Май-6

МАЙ
(Продолжение)

Когда уж были куплены билеты
Обратно в Минусинск (так мать решила),
Мы долго с ней сидели за вином
И нашу жизнь былую вспоминали.
Мать вспомнила, как в Троицу на остров
Мы плавали с отцом...
Ну, как же, как же!..

Искрился светом жаркий небосвод,
Ни облачка в тиши его прозрачной.
Свежо искрилась яркая листва
На островных кустах и на деревьях,
Причудливо поляну окружавших.
Трава искрилась, и песок искрился.
И стаями рассыпавшихся бликов
Искрилась задремавшая река.

Отец уплыл на самую серёдку,
Чтоб нас потешить, доставая камни
С холодного и сумрачного дна.
Мать нежилась в заливчике прибрежном,
Где тихая прогретая вода
Дарила ей своё тепло парное.
А я, напор геройства ощутив,
Неясный, тайный холодок свободы,
Шёл мелководьем ровным и песчаным,
И глубина тихонько прибывала,
И вот вода уж поднялась по пояс,
И мать велит на берег возвращаться.
Но, мне на страх,
с обратным каждым шагом
Вода не убывать, а прибывать
Наладилась, и я зашёлся в плаче:
– Ой, мамочка, тону! –
Мать, в три прыжка,
Меня настигла, на руки взяла:
– Ну, что же ты, родимый, всё в порядке,
Здесь только ямка, малая лагунка,
Давай-ка сам... –
Но я не согласился.
Я речки испугался. Лишь прибрежьем
Ходил, плескаясь, – до тех пор, пока
Отец из быстрины своей не выплыл
И не принёс нам беленьких камней,
Отточенных, сверкающих, глубинных...

А мне припомнился осенний день
В тот мой приезд печальный,
предпоследний,
Когда я мать собрался увозить.
Я шёл по кладбищу.
И от часовни
Свернул направо в узкую аллею
К трём тополям высоким,
от которых
В десятке метрах в землю положили
Мы гроб с отцом, засыпали и сверху
Поставили такую ж пирамидку,
Какую всем здесь ставят.
Целый час
Под яростным осенним нашим солнцем
Бродил я средь запущенных могил,
Таблички мне знакомой не встречая.
Плутал, пока расщелиной какой-то
Мой пыльный туфель
не был жёстко схвачен.
И я присел на камне.
В этом месте
И состоялся разговор последний
С отцом. Скорей не разговор, конечно, –
А монолог, мои сплошные просьбы
Простить меня за все мои грехи.
Поговорил, и как-то полегчало.
И я пошёл по узенькой аллее
К часовне с позолоченным крестом...

Мать слушала и головой качала:
– Тогда я не хотела говорить,
Что есть такая старая примета –
Кто ищет и могилы не находит,
Тот навсегда дорогу позабудет
К родным местам...
– Но мы-то, слава Богу,
С тобой поедем скоро...
– Да, поедем.
А вот приедешь ли, сынок, позднее?
И наша-то поездка, я ведь вижу,
Не по деньгам... Вон жизнь куда вильнула.
Куда ни кинь – безденежье одно...
– Давай-ка выпьем, мама, может, горе
Возьмёт да и растает. – Дай-то Бог.

В речах ее упоминанье Бога
Частенько слыша, я спросил, смеясь:
– Наверно, ты крестилась без меня-то? –
Но мать сказала строго, без улыбки
(Тогда-то и узнал я о крещеньи):
– Так я ж крещёная. И в Бога верю.
И Библию, что ты послал, читаю,
Вот только не могу ее понять.
Бог разума не дал... –
Так мы сидели
На кухне нашей скромной напоследок,
И самые хорошие надежды
Теплились в наших душах.
Знать бы нам...

Из старой-старой запылённой книги,
Которую достал я с дальней полки,
Чтоб позабытый факт перепроверить, –
Вдруг выпал вдвое сложенный листок
Из ученической тетрадки в клетку.
Узорный крупный почерк угловатый,
С приписками на узеньких полях.
Да это мама! – так она писала.
Всегда на школьных клеточных листочках.
Всегда на них. И где она их столько
Понабрала? Что – от меня, от Тани
Тетради эти в клеточку остались?
Но в клеточку-то, право, почему?
Я развернул и снова подивился –
То самое, последнее письмо,
Которое дня три тому назад
Везде искал я, всё перевернул,
А вот где обнаружил – в старой книге,
Где, в общем-то, совсем ему не место.
Да что там, право. Главное – нашлось.

«Сыночек, милый мой, – писала мама, –
Когда б ты знал, как сильно я болею.
Как надоело мне на этом свете
Страдать и горько плакать по ночам.
Да только толку что – никто не слышит,
Не даст лекарство, боль не успокоит.
Уж я молю, молю все ночи Бога,
Под утро лишь часок заснуть и даст.

Ещё у вас мне ноги не давали
Покоя никакого. Помнишь, Боря,
Как ты меня учил тренироваться, –
Держась за подоконник, приседать.
Я поначалу их тренировала,
Но по ночам они лишь больше ныли.

А здесь, когда уехал ты, я стала
Всё чаще за собою замечать:
Иду, иду, а ног-то уж не чую,
И тут же разом на пол упаду.
Ох, сколько же, родные мои ножки,
Вы поболели! Злейшему врагу
Мучений я таких не пожелаю...
Но как-то утром так мне хорошо,
Так радостно вдруг сделалось.
Как будто
Иду зелёным лугом и срываю
Ромашки крупные, иду – срываю.
Уже руки держать их не хватает,
А я их всё срываю – стебель к стеблю...
Проснулась, а подняться не могу.
Под утро мои ножки отказали,
Похлопаю по ним, щипну, ударю –
Нет, всё одно, совсем не чую ног.
Скончались, отстрадали, отболели...
Ох, Боря, и поплакала же я!

В подъезде нашем старые старухи,
На целых десять лет меня старее,
А сами в магазин за хлебом ходят,
Ну, молока бутылочку возьмут,
На большее-то пенсий не хватает.
Ну, это ладно. Сами ведь с усами,
Без всяких бодожков, почти бегом...
А мне-то, мой сынок, какая доля,
Какое напоследок наказанье...
Пришли врачи. Сказали, что гангрена.
Сказали – ноги надо отнимать...
Прости, прости, прости меня, Никола,
За тот давнишний глупый мой поступок...
И ты меня, сыночек мой, прости...

А Богу я за то уж благодарна,
Что в эти страшные мои минуты
Со мною рядом Таня оказалась,
Умоет и накормит, и напоит,
И всё другое – Господи прости...

И я пишу тебе, сынок, наверно,
Последнее, прощальное письмо.
И с днём рожденья раньше поздравляю,
Поскольку до него не доживу.
И свой-то мне, пожалуй, уж не справить.
Прощайте и простите мне, простите,
Простите мне за все мои грехи...»

(Продолжение следует)