Гость

      На вершине груды бетонных блоков заброшенной в незапамятные времена стройки сидел человек. Его застывшая фигура, устремилась куда-то в пространство, лицо бродяги захлестывали волны диковатого счастья, обнажая ровные зубы, резко контрастирующие с затасканным видом городского бомжа. 
     Он весь, сливаясь выдубленной солнцем кожей, с грязно-черным цветом своих лохмотьев был воплощением контраста. Силуэтом, вырезанным из иного мира на светлом фоне бетонных плит.
     Смог бы нищий старик сам объяснить, свое жалкое состояние, или безумную радость?
   - Вряд ли. Разбираться в этом ему казалось слишком сложным и бессмысленным. Да и как? Когда ставят в тупик даже элементарные вопросы о месте рождения и возрасте? Наверно старику еще не было сорока…, но он не знал более точного определения, чем «вечность».

    Его отрешенный взгляд блуждал в урбанистическом пейзаже, будто пытался охватить весь мир, все века и народы, с их чаяниями и обычаями, наивными представлениями и трогательным житейским укладом.
     Он улыбался, вспоминая сочувственный и тревожный голос сотрудницы из отдела кадров – «вам надо восстанавливать документы! Как же иначе! Теперь у нас с этим строго!...».  Вспоминал и ту, с которой его тяжелый гортанный говор обретал плавность привычной речи. Как сосчитать, сколько лет назад это было? Когда он был другим, восторженным и удивленным, бродящим по улицам, разглядывая лица прохожих…?
…Тогда он еще ничего не рассказывал. Эта потребность пришла позже.
И он снова улыбался, вспоминая, как напугал ее, предсказав аварию у булочной, как она молила не рассказывать никому…. Но это было невозможно, желание делиться росло, и было сильней его.

   Дальнейшего он не помнил. Все таяло как-то неожиданно. Идея, что если ему удастся, систематизировать свои обрывочные, бессвязные рассказы, выстроить хронологию и привязку событий, …он способен не просто изложить человечеству грядущую историю, но и влиять на нее… поглотила его полностью.
Ощущение абсолютной, не до конца осознаваемой власти, ответственность за слишком много жизней испытывал он, уходя из этой реальности, к которой в прочем и так не принадлежал.

   Был ли он болен? – Конечно!
Свою болезнь он воспринимал не как патологию, а как естественное следствие - он слишком много знал, что бы быть нормальным, а постигшая паранойя становилась невыносимой.
Он мечтал лишь о минуте покоя, почувствовать вкус пищи, запах снега, беззвучие тишины…, но жернова мозга работали помимо его воли, формулируя и сопоставляя, не притормаживая ни на секунду, сметя грань между бодрствованием и забытьем.
   Он долго ничего не рассказывал, может, просто не мог. Теперь он улыбался, вспоминая врача из клиники, выяснявшего - что за книги тот читает? Не содержания, не названия он не знал, разбирая лишь стилистику и орфографию. Ничто не связанное с главной миссией  для него не имело значения. Он готовился уйти и работать.

     Вновь, он стал рассказывать много позже клиники, в КПЗ. Это был эксперимент по изложению упрощенной, адаптированной версии будущего. Высокий худощавый следователь слушал, внимательно, не перебивая. Он не вещал, не пророчествовал, просто рассказывал, наблюдая за слушателем. Эксперимент прошел успешно. Его отпустили без единого вопроса. Но главное, в окне отделения он видел, как следователь надолго застыл в задумчивом оцепенении, забыв про забитый бродягами обезьянник.

     В конце концов, он обосновался на почте, где были столы и ручки, здесь его не трогали, выставляя лишь с трех до семи, на время наплыва посетителей. Кроме того, рядом была школа с помойкой набитой тетрадями и йогуртами из столовой. Это лето было лучшим в его жизни. Хоть работа шла тяжело, но по ночам он снова видел звезды! А в дневной перерыв мог, как прежде бродить в толпе, вглядываясь в лица прохожих.

   Странноватую невысокую женщину со здоровенным «конским хвостом» волос он заметил сразу. Что он почувствовал в ней? Или просто, узнал….  Она появлялась в одно и то же время, энергично проходила улицу, успевая на ходу сделать два, три звонка. Ее он преследовал с настойчивостью маньяка, запоминая всех ее абонентов, круг интересов, занятий, изучая образ жизни, поведение, реакцию...
  Для него все было слишком важно. Он не имел права на ошибку.

  Несмотря на росшую груду черновиков, работа с чистовиками шла очень медленно. Он подолгу задумывался над каждой строчкой, прежде чем выписать ее каллиграфическим подчерком, долго анализировал, сопоставляя значимость или обобщая, сводил в линейность параллельные события…
… Необходимо было выстроить грядущее внятно, и узнаваемо. И закончить до холодов…. Как тяготила эта спешка! Он плакал, от сознания собственного ничтожества и беспомощности, кромсая черновики, мучился угрызениями совести, молил о прощении, силясь понять, что он должен излагать, а что нет…
До последнего дня, до последней строчки рукопись терзала его воспаленную сомнениями душу, вплоть до решения, вправе ли он подписывать этот документ?

   Но все кончилось, и он был по-настоящему счастлив.
Подобно капитану на капитанском мостике, возвышался он над миром, с горы бетонных блоков, созерцая крушение этого корабля. Принимая гибель спокойно, с сознанием до конца исполненного долга.
В его душе не осталось ни капли тревоги или сомнений. Он понимал, что для всех его труд – папка с грудой макулатуры, а какое-то внимание к ней может возникнуть лишь лет через пятьдесят…
…  и тем тщательней он готовил почву для своего семени, всходов которого ему не увидеть.
  Здесь, на заброшенной стройке он собрал и сокрыл колоссальное состояние: ящики с шампунями и бритвенными принадлежностями, коробки с костюмом «тройкой» крахмальными рубашками, штиблетами…
Он долго все продумывал и подготавливал до мелочей.
Этот вечер он проведет у нее. Он предвидел все, с точностью до секунды. Без спешки и суеты он подготовит эту странную женщину, прежде чем оставить папку и исчезнуть.

  Он слишком долго нес ключи от мира, что бы под конец хоть что-то упустить из своего контроля, и только ненадолго мог просто и беззаботно предаться нахлынувшему счастью.
Он радовался осеннему солнцу, пробирающему морозцу, близкому окончанию непосильных забот…
  Радовался тому, что ему не суждено пережить очередную зиму.


                Вад. Пан.    2011г.