Сколько стоит солнце

              РАССКАЗ
         
 
        Широкие, душисто дышащие степи кругом голубели  – от горизонта до горизонта. Умиротворённо, тихо было в степной колыбели, только птахи позванивали крошечными  колокольцами. День клонился к вечеру, медленные тени большими пауками под кустами ползали,  но до заката ещё было далеко – огромный летний день в степях сгорает нехотя. 
         Человек шёл босиком по старой просёлочной дороге и улыбался чему-то.   Возвращался он издалека – соскучился по родным просторам. Да что там соскучился! Если честно сказать – истосковался так, что спасу нет! Вот почему, шагая босиком по пыльному просёлку, он то и дело  останавливался – простой цветок рассматривал, будто диковину; любовался божьей коровкой, ползущей по стеблю; нюхал терпкую полынь, растирая кисточки в ладонях.    
         Далёкое солнце рыжевато-золотую  голову уже к земле нагнуло, и человек подумал, что,  наверно,  придётся ему ночевать в какой-нибудь старой копне, хранящей прелый дух былого лета. Кому-то, может быть, такой ночлег не по носу – комфорту мало. А этому лихому «босяку» –  одно удовольствие. Заночевать в стогу – всё равно, что воскресить золотое детство, когда ты с мальчишками пас коней в ночном, палил костёр возле реки, засеянной звёздами.
         И вдруг за спиною послышался приглушённый стукоток мотора – грузовик на приличной скорости летел по просёлку, вздымая за собою облака сухой пыли, превращавшейся в жёлтую цветочную пыльцу – на фоне закатного солнца.
         Отойдя на обочину, «босяк» торопливо обулся в новые, модные туфли. Руку вскинул над головой.
        Грузовик, летящий во весь дух, кажется, не думал останавливаться. Но, поравнявшись с тем, кто голосует, машина всё-таки затормозила, оставляя за собой пахоту заскрипевших колёс.
        Из кабины высунулся конопатый, совсем ещё молоденький шофёр. 
        -Далёко? – прокричал.
        -До Подборного, - ответил путник. - Подвезёшь?
       -Ну, а зачем же я остановился? - снова прокричал шофёр. – Живей! Назвался груздем, так полезай…
        -В кузов, что ли?
       -Нет, там грязно. Дуй в кабину.
       -Вот спасибо, земеля! Здорово! – уже в кабине сказал мужчина, протягивая руку для знакомства: - Сигора. 
       Водитель со скрежетом скорость врубил.
       -Сигора? – переспросил. - Это что за имечко?
        -Обыкновенное африканское имя. - В глазах у пассажира вспыхнули весёлые искры. - Дело в том, что я родился в Африке…
        -Ну? – Конопатый цокнул языком и тоже повеселел. -   Так вы, значит, из Африки? Пешкодралом-то чешете.
         -Оттуда, ага. На слонах сначала добирался, а потом уже пёхом пришлось.
         Конопатый шофёр засмеялся и, переключившись на другую скорость, прибавил газу – до отказу. Машину лихорадочно затрясло на кочках, но потом пошла хорошая дорога, прилизанная грейдером. Кусты облепихи засеребрились по сторонам,  белоногие берёзы «побежали», мелькая зелёными подолами – снегозащитная полоса.
        -Спешу! – закуривая, пояснил конопатый.
        -А тебя-то как зовут? – спросил мужчина. – Что-то я не расслышал.
        -Василёк.
        -Цветок во ржи? Вполне интеллигентно. - Пассажир посмотрел на поле ржи, мимо которого мчались. - А куда мы спешим, Василёк? На какой-то  пожар?
        -День рожденья у жены.    
        -Ну, тогда, конечно! – Сигора покачал головой. - А сам откуда будешь?
        -Из Подборного.
        -Родился там?
        -Угу.
        Пассажир обратил внимание на ремень, которым был подпоясан шофёр.
        -Отслужил?
        -Как бог свят! – заверил конопатый, выдувая дым за окно. – Аж на Камчатке парился два года.  А вы откуда?.. Не, я понимаю, что из Африки. А если поточней?
        -Семьдесят шестая параллель.
        -А это что такое?
        -Крайний Север. 
        -Круто! - Василёк покосился на пассажира, одетого с иголочки. - «Красиво жить не запретишь» – это про вас?
        Попутчик усмехнулся.
       -Про меня, земеля, про меня!
       Странное дело: дальше они отчего-то поехали молча. То есть, попутчик раза два попытался что-то спросить у шофёра, но Василёк эти вопросы проигнорировал, делая вид, что не слышит. Набычившись, он глядел на дорогу, по которой летел, не замечая ни кочек, ни ям.
        Потом впереди показалась поскотина, крыши села. Редкие сосны, отбившиеся от бора, стояли в полях. Деревья были здоровенные,  кряжистые – как на картине Шишкина «Сосны во ржи».
         -Подъезжаем, - сообщил Василёк. - Где вам лучше выйти?
          -А вот здесь, пожалуй, тормозни.
         -Так далеко? Зачем?
         -Хочу немного пёхом прогуляться. Сколько я должен, земеля?
         Василёк нахмурился.
        -Да бросьте вы!
        -Ну, сколько бросить-то? – Северянин весёлыми глазами показал на фуражку водителя, валявшуюся на сидении.
         Вздыхая, конопатый отвернулся.
         -Подвезешь, блин, а потом ещё и слушай, как они изгаляются.
          -Ну, извини. - Сигора дверцу распахнул. - Я не хотел  обидеть.
          Водитель проворчал:
          -Тот ещё не родился, который обидит.
          Северянин засмеялся.
          -Это хорошо! Ну, будь здоров!
          -Пока.
          -О, подожди! – Спохватившись, Сигора бутылку коньяка достал из тёмной дорожной сумки. -  На, поздравь именинницу! 
           Глаза у Василька стали обалденно  круглыми.
           -Ого! Дорогущий какой! Нет, не надо…
           -Бери, бери, я от души.
           -Вот ни фига себе!  - Растерянно принимая бутылку, конопатый цокнул языком и пошутил: – Если бы я знал, так   вёз помягче бы. Как барина.
           -Отлично довёз. Благодарствую.
           Глазами проводив машину, Сигора постоял на вечереющей  дороге, снова разулся и побрёл полями, перелесками – в сторону села. Изредка останавливаясь, он широко улыбался. Кругом было не просто хорошо – крайне хорошо, великолепно, как только бывает после Крайнего Севера, где человеку пришлось через край хлебнуть самого горького и самого холодного.
         Весна была – на переломе к лету. Просторный вечер силу набирал. Ветер вдали, как ножом, располосовал тугие тучи на горизонте, и зеленоватая заря вдруг разломилась огромным арбузом – багряная мякоть сырых облаков ломтями свесилась на поля, на вершины далёкого бора. Малиновый  сок побежал по траве, по кустам пробрызнул, извилисто заструился по стрежню реки.    Дорога в село – как большая могучая вена – стала наливаться кровавою зарей. Остановившись, мужчина снова улыбнулся и прошептал:
 
              О красном вечере задумалась дорога,
              Кусты рябин туманней глубины,
              Изба-старуха челюстью порога
              Жуёт пахучий мякиш тишины…

         А тишина была и в самом деле – будто мякиш, дышавший  хлебным духом и росой, цветами, полынями и тонким, нежным древесным дымком; видно, жгли костерок на луговине возле реки. Тишина была такая необычная, что всё в округе – точно голову в плечи втянуло. Ласточки-береговушки вдруг егозить перестали – вылавливать мошку по-над рекой. Перепёлка в поле замолчала. Серая лошадь, пасущаяся на взгорке, неожиданно стала гнедой – от закатного света. Лошадь вскинула голову с длинною чёлкой, прикрывавшей звёздочку во лбу. Большими, добрыми очами лошадь задумчиво глядела на зарю, забывая жевать – метёлка травы трепетала в зубах. Орёл-могильник замер в вышине, переставая круги нарезать. Проворный суслик «столбиком» застыл возле норки – глядел на яркий необычный свет;  крохотные глазки сияли янтарем.
        И северянин с улыбкой подумал: «Какого чёрта мы тут с братом  выливали этих бедных сусликов, бегали с вёдрами по раскалённой степи? Зачем потом Жорка разделывал их, шкурки сушил за сараем, чтобы сдавать за копейки?!»
         Теперь ему сделалось жалко тех несчастных сусликов – теперь он  и знать не хотел, что суслики воруют вороха  колосьев. Тех самых колосьев, из-за которых дед Никодим однажды загремел в тюрягу: десять годков – за десять колосков. Всё это в памяти мужчины просверкнуло – как зарница – и пропало, оставляя светлый, и в то же время грустный след на сердце.
 
                *      *       *

        В избе Кукушкиных в тот же вечер праздник разгорелся – гостя ждали, получивши телеграмму. Посередине горницы сдвинули столы, накрыли и созвали всех, кого  любил и помнил этот бравый Сигора. (А вообще-то он  Серёга, Сергей Кузьмич, но так уж почему-то с детства повелось – прозвали  Сигорой).
      Отличное застолье получилось, душевное.
      Сигора был в тот вечер – как пуп земли. Всё внимание на нём сосредоточилось.
      -Ну, и что там, на Севере? Кем ты? – расспрашивали гостя.
       -А кем только не был!- Сигора небрежно отмахивался, польщённый вниманием. - Сначала в газете работал, бодягу всякую строчил. Вполне интеллигентно. А потом даже поработал  шофером-дальнобойщиком. Из Норильска в Дудинку гонял.
          -Вот это занесло тебя!
          Серебряноголовый дед Никодим, хлебнувший Север с другого края – колымского – покачав головою, прошамкал беззубым ртом:
        -И ведь что характерно! Добровольно поехал, шельмец!
        За столом засмеялись.
        -Добровольно, - вздыхая, подтвердил Сигора. - Только знаешь, дед, у меня было такое ощущение – как будто под конвоем.
         -А чо же это так?
         Разгорячённый выпивкой, Кукушкин разговорился.
         -Летим в Норильск и вдруг – бабах – приземляемся в какой-то Игарке.
          -Ха! – удивился кто-то рядом, встряхнув кудрями. – Это как же так? 
          -Элементарно, - объяснял Сигора. - Земля-то круглая.  Норильск не принимает. Там пурга такая разгулялась: не только человека с ног собьёт – коня! Ну, просидели двое суток в той Игарке. Русский чай из рюмочек пили. Потом  я смотрю – самолёты из Игарки стали вылетать на материк. И тут ретивоё моё содрогнулось. Эх, думаю, пошли вы со своей газетой куда подальше!..
          -Ну, в газете-то, наверно, было куда как лучше, теплей, чем за баранкой? А?
         -Теплей, - без особого энтузиазма согласился Кукушкин. - Газета, как сказал один русский писатель, – это всего лишь накипь на жизни.
          -Писатель? – зашумел охмелевший племянник. - Нам тут, дядя Сигора, некогда книжки читать. Правда, мы с женой время от времени читаем одну на двоих. Только она очень тонкая.
         -А что за книжка? – спросил Сигора.
         -Сберегательная.
         И опять за столом засмеялись, правда, на этот раз не очень весело.
         Кузьма Фомич, отец, мужик основательный, крепкий, подхватил эту тему, хмуро глядя в окно:
         -При Советской власти неплохо написано было в тех книжках. А демократы пришли – зачеркнули. А проще говоря – ограбили. - Отец зубами скрипнул и чуть не матюгнулся. - Ну, пошли, покурим, что ли?
        И там, на улице, где было уже звёздно, Сигора с мужиками перетирал всё те же злободневные вопросы, которые звучали за столом.
           -Ну, и как там, на Севере? - заинтересовался племяш.- Бабки-то есть?
           -Смотря у кого. – Кукушкин задумчиво смолил сигарету. - Есть такие хмыри, которые получают по триста, по четыреста и даже по пятьсот тысчонок в месяц.
         -Вот ни ху-ху себе!- Отец окурок бросил наземь – только искры полетели по сторонам. – Вот козлы какие! Где же совесть?
         -Замёрзла, - с горечью ответил Сигора.
         -Ну, там-то Север – ладно, - подхватил Алёша, младший брат. – Только ведь она замерзла по всей стране – от Севера до Юга.
         -Это точно.
         -Они за месяц получают полмиллиона, - продолжал Алексей, - а я за всю жизнь такую денежку не огребу.
          -Огребёшь. Какие твои годы?
         -Не в этом дело.
         -А в чём?
         Алексей пожал плечами.
         -Это уж надо родиться таким – чтобы рвать и метать.
          Сигора хмыкнул, исподлобья глада на младшего брата.
         -Жалеешь, нет?
         -О чем?
         -Ну, что не родился таким, чтобы рвать и метать?
         -Да ну! Пошли они… - Брательник тряхнул головой, сбивая чёлку с глаз. - Мне и так хорошо. Спокойно сплю, и Петьке своему  спокойно в глаза смотрю. Деньги – не самое главное.
         Северянин вздохнул отчего-то.
         -Я тоже в твои годы так считал, - негромко сказал он и добавил уже во весь голос: - Пошли за стол, а то нас потеряли!
         Засиделись они тогда за полночь.
         А рано утром Сигора снова был в центре внимания домашнего застолья, где теперь сидели только свои – родные. Гордый, чистый, в новенькой рубахе – сполоснулся в баньке, переоделся – он был в то утро как именинник или как жених. Отец после вчерашнего припух и младшего брательника немного «повело на сторону», а Сигора с утречка смотрелся бравым молодцом – крепкий был чёртяка, да и лишнего себе глотать не позволял. От выпивки у него только глаза отчаянно сверкали, да румянец распалялся на щеках – помидорами.
        -Север? – говорил он уже несколько вальяжно. – Везде можно жить. Ну, а чо там? Ну, метёт. Ну, солнца нет полгода. 
        -Батюшки! Да неужто полгода?! – Мать всплёскивала  натруженными, крупными руками.
        Сигора делал равнодушный вид.
       -Зимою солнца нет. Зато  потом уж, летом, как пойдёт кочегарить – целыми сутками висит на небе.
        -Ой, да как же это так? – изумлялась мать. - А как же люди спят?
        -Спят, куда денутся. На заводе так хребтину наломаешь  – придешь и дрыхнешь без задних ног.
         Мать всё хотела спросить, да стеснялась, подслеповато глядя на него. (Глаза болели).
          -Ну, и скоко же, сынок, ты получаешь? – спросила она всё-таки.
         -Не жалуюсь! - Он приобнял старушку, поцеловал седые тёплые волосы возле виска. – Я вот хочу отцу купить машину, подарить на день рожденья. А он – скромняга – упирается руками и ногами. Мне бы, говорит, только новые колёса  для старенького моего «Жопарожца».
          Кузьма Фомич метнул сердитый взгляд.
         -Но-но! Прошу не оскорблять! – Он пальцем пригрозил. - Старый конь борозды не испортит. Мой «Запорожец»  ещё может потягаться хоть с  «Мерседесом», хоть с чёртом! Я там все  железные косточки перебрал, промыл.  А новую возьмешь – кота в мешке. Будешь опосля материться, валяясь под ей. – Отец пожевал почти беззубым ртом. - Нет, спасибо, не надо, сынок. Вон лучше Алёхе подари, если деньги некуда девать. Он молодой, надо марку держать. А я уж как-нибудь, по-стариковски.            
         Младший брат  усмехнулся.
         -Подари! Легко сказать! Если хорошую брать, так она ж потянет – черте сколько!
         -А зачем плохую-то? – спросил Сигора. – Только  хорошую. 
         -Не! Я потом буду думать, как с тобой рассчитаться.
         -Ну, что мы, Алёха, чужие? Какой расчет?
          Захмелевший Кузьма Фомич махнул рукой.
         -Бери, Алёшка, пока дают! А как догонят, так дадут ещё!
        За столом развеселились. Выпили.
        Солнце, поднявшись над степью, светило в окна, обещая чистый, погожий день.
         Мать принесла свою стряпню – чуть не поставила мимо стола. Села рядом с Сигорой. Седоватые волосы пригладила на его голове. Поцеловала в макушку.
          -Блины чуть на тебя не опрокинула. Скоро совсем, сынок, ослепну.
          -А что такое?
          -Катаракта. Или пёс её знает. Смотрю вот на тебя – как через марлю. Как через ситечко.
          -Операцию надо, - подсказал Кузьма Фомич. – Тока  дорого.
          Северянин встал, по комнате прошёлся. Посмотрел на телефон.
          -Я позвоню Тимуру в Барнаул, это мой друг. Хирург. Он всё устроит в лучшем виде. Не переживай, мам. Будешь видеть – лучше, чем в бинокль.
          -Так дорого, сыночек.
          -Ничего не дорого! Всё нам по карману! По плечу!
          Мать вздохнула.
          -Всех не обогреешь…
          Он посмотрел на банку с молоком. 
          -А где наша сестра? На ферме, что ли?
          -Какая ферма? Она уже год, как  на пенсии.
          -А почему не пришла?  Ни вчера, ни сегодня.
          Мать отмахнулась. Посмотрела на семейный портрет – фотография в рамке висела на стене между окнами.
          -А мы уже, сынок, туда не лезем. Пусть живут, как хочут. Её зовешь, зовешь, охрипнуть можно. Там у неё теперь какой-то новый хахаль. Сами пускай разбираются.
          Сигора вздохнул.
           -Похоронили? Славку-то?
           -Похоронили. Царство ему небесное. Допился. Ты жуй, сынок! Жуй! – Мать вытерла губы краем полинявшего, застиранного  передника. - Там твоя сестрица баню строить собиралась.
         -Хорошее дело!
         -Дак хорошее, конечно. Только тысяч десять, как бы не больше.
         -Построим! – заверил северянин. – Как же тут без бани? 
         Кузьма Фомич принес гармошку. Шаркнул рукавом –  протёр.
         -Ты, сынок, не шибко-то деньгами-то сори. – Он протянул инструмент. - Не разучился? Играть-то.
         -Руки задубели, -  признался  парень. - Но мастерство, как говорится, не пропьешь.
          Плохо гнущимися пальцами Сигора побегал, попрыгал по перламутровым пуговкам, перевирая лады. Потом рванул малиновые старые меха и,  встряхнувши тёмно-русым чубом, так запел, что вены разбухли на шее.

             Вьюга чёрная вьётся,
             Аж на сердце черно…
             Я куплю тебе  солнце!
             Сколько стоит оно?

            Потом, уже после обеда, вышли во двор, пели народные русские песни; плясали под берёзами, одетыми липкой весенней листвой. Мать сидела на тёплом крылечке, плакала счастливыми слезами. Редко в последние годы вот так  собирались – за одним столом, за общей песней, пляской. Жизнь раскидала детей по углам – кто на Севере жил, кто на Юге.
         Так прошла неделя – золотые звонкие деньки, которые многим запомнились: на дармовщинку  люди тогда поели всласть, попили, повыкаблучивались в местном кабаке – Сигора откупил на двое суток. Куражились так, что собаку одну опоили водкой – бедняга чуть концы не отдала в лопухах под забором.  Люди приезжали даже из соседних деревень – кумовья какие-то, сватья, свояки, чужаки и родня на седьмом киселе. И никого Сигора не обидел, всех приветил, угостил, и на дорожку дал – выпить,  закусить.
          Сигора не просто так шумел, куражился на всю округу.
          Со школьной скамьи он страстно хотел доказать – и себе, и  людям вообще – доказать, что он не зря пришел на эту Землю, небеса коптить не собирается, как некоторые. У него были задатки. И неплохие. После школы поступил в медицинский институт, но через год наплевал на учёбу – остыл. Пошёл в газету – сельским корреспондентом. Не бесталанно статьи кропал. У него – лет в пятнадцать – был такой ошеломительный успех, связанный  с газетой, что до сих пор не верится: было это или приснилось? Кукушкин написал тогда заметку в «Пионерскую правду». Заметка была так себе – размером чуть больше спичечного коробка, но что было после неё! Вдруг письма повалили – со всех сторон Советского Союза. Девчонки, в основном, писали – сверстницы, ну и мальчишки тоже. Писем было столько, что сумки почтальонов рвались по швам. Сигора поначалу добросовестно читал и отвечал «поклонницам», а потом за голову схватился – надо было сутками сутулиться, чтобы всем отписать. Да к тому же он маленько возгордился. И вот, когда мать зароптала – что, мол, с этими письмами делать, их уже накопилось так много, хоть вилами скирдуй на дворе – вот тогда Сигора не придумал ничего другого, как только печку письмами  топить. (Позднее он со стыдом вспоминал ту горячую топку). Осознавая свой талант борзописца, Кукушкин одно время с газетами, с журналами дружил. Думал с  журналистикой судьбу связать, но вскоре тоже бросил, говоря: «Скучно в навозе пером ковырять». Потом была армия. Валентина Старцева, первая любовь, замуж выскочила.  Сигора после армии уехал в город, а потом – кувырком покатился по жизни как по широкой степи кувыркается ветром гонимый клубок  сухого, несчастного перекати-поля.
          Нет, он не считал себя несчастным. Это мать всё время горевала: ни кола, мол, у сыночка, ни двора. А сам-то он спокойно смотрел на свои странствия – нравилась ему такая доля. Да только всё это засохло в одночасье. В ту пору, когда  нерушимый Советский Союз   неожиданно рухнул – и у него, у Сигоры, словно  что-то рухнуло внутри.  Жил – будто  в воду опущенный. В водку, точнее сказать. Именно в ту пору стал он в бутылку заглядывать. Затем нашелся кто-то, кто поманил его на Крайний Север, соблазняя шальными рублями. Сигора не был на деньги падкий, но время-то пришло такое, чёрт возьми, что человек без рубля – просто тля.
       И вот теперь, когда он был с деньгами – жизнь улыбалась ему, а он беспечно улыбался навстречу жизни. Он понимал, что теперь на него смотрели с уважением, почти с любовью. Только радости не было в сердце – грусть была и печаль.
       «Ну и что я кому доказал? – временами думал Кукушкин, напряжённо глядя по сторонам. - Надолго ли вся эта весёлая кадриль?!»
       Что-то его угнетало в те дни, только он виду никому не показывал. Одна лишь мать почуяла своим глубинным, редкостным чутьём. Встревожилась.
        -Какой-то ты, сыночек, не такой, - вздохнула однажды. - Как будто горюешь о чём…
        -Горюю! – подтвердил он. - Хотел до кучи всех собрать, да не получилось. Жорка не приехал.
        -Работа, сынок, чо ж ты хочешь? Завод впотьмах не бросишь.
        -Ну, можно подумать он там один – электрик. Я деньги ему выслал. Он приехать обещал. Вполне интеллигентно.
        -Так, может, приедет ещё. - Мать вздыхала. - У тебя до которого отпуск?
        Северянин грустно улыбался.
        -Я в бессрочном отпуске.
        -Уволился, что ли?
        -Да нет. Скоро поеду.
        -Ну, давай хоть вечером позвоним в Ростов. Поговорите.
        -По телефону – что? Так только, душу травить.
        -Ну, может, приедет ещё, - вновь обнадёжила мать. - А пока хоть так, по телефону.
 
                *       *       *

         Бывает время – всё плохое отступает. Жизнь представляется вдруг – гладкой, сладкой. Это уж, видно, Божье провидение так распоряжается душой. Когда бы ни было в судьбе у нас таких святых минут – как вообще можно было бы жить, да ещё на такой «развеселой» земле, как вот эта, русская?!
         Тогда, во время «бессрочного отпуска», приходили к нему такие святые минуты. Всё представлялось обновлённым каким-то, прекрасным в глазах человека, прошедшего ледяными дорогами Севера. Всё тут было сердцу мило, до боли дорого. И старые сосны в полях золотыми казались – от света зари. И старые и новые крыши села –  соломенные, тесовые, шиферные – казались крытыми рукой талантливого краснодеревщика. И прошлогодние копны в лугах – блестящие сусальными пластинами зари – представлялись куполами храмов, куда можно было войти, поклониться иконам, запалить свечу и помолиться Богу – за то, что жив остался, не сгинул в холодах, снегах проклятой тундры.
         Вечерами Сигора уходил куда-то в степь. Долго смотрел, как заря пластается по-над землёй, нежной розовой пылью истаивая над облаками, над вершинами дальнего бора. Это были редкие по красоте закаты, сказочные, одни из тех закатов, когда лучи  в самое сердце бросают несказанный Господний жар, сыпом сыплют в душу золотые искры, которые потом будут согревать до самой смерти.
         Сигора садился на землю – на бугорок, обшитый муравой,  цветами и степной полынью. Иногда свою победную головушку сдавливал руками и шептал:
         -Как хорошо-то! Господи, прости!
         Через два-три дня Алёша, младший брат,  всё-таки созрел – принял царский подарок. Они съездили в город, купили  белоснежную «Волгу».  На той машине Алексей катал северянина как фон-барона какого. Сгоняли до Серебряного озера, по лесам окрестным покуролесили.    
        Кукушкин заметил: ездили  они какими-то окольными, новыми  путями, по грунтовке, усыпанной рыжеватым бутом, раздавленным многотонною тушей катка.
        -А чего ты по старой дороге не едешь?  - спросил Сигора. - Там ближе.
         Младший брат усмехнулся.
        -Нету старой дороги.
        -А где же она?
        -За забором.
        -За каким забором?
        Алексей молча на просёлок вывернул и вскоре подвёз его к длинному сетчатому забору,  прострочившему по полям вдоль реки и ушедшему  куда-то в сосны.
         -Частные владения. Прошу любить и жаловать.
         Нахмурившись, Сигора закурил.
         -Чьи владения?
         Алексей назвал фамилию богатого чиновника.
        -Сорок гектаров отхватил. Дом построил. Конюшню.
        -А конюшню-то зачем?
        -Рысаков разводить, или чёрт его знает…
        -Скорее всего, кобыл племенных, которые ходят на каблуках, - популярно объяснил Кукушкин, тиская желваки. -Вот какие сволочи! Хватают ртом и ж… И не подавятся! – Он выплюнул окурок. - Это новое русское барство заявляет о себе с такой бессовестностью – хоть за ружьё берись!
        -Да тут уже было…
        -Чо именно?
        -Перестрелка.
        -Неужели? – Сигора странно как-то повеселел. - Кто с кем стрелялся?
        -Да этого нового русского барина чуть не прибили. Промазали.
        -Охотники хреновы! - Сигора снова закурил, глядя на знакомую машину, пропылившую по дороге. - О! Василёк поехал…
        -Ты его знаешь?
        -Ну. Он подвёз меня.
        -Так вот стрелял-то как раз один из его родственников. Какой-то свояк. Вот из-за этого дела, из-за земли. Там где-то забор прошел по сенокосам. Ну, вот и нашла коса на камень. Сначала свояк судился, думал по закону отвоевать. Да только где там! У нас ведь как? У кого деньги в кармане, у того и правда в кулаке.
         Кукушкин хлопнул дверцей новой «Волги».
         -Поехали отсюда. Ставь машину, брат, в гараж. Давай   залудим по стакану, а то мне тошнёхонько от этих тварей, которых развелось уже, как собак нерезаных!
         Подруливая к дому, Алексей напомнил:
         -Мы же сегодня хотели мамку везти в Барнаул.
          -А-а! С глазами-то? Забыл. Ну, поезжайте, - сказал Кукушкин. – Я с Тимуром созвонился. Ждёт. А мне тут пока надо насчёт баньки подсуетиться.

                *       *       *

           Сигора «сел» на телефон и вскоре отыскал мастеровых мужиков, согласившихся построить баню  для старшей сестры –  Лариски.
          Мастеровые поначалу заартачились – видно, цену себе набивали.
          -У нас теперь такие крупные заказы, - брюзжал бригадир,-  мелочиться – нет резона.
          -Мелочиться никогда не надо, - согласился  Кукушкин. – Сколько ты хочешь, бугор?
          -Я ж говорю, такие крупные заказы…
          -Ну, чо ты мнешься, как девка на выданье? Сколько стоит солнце? Я куплю! Пускай горит и день и ночь! Ты понял?
            «Бугор» посмотрел на него – как баран на новые ворота.
            Не давая опомниться, Кукушкин открыл дипломат и отслюнявил  мужикам  такой аванс – мастеровые мигом за топоры схватились. Работали как звери – даже при луне, высоко и чисто восходившей вечерами из-за кромки соснового бора. Полнолуние было такое – мелкие гвозди собирали на банном крыльце, когда невзначай опрокинули ящик. И тут же горел костерок на огороде – работяги похлёбку варганили, чтобы не расходиться по домам, не отвлекаться на еду.
         -Вот что значит – пятилетку в четыре года! – похвалил Кукушкин примерно через сутки, когда на огороде у Лариски – возле реки – закрасовалась новая баня.
          Бригадир помялся, напоминая:
          -Вы премиальные обещали. За срочность.
          -За мной не заржавеет! – заверил Сигора. – Сколько?
           -Так я не знаю…
           -По пузырю на брата хватит? Или много? – Кукушкин хохотнул. – Шучу. Я забыл про закуску. Короче, вот, держи. Поделите по-братски.
            Мастеровые мужики исчезли.
            Сигора обошел вокруг строения, погладил ошкуренные сосны, нежный мох, торчавший в пазах. Потом присел на брёвнышко,  оставшееся после строительства. Пахло сосновой корою, смолистыми щепками, слабенькой полынью доносило – из речного оврага. 
           И отчего-то вдруг стало полынно, печально у Сигоры на   душе. Как будто он шёл по степи, шёл да шёл – и вдруг в стенку уперся.
         «Всё! - подумал. - Надо уезжать!»
         Он вошёл в избу сестры, вальяжно сел за стол.
         -Ну, вот, Лариска, видишь, ты и охнуть не успела. Пятилетку за четыре года замастырили.
         Сестра, не ожидавшая такого размаха «пятилетки», недоверчиво головой покачала.
          -Что-то больно быстро.   
          -А чего тянуть кота за хвост?
          -Как бы не схалтурили.
          -Нет, я проследил. - Он по-хозяйски открыл холодильник. - Ну, что? Давай  за баньку?
           -Так у меня ж давление.
           -Пардон. – Сигора тяпнул рюмку, погладил возле сердца. – Ну, вот, программу минимум я выполнил. Теперь надо ехать на Север, деньгу заколачивать. А то я почти на мели.
         Сестра смутилась.
          -А зачем шиковал? 
          Он бесшабашно махнул рекой.
          -А так душа просила!
          -Ну, мало ли чего она попросит…
          Промолчав, Сигора осмотрелся  – уже не первый раз. И опять ему стало так тяжело, так мучительно в этой русской избе – хоть убегай, сломя голову.
           Лариска жила потрясающе бедно, так бедно, что сердце сжималось в горячий комок. Эта бедность, чтоб не сказать  нищета – сквозили из-под каждой заплатки, из каждого скромного убранства низенького дома. И во дворе, в крестьянском хозяйстве бедность была, запустение – давно уже отсутствовали руки мужика, по доброй воле накинувшего петлю на себя. Золотые руки, говорят, были у него, только горло досталось луженое – поддавал без конца. Работал – и поддавал год за годом.  Потом по пьянке рухнул со скирды. А скирда на тракторе была – сено вывозили из-за реки. Мужика  безбожно поломало  под санями,   покалечило.   Какое-то время на
костылях ковылял, материл весь белый свет, искал виновных в своей судьбине. Ну и пил, конечно, ещё сильней – пил всё, что подвернётся под руку. А потом не выдержал убогости своей – привык быть сильным, ловким, изворотливым. Он даже перед смертью так страшно извернулся, что не дай бог. Лёжа повесился. Шнур намотал на гвоздь возле окна, потом за шею прикрутил – и свалился с кровати. Нормальную петлю-то не мог прицепить к потолку – руки-ноги почти не слушались. С той  поры голубоглазая Лариска ещё сильнее стала бедовать. Да, мужик был в доме – горький пьяница, но всё-таки мужик, опора, хотя и шаткая. А что теперь? Прибился к ней какой-то чахоточный ханурик – не похуже сора, прибивающегося к берегу. Что есть он в доме, тот ханурик, что нет его  – без разницы. И точно так же дети – трое сыновей.
        -Выросли, а толку-то от них? Что есть – что нету, – жалобилась тихая старшая сестра. – Ванька где-то шабашит в соседнем районе. Тимка бросил жену с ребёнком, на глаза теперь не появляется. Ванька с Дашкой давно разошлись. Живёт он у другой какой-то кадры. Стал какой-то, бляха, вороватый.  В гости придёт и сразу в огород. Смотришь, сорвал тайком все огурцы, какие народились – на закуску.   
         Сигора слушал – слушал с тихим ужасом – и, покусывая губы,  щурился на бедную Лариску. «Боже мой! – угарно звенело в голове. - Куда же подевалась твоя русская краса?  Как скоро бабу укатала жизнь! И ведь таких людей в России – укатанных жизнью, как многотонным асфальтовым катком – их тысячи, их миллионы.  А сытые сволочи – их единицы, чтоб не сказать нули. Хреновы слуги народа! Землю хапают – моря и горы, поля и реки».
         Обрывая печальные думы, Сигора поднялся.
          -Баню надо проверить. Пойду, истоплю.
           Лариска подошла к нему. Окатила синими глазищами – большими, простодушными. Неуклюже обняла – по спине похлопала тяжелыми руками, надорванными на ферме, где она батрачила всю жизнь – доила коров, ворочала груды навоза, таскала к машине железные фляги с молоком, а потом на пенсию ушла, потёртые  копейки получать  от царства-государства.
          -Спасибо! – Лариска по мужичьи стиснула руку брата. – Без тебя я век бы не построила.
          -Да ладно, чо там. Я пойду. - Его смутил пронзительно  небесный взгляд сестры – как будто взгляд безгрешного ребёнка.               
          Пятница была, и в голове мелькнуло черте что: «Опять по пятницам пойдут свидания, и слёзы горькие моей родне!» Он даже замурлыкал этот блатной шансон, а потом спохватился – плюнул под ноги.
         Взяв топор, Сигора дровишек наколол – янтарно-смолистую груду.  Воды из колодца надёргал дыроватым ведёрком.  Неторопливо, задумчиво затопил  новую баньку. Посидел на берегу, покурил, дожидаясь, когда накалится каменка. Помылся, попарился духмяным  берёзовым веником. Обсыхая, полежал  в предбаннике на стареньком диване. Мечтательно чему-то улыбнулся. «Сходить, что ли, к Валюхе Старцевой? – подумал, вставая с дивана.  - Приглашала вчера. Надо сходить, она ведь нынче холостячка, развелась. Думала, наверно, что я – босяк немытый. А как узнала, что миллионер – подобрела, в гости зазывает. Ну, я не гордый, пойду. Возьму бутылочку хорошего винца, конфет. Надо бросать привычку эту – огурцом закусывать шампанское».
            Сигора целлофановый пакет распотрошил – там полотенце было, новая майка, новые брюки со стрелками, новая  рубаха с бриллиантовыми запонками.
          «А вот так! – Кукушкин усмехнулся. - Мало, что ли, мы кому должны? Первым делом сейчас в город позвоню – насчёт билета. Надо всё же брата навестить в Ростове. А там до моря – рукой подать. Погрею пузо. А то, смотри, весь белый, да худющий. Как берёза. Но сучок-то на месте. Схожу к Валюхе, надо, чтоб задом не вертела».
          Одевшись, он влажные волосы причесал на пробор. Полюбовался, глядя в старое, надтреснутое зеркало.
          -Нет! – уверенно повозгласил. – Валюха, блин, не устоит. Сразу в койку рухнет. Вполне интеллигентно.
           Белозубо посмеиваясь, Сигора покинул баню, почти не чуя под собой земли – так славненько напарился. 
           Уже вечерело – заря за рекой разгоралась, бросая кровавые блики на воду, на землю, на стекла домов. Стая горластых ворон пролетела – ночевать в сосняки. И что-то тревожное просквозило в той закатной картине с чёрными клочками воронья – или уж так показалось.
           Розовощёкий, родниковой свежестью овеянный Сигора дверь открыл в избу – и всем телом вздрогнул на пороге.
          За столом сидела заплаканная, горько поникшая Лариска, а напротив неё – два амбала в милицейской форме.
         Кукушкин мигом побледнел и машинально сделал шаг назад.  Но тут же замер. Вошел в избу.
         -Здорово, мужики! - сказал вызывающе громко.
         Ему не ответили. Только муха зажужжала в тишине за шторкой. Он небрежно бросил полотенце на кровать. Закурил.
          Милиционеры с потаённым любопытством разглядывали Сигору –  красивого, сильного  чёрта. Тихо тикали ходики – старые, допотопные, с гирьками, уже почти доставшими до пола.
          -Ну, кто бы мог подумать!– мрачно выдавил  старший по званию. – Весь такой чистый, пушистый…
          Он раздавил окурок в консервной банке. Заговорил решительно и скоро:
          -Значит, мы сделаем так, мужики. Я вам отдам свой паспорт – куда мне без него…
         -Нет, - жёстко перебил старший по званию. - Собирайся.
         -Да брось ты, командир! Будь человеком!
         -А я говорю – собирайся. И чем скорей, тем лучше.
          Помолчав, Сигора подошёл к холодильнику.  Вынул початую бутылку коньяка.
           -После баньки-то – святое дело. Да, командир? – Сигора натужно улыбнулся. – Ты, может, примешь на грудь?
          -Давай короче, миллионер! – приказал командир, поднимаясь, поправляя кобуру.   
          Кукушкин залпом выпил, на закуску посмотрел, но не притронулся. Губы вытер насухо – белым рукавом с брильянтовою запонкой.
         Возле двери задержался. Попросил, не глядя на сестру:
        -Ты мамке-то пока не говори. Я потом напишу.         
        Лариска, хлопая огромными синими глазищами, заплакала, поскольку уже знала от непрошенных гостей: арестовали Сигору за то, что он – «вполне интеллигентно» – заставил раскошелиться какого-то начальника на Крайнем Севере. 
         И опять он поехал туда, где полгода голодной волчицей воет пурга, и солнце в берлоге лежит месяцами. Только теперь уже поехал не добровольно и, скорей всего, надолго. Дело-то серьёзное.