Летопись конца двадцатого. роман. 24-26 главы

                24


    Славный город Рим!
    Сюда ведут все дороги. Здесь был зачат Брут и убит Цезарь. Грелся у огонька Нерон, и нюхал деньги Веспассиан. Родился Калигулла, и похоронен апостол Павел.
    Вечный город Рим от беззащитного младенца до беспомощного старца жил предстоящим матчем, ибо воскресный футбол для римлянина - дело не просто серьёзное, но святое. И пусть не посетует главный ватиканский босс на легкомыслие своей паствы и простит ей этот несуетный грех. Конечно, воскресная месса тоже богоугодное дело, но всё-таки воскресный футбол...
    Нечего и говорить про аншлаг. Центральный стадион был полон настолько, что не вместил бы и десяти опоздавших (если бы вдруг случилось кому опоздать). Но нет. Опоздавший мог бы считать себя человеком конченным. На него стали бы показывать пальцем. Дети плевали бы ему вослед. А женщины не захотели бы иметь с ним дела. И все согласно решили бы, что этот человек либо дурак, либо идиот, либо сумасшедший. А скорее всего и то, и другое, и третье одновременно. Так что в святые часы футбольного матча на улицах можно было видеть только туристские группки американских развалин, фотографирующих развалины римские.
    Крики, свист, шум трещоток, разрывы петард, оглушительные взвой сирен - это "тиффози" приветствуют появление на футбольном поле своих любимцев. Настроение итальянских болельщиков превосходное: римский клуб свою игру на выезде свёл вничью со счётом "один-один". И теперь "красно-жёлтых" в матче дома устраивает даже нулевая ничья - это по арифметическому расчёту, но никак не по расчёту жаждущего гола болельщика, не приемлющего евнушачей стратегии безголевого матча. Победа и только победа! Ведь на своём поле любая итальянская команда (даже дворовая!) способна обыграть кого угодно. Даже сборную мира, если бы эта последняя, смирив свои амбиции, согласилась бы предоставить року разрешить противопостояние не по заслугам, а по совести.
    Нет, никто и не сомневался в поражении русских, тем более, что их лучший нападающий Лихачёв болен. Ох, бедненькие, бедненькие... Их же выдерут как мальчиков - пробуждалось чувство жалости в сердце сентиментального римского болельщика. Правда Лихачёв приехал-таки в Рим... Но зачем? А, в качестве запасного, для моральной, как говорится, поддержки. Ну, ну...
    Собравшаяся публика ещё не знала, что тренер включил тебя в основной состав прямо перед матчем, минут за тридцать. Но тренер итальянцев ещё за день до этого знал, что болезнь Лихачёва - русская липа (видимо итальянская футбольная разведка свои лиры получает не зря). Впрочем, на "хитрость Кремля" итальянский тренер ответил двумя римскими: заявил на матч защитника Филиппо Стукаччи - недавнее приобретение клуба и ничего не сказал игрокам своей команды об узнанном секрете, здраво полагая, что крепкий сон накануне встречи принесёт куда больше пользы, чем спешная перестройка схемы игры.
И вот на поле появляется команда русских. Волнение прокатилось по трибунам. Отчего вдруг занервничал капитан "красно-жёлтых"? Что так настойчиво втолковывает "тройке" стоящий на кромке поля тренер? И, вообще, что означает эта "тройка"? Пробовать в ответственнейшем матче никому неизвестного защитника, поставив его вместо лучшего в Европе (а может, и в мире) либерро Марио Ливетти (несравненного Ливетти, Божественного Марио) - это что? Подумать только: Стукаччи вместо Ливетти! Так сноб, имевший однажды счастье издали приветствовать королеву, не желает знаться со всякой чернью, а втайне даже подумывает: а не пригласить ли на место своей кухарки какую-нибудь герцогиню.
    Но вот на световом табло стадиона появляются номера и имена игроков. Номер "девять" - Лихачёв. Быть того не может! Может. Сами смотрите.
    А "тройка" в это время энергично покачивает головой, давая понять и тренеру, и враждебно настроенной к нему публике, что те деньги, которые клуб выложил за него - безызвестного сицилийца, он намерен отработать честно. Ему-то не надо втолковывать прописных истин о величии и благородстве спорта. Он знает, что деньги футболистам платят вовсе не за благородство. И не за изящные книксены и реверансы. "Помни, парень, - сказал ему тренер, - я беру тебя не за то, что ты умеешь играть в футбол, а за то, что не любишь болтать попусту. К сожалению, когда-то лучший римский клуб постепенно из футбольного превращается в дискуссионный. И теперь каждый, едва умеющий отличать футбольный мяч от теннисного, считает своим долгом поучать тренера."
    Приобретая Стукаччи, тренер предполагал, что главные качества футбольного середняка - холодная жестокость и исключительная молчаливость, так или иначе пойдут клубу скорее на пользу, чем во вред. Стукаччи же знал, что лишь оправдывая обе свои странные клички ("двуногая лупара" и "котлета из удавленника"), он способен удержаться на колесе переменчивой фортуны.
    Итак, итальянский тренер решил прикрепить к Лихачёву персонального опекуна. Так именуют футбольные спецы игрока, единственной задачей которого является нейтрализация опасного нападающего. Что ж, за свою долгую футбольную карьеру ты немало повидал этих опекунов. И сумел выработать против них более или менее эффективную тактику: не носился по полю как угорелый, выматывая себя и своего визави, а простаивал у центра поля к неудовольствию партнёров-труженников, и даже не пытался отобрать мяч у пробегающего мимо соперника. И так - почти весь матч. Но все знали, что за одну минуту Лихачёв способен забить пару мячей, а уж один-то - всегда. И твой опекун не поддавался усыпляющим пассам. Чем ленивее ты перебирал ногами, чем скучнее становился твой лик, тем больше нервничал опекун. Ты тлел, он сгорал. Дизель грелся на холостых оборотах, а компьютер просчитывал варианты. А потом: озарение, сигнал, взрыв. Все звёзды сошлись на знаке удачи, и стальная пружина, высвободившись... Тебе только оставалось сокрушительным ураганом пролететь тридцать- сорок метров, выйти один на один с вратарём и не оставить ему, обречённому, даже надежды на шанс.
    И вот началась твоя последняя игра. Уже была возведена стенка, и гвоздь в неё был вбит. Оставалось только связать шнурки бутс и повесить их на этот гвоздь.
    А сейчас ты топтался у центра поля и, скосив глаза, приглядывался к своему опекуну: нависшие надбровные дуги, оттопыренные уши, "адамово яблоко" величиной с приличную грушу, неандертальская челюсть... Если доверять компетентности известного римского френолога, то такому место скорее в каторжной тюрьме, чем на футбольном поле. Или в "Иностранном легионе". Сбросив его в лагерь противника, много можно наделать шума. Сбросить, пристегнув к нему вместо парашюта мешок взрывчатки.
    И он не без любопытства разглядывал тебя. Не каждому доводилось смотреть на "Полярную звезду" с расстояния менее трёх метров. Разглядывал и улыбался. По этой улыбке можно было судить: с какой же нежностью посматривает на будущую падаль гиена...
    Партнёр по нападению, увидев как ты, подавшись корпусом вперёд, готов получить пас, не замедлил его сделать. Когда голодному льву суют в пасть кусок говядины... Когда Лихачёву, вдруг выстрелившимуся из-за спины опекуна, дают пас на ход...



                25


    "Ликует буйный Рим..."
    Сегодня в Вечном городе великое торжество. Праздник праздников. Гладиаторские бои. А если принять во внимание очередную раздачу денег и хлебов... Скажите, что может быть лучше полного удовлетворения "трёх ненасытных": зрения, вкуса, слуха? Зрения - боями. Вкуса - хлебами. Слуха - звоном золота. Разве что предвкушение удовлетворения.
    Всё сегодня складывается на редкость удачно: оправдался прогноз на ясную погоду, не подвела и погода, подтвердившая прогноз; вовремя прибыли из провинций повозки с зерном; к сроку подоспели гладиаторы Капуи и Пренесто; тонко перезванивают монеты в руках проворных казначеев.
    Ясная погода принесла жару. Ветер до поры притаился в пропылённых оливковых рощах, и ожидание вечерней прохлады только обостряет нетерпение римлян. Тени нет как нет. А над раскалёнными мостовыми колышется жаркое марево. Рабы, спешно влекущие носилки со своими хозяевами, истекают потом, и тот, скатываясь на брусчатку, лёгкими облачками пара, как эманацией рабского унижения, взмывает к небу. Хозяева торопят: раньше других прибыть в амфитеатр - значит соблюсти правила хорошего тона. Только здесь, в амфитеатре по-настоящему отдыхает душа римлянина, тогда как чувства, напротив, предельно обостряются. Здесь можно всласть поболтать со знакомыми, вволю поглазеть на сограждан, понежиться под их взорами. Римлянин любит амфитеатр, как любят альковные утехи: и здесь, и там кроме торжествующего финала масса других тонких и упоительных удовольствий его предваряющих. Ну, а сам финал... Посмотрите, как возбуждены и взволнованы теснящиеся на каменных скамьях. Как живы их разговоры. Как выразительна жестикуляция. Как одухотворены лица.
    Простолюдины - самые ранние пташки: со времени их прихода тени успели вырасти вдвое, а нетерпение - втрое. Постепенно полнятся и ложи. Прибывает знать. А публика оживлённо комментирует появление каждого нового лица. В резкую угловатость мужского большинства постепенно вкрапливается мягкая округлость меньшинства женского: матрон, весталок, куртизанок. Разговоры всё громче. Шум всё гуще. Слышится свист, задорные возгласы, смех, крики восхищения. Судить - рядить - первое занятие истинного римлянина. Змеями ползут по рядам свежие сплетни.
    И вдруг трибуны взорвались восторгом: в ложе Альбия Тибулла появилась его жена - красавица Юлия. Золотая Юлия...
Дочь искусного мастера-ювелира, Юлия с ранних своих лет узнала и полюбила звон и блеск золота, и на любой другой металл смотрела с нескрываемым презрением. Но, увы, золото в руках отца было золотом заказчиков. Когда же мастер к двенадцатилетию своей дочери изготовил серебряный браслет, то Юлия, даже не взглянув на искусную работу, швырнула побрякушку в лохань с нечистотами. "Подобное украшается подобным" - этой гомеопатической максимой определила для себя Юлия и назначение, и путь.
    Двенадцатилетний подросток не обещал взорваться ошеломляющей красотой. Таких девчонок - тысячи на пыльных улицах Рима. Всё шло по заведённому природой порядку. В тринадцать лет она приобщилась ме- нархеческих тайн. В четырнадцать - должно выкунела нежным местом. А в пятнадцать - приятно налилась телом, лицо приобрело завораживающую томность, речь - изысканную плавность. Другой такой красавицы нельзя было сыскать ни в самом Риме, ни за пределами метрополии.
    Юлия всё хорошела и в доме ювелира становилось всё теснее от заказчиков. Богатые бездельники, подолгу обсуждая с ювелиром форму или рисунок той или иной вещицы, не упускали приятной возможности полюбоваться на его дочь и выразить несколько слов восхищения юной красавице. Случалось, что в порыве восторженных чувств, поклонники дарили ей только что изготовленные украшения. Из золота, разумеется. Некоторое время Юлия отдаривалась одними благодарностями и улыбками, но, как злословили недоброжелатели, одних этих любезностей оказалось вполне достаточно, чтобы её девственность постепенно сошла на нет.
    Заказчиков становилось всё больше, а сами заказы - всё дороже. И когда Юлии исполнилось шестьнадесять лет, она уже жила в собственном доме, а две расторопные рабыни едва успевали справляться с быстро растущим хозяйством.
    В семнадцать же лет Юлия переселилась в только что отстроенный дворец. Весь Рим приходил полюбоваться новым жилищем модной гетеры, а мужчины побогаче могли оценить также и изысканность интерьера: ведь это на их деньги был выстроен дворец, это их, разнеженных и утомлённых, уносили бывало по утрам в плотно занавешенных носилках молчаливые рабы. Рассказывали, будто эти последние с удивлением обнаруживали, что их господа, возвращающиеся восвояси, как-то странно легчали. Чуть ли не вдвое. И будто бы по меньшей мере половину потерянной половины веса составлял вес оставленного золота. Что ж, стоустая молва редко бывает снисходительна к одинокой женщине...
Но только одному человеку (из тех, кто мог оставить половину половины...) был заказан путь во внутренние покои дворца Юлии. И этим человеком был поэт Альбий Тибулл - певец "сладчайшей тайны". Юлия неизменно принимала его в атриуме.
    - От тебя, поэт, - говорила ему Юлия, отодвигая приличную горку золота,- я не хочу денег. Их у меня, слава богам, хватает. А теперь подумай, чего хочет от тебя Юлия взамен любви?
    Известно, что мало кто так туго соображает в амурных делах как поэты, и Альбий тут же предложил гетере тройную, против установленной, плату.
    - Оказывается, подумал он, - не так-то просто попасть в фавор к знаменитой куртизанке. Непросто и недёшево.
    - Глупенький, - отодвинула втрое возросшую груду золота Юлия, - разве можно купить любовь? Пусть даже и за тройную плату? Я хочу быть твоей совершенно бескорыстно. Понял? Ну, понимаешь, женой...
    Альбий рассмеялся в лицо зарвавшейся шлюхе, ссыпал золото обратно в кошелёк и покинул дворец. Но потом... Потом его поразила страсть замедленного действия. Он понял, что без памяти влюбился в Юлию. "По неосторожности вляпался в её блудливую душу", - торжествовали злословы. И Тибулл, припав к ногам императора Августа, попросил дать разрешение на его брак с гетерой. Но как высоко ни ценил монарх гений любимого поэта - разрешения не дал. И просить августейшей милости (поэт погибал на глазах) приходили поочередно Массал, Овидий, Меценат. Сам Гораций уговаривал императора поступиться принципами и разрешить этот, и по убеждению автора "Памятника" тоже, если и не морганатический, то уж, во всяком случае, противоестественный брак.
    Враг разврата и роскоши Август готовил суровые законы, пресекающие первое и умеряющие второе, и оттого Юлия, воедино соединившая в себе обе напасти Империи, была в глазах Августа живой укоризной его же медлительности. И всё же император дал разрешение на брак: Альбий Тибулл со смертного одра воззвал к почитателю своего таланта.
И прекрасный плод наконец-то упал к ногам поэта. Правда, плод был уже прилично надкушен, но всякий поэт - это человек, желающий быть обманутым в своих чувствах. Тибулл вместе с Юлией получил всё, чего желал. Кроме разочарований брак принёс ему и потери. Он сразу же утратил всю свою неземную страсть к Юлии, но зато его новые стихи запылали утроенными чувствами. А говорят, что восполнимых потерь не бывает...
    На пышной свадьбе Альбий читал свои стихи.

                "Напрасно осыпал я жертвенник цветами,
                Напрасно фимиам курил пред алтарями;
                Напрасно: Делии ещё с Тибуллом нет!
                Бессмертны, слышали вы скромный мой обет."

    - Это кто ещё такая? - подозрительно посмотрела на поэта Юлия. - Разве ты забыл кого надо воспевать? Кто эта гречанка?
    - Делия? Никто. Аллегория нежности. Символ любви. Идея воплощённой женщины. Ну, что-то вроде блоковской Прекрасной Дамы, - отвечал витавший в эмпиреях поэт.
    - Вот что, любезный женишок, - нахмурилась Юлия, - в этом дворце можно прославлять только одну женщину. Произносить только одно имя. Запомнил?
    - Позволь, позволь! Я не считаю предосудительным в поэтических образах...
    - Нет! - оборвала его Юлия. - Теперь считать за тебя буду я. Может быть, я не сумею сложить складный стишок, но зато никогда не платила за что-то больше, чем это стоило, не говоря уже о том, что не продавала дешевле, чем мне могли заплатить.
    Если брак для Тибулла не стал счастливым, то Юлия всё восприняла стоически, как и подобает умной женщине. Погрязший в несуществующих грехах с выдуманными возлюбленными, Альбий на поверку оказался мужчиной никудышным: пожары страстей, полыхавшие в стихах, в жизни оказывались жалкими светлячками. Делии, Гликерии и Немезиды были столь же необременительны, сколь и нетребовательны. Имя же Юлии скоро вообще исчезло из стихов Тибулла.

                "Невзгодами сменяются невзгоды:
                Похоронил двенадцать трупов года.
                Мне труд претит, а отдых мало нежит.
                Твоя краса, как прежде, глаз не режет.
                И в мороке нетленного искусства
                Мои к тебе давно отгнили чувства."

    Всецело погруженный в стихию поэзии - эту накипь, по мнению Юлии, всякого великого чувства, Альбий разрешался шедевром за шедевром. Все в один голос трубили о пьянящих стихах Тибулла. Не смысля в поэзии ни аза, Юлия вчуже считала, что в стихах её мужа слишком много содовой и совсем мало виски. Но благоразумно держала это мнение при себе.
    Больше всего её раздражали его друзья-стихотворцы. Слабовольный Тибулл, позволявший этим фессалийским бродягам вить из себя верёвки, регулярно устраивал во дворце поэтические пиршества, на которых Гастрономия без усилия брала верх над Эрато. Хулившие в своих стихах роскошь и чревоугодие, рифмоплёты меж тем были весьма охочи до пышнеств и все как один любили сладко поесть и горько попить. И только устоявшаяся слава меценатствующей матроны сдерживала Юлию от искренних порывов разогнать этих неутомимых лентяев. Наставник Сократа Фёдор Киренский (не путать с Фёдором Керенским - родным папашей недолгого правителя февральской России) поучал: "Нет большей пагубы для благородного дома чем поэты". Ух! Как она, дочь вольноотпущенника ненавидит этих чванливых аристократов! Высокомерия, гонора хоть отбавляй, а ведь на всех вкупе не наберётся и десятка приличных рабов. Зато родословная у каждого из них восходит чуть ли не к Юпитеру...
    И всё же Юлия не взыскует большего: как-никак она принята во Дворце, где чувствует себя на равных с самыми высокородными патрицианками; недавно удачно баллотировалась в совет культа Кибеллы - предел мечтаний любой римлянки; а уж как Август благоволит Альбию... И всё-таки она никак не может взять в толк: за что же это так превозносят поэтов? Благоговеют перед ними? Чуть ли не с богами равняют? Чего хорошего в стихах-то? И что вообще есть стихи? Консервы некогда бушевавших чувств? Тьфу! Какая-то безвкусная несвязица - нарочитая ломка правильной латинской речи. Или вот те же интимные отношения с какими-то там Музами и прочими бабами... Весьма сомнительны и бабы эти, и отношения. Слова и есть слова.

                "Правда всё то, что пою;
                Но есть ли мне польза от правды?
                Должно Амуру служить как велит госпожа.
                Если бы предков гнездо разорить приказала:
                Лары прощайте! Всё распродам я с торгов."

     Ишь разоврался: продать гнездо предков... Если бы не я - всё давно бы просвистал.
    Что мужчиной Тибулл оказался никудышным Юлию мало трогало. Известно же: содержимое редко соответствует достоинству сосуда. И чем сосуд дороже и искуснее, тем это несоответствие больше.
    Ну, уж если и раньше Юлия не позволяла себе роскоши сердечной привязанности, то теперь - тем более. А что до утоления жажды... Теперь- то она позволяет только красивейшим и мужественнейшим черпать из сокровищницы своей красоты и неги. Но разве можно таких сыскать среди этих выродившихся аристократов? Вот почему наложниками Юлии чаще всего были рабы. Юлия выбирала их по ей лишь одной известным признакам и покупала не торгуясь, бесконечно удивляя знавших её несговорчивой и неуступчивой. Правда, она прежде продавала...
    Не об этом ли вспоминала она, возлежа в подиуме амфитеатра на трёх гусиного пуха подушках, не обращая никакого внимания на неумолчный гул и крики суетящейся внизу рвани?



                26


    Третий час идут бои. Пара сменяется парой. Служители арены волокут неудачников с арены железными крючьями, а победители, воздев руки к небу, вкушают сладость триумфа. И, конечно же, зорко следят за тем, много ли золотых монет летит на арену. Успех победителей всегда расцвечен красным и желтым. Цветом крови и золота. Но вот, наконец, и последняя пара. Фракиец Филипп и скиф Аривиеста.
    Как взорвалась публика при их появлении! Редко бывают так единодушны нетерпение и восторг, но сейчас римляне все как один полнились именно этими двумя движениями души. О, если бы бои никогда не кончались! Особенно такие, в которых дерутся бойцы подобные Филиппу и Ариевиесте. Но сейчас сойдутся не подобные им, а они сами!
Нетерпение публики невольно передалось и Марку Лентулу - владельцу римской гладиаторской школы. Может быть, из всех собравшихся в амфитеатре ему одному хотелось скорейшего завершения боя. Стоит ли пояснять, кого хотел бы он видеть на крючьях служителей арены? Марк был уверен: Аривиеста в конце концов нанесёт свой сокрушительный удар. А это будет означать, что он, Марк, получит пять тысяч сестерциев профита: двадцать тысяч поставленные в тотализаторе должны вернуться двадцатью пятью, и, кроме того, кошелёк его может потяжелеть ещё на сто тысяч, если...
    Вчера вечером Марка навестила жена Альбия Тибулла Юлия и, указав на разминавшегося скифа, спросила без околичностей:
    - Интересно, сколько же стоит твой хвалёный гладиатор?
    - Аривиеста? - Марк широко улыбнулся (так улыбается оптовому клиенту содержательница весёлого дома, понимающая непостыдную слабость великого желания). - А разве я объявлял о его продаже? Могу сказать одно: пока он жив - ему нет цены. Слишком резво скачет этот жеребец, чтобы пускать его на корм собакам. Уж я не говорю о том, что к нему здорово привязался (и тут Марк изобразил на своём лице нечто такое, что Юлия должна бы была принять за отеческую нежность), и расстаться с ним - выше моих сил.
    - Не виляй, Марк! Говори цену.
    - Если его завтра убьют, то можешь забирать его даром. Когда, кстати, у тебя день рождения? Короче считай его тогда моим тебе подарком ко дню рождения.
    - Много болтаешь, Марк. Если я куплю его у тебя за...
    - Всего лишь за сто тысяч сестерциев, - быстро взглянул в лицо Юлии Марк, лихорадочно соображая: не хватил ли он через край? В начале он хотел сказать: семьдесят, но как-то сами собой вырвались эти сто, и теперь он ожидал яростного торга и площадной брани: уж чего-чего, а торговаться и браниться эта красавица-хабалка умела как никто другой.
    - Хорошо. Я подумаю, - неожиданно тихо произнесла Юлия, - завтра после боёв получишь ответ.
    Надо сказать, что Марка немного беспокоило колено Аривиесты. Но это - пустяки. Не первый раз выводит он своих питомцев на арену и знает, что старые раны сильнее всего беспокоят гладиатора накануне боя, а потом - куда что девается. Медицину в школе Марка Лентула не слишком жаловали и, тем не менее, дохляков в ней почти не было: тех, кто выздоравливал слишком медленно живенько долечивали ударом кинжала. При воспоминании сцен долечивания лицо Марка передёрнулось от отвращения: когда болящих убивают, они так истошно кричат, будто их лишают чести, а не жизни. Одно слово: рабы.
    Пожалуй, Юлия вовремя подоспела со своим предложением. Ведь рано или поздно Аривиеста должен споткнуться о подставленную ножку судьбы, так что ста тысяч (ну, пусть даже восьмидесяти пяти) должно хватить на полтора десятка рабов приведённых из испанского похода Августом...
    Помогая облачать Аривиесту, Марк во всеуслышанье произнёс:
    - После боев нас навестит Золотая Юлия. Так что готовьтесь принять поздравления.
    И уже на ухо Аривиесте, чтобы не услышали другие гладиаторы:
    - Боюсь, что тебе сегодня придётся одержать ещё одну победу. Приятнейшую из возможных. Уж поверь мне. И самую, быть может, лёгкую. Что ж, расслабишься, погрешишь вволю. Перед смертью каждый грех - на вес золота. Ведь не собираешься же ты жить вечно?
    Ничем не выдал себя могучий скиф: лицевые мускулы были ему так же послушны, как и мускулы тела: здесь он вполне оправдывал своё странное (даже для Рима) прозвище "обоюдоострый молчун".
    Нет, он не давал обета молчания. Просто боялся выплеснуть в словах кипевшие в нём презрение и ненависть к Риму - алчному чудовищу, сжирающему государства, племена, героев... Привыкший к просторам бескрайних степей, к мрачной сосредоточенности соплеменников, к их неторопливой гортанной речи, здесь, в каменных теснинах, среди гнетущих своей тяжестью строений и назойливо торчащих мраморных и бронзовых идолов, в окружении праздных и крикливых людей, жадных до чужой крови, он по-настоящему жил только на арене, где иллюзия свободы была тем явственней, чем яростней ревела толпа: снова голубело над головой бесконечное небо, снова привычно подавался под ногами песок, и снова повторял¬ся, как тяжёлый и навязчивый сон, кровавый путь к свободе.
    Аривиеста поправил нагрудник, вскинул вверх щит и сделал несколько быстрых движений мечом. Бывший советник вождя и командир отряда разведчиков - кто он теперь? Гладиатор. Раб. Неужели ему назначено умереть рабом? Как же случилось потерять ему свободу?
    ...Аривиеста не слышал, что кричал кентурион своим солдатам, когда те, спешив скифский отряд, стали теснить его к каменной стене, ощерившейся острыми скалами. Лошади же, преследуемые стаей специально дрессированных волков, в ужасе неслись навстречу пропасти. Отступать некуда. Аривиесте оставалось теперь исполнить последний закон обречённых: изрубив в капусту как можно больше врагов, упасть грудью на меч. Успеть упасть...
    Проклятое ущелье, ставшее огромной братской могилой, с самого начала не понравилось Аривиесте своим местоположением, и он предложил вождю повременить с выступлением, покуда он, Аривиеста, не проведёт рекогносцировку и не убедится в полной безопасности прохода. "Не спеши, вождь, - увещевал Аривиеста, - сердце моё чует беду."
    И сердце не обмануло Аривиесту. Когда вошли в ущелье, то тут же путь назад был отрезан: смельчаки римлян из провинциальной когорты, загодя пробравшиеся к вершине горы, спустили лавину камней на арьергардные повозки скифов - ходу назад не стало, но и впереди не было ничего хорошего: навстречу растерявшимся воинам выступало ощетинившееся копьями каре римлян.
    И когда всё уже было почти кончено, и окружение Аривиесты из скифского превратилось в римское, кентурион что-то закричал своим солдатам, и те, вдруг быстро отступив, пропустили вперёд с десяток легионеров без щитов и мечей. Не успел Аривиеста понять отчего вдруг заискрилось солнце и зазвенел воздух, как жёсткая паутина проволочной сети впилась в его тело, ноги стали терять опору, а меч был намертво припелёнут к груди. Всё! Теперь оказалась невозможной и сама избавительница - смерть.
    Кентурион был доволен. Сегодня вечером он подарит этого могучего великана легату - пропретору, а тот, в свою очередь, - Тиберию. Как-никак, но судьба и кентуриона, и легата-пропретора меньше зависит от воли богов, чем от капризов легата августовского легиона Тиберия. Подарок напомнит Тиберию, что два его верных ветерана постоянно помнят все предыдущие благодеяния своего патрона. Много военных дорог прошли вместе кентурион, легат-пропретор и легат августовского легиона. И победы были. И добыча, достойная побед. Фортуна сделала Тиберия пасынком императора Августа, и теперь мечта легата-пропретора восседать в сенате стала приобретать вполне зримые контуры, ну а место командира легиона освобождается для кентуриона... Этот здоровенный варвар и не подозревает, что оставшись в живых, он принесёт своим пленителям пользы куда больше чем мёртвый. Впрочем, откуда дикарю, с его прямолинейной логикой, знать все тонкости и хитросплетения римской жизни?
    Торговаться с Тиберием Марк Лентулл не стал. Купил раба за тройную цену. Купил себе в убыток. Торговаться с Тиберием - занятие опаснейшее: уж слишком высоко летает этот щедрый покровитель чужих кошельков...
    Но как часто на навозе очевиднейшего убытка вдруг появляются восхитительные цветы чистейшего дохода. На следующий день после торгов Марк потерял ещё несколько тысяч сестерциев.
    Взаполночь прибежал испуганный охранник школы и взволнованно затараторил:
    - Он убил его... когда Мумир... скиф предупредил... Мумир замахнулся... скиф...
    - Не голоси как дурная баба! - заспанный и злой Марк пнул ногой стражника. - Объясни толком: кто кого убил?
    - Скиф Мумира.
    - Мумира? Вот так так... Чем? Ножом?
    - Нет, кулаком.
    Смерть Мумира - большая потеря для гладиаторской школы. Его богатый опыт стоил дороже очередной победы, и Марк всё реже и реже выпускал Мумира на арену. И, наконец, сделал его своим первым помощником. И не обманулся в расчёте. Подопечные Мумира прямо-таки рвались в бой, и неизвестно, что побуждало их к этому: жажда славы или жажда смерти. Как бы там ни было, но безупречно срабатывал сволочной педагогический талант Мумира - человека с силой быка, характером хорька и разумом солитёра. Эх, жаль потери! Отличный был помощник. Но зато новичок показал зубы. Это хорошо. Зачин сделан. А по-настоящему кусаться Марк его научит, и выведет своим чередом на арену отработать и свою стоимость, и стоимость Мумира. Слава богам, ещё ни один раб, за которого он, Марк Лентул, выложил свои кровные, не умер прежде, чем не вернул заплаченное за него, и уж, во всяком случае, не позже, чем начинал приносить убытки. Убивать его гладиаторы научаются скоро, и не Марка вина, что и их рано или поздно тоже убивают.
    Уже через пять месяцев Аривиеста с лихвой отработал деньги, потерянные Марком на смерти Мумира, а ещё через пять - заплаченные за него самого жадному Тиберию. Гладиатор из него получился превосходный: отлично владея и длинным и коротким мечом, он, к тому же, отличался бесстрашием, реакцией и ловкостью - качествами редко сочетающимися в одном бойце.
    Вот и выход Аривиесты.
    Марк похлопал его по плечу:
    - Сегодня твой день. Но помни: этот Филипп необычайно вынослив, так-что не дай ему утомить себя. Постарайся разделаться с ним побыстрее. Ну, а силы тебе сегодня ещё пригодятся...
    Марк был уверен: быть сегодня Аривиесте в постели Юлии. А эта Юлия - если уж на что положит глаз... У этой красавицы с телом богини душа настоящей волчицы. Ей, как говорится, пальца в рот не клади. Пальцем она не удовлетворится. Оттяпает всю руку. Эта женщина не привыкла видеть даже ничтожнейшей преграды между желанием и исполнением. Ей приглянулся Аривиеста? Она его заполучит. Юлия умеет добиваться своего. Раньше она жаждала богатства - и вот богата. Затем -положения. И оно у неё есть. Теперь она покупает мужчин... Что это? Утончённая месть за былые унижения? Мужская любовь ничуть не дороже женской - может это хочет доказать Юлия? Вот недавно, приняв в своём алькове сенатора Манипула, уже давно сгоравшего от страсти к Юлии, она удовлетворила эту его страсть, а потом послала вдогонку ему, уходящему, раба, который и вручил недоумевающему сенатору три сестерция - обычную таксу римских шлюх.
    Марк вдруг вспомнил, что в фундаменте дворца Юлии есть и его камни. И перед взором Марка вдруг предстало жасминовой белизны лицо прекрасной гетеры, розовый румянец, пунцовые губы, два перламутровых частокола зубов, влажная глубина рта, точёного алебастра грудь с шоколадными сосцами, десять хищных ноготков на проворных пальчиках, десять маленьких копытц, завершающих пару великолепнейших ножек, и, наконец, бездна... Марк поймал себя на том, что облизывает запекшиеся вдруг губы.
    К короткому мечу, что по жребию достался Аривиесте, полагался большой четырёхугольный щит. Здесь судьба постаралась уровнять шансы бойцов: Аривиеста был высок ростом, и короткий меч в его руке гармонично противопоставлялся длинному в руке фракийца - для мощной, приземистой фигуры лучшего орудия и не придумаешь. Но зато щит Филиппу полагался маленький, круглый.
    Девять раз до этого дрался Аривиеста коротким мечом, и девять раз шанс умереть без мучений счастливо выпадал его противникам.
    И вот - бой!
    Фракиец, не раздумывая, сразу же бросился в атаку. Аривиеста многажды видел Филиппа на арене: напорист, отважен, силён, но, пожалуй, чуть-чуть проигрывает ему, Аривиесте в ловкости. И ещё: слишком уж горяч, а это в равном бою чаще всего оказывается помехой, нежели подспорьем... Марк не зря болтал про Юлию: старый лис всегда всё знает наверное. И Аривиеста стал было отфильтровывать своей фантазией самые изысканные сцены утончённых наслаждений, на которые, надо полагать, должна быть горазда Юлия... Но, нет! Сейчас - только о бое. Так: угадать мгновение, когда фра¬киец занесёт меч, взметнуть щит, под его прикрытием броситься на сближе¬ние, левую ногу вперёд, корпус вправо... И, вот оно, мгновение...
    Юлия в волнении вскочила с подушек и прижала побелевшие пальцы к губам: ах, как смело, как рискованно ведёт бой её Аривиеста (да, теперь она окончательно решила: её), как отважно бросается он на этого ужасного фракийца; ах, как стремительно взлетел его щит и угрожающе сверкнул меч... Да, она купит скифа. Купит и подарит ему свободу. И здесь, может быть первый раз в жизни, меркантильные соображения отступили перед амурными: раб любит по-рабски. Но совсем не такой любви хочет Юлия от красавца-геркулеса. Правда, ходят слухи, что неуёмный в преобразованиях Август готовит эдикт об ограничении числа вольноотпущенников. Но, как-никак, она - жена Альбия Тибулла. И планы один другого лучше навперебив зароились в её прекрасной головке. Наверное, следует соорудить во дворике, возле фонтана, небольшую палестру, где Аривиеста мог бы разминаться по утрам, а вечерами можно было бы устраивать показательные бои: ведь привыкший убивать не сразу излечивается от этой, в общем-то непостыдной страсти. А потом, после боя, пойти вместе с Аривиестой в баню (не забыть сказать управляющему, чтобы срочно сделал ремонт в кальдериуме её семейных терм), затем умаститься благовониями...
    Но что это?! Все как один вскочили со своих мест. Нога Аривиесты, которой он быстро ступил вперёд, вдруг неловко подогнулась, а тело, потерявшее опору, неуклюже повалилось набок, правая же рука, с неуместным теперь мечом, беспомощно ловила воздух... И в этот момент разящая молния фракийца достала живот Аривиесты и рассекла его до самого паха...
    Умирающий гладиатор последним усилием подтянул к себе лежащий рядом щит и перевалил на него бесконечно тяжелеющее тело: ведь не приличествует лучшему бойцу амфитеатра вываливать на песок свои внутренности.
    Среди рёва обезумевшей толпы вдруг зазвучал высокий, протяжный, как волчий вой, надсадный крик. И Аривиеста уже угасающим взором увидел, как покачавшись, рухнуло вниз белое пятно в ложе Альбия Тибулла. Увидел... и в это время "удар милосердия", нанесенный ему Филиппом прямо в останавливающееся сердце, высвободил душу советника вождя, командира отряда разведчиков из римского плена, и она, радостная, полетела в элизиум степных варваров, имеющего место быть где-то за Эвксинским Понтом на берегах тихого Танаиса...