Как шахтёры писали стихи

«...Кизел — город есть, слыхали?
Предки кизеловцев пахали
И частенько в год худой
Хлеб жевали с лебедой.

Нынче там кипит работа,
Уголь — главная забота,
Лишь про уголь всюду речь:
—Надо, братцы, приналечь!

Мы докажем: наши копи
Не последние в Европе…
 (Д. Бедный)


О том, что кизеловские копи не последние в Европе доказывал, в числе прочих, батя мой, и маманька, а позднее и мой одноклассник Колька Косульников – командир бригады добытчиков чёрного золота (на фото - справа).

Если в Перми сесть на электрический поезд и ни о чём не думать (ну о чём нам думать? – дурилки прекраснодушные)… да если и думать, то всё равно через 5,5 часов вы попадёте в г. Кизел. Но тогда по дороге можете просмотреть другой замечательный город - Губаху. А здесь есть на что посмотреть даже из окна вагона поезда. Увидите там столько дыма, что из-за него больше ничего не увидите. В своих мемуарах один фашист вспоминал, что как-то в газовую камеру загнали очередную партию людей. Ну, как положено - дали по газам, ждут. Через положенное время открывают дверь: все умерли, кроме двух: сидят себе – разговоры разговаривают. Фашист говорит (ну, в мемуарах-то): «Я аж опешил, - говорит, - и сказать ничего не могу, растерялся, репу через каску (какой фашист без каски?) чешу, она не чешется, я вообще что-либо перестал понимать. Взял себя в руки, спрашиваю: дак как же так, люди дорогие, где же ваша пролетарская сознательность и коллективизм? Все – туда, а вы что же?». – «Дык, мы же из Губахи!» - говорят. После этого фашисты сразу войну и проиграли. Что прочитал – за то и выдаю.
Если в Губахе дым пускают, то в Кизеле, когда не выпивают - добывают уголь. В центре города находится управление «Кизелуголь», а вокруг разбросаны шахты. Сама шахта, где уголёк рубят и посёлок с живущими в нём шахтёрами, тоже называется «шахта»: шахта «Широковская", шахта «Северная» и т.д. А все вместе шахты и называются одним словом «Кизел».
Батя у меня, и - как уже говорил - матушка были рудокопами. Маманя, правда, только до 1956 года, потом женщин из шахт попёрли: идите-ка вы рожать», - сказали им. Мамуля моя была из девочек хоть и не очень послушных, но прислушалась к постановлению и пошла, да и родила меня. Так что я очень благодарен ЦК КПСС и советскому правительству за предоставленную возможность блудить пёрышком и морочить вам головы. Ругают их сейчас все кому ни попадя… Я вам так поругаю!
Хочешь-не хочешь – пришлось мне жить с ними. И многих, кстати, тогда понарожали: у нас в двух школах было 8 классов в параллели - для небольшой деревушки (а шахта – та же деревня, только промышленная) – это прилично. И Колька Косульников оказался в нашем числе. Потом мы с ним учились в одном классе. То есть - одноклассник он мне.
Первые 17 лет я прожил на шахте «Северная», отлучаясь считанные разы на каникулы к матушке на родину, да к сестре. Лето проводили во дворе или в пионерском лагере неподалёку. Кто в детстве-юности плохо жил – никогда уже хорошо жить не будет. Оттуда всё: отношение к себе, людям, занятиям. И туда, где тебя любили, ты любил – всегда тянет: повспоминать, посмотреть: как оно теперь?
В очередной раз я приехал домой, прихватив с собой несколько сборничков только что вышедших моих стихов: похвастаться и друзей одарить.
Колька покрутил книжицу, заглянул, хихикнул над чем-то прочитанным. Закрыл и посмотрел на меня с укоризной. А потом уже с издёвкой: «О! Занятие, достойное мужика, блин (он, конечно не «блин» сказал, у шахтёров другие словечки для выражения эмоций имеются на вооружении)».
«Копаться в чреве матушки земли – вот единственное занятие, достойное мужика», хрипато, подражая Высоцкому, продолжал он. «И мы нарыли эти лабиринты!», - и топнул ногой, указывая, видимо, что они тут, под нами.
Кольку понесло:
- Мужики… Капитан дальнего плавания! Стой у руля себе в чистеньком кителе, да рули: машина пашет, ты ей только жратву в топку подбрасывай, вывезет. Лётчики-пилоты дурёна мать! – бочка-х..чка. И эти туда же – поэты, - Колька посмотрел на меня как на кусок дерьма, разве что нос не зажал. Руки покажи! - приказал он и я, не посмев ослушаться, выставил руки ладонями вверх. «Онанизмом заниматься только такими нежными руками, больше ни к чему они не приспособлены», - и показал свои: сплошная мозоль. А что ты хотел?! Покидай смену уголёчек лопатой. «”Чёрррное надёжное ззззолото!” – продекламировал он, - только нам силикоз один от этого золота».
Колька был красив в ярости, похлеще Высоцкого смотрелся: тот, хоть и талантливо, но играл, этот – жил этим. И он был прав: нагребёшь – бывало - два ведра угля на топку печки и весь день чёрной слюной харкаешься. А если годы под землёй – лёгкие навечно пропитывались угольной пылью.
С другой стороны, обидно за себя стало и собратьев по перу. Я вспомнил это хождение вокруг да около, когда чувствуешь, что хочешь сказать, а выразить не можешь, и ничего на ум не идёт, потому что это чувство как занозища сидит, ноет, и нет сил никаких успокоиться, пока не вытащишь её и в слова не обречёшь.
И эта обида возмущением попёрла из меня: «Давай, если вы всей бригадой сочините хотя бы четыре строчки, - предлагаю, - то я спускаюсь в забой и гружу уголь лопатой один, за всю бригаду. Только условия к строчкам…».
- Ну?
- Ритм, рифма, мысль. Ну хотя бы намёк на мысль – приму. И без мата! А то вы с ним всё что угодно зарифмуете и смысл потаённый найдёте.
- А и давай!
Мы разошлись и утром рано встретились по дороге на комбинат. Колька был злой и это меня обнадёжило. Мои попытки его разговорить не увенчались успехом и угрюмое молчание сопровождало нас до самого момента встречи с бригадой. Бригада была под стать бригадиру: школяры, не выучившие уроков.
Колька недовольно обвёл их взглядом:
- Ларкин где?
- Сами же вчера напоили. Догенерировался – дегенерировал: встать не смог, как ни будили.
Бригадир сделал необходимые указания и отправил всех в шахту. Вообще, если честно, то я не очень и обрадовался: хотелось мне побывать в чреве матушки земли, покидать уголёк и доказать этим прощелыгам, что и мы не лыком шиты. Себя он оставил на поверхности и поворотом головы пригласил следовать за ним. Я повиновался и мы оказались в будке, похожей на трансформаторную: посреди гула, вырабатываемого какими-то приборами, стоял накрытый двумя Колькиными клевретами «стол». Шахтёры умеют проигрывать: чего только на нём не было, и не только выпить и закусить, но и побаловаться деликатесами. «А может и не проиграли они вовсе, - подумалось мне, - сочинили и сделали благородный жест: всё можем: и написать, и проигравшего под землю не опустить».
Но Колька развеял мои сомнения:
- Сдаёмся, Михалыч. Наливай, - приказал он собутыльникам.
Выпили молча, с грустинкой.
- Мы же и так, и эдак, - начал Колька. Две строчки придумали нормально, но когда добрались до третьей: рифмы находим, но никакой смысл с ними не связывается. Наливай.
Неудавшиеся поэты смотрели заинтересованно, и почти с уважением на меня, но и приказы бригадира не игнорировали.
- Ну и как выглядели эти строчки? - спрашиваю.

- Мы спускаемся под землю
Надавать стране угля.

Первый раз после окончания школы я увидел, что Колька смутился.
- Слышали, - продолжал он, - что поэты поддавальщики хорошие, напьются и творят. Вот мы Ларкина и поили, чтобы он идеи генерировал, а он набухался.
- Что же вы его не контролировали-то?
- Меру искали.
- Меру чего?
- Не знали ведь, сколько выпить надо, чтобы творчество попёрло. Дали стакашек.
- Какой?
- Какой-какой, наш - гранёный классический.
- То есть, исходная доза - 200 грамм. А может быть с пятидесяти попёрло бы?
- Да иди ты… с пятидесяти только речёвки для пионеров сочинять. Ну что? – дали. Сидим, ждём. Ну, Саша, как? - спрашиваю. Корчится только: то ли от водки, то ли от мук творчества. В общем, ещё дали.
- Двести?
- Не, по пятьдесят начали добавлять. После 350-ти срифмовал «землю – стеблю», «угля – бля». А ещё 50 накатил и у «стеблю» две первых буквы убрал.
- Может водка не тот продукт для вхождения в состояние вдохновения?
- Что мы, дурнее тебя что ли? Манюне (школьные клички иной раз приклеиваются на всю жизнь) вино давали.
-И?
- Этот дальше пошёл. После 0,7 кислятины предложил перенести ударение с зЕмлю на землЮ, это, - говорит, - в поэзии можно. И тогда предложил:
Мы спускаемся под землЮ
Надавать стране угля,
А московскому кремлю
Не покажем ни х.я.
А что «не покажем» мы от него уже не добились. В общем - бессмыслица. Да и условие не выполнено. А остальным в тверезые головы так ничего и не пришло. Без мата ничего не получается. Без него не только разговаривать, думать невозможно. Да и с матом, вишь, мысль не получается.
Приголубили ещё пару порций. Колька осоловелыми уже глазами посмотрел на меня пристально, задумался и выдал:
- Ну.
- Что «ну»?
- Досочинявывай.
- Досочинёвывай, - поправил его я.
- Сейчас уже без разницы, давай две строчки.
- А то?
- Уголёк грузить пойдёшь.
А вот желание погрузить уголёк у меня в этой тёплой компании уже пропало: хотелось пения песен.
- И удостовериться надо, - продолжал Колька, - может не ты всё это написал.
- А кто? – возмутился я.
- Запряг кого-нибудь… «негр литературный» - слышал про такое? Говорят, и Дюма не гнушался такими помощниками.
- Слышал. Но из каких шишей я этому негру платить буду – не задумывался?
- А что – взятки не берёшь? – Хороший приработок. У нас много разговоров про поступления в институты…
- Коля…
- Всё! молчу. Но вот всё-таки – а докажи!
Я вышел на свежий воздух - поковырять в носу для стимуляции мыследеятельности.
- Давайте, я только заменю слово «надавать» на «нарубить», возвратившись, предложил я.
- А что тебе «надавать» не нравится? Говорят ведь: «Дать стране угля», «Даёшь стране угля».
- Надавать мандюликов кому-либо можно, а надавать угля… как-то не сочетается… А?
- Ладно, замени, благосклонно разрешил мне Колька.

- Мы спускаемся под землю
Нарубить стране угля.
Даром. Деньги не приемлю -
Мне не надо ни рубля.

- Складно, но неправда: за деньгами туда и спускаемся, - возразил Колька.
- Зато красиво: не рубля ради, а процветания Родины для.
- Нельзя врать в поэзии! - прикрикнул Колька.
Я ещё раз вышел на воздух для обретения вдохновения.
- Тогда:

Мы спускаемся под землю
Нарубить стране угля.
А потом, отдавшись зелью,
Будем жарить журавля.

- Складно. А мысль? На хрен его жарить? Да и журавлей у нас тут нет, воробьи одни.
- Поговорка есть такая: «лучше синица в руки, чем журавль в небе».
- Есть такая.
- А что она означает?
- Ну, лучше иметь немногое, да прямо сейчас, чем ждать чего-то лучшего.
- Значит, «журавль» здесь не в прямом смысле, а в переносном – «нечто лучшее». А мысль в том, что уголёчек порубили, на поверхность выбрались, выпили и немногим не ограничились, а сделали ещё лучше. Ы?
- Хм… Это правда. Нормально - принимается.
К концу смены, выпив и подъев имеющуюся наличность, поэты были поставлены в иерархии мужицких профессий на одну ступень с шахтёрами: «Типа, мы уголёк добываем, а они – кивок в мою сторону – слова из чрева матушки души. Ведь то же самое всё: найти, антрацит от породы отделить. И – чтобы горело!».
Последний тост: «Шахтёры и поэты – самые крутые мужики».
- А поэтессы?
- Что поэтессы? - нормальные ребята!
В перестроечные годы уголёк был признан невыгодным продуктом. Копи были закрыты, шахтёры разъехались.
Колька поездил в поисках работы, поработал на Шпицбергене, на Украине, где даже приобрёл дом, но не обрёл Дома. И вернулся в Кизел - Дом, где тебя любили и ты любил: работу, девчонок, жену, детей…