иноязычных слов.
 О, наш язык давно не чист,
 иноязычен даже Бог.
 Астат, резистор, коммунист
 как бы свистящих змей клубок.
Огромный том, а в томе том —
иноязычные жильцы.
Они — свистят. А что — потом?
Возьмут лошадку под уздцы?!

«ТИ-ВИ»
— Мы вашу жизнь перелицуем,
отравим хлеб, спалим уют!
…А в телевизоре — танцуют,
а в телевизоре — поют!
 — Пускай поплачут ваши Машки,
 пускай увидят страшный сон!
 …А в телевизоре — Юдашкин,
 А в телевизоре — Кобзон.
Твоя малышка — кашке рада,
Жена — бледней день ото дня…
…А в телевизоре — неправда.
А в телевизоре — брехня.
 Звенит коса в рассвете синем,
гудят над пашней провода…
А в телевизоре — Россия
и не гостила никогда!..

†††
На поминках сморкалась вдова.
Люди пили и ели.
Вдруг какие-то мрачные два
обнялись и запели.
Про рябину, а также про дуб…
Остальные чуть слышно
подтянули, не склеили губ.
Изумительно вышло!
Я вначале подумал: «Кошмар!
Песняка — на поминках!»…
А потом, когда выпустил пар,
сам подпел без запинки.
Смерть ушла, как с секирой палач.
Зрели слёзы…
И была эта песня как плач —
без УЖИМОК и позы.

ВЕНЧАНИЕ РЫБАЧКИ
Полумрак и запаха ладана,
свет лампадный и покой.
…Ваши пальцы пахнут Ладогой,
то есть — рыбой и пенькой.
 Вы обветрились под парусом:
 губы — в трещинах, а взгляд,
 хоть и девичий, но — яростный:
 в нём — тревога и разлад!..
Женишок ваш ерепенится:
он имеет два ларька!
А у Вас во взгляде пенится
затаённая тоска…
 Приближается венчание
 к неизбежному концу.
 А у Вас в глазах — отчаяние!..
 Но Вам оно — к лицу.

БЕСЫ
Копали землю, хлопали ушами…
Зимой дремали праздно и хмельно.
…Порожний дом откуплен ингушами,
а может, курдами. Не всё ль теперь равно?..
Был этот дом — как пугало на пашне!
Крестьяне этот дом, как воробьи,
сторонкой облетали: хоть и наши,
но всё ж-таки — чужие, не свои…
Они всегда являлись по субботам —
на «мерседесах», со своей жратвой —
и жгли костры. И шашлыки — до рвоты —
коптили на земле полуживой!..
Они смеялись пламенно и смачно —
от них тряслись соседние дома.
И денег распечатывали пачки,
как будто книг нечитанных тома!
Они с себя цепочки золотые
срывали и бросали в воду: лезь!
И лезли старики и молодые,
холодный Волхов истоптавши весь!..
…На снегоходах в тёмный лес влезали,
а возвращались гордо — как с войны!
И головы лосиные свисали —
с глазами, полными смертельной тишины…
Потом их уносили «мерседесы» —
туда, где им светил златой телец!
И причитала бабка Глаша: «Бесы!..»
И, распрямившись, шла, как под венец.

†††
Они варились в интернате
в своём соку, — сиротский сброд…
Их — монастырь, спасенья ради,
взял на прокорм! Но сей народ
 весьма шумлив, шкодлив, отчаян —
 мучитель кошек, хват конфет!..
 Они без прошлого скучают…
 В смиренье — им спасенья нет.
Трещит их келья и трясётся,
как бы расшатанный вагон…
И вот, им отповедь даётся:
от мест святых убраться вон!
 Они вещички собирают:
 кто — рюкзачок, кто — грусть-печать.
 Им до обещанного рая
 ещё изрядно топать вдаль…
Сквозит сиротская улыбка
в пристанционных попыхах…
…А вечность — призрачна и зыбка:
как небо в серых облаках.

КОСИНОЖКА
Тварь тщедушная, но Божья,
о восьми ногах паук.
Тельце плавает меж ножек,
как на спицах — шерсти пук.
 Упакованный в мешочек
 каротина и тепла,
 словно спутник-одиночка,
 пролетает вдоль стола.
Я смотрю — глазам не верю!
А паук передо мной
опечатывает двери
паутиной — в мир иной…