Баллада о ёлочном базаре в Панчшанбе

Сентябрь.
В Израиле празднуют Рош-ха-Шана – еврейский новый год.
Кругом музыка, веселье. Играют скрипки.
А мне вспоминается другое время и другая страна.
Перед глазами – зимний Ленинабад.

Бывает удивительное ощущение ирреальности происходящего.
Словно день за днём, месяц за месяцем смотришь окутанный полупрозрачной дымкой, невозможный,
неожиданный, ни с чем несовместимый сон... Смотришь в оцепенении.
И вдруг слетает с глаз пелена, рассеивается туман, все предметы вырисовываются чётко, рельефно,
как зубцы гор на фоне ненастного неба.
Оглядываешься вокруг. Где я? Куда попал? И зачем я здесь, в этом незнакомом мире?
Когтистая лапа сжимает грудь, безжалостно мнёт всё внутри. И нет в душе праздника.

Я шёл по давно знакомой улице, что ведёт к базару Панчшанбе, там, где некогда раздували
свои маленькие горны кузнецы и где брызгами разлетались вокруг искры от точильных станков.
Зимняя улица была неправдоподобно, неоправданно тихой.
Я подумал: как странно! И вот тут то сжала мне грудь когтистая лапа.
Я остановился и услышал давний, ушедший в небытие многоголосый шум.
Да, это было именно здесь, много лет назад.

Мне удивительно повезло тогда, на ёлочном базаре в Панчшанбе – посчастливилось купить
настоящую лесную красавицу, привезённую из Сибири...
Я всё вспомнил...
В окна нетерпеливо стучался Новый год. Запорошило лёгким снежком акации вдоль дороги.
Весёлая оптимистка сорока стрекотала, призывая меня открыть занавес сказочного театра огней и карнавалов.

Да, да, всё было именно так.
На моём плече нежно дремала хрупкая зелёная нежность, и запах хвои слегка кружил голову...
Все – и те, кто шёл мне навстречу, и те, кто плыл параллельным курсом, улыбались легко и раскованно,
улыбались мне, словно близкому человеку, родному по крови, по совместному бытию.

Когда-то я писал неумелые стихи.
Мне казалось, что они трагичны.
Например, вот эти:

Под Новый год я женщинам не верю,
Они лукавы, как снежок, который,
Заснув в ладони, тает вероломно
И оставляет пустоту…
Ну, что же!
Я к этой ненадёжности привык.
Но почему-то с каждым Новым годом
Во мне растёт и крепнет беспокойство.
Мельчают чувства.
И душа мельчает.
И синие глаза любимой гаснут,
Невстреченные мной ещё ни разу
Под Новый год,
Под самый Новый год…

Если бы случилось написать что-нибудь подобное сегодня – я имею в виду не беспомощность исполнения,
а ощущение полноты жизни, ощущение и безграничной радости, и светлой печали одновременно,
я понял бы, что счастлив... Но «скованы уста, и всё молчит в груди».

Я сбросил с себя оцепенение далеко от ёлочного базара в Панчшанбе, далеко и во временном,
и в пространственном смысле.
Передо мной, словно долгожданная сказка, плыл в воздухе израильский город Ришон-ле-Цион.
Он был красив смуглой, непривычной, какой-то испанско-мавританской красотой.
Его дома вплывали в улицы, будто белоснежные многопалубные лайнеры среди зелени пальм и кипарисов.
Изумлённый, опьянённый, взволнованный, я бродил по аллеям скверов, сидел на скамейках у фонтанов,
подставляя лицо влажному ветру Средиземного моря. Мне было хорошо...

И вдруг, как это внезапно бывает на Востоке, сгустились сумерки, и улицы залил поток электричества.
Вечер сделал этот город ещё более таинственным и праздничным.
Переливались яркими радугами огни реклам, звучала музыка. Рекой текли навстречу толпы нарядных горожан.

Был канун Рош-ха-Шана.
Повсюду – у магазинов, у входов в многочисленные бары и кафе, просто на перекрёстках, стояли продавцы цветов.
Яркие букеты составили непередаваемую мозаику узоров, всё вокруг улыбалось.
И я пытался улыбаться.
Но музыка, рвущаяся из глубин души навстречу потоку радости, вдруг смолкла, и в наступившей тишине
я зримо увидел припорошенные снегом акации вдоль дороги и себя самого с зелёной красавицей на плече.

Куда торопился я тогда, в декабре советского времени?
Сколько было их, щемящих сердце до боли, до нежности предновогодий?
Даже горькие, они мне памятны.
 
Год, наверно, 1943-ий.
Мне уже шесть лет, и я готовлюсь в школу. А пока – старшая детсадовская группа.
Завтра утренник – «В лесу родилась ёлочка…», «Мы белые снежиночки…».
А ещё – зайцы медведи, Дед Мороз со Снегурочкой.
В подарках – урюк, миндаль, ореховая и кунжутная халва. Это будет завтра.
А сегодня – предпраздничный вечер.
 - Мама, дай поесть.
 - Нету, сынок! Даже корочки не завалялось
 - Что же делать?
 - Спи. Завтра – Новый год.

Я засыпаю – в холоде, в темноте. Но бродит лёгкая улыбка на губах.
 И я вижу украшенную бумажными гирляндами ёлку, и своего приятеля Арнолика с заячьими ушами,
прикреплёнными почти на самой макушке.
В той, советской жизни, мы с Арноликом виделись не так уж и часто. Но и не очень редко.
Мы встречались в школьных коридорах, на улицах столичного города, где учились в вузах,
он – в одном, я – в другом. Были и мимолётные разговоры:

 - Ну, как?
 - Да ничего!
 - Женат?
 - Да. А ты?
 - Сколько детей?
 - А у тебя?
 - Квартиру получил?
 - Да. А ты?
 - Работа вроде бы нормальная
 - У меня тоже. Держись!
 - Не пропадём!

Несколько лет назад мы попрощались, наверно, навсегда.
Арнолик живёт в Германии. Не знаю, по улицам какого города ходит он в предновогодние вечера
и что дарит его внукам не наш привычный, бодро-весёлый Дед Мороз, а их степенный и аккуратный Санта-Клаус.
Не знаю и не узнаю никогда.
Арнолик был из ссыльных, и наши судьбы должны были, как дороги, разбежаться в разные стороны.
Но помню Новый год и мальчика с заячьими ушами на макушке. Буду помнить, покуда жив.

А вот ещё один Новый год – 1946-ой...
Меня зовёт в гости соседский Витька:
 - Приходи, за стол вместе сядем!
К чаю шоколадные конфеты. И ещё что-то, непривычное.
 - Это голландский сыр. Попробуй, – ласково произносит Витина мама.
Я нерешительно беру в рот жёлтый ноздрястый ломтик.
И вдруг ощущаю вкус чего-то необыкновенного
 - Не стесняйся, ешь, – говорит хозяйка.
Я тащу с тарелки кусок за куском.
Мне стыдно, глаза упорно смотрят вниз, но рука-предательница так и тянется к сыру.

А дома бабушка Поля – она из богатой семьи – рассказывает про своё детство.
 - Хлеб пекли белый-белый. Не поверишь, пушистый, в руке сжимался, как гармошка,
а чуть ослабишь пальцы – распрямлялся. И всё такой же пышный.
Я слушаю и не верю. Впрочем, почему бы и не поверить?
Ведь есть же на земле такое чудо, как голландский сыр. Для меня он до сих пор пахнет предновогодьем.
Как впоследствии, для других – мандарины и мармелад «Лимонные корочки».

Прошли годы. Мир раздвинул границы.
Новогодние ёлки с каждым разом всё красивее и наряднее.
Они украшены разноцветными шарами, гирляндами и блестящим дождём.
А мне этот весёлый праздник дарит грусть.
Где я встречу его в очередной раз? Я, бывший гражданин бывшей великой страны?

Мысленно я всё ещё продолжаю идти по Ленинабаду.
На тихой, безлюдной улице, среди глядящих незряче витрин, я вспоминаю ёлочный базар в Панчшанбе.
И счастливые улыбки. И праздник.

Повторится ли это?
А, может быть, человеку и ни к чему повторение?
Его главное богатство – память.

                Р.Маргулис