А это - мой Пушкин! Глава 40. И я бы мог

Саша, как всегда, когда тоска и грусть становились невыносимыми, спасался у Прасковьи  Александровны. Был вечер, все тихо занимались какими – то своими делами. Саша грелся у печки.

Вдруг в комнату вернулась зачем-то выходившая хозяйка и вскользь заметила:
 - Наконец-то Арсений вернулся.
Саша, чтобы  лишь поддержать разговор, спросил:
- А откуда?
- Да я посылала его в Петербург - продать яблоки, а на выручку купить вина и кое-какие припасы...Но не это главное - он несет что-то несусветное…

Саша с любопытством уставился на недовольную женщину:
- А что? Что он говорит?
- Он говорит, что в Петербурге – бунт…Ничего не привез. Говорит, что голову еле унес оттуда...

У Саши сердце подскочило к горлу, он побледнел, подбежал к женщине и, теребя её за руку, вскричал:
-   Ради Бога! Позовите его сюда, пусть расскажет все… Пожалуйста!

Арсений, который еще не успел толком раздеться, предстал перед ними с одним снятым рукавом тулупа, бурча бессвязно про себя:
- Не понимаю я волнения господ – не я ли подвергся страху. – Посмотрев на  нетерпеливо ожидающих его рассказа, продолжил: - Всюду разъезды и караулы… Насилу выбрался за заставу. На Сенатской, говорили, визжат картечи; в пробитые ядрами полыньи люди утопают… Пока выбирался – страху натерпелся: только и щелкали взведенные курки над ухами… Пришлось взять почтовые - к своей повозке не смог подобраться…

Поняв, что больше ничего не дождаться от измученного и перемерзшего  повара, хозяйка ему кивнула:
-Ступай… - А сама незаметно  стала следить за Сашей, который сразу же впал в мрачную задумчивость после слов: «Я знал, что оно существует, знал!».

Аннета Вульф, старшая дочь Прасковьи Александровны, всегда подмечающая все изменения его лица, не удержалась от вопроса:
- О чем это вы?

Саша тихо ответил:
-О тайном обществе, -  но так, что никто и не услышал, кроме неё.

Засобирался домой, еще не зная, что предпринять, но душа рвалась в Петербург: « Восстание! Стало быть, пришли в движение силы, о которых я подозревал еще год назад! Неужели все кончится сразу? Неужели оно будет подавлено?..»

 Он похолодел:«Мои записки! В них я рассказывал о своих друзьях, о встречах и разговорах с ними!.. А какие из моих стихов ходят по рукам? Что попадется в руки власти?»

Он бросал в огонь второй раз свои записки, в которых остались все впечатления от встреч с ними, свои раздумья; все свои стихи, которые могли повлечь его арест - ведь он мыслил точно так же, как и они - о свободе, о воле, об освобождении крестьян и о переменах в правительстве… Ну, и что, что официально не был принят туда - он был их вдохновителем.Те сами не раз признавались в этом…

Сомневаться не приходится, начав расследования, правительство выяснит, что он напрямую не причастен к их делам… Друзья уберегли… щадили его… «А себя?».

Вдруг его осенило: « А если бы я поехал тогда, 13 декабря, как собирался к ним, надеясь, что после кончины императора мне это сойдет?- Содрогнулся. - Я наивно рассчитывал, что при таких важных обстоятельствах на меня не обратят внимания! Хотел сначала заехать к Рылееву на квартиру, чтоб запастись от него новостями. – Усмехнулся: - И ведь не поехал из-за стечения обстоятельств, необъяснимых мне до сих пор!.. Сначала, когда поехал прощаться с Осиповыми, по дороге в Тригорское заяц дорогу перебежал; оттуда – еще раз. А тут доложили, что Никита пьян и невозможно выезжать… Приказал Архипу  заложить повозку и она ведь уже была готова – и что!? В воротах встретился священник! Одно к одному! Я же не мог все эти знаки так просто пропустить!.. А приехав тогда в Петербург, я точно очутился бы в гуще событий – прямо к Рылееву попал бы на совещание перед восстанием - в ночь с 13 на 14 декабря… И меня, тепленького, взяли бы… Что это - провидение удержало меня здесь? И как после этого не верить приметам?!»

Он не знал, кого арестовали и сходил с ума от неизвестности. Никто ему не писал - все затаились…

Только в конце января получил,наконец, письмо от Дельвига. Но тот так изворотливо умолчал обо всех новостях, только спрашивая его о нем самом, что и сам решил промолчать на эту тему. Только попросил его узнать о судьбе Александра Раевского, потому что услышал, что он тоже под арестом: «Алекс болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай где он и успокой меня!».

Получив следующее письмо от барона, такое же уклончивое, только уже в феврале, Саша не выдержал: «Насилу ты мне написал и то – без толку!.. Переписка моя отовсюду прекратилась и я в глуши ровно ничего не знаю; а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились досыта… Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне: образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкой, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я ,конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю… но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив… Как бы то ни было, я желал бы вполне искренне помириться с правительством… - добавил насмешливо: - В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны»…

Очень надеялся, что  друг его поймет. Помаявшись, занялся опять «Онегиным» и окончил четвертую главу, которую начал еще в декабре.

В этих волнениях он не особо радовался сборнику стихотворений, первому! который был выпущен Плетневым. Был угнетен и грустен: «Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен, но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит», - пожаловался Павлу Александровичу, издателю своему.

Саша и сам не знал пока, что выход в такое время его сборника приобрел политическое значение. К нему, как назло, по недосмотру Плетнева, был сделан эпиграф, который изумил всех: «Первая молодость воспевает любовь, более поздняя - смятения».

Когда Петр Александрович принес сборник Карамзину, Николай Михайлович возмутился:
-Что это вы сделали? Зачем губит себя молодой человек?

-Успокойтесь, Николай Михайлович, здесь под смятением нужно понимать не смятения политические, а душевные...

Но Карамзин, понимая, что все поймут намек на мятеж, так же, как и он сам, пробурчал:
- После того, как произошло восстание, вы знаете, что слухи, что он был одним из виднейших деятелей тайного общества, получили еще большее распространение… Это не  послужит его освобождению из опалы… Более того, уберечь бы его от участи  замешанных в этом деле…

Но в тайном обществе состояли умнейшие люди своего времени, которые продумали тактику поведения, чтобы не впутать его в уголовный процесс, хотя его имя неоднократно возникало на допросах.

Николай I, лично допрашивая Жанно Пущина, пытался выудить нужные ему сведения об участии Саши в восстании:
- Скажите, посылали ли вы своему родственнику Пушкину письмо о готовящемся восстании?

- Я не родственник нашего великого национального поэта Пушкина, а товарищ его по Царскосельскому лицею,- ответил Жанно, после чего добавил:  - Общеизвестно, что Пушкин - автор «Руслана и Людмилы», всегда был противником тайных обществ и заговоров… - хотел внушить царю, что он – гордость России.

Пущин ни разу не назвал имя опального друга на следствии, в отличие от некоторых, которые, по малодушию, признавали значение его стихов в распространении вольномыслия.

На допросе так же на вопрос: «Из каких книг или сочинений в рукописях вы заимствовали свободный образ мыслей», который всем им задавали, Жанно отвечал:
-  Я стал человеком вольнолюбивым по естественному ходу духа времени. Никто не способствовал к укоренению этих мыслей во мне.

А Виля Кюхельбекер вообще отказался признать Сашу в числе своих знакомых, опасаясь за его судьбу, хотя  назвал всех общие знакомых:  Жуковского, Греча, Карамзина, Булгарина, Козлова.

Чаадаев, при допросе по поводу найденных у него стихов Саши, ответил:
 - Стихи эти мне прислали из Швейцарии, я просто не обратил на их содержание никакого внимания. И  сохранил единственно из-за того, что в них есть некоторые достоинства… в литературном смысле…

Выгораживали его на допросах и Рылеев, и Бестужев, печатавшие его стихи и поэмы в альманахе «Полярная звезда» и которые всегда отзывались в личных письмах к нему о его произведениях с восторгом.
- Источником моего свободомыслия явились заграничные походы и заграничная публицистика – поистине себя одного я должен обвинять во всем! - отказывая упоминать даже его имя, сказал Рылеев…

Александр Бестужев, отвечая на этот же вопрос, небрежно проронил:
- Я читаю только иностранных писателей. Что же касается до рукописных русских сочинений, они слишком маловажны и ничтожны для произведения какого-либо впечатления…

Но один раз над головой Саши нависла страшная угроза, о которой он так и не узнал. Один из привлеченных к следствию, Петр Громницкий, поручик Пензенского полка, сообщил на допросе, что ему Михаил Бестужев-Рюмин, агитируя на цареубийство, вручил его стихи «Кинжал». И выдал сам текст в руки следователя. Его показания подтвердили еще пятеро арестованных, у которых эти же стихи были найдены…

К Бестужеву-Рюмину,  как к одному из крупнейших вождей восстания, были применены на допросах самые жесткие меры. Но он писал Николаю I: "Единственная милость, которую я у вас прошу – не принуждать меня называть лиц. А взамен этого я хочу попросить сделать меня ответчиком за все то, что могли замышлять члены общества..." 

- Рукописных экземпляров вольнодумных сочинений Пушкина, Вяземского и Дениса Давыдова в полках столько, что не могу назвать источник их получения… - твердо стоял он на своем на допросах.

Николай I пытался еще найти улики, которые позволили бы доказать участие Саши в тайном обществе, или хотя бы его какую-то «прикосновенность» к «организации заговорщиков», собрать сведения о его «непозволительном» поведении в последние годы, которые  удержат его от Петербурга подальше. Но был разочарован их отсутствием.

Пока друзья пытались защитить его от беды, пытка неизвестности о них продолжалась из месяца в месяц. Её еще больше обостряло то, что сведения о них Саша выуживал из мутных официальных источников и путаных слухов…

Но, сопоставляя известные ему ранее факты - в новом свете -  угадывал многих участников восстания прежде, чем их имена назывались в печати. А потом получал подтверждения наброскам, которые делал на полях тетради: в окружении своего автопортрета: Пестель, умнейший человек России, Владимир Раевский, Муравьев–Апостол, Трубецкой… Что же их ожидает? Что?!

В апреле он получил сообщение от Жуковского, что в бумагах декабристов найдены его политические стихи и сетовал: «Это худой способ подружиться с правительством… -  и  в душе возмущался: - Да черт ли в них!».

Но зря он так думал. Не получив убедительных доказательства для его привлечения к суду, Николай I попытался добыть новые. Такую надежду он получил, когда ему вручили донос управляющего третьим отделением тайной канцелярии фон Фока,который докладывал: «Известный по вольнодумным, вредным и развратным стихам Пушкин, находившийся в имении своей матери и ныне, при буйном и развратном поведении, проповедует безбожие и неповиновение властям – изрыгнул следующие адские слова: «Наконец, не стало Тирана! Да и оставшийся род его не долго в живых останется!». – И продолжил: «Мысли и дух Пушкина бессмертны – его не станет во всем мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно, поздно или рано, произведут желаемое действие…»

Не подозревая ничего обо всем этом, Саша написал в феврале поздравления Дельвигу, который женился. Но он не смог освободиться от тревоги и спросил: «Что Иван Пущин? Мне сказывали, что 20 февраля, то есть, сегодня, участь их должна решиться – сердце не на месте, но крепко надеюсь на милость царскую…»

А у самого нетерпение достигло предела. Уже в начале марта он обратился к Плетневу: «Карамзин болен! - милый мой, это хуже многого - ради бога, успокой меня, не то страшно вдвое будет распечатывать газеты.- Под «двое» он имел в виду участь декабристов, и надежду, что Карамзин поможет освободиться от царской опалы. Пошутил через силу: - Не будет вам Бориса, прежде чем выпишете меня в Петербург – что это в самом деле? Сле-Пушкину (Поэт Слепушкин писал преданные стихи престолу) дают и кафтан, и часы, и полумедаль, а Пушкину полному - шиш. Так и быть, отказываюсь от всего… пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское…А ты, хорошо! пишешь мне - переписывай да нанимай писцов опоческих, да издавай «Онегина». Мне не до «Онегина»! Черт возьми «Онегина»! Я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите!»

Следом он попросил Жуковского походатайствовать перед Николаем I переменить его судьбу…
Но, как говорится, беда не приходит одна - начались еще и другие неприятности. До сих пор Саша удовлетворял свою чувственность со смиренной Ольгой Калашниковой, которая была «послушна, как агнец полевой». А она взяла и забеременела. Теперь ему надо думать, какие срочные меры предпринимать. После долгих раздумий он нашел выход: в начале мая двадцать шестого года отправил её к князю Вяземскому с запиской: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино - в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи. Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе… Но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах. При сем с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню, хотя бы в Остафьево? Милый мой, мне совестно, ей-богу... но тут уж не до совести!»

Еще не получил ответа, но очень хотелось прояснить судьбу Оли, которую жалел. И написал вдогонку еще одно письмо: «Видел ли ты мою Эду? Вручила ли она тебе мое письмо? Не правда ли, что она очень мила?» — Он называл Ольгу именем героини поэмы Баратынского «Эда», которая очень понравилась ему -  сюжет был созвучен его чувствам и этой связи. Героиня поэмы - финка, «отца простого дочь простая», блиставшая красой лица, красотой  души, а герой — русский офицер, которого она любит, но боится его, боится отдаться гусару… «Да уж, поэма эта представляет собой психологическую историю обольщения Эды главным героем, который, не любя, увлекает её к падению… Чем – не я!» – нахмурится и, беспокоясь,  ждал с нетерпением ответа князя...

Вяземский, наконец, ответил, что получил письмо, но «живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено оно мне твоим человеком. Твоя грамота едет завтра с отцом своим и семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца ее сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своем. Мой совет — написать тебе полулюбовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо блудному твоему тестю, во всем ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею божиею ты будешь его барином и тогда сочтешься с ним в хорошем или дурном исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде».

Саша уже кружился в другом вальсе – горел любовью к Анне Керн, флиртом с другими девушками Тригорского, а Эда-Ольга уже мешала ему - с нею было скучно... И ему  только и осталось, что внять советам друга.

В июне в гости с Алексеем Вульфом приехал в Тригорское поэт Языков, и он отвлекся от своих  ожиданий освободиться из опалы, предаваясь с молодыми людьми  веселому времяпрепровождению. Но тринадцатого июля, прочтя Манифест  об окончании суда, душа его заледенаела от слов «преступники восприняли достойную их казнь». До сих пор надежда об  их помиловании заставляла его раз за разом листать ведомости. Дождался и содрогнулся - в номере от девятнадцатого июля он прочел о «пощадах» - осужденным к казни через четвертование заменили наказание казнью через повещение.

Схватившись за голову, начал  раскачиваться на стуле, скрипя зубами: «Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол,Бестужев-Рюмин, Каховский…» А что с Жанно, с Кюхлей?… Пальцы дрожали и сам весь трясся, когда читал - они были среди тех тридцати одного сначала приговоренных к смертной казни отсечением головы, кого он тоже знал: СП.Трубецкой, А.И.Якубович, Н.М.Муравьев, И.Д.Якушкин, С.Г.Волконский, Н.И.Тургенев... сейчас были осуждены  к «политической смерти» и ссылке в вечную каторжную работу на севере страны.

Он уже не рад был своему провидению. Открыл страницу альбома с портретами друзей, которых сделал еще в первых числах января: Пестель, Рылеев, Пущин, Кюхельбекер, Раевский Владимир, Муравьев-Апостол, Трубецкой, а  в середине – свой портрет… Записал шифром «Услышал о с(смерти) Р.П.М.К.Б. –  24 июля. И добавил: "И я бы мог как шут ви… ( «висеть» он не дописал). Закрыв голову руками,  упал на кровать и залился слезами… Но  надеялся на коронацию Николая I.

А тот вовсе не успокоился в отношении него - поручил правительству послать тайного агента в Опоческий уезд, где он изнывал в своем Михайловском. Секретный агент Бошняк много сделал для «тайного и обстоятельного» исследования поведения стихотворца» и получил сведения, что «Пушкин отлично добрый господин, который награждает деньгами за услуги даже собственных своих людей; ведет себя весьма просто и никого не обижает; ни с кем не знается и ведет жизнь весьма уединенную. Слышно о нем только от людей его, которые не могут нахвалиться своим барином…»