1
Во времена для большинства из нас не слишком знакомые, а именно в девятый день
июля года 1803 одетый в белоснежные паруса корабль шёл хорошим ходом к цели своей.
Давно уже миновалась пора обеденная и дневное светило неминуемо к закату текло, а сей
путешественник, не придаваясь прихоти стихии, уверенно рассекал волны и непрестанно
вздымал буруны шипящей белой пены. Обзор округ был безбрежен, а весь вид спокоен и
прекрасен. По правому борту кутался в голубовато-серую дрожащую поволоку недалёкий
берег. С кормы же в дымной дали, где небо смыкалось с морем, появлялись и быстро рас-
творялись среди набегающих звучных волн белые облачка парусов, а ещё выступали очер-
тания острова Котлина с его батареями и крепостными сооружениями и позолоченным купо-
лом колокольни очень красивой церкви моряков в Кронштадте.
На уже начинавшем по-вечернему отдавать сталью просторе Финского залива не пре-
кращался хаотичный танец непослушных волн. Ветер стойко держался, свежо и крепко пахло
морем. Однообразно трепетали набравшие полный ветер паруса, время от времени поскрипы-
вали сдерживающий напор упрямых волн корпус или должным порядком устроенные кора-
бельные снасти. И под ровный гул в парусах, вытянутым вперёд форштевнем раздвигая как
сильной грудью воды, корабль кажется летел на пространных белых крылах поверх пучины то
и дело плескавшей на палубу мелкими солёными брызгами. А выше волнуемого на самой ма-
кушке высокорослой мачты вымпела, под самыми степенно плывущими по высокому и незы-
блемому небу задумчивыми облаками белыми пятнами мелькали чайки. Редко взмахивая кры-
льями, они, разрывая тишину гортанными криками, летели то вдогон неутомимому кораблю,
то пересекали его курс, словно желая обмануть, запутать, увести с дороги, то высоко взлетали
к облакам, а то, будто собираясь клюнуть волну, резко снижались и через секунду опять взмы-
вали ввысь.
На палубе шла внешне неспешная жизнь, сопровождаемая склянками, время от вре-
мени отбиваемыми в небольшой колокол, по-корабельному именуемый рындой, редкими
окриками: «Шевелись!» да короткими командами, отдаваемыми капитаном, следом за ко-
торыми узловатые матросские пальцы, перекладывая руль, быстро перебегали по спицам
большого штурвала и под звон напрягшихся снастей и скрип блоков корабль круче повора-
чивал под верный до поры ветер.
Но вот ещё о чём тревога: прямо по курсу при помощи зрительной трубы капитан уже
наяву различал похожее на облачко очертание длинной песчаной косы, закрывающей своими
отмелями тесное устье родительницы вод Невы. Приветливая пучина, которая дотоле несла
корабль на крыльях способного и немалого ветра, будто бы хотела сказать: «Вот я вас!», при-
пася под самый конец путешествия серьёзное испытание. Каждую минуту многоводная и бы-
стротечная река приносила великое множество частичек песка, почвы и разнообразного мусо-
ра, которые оседали как раз в устье. И уже многие года промеряли капризное дно, отмечая на
картах найденные отмели, но оно продолжало собирать свою печальную дань, и всякий ко-
рабль своими килем и бортами «открывал» новые мелкие места. А хочу напомнить, хотя, на-
верняка, вы это и сами знаете, что, как и человеку в жизни, кораблю важно не налететь на пре-
пятствие с разбегу, когда всё, от трюмных переборок до верхушки мачт и от бушприта до кор-
мы, вздрагивает. Попав же на мель при небольшой скорости можно осторожно немного вер-
нуться назад и поискать обходной путь.
Потому капитан уже не расхаживал большими шагами по полуюту, а стоя у поручней
на широко расставленных и будто вросших в доски колыхающейся в такт набегавшим волнам
палубы ногах, зорко всматривался мимо вспухших парусов в плоский берег, полого сползаю-
щий к морю, и широчайшее устье реки. В нужный момент он коротко и отрывисто, будто уда-
рив в большой барабан, подал команду убрать все паруса, кроме бушпритных, которые долж-
ны были, не мешая наблюдению за фарватером, давать кораблю дальнейшее движение. Вслед
видавший всякие виды по-морски косолапый боцман пронзительно засвистел в свою дудку, а
рулевой торопливо завертел штурвал. Корабль в ту же минуту послушно занёс корму, а сле-
дом иссякли струи пены и разом опали потерявшие ветер паруса. С бака, из трюмных люков
посыпались расторопные мореходцы, поспешно взлетели по верёвочным лестницам на мачту,
муравьями засновали по реям, а на палубе под скрип блоков и хлопанье лениво повисших па-
русов грозный на вид боцман вспоминал, задрав голову, всё святое, что есть на свете. Эти и
другие детали картины весьма вероятно моему читателю с детства ещё хорошо известны по
многочисленным романам из жизни моряков или пиратов.
Прошла минута, другая - и точно волшебством переменив паруса, корабль, будто на
качелях лёгко покачиваясь и ловко лавируя, помалу стал подаваться вперёд к тому месту,
где волей Петра Великого по берегам Невы из болот возникла, а теперь уже красовалась но-
вая столица России.
Прошло ещё совсем немного времени, и палуба корабля превратилась в оживлённый
улей - на палубу выбрались почти все пассажиры и большая часть команды. Над фальшбортом
его теперь виднелись любопытствующие и разглядывающие всё, что постепенно развивалось
по обеим сторонам реки, лица. Да только историки утверждают, что трудно себе вообразить
нечто печальнее окрестностей Петербурга в то время, оттого мудрено было прийти от них в
восторг. Потому представляю вам читатель судить, какие мысли могли возникнуть при виде
мало чем удовлетворявших требованиям пейзажиста совершенно плоских, низких и топких
берегов, где лишь изредка среди казавшейся совсем дикой и необитаемой пустыни попада-
лись огороды и беспорядочно разбросанные окружённые заборами убогие бревенчатые хижи-
ны. И даже собаки в полной тишине тихим лаем, казалось, давали понять, что оберегать то им
нечего.
Наступал час, когда свет заходящего за кормой корабля солнца всё менее золотил
окрестности. Постепенно лачуги стали всё более и более скучиваться, а издали сверкнувшая
золотыми верхушками какая-нибудь городская церковь скрашивала несколько неприглядный,
хаотичный вид предместья. Теперь с разных сторон то и дело слышался уже злобный голос
цепных и праздношатающихся собак. И наши наблюдатели уже не сводят глаз с окраин го-
рода, где вдали кровли многочисленных домов пока ещё сливались в одну волнистую рав-
нину, среди которой тут и там подымались главы церквей и пирамидальные вершины ко-
локолен. На них уходящее солнце, пряча в сумерках город, ещё оставляло золотом горя-
щий отсвет своего в долгих странствиях уставшего лика. Скоро число разнообразных, бо-
лее высоких и значительных зданий умножилось, обок низких лачужек, деревянных или ма-
занок, стали появляться дома каменные, новой постройки, с мезонинами и бельведерами,
крышами железными или муравлёной черепицы. Такая странная пестрота и разнообразие ма-
ло-помалу приготовляли странников к великолепнейшему зрелищу сердцевины уже заслу-
жившего самую громкую хвалу и славу города.
В этом месте, подозрительно прищуриваясь, недоверчивый читатель уже хочет
спросить: «Откуда тебе сие известно про эту самую громкую хвалу и славу? Пока ничего
похожего мы ещё не прочитали. Да и стукнуло в тот год достославному городу Санкт-Пе-
тербургу всего-то сто лет, и прошло не так много времени с момента, когда иностранец
разочарованно писал: «Вместо воображаемого мною порядочного города, я нашёл тогда
кучу сдвинутых друг к другу селений, похожих на селения американских колоний». А дру-
гой сравнивал Петербург «…не столько с городом, сколько с сельской местностью из-за
многочисленных лежащих одно около другого поселений, отделённых друг от друга вод-
ным пространством». И далее он писал только так: «запущен и грязен ... большинство до-
мов построено ещё очень плохо, так как сложены просто из брёвен, обтёсанных топором
только с одной внутренней стороны…». А ещё сей недоверчивый читатель добавит, что
разбойникам в таком городе было раздолье. Для примера вспомнит, что при императрице
Анне Иоанновне был случай, когда в Петропавловской крепости грабители убили часово-
2
го, взломали крепостную казну и унесли несколько сотен рублей. И лукаво улыбнувшись,
заключит: «Может такая слава о столице нашей разносилась по всему миру?» Да теперь
некогда пускаться в рассуждения, потому не буду сейчас разубеждать придирчивого читате-
ля в несправедливости этого упрёка. Всему своё время. Однако замечу, что не так уж и мно-
го времени надо для того, чтобы подрумянилось зелёное яблочко, а Петров «парадиз на
кочках» разрастался с поразительной быстротой. Немного терпения, друзья мои, и прости-
те, я продолжу.
2
Между тем заметим, жизнь на корабле - строгая и почти без развлечений. А один много
путешествовавший англичанин примерно за полвека до описываемых событий даже утвер-
ждал, что «…корабль ничем не отличается от тюрьмы, разве что здесь больше шансов
утонуть». Потому мореходцы по укоренившейся уже в их душе привычке жадно глазели на
проплывающие мимо берега, надеясь в наступающем сумраке разглядеть нечто для себя при-
влекательное. Да только вокруг уже погас порыв стремлений суетных, и город примолк, лишь
колокола негромко разносили кругом свой глас. Ещё раз коротким резким окриком прозвучала
команда, опять, но уже иначе заверещала боцманская дудка, и, протопав по гулкой палубе,
часть матросов принялась убирать последние паруса, а другие взялись за длинные рычаги бра-
шпиля (примечание: устройство типа ворота для спуска и подъёма якоря) и под шорох в клю-
зах (примечание: цилиндрическое отверстие в борту судна, через которые проходят якорные
канаты) толстого каната (примечание: в это время для спуска и подъёма якоря применялись
ещё якорные канаты, а не цепи, как теперь, именно от тех времён нам осталось выражение «ру-
бить канаты», когда надо быстро сняться с якоря) спустили на грунт тяжёлый якорь. Покуда
мореходцы управлялись, вода под кормой уже не бурлила, корабль устало чуть проплыл, а
когда канаты натянулись, встал на предназначенное ему место, как прикованный, лишь слегка
покачиваясь на короткой волне.
К этому времени огни в домах петербургских уже погасли и столица затихла. Потому и
наши мореходцы решили, что пора подумать об отдыхе. И через короткое время глубокая ти-
шина сменила обычный корабельный шум.
Округ над широкой, туманом, точно лёгким газовым шарфиком, прикрытой рекой, без-
мятежно спящими величавыми и таинственными рядами каменных громад, набережными и
улицами уже проплывала, раскинув свой невесомый полог, светлая, тёплая и полная тишины
ночь. Только по временам похлопывание о борта равнодушных волн, поскрипывание кора-
бельных снастей да однообразные оклики часовых и сторожей нарушали глубокую тишину. Да
лишь изредка вдруг потихоньку вздыхал предрассветный влажный ветерок, пахнущий морем,
водорослями и дымком, принося с собой обрывки фраз, сказанных будто бы где-то рядом, и
опять уносился в серую даль …
Не подумайте, мои любезные читатели, что я ошибся. Отнюдь. И хотя кругом уже
наступила глухая полночь, и столь желанный сон смежил было очи путешественников и уста-
лых мореходцев, однако сама природа, у которой только недавно миновал полдень года, а вме-
сте с ним и «белые ночи», не призывала всех от трудов к покою. Поскольку на земле и на небе
было всё, как прежде, удивляя впервые приехавших в Петербург. Например, одна путешест-
венница, с воспоминаниями которой нам ещё предстоит познакомиться, писала, что «…в июле
ночь не наступает: солнце заходит в половине одиннадцатого, но сумерки длятся до самого
рассвета, который начинается в половине первого, и в одиннадцать вечера мне часто приходи-
лось ужинать без свечей».
И уже скоро воздух посвежел, прохладные струи утра обрызгали утренней росой кора-
бельные снасти, а следом в ночной серой мгле накатила бледная неясность рассвета, возвещая,
что короткие сумерки июльской ночи близились к концу.
Но загустевший седой туман скрыл дальнюю округу, и под пеленой лишь вблизи мож-
но было узреть, что правый берег скрыт уходящей в обе стороны одетой в гранит набережной.
3
За каменной, спускающейся к самой воде, лестницей на неширокой площади едва виднелся
бронзовый всадник на ретивом коне. У спуска к реке чуть колыхались на волне привязанные к
кольцам и столбам лодки с дремлющими лодочниками. А на противоположном, ещё не скры-
тым в гранит и плавно спускающемся к воде берегу была сделана своеобразная пристань, к
которой причалена гружёная барка. В самом же недальнем расстоянии прямо по реке из голу-
боватой мглы любопытному взору путешественников вполне открывался опирающейся на
множество лодок, каждая из которых стояла на своём якоре, невиданный дотоле мост.
Тем временем сумерки, немного посопротивлявшись, не устояли и тихо поплыли
вслед за рекой к близкому морю, будто надеясь спрятаться от вездесущих блестящих стрел в
толще тёмной воды. Серый полумрак медленно соскальзывал со зданий, словно с плеч спуска-
лась мантия. Проступали всё яснее вымпелы на мачтах множества кораблей с товарами из
разных стран и городов империи, трепещущими в приветствии новому, обещавшему заботы и
труды, дню. Эти суда привезли в столицу зерно, масло, мясо, ткани, древесину, диковинные
фрукты, чай и много чего ещё. А вокруг во всех домах и среди опустелых улиц царствовали
ещё тишина и молчание, безмятежно спала столица молодой и полной сил империи.
Бродяжничающее во вселенной солнце, совершая своё обычное течение, было ещё за
уходящим в перспективную глубину речным простором, но дальний его бархатный луч уже
осыпал искрами в самом центре округи вонзающееся в самое небо острие шпица, чья велича-
вая красота, усиленная некоторой дымкой таинственности, очерченная с таким тонким изяще-
ством, что, казалось, дуновение ветерка может поколебать его, упрямо бросала вызов господ-
ствующим горизонталям и величественному невскому простору. Чуть погодя Фебовы (приме-
чание: Феб - бог солнца) ломкие лучи прошили небосвод и скатились по граням шпица вниз до
златых верхов колоколен и маковок церквей, кровли множества домов, пробежали по строй-
ным шпалерам окон обращённых главным фасом к реке изящных дворцов. За ними поднима-
лось в глубокой тишине солнце и своей невидимой рукой рисовало на набережной одно за дру-
гим хорошо соразмерные здания, строгие ритмы колонн, карнизы, капители, горизонтальные и
вертикальные тяги, коснулось густого леса мачт на реке, гигантской паутины канатов, тянув-
шихся от мачт к палубам. Вдруг их запылавших стёкол верхних этажей, а потом и средних
посыпались искры, образуя на великолепных фасадах огненный бреши. А ещё через мгнове-
ние шаловливые лучи весело заблестели на широком водном просторе. И едва засверкали вол-
ны, в зеркале реки перевёрнутым и колеблющимся вместе с нежно-прозрачным небом отра-
зился румяный лик «самого умышленного» града, а следом заколебалась тишина, шапкой на-
крывавшая город, и шум кипучей городской жизни родился.
Первыми на набережной прогромыхали своими пустыми бочками водовозы, по отлого
спускавшемуся к самой воде берегу подъезжали они к самой воде и вёдрами прямо из реки
набирали воду, чтобы развезти по просыпающимся домам. Следом через площадь и по
особой дорожке на мосту заторопились первые пешеходы, одетые в европейское платье
или в непривычное для иноземного глаза русское. Чиновники в зелёных мундирах и разно-
чинный народ снимали шапки и почтительно кланялись друг другу. По проезжей части
моста заспешили коляски, пролётки, и уже в общем шуме слышался дробный лошадиный
топот и мягкий шелест колёс, а на площади за молнией промчавшейся каретой лёгким об-
лачком взвивалась к небу пыль.
Ожил, будто зашевелился и задышал и речной простор: тут и там мелькали шхуны с ко-
сыми парусами, похожие на большие, готовящиеся взлететь птицы, и лодки, торопившиеся
как можно скорее добраться до цели. Разнообразные, случайные по составу шлюпки, взмахи-
вая вёслами, точно крыльями, как неугомонные чайки, налетали с разных сторон, сближались,
путались, обгоняли друг друга. Удалые гребцы, как один далёко отклоняясь назад, высоко вы-
носили из воды вёсла со сверкающими на солнце мокрыми лопастями, а затем могучими уда-
рами вспенивали лёгкую и сверкающую, как чешуя невиданной рыбины, зыбь. Среди совер-
шенного хаотического сплетения мачт, рей, снастей, колеблемых лёгким ветерком парусов,
флагов и вымпелов в близкой, но почти скрытой низким, без плана застроенном какими-то ла-
4
чугами мысом гавани, где что ни день появлялось множество новых лиц, загалдели на самых
разных языках чиновники, мореходцы и купцы.
На правом берегу за земляным валом с высоким флагштоком открылась взгляду
большая верфь, где на разные голоса уже завизжали пилы, забухали молоты, закипала в
котлах смола, среди голых рёбер в разной степени недостроенных кораблей началась рабо-
та. И с каждой минутой росли шумны волны народа на набережной, текущие по площади
и ближним улицам, но все торопятся куда-то по своим делам, людей праздных, скучающих
ещё не видно.
В общем, жизнь в городе опять весело плескалась под ногами прохожих, колёсами ка-
рет и колясок, копытами лошадей. Множество людей сновало взад-вперёд, терялось в боковых
улицах и переулках, в домах и дворцах… Час утра - час сует!
3
Не удивляйтесь, мои высокочтимые читатели, что так подробно и, тщу себя надеж-
дой, разными красками рисую картину петербургского утра. Ведь это только начало, кото-
рое придумано, чтобы разжигать читательское любопытство. Поскольку мечтается мне, чтобы
заглянули в книжицу мою и долистали её до последней страницы люди и занятые, и усердные,
и умудренные годами, и молодые.
К слову сказать, сам то я, как вы понимаете, всё это видеть не мог, а лишь, очень
желая походить на живописца, растревожил зрение своё игрой воображения, разглядывая
картины и акварели, воспроизводящие улицы, площади, здания и памятники Петербурга
начала теперь уже позапрошлого века. Только изображения эти казались мне скорее зало-
гом, чем достигнутой реальностью, поскольку оставались недвижными. Ведь замершее на
картине мгновение подобно фонарю, освещающему тёмной ночью лишь небольшой пята-
чок в непроглядной темени, могло удовлетворить только самое первое любопытство, а нам
же всегда хочется узнать, что в это время происходит в той темноте.
Всякое величие ищет исключительного, потому то, прежде всего, нам, конечно, инте-
ресны поражающие своей чрезвычайностью и яркостью грандиозные полотна, где переплета-
ются тысячи судеб, где бесчисленное число эпизодов сливается в одно масштабное историче-
ское событие, где слышен шум битв или совершают бессмертные подвиги герои. Не спорю,
взять город приступом или победить на поле сражения, изменить границы государств, спра-
ведливо царствовать над народом, который в итоге начал жить лучше, - всё это блестящие дея-
ния. Но, утолив первый, да и второй голод исторический деяниями великими, мы в скупых
строках разных документов стараемся разглядеть следы жизни обычных людей, тех, кто на са-
мом дальнем плане парадного исторического полотна, прости меня строгий читатель, вроде
как болтается под ногами у знаменитых правителей и генералов. Вот только частной жизни
нет места в реляциях о передвижениях армий и в указах государей. Ищем мы эти следы пото-
му, что сами, как и все наши предки, не существуем в исторических событиях и, утром вставая
ото сна, не думаем: «Сегодня надо совершить что-нибудь значительное». А просто живём и,
как подметил замечательный русский философ, если лето, то чистим ягоды и варим варенье, а
если зима - едим его.
Хотя судьба развела нас во времени на огромное расстояние, и всё туманней следы про-
шедшего, большую часть жизни мы проводим с нашими предками довольно похоже. В соот-
ветствии с законами Природы, нас всех побуждали и побуждают к действию схожие причины,
привержены мы одинаковым заблуждениям, попадаем в сети одних и тех же желаний, отступа-
ем перед лицом похожих опасностей, не смотря ни на что с надеждой смотрим в будущее. Вни-
мательно оглянувшись по сторонам, замечаешь, что у человека, жившего многие годы назад,
найдутся общие черты со многими современными людьми, кому о его ошибках и неудачах, по-
ступках разумных и неразумных узнать будет в высшей степени полезно. Оттого-то всякая
даже самая простая жизнь не мимолётна и никогда не пропадает без следа, поскольку оставля-
ет свою маленькую клеточку в растущем от здоровых корней древе человечества, всё выше
5
поднимая к небу его ветви. Да только пахать и сеять, строить и пилить-строгать, грустить и
смеяться, любить и растить детей - это нечто менее заметное для окружающих, потому в по-
исках через многие годы требующее больших усилий.
И это прошедшее давно уже ушло, но «… не умело убрать своих последствий». В силу
чего некоторые старые события не перешли целиком в чистое небытие, а продолжают хотя бы
частью жить или в сознании людей или в материальных процессах. И потомкам случается со-
гласовывать с ними свои замыслы, свои новые творения. Конечно, связь с нашим временем
совсем не проста и не прозрачна, и сегодня сосулька падает с крыши не потому, что кто-то в
стародавние времена построил дом, но в этом доме мы живём. Оттого-то наше воображение и
стремится взглянуть на неубранные последствия, проникнуть в мелкие детали истории отече-
ственной, подобно истомлённому жаждою в знойный день усталому путнику, который с жад-
ностью глотает каждую каплю пролившегося на главу его дождя. Или, быть может, постоянно
склонный преувеличивать, я снова впадаю в преувеличение?
Чего же хочется мне? Нет, не воспевания подвигов политических и военных. И не увле-
каться малопонятной сложностью, которая только прячет смысл, утомляет и запутывает. А с
добрым намерением, не слишком злоупотребляя терпением любознательных своих читателей,
собираюсь я заглянуть в темноту и в силу скромных своих способностей поведать им о том,
как жили и что происходило на просторах родимой нам суши в одно лето много-много лет на-
зад. При этом естественным образом сочетать назидательность с привлекательностью, не обе-
щая, конечно, осветить все до единого тёмные уголки. Да ещё, подобно тому, как очищенная
медь вновь начинает блестеть, попытаться из-под налёта вековой пыли извлечь на свет имена
некоторых давно забытых нами людей. Они жили когда-то, оставили свой след в семейной ис-
тории, а некоторые и в российской, с памятью о некоторых жестокое Время рассчиталось по-
степенно, с другим же покончило одним ударом…
Вот только неубранные эти последствия лежат иной раз так глубоко, что трудов своих
бывает жалко. Приходится как бы в гору взбегать, на что не у каждого ещё дыхания хватит. А
потом, если ошибся, и с этой горы вид не тот, возвратиться восвояси и опять в гору… Да ещё
нас не всегда увлекает «метафизика», сложные философские построения, изображение ис-
торического ряда событий, как они произошли в мире, старательное изъяснение причин и
следствий, споры господ историков, кто из них правильнее понял тот или иной документ.
Вот для тех, кому трудов своих жалко или может просто времени на то нет, а окунуться в
родную историю тянет и составил я свою книжицу. А в ней, не сравниваясь с высокомуд-
рыми философами, метод которых заключён в подведении частного под общее, и умеющи-
ми как никто окутывать туманом даже простые вещи, без затей поведать своему строгому
и требовательному читателю всего-то только о том, что происходило в Санкт-Петербурге
летом теперь уже далёкого от нас 1803 года.
Чем сей год отличен от иных прошедших? Да ничем! Просто судьба, как бы нароч-
но, устроила так, что в тот год приехавшие примерно в одно время в нашу столицу ино-
земцы оставили о том свои достаточно пространные свидетельства. А ещё, чем тот год ме-
нее любого другого, на который ныне взираем, достоин, чтобы его вспомнили? И, хотя, ко-
нечно, столица - это не вся Россия, и даже скорее не Россия, но она была головой огромно-
го тела империи российской. Потому и вклад столицы в события нашей истории довольно
значительный, потому, надеюсь, великодушный и добродетельный читатель извинит меня
и пожелает, чтобы я не обманул ожиданий его, и нарисованные картины эпохи и страны
были живыми и познавательными.
А дабы облегчить труд любезного читателя, я обязуюсь о деликатности выражений
не забывать, и не употреблять слов типа абдикация и проскинеза, для уразумения которых
надо в очень толстый словарь заглянуть. Ведь в обиходе существует великое множество
приятных для уха обычных русских слов, выразить которыми можно всё, что душе будет
угодно!
4
6
Критик, которому моё намерение покажется слишком простым, возможно удивится
или даже возмутится, поскольку ему интереснее было бы прочитать о героях и битвах, по-
бродить по тайным пещерам исторического развития или услышать ответы на замыслова-
тые вопросы. Но, во-первых, мудрецы давно решили, что даже та книга, над которой зева-
ешь, не навредила никому. А во-вторых, ещё латиняне, различным опытом которых часто
даже не замечая этого, мы продолжаем пользоваться и которые считали, что без знания
своей истории нет гражданина, называли саму историю словосочетанием, в переводе на
наш язык означающем «совершённые дела». И даже больше: многомудрый Плиний,
например, утверждал, что не происходит каждодневно, не существенно.
Сложить эту книжицу, перелистать некоторые страницы родной истории, попытать-
ся превратить сухие факты, имёна и даты в осязаемые помогут мне иноземцы, оказавшие-
ся волею судеб в тот год в Санкт-Петербурге. Но обширность темы ограничивает нас толь-
ко тем, что упоминается в воспоминаниях и письмах наших путешественников, почти не
касаясь того, что они не увидели или не посчитали нужным описать. А я, одобренный ва-
шим, терпеливый мой читатель, интересом, намерен впредь совсем немного злоупотреб-
лять своим воображением, не стану придумывать своё повествование, героев, ситуации, диа-
логи и размышления, а постараюсь их словами изложить то, что хотел, сопровождая изложе-
ние это, изредка лишь, своими небольшими уточнениями.
Кто-то спросит: «Зачем нам так пристально всматриваться в своё отображение, пока-
занное нам чужестранцами? Ведь все знают о прирождённом коварстве и лживости зеркал».
Вы думаете, так просто ответить на этот вопрос? Ведь и впрямь, чужестранцы созерцали Пе-
тербург, находясь как бы по другую сторону большой витрины, чаще всего не имея возможно-
сти или желания нарушить границу, раствориться в жизни города. И по этой причине случа-
лось, город окутывал их своим колдовством, и тогда они с любовной тщательностью описыва-
ли разные разности, невольно участвуя в искривлении реальности. Но весьма чаще «зерцала»
эти оказывались изрядно кривыми, и не раз ими наше любезное отечество было оболгано так,
что себя мы уже не узнавали. Они, в своих записках постоянно напоминая читателю, что го-
ворят одну только истинную правду, которую узнали благодаря своим связям и положе-
нию, из-за выгоды или по расчёту готовы в помутнённом зеркале изображать, что угодно. Для
примера, вспомним хотя бы сочинённые завистливым австрияком нелепые, но выгодные для
него побасенки о потёмкинских деревнях, и то, как с течением времени подобные бредни ста-
ли безрассудно повторяемыми и фактом, и истиной. Случалось также, что видели иноземцы
вокруг картину только неприглядную не по злому умыслу, а потому что смотрели через
свои очки воспитания и привычек, оттого и окружающее оказывалось у них состоящим из
множества ложных образов.
В этом месте у читателя сейчас же возникает вопрос: если ты это сам понимаешь, тогда
зачем же ты собираешься отвлекать наше внимание от удовольствий сладостной и гармонич-
ной поэзии в век, когда все спешат? Правду сказать, берясь за перо, я до самой последней ми-
нуты находился в некотором колебании: стоит ли тратить время и обращать лица свои к таким
зеркалам, устремлять взор в их зеркальные глуби? Приехали летом одного года в Петербург
несколько иноземцев, увидели, как живут эти непонятные Европе русские, потом написали об
этом. Зачем об этом сейчас вспоминать? Ответа на эти вопросы я не знал, потому отодвигал в
будущее момент решающего приступа к повествованию, примериваясь и эдак и так, и с той и с
другой стороны. В таком борении двух враждующих между собою чувств, не знаю, чем бы
дело окончилось, только попал мне в руки довольно толстый труд по родной истории одного
учёного, в котором горделиво воспаряющие идеи чередовались с притворными вывертами
языка либо мысли. И что главное – история Отечества нашего там довольно перевиралась, ав-
тор силился доказать, что он один истину знает. И это было похоже на то, будто бы кто-то ему
эту истину на ушко нашептал и поручил донести до нас, непосвящённых и неразумных. А по-
том автора этого на телевидение пригласили, и бородатый и лохматый, словно из леса только
что вышедший Берендей, ведущий ему разные вопросы задавал и всё расстраивался, что
7
откровений этих мы раньше не сподобились услышать. Вот тогда и решил я, что обязательно
надо вспоминать, как всё было! А заблуждения, ошибки, а то и прямая ложь, как оказалось
княжат, случается, и по эту сторону зеркальной поверхности.
Возможно с вами, мои снисходительные читатели, случалось такое – встречаешь на
путях чуть не ежедневно человека, но не вглядываешься в его лицо и проходишь мимо. А по-
том увидишь его портрет и удивляешься, как не замечал раньше такого удивительного, просто-
го и одновременно значительного лица. Так с окружающим - мы не очень внимательны и не
удивляемся тому, что всегда видим своим взором. Один день для нас почти ничем не отличает-
ся от другого – те же дома, те же улицы, те же люди. Потому в мемуарах соотечественников
наших чаще всего отсутствуют подробности обыденной жизни, то, к чему привыкли, что
мелькает перед глазами изо дня в день, а гораздо больше говорится опять же о битвах и подви-
гах, генералах и героях. Глаза же чужестранцев, внимательные или холодноватые, удивлённые
или растерянные, замечают подробности, ускользнувшие от внимания предков наших. Здесь
то и притаилась заманка, здесь и появилась надежда, что поразглядывав в зеркалах своё от-
ражение, мы с вами любезные мои читатели найдём нечто новое, возможно даже лежащее на
поверхности, но нами по привычке не замечаемое. Пусть хотя бы и пристрастный взгляд
иноземца, как линза, поможет разглядеть самые мелкие детали нашего прошлого. Изобра-
жение в зеркалах, приятные или же суровые истины, кои изложены на страницах воспомина-
ний, возможно, нас обрадует, даже развеселят, а что-то может и расстроить или даже рассер-
дить. Всё это так. Да тут уж, как говорится, не на что бывает пенять. Разве дело в том зеркале?
В мемуарах и письмах иноземцев, поскольку они смотрели «невооружённым взгля-
дом», мы, конечно, не найдём полной и совершенно законченной картины жизни того вре-
мени, чтобы повседневная жизнь поминутно в них отражалась. Только возможно ли найти
такую исчерпывающую картину в каком-то одном источнике? Ведь зачастую и более про-
стые, например, арифметические, задачи не решаются в одно или два действия, а требуют
изобретения разных хитростей! Да только чтобы не возомнить о себе чего, не поддаться на
отражение намасленное, лесть глупую и грубую, здравый смысл на ухо нам советует по-
смотреть во много «зеркал», чтобы потом сравнить изображения. Да ещё, поскольку мои
орфеи прошли мимо некоторых вещей, то использую дополнения из авторов ранее или позднее
посетивших Петербург.
Но о персонажах повествования пока что довольно, а ещё обязательно желаю добавить следу-
ющее: моё обращение к впечатлениям о нашем отечестве чужестранцев не означает, как у нас
это иной раз случается, какого-то необыкновенного поклонения перед ними. И тут перед
моим мысленным взглядом опять встал строгий критик, который погрозил пальцем, и я словно
услышал его назидательный тон: «Благими намерениями вымощена дорога в ад!» Постараюсь
всеми силами доказать, что не кривлю душой. А то потом ты хоть и будешь божиться, да тебе
уже не поверят.
Что-то все эти однообразные выкладки становятся скучными. Не правда ли? Потому
больше не намерен я тратить слова на восхваление достоинств книжицы, кою предлагаю ваше-
му вниманию, а предлагаю вслед за пером обратить лица свои к зеркалам. И для начала из
множества «зерцал», в какие собираюсь предложить читателю своему заглянуть, хочу выбрать
довольно обстоятельные письма из Санкт-Петербурга родным молодой ирландки Марты
Вильмот, а другие интересные подробности в своё время будем искать в мемуарах других
иностранцев. В этом месте самый нетерпеливый читатель может сказать: «Так приступай же к
делу, медлить нечего». Что остаётся ответить на это? Не огорчайся, читатель, что увожу твоё
внимание в разные стороны и времена, поскольку могу пообещать, что скрывать ничего инте-
ресного ради своих рассуждений о предметах, к делу мало относящихся, не собираюсь. Далее
обязуюсь больше так далеко от повествования своего не уходить, а держаться рядом, на рас-
стоянии вытянутой руки. И если через труды мои вы, любезные читатели, толику лучше исто-
рию свою узнаете, сочту время своё не зря потраченным.
Совсем напоследок только ещё замечу, что все даты приведены по старому кален-
дарю, то есть так, как они были привычны для предков наших. Последнее же отвлечение
8
моё от плавного повествования состоять будет в том, что фамилию Марты - Вильмот - в
разное время писали по-разному, кстати, также как и имя, наверное, самого известного ан-
гличанина писали то Уильям Шекспир, то Вильям. Традиция в разные времена была раз-
личная, и в 1883 году, например, в популярном журнале «Отечественные записки» можно
было прочитать в переводе с английского роман Френсис Годжсон-Бурнетт «В Уашингто-
не». А мы с вами, любезные читатели, будем пользоваться привычным глазу нашему напи-
санием.
Примите же на свой беспристрастный суд этот правдивый рассказ, и разрешите автору
его всемерно рассчитывать на вашу обычную благосклонность и неизменное снисхождение к
нему. Критики же, хочу верить, отпустят меня в этот раз с миром. А теперь не будем нарушать
своего же благоразумно принятого решения и довольно абстракций (простите!), тем более что
предмет наш слишком конкретен, чтобы мы могли на них дальше задерживаться. И наступает
самое время возвратиться туда, куда подошвы лёгкие сами скользят, а именно в самый обыч-
ный июльский день самого начала теперь уже позапрошлого века. И давайте без затей просто-
душно полюбуемся своим Отечеством.
5
Льщу себя надеждой, что именно таким, каким я сообразно своему умению, описал
вам, Марта Вильмот впервые увидела Санкт-Петербург, стоя на палубе корабля в этот по-
свящённый всеобщему покою час.
Как ей казалось, остались позади заботы и тревоги, довольно долгое и не совсем безо-
пасное путешествие, и, верно, она с облегчением вздохнула, закончив свою одиссею. И стала с
любопытством осматриваться по сторонам, а чем дальше, то больше и больше чувствовала,
как в ней растёт удивление и восхищение. Под действием новых впечатлений сладостный по-
кой бежал её очей и, насытя свои взоры, она, помня, что вдали о ней беспокоятся, перво-напер-
во поторопилась дописать письмо, в котором уведомила своих родных о благополучном за-
вершении морского путешествия:
«10 июля 1803 года. Итак, я здесь. Якорь бросили прямо против памятника Петру
I… Меня очень удивил здешний мост, уложенный на лодках, по нему идут толпы борода-
тых мужчин и разодетых женщин, едут экипажи, запряженные в шесть или восемь лоша-
дей, и каждая из них на таком расстоянии, что создается впечатление, будто их еще боль-
ше. Тысяча непривычных вещей появляется перед моим изумленным взором. Стоит ужас-
ная жара, но я не видела ни одной дамы, которая бы заслоняла лицо от солнца, Женщины
носят шляпы без полей.
Статуя Петра I поразила меня меньше, чем я ожидала, но всё же она очень величе-
ственна. Прошлой ночью мы три или четыре раза садились на мель. Да, да, не удивляйтесь,
это почти неизбежно даже для судна с восьмифунтовой осадкой, поскольку между «баром»
(примечание: отмелью, образованной наносом песка в устье реки) и руслом реки на не-
сколько миль тянется мелководье. Судну сесть на песчаное дно совсем не опасно, если
только не врезаться в отмель слишком сильно. Но с нами такого не случилось. Ночь была
изумительной… В половине четвертого на куполах и шпилях огромного города показа-
лись отсветы восходящего солнца…
Добро пожаловать, дорогие друзья, в Санкт-Петербург, в дом доктора Роджерсона,
достойного и милого человека. Завтра меня представят госпоже Полянской…».
И в этом месте мы с разрешения благожелательного читателя опять оставим нена-
долго нашу путешественницу, чтобы ответить на недавний вопрос недоверчивого читате-
ля, для чего предлагаю заглянуть в сухие строки документов, а потом и в другие «зерца-
ла».
По сведениям того времени население Санкт-Петербурга в 1803 году составляло близ-
ко к трёмстам пятидесяти тысячам жителей, а если прибавить сюда столичный гарнизон – уже
9
более полумиллиона человек. И было больше чем население Стокгольма и Лиссабона почти
на триста тысяч, а Мадрида, Берлина и вечного Рима почти на двести тысяч человек. Коротко
ещё заметим, что к моменту смерти Петра Великого, то есть всего чуть более семидесяти пяти
лет назад, население новой столицы только приближалось лишь к сорока тысячам человек. Но
столица есть столица и вслед за императорским двором последовали военные и аристократия,
а вслед за «голубой кровью» как пчёлы на мёд или мухи к навозной куче потянулись священ-
ники, купцы, разного рода ремесленники, чтобы соперничать в борьбе за милости, должности
и богатство. Слишком часто против воли шли и шли десятки из помещичьих имений тысяч
крепостных, чтобы воздвигать с самой наивозможной быстротой дворцы, церкви и дома. Посе-
му к описываемому времени в городе имелось без малого сто пятьдесят церквей и почти де-
сять тысяч деревянных и каменных домов. Вместе с городом разрастался и порт, в который в
означенное время под различными флагами приходило уже около трёх тысяч кораблей. Оттого
таможенники работали не покладая рук, а собранные их стараниями в 1803 году пошлины за
привоз иностранных товаров составили почти сто пудов золота и четыреста пудов серебра, не
считая такой «мелочи» как около шести миллионов рублей ассигнациями. И сумма таможен-
ных пошлин позволяет оценить общую стоимость всех товаров в почти тридцать пять миллио-
нов рублей. А кроме того по Неве пришли почти десять тысяч барок с русскими товарами, об-
щая стоимость которых приблизилась к сорока миллионам рублей.
В городе к интересному для нас времени сложилась уже определённое внутреннее
устройство, в котором высокие государственные учреждения в основном размещались в
центре города поближе к Зимнему дворцу. Потому здесь в городской толпе было много чи-
новников в зелёных мундирах. Днём их очень часто можно было встретить на улицах, а ве-
черами они заполняли большинство мест в партере и ложах столичных театров, за обеден-
ными и ломберными столами в гостиных. В относительном удалении от мирского сумбура
и повседневной суеты в Александро-Невской лавре пребывало высшее духовенство. А на
Васильевском острове, где располагались Академия наук, Академия художеств, универси-
тет, был как бы центр просвещения и науки. Магазины и лавки с самыми разными товара-
ми стремились открывать на Невском проспекте и Садовой улице, а на Большой Морской
и набережной бурлил центр финансовой жизни.
В не только статской, но и «военной столице» империи кроме высшего командова-
ния размещалось значительное войско. Потому звуки барабана, флейты, трубы, уставные
сигналы, которые игрались в расположении полков, а в праздники торжественная мощь
военных оркестров не вызывали удивления у жителей города.
Сегодня случается, что сильный пол с нескрываемой радостью уступает слабому
первенство даже там, где тому совсем не место. Мы же всего лишь, обращаясь к новым
«зеркалам», перво-наперво приведём краткие описания Петербурга, вышедшие из-под пе-
ра двух дам, и первым приведём небольшой отрывок из письма сестры Марты Кэтрин
Вильмот, приезжавшей в Россию два года спустя. О ней говорить много не будем, доста-
точно знать, что она была сестрой нашей путешественницы, и вот что она тогда писала:
«…По большой карте изучила Петербург почти наизусть, а кроме того поднималась на ко-
локольню Петропавловской крепости, дабы взглянуть на город с высоты. Нева просто ве-
ликолепна и всегда полноводна, поскольку нет приливов и отливов. Думаю, с ней не срав-
нится ни одна река в Европе! Петербург расположен на небольших островах, окружающая
местность совершенно равнина, но огромные новые здания, сооружения и общественные
парки действительно изумительны - трудно представить город красивее…».
Чтобы не отступать от правила всегда знакомить вас, любезные читатели, с новыми,
о которых ещё не упоминал, лицами я всего несколько слов коротко скажу о французской
художнице Элизабет Виже-Лебрен, до мемуаров которой очередь теперь дошла. Она прие-
хала в Россию ещё в самом конце царствования великой Екатерины и около семи лет про-
жила в нашей северной столице. «…С утра до вечера я работала без остановки, и только
по воскресеньям позволяла себе терять два часа, уделяя их тем, кто желал посетить мою
мастерскую…». В результате чего она завела в высшем свете множество знакомств, напи-
10
сала много льстивших моделям очаровательных портретов русской знати, и довольно раз-
богатела на этом. И вот что Элизабет Виже-Лебрен написала о городе: «Хотя я и раньше
представляла себе Петербург исполненным величия, всё же вид его прекрасных дворцов,
зданий, широких улиц, одна из которых, по названию Перспектива (примечание: художни-
ца имеет в виду Невский проспект), растянулась на целое лье (примечание: напомним, что
лье составляет около четырёх с половиной километров), привёл меня в восхищение. Кра-
савица Нева, такая чистая и светлая, пересекая город, несёт по нему снующие взад-вперёд
лодки и корабли, которые оживляют эту прекрасную столицу. Невские берега покрыты
гранитом, как и набережные наиболее крупных каналов, которые по велению Екатерины
были прорыты в черте города. По одной стороне реки, отражаясь в воде, стоят великолеп-
ные здания - Академия художеств, Академия наук и другие. Нет красивее зрелища, чем
громады этих величественных строений, в свете луны похожих на античные храмы. И
грандиозность строений, и костюмы простого народа, напоминающего народы древности,
- всё это как бы переносило меня из Петербурга во времена Агамемнона». В другом месте
своих мемуаров ещё замечает: «…Нева с тысячами нарядных лодок и обычных шлюпок».
Заметим, что восторженная французская портретистка, воскрешавшая для себя и
других античную Грецию, особенно увлекалась бытом и искусством древних греков и ещё
в Париже устраивала у себя «античные балы». А в Петербурге она немало способствовала
тому, чтобы в моду вошли лёгкие женские платья в античном стиле, подхваченные под
грудью пояском. Наверное, отсюда и происходят её сравнения Петербурга с античным го-
родом.
6
И лишь теперь перейдём к описаниям Петербурга, оставленных нам сильной ча-
стью человечества.
Именно в описываемое нами временя в Петербурге находился некто имевший распо-
ложение души к живейшему принятию впечатлений, а именно проповедник Этьен Дюмон, к
дневнику которого мы теперь и обратимся. Ему в 1803 году было уже почти пятьдесят лет,
возраст для того времени достаточно солидный. В том веке люди рано взрослели. Для примера
вспомним, что Николай Васильевич Гоголь в повести «Вий» об отце панночки написал: «Ста-
рец заплакал», а в другом месте сообщает, что тому было сорок лет.
Происходил Дюмон из семьи гугенотов и его предки уже давно бежали от религиоз-
ных преследований из Франции в Швейцарию. В первый раз он прибыл в Россию в июле 1784
года, чтобы навестить обосновавшихся в Петербурге мать и трёх сестёр, но решил задержать-
ся и даже стал пастором в реформаторской церкви. Однако уже через два года, как предпола-
гали, после проповеди против эгоизма, в которой содержались намеки на всесильного Потём-
кина и даже на саму императрицу, совершенно ясно увидев свою судьбу, предпочёл весьма по-
спешно уехать. Затем он некоторое время жил в Лондоне и Париже, где подружился с Мирабо
и был его сотрудником. И даже некий Сулави в своём «…смешном романе, который он озагла-
вил «История французской революции»», утверждал, что Дюмон провозгласил французскую
республику, хотя тот в это время уже находился в Лондоне.
Во второй раз Дюмон приехал в Россию уже в мае 1803 года. Впечатления от этой
поездки, человека довольно много повидавшего, рассудительного и наблюдательного, су-
дившего не по внешности, а старающегося проникнуть вглубь вещей, собраны в его днев-
нике, ныне хранящегося в Женевской библиотеке, на русском языке единственный раз на-
печатанного в 1913 году.
Преподобный Дюмон склонен был при виде даже самого заурядного предаваться раз-
мышлениям, имел ум, способный разглядеть привычные явления в их истинном виде, и распо-
ложение души к живейшему принятию впечатлений, оттого любил отвлекаться, однако в на-
блюдательности ему не откажешь. Кроме того, он как святой Фома, верил в основном только
своим глазам и ушам. А ещё он был человеком, достаточно внимательным не только к великим
11
течениям современной истории, поэтому интерес к самым разным сторонам жизни делает его
весьма ценным информатором. Воздадим ему должное - это не заметки сидящего на камне
доблестного рыцаря барона фон Гринвальдуса, отвергнутого Амалией, и потому от зам-
ковых окон глаз не отводящего, не безучастного наблюдателя окружающей его действи-
тельности, а человека, который «отворённые очи к сему делу имеет», острый взгляд кото-
рого умел почти всегда подметить мелкие подробности его окружавшего.
Что же привлекает любознательность Дюмона? Можно, не боясь ошибиться, отве-
тить на это: практически всё! Его занимает разнообразие и диковинность обычаев чуже-
земного ему мира: верования, нравы, памятники и парки, природа, повседневная жизнь и
многое другое. Свои взгляды на разные предметы Дюмон вырабатывал как по личным на-
блюдением, так и по рассказам родных, находившихся в России уже много лет, а о своём
подходе к событиям он сам пишет: «Я не люблю останавливаться на мелочах. Их в изоби-
лии можно найти в книге полковника Массона, Коцебу и в других местах».
И ещё можно уверенно сказать, что не всему, что он слышал от окружающих, Дю-
мон без оговорок верил. Тут и там в дневнике можно найти свидетельства этому: то он го-
ворит, что не надо весьма какому-то сообщению вверяться, а необходимо обязательно про-
верить в других источниках, то сомневается в искренности рассказчика. Для примера при-
ведём небольшой отрывок из дневника Дюмона: «…У меня был длинный разговор с
доктором Гривом, которому я не легко верю во всём, что связано с его взглядами на вещи,
вследствие некоторых его предрассудков. Он отчасти принадлежит к числу тех, которые
всюду видят масонов и иллюминатов, а так как он приобрёл своё состояние щедротами
Павла, то и не может очень искренне хвалить бережливость Александра».
После затянувшегося, но необходимого вступления, в котором Дюмон представлен
был со всевозможным красноречием, наконец, теперь обратимся непосредственно к дневни-
ку:
«24 июля …Чтобы получить общее понятие о Петербурге, я становлюсь у дворца
(примечание: Зимнего), направо и налево от меня гранитная набережная, с одной стороны
до конца Галерной, с другой до литейного завода, прерванная только адмиралтейством; его
золоченая пирамида есть центр, к которому собирается большое число улиц, прорезанных
по прямой линии. В этом обширном северном отделе находятся три канала: Мойка, Екате-
рининский и Фонтанка. Большое пространство между двумя последними ещё остается пу-
стопорожним, а за ним идут улицы с деревянными домами, напоминающие деревню.
Наружный вид нового города, где всё напоминает о недавнем основании, где ещё
видны во многих местах несовершенства недоконченного плана, где всё кажется новым,
действует на воображение и поражает столь же сильно, как развалины и древние памятни-
ки … Это недавнее происхождение, это детство большой и блестящей столицы, эти све-
жие следы работы основателя… заставляют сильнее ощущать удовольствие от великоле-
пия города.
Выйдя из центра города, замечаешь, как окружность Петербурга обширна и не со-
ответствует состоянию его жителей. Это ещё деревня, дома деревянные или каменные в
один только этаж… Кажется, по крайней мере, десятая часть города застроена казенными
зданиями, и во все в таких громадных размерах, что нужны еще столетия и двести тысяч
жителей для того, чтобы наполнить это пространство и придать ему вид заселенности, ко-
торый имеют другие европейские столицы. Такое положение города должно затруднять
полицию, а в особенности оно вредно отзывается на обществе.
… Большое пространство между Екатерининским каналом и Фонтанкой ещё оста-
ётся пустым, а за ним идут улицы с деревянными домами, напоминающими деревню.
Каналы покрыты судами, нагруженными всем, что служит для прокормления и для
застройки большого города: лесом, зерновым хлебом, кирпичами, досками; они всегда
представляют картину деятельности. Части к устью Невы не заселены. Много еще дере-
вянных домов и много садов. Самое обширное здание – кадетский корпус, а самое краси-
12
вое – Академия Художеств; Академия Наук несравненно хуже; биржа – старая постройка,
которая не соответствует великолепию остального.
Рукав Невы отделяет Васильевский остров от старого Петербурга, который также
на острове. План неправилен и не докончен, улицы широки и состоят, в основном, из де-
ревянных домов. Главное здание – крепость, ее окружность значительна. Старый Петер-
бург – смесь садов, деревни и города. Эти три части города отделяются друг от друга вес-
ною и осенью, когда разводятся понтонные мосты и когда на Неве ледоход. Васильевский
остров в прошлом году вытерпел голод, когда прервалось всякое сообщение ….
Академия Наук мне показалась очень в загоне и очень скучной; правда, я видел му-
зей естественных наук в Париже. Здесь это похоже на богатое собрание для богатого неве-
жды, который не знает, как им пользоваться, нет профессора, который бы показывал, нет
учеников для его осмотра. Библиотека в том же пренебрежении. В Петербурге нет еще
публичной библиотеки…
Биржа показалась не соответствующей великолепию Петербурга, но это старое зда-
ние, и уже начали строить новое. Много русских и иностранных купцов. Рассказывал пле-
мянник: одного иностранного купца за какое-то плутовство присудили подметать биржу в
течение шести месяцев …».
7
А напоследок припас я для вас, мои терпеливые читатели, самый пространный рас-
сказ иностранца о Петербурге. Нашёл я его в мемуарах семидесятилетнего аббата Жорже-
ля, который по делам Мальтийского ордена находился в России от начала осени 1799 года
и до конца весны следующего года. И хотя ко времени, о котором идёт речь, его в Петер-
бурге уже конечно не было, но предметы, которых он касается, навряд ли сильно измени-
лись за прошедшие два с небольшим года.
«Это (примечание: речь идёт об Адмиралтействе) – масса зданий, занимающих
весьма большое пространство, среди которых возвышается башня, увенчанная колоколь-
ней, оканчивающейся вызолоченным шпицем; на конце его находится флюгер в виде ко-
рабля. Адмиралтейство с северной стороны омывается Невой, а со всех остальных сторон
опоясано крепостной стеной с бастионами по бокам, окруженной рвами, палисадами и ва-
лами для защиты сооруженных здесь верфей; на них можно строить одновременно шесть
военных судов, спуская последние на Неву …
Место, где вырос город, представляло сплошное болото, поросшее березой и оль-
хой …
Набережные Невы, каналов Мойки, Екатерининского, св. Николая и Фонтанки, об-
ложенные гранитом с тротуарами для пешеходов, представляют картину, делающую С.-
Петербург одним из самых красивых городов мира. В диаметре он имеет больше трех лье,
его окружность, включая Неву, ее рукава и каналы, равна семи-восьми лье. Есть кварталы,
где находятся исключительно деревянные дома или обширные пустыри; пустые участки
видны даже на самых населенных и лучше всего обустроенных улицах, но с каждым днем
они исчезают даже в самых отдаленных кварталах …
Находится (примечание: Академия наук) напротив Адмиралтейства и построено не-
дурно, но ни её архитектура, ни общий вид не производят того грандиозного впечатления,
как Академия художеств…. В особой комнате стоит статуя Петра I, облаченная в одежду, в
которой он венчался с Екатериной I. Он изображен в натуральную величину, сидящим в
кресле, лицо его и руки сделаны из воска – сходство, говорят, поразительное: он точно жи-
вой. В том же кабинете находятся портреты его предков и его супруги Екатерины…. В со-
седнем кабинете с благоговением показывают инструменты, которыми пользовался Петр I
для рисования, лепки и гравирования…. Перед уходом академик, показывавший нам все
эти предметы, с большими предосторожностями открыл маленький шкафчик, сделанный в
стене; он вынул оттуда массивный золотой ларец, в котором находился манускрипт. Это
13
заметки с помарками, сделанные рукой Екатерины II. Нам показалось, что на этот мануск-
рипт смотрят, как на святыню …
Остров соединен с великолепной набережной, которая тянется от Адмиралтейства
мостом, поставленным на двадцати больших лодках…. Мост этот прочен и удобен: два-
три экипажа могут свободно разъехаться на нем; кроме того, для пешеходов устроена га-
лерея, отделенная барьером; во время ледохода мост разводят, а по вскрытии реки ставят
опять …
У моста на левом берегу реки, между Адмиралтейством и Сенатом, находится зна-
менитая бронзовая конная статуя Петра Великого…. Лошадь, её поза, величественное из-
ваяние Петра, поэтическая идея целого делают честь талантам г. Фальконе…. Кажется, что
она (примечание: лошадь) бросается в Неву…. Этот прекрасный памятник окружен желез-
ной решеткой очень хорошей работы, верхние украшения которой вызолочены. В одной из
зал Академии наук показывают в уменьшенном виде модель остроумного механизма, при
помощи которого в С.-Петербург было доставлено гранитное основание….
…Недостатком является то, что отсутствует площадь около памятника, которую
легко можно было бы устроить, украсить то место, где находится статуя. Она не окружена
зданиями, достойными по своей красоте. Если не считать дворца, где происходят заседа-
ния Сената, это место представляет не более. Как обширное пространство, служащее для
публики дорогой на Английскую набережную и Васильевский остров …
…В модных кварталах существуют большие и богатые английские, голландские,
итальянские и французские магазины. Роскошные товары, выставленные там, дороже, чем
в русских лавках, но их лучшее качество общепризнанно. Французы торгуют модными ве-
щами и книгами – очень прибыльным товаром. Французские книготорговцы здесь нажива-
ются: на книги непомерно высокая цена; редкий вельможа, даже из тех, кто лишён ума и
образования, не имеет в своем дворце библиотеки… картинной галереи и коллекции по ес-
тественной истории …
По левому берегу набережная на три фута над водой облицованы гранитными пли-
тами; для пешеходов устроен тротуар в один фут вышиной и шесть футов шириной. На
набережной могут разъехаться три-четыре кареты …
…Разукрашенные лодки, песни лодочников, отчаливающие и пребывающие суда
образуют летом весьма занимательное зрелище …
На противоположном берегу открывается вид на крепость, Васильевский остров и
Выборгскую сторону с красивыми дачами, которые находятся здесь в большом количестве
…
Набережная имеет на определенном расстоянии один от другого выступы, откуда
идут двойные, очень отлогие спуски для того, чтобы черпать воду, грузить суда, проходить
зимой пешком или проезжать на санях. В промежутках между этими спусками устроены
скамьи для гуляющих …
Вода в Неве очень прозрачна и здорова. Она почти всегда вызывает у иностранцев
расстройство желудка, но оно быстро проходит. Вода в каналах, особенно в Мойке, обык-
новенно мутная, грязноватая, нездоровая и противная на вкус благодаря нечистотам, кото-
рые стекают из домов; русские исправляют её тем, что кипятят и прибавляют в неё уксус
…
Большая Нева представляет широкий и величественный поток, настолько глубокий,
что может принимать самые крупные суда. Эти суда становятся большей частью в Малой
Неве. С набережной Невы гавань эта представляет любопытное и интересное зрелище …
Улицы С.-Петербурга – одно из главных украшений города: все они прямые, как
стрела… Половина территории, находящейся в границах С.-Петербурга, ещё не застроена;
там намечены улицы, но на них можно встретить всего лишь несколько зданий…. Даже на
самых лучших улицах можно увидеть обширные пустыри, обнесенные дощатым забором.
На многих ведутся строительные работы …
14
…Тем, кто хочет возводить постройки не разрешается употреблять никаких мате-
риалов, кроме гранита и кирпича; существующие деревянные дома нельзя чинить …
Крыши церквей, дворцов, общественных зданий и богатых домов покрыты медны-
ми полосами, частные дома – железом, покрашенным в зелёный или красный цвет; про-
стонародья – тёсом и окрашены красками …
Мостовые довольно удобны, но требуют ежегодных починок весной. На слой песка
кладут неглубоко булыжник, подбирая один камень к другому, промежутки заполняют раз-
дробленным кирпичом и всё заливают жидким цементом. Но незначительная глубина слоя
приводит к тому, что экипажи, которых много, ломают. Товары возят на небольших теле-
гах, запряженных одной лошадью. Можно наблюдать обозы в сто и двести телег. Больше,
чем в Европе извозчиков. Проезд стоит недорого …».
Мой проницательный читатель, наверное, уже подметил, что даже в те времена в
Петербурге уже сложился определенный подбор достопримечательностей, который пред-
лагался для посещения иноземным гостям.
И думается, что убедил недоверчивого читателя: хотя город был ещё совсем юный,
многое в нём уже поражало и восхищало, а недостатки можно найти везде, поскольку лю-
бой город не окончателен и всегда можно что-нибудь к нему добавить. Не очень-то ровные
молочные зубки у юного города быстро выросли и затем скоро начали выпадать, а на их
месте уже появились, хотя и не все, новые - ровные, блестящие и красивые.
Если же кого ещё убедить не сумел, для них приведу выдержку из дневника Васи-
лия Фёдоровича Малиновского, ставшего через несколько лет первым директором Царско-
сельского Лицея, где среди прочих постигал наук премудрость юный Пушкин. К месту вы-
держка эта будет здесь потому, что хотя он и был по рождению русским, но, как утвержда-
ют знавшие его, по воспитанию был западный европеец, а по образу жизни - англичанин,
поскольку долгое время прожил в Англии, а Лондон был его любимый город. Говорили,
что он и внешне был похож на англичанина. Вот что он, умеющий видеть со стороны, запи-
сал в марте 1803 года:
«…Через два-три года возвратившейся в свое отечество находит много перемен;
при каждом шаге встречает он в столице нечто новое. Петербург украсился. Жителей при-
бавилось. Свобода и разрешение на всякие наряды, обрезание волос и кафтанов, возвыше-
ние главы мужеской, продление хвоста женского, обнажение рук и шей…. Вместе с боро-
дами и долгими кафтанами остались русские обычаи в нижнем состоянии некоторых куп-
цов, мещан и всего крестьянства; к сожалению благородные другой народ; легкость, развя-
занность языка и всего тела и некоторый гланс большого света различают их самих между
собою. Поставлены между двором и народом, по мере приближения к тому или другому
всякий имеет свой оттенок…. Всё самолюбие обращается к сему отличию, смешивающе-
му все характеры в одну маску большого света….
Впрочем, Петербург такой же суетливый город, все заняты. Кто спешит на биржу,
кто к министрам, набережная полна неутомимых пешеходцев, но они не ищут чем жить, а
чем заняться. При великом многоразличии, всего довольно встретишь, кроме старых пол-
ководцев».
И хочу ещё раз на минутку вернуться к дневнику Этьена Дюмона и привести из не-
го короткую выдержку, которая, признаюсь, повергла меня в изумление: «…Поймали в од-
ном из рукавов Невы белугу весом в 360 фунтов (примечание: это без самой малости 150
килограммов!); рыбаки сами поднесли её императору, который очень хорошо их принял».
8
Давно, как и обещал, мне пора бы перейти мне к рассказу о коротком пребывании
Марты Вильмот летом 1803 года в Петербурге. Но раньше предлагаю остановиться теперь
на некоторое время в его преддверии, для того чтобы поведать о том, как и почему она
оказалась на корабле «Доброе намерение», плывущем в Россию. И начнём мы издалека в
15
смысле места и не очень далеко в смысле времени, предуведомив читателей, что промежу-
ток времени, отделяющий начало рассказа от его продолжения, заключает в себе почти
полтора года.
Ранняя и нежданная смерть стала началом её путешествия, явилась причиной собы-
тий, которые я имею вам изложить.
Жестокий удар для большой и ладной семьи Вильмот, мирно проживавшей вблизи
порта Корк, что на самом юге Ирландии, случился в самом конце 1801 года, когда до неё
добралась весть о том, что на далёкой Ямайке жёлтая лихорадка скосила сына и брата,
морского офицера Чарльза Вильмот. Грех да беда на кого не живёт? Что погнало молодого
человека в столь далёкие места - стремление к чинам и славе, романтика дальних стран
(как в те времена с некоторой долей иронии говорили, желание завязать знакомство с сире-
нами и нереидами) или может быть пресыщение - мы никогда теперь не узнаем, да в на-
шем случае это и неважно. Потому возвратимся сию же минуту на берега нами столь вне-
запно оставленного Альбиона.
Многим из вас, любезные читатели, наверное, знакомо состояние души после силь-
ного и непредвиденного удара, когда вся кровь поднимается к сердцу: вас душит и жжёт
неизобразимая грусть, исчезают все чувства и мысли, минувшее, настоящее и будущее со-
средотачиваются в гнетущем вас несчастье. Через много лет сама Марта так писала об
этом времени: «Я и теперь не могу без содрогания вспоминать, какое страшное безучастие
ко всем житейским интересам овладело тогда мною. Всё делалось как-то машинально, моё
существование некоторым образом было прервано, и все желания души моей схоронены
были в могиле брата».
О слабости тела человеческого мы рассуждать не станем, ибо я не лекарь, но заме-
тим, что любя нас, Бог, чья благость бесконечна, всегда рядом с недугом нашим лекарство
держит. Больному только и остаётся, что воспользоваться им. В данном случае таким ле-
карством стала поездка в далёкую Россию, которую предложила совершить близкая родст-
венница, любившая Марту, как дочь, её тётка госпожа Гамильтон.
Сию почтенную даму некогда соединило и подружило с русской княгиней Екатериной
Романовной Дашковой обстоятельство достаточно обыкновенное: за почти тридцать лет до
того они познакомились во время отдыха на водах в маленьком бельгийском городке Спа. Вот
ещё одна история, достойная того, чтоб о ней напомнить, да сегодня недосуг. Лишь, чтобы по-
казать, насколько уроженки двух далёких друг от друга стран сошлись, приведём краткую вы-
держку из частного письма княгини Дашковой: «Меня сопровождала мой друг госпожа Га-
мильтон, и, когда я при смерти лежала в Скарборо, её нежные и неутомимые заботы спасли
мне жизнь». В последующие годы они неоднократно встречались на отдыхе, и всегда обходи-
лись друг с другом как родственницы. Один раз госпожа Гамильтон приезжала к своей подру-
ге в Россию, а во время своего путешествия по Англии Дашкова познакомилась даже с отцом
Марты.
Потому ещё ребёнком Марта многократно слышала вызывавшие у неё удивление
рассказы своей тётки о русской её подруге. Энтузиазм самой рассказчицы придавал им
очарование, которое передавалось девочке, и, вспоминая своё детство, уже вернувшись из
России, Марта писала: «Я жаждала увидеть эту необыкновенную женщину, которая пред-
ставлялась моей фантазии скорее в образе доброй феи, чем существа человеческого».
Прошли годы и Марта рассказы о русской фее, подобно всем сказкам о гномах и
эльфах почти забыла, но письмо с предложением поехать в Россию напомнило о детских
впечатлениях. Госпожа Гамильтон писала, что друг её, княгиня Дашкова, подвергшись в
царствование императора Павла немилости и изгнанию, которые перенесла с обычным до-
стоинством, живёт теперь в своём поместье, и если кузина согласится провести год или
два в России, то та приняла бы её как родную дочь. Сестра Марты Кэтрин в это время со
многими неприятными приключениями из-за противостояния британского льва и галль-
ского петуха путешествовавшая по Франции и Италии, в своих письмах поддержала это
предложение.
16
Молодые люди охотно пускаются в странствия, потому мысль о путешествии как сред-
стве отвлечения от грустных мыслей, нашла отклик и у самой Марты. Нрав её, как можно
представить из писем, был чувствителен, но не слишком робок. Однако предложение это при-
шлось не по душе отцу её, который не хотел и слышать ни о каком путешествии дочери. И
лишь по прошествии определённого времени вдоволь покипятившись, он примирился с тем,
что она надолго оставит родной дом.
Обычно именно таким образом, во многом с лёгкой руки самой Марты Вильмот,
описавшей подробности в письме к лорду Гленберви в 1814 году, трактуются причины её
поездки в Россию. Но так ли всё это? Всяко может статься, конечно, да сдаётся мне, вряд ли
дело обстояло именно так здесь, как я вам с чужих слов пересказал.
И сие моё сомнение от того происходит, что госпожа Гамильтон, несомненно, хоро-
шо была знакома с историей жизни Екатерины Романовны Дашковой. То есть знала, как та
в двадцать лет стала вдовой с двумя детьми и огромными долгами мужа на руках, как ре-
шила рассчитаться с кредиторами, не продавая родового имения, и какой ценой ей удалось
в пять лет выплатить все долги. Догадывалась или точно знала госпожа Гамильтон и о не-
благополучии в семье Дашковой, о тайной от родных женитьбе сына Павла на купеческой
дочке, которая быстро закончилась разъездом супругов, о неудачном браке по расчёту до-
чери Анастасии, попеременно жившей то у мужа, то у матери. Кроме того, она знала, что
подруга её уже не только не имела желания заниматься общественной деятельностью
(ведь новый император предлагал ей опять занять должности в двух академиях, но она
отказалась), но и вести светскую жизнь, а потому уединилась в своём имении… Наверное,
мало кто будет сомневаться в том, что госпожа Гамильтон считала Дашкову одинокой
горько страдающей женщиной и несчастной матерью, и посему, кажется, предлагала эту
поездку с тайным умыслом утешить таким образом не только племянницу, но и свою под-
ругу.
Вполне возможно, что была у этого путешествия и ещё одна цель. Марте в тот год
исполнилось уже двадцать девять лет, судя по портрету, она не была писанной красавицей,
и всё ещё оставалась невестой. С другой стороны сын Дашковой Павел Михайлович, чело-
век образованный, доброго и весёлого нрава, был крайне несчастлив в личной жизни. От-
сюда и возникает вопрос: а не хотела ли госпожа Гамильтон выступить в роли свахи и со-
единить одну из своих родственниц с сыном подруги? И не потому ли, что понял истинные
её намерения, так возражал против этой поездки отец Марты? Но всё это мы лишь допустили.
Возможно, что всё это мои досужие придумки, только вот что ещё необходимо заметить:
во множестве своих писем из России Марта упоминает родителей, сестёр, разных дальних
родственников, однако ни разу не вспоминает и так горячо любимого умершего брата
Чарльза …
Как думаете вы, досточтимые дамы и господа, об этой не совсем ясной истории? Ужли
и вам такая мысль в голову не пришла бы? Слишком уж казусное дело тут выходит, и что до
меня, то, взвесив на мысленных весах доводы, я не знаю, что окончательно можно сказать. Да
и всякий, наверное, станет здесь в тупик. Но полноте, кому охота землю разрывать? Кончим
разговор! Ни слова более об этом! Поскорее отбросим все эти назойливо и самовольно лезу-
щие вопросы, потому как разрешить задачу не сможем, да и не нужно это. А более всего - к на-
шему повествованию не относится, и поэтому предоставляю решать, где скрыта правда, вам,
проницательный читатель, и вслед за этим без отлагательства продолжаю свой рассказ.
Потребовалось не слишком много времени, чтобы получить ответ от княгини Даш-
ковой и начать сборы к длительному путешествию. Но только в самом конце весны 1803
года Марта, проведя несколько недель в Дублине и Лондоне, наконец, на корабле «Доброе
намерение» покинула туманный берег Альбиона.
9
17
Быстро текут на бумагу слова письма - но скоро ли делается дело? Сейчас порядок
нашего повествования для связи происшествий в памяти читателей требует, чтоб теперь
мы возвратились на два месяца назад от момента прибытия Марты Вильмот в Петербург и
закончили рассказ о том, что предшествовало этому событию.
«5 мая 1803 года. …Я нанесла официальный визит русскому послу. …Дядя заранее
оставил свою визитную карточку, и его ждали. Поклонившись его превосходительству и
господину переводчику, он представил меня. Граф Воронцов – высокий, смуглый человек,
пожилой и очень вежливый. …Граф предложил мне сесть на диван, дядя Копли и перево-
дчик заняли другой. Я сказала по-французски, что имею честь вручить ему письмо от лор-
да Кэрисфорта. Надев очки, граф прочёл письмо и уверил, что будет счастлив сделать всё,
что в его силах, - выправит мне паспорт, даст рекомендательные письма к адмиралу в
Кронштадт и друзьям в Петербург. В свою очередь, я заверила его, что буду рада передать
княгине Дашковой письмо или посылку от него или его дочери. Граф сказал, что, если я
ещё некоторое время пробуду в Лондоне, графиня будет счастлива со мной познакомиться.
Визит завершился обоюдными любезностями…
Нас навестил русский священник господин Смирнов, проявив внимание, которого я
не ожидала. Он сообщил, что одна пожилая дама, миссис Деламен, которая собирается на-
вестить в Петербурге дочь, согласилась взять меня под своё покровительство; это сделает
моё путешествие более приятным. Господин Смирнов выразил уверенность в том, что его
страна мне понравится, и пребывание в России доставит мне удовольствие. Он написал
список вещей, которые хорошо взять с собой, поскольку английские товары самые луч-
шие: одеяла, простыни, подушку; ещё нужны плед, шерстяные чулки и некоторые лёгкие
летние вещи…».
Заметим, между прочим, что посольский священник Яков Иванович Смирнов по от-
зывам был «… человек отлично образованный и нравственный, помогавший канцелярии
посольства своим полезным сотрудничеством, часто исполнявший особые поручения по-
сланника и заслуживший уважение англичан». А ещё добавлю, что у предков наших было
принято в гости к знакомым или родственникам на более или менее продолжительный
срок ездить со своими постельными принадлежностями и некоторыми другими вещами.
«19 мая 1803 года. …Настроение у меня приподнятое, чувствую себя наполовину
русской. Я встречалась с мужчинами и женщинами, которые побывали в России дважды, а
то и трижды, и теперь я страшусь предстоящего путешествия не больше, чем поездки из
Англии в Ирландию…
…В назначенный день в половине шестого я вошла в гостиную, и первым, кого я
увидела, был мой друг господин Смирнов. В комнате находились одна дама и несколько
мужчин, графа не было. Дама обратилась ко мне по-французски; минут через пять появи-
лся хозяин с дочерью, элегантной, красивой, изящной брюнеткой лет девятнадцати; граф
меня представил, и девушка заговорила со мной по-английски, манеры её свидетельствов-
али об истинно хорошем воспитании. Она познакомила меня с мисс Журдинье (об этой да-
ме, живущей в доме Воронцова, рассказывают романтическую историю, представляющую
графа и его дочь в самом выгодном свете). Первая дама оказалась русской – госпожа Чир-
кова, здесь же был её муж и ещё несколько приглашённых, довольно неинтересных ино-
странцев.
Вошёл смуглый слуга и сказал: «On a servi» (примечание: кушать подано). Граф по-
вел к столу госпожу Чиркову, все последовали за ними. Русскую даму посадили по правую
руку от хозяина, меня – по левую… Было не меньше 12-13 перемен блюд. Графиня преду-
предила меня, что тостов произносить не будут и что каждый пьет вино по своему усмот-
рению. После обеда мы посидели минут 20, не больше (на столе стояли фрукты и вино), а
затем граф Воронцов встал, предложил руку своей соседке, и все гости возвратились в го-
стиную. Меня поразил подобный обычай: конечно, невежливо, если мужчины уединяются
надолго, но против временного разделения общества, как это принято у англичан, я вовсе
не возражаю.
18
За обедом я сидела между графом и его дочерью. Граф расспрашивал меня об Ирла-
ндии, как если бы он сам жил там, обнаружив полную осведомленность в особенностях
каждого графства. Во время разговора выяснилось, что для записи в русский паспорт нео-
бходимо назвать полное имя. Оказалось, что меня зовут Марта Эдуардовна (то есть Марта,
дочь Эдуарда)».
10
Русским послом в Лондоне в то время был младший брат Дашковой Семён Романо-
вич Воронцов, во время революции 1762 года ставший одним из немногих активных про-
тивников Екатерины, гордо провозгласив себя сторонником несчастного императора Петра
Фёдоровича. Для оживления нашего рассказа разными подробностями воспользуемся вы-
держками из опубликованных в самом конце девятнадцатого века мемуаров С.Р. Воронцо-
ва.
…В первый день к тому времени уже далёкого 1762 года Семёна Воронцова долж-
ны были выпустить из камер-пажей в офицеры гвардии, но за неделю до этого скончалась
императрица Елизавета Петровна. Новый же император в знак своего благоволения пожа-
ловал ему более высокое и почётное придворное звание камер-юнкера, но Воронцов хотел
в гвардию, потому и упросил отправить его поручиком в гренадёрскую роту Преображен-
ского полка. Когда в конце весны началась подготовка к войне с Данией, он, стремясь по-
пасть на войну, упросил императора Петра Фёдоровича послать его курьером к главноко-
мандующему экспедиционной армией в Голштинии П.А. Румянцеву. Собираясь в дорогу
как раз утром 28 июля, Воронцов, когда уже садился в экипаж, узнал о брожении в Измай-
ловском полку. «Я пришёл в невыразимую ярость от этой вести, обнаружившей мне всю
важность измены…». И полагаясь на верность Преображенского полка, поскакал туда.
Полк был уже готов выступить двумя колоннами, а участники переворота (приме-
чание: Бредихин, Баскаков, Ф. Баратянский) были там и отводили глаза, не отвечая на воз-
мущенные слова Семёна Романовича. Капитан Пётр Иванович Измайлов и Семён Ворон-
цов пошли по рядам гренадёр, увещевая их не изменять законному государю. «Мы умрём
за него», - отвечали гренадёры. В это время секунд-майор (примечание: воинский чин
штаб-офицеров в русской армии в 1731-97 годах, следовавший за чином капитана) Пётр
Петрович Воейков проскакал вдоль полка, призывая: «Ребята! Не забывайте вашу присягу
государю императору Петрё Фёдоровичу: умрём или останемся ему верны!» Потом ско-
мандовал: «Ступай» и полк двинулся к Казанскому собору, где шёл молебен, на который
собрались мятежники во главе с Екатериной.
Все будто бы в одну форму вылиты, вскормленные природой для сечи и готовые
жестоко биться штыками солдаты быстро двинулись беглым шагом против бунтовщиков.
Каждый держал в руках наперевес ружьё с примкнутым штыком, а Воронцов бежал впере-
ди колонны, увлекая за собою полк.
- Шире шаг! Не отставай, ребята! Раз!.. Два!.. Вперёд! Раз!.. Два!..
С рвущемся в даль, больше похожим на грохот, барабанным боем, тяжёлым топо-
том множества ног, бряцанием оружия и яростной жаждой победы двигались они навстре-
чу изменникам, с которыми лицом к лицу сошлись на Невском проспекте около ещё вре-
мён императрицы Анны деревянного Казанского собора.
«Мы надеялись (примечание: Измайлов, Воейков и Воронцов), что при первом ок-
лике наш полк единогласно воскликнет: «Да здравствует император Пётр Фёдорович!» и
что мы при первом же выстреле на нас со стороны мятежников … ударим на них в штыки,
сомнём их и уничтожим: ибо они толпились без рядов и линий, и большей частью в пья-
ном виде; мы же были в стройном порядке…».
Отряд императрицы, в котором смешались солдаты разных полков, имел значитель-
ное численное превосходство, но представлял собою беспорядочную толпу. В те времена
не было ещё придумано таких как теперь изощрённых способов убийства на поле брани,
19
потому мощь удара достигалась единым порывом множества штыков, одновременным вы-
стрелом множества ружей. Дисциплина и порядок, умение сражаться плечом к плечу не
раз и не два били численное, но плохо организованное превосходство. Для примера, мож-
но вспомнить хотя бы битву под Нарвой в самом начале Северной войны, когда сравни-
тельно небольшая армия Карла XII рассеяла более многочисленную, но не обученную ар-
мию Петра I.
Казалось, что каждый утвердился в своём выборе, когда с насупленными бровями,
придававшими лицам суровое выражение, стояли солдаты двух небольших армий, ощети-
нившихся длинными рядами ружей, друг напротив друга. Разгорячённые и не умеющие
отступать они уже были готовы схватиться в смертельном бою.
- Ребята, не робей! - раздавались подбадривающие выкрики с обеих сторон. Судьба
всего дела оказалась в их руках. Но в сию самую решительную минуту сказалось счастье
Екатерины: «… Некто князь Меншиков, премьер-майор (примечание: ещё один воинский
чин штаб-офицеров русской армии в 1731-97 годах) в нашем полку, вдруг появился в тылу
колонны и воскликнул: «Виват императрица Екатерина Алексеевна, наша самодержица!».
Это было электрическим ударом. Вся толпа повторила это восклицание…». Единодушное
радостное «ура» заглушило голос премьер-майор, поскольку солдаты были убеждённы в
совести, что поступили, как должно, исполнив в точности приказание начальника. Воей-
ков, Измайлов и Воронцов тщетно хотели сдержать этот порыв. «Мы находились уже в 50-
ти шагах от двух других полков, но все усилия были бесполезны, и я не знаю, как нас не
убили. Воейков, бросив шпагу, крикнул из всех сил: «Ступайте к чёрту, канальи, изменни-
ки; я с вами не буду!» Затем поворотил лошадь и поехал домой, где его вскоре арестова-
ли». Сам Семён Романович, душою которого овладели негодование, гнев и, кажется, отча-
яние, решил добраться до реки, нанять лодочника и плыть в Ораниенбаум к находившему-
ся там в это время императору Петру Фёдоровичу. Но его окружили солдаты и отвели в
один из дворцов к другим арестованным. Выпустили Воронцова откуда через два дня по-
сле кончины свергнутого Петра Фёдоровича, вернув шпагу и передав повеление императ-
рицы продолжать службу. Известно, что Екатерина после победы, в отличие от своих
предшественников, не наказала никого из противников, но никогда их и не забывала.
11
Первое время правления новой императрицы Семён Романович, что и понятно, не
мог примириться со сложившимся порядком вещей, считал, что его обходят по службе, а
потому помышлял оставить гвардию. И уже совсем было собрался в отставку, но началась
русско-турецкая война, и Воронцов добился перевода в действующую армию, где главно-
командующий граф Румянцев поручил ему командование батальоном. За сражение под
Ларгой Семён Романович получил Георгиевский крест 4-ой степени, а за битву при Кагуле
- 3-ю степень и звание полковника. В 1772 году под Силистрией (примечание: сражения на
реках Ларга и Кагул, а также под Силистрией - основные сухопутные сражения во время
русско-турецкой войны 1768-74 годов, во всех русская армия, существенно уступавшая
численностью, победила) с шестью сотнями солдат своего полка он был окружён десяти-
тысячным отрядом турецкой конницы, но сумел удержать позиции до подхода подкрепле-
ния из дивизии Потёмкина. Однако за это сражение Воронцов не получил никакой награ-
ды, поссорившись с набиравшим силу фаворитом.
Военная карьера, как считал Семён Романович, не заладилась, и пришлось ему пе-
рейти в дипломатическую службу. Екатерина Романовна Дашкова, как старшая сестра, от-
говаривала его, убеждая, что карьеры у него там тоже не получится. Но что было делать?
Спустя некоторое время императрица назначила его посланником в Венецию, а через два
года - русским послом в Англии, где он и жил как бы в почётном изгнании. И постепенно
обжился, приобрёл себе друзей, влюбился в эту страну, стал более англичанином, чем са-
мый коренной тори.
20
Только граф Семён, как звали его в семье, был не таким человеком, который стре-
мился к спокойствию и неге. Да и служба в Лондоне с самого начала не была для Ворон-
цова тихой заводью, местом для отдыха, а явилась «прямым попаданием» в самый центр
бурного моря европейской политики. Уже в первые годы новый посол под прямым руково-
дством самой императрицы должен был окунуться в это море с головой: Пруссия готови-
лась к войне с Россией, и перед Воронцовым стояла сложная задача лишить её в этом на-
чинании поддержки со стороны Англии. И он с этим поручением блестяще справился.
Позже было множество других поручений, переговоров, тайных встреч, и во всех
делах Семён Романович, как мог, отстаивал интересы России, чем снискал уважение ан-
гличан и благодарность императрицы. В 1791 году канцлер граф Безбородко сообщил
Семёну Романовичу, что императрица «… признаёт его труды и желает при первом случае
оказать на деле знаки особливого … благоволения». Воронцов же в ответном письме бла-
годарил и ходатайствовал о поощрениях для своих сотрудников.
После смерти матушки Екатерины сын её император Павел Петрович, вспомнив о
преданности Воронцова отцу своему, наградил Семёна Романовича имениями с тысячами
крепостных и призвал в Петербург, чтобы предложить ему высокую должность. Но Семён
Романович не хотел оставлять Англию, а в последний год правления императора Павла,
что весьма вероятно, был в курсе подготовки нового дворцового переворота, а потому вся-
чески отнекивался. В начале 1801-го года Семёну Воронцову было приказано покинуть
Англию под страхом конфискации имущества и провозглашения изменником. И как только
в Петербург пришли новые просьбы Воронцова со ссылками на нездоровье и болезнь до-
чери, последовал грозный императорский указ от 19 февраля о «взятии в казённый сек-
вестр» имений графа и взыскании с него 500 фунтов штрафа по нерешённым финансовым
делам посольства. Так коротка была дорога от благосклонности к немилости у «во всём
внезапного» императора Павла! Появление столь грозного указа вынудило Воронцова на-
значить на 17 марта день отъезда. Но, как мы теперь знаем, за шесть дней до того посред-
ством заговора в России сменилось правление...
Ко времени, о котором здесь мы вспоминаем, Семён Воронцов уже почти двадцать
лет вдовствовал, и в роли хозяйки в доме русского посла выступала его дочь Екатерина
Семёновна. Он уже восемнадцать лет был послом в Англии, но от русской жизни не отде-
лялся. «Вечно пылкий старик-посол» время от времени беспокоил министров в Санкт-Пе-
тербурге своими записками то о государственном устройстве, то о реформе в армии.
…Весной 1803 года общество в Петербурге было возбуждено следующим событи-
ем: Сенат, получив от императора Александра право протестовать на указы государя, если
они противоречили более ранним указам, воспользовался в первый раз этой привилегией.
Был опротестован именной указ Александра Павловича как несогласный с жалованной
грамотой дворянству; но тогдашний министр юстиции поэт Гавриил Романович Державин
довольно грубо стал настаивать на исполнении воли императора. Спор затянулся, пока, на-
конец, не вышло разъяснение, что право протестовать распространяется только на старые
указы, что фактически сводило на нет дарованную привилегию.
Воронцов в этой борьбе без колебаний стал на сторону Сената и с горькой иронией
в частном письме писал: «Давно ли дано Сенату право представлять на указы, исходящие
вопреки существующих? Но в первый раз, что употребил оное … остался в утрате сего
важного преимущества». И в мае 1803 года советовал брату (примечание: старший брат
С.Р. Воронцова, граф Александр Романович, при Екатерине Великой русский посол в Ан-
глии и Голландии, председатель коммерц-коллегии, в 1802-04 годах канцлер) избегать при-
сутствия на заседаниях кабинетного совета, посылая вместо себя заместителя, и заседани-
ях Сената, чтобы не принимать участия в этих бесплодных учреждениях.
Дочь священника посольской церкви в Лондоне Смирнова в своих мемуарах через
много лет вспоминала: «Живя постоянно за границей, имея мало сообщения с земляками,
граф Воронцов остался верным установлениям своей церкви и обычаям родины…
21
Камердинер у него и многие слуги были русские… Выходя из церкви, он раздавал
деньги, а когда полиция предлагала отогнать нищих, говорил: «У нас такой обычай…»».
Он любил Англию, был чистый англоман, но страна эта была ему мила во имя ве-
щественных удобств. И хотя он знал Англию лучше, чем Россию, любил её, он никогда не
клал английские интересы на те же весы, которыми взвешивал интересы родины.
И, стараясь следовать за истиной, приведу ещё отзыв о Семёне Воронцове поляка и
русского государственного деятеля, наверное, одного из самых близких друзей императора
Александра Павловича князя Адама Чарторыйского, который в своих мемуарах писал: «…
Отличался честным и открытым характером, но имел обыкновение судить о вещах и лю-
дях резко, не допуская никаких оттенков между хорошим и дурным, которых по справед-
ливости нельзя не принимать во внимание».
12
А наша путешественница, получив паспорт и необходимые рекомендовательные
письма, поднялась на борт английского корабля «Доброе намерение», отплывавшего в
Санкт-Петербург. Но тут, наперёд не сказавшись, ещё одна беда приспела: Амьенский мир,
заключённый Бонапартом с Англией около года назад и сделавший его в глазах многих из
героя войны ещё и этаким голубем с оливковой веточкой в клюве, начинает колебаться.
Здравомыслящие люди не полагались на прочность такого мира: непримиримость интере-
сов двух держав бумага эта не разрешила, а только замаскировала, когда дубинку или что-
нибудь покрепче каждый спрятал под плащ. Как мы уже сказали, около года мир худо-бед-
но сохранялся, но, в конце концов, война всё же взяла верх. И произошло это как раз в те
дни, когда «Доброе намерение» собирался отплывать в далёкий Санкт-Петербург. При-
шлось, повинуясь судьбе, проскучать две недели в Ярмуте, и лишь потом в сопровожде-
нии грозных военных кораблей выйти в море…
«9 июля 1803 года. После отправки моего предыдущего письма ветер переменился,
и мы задержались в море ещё на один день. Но теперь, слава Богу, живые и здоровые сто-
им в Кронштадтской гавани, завершив путешествие, которое во всех отношениях оказа-
лось приятнее, чем рисовалось даже в самых оптимистических предположениях.
Капитан Кларк сошёл на берег очень рано, с ним я отправила рекомендовательное
письмо к английскому поверенному мистеру Букеру и записку о нашем прибытии. Только
что капитан вручил мне ответ мистера Букера с приглашением отобедать и уведомлением,
что его экипаж ждёт моих распоряжений. Мы с миссис Деламен надели лучшие платья,
хотя обедать здесь не собираемся (надеюсь, вечером отправимся в Петербург); просто нам
захотелось выглядеть как можно элегантнее.
Мистер Букер переслал мне доброе дружеское послание приятеля миссис Гамиль-
тон доктора Роджерсона в ответ на моё письмо, отправленное из Лондона. Доктор сооб-
щал о том, что княгиня Дашкова писала обо мне господину и госпоже Полянским и они
ожидают меня в Санкт-Петербурге, беспокоятся ect. Доктор Роджерсон отзывается о гос-
поже Полянской как об очаровательной женщине.
…Мы сели в небольшую шлюпку и направились в Кронштадт. Пристав к берегу,
мы в карете мистера Букера поехали к адмиралу Ханыкову, который благодаря письму гра-
фа Воронцова, был чрезвычайно любезен: предложил воспользоваться его каретой для
прогулки по городу, а также кораблём, чтобы доплыть до С.-Петербурга. В самой вежли-
вой форме я отказалась, и … мы отправились обедать к мистеру Букеру, который пригла-
сил всю компанию … Хозяева очень гордятся тем, что всё у них заведено на английский
манер. За обедом было четверо офицеров, французский аббат в шёлковой сутане и врач.
Офицеры оказались англичанами, прослужившими в русской армии по шестнадцати-два-
дцати лет. Все было совершенно по-английски, сразу же после обеда подали кофе. Потом
пошли к коменданту по поводу паспортов. Мы прошли массу формальностей, отвечали на
множество вопросов, среди которых был и такой: кто мой отец и не является ли он членом
22
парламента. Всё переводилось с русского на французский и обратно, на запись ответов
ушла целая десть бумаги. Наконец нас отпустили, и мы совершили прогулку по Крон-
штадту; это настоящий морской город и он великолепен…».
Место для постройки крепости выбрал сам Петр, а руководил строительством пер-
вейший его во всех начинаниях помощник светлейший князь А.Д. Меншиков. Первый
форт Кроншлот возвели на отмели, недалеко от южного берега острова Котлин и вблизи
единственного судоходного места. Строительство форта завершили 7 мая 1704 года, и этот
день стал считаться днём основания Кронштадта. Одновременно с этим создавалась и база
для флота: построили чугунолитейный завод, начали строительство дока, домов и казарм.
Ещё один форт «Цитадель» (впоследствии – форт «Пётр I») заложили лишь в 1721 году, а
ещё через два года в восточной части острова начали строить саму крепость. С запада её
оградили рвом, бастионами и оборонительными казармами, с севера насыпали земляной
вал с батареями и крепостную стену, которая чередовалась с оборонительными казармами.
Подобным образом укрепили и восточную часть крепости. Вдоль южного берега острова
строились Военная, Средняя, Купеческая, Лесная гавани, огражденные стенами бастио-
нов, которые уже в петровское время стали облицовываться гранитом. Достройка и разви-
тие крепости продолжалось много лет, и завершилась уже при преемниках Петра.
13
И пока корабль стоит в порту, а путешественники осматривают город, обратимся не
в последний раз к дневнику Этьена Дюмона, который всего два с небольшим месяца назад
тоже приплыл в Кронштадт:
«3 мая. …До входа в гавань подвергаешься первому осмотру, который ограничива-
ется предъявлением паспортов, сообщением имен и фамилий пассажиров, коротким объ-
явлением капитана о составе груза, что сопровождается маленьким подношением в две бу-
тылки джина. При входе в порт на корабле тушится огонь, и судовые повара готовят пищу
для экипажа на берегу…. Гостиницы прокоптились табачным дымом. В самой лучшей из
них – Бека – можно получить только комнату с тремя или четырьмя кроватями.
…Из прогулки по Кронштадту я убедился, что произведены большие улучшения.
При первом моём путешествии в середине июля 1785 году улицы не были мощены; везде
стояла грязь по колено, отовсюду неслись смрад и вонь. Действительно, это был самый
грязный и самый отвратительный въезд, какой только можно представить. Мне говорили,
что иначе не могло быть, так как местность представляла болото, что почва погружалась
по мере того, как её старались поднимать, что это зловоние происходило под влиянием
солнечного зноя и что не было никакого способа по устранению подобных неудобств. Им-
ператор Александр не поверил этим утверждениям, подобающим невежеству и лени. Он
приказал и скоро всё с виду изменилось. Вымощено несколько улиц, прорыты канавы для
приёма и стока воды, засыпаны некоторые болотистые места; улицы стали опрятными, а
воздух чистым. Дома стали украшаться; некоторые из них окружены садиками, выращива-
ются цветы и овощи. Дамба, каналы, верфи сооружены прекрасно; батарея св. Яна (приме-
чание: позднее цитадель) Кронштадта и вал образуют довольно сильную крепость.
Казармы состоят из десяти зданий. Когда я проходил, меня поразили звуки концер-
та, не столько стройного, сколько шумного, свидетельствовавшего о своеобразном веселье,
которое вовсе не ожидаешь найти в казарме. Мне сказали, что по правилам воинской
службы день солдат кончается песнями. Я указываю на это правило, как на предмет, до-
стойный подражания, на примере человечности, вполне соответствующий хорошей поли-
тике. Жара слишком велика, чтоб могли быть допущены военные упражнения. 18 градусов
в тени, солнце печет даже там, где свежо…
Так как у меня была рекомендация к г. Воузлеру, агенту английской торговой конто-
ры, то я обедал у него; разговор коснулся царствования Павла. Говорили, что, кто не был
23
свидетелем его, тот не поверил фактам времени его правления. Говорят о новом царствова-
нии с чувством счастья, усугубленного контрастом.
Выходя, я увидел каторжников, с кандалами на ногах, исполнявших под караулом
разные общественные работы. Я видел, как некоторые вошли в кабак. Они преспокойно
идут выпить со своей стражей и со всякими другими… Мне говорили, что русский народ
смотрит на судебные наказания иначе, чем в других странах. Как на несчастье, которое не
оставляет следов. Даже в общество может вернуться человек, который признавался бы в
других странах навек обесчещенным.
Нужно исполнить несколько церемоний, прежде чем покинуть Кронштадт: утрен-
ний визит к адмиралу, осмотр паспортов, опрос о личности, цели путешествия и пр. Было
около ста человек, несколько молодых шотландцев, только что поженившихся и при-
глашённых сюда на бумагопрядильную фабрику или на фермы, которые думают устроить
по английскому образцу. Это подражание императору или способ заслужить его благоволе-
ние. Нужно побывать также у коменданта, который подписывает паспорта. На всё уходит
день. Вещи, опечатанные на судне, отсылаются в С.-Петербургскую таможню. Бумажная
волокита; инстанции, учреждения для взаимного контроля, двойное делопроизводство;
нет правительства, которое бы требовало так много письма. Мне позволили взять большой
мешок с постельным бельем и жестяную коробку и не хотели их осматривать. За три рубля
(7 шиллингов 6 пенсов) нанимаем лодку с 12 гребцами для переезда в Ораниенбаум. Гре-
бут весело, поют во время переезда…».
Вот только теперь, любезные мои читатели, в меру посокрушавшись да погоревав, я
не без сожаления окончательно расстаюсь с морем и любезным моему сердцу великолепи-
ем белых парусов и вместе с наступлением дня возвращаюсь к нашей путешественнице,
которая, не сходя на берег, известила о своём приезде ожидавших её Елизавету Ивановну
Полянскую и доктора Роджерсона.
14
«Доктор Роджерсон, высокий, худощавый, серьёзный старик, имеет много опытно-
сти и, сверх медицинских познаний, пользуется славою учёного человека… Находит, что
кислая капуста, солёные огурцы и квас в гигиеническом отношении чрезвычайно полезны
для нашего петербургского простонародья и предохраняют его от разных болезней… Упо-
требляет сам охотно кислую капусту и предписывает её своим пациентам от припадков
желчи…». Такой портрет шотландца Джона-Самуэля Роджерсона, или как его в России на-
зывали Ивана Самойловича Рожерсона, нарисовал в своих мемуарах современник и не-
ложный в этом деле свидетель. Доктор в 1765 году окончил Эдинбургский университет,
кстати, один из лучших в то время, и приехал в Россию, где, кроме лейб-медика, стал дей-
ствительным статским советником и богатым человеком, имевшим имение и крепостных в
Минской губернии. Он был при Екатерине II в последние дни её жизни, и, когда великая
императрица умирала, пуская кровь, прикладывая к ногам шпанские мушки, прижигая
раскалённым железом плечи пытался привести в чувства. Иван Самойлович был в курсе
многих тайн великой императрицы и конечно мог бы стать, ежели бы захотел, бесценным
летописцем блестящего царствования. Императора Александра Павловича доктор знал с
момента рождения, и кроме того был знаком практически со всем Петербургом. Для при-
мера, вспомним, что писала о знакомстве с доктором в своих знаменитых «Записках» кня-
гиня Е.Р. Дашкова: «…Заболел сын, что меня смертельно напугало… К несчастью докто-
ров … пользовавших его с самого детства в городе не было, они последовали за двором в
Царское Село. Думала, что от отчаяния сойду с ума, но приехавшая навестить меня жена
адмирала Нольса, увидев моё беспокойство, посоветовала пригласить молодого врача Род-
жерсона, недавно приехавшего из Шотландии… Роджерсон приехал к нам в 12 часов ночи
и, хотя не стал преуменьшать опасность, грозившую моему сыну, убедил меня, что не
нужно отчаиваться, надо верить в его исцеление. Я провела у постели больного без еды
24
почти семнадцать дней, но Бог сжалился надо мной, а врачебное искусство Роджерсона
вернуло мне сына. С того времени этот достойный человек стал моим искренним другом,
и наши дружеские отношения, основанные на уважении, продолжаются и поныне». А в
другом месте Дашкова называет его не иначе, как «…превосходный врач, добрый госпо-
дин Роджерсон».
Жил доктор почти рядом с тем местом, где ночью бросил якорь корабль с Мартой
на борту, в большом доме на Английской набережной, и в означенный нами день не замед-
лил явиться.
Ещё надобно вам сказать, что в те времена в блестящей столице нашей о богатых
или хотя бы приличных гостиницах даже не было и помина. Иногородние, приезжая в Пе-
тербург, вынуждены были останавливаться по старинному русскому обычаю у своих род-
ных или знакомых, а ежели собирались задержаться в столице надолго, то нанимать квар-
тиру. Потому-то предусмотрительная и заботливая Екатерина Романовна заранее написала
жене своего племянника Елизавете Ивановне Полянской: «Очень прошу, дорогая Лизонь-
ка, взять под своё покровительство мисс Вильмот, которая прибудет с первым кораб-
лём…».
Молодым мужем (их венчание состоялось лишь весной того года) Елизаветы Ива-
новны был тайный советник, сенатор и камергер Александр Александрович Полянский.
Он был сыном Елизаветы Романовны Воронцовой, сестры Е.Р. Дашковой и в прошлом фа-
воритки свергнутого Екатериной Петра Фёдоровича. И некоторые говорили, что сей убо-
гий и несчастный правитель, по примеру своего великого предка, уже собрался было от-
править будущую императрицу в монастырь, а самому жениться на Воронцовой, да его
ловко опередили.
Отдохнув несколько, путешественница наша была готова предстать перед семьёй
Полянских, в дом которых Марту привёз и представил, как было положено, доктор Род-
жерсон. Кажется, жили они на той же Английской набережной, во всяком случае, здесь
располагался в первые десятилетия после основания города небольшой деревянный дом
генерала Полянского, а более точных сведений мне найти не удалось.
«13 июля 1803 года. …В субботу я была представлена госпоже Полянской, её муж
– племянник Дашковой. Живут они в огромном, как дворец, доме, и помимо ливрейного у
них несколько десятков лакеев, попадающихся на каждом шагу. Чтобы избавить господ от
труда отворять и затворять двери, возле каждой комнаты сидит слуга…
Госпожа Полянская приняла меня исключительно любезно и показала мои апарта-
менты, состоящие из очень элегантной гардеробной, меблированной диванами и стульями,
обитыми красной кожей ect; тут имеются фортепьяно, арфа, большое зеркало с пристав-
ным столиком, уставленным «для красоты» великолепными чашками и блюдцами из ки-
тайского фарфора, изящными часами a la francaise (примечание: на французский манер),
статуи на пьедесталах, вазы etc., есть икона, или бог, которому могу молиться, если поже-
лаю. Окна выходят на красивую и широкую реку. Течение Невы сильное, отливов не быва-
ет, поэтому она всегда полноводна, а многочисленные суда и лодки очень оживляют вид.
Рисунок на обоях, которыми оклеена моя спальня, изображает заросли сирени. Когда я ло-
жусь спать, жалюзи убираются, оконные ставни закрываются, и в запертой комнате я похо-
жа на птичку в клетке. Сплю на софе; к моему удивлению, мне дали только одно стёганое
одеяло, так что шерстяные английские одеяла сослужили мне хорошую службу. Госпожа
Полянская настояла, чтобы в моей комнате ночевала горничная, уверяя, что так будет спо-
койнее…».
К теме множества слуг, имевшихся в то время во многих домах, Марта возвраща-
лась в своих письмах и несколько позднее: «Удивляет меня ужасающее количество слуг:
подумать только, двести, триста, а порой и четыреста человек обслуживают небольшую
семью. Подниматься по лестнице без помощи слуг русские дамы считают ниже своего до-
стоинства. Поверьте, я не преувеличиваю, рисуя такую картину: два напудренных лакея
25
почти несут леди, поддерживая её под лилейные локотки, а позади шествуют ещё двое с
шалями, салопами ect».
Вторит ей и другая иностранка: «Перед входом в салон у каждой русской дамы по-
стоянно стоит лакей в парадной ливрее, который должен открывать перед посетителями
дверь…». А ещё та же иностранка удивлялась странной, с её точки зрения, привычке неко-
торых русских дам «…укладывать дворовую девушку спать па полу, перед собственной
кроватью».
Число прислуги в помещичьих домах начало расти с половины восемнадцатого ве-
ка и доходило иногда до чудовищной цифры. Так у графа Орлова было до пятисот слуг, в
том числе имелись и домашние артисты. А у графа Шереметьева в составе дворового шта-
та числились архитектор, лекарь, живописцы, актёры, певицы, учителя и много кто ещё.
Следом за богатыми потянулись и помещики средней руки, которых тоже обуяла страсть к
роскоши, и у некоторых из них один из каждых десяти крестьян был обращён в дворовые,
плодя развратную от безделья челядь.
Марта в своём письме, между прочим, замечает: «Сплю на софе…». И замечание
это вызывает у нас сегодня некоторое замешательство: неужели в огромном доме для го-
стьи не нашлось кровати? Но даже через много лет путешествовавший по России француз,
описывая устройство столичного дома, отметил: «Русские - восточные люди, и даже в выс-
ших слоях общества не стремятся к утончённости спального места… Спальня обычно не
обладает теми роскошью и изысканностью, как полагаются ей во Франции. За ширмой …
прячется низкая кровать, похожая на походную или на диван…».
После обычных приветов первого знакомства, началась беседа об обыкновенных
предметах, какой заводят в подобных случаях героини нашей и госпожи Полянской. А мы с
вами, мои читатели, оставим на время хозяйку и её гостью, чтобы они могли спокойно по-
говорить, а сами воспользуемся возможностью и с большим вниманием осмотрим дом, при-
ютивший на некоторое время путешественницу.
15
Прежде всего, внимательного читателя не должно обманывать то, что Вильмот на-
зывает жилище, в котором обитала семья Полянских, домом. Это, по всей видимости, был
в нынешнем понимании относительно небольшой дворец, где соседствовали интимность
быта, парадность и все удобства городской жизни. Во времена, о которых здесь идёт речь,
«дворцами» было принято называть только дома, принадлежавшие царской фамилии, дру-
гие же здания, часто не уступавшие им ни в роскоши ни в размерах, назывались просто
«домами». Только к середине века слово «дворец» приобрело более широкое применение
и утратило специальную связь с принадлежностью царской фамилии, что и нашло отраже-
ние в словаре Владимира Ивановича Даля.
Зарекались мы уже давать волю своему воображению, но делать нечего, и, как вид-
но, придётся сделать это ещё не раз. Читатель простит мою вольность в описании дома
Полянских, поскольку много воды утекло и точных сведений о нём, как не старался, найти
не смог. Не один я, но и многие серьёзные историки сетуют, что почти не сохранилось точ-
ных сведений о рядовой, если так можно сказать о большом и богатом доме, застройке.
Потому вынужден был воспользоваться трудами безымянных предков наших, которые
примерно в это время под руководством знаменитого уже архитектора Матвея Фёдоровича
Казакова исполняли повеление покойного императора Павла Петровича. Они дотошно, до-
бросовестно и мастерски сняв и начертив планы больше чем ста московских зданий, оста-
вили нам самые точные, вплоть до мельчайших деталей, сведения о них, собранные в
шесть «Альбомов партикулярных строений». Воспользуемся же результатами их трудов и
попробуем представить, каким мог быть дом Полянских.
Начиная с последней трети «осьмнадцатого» века лучшие дома в Петербурге, как
утверждает люди знающие, чаще всего строились в стиле «строгого классицизма», отлич-
26
ного почти полным отсутствием украшений, в два этажа, с низким первым и высоким вто-
рым, и очень редко в три. Для зданий, построенных по классическому образцу, свойствен-
ны были правильные геометрические фигуры в основе, строгая и гармоничная точность
пропорций, симметрия обращённого на улицу фасада, сочетание гладкой стены с полуко-
лоннами, логичность внутренней планировки. В средней части часто устраивался бельве-
дер или портик со строгими колоннами, никуда более не ведущий. Таких домов в это вре-
мя было уже довольно много в обеих наших столицах и даже кое-где в провинции.
Итак, дорогой читатель мой, представьте себе, что мы с вами пришли в гости к хозяе-
вам такого дома. С улицы через главный вход мы войдём в парадные сени, где нас встретят
пядей по десяти росту дюжие лакеи в новых ливреях (примечание: одна пядь равнялась
четырём вершкам или примерно восемнадцати сантиметрам). Они всегда каким-то непо-
стижимым образом помнили, кто из многочисленных гостей приехал в какой верхней оде-
жде. В первом же этаже размещались ещё несколько комнат для приёма гостей и разные
вспомогательные помещения. Из сеней мраморная лестница вела на второй этаж в парад-
ную часть, состоящую из анфилады приёмных покоев, вытянутой вдоль оси, параллельной
фасаду дома. Выстроенные в один ряд комнаты образовывали перспективу: в проёме одной
двери виднелась другая, там – следующая, и до тех пор, пока последняя дверь не терялась из
виду. В каждом доме обязательно устраивали большой зал, несколько гостиных, комнату
для музицирования, парадные спальню и кабинет.
Свет многократно дробился в глубине множества зеркал, создавая обманчивое впе-
чатление о более длинной, чем она была на самом деле, анфиладе, выразительность инте-
рьеров которой достигалась, прежде всего, живописностью декора. В каждой из комнат ан-
филадной перспективы движение как бы разрывалось, для чего ось симметрии помещения
делалась перпендикулярной к основной. На противоположной от окон стене эта ось выяв-
лялась проёмом со статуей, мраморным камином или каким-либо другим сильным худо-
жественным элементом. Благодаря же зеркальному подобию боковых стен симметрия ком-
позиции каждого помещения в отдельности достигала своего предельного выражения. И
случалось, что, ежели в стоящем на набережной доме огромные зеркала приходились
напротив огромных зеркального стекла же окон, то в этих зеркалах совершенно волшеб-
ным образом отражалась заполненная множеством кораблей Нева.
Через открываемые лакеями резные двери, сделанные из вошедшего во всеобщее
употребление красного дерева, степенно двигаясь по узорчатому паркету гости переходи-
ли из одной комнаты парадных покоев в другую. И в каждой в многочисленных высоких
зеркалах трепетно мерцали отражения изящной и хрупкой золочёной мебели, обитых што-
фом канапе, кресел, диванов с причудливо выгнутыми ножками, картин, дивных фарфоро-
вых ваз в виде амфор с рисунками на античные темы или пейзажами, скульптур на столи-
ках, часов и канделябров, курительниц с иссечёнными мифологическими изображениями,
вошедших в моду после открытия Помпеи и Геркуланума, и ещё множества других див-
ных вещиц. Иностранка, около семи лет прожившая в Петербурге, здесь захотела приба-
вить: «Повсюду стоят длинные широкие диваны, на которые садятся и мужчины, и жен-
щины. Я же так привыкла к этому виду сидений, что в кресле уже чувствовала себя неу-
добно».
В конце анфилады начинался коридор, в который выходили все жилые апартаменты
с более низкими потолками, поскольку над ними под крышей устраивались антресоли,
представлявшие собой дополнительный жилой этаж, окна которого обычно выходили во
двор…
А теперь самое время остановиться, поскольку я не в силах удовлетворить твоему, мой
любезный читатель, любопытству за неимением достаточных сведений, а подробнее приду-
мывать не хочу. Да, к тому же, я давно читал где-то, что весьма прилично, не всё прописывая,
оставлять кое-что на острую догадку читателям. Потому вовремя прекратим полёт далеко за-
летевшего воображения и вернёмся к так легкомысленно оставленной нами молодой ирланд-
ке, и по любой дороге возвратимся к начатому рассказу.
27
16
«…Хозяйка провела меня через анфиладу огромных, просторных комнат, числом не
менее десяти, и мы очутились в её гардеробной, которая похожа на мою. Болтали о любви,
вкусах, чувствах и, entre nous (примечание: между нами), в этом – она вся. В три часа она
представила меня мужу, а за обедом к нам присоединился его отец. Этот почтенный
джентльмен не говорит по-французски, так что наша беседа выглядела довольно забавно.
Я схватывала одно-два слова, остальное высказывалось жестами, кое-что переводила гос-
пожа Полянская … Мне показалось, они решили, что у меня либо несчастная любовь, ли-
бо мои родители хотят выдать меня за нелюбимого человека и поэтому послали путешест-
вовать, дабы рассеять печаль. Я рассказала им о своих дорогих родителях, о их снисходи-
тельности к моим желаниям, а госпожа Полянская поведала о своих.
Вечером мы ходили в Академию, президентом которой была княгиня Дашкова; там
я видела знаменитую статую Петра Великого (примечание: здесь Марта имеет в виду так
называемую «восковую персону», хранившуюся, как и все остальные перечисленные да-
лее экспонаты, в Кунсткамере Академии Наук), а также его работы по меди и поделки из
слоновой кости, чучела его лошади и пяти любимых собак: всё выполнено весьма искусно.
Остальные экспонаты не отличаются от тех, что обычно выставляют другие музеи. Оттуда
мы отправились к матери госпожи Полянской, госпоже Рибопьер, где приятно провели ве-
чер. Одна из её дочерей, девушка лет 15-ти, свободно владеет пятью языками. Госпожа Ри-
бопьер хотела, чтобы дочь разговаривала со мной по-английски, дабы схватить произно-
шение, и этим напомнила мне матушку».
В нашем повествовании появились новые лица. Но прежде всего, спешу привести
интересное замечание художницы Виже-Лебрен: «Я заметила, что в Петербурге высший
свет представляет собой как бы одну семью; все дворяне находятся в каком-либо родстве
друг с другом…». Да потом сказать, что о семействе Рибопьер время говорить ещё не при-
шло, потому отложим этот рассказ до более подходящего случая. А чтобы вы, дорогие мои
читатели, лучше представили тех, с кем встретилась Марта Вильмот, приведу запись в
дневнике одного русского театрала, сделанную примерно в это же время.
Итак, он возвратился после некоторого отсутствия в Петербург и пришёл в театр:
«Во всё продолжение спектакля один старичок, седой как лунь, сидевший в первом ряду
кресел, обращал на себя беспрерывное внимание участием, которое громогласно изъявлял
к действующим лицам. Покажется ли на сцену Рыкалов, и вот старичок заговорит: «Вишь,
какой старый скряга, вот ужо тебе достанется!» Начнёт ли свою сцену Прытков, и стари-
чок тот час же встретит его громким приветствием: «Экой мошенник! Экая бестия! Вот уж
настоящий каторжник!» При палочных ударах Скапина Жеронту в мешке старичок поми-
рал со смеху, приговаривая: «Дельно ему, дельно; хорошенько его, хорошенько старого
скрягу!» Но при появлении на сцену Болиной, игравшей роль цыганки, выходка старичка
произвела общий взрыв необыкновенной весёлости и аплодисментов: «Ах, какая хоро-
шенькая! То-то лакомый кусочек! Кому-то ты, матушка достанешься?» При выходе из те-
атра я полюбопытствовал узнать, кто этот старичок, так бесцеремонно думающий вслух.
Мне сказали, что это действительный статский советник Полянский, человек, принадлежа-
щий к высшему обществу, богатый и очень уважаемый за доброту души и благонамерен-
ность, но, по старости лет, никуда не выезжающий, кроме спектаклей, в которых он быва-
ет ежедневно, попеременкам: то в русском, то во французском, а иногда и в немецком, ко-
гда играет Линденштейн, и всюду получаемые им впечатления разделяет со всей публи-
кой».
Теперь же без дальнейших промедлений продолжим чтение писем нашей ирланд-
ской путешественницы родным:
«14 июля. Провела восхитительный день с госпожой Ададуровой, красивой, изящ-
ной женщиной. Она очень любезно пригласила меня во Французский театр, я приняла ее
28
приглашение и была чрезвычайно довольна. Улавливая отдельные французские фразы, по-
няла всю фабулу пьесы, отчасти благодаря великолепной игре актеров, и даже рассмеялась
в смешном месте…
Срок поездки в Москву ещё не определился, возможно, она состоится через неде-
лю…».
Делать нечего и нам опять придётся надолго отложить в сторону письма Марты
Вильмот, за что, наверное, даже самый терпеливый и снисходительный читатель меня
вспоминает не самыми приятными словами. А строгий критик заметит, что не стоило бы
мне, как спириту, вызывать на эти страницы забытые тени, что важнее было бы написать о
тяжёлом положении народа или об извергах-крепостниках. Только я думаю, что каждый
должен быть волен написать о том, что ему представляется важным, а читатель уж сам
разберёт, стоит ли на чтение этого тратить своё время.
На Руси в недавние времена в правдивой родной истории нужды не имели, потому
за правило водилось вымарывать то, что не укладывалось в начертанный сверху парадный
ход развития. В каждом времени признавалось существенным только лишь то, что уклады-
валось в общие понятия, а многим событиям и тем более людям по вредности их правя-
щей идее места не находилось. Оттого зачастую даже для людей развитых прошлое наше
лишь разрозненные детали, как картины в волшебном фонаре - и представлены взгляду в
отдалении, да и неясно, расплывчато. Кто захочет в истине сего мнения удостовериться,
тот пусть «без гнева и пристрастия» пооглядится.
А недавно, как опомнились, то пошли кто, вспоминая утраченные преимущества,
сказки разные рассказывать, смешивая в одной посуде немалому удивлению достойные
доблесть и долготерпение народа нашего, другие основания для его славы со своими вы-
думанными идеями. А иные принялись разыскивать или измышлять необыкновенности
разные, чтобы мир удивить, а себя показать. Вероятно, каждый из читателей наших знает,
хотя бы по слуху, примеры такие. Только ни сказки лукавые, ни перевороты всего с ног на
голову, как жизнь уже много раз показала, ничего хорошего не несут. Сколько верх и низ
не меняй, всё равно они присутствовать будут! Не хочу я вас побуждать к продолжению ни
первого, ни второго, потому как считаю, потребно здравое рассуждение да великий и дли-
тельный труд. Только тогда мы и настоящую свою историю вспомним и мудрость весьма
практическую найдём, а она нас прямо к цели и приведёт.
17
На том и остановим спор, а вернёмся в театр, куда в свою ложу Марту Вильмот
пригласила Анна Ивановна Ададурова, жена императорского шталмейстера (примечание:
придворный чин 3-го класса, заведовал царскими конюшнями) и женщина «молодая,
очень любезная и словоохотливая, проболтать с которой можно было хоть целый день».
В петербургской труппе Французского театра в это время играли довольно талант-
ливые актеры, что Марта и заметила. Возможно, потому их спектакли часто посещал двор
и сам император Александр Павлович, который театры своим присутствием особенно не
жаловал.
Проследуем за госпожой Ададуровой и Мартой через фойе, где некоторые ещё не спе-
ша прогуливались, обмениваясь со знакомыми последними новостями, или зубоскалили по по-
воду очередного светского скандала, в ложу. Попутно заметим здесь, что архитектура русских
театров копировала здания, которые строили итальянские зодчие эпохи Возрождения.
Ададуровы, как и многие в те времена, ложу абонировали скорее всего на календар-
ный год, то есть с января и до конца декабря, и обходилось это до тысячи и более рублей.
Для многих в то время театр был местом светских встреч, поскольку там собирался при-
мерно один и тот же круг людей, а своя ложа в таком случае становились своеобразной го-
стиной, которую в некоторых театрах даже обставляли мебелью в соответствие со своими
вкусами.
29
И пока занавес опущен, и спектакль ещё не начался, мы без спешки взором окинем
заполненный зал, полный приглушённого говора, блеска бриллиантов и запаха духов.
Прямо перед сценой располагались пять или шесть рядов кресел, в которых дорогие
места любили покупать состоятельные мужчины, посещающие театр по каким-то своим при-
чинам в одиночку. А за ними в партере, где надо было стоять, и потому билеты стоили деше-
вле, спектакли смотрел шумный рой, состоящий из молодёжи и людей небогатых. Там громче
всего хлопали и звонче смеялись удачной реплике, говорили неприлично громко, там всегда
раздавались самые громкие возгласы «Браво». Оттого именно с судом партера, а не лож или
кресел, более всего считались актёры, импресарио и драматурги. Случалось, что зрителей со-
биралось так много, что, как заметил в мемуарах один из театралов, «театр был полон до такой
степени, что в партере мы задыхались, набитые, как сельди в бочонке».
Над креслами и стоячим партером размещались полукругом ложи для женщин и их
спутников, а ещё выше раёк или галёрка для толпы. Общество кресел, партера и лож состояло
почти сплошь из родственников и добрых знакомых.
Как правило, в каждом театре давали два-три спектакля в неделю, причём каждый
из них, как правило, состоял из двух пьес - большой и маленькой. Театральный сезон
обычно продолжался с сентября и до конца мая с перерывом на время Великого поста, ко-
гда все спектакли были запрещены. При том, что популярную пьесу удавалось предста-
вить за сезон до десяти раз, а обычную только два-три раза, труппа театра, состоящая из
двух-трёх десятков актёров, должна была иметь в репертуаре несколько десятков пьес и
постоянно разучивать новые, в основном, драмы. Потому, например, как посчитали теат-
роведы, в течение двадцати с лишком лет в одном из московских театров было поставлено
425 пьес, то есть более двадцати за сезон, используя на разучивание каждой, как было
принято тогда, не более трёх репетиций. Изумляет и многообразие театральных жанров,
когда, например, одних только опер различали семь подразделений: лирическая, историческая,
комическая, опера-водевиль, опера с «большим спектаклем», опера «волшебная с хорами,
полётами, превращениями и танцами», опера «с балетами».
В то время режиссуры, как мы её теперь понимаем, ещё не существовало, и основ-
ная цель репетиций заключалась в том, чтобы артисты получили краткое понятие о роли и
усвоили хотя бы время и порядок своего выхода на сцену. Распределение ролей происхо-
дило согласно амплуа, по перечню, взятому из французского театра и не всегда подходив-
шему к русскому репертуару. Случалось, конечно же, что не все участники спектакля по-
нимали общий смысл пьесы и даже своей роли. Потому актёры, особенно на премьерных
спектаклях, как марионетки, умеющие, если дёрнут за верёвочку, сделать два-три движе-
ния, с неестественно неподвижными, скованными плечами и шеей, двигались как бы ощу-
пью, боясь прослушать свою реплику. По этой же причине они очень редко уходили дале-
ко от суфлёрской будки, откуда до них долетали слова слабо знакомого текста роли. Бы-
стро бросив взгляд в зал, они обращали его себе под ноги на суфлёра в будке, который,
сдаётся мне, на крошечной и не видимой зрителям сцене очень часто разыгрывал для актё-
ров интереснейший спектакль!
По причине быстрой смены пьес и декоративное убранство сцены, и костюмы актёров
во многом определялись не сюжетом пьесы, а её стилевой природой. Потому щиты, копья,
мечи и туники античных героев вместе с напевной дикломацией стихотворных монологов ко-
чевали из пьесы в пьесу. Были, конечно, на русской сцене в то время и таланты и хорошие пье-
сы, но не об исключениях мы сейчас вспоминаем. И всё сказанное, похоже, не относилось к
той пьесе, которую видела Марта.
…Час спектакля настал. Занавес поднимается, подзорные трубки и лорнеты направле-
ны на ярко освещённую восковыми свечами сцену, где крепостные артисты и музыканты орке-
стра разыгрывают пьесу… Взрывы хохота, шум раздаются с разных сторон, публика весьма
сильно аплодирует этому зрелищу. Пьеса оканчивается среди рукоплескания…
30
Вот и упал в последний раз в этот вечер занавес – публика расходится, а мы теперь
вновь обратимся к дневнику Этьена Дюмона, который о театре, как человек практичный,
замечает:
«9 мая. Вечером были в комедии, театр не слишком обширен и не очень элегантен:
столбы между ложами мешают зрителю и придают залу вид немного массивный. Фран-
цузская пьеса имела здесь успех больший, чем в Париже; довольно хорошо сыграна; пред-
мет разговора больше спектакль, актеры, актрисы, чем сама пьеса …
Театральная комиссия в Петербурге расходует 500 тысяч рублей, не считая немец-
кого театра, который имеет отдельную дирекцию. Приход никогда не достигает 200 тысяч,
остальное доплачивает казна. Русский театр по воскресеньям приносит более чем в другие
дни: церковь столь строгая в других отношениях, к счастью, не столь строга в отношении
соблюдения воскресного праздника…».
18
Коротко закончив с театром, надобно вам сказать, любезные дамы и господа, что
петербургский высший свет не любил княгиню Дашкову. Потому всевозможные сплетни
на счёт надменной Екатерины Романовны то шелестели, а то и рокотали, как волнуется
море вокруг одинокого утёса, то были подобны лёгкому дуновению ветерка, то ядовитому
урагану. Привычка и частое упражнение в делах, слыхал я, приводят в совершенство.
В изрядном усердии, с каким эти почти всегда небылицы передавали бедной девуш-
ке, англичане не отставали от русских. Не зная отдыха, все они не давали его и нашей пу-
тешественнице. Притом умели придать своим голосам вкрадчивое и нужное выражение, ко-
торое имело всё, что только может затронуть сердце девушки. А наша путешественница
должна была слушать потоки льющееся из уст новых знакомых, и если бы кто в это время
вздумал рассмотреть внимательно лицо её, то без труда заметил бы в нём отсутствие той безза-
ботности, спокойной весёлости, которыми дышало оно ещё так недавно. Видно было, что сло-
ва их далеко проникли в её душу, оттого в гостеприимном доме Полянской Марте Вильмот
вдруг стало холодно от овладевшего ею великого страха.
Княгиню Марте описали женщиной крутой сердцем, жестокой, мстительной, не-
обузданной по характеру, испортившей жизнь многим людям, которых судьба сводила с
ней. Всёзнающие злые языки рассказывали, что Дашкова живёт в замке, построенном в пе-
чальной пустыне, вдали от людей, где она полновластна настолько, что вскрывает все
письма и уничтожает те, которые ей не понравились. Доброжелатели наши, склонившись к
жалости, в искренней заботе всегда используют самые славные и действенные, по их мне-
нию средства исправлять слабости человеческие, каковыми в данном случае оказались
сплетни и ненависть.
Откуда птица вылетела? Откуда все эти россказни взялись? Не собираюсь занимать
ваше внимание душеспасительными россказнями про обман и коварство, ведь человек часто
склонен порицать других, взирая только на их ошибки. И тщетно стали бы мы задавать себе
вопрос, кто сочинил первые россказни и начал передавать их другим, ответ ясен: рождение
сплетни не может быть отнесено к определённой дате или имени. Кто-то от ума не очень
далёкого, по склонности или злобе желчной, а бывает и прельщённый приманкой корысти ска-
жет первое слово и пошло-поехало, не остановить! А ещё и так бывает: живёт себе некто тихо,
мирно, никого не обижает, а слухи разные про него ползут откуда-то и ползут. Но коль уж быть
справедливым, то необходимо заметить, что в этом случае, похоже, начало злу и закоренелой
ненависти света к Дашковой, и уж тут, как ни финти, положила она сама, а потом звено к зве-
ну, звено к звену цепочка и потянулась. Да ещё к тому же постепенно сложилась удивительная
ситуация: с одной стороны многие трепетали и заискивали, искали случая быть представлен-
ными княгине, а с другой, как волны, бушевали сплетни, которые, что ни говорите, всё же под-
тачивают даже самый крепкий утёс.
31
Как уже давно и очень верно подмечено и сказано-пересказано много раз до меня,
всякая фигура имеет свой свет и свою тень: всегда идея человека соединяется с идеей сла-
бостей его, поскольку чтобы сделать нас людьми «…боги пороками нас наделяют». И
необычайный характер Екатерины Романовны, в который раз подтверждая ту мысль, что
нет такого добра, которое не порождало бы зло и наоборот, включал в себя в разных про-
порциях наивность и проницательность, жестокость и сентиментальный романтизм, пря-
молинейность и застенчивость. Но властность, тщеславие и трудолюбие были в Екатерине
Романовне сильнее всех вместе взятых сентиментальностей. А ещё честолюбивые её по-
мыслы не имели границ, оттого лишь первенство в каком-то деле могло вызвать на лице её
удовольствие или, лучше сказать, восторг.
От колыбельных дней ненаглядное дитя фортуны: отец её - Роман Илларионович
Воронцов - генерал-аншеф, матушка - Марфа Ивановна - близкая подруга суетливой и бо-
гомольной дочери Петра Великого и тогдашней императрицы. Ещё во времена царствова-
ния Анны Иоанновны она суживала нуждающуюся цесаревну Елизавету Петровну деньга-
ми, а когда у Марфы Ивановны родилась девочка, теперь уже императрица стала её крест-
ной матерью. На коленях у Елизаветы Петровны в детстве не раз маленькая Катя сижива-
ла, а крёстным отцом был великий князь и будущий несчастный император Пётр Фёдоро-
вич и родные много раз рассказывали, как осторожно он держал её над купелью. Правда
матушка умерла, когда девочке не было и двух лет, но такое в те времена случалось слиш-
ком часто.
С четырёх лет девочка воспитывалась в доме своего дяди - всесильного вице-канц-
лера Михаила Илларионовича Воронцова. Могущество, влияние и доверие императрицы
он приобрёл, приняв самое активное участие в перевороте, возведшем на престол «дщерь
Петрову». А о силе его можно судить по тому, что Михаил Илларионович много лет бо-
ролся и свалил таки в 1758 году обладавшего много лет почти неограниченной властью
канцлера Бестужева. Дядя дал ей хорошее домашнее образование, и кроме того разрешал
знакомиться со служебными бумагами, что позволило девушке достаточно рано и легко
войти в мир европейской политики.
С пяти лет Екатерину Романовну по тогдашнему обычаю приписали к фрейлинам
императрицы, а в пятнадцать, как гласит одна из легенд, она сама себя выдала замуж за
блестящего гвардейца князя Дашкова. Тот, как утверждают некоторые, имел несчастье по-
вести с юной графиней обычный светский разговор, возможно немного несколько воль-
ный, а та подозвала своего дядю, которому сообщила, что Дашков просит её руки. Удив-
лённый князь, конечно, ничего, не стал объяснять всесильному царедворцу, и брак состо-
ялся. Только честолюбивой, живой и пылкой натуре Екатерины Романовны мало было да-
ров фортуны благосклонной. Отличаясь неограниченной гордостью, она оказалась строгой
поклонницей суетной мечты «Если быть, то быть первым»! Потому не могла довольство-
ваться только ролью жены и матери, а требовала борьбы и практической деятельности на
широкой общественной арене. При всём при этом в обращении и в речах её осталось ещё
достаточно прямодушия.
Дашкова рано поняла, что мир завоёвывает не только красота, но и ум и знания сло-
женные со смелостью. Известен к славе путь, и решительная аристократка захотела испы-
тать свои силы в опасном и смелом предприятии, и без оглядки, когда ей едва исполнилось
всего-то восемнадцать лет, с огненным увлечением и самоотвержением бросилась свергать
своего крёстного в пользу его жены и своей подруги.
О её роли в перевороте 1762 года существуют разные мнения. Сама княгиня утвер-
ждала, что это она добыла Екатерине Великой корону. Но скорее всего она была лишь ма-
рионеткой в руках более в жизненных делах опытной и хитрой своей царственной подру-
ги, но марионеткой, которой милостиво разрешается думать, что действует она сама. Пото-
му много конспирировала, встречалась с заговорщиками, с горевшими глазами и восторгом на
лице верхом в гвардейском мундире скакала рядом с будущей Екатериной Великой во главе
полков в Царское Село, чтобы арестовать императора Петра Фёдоровича… Не мешает, одна-
32
ко, при этом нам помнить, что Дашкова, присоединившись к графу Никите Панину, Григо-
рию и Алексею Орловым, другим офицерам гвардейских полков, вставших на сторону
Екатерины Алексеевны, конечно же, сильно рисковала.
Но путь к почестям и славе тесен и мудрён, и события, последовавшие за переворо-
том, разочаровали Дашкову, поскольку первое место около победительницы было уготова-
но не ей. Княгиня, как некоторые уверяли (а может это ещё одна сплетня?), хотела быть
полковником гвардии, тогда, как звание это по всем гвардейским полкам принадлежало по
статуту одной императрице. И уже очень скоро Екатерина «малая» стала ревновать Екате-
рину «большую» ко всему её окружению, и меньше чем через год с не меньшей отважной
решимостью и страстностью изрядно усердствовала в подготовке заговора уже против фа-
ворита своей венценосной подруги.
19
С другой стороны проведению угодно было рано испытать Екатерину Романовну
превратностями беспощадного и всесильного рока, когда в двадцать лет после скоропо-
стижной смерти мужа она оказалась добычей злой судьбины, когда, и я уже упоминал об
этом, осталась вдовой с двумя детьми и огромными мужниными долгами на руках. Таков
закон дел человеческих: преуспеяние и несчастье чередуются столь же неизбежно, как по-
сле дождя бывает солнце, а после солнца вновь дождь; поэтому во всех жизненных обстоя-
тельствах не следует забывать, что колесо не перестаёт вращаться, и, возносясь наверх,
ждать падения вниз.
Родные, помня об участии её в свержении любезного им Петра Фёдоровича, помо-
гать не пожелали, и она должна была уехать в деревню, чтобы, экономя буквально на всём,
до последней копейки рассчитаться со всеми кредиторами. Один только Бог знает, чего ей
это стоило, и сколько горести она тогда узнала.
Спустя несколько лет, более не допуская бывшую подругу в свой близкий круг, им-
ператрица Екатерина Алексеевна разрешила ей отправиться путешествовать за границу,
где Дашкову принимали при королевских дворах, она встречалась с Дидро, устроила сына
Павла учиться в одном из лучших университетов Европы…
В последующие годы любые поступки Екатерины Романовны имели такой отклик,
что даже незначительные случаи вырастали до размеров шумного скандала. Мелкое дело о
потраве в ноябре 1788 года дворовыми Дашковой двух свиней, принадлежавших камерге-
ру А.А. Нарышкину, к примеру, упоминает даже француз Шарль Массон в своих пользо-
вавшихся огромной популярностью в то время в Европе «Секретных мемуарах о России».
Обладая фантастическим честолюбием, Екатерина Романовна не столько пользовалась
своим превосходством в уме, образованности, хитрости над окружающими, сколько, при-
чудничая, демонстрировала его, пытаясь утолить дьявольскую жажду постоянного самоут-
верждения. Конечно, ко всем лицом не повернёшься, но Дашкова, как кажется с расстоя-
ния во много лет, не хотела поворачиваться лицом ни к кому! Получила ли от природы на-
правление к этому пороку, утверждена ли в нём чувством собственных достоинств, делав-
ших ей первенство в обществе, избалованна ли была обстоятельствами жизни? Неизвест-
но, но скрывать сей порок не считала нужным, а демонстрацию превосходства не любили
и не прощали во все времена. Скажите далее, разве странно, что у подобного человека было
такое количество недоброжелателей?
Марта в своих более поздних письмах писала так: «…Княгиня Дашкова, без сомне-
ния, одно из редких исключений: она никому не льстит. У неё другой недостаток; боюсь,
не смогу вам объяснить, что я имею в виду. Она смотрит на самое себя как бы со стороны,
никогда прямо этого не выказывая, и оценивает свои дела, поступки и характер с оттенком
восхищения, и это у неё получается так естественно, что почти извиняет её. Она, безуслов-
но, руководствуется благородными принципами. Обладая абсолютной властью над сча-
стьем и благосостоянием нескольких тысяч крепостных, княгиня как помещица добра: она
33
постоянно заботится о их достатке, входит во все их обстоятельства, проявляет терпение
ect. Благодаря этим её качествам принадлежащие ей крестьяне зажиточны, что далеко не
часто можно видеть в этой стране.
Что же касается родственников, даже далёких, то для них княгиня - всё: от неё зави-
сит их карьера, и без её протекции они бы ничего не достигли…».
Может быть, кто-то станет уверять вас, что главное условие счастья - это умение
подавлять свой гнев, поменьше говорить, слушаться чужих советов, быть умеренным и
приобретать друзей. Вероятно, княгиня Дашкова как раз и стала лучшим противополож-
ным примером этого. А ещё и той мысли, что очень часто убийцы нашего счастья вьют
себе гнездо в наших собственных душах.
А я, думая о том, что все люди слабостям привержены и трудно быть своих привы-
чек властелином, всеми этим рассуждением приготовляюсь к тому, чтобы буде возможно
выиграть у добросердечного читателя, сколько-нибудь более снисхождения к слабой сто-
роне княгини.
20
Для завершения портрета Екатерины Романовны позволю себе задержать ваше ми-
лостивое внимание на довольно пространной цитате из письма Кэтрин Вильмот, сестры
Марты, отправленного 24 сентября 1805 года из России, когда она около года находилась в
гостях у Дашковой: «…Говоря о характере княгини, следует заметить, что он совершенно
не подвержен влиянию моды - если на земле и существуют оригиналы, то это она!..
Посмотрела бы ты на княгиню, когда она в зените славы и богатства, владелицей
этого необозримого имения выходит на прогулку, или, говоря точнее, отправляется осмат-
ривать своих подданных! Она одета в старое коричневое платье, на шее - шёлковый пла-
ток, заношенный до дыр; княгиня носит его вот уже восемнадцать лет и будет носить до
самой смерти, так как он принадлежал миссис Гамильтон. Княгиня оригинальна во всём,
манера её речи своеобразна; она всё умеет делать - помогает каменщикам возводить сте-
ны, собственными руками прокладывает дороги, кормит коров; сочиняет музыку, поёт и
играет на музыкальных инструментах, пишет статьи, лущит зерно, поправляет священни-
ка в церкви, если тот неточен в службе, в своём театре исправляет ошибки актёров; она
доктор, аптекарь, ветеринар, плотник, судья, адвокат - одним словом, княгиня ежечасно
совмещает несовместимое. Она ведёт переписку с братом, занимающим первый пост в им-
перии, обсуждая с ним политические вопросы, с литераторами, философами, поэтами, со
всеми родными, и притом у неё остаётся ещё уйма времени… И по-английски говорит она
чудесно, неправильно, как ребёнок, но с необычайной выразительностью! Ей всё равно -
говорить по-французски, по-русски или по-английски, и она постоянно смешивает эти
языки в одном предложении. Княгиня говорит по-немецки и по-итальянски тоже хорошо,
но тут её нечёткое произношение не даёт возможности наслаждаться беседой…».
Вот с такой женщиной предстояло встретиться Марте Вильмот в России. И у новых
своих знакомых Марта возбуждала только тревожное участие, её не раз предупреждали
(когда мы здоровы, то всегда даём хорошие советы заболевшему!) не отдаваться в руки ти-
рана, из-под власти которого ей потом едва ли удастся вырваться. Участие, которое прини-
мали они в судьбе путешественницы, обнаруживалось, кроме страшных подробностей, то
вздохами и отрывистыми восклицаниями, то горькими рыданиями. Такие дружеские речи, не
раз внимательно выслушанные и принятые к сведению повергли молодую девушку в
ужас. «Но так ли всё это?.. Где я оказалась? - спрашивала она у самой себя. - Куда идти? Как
избежать этих ужасов?» Хотя она и допускала, что есть преувеличения, безнадёжное уны-
ние заступило место резвой надежды, и Дашкова опять стала представляться феей, но те-
перь уже отнюдь не доброй и волнуемая страхом Марта представила, что окажется в пол-
ной власти такого чудовища. Размышления для каждого из нас не очень утешительные. Те-
перь спрошу вас любезно: старания добрых людей не остались тщетными?
34
Всякий знает, не стоит обременять себя тужением, грущением, когда случается какое-
либо печальное приключение, держи тогда, не торопясь и не грустя, совет со своим здравым
рассуждением и с ним решение чини. Только заснём ли мы под грозою? Не все же одарены ры-
бьим хладнокровием, и судя по бледному лицу можно было легко заметить, что для сердца
бедной девушки наступили дни тягостные. Оно то ныло, то трепетало, и трудно описать
ужас, который её охватил вдали от родного дома, помощи и поддержки близких.
«Я так сейчас тону в потоке горя, что за соломинку готов схватиться» (примечание:
Шекспир «Много шуму из ничего», акт 4, сц. 1, в переводе Т. Щепкиной-Куперник). На что ре-
шиться? Испуганная многими рассказами Марта вконец растерялась, и всё больше склоня-
ясь к мысли, что совершила ошибку, поправить которую можно только сейчас же вернувшись
домой. Она, не находя иного способа, уже была почти готова последовать совету благона-
меренному и броситься без памяти бежать из России. Ведь крепка тюрьма, но кто ей рад!
Однако же Марта понимала, что сие решительное средство, как последнее, не должно
быть всуе употребляемо. Поскольку уехав, она обидела бы и княгиню, и что более для неё
значимо, свою родственницу, которая устраивала эту поездку, да и не хотелось стать дома
посмешищем. Но и погружённая в сии грустные мысли, она, однако, не теряла ещё тайной
надежды, и в своих письмах не показала никакого знака горести.
И хотя «неторопливо истина простая в реке времён нащупывает брод», решение на-
шлось довольно скоро. Когда через несколько дней Марту посетил английский посланник
сэр Джон Уоррен, она поспешила уведомить его о своих опасениях. Посол, со своей сторо-
ны, постарался успокоить соотечественницу, пообещав, что в обиду не даст, в случае нужды
принудит кого угодно быть благородным и обеспечит, если Марта пожелает, беспрепятст-
венное возвращение на родину. Такие слова, да ещё и во время сказанные немного облегчи-
ли удручённое сердце, умерили горесть и уняли беспокойство. На том они и условились, и
сон постепенно смежил очи заботы, потому как одно полезное слово, услышав которое
становятся спокойными, оказалось лучше тысячи речей и советов. Ободрённая послом
Марта с отважной решимостью предоставила всему идти своим чередом, а потому продол-
жила своё путешествие по России. И каждый последующий день приносил ей доказатель-
ства правильности такого выбора, становясь примером торжества добра и истины над за-
блуждением и злом.
А вы, любознательные мои читатели, попробуйте извлечь из этого конспекта нечто
полезное для себя!
21
В камерфурьерском журнале за 18 июля 1803 года можем прочитать: «После полуд-
ня в 7 часов его величество в своей карете и её величество в своей… соизволили выезд
иметь в Сухопутный кадетский корпус, где в саду оного… пущен был воздушный шар».
Поскольку многие страдают неисцелимой жаждой знаний (а может быть, это про-
стое любопытство?), они захотят разузнать немного подробнее об этом событии.
И вот что сообщает нам в своём дневнике Этьен Дюмон: «Полёт Гернерена и его
жены на воздушном шаре с обширной кадетской площади. Первые места по 25 руб., вто-
рые по 5 руб., третьи по 2,5 руб. Императорская фамилия вся в сборе. Жена Гернерена фа-
мильярно объяснялась с императором и императрицей. Полёт совершился вполне успеш-
но; воздушный шар был виден отовсюду в городе, особенно с набережных, которые были
полны народа. Повсюду были слышны одобрительные рассуждения о французах, не было
толков о волшебстве, впрочем, позаботились предупредить их в объявлениях. Крестьяне,
предупрежденные во всех соседних деревнях, помогли воздухоплавателю на Малой Охте,
возле Александро-Невской лавры, вылететь из болота, куда шар опустился. Было восемь
или девять японцев. Они одеты почти по-китайски, на головах большие соломенные шля-
пы в виде зонтиков, и по их шелковым платьям их легко принять за женщин; они очень ма-
ленького роста, лицом очень уродливы. Уже несколько лет, как они потерпели крушение у
35
берегов Камчатки. Их собираются отослать вместе с посольством, впервые отправляемым
в Японию. Судно со многими подарками уже готово к отплытию. Японцев спросили, есть
ли в Японии люди, восходящие на воздух. «Да, но не таким способом». Поняли, что они
разумели колдунов».
Анре-Жак Гернерен не был пионером, а лишь зарабатывал на изобретении, которое
сделали за двадцать лет до того братья Робер и профессор Шарль, впервые сумевшие за-
полнить «аэростатическую машину» водородом и поднять её в воздух. Прошли годы и не-
сколько молодцов, среди которых оказался и Гернерен, решились заработать на демонстра-
ции за деньги непривычного и удивительного в то время полёта человека над землёй, по-
смотреть на который собиралось множество народа. Летом 1803 года французский аэро-
навт добрался до России, где совершил два полёта на шаре в Петербурге и один в Москве,
да ещё издал брошюру «Подробности трёх воздушных путешествий, предпринятых г. Гер-
нереном в России».
В первый из петербургских полёт вместе с аэронавтом отправился шестидесятилет-
ний генерал, большой остряк, а когда то адъютант князя Потёмкина-Таврического, за ка-
кой-то проступок вычеркнутый из свиты Екатерины II, Сергей Лаврентьевич Львов.
«За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, и если б у меня память
была вдвое лучше, то я тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в са-
мом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые со-
бытия своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происше-
ствиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потёмкине, о которых никто
и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих извест-
ных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и всё это
пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить са-
мих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого
сердца.
Между прочим, на вопрос Шишкова, что побудило его отважиться на опасность
воздушного путешествия с Гарнереном, Львов объяснил, что кроме желания испытать
свои нервы, другого побуждения к тому не было. «Я бывал в нескольких сражениях, - ска-
зал он, - больших и малых, видел неприятеля лицом к лицу и никогда не чувствовал, чтоб
у меня забилось сердце. Я играл в карты, проигрывал всё до последнего гроша, не зная,
чем завтра существовать буду, и оставался также покоен, как бы имея мильон за пазухою.
Наконец, вздумалось мне влюбиться в одну красавицу полячку, которая, казалось, была от
меня без памяти, но, в самом деле, безбожно обманывала меня для одного венгерского
офицера; я узнал об измене со всеми гнусными её подробностями - и мне стало смешно.
Как же, думал я, дожить до шестидесяти лет и не испытать в жизни ни одного сильного
ощущения! Если оно не далось мне на земле, дай поищу за облаками: вот я и полетел. Но
за пределами нашей атмосферы я не ощутил ничего, кроме тумана и сырости: немного
продрог - вот и всё».
Не сетуй терпеливый мой читатель на столь длинное отступление от главного пове-
ствования. Признаюсь, долго раздумывал над тем, стоит ли целиком приводить отрывок из
мемуаров нашего соотечественника, не проще ли изложить своими словами, да, в конце
концов, решил, что много в нём рассказывает о тогдашних людях и устоять не смог. Кто
осудит меня за эту слабость?
А заключу я рассказ Дюмона о запуске воздушного шара ещё одним замечанием из
дневника: «Второе поднятие Гарнерена привлекло немного народа. При первом Гарнерен
передал на свободе маленький шар императору, который его пустил, второй - императрице,
а третий Константину, который тотчас позвал Фрожера, желая передать ему шар. Этот
Фрожер актер, который держится с ним фамильярно и служит ему в качестве шута. Г-жа
Гарнерен, не стесняясь, стала громко повторять: «Где Фрожер? Его высочество желает его
привязать к шару в качестве котёнка». Она знала, что Фрожер очень забавлялся насчёт воз-
духоплавателя. Кто-то дал понять великому князю, что эта острота как будто подымала на
36
смех любезность императора, который пустил шар; великий князь взял переданный ему
шар и пустил…».
22
Навряд ли найдётся сомневающейся, что, кроме запуска воздушного шара, все при
этом присутствовавшие с не меньшим интересом наблюдали за императором Александром
Павловичем и императрицей Елизаветой Алексеевной. Вот и Марта, которая вместе со
своими новыми знакомыми тоже присутствовала на этом событии, не упустила случая по-
внимательнее разглядеть императорскую чету:
«19 июля. Вчера вечером ездили смотреть воздушный шар. Мне нравятся подобные
зрелища не сами по себе, а потому, что они собирают толпу, в которой как нельзя лучше
проявляется национальный характер. Собственно, толпы было две – светская и простона-
родная. Первая расположилась в саду Кадетского корпуса. Мальчики-кадеты от 6- до 18-
летнего возраста в алых и зеленых мундирах выстроились в ряд. Прибыли император и
императрица. Он – статный, красивый, светловолосый, похож на юношу, она – высокая,
белокурая… На ней было круглое платье (примечание: модное в то время платье на фиж-
мах) из блестящего сиреневого шёлка, по русскому обычаю ниспадающее до земли; голову
императрицы покрывал обычный для высшего общества головной убор – шаль и кружев-
ная вуаль. Кроме шалей в моде стеганые шёлковые клоки (примечание: клок - род верхней
женской одежды наподобие накидки), до самых пят, их накидывают на плечи.
Среди придворных был наш посол сэр Джон Уоррен. Меня поразило, как удиви-
тельно похож он на ту гравюру, что висит в нашей музыкальной комнате: право, редко
можно встретить подобное сходство. Он производит впечатление в высшей степени при-
ятного добропорядочного человека… Но вернемся к воздушному шару. Мистер Гарнерен
и 60-летний русский генерал Львов совершили смелый полет… это было замечательное,
прекрасное зрелище, и, главное, я видела такое впервые в жизни. Пролетев несколько
вёрст, они благополучно сели в поле…».
В этом месте оставим на некоторое время императорскую чету и нашу путеше-
ственницу, а поговорим о мальчиках-кадетах, также присутствовавших при этом событии.
И поможет нам опять же Этьен Дюмон, не пропустивший и эту сторону жизни.
«Вечером я посетил в кадетском корпусе генерала Клингера: это немец, человек ум-
ный, известный в Германии некоторыми сочинениями по литературе, исследованиями по
философии, романом Фауста. В философии он близок к Дидро, направления несколько ан-
тирелигиозного. Он славится как человек честный и пользуется милостью императора. Он
стоит во главе нескольких воспитательных заведений: корпусов кадетского и пажеского.
Он ввёл строгость, преобразования и большие сбережения; таково было требование време-
ни. При этих условиях можно было рассчитывать на успех в царствование Павла I, хотя
убеждения Клингера, клонившаяся в пользу французской революции, были очень извест-
ны. Он благополучно пережил это бурное царствование, благодаря воинственной наружно-
сти и военной выправке; он хватил через край в этом направлении, зная, что таким спосо-
бом можно было попасть в милость. В кадетском корпусе 750 учеников, из них некоторые
в женских руках; по словам Клингера, они успевают лучше других. Русское дворянство
самое бедное во всём свете; дети, воспитываясь в деревнях, приучаются к грубым нравам
и воспитываются крепостными; их то бьют, то балуют, не имея к тому и другому ни пово-
да, ни основания. Клингер вообще находит в них большие способности к наукам, особен-
но к математике; по его словам, у него, по крайней мере, 250 учеников, очень сведущих в
геометрии. С этими счастливыми способностями они не идут далее того, что требуется,
вследствие врожденной беспечности и недостатка соревнования. Кадеты, женщины, пре-
подаватели, солдаты, ремесленники, как напр. портные, плотники, сапожники, представ-
ляют собой одно целое в 2500 человек, сосредоточенное в одной ограде; управление в ру-
ках Клингера под ведением великого князя Константина.
37
…С Клингером советовались насчет плана народного просвещения, и он потребо-
вал, чтоб издавались от времени до времени в виде журнала отчеты, в которых излагалось
бы всё, что происходило в заведениях и приводились бы имена учеников, принятых по их
успехам в Академию.
Наказания, введённые в корпусах, - лишение стола, двойные уроки, отказ в отпус-
ках. Клингер восстановил в них розги для крупных проступков, и наказание производится
на параде публично, т. е. на гауптвахте. Этого я не могу одобрить. Наказание такого рода
должно ослаблять чувство чести или казаться слишком тяжким для грехов молодости;
впрочем, нельзя о том судить иначе, как при тщательном исследовании. Молодые ученики
очень чувствительны насчет чести. Клингер отправил их 45 человек в итальянский поход
(примечание: знаменитый поход А.В. Суворова); из них возвратилось только десять;
остальные погибли на поле сражения, где они бросались в самые опасные места. При их
выступлении многие рыдали, сожалея о том, что они не шли в поход. Мне кажется, можно
достигнуть всего при таких свойствах юношей. Женщины, живущие в этом корпусе, жёны
ремесленников, солдат и пр. подвергаются также телесному наказание по старому русско-
му обычаю, когда они в чём-либо сильно провинятся, подерутся, напьются, вообще ведут
себя неприлично. Зовут мужа и велят ему высечь жену розгами, как секут детей, при поли-
цейских приставах. Содержание этого заведения стоить теперь 235.000 руб., Института
благородных девиц - 200.000 руб., Пажеского корпуса - 150.000 руб. в год. Император рас-
ходует в Петербурге около 2.000.000 р. на разные учебные заведения. Результаты ещё
впереди».
Правильность же последней мысли Дюмона мы тотчас же подтвердим следующим
фактом: в 1733 году из 245 кадет Шляхетского кадетского корпуса геометрии обучались
только 36, географии - 17, истории - 28, зато танцам обучались 110 человек. А уже в 1803
году, как нам поведал Дюмон, уже из 750 учеников успехи в геометрии делали 250.
И чтобы совсем завершить на этих страницах тему просвещения, приведём ещё
один отрывок из дневника всем интересующегося Дюмона:
«…Каждый профессор получает 2000 руб. жалованья, тысячу рублей при отставке
после десятилетней службы и полную пенсию после 15-ти лет. Каждый университет имеет
28 профессоров, 12 адъюнктов-заместителей, 12 студентов кандидатов, получающих каж-
дый по 300 руб., 40 студентов стипендиатов, получающих по 200 руб. на содержание. Это
необходимо в России: нужно платить студентам, чтоб иметь их. Весь расход на каждый
университет равняется 130000 руб., а на все 520000 р.».
23
Развитую не по летам, всегда спокойную, ясную, весёлую, но готовую побежать и
резвиться как дитя, несмотря на свои серьёзные, даже печальные глаза, быстро овладев-
шую любовью и расположением окружающих красавицу невесту Луизу-Марию-Августу
Баденскую, в святом крещении - Елизавету Алексеевну, для своего любимого внука выбра-
ла бабка, Екатерина Великая. Когда Александр Павлович и Елизавета Алексеевна стояли
под венцом, то более всего походили на брата и сестру, и посторонним как-то невольно
приходилось глядеть на них более как на родных, чем на новобрачных.
О тогда ещё великой княгине наша знакомица и даровитая портретистка Виже-Леб-
рен в своих мемуарах написала: «У неё были тонкие, правильные черты и прекрасный
овал лица, краски которого были хороши, но недостаточно ярки, однако бледность при
этом отлично гармонировала с ангельски кротким выражением глаз. Её золотисто-пепель-
ные волосы ниспадали на шею и лоб». А ещё в другом месте: «Трудно передать всю пре-
лесть императрицы; черты лица её чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль,
большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица, и волосы прелестнейшего
белокурого цвета. Фигура её изящна и величественна, а походка чисто воздушная…. По
общему отзыву она обладает весьма ровным и кротким характером; при внимательном на-
38
блюдении, в выражении её лица заметна некоторая меланхолия…. Чтение, прогулки и за-
нятия искусствами заполняют её досуг…».
«…С наружностью Психеи, с горделивым сознанием своей прелести и историче-
ской славы своей родины, которую она восторженно любила…
Сама она не была равнодушна к соблазнам величия. Возвышенная душа её была со-
здана для престола; но живое и кипучее воображение, слабо развитый ум и романтическое
воспитание готовили ей опасности, которыми омрачилось её благополучие… Она особен-
но любила припоминать о мечтах и ощущениях своей молодости», - так писала в своих за-
писках хорошая знакомая императорской четы графиня Эделинг.
У Александра, которому в тот год исполнилось двадцать шесть лет, для народа все-
гда была улыбка на лице. Он предпочитал шуму света общество немногих доверенных лиц
и возможное отсутствие парада в жизни. Светскости и светских кавалеров он не любил,
придворных, сделавших из светкости науку жизни, называл полотёрами. В первые годы
царствования запросто посещал небогатые немецкие семейства, чтобы поговорить, отдох-
нуть от власти. Он перестал это делать, когда заметил, что и сюда проникают льстецы и
возникают интриги честолюбия и расчёта.
Император Александр Павлович так и остаётся одной из загадок в отечественной
истории. И даже не делая попыток её разрешения, я просто постарался со всей возможной
полнотой воспроизвести отклики о нём современников, в основном, иноземцев, и таким
способом лишь наметить его портрет.
Некоторые и сегодня считают, что, не обладая сильным характером, который мог
бы решительно повлиять на обстановку, император Александр Павлович постепенно втя-
гивался в окружающий его мир, хотя природа и наклонности до конца не уступали много-
го внешнему влиянию. В борьбе внутренних убеждений с внешним контрастом он мало-
помалу шаг за шагом, постоянно уступал влиянию окружающей его массы, и именно в
этом состоит сущность и характерная черта его царствования. Но существуют и другие
мнения.Вот что графиня Эделинг в своих записках пишет об Александре Павловиче: «…До
того времени я никогда с ним не говорила. Он приветствовал меня вежливо и с каким-то
оттенком любопытства, так как про меня говорили ему лица, весьма ко мне расположен-
ные…
…Всего 23-х лет от роду, без опытности, без руководства, Александр очутился в
среде губителей отца своего, которые рассчитывали управлять им. Он сумел удалить их и
мало-помалу укрепить колебавшуюся власть свою, обнаружив при том благоразумие, ко-
торого трудно было ожидать от его возраста … Он должен был скрывать свои чувства ото
всех его окружавших… Желая высказаться и поделиться горем, он сближался с императ-
рицей. Она не поняла его. Тогда оскорблённое сердце его отдалось Нарышкиной…».
А таким увидел императора другой иноземец: «Проникнутый сознанием своего мо-
гущества и тех обязанностей, которые оно на него возлагает, Александр временами похо-
дил на человека, любящего потешаться забавами детства и лишь с сожалением оставляв-
шего любимое развлечение для обязательных занятий текущей жизни…
По характеру Александр не походил на русского; он отличался от соотечественни-
ков и достоинствами и недостатками, и казался среди них каким-то экзотическим растени-
ем, далеко не чувствуя себя счастливым».
Император Александр Павлович любил разъезды, и кто-то подсчитал, что наездил
почти две сотни тысяч вёрст. Спал в дороге на сафьяновых, набитых сеном тюфяках и по-
душках. Вставал рано и непременно в один час, удалил слугу за то, что тот не разбудил его
вовремя. Он был очень аккуратен и до последней степени приверженец чистоты и опрят-
ности. Не допускал, чтобы на его бумагах и книгах была пылинка. На его бюро лежал чис-
тый батистовый платок и десять только что очинённых перьев. Чтобы подписать бумагу он
всегда брал новое перо.
39
Был светским и любезным кавалером, причём некоторые замечали, что Александр
меньше говорил с теми, кто ему больше нравился. Имел в свете массу поклонниц. Не лю-
бил театр, но посещал балы.
Художница Виже-Лебрен в своих воспоминаниях утверждает: «В первые минуты
скорби (примечание: сразу после трагической гибели его отца и императора Павла Петро-
вича) он хотел отказаться от царствования, и я доподлинно знаю, что его жена Елизавета
бросилась перед ним на колени, умоляя принять бразды правления».
Однажды расшалившегося камер-пажа, усевшегося на императорский трон, Алек-
сандр Павлович, как самодержец, взял за ухо, а как простой человек сказал: «Поверь мне!
Совсем не так весело сидеть тут, как ты думаешь».
24
Глаза моего читателя не видят «ничего реального, кроме исписанной бумаги», за-
полненной всегда правдой пристрастной, часто даже предвзятой, поскольку та история,
что делаем мы, ежедневно учит: абсолютная объективность есть обманчивый мираж. По-
тому намеренно привожу разные мнения, а читателя, которому не терпится узнать после-
дующее, прошу не убояться скуки и дочитать то, что я здесь для вас собрал, а ежели кому
уж совсем невтерпёж, то пусть просто перевернёт страницу. А я всё-таки продолжу.
«Черты его лица, соединяющие в себе выражение кротости и остроумия, чрезвы-
чайно приятны. Волосы прекрасного белокурого цвета, а полное, совершенно соразмерное
лицо напоминает в профиль императрицу Екатерину II. Он выше среднего роста, строен и
обладает столь же грациозною, как и благородною осанкой. Легкая глухота заставляет его
наклонять немного голову вперед и вправо…. Александр отличается живым и быстрым
соображением, справедливым и положительным умом; он выражается изящно и с преле-
стью основательной беседы соединяет вежливость в выражениях, какую редко встретишь
даже в частном лице… В обществе император беседует, большей частью, с женщинами; а
столь молодой, красивый и любезный монарх, конечно, имеет успех. До сих пор он остает-
ся верен одной привязанности и избрал предметом её самую красивую женщину при сво-
ем дворе. Мария Антоновна Нарышкина, полька по происхождению… сумела снискать
расположение Александра, и он верен ей уже три года…. Русские находят в императоре
недостатки, которые омрачают несколько личность этого монарха. Его считают недоверчи-
вым и скупым».
«Он наследовал от Екатерины возвышенность чувств, неизменную ровность харак-
тера, ум здравый и проницательный, редкое умение владеть собою, но вместе с тем в нём
заметна сдержанность, осторожность, мало гармонирующая с его летами, которую можно
было бы принять за оттенок лицемерия в характере, если бы источником её не было его за-
труднительное положение между отношениями к бабке и к отцу …
Он обладает счастливым, но не сильным характером, у него нет на столько смело-
сти и уверенности в себе, чтобы отыскивать достойных людей, обыкновенно уверенных и
сдержанных».
Гибкость ума, умение обольстить собеседника, страсть к актёрской игре, гранича-
щую с двуличием - всё это, как утверждали, Александр унаследовал от бабушки. «Будь че-
ловек с каменным сердцем, и тот не устоит против обращения государя это сущий прель-
ститель».
В этом месте уже от себя и очень кратко ещё замечу, что в течение многих лет
Александр Павлович должен был носить две маски: одну для бабки, другую для отца.
Однажды Екатерина спросила внуков Александра и Константина, «как они стали
бы править государством?». Константин без обиняков ответил, что правил бы, как Пётр
Великий. Александр сказал, что он во всём стал бы подражать примеру государыни и по-
следовал премудрым её правилам. Бабушка, наверное, была довольна. Но где-то близко по
времени тот же Александр признавался Адаму Чарторыйскому (князь написал об этом в
40
своих записках), что совершенно не разделяет воззрений и принципов правительства и
двора, далеко не всегда оправдывает политику и поведение своей бабки.
25
Граф де Местр, приехавший в Россию посланцем итальянских княжеств искать
управу на Наполеона, и представленный императору в конце мая, то есть чуть больше, чем
за месяц до описанных событий, писал в письме: «У русского императора лишь два по-
мышления: мир и бережливость … Издержки его ограничены известной суммой на каж-
дую треть года. Если к концу этого срока у него ничего не остаётся, он серьёзно говорит:
«У меня нет больше денег», и живёт в долг. Он не носит никаких драгоценностей, ни одно-
го кольца, даже не носит часов. У него нет свиты. Если он встречает кого-либо на набе-
режной, он не хочет, чтобы выходили из экипажа, и довольствуется поклоном. К несча-
стью, эта простота в обращении, быть может уместная в странах южных, где умеют це-
нить безыскусственное величие, по-видимому, не производит такого же впечатления в Рос-
сии».
Этьен Дюмон в своём дневнике не преминул тоже кое-что заметить: «… Император
там (примечание: речь идёт о Каменном острове) имеет дачу, меблированную элегантно и
просто; он предпочитает проводить в ней лето, так как она мало поместительна; в виду
чего число придворных, по необходимости, очень ограничено». А ещё в другом месте пи-
шет: «… Император Александр сознал прекратить расточительность, какая была при его
отце. Он нашёл средства к этому в бережливости. Смета двора, что здесь называется каби-
нетом, была уменьшена наполовину, и всё таки сберегается 600 000 рублей. Тогда как при
Павле и даже при Екатерине кабинет был всегда в долгу на один или два миллиона».
Здесь необходимо увидеть, что бережливость императора Александра Павловича
была во многом вынужденной. Ослабив в конце своей жизни бразды правления, Екатерина
Великая оставила своим наследникам астрономический государственный долг, а сын её
успел только ещё более его увеличить. Вот Александру Павловичу и пришлось быть эко-
номным, что, впрочем, видимо, вполне соответствовало его характеру.
А теперь, нарушая нами же установленные правила (ведь нет ничего приятнее, чем
нарушать правила! И просто невероятно, как сильно могут повредить правила, едва только
наведёшь во всем слишком строгий порядок) приведём мнение историка Карамзина, кото-
рый, как известно, достаточно много времени провёл с Александром Павловичем в бесе-
дах один на один: «…Он всегда был терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал
моих советов, однако ж слушал их, хотя им большею частию и не следовал…».
Можно, конечно, чтобы увидеть предмет с разных сторон, ещё вспомнить пушкин-
ское: «Властитель слабый и лукавый…».
Но Александр, похоже, вовсе не был безвольным, характер его в иных случаях был
очень твёрдый. Он умел долго и упорно желать и ждать, о чём нам выше уже поведали
наши «зеркала». А ещё император умел быть и учтивым и колким. Однажды на манёврах
он послал с приказанием одного князя, столь же глупого, как и красивого. Вернувшись тот
всё переврал, на что государь ему сказал: «И я дурак, что вас послал».
Если согласиться с тем, что письменный язык - лучшее зеркало человеческого духа,
и на бумаге сохраняется строй мысли и даже интонации человека, то попытаемся предста-
вить, как говорили император Александр Павлович и императрица Елизавета Алексеевна.
Вот выдержка из частного письма императора к упоминавшейся уже графине Эд-
линг: «Как вы добры, сударыня, что подумали о больном и, особенно, что поговорили с
ним тем языком, который всегда так облегчает его. Никогда не бойтесь зайти слишком да-
леко: моя душа так хорошо каждый раз понимает вашу. Скажите себе, что если что-нибудь
может смягчить эти муки привязанности, про которые вы мне говорили и которыми я дей-
ствительно страдаю с некоторых пор, так это только утешения, исходящие от души, по-
добной вашей. Я очень жалею, что лишён удовольствия вас видеть, и возможность при-
41
нять вас у себя конечно заставила бы меня забыть моё нездоровье; но, несмотря на то, я не
желал бы приобрести это удовольствие ценою столь ужасной - увидеть вас внезапно шес-
тидесятилетнею».
А так писала тому же адресату императрица: «Вы первая, моя дорогая графиня, из-
вестили меня о проекте подписки (примечание: речь идёт о сборе средств в пользу жертв
турецкой резни в Греции), которую вы передали в руки князя Голицына. Я его упрекаю в
том, что он мне не говорил об этом; он привёл причины, которых я не допускаю; но я не
могу на него за это сердиться, потому что мне приятнее, чтобы вы указали мне средство,
которым я могла бы способствовать облегчению несчастных жертв… Будьте убеждены,
что каждый раз, как вы мне дадите возможность доказать чем-нибудь живое участие, с ко-
торым я отношусь к этому, вы мне принесёте удовлетворение…».
На темы эти можно было бы поговорить ещё и ещё, но, однако нам пора оставить
императорскую чету и перейти к другим предметам.
26
В дни, о которых здесь повествуется, в Петербурге готовилось к отплытию на ко-
раблях «Надежда» и «Нева» под командованием капитан-лейтенанта Крузенштерна первое
наше посольство в Японию. Дюмон в своём дневнике упоминает об этом, а также и о
японцах, которые были членами экипажа корабля, потерпевшего крушение у берегов Кам-
чатки ещё в 1780 году. Их всех зачем-то через бескрайние просторы России привезли в
Санкт-Петербург, откуда часть экипажа вернулась на родину в 1792 году.
Умение Александра Павловича обольщать своих собеседников в полной мере испы-
тал на себе камергер Николай Петрович Рязанов, который должен был стать посланником.
Да-да, тот самый Рязанов, который через два года, по случаю оказавшись в Сан-Франци-
ско, встретит там свою Кончиту Аргуэльо, они полюбят друг друга, о чём до сих пор поют
так вдохновенно: «Я тебя никогда не забуду…».
А я позволю себе в этом месте ещё раз отступить от самим придуманного правила и
приведу с короткими исключениями письмо Н.П. Рязанова своему другу и известному по-
эту И.И. Дмитриеву. Отступим потому, как я уже недавно отметил, есть много приятного в
том, чтобы отходить от правил. А во-вторых, как мне кажется, письмо это ясно показывает,
на каких основаниях строились отношения России с миром: в Америку мы шли не с мечом
и пушкой, а с добрыми намерениями, с книгой и картиной. И это находится в самом рази-
тельнейшем контрасте с тем, что нам в отношении других народов часто несправедливо
приписывают.
Коротко упомянув, что за полгода до того у Н.П. Рязанова сошла в могилу горячо
им любимая супруга и на руках у него остались два малолетних сына, обратимся, наконец,
к письму, отправленному в апреле всё того же 1803 года из Петербурга в Москву: « …Го-
сударь объявил мне волю, чтоб принял я на себя посольство в Японию. Долго отказывался
я от сего трудного подвига; милостивые его при всякой встрече со мной разговоры, нако-
нец, призыв меня к себе в кабинет и настоятельные убеждения его, решили меня повино-
ваться. Я признался ему, что жизнь для меня, хотя тягостна, но нужна ещё для детей моих;
многие обещал мне милости, но я просил не унижать подвига моего награждениями, кото-
рые один успех мне только обещать может, и разговор наш кончился так, что и царь и под-
данный расстались в спокойствие. Он дал слово покровительствовать сирот моих, а я под-
твердил ему, что каждый час готов ему жертвовать жизнью … Теперь готовлюсь к походу.
Два корабля купеческих, купленных в Лондоне (примечание: корабли «Надежда» и «Не-
ва»), отдаются в моё начальство. Они снабжены приличным экипажем; в миссию со мною
назначаются гвардии офицеры, а вообще для путешествия учёная экспедиция. Путь мой из
Кронштадта в Портсмут … потом в Бразилию и обойдя Кап Горн … наконец в Японию и
на 1805 год зимовать в Камчатку; оттуда … нагрузясь товарами пойду в Кантон, в Филип-
пинские острова; надеюсь побывать в Батавии … Калькутте и, обозрев состояние Батав-
42
ской и Английской Индийской компании, возвращаться буду кругом мыса Доброй Надеж-
ды. Предмет моего путешествия относится более до торговли… В Америке должен я так-
же образовать край тот, сколько позволит мне время и малые мои способности. Я везу туда
семена наук и художеств; со мною посылают обе Академии (примечание: Академия Наук
и Российская академия) книги и картины, также и многие частные люди посылают… При-
шли, любезный друг, творения свои при письме … Я прошу вас, как друга, не лишить меня
сего удовольствия … Я еду июня 1-го…».
Миссия Рязанова в Японии закончилась ничем - посланника даже не приняли в им-
ператорском дворце, и вернулся он уже сухим путем через Сибирь. А потом поехал на
Восток ещё раз, но это уже выходит за рамки нашего повествования…
Недавно услышал, как один уж слишком торопливый до гонорара писака, наверное,
по избитому образцу называл Николая Петровича Рязанова авантюристом: раз поплыл за
тридевять земель, значит... А на самом деле был тот настоящим патриотом, человеком вы-
сокой чести и неспокойного духа.
27
Многословие - тяжкий порок, да ничего не могу с собой поделать, как только обра-
щусь к событиям истории нашей. Однако помня, как один североамериканец, родившейся
как раз в 1803 году, однажды заметил, что «…оправдать прежние поступки можно, лишь
совершив новые», быстрее обращаюсь к письмам Марты Вильмот.
«19 июля. Только что возвратилась с прогулки, во время которой осматривала зна-
менитый памятник Петру Великому. Несомненно, это одно из самых грандиозных произ-
ведений искусства. Представьте коня, который, пылая нетерпением, энергично скачет че-
рез все преграды, напрягая сильные мышцы и жилы, и величественного Героя, вырази-
тельного, как живого, - он одной рукой натягивает поводья, а другую вытянул в повели-
тельном, указующем жесте. Это самая прекрасная статуя, какую мне когда-либо приходи-
лось видеть, но добавлю с огорчением, что замечательная аллегория памятника много те-
ряет из-за варварской обработки резцом, потому что, уменьшив скалу, на которой стоит
монумент, исказили пропорцию статуи, а сгладив шершавую поверхность, уничтожили са-
мую интересную особенность постамента. И, тем не менее, памятник поражает грандиоз-
ностью, и русские думают также.
…Я могу похвастаться тем, что видела свое отражение в зеркале, перед которым
брился… Карл XII Шведский. Пётр Великий взял это зеркало среди других трофеев, когда
неприятель вынужден был спасаться бегством; теперь все трофеи хранятся как реликвии в
Академии…
Вечер провели у госпожи Рибопьер, я уговорила одну из её дочерей сплясать рус-
ский танец! Он совершенно необычный, и мне хочется его разучить, чтобы удивить вас
при встрече. Меня упросили станцевать соло. Когда я закончила танец, все дамы вскочили,
бросились меня обнимать, а княжна Туркестанова, расцеловав, наградила множеством
нежных и ласковых имен. Вам показались бы смешными восхищение всем английским и
тщательный осмотр моего гардероба. Упоминаю об этих пустяках потому, что, думаю, они
очень характерны… Дамы поверяют мне свои тайны, хотя я их об этом не прошу, а затем
с непостижимой бесцеремонностью расспрашивают меня о моих возлюбленных, семье,
друзьях etc.
Никогда не видела ничего прекраснее Невы – река полноводная, чистая, обычно
спокойная. Сейчас (мне видно в окно) водную гладь оживляют 10-12 хорошеньких наряд-
ных гребных лодок, половина которых под балдахинами с золотой бахромой. Движения
гребцов удивительно согласны, после каждого удара вёсел выдерживается эффектная пау-
за, при этом гребцы поют, мелодии их песен, как говорят, не похожи на напевы ни одного
другого народа».
43
А я по прошествии короткого времени опять хочу предложить вам, мои милостивые
читатели, оставить, и в этот раз довольно надолго, письма. «Да ведь ты недавно зарекался
больше не делать этого!» - воскликнет строгий критик. Легко сказать, да трудно сделать!
Недаром те, кто пылко зарекаются, скоро нарушают свой обет. Вот и я вспомнил, что на-
добно вам узнать дополнительные подробности того, о чём она в своём письме лишь крат-
ко упоминает. Ведь главное моё желание состоит в том, чтобы посредством самых разных
свидетельств представить картину жизни наших предков. И я желал бы очень походить на
хорошего живописца! А потому прошу выслушать по-прежнему благосклонно всё, что бу-
дет сейчас вам на потеху или для услады ума, рассказано.
28
Теперь уже никто точно не скажет, почему великий основатель Санкт-Петербурга
даже и не планировать строить мосты через Неву. Может быть, эти постройки, по его мне-
нию, исказили бы величественную картину. Или здесь были соображения военные, по-
скольку Северная война ещё продолжалась, и шведы в любой момент могли напасть на го-
род. Или Пётр просто не любил мосты, а предпочитал для переправы с берега на берег ис-
пользовать лодку. Или, может быть, просто на всё не хватало денег, а мосты по мнению
царя были делом второстепенным. Потому для переправы с берега на берег хозяевам до-
мов повелено было по достатку иметь известное число лодок.
Только жизнь требовала своё, и скоро первый мост всё же был построен, но только
на реке Ждановке и соединял он крепость с городом. Пошло некоторое время, и появилась
необходимость ещё в трёх мостах, теперь уже на Фонтанке. Город рос, как на дрожжах,
потому к концу царствования Анны Иоанновны в столице стало вдруг сорок мостов, и все
они были в первое время безымянные. Большой же Исаакиевский мост, в первый день
пребывания в городе так удививший нашу путешественницу, был устроен только в 1728
году, потом разобран, но в 1732 году восстановлен. Он и летом 1803 года оставался един-
ственным, соединяющим Адмиралтейскую сторону Петербурга с Васильевским островом.
С осени и до следующей весны его разводили, что, как верно подметил вездесущий Дю-
мон, приносило множество неприятностей жителям.
Проектов постоянных мостов через Неву в разные годы выдвигалось несколько, но
самый же, кажется, необычный предлагал механик-самоучка Иван Петрович Кулибин в
царствование Екатерины II. Между прочим, напомним, что ширина Невы в самом узком
месте как раз там, где находился Большой Исаакиевский мост, составляла около ста семи-
десяти саженей, то есть чуть более трёхсот шестидесяти метров. Кулибин и предложил по-
строить в этом месте дугообразный однопролётный деревянный мост, вся тяжесть которо-
го опиралась бы только на два прочных фундамента на противоположных берегах реки.
Мост должен был иметь 140 саженей (примечание: примерно 298 м) в длину, а в середине
высота свода от поверхности реки должна была составлять 12 саженей (примечание: около
25,5 м), что было бы достаточно для прохода парусных судов. Въезд на мост должен был
начинаться за 94 сажени (примечание: около 200 м) от берега. На Адмиралтейской стороне
свободного места было достаточно, а на Васильевском острове, где мешало здание кадет-
ского корпуса, предполагалось сделать два въезда с набережной. Этим проектом очень за-
интересовался князь Потёмкин, который дал деньги на постройку модели моста в саду
Таврического дворца. Что и было сделано, и на испытаниях модель выдержала почти
двойной против максимального груз. Почему мост так и не был построен? Теперь точно
никто уже не скажет, я же, со своей стороны, могу только предположить, что всё дело
здесь в памятнике Петру Великому, которому после постройки моста, достойного места на
Петровской площади не нашлось бы.
Мостов на Неве Пётр Великий не построил, зато очень любил катание на лодке и в
летнее время периодически устраивал такую забаву для своих подданных.
44
В первый же год после основания города грозный царь приказал устроить «Парти-
кулярную верфь». В указе об этом говорилось: «…Дабы при С.-Петербурге и в окрестно-
стях оного, на морских и речных водах, во время бываемых великих ветров и штормов,
мог всякий ездить без страху, к тому же бы оные суда при сём новом приморском месте
были деланы по образцу европейскому. Его величество повелел довольно таких судов на-
делать и всем знатным господам безденежно раздать; приказал также и знатные команды
таковыми судами удовольствовать, дабы на оных судах могли беспристанно всюду ездить,
а для лучшего обучения определил ездить здешним жителям, в воскресные дни на оных
судах на Неве для гуляний и народной экзерциции во время благопутного ветра ездить на
буерах, а в тихую погоду на шлюпках и верейках собравшимся всем вместе, т.е. целым
флотом».
Так на Неве появился целый флот разного размера небольших судов. Со временем
дела военные стали меньше занимать внимание царя, который больше времени стал про-
водить в столице. С этого момента Пётр и стал устраивать водные прогулки. Начинались
они с поднятия определённых флагов в шести местах города, и при этом делался один вы-
стрел из пушки. По этим сигналам к определённому времени все яхты в городе должны
были собраться у Троицкой площади. И горе тому, кто попытается сделать вид, что не за-
метил сигнала или без достаточно уважительной причины не явится. Начальник всей фло-
тилии, каковым обычно являлся сам царь, давал команду и прогулка начиналась. Иной раз
доходили до самого устья Невы и даже выходили в Финский залив. Да хорошо ещё, если
погода была тихая, а в дурную иным приходилось немало терпеть от волнения, но без со-
изволения начальника флотилии никто не смел даже подумать развернуть свою лодку
обратно.
Участники таких прогулок, наверное, не раз и не два не совсем хорошими словами,
но только в душе, поминали своего повелителя. Только Пётр был человек сколь упрямый,
столь и мудрый, поскольку к такому времяпровождению постепенно привыкли, и с тех пор
прогулки по Неве в шлюпках и больших лодках, в 3, 4, 6 и даже 10 пар весел, с ловкими
гребцами, одетыми в голландские куртки стали на многие годы любимым удовольствием
петербуржцев. Потому и в описываемое здесь время шлюпки для перевоза через Неву со-
держались как присутственными местами, так и состоятельные люди имели свои плавучие
«экипажи». В прозрачные летние ночи шлюпки, украшенные сообразно желанию хозяев,
во множестве скользили по серебряной глади реки, и это было приятное занятие не только
для катающихся, но и наблюдателю с берега разукрашенные флагами и фонариками лодки,
удалые гребцы, распевающие песни и играющие на рожках, конечно же радовали глаз.
29
Даже самый вдумчивый и внимательный мемуарист часто видит далеко не всё из
того, что нам сегодня интересно, а то и просто не считает нужным об этом упомянуть. Но
даже когда и рассказывает, то, случается, не находит нужные слова. Потому, строгий и тре-
бовательный мой читатель, сейчас мы с вами отложим пока в сторону все «зеркала», в ко-
торые «смотрелись», и выйдем на неширокую в то время и мощёную камнем, сквозь кото-
рый кое-где в летнее время пробивалась травка, Петровскую площадь. Встав спиной к не-
высокой и приятной на вид ограде вокруг памятника Петру I, мы, таким образом, обойдём
вокруг неё и постараемся рассмотреть всё, что могли видеть предки наши летом 1803 года.
С востока площадь ограничивал земляной вал с бастионами и широкими рвами, че-
рез которые были перекинуты подъёмные мосты. Их возвели ещё в 1705 году, когда сам
Пётр I заложил глиняное с деревянным шпицем и двуглавым орлом на вершине первое
здание Адмиралтейства. Поскольку оно располагалось вдали от крепости, то для обороны
от возможного нападения постройки обвели валом, и в соответствии с правилами форти-
фикации расчистили от леса широкую полосу – эспланаду. Скоро её стали называть Адми-
ралтейским лугом, на месте которого впоследствии возникли три площади: Дворцовая,
45
Адмиралтейская и Сенатская. Между постройками Адмиралтейства и валом прорыли ка-
нал, который использовался при достройке кораблей: после спуска со стапели корпуса на
воду его вводили в канал и, постепенно перемещая мимо различных мастерских, оснаща-
ли всем необходимым.
При Екатерине Великой было приказано выставлять в углах средней башни днём
флаги, а ночью зажжённые фонари. А при сыне её Павле Петровиче здание Адмиралтейст-
ва в течение одного года ремонтировали. Также в это время старые земляные валы были
срыты и вместо них сделаны новые, которые стали гораздо выше. Всё место окружили ок-
рашенным краской палисадом, который ограничивался гласисом, представлявшим собой
пологую земляную насыпь, возведённую для улучшения защиты укрепления, с одним ба-
люстрадом (не удержался всё-таки и употребил не слишком понятные слова, а посему про-
стите!). Первый был одет дёрном, второй окрашен краской, а на двух угловых к площадям
и ближних к Неве бастионах поставили новые срубы с флагштоками для подъёма флагов.
Теперь мы с вами сделаем несколько шагов и посмотрим на противоположную от
Невы сторону площади. Её прорезал надвое небольшой канал, шедший от Адмиралтейства
и доходивший до засыпанного ныне Крюкова канала. Подъёмный мост соединял обе поло-
вины площади, из коих на одной возвышался памятник Петру, а на другой - Исаакиевский
собор.
Первую, ещё деревянную Исаакиевскую церковь по велению Петра построили близ
того места, где теперь стоит Медный всадник. Её, а также и Петропавловскую церковь в
1735 году повредила сильная гроза. Когда Исаакиевскую церковь собрались перестроить в
каменный собор, то выяснилось, что грунт под фундаментом очень слаб, потому и перене-
сли его подальше от невского берега. При Екатерине собор наполовину возвели из превос-
ходного мрамора. Однако затем император Павел, которому невтерпёж было поскорее пе-
реселиться в Михайловский замок, в своём нетерпении повелел восполнить нехватку мра-
мора на новом строительстве за счёт Исаакиевского собора, а тот достраивать из кирпича
не придерживаясь прежних пропорций. Потому вид этого здания после окончания стройки
оказался крайне безобразен. Народ наш, обычно скорый с откликом на подобные действия
власти, сочинил удачное четверостишье:
Се памятник двух царств
Обоим им приличный,
На мраморном низу
Воздвигнут верх кирпичный.
По преданию предполагаемому автору эпиграммы капитан-лейтенанту Акимову
вырезали язык.
Но везде успевший Этьен Дюмон прибавляет: «…Появилось несколько карикатур и
эпиграмм, которые привели государя в сильное негодование. Было дознано, что ходила по
рукам гравюра, представлявшая Петра I зажигавшим свечу, Екатерину II подрезывавшей
фитиль для того, чтобы она лучше горела, и Павла I гасившего её изо всех сил. Изображе-
ние было тем более смешно, что Павел, когда он бывает в тревоге, тяжело дышал и разду-
вал щёки, испуская дыхание».
И лишь в самом конце царствования Александра Павловича был заложен и с боль-
шими трудами через много лет под руководством, как он сам себя называл, русского фран-
цуза Монферана построен нынешний величественный собор.
30
На западной, противоположной от Адмиралтейства стороне площади в то время
стоял дом, в который при императрице Екатерине II переведён был Сенат. С балкона этого
46
дома она в короне и порфире 7 августа 1782 года наблюдала за открытием памятника Пет-
ру Великому, приуроченном к двадцатой годовщине её правления.
Стечение народа при этом торжестве было чрезвычайным. Даже крыши ближних
домов были покрыты зрителями.
Погода в тот день стояла дождливая, но к обеду прояснилось. В это время к месту
торжества двинулись полки гвардии под предводительством фельдмаршала князя А.М. Го-
лицына. А в четвертом часу пополудни в шлюпке прибыла императрица Екатерина Алек-
сеевна, и на пристани её встретили все сенаторы во главе с генерал-прокурором князем
А.А.Вяземским. Сопровождаемая отрядом Кавалергардского полка, она отправилась в се-
нат, чтобы явиться на балконе.
Под барабанный бой монумент, за несколько дней до того вместо деревянного забо-
ра обнесённый полотняной оградой с изображением гор и скалы, был открыт. Войско
преклонило знамёна, с крепости, адмиралтейства и императорских яхт, украшенных фла-
гами, раздались пушечные выстрелы. Воздух огласился криками присутствующих, а госу-
дарыня со слезами на глазах преклонила голову. В это же время И.И. Бецкой поднёс госу-
дарыне несколько золотых памятных медалей, выбитых, как полагалось в то время, по
случаю открытия памятника. Первую императрица вручила находившемуся между зрите-
лями почти столетнему старцу капитан-командору Рейзену (примечание: капитан-ко-
мандор - воинское звание офицерского состава русского военно-морского флота между
капитаном I ранга и контр-адмиралом), поступивший на морскую службу ещё в 1715 году.
Также особым манифестом объявлялись разные милости народу. Среди них были и
такие: освободили от смертной казни и телесных наказаний осуждённых около того време-
ни, по некоторым делам осуждённые получили свободу, прощены были начёты государ-
ственной казны размером до пятисот рублей.
Начиналось же строительство памятника без малого за пятнадцать лет до того, ко-
гда именным указом Екатерина Великая повелела И.И. Бецкому: «Во славу блаженной па-
мяти императора Петра Великого поставить монумент». Мысль о постановке памятника
возникла у неё гораздо раньше: ещё тремя годами ранее она приказывала русскому послан-
нику в Париже князю Дмитрию Алексеевичу Голицыну найти опытного и талантливого
ваятеля. Посланник был человеком широко образованным, искусством не просто интересовал-
ся, но был почётным членом петербургской Академии художеств. Голицын предложил импе-
ратрице несколько кандидатур, и её выбор пал на шестидесятилетнего Этьена Мориса
Фальконе, уже успевшего приобрести на родине славу талантливого скульптора.
По договору Фальконе обязался закончить свою работу за восемь лет, и уже в сле-
дующем году скульптор приехал в Петербург, чтобы изваять модель будущего памятника.
Фальконе отказался от предлагавшегося ему аллегорического решения фигуры Пет-
ра, а предложил представить его как «созидателя, законодателя и благодетеля», который
«простирает десницу над своей страной».
Голову всадника смоделировала ученица мастера француженка Мари Анн Колло
(сам скульптор голову, по-видимому, позже чуть подправил, чтобы придать выражению
лица больше мысли и силы), модель змеи сделал ваятель академии художеств Гордеев.
Для того чтобы лучше изучить мах лошади, под окнами Фальконе было устроено возвы-
шение, на которое на лучших лошадях придворной конюшни въезжал искусный берейтор.
Скульптор над моделью памятника трудился «с неутомимым прилежанием» и окончил её в
июле 1769 года.
Гипсовая модель памятника на две недели была выставлена для общего обозрения.
Дело продвигалось для того неторопливого времени довольно споро и ещё через год отли-
ли уже модель монумента в бронзе, после чего императрица приказала отыскать годный
для постамента камень.
О подходящем для основания камня в сентябре 1768 года подал первое известие
казённый из Лахты крестьянин Семён Вишняков. Камень лежал на глубине около четырёх
с половиной метров, весил более полутора тысяч тонн и имел форму параллелепипеда,
47
верхняя и нижняя части его были почти плоские. Он зарос со всех сторон, как историей,
почти на пять сантиметров мхом: молнией в камне была сделана расселина шириною поч-
ти в полметра и, по словам крестьян, на него неоднократно поднимался сам Пётр для обо-
зрения окрестностей.
Весь путь на суше до того места, где надлежало положить камень на судно, состав-
лял 4173 сажени или немногим более восьми вёрст. Государыня приказала объявить, что
кто найдёт способ перевезти этот камень в город, получит 7000 рублей.
Способ перевезти камень придумал простой кузнец, у которого идею купил за ничтож-
ную сумму международный авантюрист некто Карбури, он же граф Цефалони, известный тем,
что его подозревали в отравлении своих трёх жён. Предложенный способ перевозки заключал-
ся в следующем: обвязанный верёвками камень лежал на многих, изготовленные из твёрдого
медного сплава шарах, которые катились не свободно, а по специальным желобам, выдолблен-
ным в толстых брёвнах. За верёвки, как бурлаки, камень тянули, а брёвна при прохождении
определённого участка перекладывали. Но прежде всего, от места, где лежал камень, до Невы
на двадцать метров в ширину очистили от леса дорогу, весь путь был утрамбован и в некото-
рых местах в землю забили сваи. Тем не менее, за время транспортировки «гром-камень», как
его называли крестьяне, пять раз срывался с решётки и сразу же почти на полметра уходил в
землю. Приходилось с риском для жизни его обкапывать и водружать обратно.
31
В феврале 1769 года приступили к поднятию камня. Эти работы заняли всю весну.
Сухим путём везли его с середины ноября почти до конца марта следующего года. Везли
его четыреста человек на санях, и ежедневно продвигались почти на полкилометра. Всё
время на вершине камня находился барабанщик, который давал рабочим знак начать или
окончить движение.
Работы эти привлекали множество любопытных из города, даже саму Екатерину,
при которой камень подвинули больше чем на двадцать метров. Достигнув реки, его по-
грузили на специальную баржу. Перевозка на двенадцать вёрст водой представляла в те
времена чрезвычайные затруднения, но была также успешно произведена. Камень торже-
ственно провезли мимо Зимнего дворца, а на другой день благополучно причалили рядом
с местом, назначенным для памятника.
По хорошей традиции того времени была выбита памятная медаль. На лицевой сто-
роне изображена была императрица, а на обратной – как с помощью приспособлений везут
сам камень и как его во время пути обтесывают. Тут же была выбита надпись: «Дерзнове-
нию подобно», а в обрезе поставлено «генваря 20-го 1770 года».
Ещё в мае, когда камень был только поднят, Фальконе приказал отбить от верха око-
ло семидесяти пяти сантиметров. Позднее по его же приказанию отбито было ещё около
полутора метров в длину. Скульптору было запрещено вновь убавлять камень, но, не смот-
ря на это, когда тот был поставлен на своё место, по приказанию Фальконе был отбит ещё
один кусок, теперь в семьдесят сантиметров. Скульптор боялся, что величине камня будут
удивляться более чем самому изваянию.
Такое произвольное уменьшение постамента возбудило всеобщее негодование, и
Бецкой поручил надзор за дальнейшей обработкой камня надворному советнику Фельтену.
А Фальконе в извинение себе, возможно, припомнив известное евангельское выражение,
говорил, что не изваяние делается для подножия, а подножие для изваяния. По правде го-
воря, и мне кажется, что на постаменте побольше памятник производил бы впечатление
куда более сильное. Хотя возможно ли такое!
Фальконе после описанных событий сильно обиделся и решительно отказался от-
ливать статую, посему пришлось искать другого мастера. Это при тогдашней неспешности
заняло несколько лет, а закончилось всё тем, что мастер передумал и сам взялся из заго-
товленных для того 1351 пудов меди закончить работу.
48
Во время отливки медь вдруг стала вытекать из глиняной формы, растекаясь по по-
лу, который начал гореть. Случилось это из-за поломки двух труб, по одной из которых
медь текла в верхние части памятника, а по второй из формы уходил воздух. Фальконе ви-
дел, как в несколько минут могут погибнуть его многолетний труд и репутация. Объятый
ужасом, он первым поспешно вышел из помещения, а за ним бросились остальные. Только
пушечный литейный мастер Хайлов, которому было поручено наблюдение за плавильной
печью, не смотря на угрозу своей жизни, начал подбирать вытекающий расплавленный
метал и снова вливать его в форму. Фальконе, вернувшись, бросился обнимать своего спа-
сителя и тут же вручил ему денежный подарок. Отливка удалась с небольшими лишь по-
грешностями, и отделку бронзы после отливки скульптор выполнил сам. Он же предложил
императрице лаконичную надпись, выбитую на постаменте.
Скульптор покинул Петербург в сентябре 1778 года ещё до установки монумента,
получив за свою работу 92261 рублей, и открытия памятника не видел. Трое его подмасте-
рьев получили от казны 27284 рубля, а русский мастер Хайлов 2500 рублей. Всего на ра-
боты по созданию памятника израсходовали 424610 рублей, по тем временам сумму прямо
таки астрономическую, ещё раз подтвердив тот факт, что настоящее искусство всегда сто-
ит дорого.
Мы же, дамы и господа, с вашего одобрения теперь вернёмся на площадь, покину-
тую нами для того, чтобы вспомнить, что на месте здания, где размещался Сенат, при за-
кладке города стояли убогие хижины рабочих. Позднее светлейший князь Меншиков здесь
построил постоялый двор, в который стал пускать за «постойные деньги от казны» приез-
жих иностранцев-мастеровых, а рядом находился кабак, в который часто захаживали ад-
миралтейские рабочие. Впоследствии Александр Данилович на этом месте построил ка-
менный дом, который, как кажется, приносил своим хозяевам одни несчастья. Когда пер-
вый хозяин впал в немилость и был сослан в Берёзов, дом этот был отдан первому мини-
стру графу и генерал-фельдмаршалу Миниху. Тот, в свою очередь, продал его канцлеру и
графу А.И. Остерману. Следом Миних был отставлен от дел и сослан. Скоро и Остермана
императрица Елизавета Петровна тоже сослала в Сибирь, а дом перешёл канцлеру Бесту-
жеву-Рюмину, который всё перестроил заново, но жил в нём недолго и последовал за все-
ми остальными, правда, не в Сибирь, а всего лишь в своё имение.
32
От реки Петровскую площадь, получившую своё название в день открытия памят-
ника основателю города, отделяла Английская набережная, ко времени нашего повество-
вания уже одетая в гранит.
Берег изначально был очень топкий, потому чтобы воздвигнуть набережную, на
шесть с хвостиком метров в ширину вбивали в дно сплошь одна возле другой сваи. Для
равномерного распределения давления на сваи их соединили в единое целое особой конст-
рукцией в виде балок, именуемой на языке специалистов ростверком. На эту конструкцию
положили фундамент из плит, а верх одели гранитом примерно на два метра выше высо-
кой воды. Парапету дали метр вышины и полметра толщины.
Общая длина набережной уже к 1788 году была около трёх вёрст. И в конце царст-
вования Екатерины Английская набережная уже стала славиться в Петербурге великолеп-
ными каменными домами.
Как об этом уже упоминалось плавучий Большой Исаакиевский мост на тридцати
стоящих на своём якоре плашкоутах, и соединявший Адмиралтейскую сторону Петербур-
га с Васильевским островом, в то время был единственным в городе. Нева по берегу Васи-
льевского острова ещё не оделась в гранит, и берег её в тот год ещё плавно спускался к ре-
ке. На набережной не было и знаменитых сфинксов, а примерно на их месте у берега при-
тулилась лишь неширокая пристань, устроенная из свай, вбитых в дно, и обшитых со всех
сторон досками. К этой пристани причаливали баржи с различными грузами. Выше при-
49
стани можно было увидеть отличающееся удивительной гармоничной согласованностью
всех архитектурных элементов, ясностью и красотою пропорций здание Академии худо-
жеств. Красотой этого здания уже восхищались наши «зеркала». Рядом наш взгляд легко
узнает здания Кадетского корпуса, Академии наук, Двенадцати коллегий.
Там, где Нева раздваивается на два рукава, она волной омывала извилистую линию
берега, окаймляющую низкую в некоторых местах заболоченную местность, где хаотиче-
ски были разбросаны разного рода мелкие сооружения, жилые дома со службами и при-
стани. За ними возвышалось недостроенное, с временной крышей, здание биржи, стояв-
шее в таком виде уже без малого десять лет. А ещё дальше располагалось здание «старой
биржи», которое к тому времени находилась в совершенно непригодном состоянии, и гро-
зило обрушиться. Здесь ещё в 1703 году воздвигли батарею, а на следующий год - первую
в городе ветряную мельницу. Летом на этом месте жгли увеселительные огни, или фейер-
верки, а при императрицах Анне и Елизавете иллюминацию устраивали главным образом
на особо устроенном для того «театруме». Тогда в наступившей ночи её огнями и волшеб-
ной картиной их отражения в Неве можно было любоваться из окон Зимнего дворца.
Осенью 1803 года, всего через несколько месяцев, после описанных нами событий,
сын знаменитого фельдмаршала граф Н.П. Румянцев представит царю докладную записку
«о построении новой биржи и обделке берега Невы камнем» с приложением сделанных
архитектором Жаном де Томоном проектов и сметы. В записке объяснялось: старая биржа
пришла уже в совершенную ветхость, а начатая при Екатерине и недостроенная биржа
предназначена была на слом. На освободившемся месте предлагалось воздвигнуть новое
здание. С этой записки начиналось строительство великолепного нынешнего ансамбля на
стрелке Васильевского острова. На все работы и материалы по сооружению нового бирже-
вого здания и отделку берега от Исаакиевского моста до старой биржи по смете было на-
числено 23 103 555 рубля и 15 копеек.
Не могу не признаться терпеливому и великодушному читателю, что меня приводит
в восторг соседство двух цифр: двадцать три миллиона (по всем временам сумма астроно-
мическая) и пятнадцать копеек! Так сразу и представляешь себе маленького чиновника,
эдакого Акакия Акакиевича, получающего жалование в несколько рублей. Он склонился
над большим листом, на котором под грозным приглядом своего начальника цифру к цифре
ставит в линейки, ведя подсчёт затрат на выполнение работ. Скрипит гусиное перо, время
от времени стучит по дну чернильницы… Полученная цифра несколько раз проверяется и
перепроверяется и, наконец, заносится в общий реестр… Тут можно прийти в восторг,
особенно когда иной раз сегодня услышишь о бюджетных деньгах лихое: «Две или три
сотни тысяч? Это для нас не сумма!».
А теперь не угодно ли моим читателям завернуть вместе со мною в гости к семье
Рибопьер, в которой, судя по письмам, наша ирландская гостья проводила довольно много
времени, и познакомиться с ней поближе?
Однажды Екатерине II доставили письмо Вольтера: «Я испрашиваю ваших мило-
стей подателю письма сего, и мне кажется, что теперь я отчасти исправлю многочислен-
ные мои промахи, неоднократно рекомендовав вашему величеству людей далеко не оправ-
давших добрые мои о них отзывы». По велению императрицы податель этого письма, сын
довольно знатного эльзасского дворянина и друга Вольтера, Иван Степанович Рибопьер,
как стали называть его в России, был принят на русскую военную службу и быстро при-
жился на новой родине.
Он скоро стал адъютантом князя Потёмкина, женился, хотя родня невесты и была
категорически против, на Агриппине Александровне, дочери к тому времени уже покойно-
го генерал-аншефа А.И. Бибикова, к семье которого благоволила императрица. По службе
Иван Степанович сдружился с другим адъютантом А.М. Дмитриевым - Мамоновым, буду-
щим фаворитом. Именно через него он со временем получил доступ в самый ближний
круг императрицы Екатерины.
50
В роскошном доме, купленном у герцога Вюртембергского, Рибопьеры жили на
широкую ногу. В этом доме, как Екатерина подозревала позднее, устраивались первые
свидания фрейлины и родственницы хозяйки дома княжны Щербатовой и тогдашнего фа-
ворита Мамонова. Свидания эти, как известно, закончились неудачным браком, принёс-
шим, по её же собственному признанию, много горя и императрице. «Я знаю, кто предате-
ли: Рибопьер и жена его устроили эту свадьбу, - говорила она своему доверенному камер-
динеру Зотову. - Они бессовестно надо мной подшутили». На это Зотов ей резонно заме-
тил, что этим браком Рибопьер рисковал навсегда потерять благоволение государыни и не
стал бы жертвовать милостями её величества из-за удовольствия выдать замуж одну из
многочисленных родственниц своей жены. Хотя Екатерина согласилась с ним, но всё же
имела с Рибопьером личное объяснение и простила его не скоро.
Иван Степанович дослужился до чина бригадира (примечание: промежуточного ме-
жду полковником и генерал-майором), и погиб в бою при штурме крепости Измаил. О сы-
не его, Александре Ивановиче, подробный разговор ещё впереди, а Агриппине Александ-
ровне Марту представила её дочь Елизавета, всего лишь несколько месяцев назад вышед-
шая замуж за Полянского.
А теперь нутка, читатель, вздумай да взгадай о чём я дальше собираюсь тебе пове-
дать? «Конечно, собираетесь вернуться к письмам, которые писала Марта Вильмот род-
ным», - скажите вы с той находчивостью, которая ни на минуту вас не покидает.
33
«24 июля. …Вообрази, как супруги Полянские, молодой господин Рибопьер и я са-
димся в красивую открытую карету, запряженную восьмеркой лошадей, рассаживаемся па-
рами и, как безумные, скачем, чтобы успеть к празднику. По дороге встретили такое мно-
жество карет, фаэтонов, дрожек, кибиток и колясок, что для описания разнообразия уви-
денных экипажей нужно владеть пером лучше, нежели я. Проехав вёст 10 … мы увидели
церковь. Я заметила, что все, проезжающие мимо, останавливаются у церкви и слуги, сняв
шапки, начинают усердно креститься, что выглядит довольно забавно. Когда мы поравня-
лись с храмом, то госпожа Полянская, как женщина очень набожная, приказала остано-
виться, и все вышли из кареты. Я вошла в церковь вслед за остальными, спутники мои ста-
ли креститься, класть поклоны и прикладываться к иконам. Семеро наших слуг молились
снаружи. Господин Рибопьер объяснил мне, что существует русский обычай креститься на
храмы, и лукаво прибавил, что нет нужды замечать каждый.
После этой церемонии мы продолжали наше путешествие по очень красивой мест-
ности, совершенно в английском духе, и, наконец, приехали в Петергоф. Это прелестное
местечко с великолепным дворцом и парком. Не теряя времени, мы отправились в парк,
который меня просто очаровал… Мысленно нарисуй строго распланированные рощи, га-
зоны, садовые дорожки, длинные аллеи, изумительные рустики, затем представь скульпту-
ры, великолепные фонтаны, красоту которых даже трудно вообразить…».
В этом месте добавим к рассказанному Мартой мнение о русских церквях Этьена
Дюмона, но при этом не забудем, что был он протестантом, потому и имел своё особое от-
ношение к нашему русскому православию.
«Я посетил несколько русских церквей; внутренность их не походит на церкви во
Франции и Англии. Некоторые - в два этажа, один внизу - зимний, другой наверху - лет-
ний. Церкви поражают своею величиною. Они полны икон, которые, по большей части,
кажутся несколько смешными. Главный сюжет картины выполнен на серебряной высечен-
ной поверхности. В серебре вырезаны отверстия для головы и рук, которые изображены
красками так что частью это живопись, частью - чеканка. Подобное сочетание двух ис-
кусств носит смешной и детский отпечаток. У всех русских имеются дома образа такого
же вида; они почитают этих карманных святых, но у них нет религиозных понятий. Глав-
51
ный религиозный акт заключается в том, чтобы останавливаться перед всеми церквами и
креститься перед образами.
…Религия лишена созерцательных догматов, русские не имеют о том никакого по-
нятия. Всё ограничивается почитанием иконы святого и крестным знамением. Священни-
ки не имеют никакого имущества, не пользуются влиянием. Народ их чтит. Общество их
презирает. Им целуют руку, но сажают за стол в людских. Нужно исключить тех, которые
занимают первые места. Есть, однако, секта, о которой следует собрать более подробные
сведения; Павел их преследовал; это - раскольники».
А пока наши путешественники находятся в церкви, нам представился прекрасный
случай немного рассказать о петергофской дороге. Она, как любимая Екатериной, была
очень оживлена и обстроена красивейшими дачами. И чтобы не дать недоверчивому чита-
телю повода в этих словах усомниться, а равно и добавить некоторые детали, без задержек
приведём два её описания.
Художница Виже-Лебрен: «25 июля 1795 года я въехала в Санкт-Петербург по Пе-
тергофской дороге, сразу давшей мне выгодное представление о городе: по обеим сторо-
нам стояли очаровательные сельские домики, окружённые изысканными садами в англий-
ском стиле, с беседками и красивыми мостами … К сожалению, очарование этого прелест-
ного зрелища нарушается вечерней сыростью, а перед заходом солнца на дороге поднима-
ется такой туман, что кажется, будто всё окружено густым, почти чёрным дымом ... Все
большие сады (примечание: вдоль дороги) имеют знатный лес, древнейшие - в голланд-
ском стиле, с прямыми, частично покрытыми дорожками, аллеями и проч., новейшие - по
английскому расположению, с извилистыми дорожками в лесу, с кустарниками, с канала-
ми, островами и проч.. Большее число оных имеют подле увеселительных лесков также
открытые увеселительные великолепные и частью плодоносные сады, иные с оранжерея-
ми…».
Кэтрин Вильмот: «…Дорога (примечание: из Ораниенбаума в Петербург) длинною
в 30 вёрст напоминает путь из Парижа в Версаль. То с одной, то с другой стороны тракта
возникают обрамлённые лесами дворцы изумительной красоты, пред которыми разбиты
чудесные сады и парки. Два или три дворца - царские резиденции. Превосходная и широ-
кая дорога заполнена самыми разнообразными экипажами, запряжёнными чаще всего ше-
стёркой лошадей. Попадаются кони кремовой масти, с белыми гривами и хвостами до зем-
ли, совсем как наши королевские. Над тёмным лесом показалась золотая луна, провожав-
шая нас до самого Петербурга».
Не преминул высказаться по поводу этой дороги и наш знакомец Дюмон. И, как
всегда, он нашёл рациональную сторону дела, впрочем, отдав должное и красотам:
«… Нет правильной почтовой гоньбы между Ораниенбаумом и Санкт-Петербургом,
хотя движение по этой дороге очень значительно. Путешественникам приходится ожидать
обратных экипажей. Так как их не было, мы вынуждены были потерять сутки и выписать
экипаж, который стоил очень дорого (18 рублей)… Дачи, поля, сады, вид на Неву вдали, а
на горизонте золотые купола и высокие башни, предвещающие издали великолепие столи-
цы. Особенно поражают здесь путешественника изящество и изысканный вкус некоторых
дач».
Это всё, конечно, интересно, но где же любовь в этом вашем рассказе? Неужели ни-
кто не любил и не страдал? - давно хотят спросить недогадливого автора читательницы. А
где же нам было взять любви, когда в были нашей её не попалось под руку? Вот только
Марта, кажется, решилась немного пококетничать с приятным молодым человеком. Впро-
чем, не наше это дело, а нам давно пора обратиться к сопровождающему нашу путешест-
венницу молодому господину Рибопьеру.
34
52
«Одним из последних живых памятников Екатерининской эпохи был обер-камергер
граф Александр Иванович Рибопьер. Всякий, кто бывал в петербургском обществе, пом-
нит этого сановитого, изящного и любезного старца, бодро одолевшего своё восьмидеся-
тилетие и внезапно, почти без болезни, угасшего. Как забыть его живые речи, острые
анекдоты, восторженную хвалу великой царице?.. Граф Рибопьер был тип изящного мар-
киза; в нём живы были все старинные предания учтивости и утончённости, и странное де-
ло под этой французской наружностью сильно билось чисто русское сердце, чутко отно-
сившееся ко всему родному; с этих уст, так красиво закруглявших французские фразы, по-
током струилась живая русская речь, искрившаяся всею красою пословиц и поговорок».
Так характеризовал безымянный летописец посланника в Царьграде и Берлине, члена Го-
сударственного совета в предисловии к опубликованным в 1877 году его мемуарам. А.И.
Рибопьер прожил исключительно замечательную, наверное, достойную описания в не од-
ном романе, жизнь, но, как и многие, позднее оказался почти забыт.
Родившийся в 1781 году сын обрусевшего швейцарца и русской, о чём мы уже упо-
минали, он в возрасте четырёх лет попал во внутренние покои Екатерины Великой, кото-
рая практически стала его воспитательницей. Впрочем, зачем я буду отвлекать ваше вни-
мание своими пересказами. Терпеливый наш читатель простит мне то, что я отложил пока
в сторону наше повествование, и, намереваясь доставить вам развлечение и в обществе, и
в уединении, и где вам угодно, с небольшими сокращениями приведу рассказ самого
Александра Ивановича. И заметьте, что, доставляя развлечение, я оказываю вам немалую
услугу - это, возможно, один из лучших подарков, какие только посильны для обычного
человека.
«… Государыня много про меня слышала и пожелала меня видеть. Меня к ней при-
вели обманом. Мне было всего четыре года, и я страшно её боялся… Не знаю почему, мне
представлялось, что как только меня приведут к Государыне, она сейчас же велит отрубить
мне голову. Мамонов решил употребить хитрость; он позвал Зотова и сказал ему: «Сведи
его туда и скажи: вот вам игрушка от меня». Я сейчас же догадался, в чём дело, и когда Зо-
тов понёс меня по винтовой внутренней лестнице, соединявшей комнаты Мамонова с по-
коями Императрицы, то стал делать ему страшные гримасы в надежде его напугать и вы-
рваться из рук его. Меня внесли в уборную Государыни; она сидела в большом белом пе-
ньюаре перед зеркалом. Увидав меня, она подозвала меня, но я ни за что не захотел подой-
ти. Государыня встала и засыпала меня ласками. Она вскоре так ко мне привыкла, что бес-
престанно за мной посылала. Я был у неё совершенно как дома… Она играла со мной, вы-
резала для меня из бумаги разные фигуры… раз она мне вырезала сани с лошадьми и ку-
чером; под рукой у неё не было верёвочки для вожжей, и она оторвала тесёмку от своего
воротника … Государыня дарила мне богатые игрушки, между прочим, помню охоту на
оленя. Это была механическая игрушка; когда её заводили, то олень бегал, собаки лаяли и
гнались за ним, егеря скакали на лошадях, а один трубил в рог … Государыня подолгу со
мной разговаривала; никто лучше её не мог заняться ребёнком. Приходил ли кто с докла-
дом, она меня отправляла играть к великим княжнам, а потом опять за мной посылала.
Мне пошёл пятый год, когда она меня пожаловала офицером в конную гвардию …».
Императрица Екатерина Алексеевна страстно любила детей; ей доставляло искрен-
нее и большое удовольствие после часов занятий государственными делами играть с ними.
Вероятно, лишённая в своё время возможности растить собственного сына она, таким об-
разом, возмещала свое, не растраченное материнское чувство. Возьмём, к примеру, её
письмо, написанное осенью 1769 года к Ивану Чернышеву. После рассуждений по важ-
ным государственным вопросам она подробно рассказывает, как вместе с Григорием Орло-
вым, последним украинским гетманом графом Кириллом Разумовским и братом адресата
Захаром Чернышевым забавлялась с шестилетним Морковым (Оспенным), мальчиком из
простой семьи. За год до того он был донором при оспопрививании императрицы, а потом
был взят ею во дворец. Они резвились, катались по полу и хохотали «до устали».
53
Впоследствии на ту же «должность» попал четырёхлетний Саша Рибопьер. Его по-
ложению при дворе многие, как водится, завидовали, и как только место освободилось,
оно стало предметом самых упорных домогательств. Впрочем, не один Рибопьер пользо-
вался такими привилегиями, и до него и после при дворе на положении воспитанников
императрицы жили два сына князя Голицына, четверо внучатых племянников князя По-
тёмкина, сын фельдмаршала графа Салтыкова, сын гетмана Браницкого, маленький Шува-
лов и маленький Валентин Эстергази. Впрочем, не будем отклоняться от главного, и про-
должим чтение мемуаров Александра Ивановича.
«…Однажды, перед отъездом в деревню, я отправлен был проститься с Государы-
ней; она мне приказала писать ей. Мне было тогда лет 10 или 11. Легко вообразить, в ка-
ком я был затруднении, когда пришлось взяться за перо. Матушка, однако, настаивала на
том, чтобы я писал, отказываясь при этом помогать мне. Я много измарал бумаги, прежде
чем удалось начертить несколько плохих фраз; к счастью, мне пришла в голову мысль, ко-
торая спасла меня: я написал, что желаю быть достоин милостей ко мне Государыни, и что
мне бы очень хотелось служить ей, но что матушка находит, что я ещё слишком молод.
Письмо моё имело большой успех. Государыня соблаговолила собственноручно мне отве-
тить, но приказала Попову списать ответ этот.
Государыня, ничего не делавшая необдуманно, рассудила, что собственноручное
письмо будет слишком большой честью для мальчишки. Много лет после, В.С. Попов по-
дарил мне черновую этого письма; она писана рукою Императрицы и со многими помар-
ками и поправками: до того заботлива была Екатерина касательно всего, что от неё исхо-
дило…
Государыня однажды спросила, какую пьесу я хочу, чтобы сыграли вечером. Мне
было тогда 7 или 8 лет. Я не имел, разумеется, ни малейшего представления о русском ре-
пертуаре, но слыхал о кое-каких комедиях, и совершенно случайно сказал: «Мельник».
Случай помог мне: это была опера, сочинённая самою Императрицей. Сам того не предпо-
лагая, я выказался ловким придворным …
Знаки милости в те времена до того ценились, что каждый считал долгом лично вы-
разить свою благодарность. Тогда принято было за всякую награду благодарить не только
государыню, но и великого князя и великую княгиню, и благодарило не только лицо, полу-
чившее награду, но и ближайшие его родственники.
… За мной никто не наблюдал, и я вдоволь наелся пирогов и конфет. Когда я воз-
вращался на бал, мне вдруг стало тошно. Я присел в уголке около стола. Ко мне подбежа-
ли великие князья и спросили, что со мной. «Мне тошно», - отвечал я. «Под стол его, под
стол», - закричал Константин Павлович, хватая меня за плечи; Александр же Павлович с
трудом вырвал меня из рук своего брата и велел подать мне воды…».
35
Так проходило детство нашего героя, но всё изменилось с воцарением Павла Пет-
ровича. Ведь обласканный Екатериной, молодой человек по рождению и связям принадле-
жал к кругу, который новому императору был ненавистен. Вдобавок к двадцатилетнему
красавцу Павел вдруг возревновал Анну Лопухину-Гагарину, но поскольку даже самых не-
значительных прямых доказательств не было, то произвёл Рибопьера в камергеры и уда-
лил предполагаемого соперника с никому непонятной миссией в Вену. Откуда, очевидно,
не догадываясь (о, ветреная молодость!), что гнев императора ещё не угас и может вспых-
нуть с новой силой, беспечный счастливиц возвратился в самом начале 1801 года и начал
ухаживать за некоей, как сам зашифровал в своих воспоминаниях, «девицей N». Его со-
перник, князь Борис Святополк-Четвертинский, по пустячному поводу сумел завести ссо-
ру, и они дрались на шпагах 3 марта 1801 года. То есть всего за неделю до дворцового пе-
реворота, в результате которого Павел лишился и трона и жизни.
54
«Мы дрались на шпагах, и в то время, как я ему нанёс удар выше локтя, он меня ра-
нил в ладонь так сильно, что перервал артерию. Я принуждён был вынести мучительную
операцию, и едва успели сделать мне перевязку, как ко мне приехал обер-полицмейстер и
генерал-губернатор граф Пален с повелением от императора сделать мне допрос. Говорят,
будто кто-то донёс государю, что соперник мой, взяв под свою защиту княгиню Анну Пет-
ровну Гагарину, о которой я будто говорил дурно, по-рыцарски вызвал меня на поединок.
Государь … воспользовался этим случаем, чтобы выказать на мне свою строгость».
Царь приказал завести дело «Об отправлении в крепость камергера Рибопьера и
высылке его матери из Петербурга», чем открыл настоящую войну правительства с одним
дворянским семейством.
«Государь исключил меня из службы, отнял Мальтийский крест и камергерский
ключ и засадил в крепость в секретный каземат. По мере того, как Павел наказывал, гнев
его всё более и более разгорался: он отправил мать мою и сестёр в ссылку, конфисковал
дом наш и всё наше имущество в Петербурге и окрестностях, отдал матушку под надзор
полиции, запретил принимать на почте как наши письма, так и те, которые были нам адре-
сованы; наконец он подверг 24 часовому домашнему аресту великого князя Александра
Павловича за то, что, как первый петербургский генерал-губернатор, он не представил ра-
порта о моей дуэли. Граф Пален был за тоже на время удалён от двора, также как и дядя
мой Кутузов (примечание: адмирал Иван Логинович Голенищев-Кутузов), которого госу-
дарь обвинил в том, что он имел вид огорчённого родственника, тогда как… дядя никогда
ни в ком не принимал участия».
Жестокость и несправедливость были ясны каждому, и арестанту выражали сочув-
ствие многие лица, от простого солдата, охранявшего дверь камеры, и смотрителя казема-
та до генерал-прокурора Обольянинова. А заговорщики, распространяя об этом деле силь-
но преувеличенные слухи, использовали его в антипавловской агитации. Наконец накану-
не переворота, 10 марта, гнев Павла прошёл и Рибопьер по его приказу был отпущен из
крепости под надзор.
Был ли Александр Иванович вертопрахом? И да и нет. Просто он вёл жизнь, обыч-
ную для молодых людей его круга, и не будем играть «…в богов, творя суд: это хорошо, а
это плохо». А будем стараться, поскольку должно судить о людях и поступках по обычаям
и нравам их времени, изложить всё почти беспристрастно, подразумевая - так было!
Интересно, что в те же дни гневный Павел Петрович за какой-то незначительный
проступок отправил безвыездно жить в деревню другого знакомца нашего - генерала от
инфантерии Сергея Лаврентьевича Львова.
36
После того, что я вам рассказал, вы верно отгадаете, что в тот год в Петербурге
много ещё вспоминали недавнее и потому хорошо памятное правление императора Павла
Петровича.
В приведённом в начале книжицы отрывке из дневника Дюмона мы уже раз и
вскользь коснулись этой темы, а теперь настало время обратиться к ней более основатель-
но. Итак, Дюмон пишет:
«Я отмечу несколько случаев из царствования последнего императора. Каждый что-
нибудь да передаёт, - это обычный предмета разговора. Многие рассказы повторяются; из
тех, которые оказываются однородными, надо выбирать что-либо, являющееся харак-
терным. Необходимо ещё отнестись с недоверием к преувеличениям и к злобе и отличить
хорошее от дурного, так как жестокое царствование произвело всё-таки нечто полезное, а
в особенности в двух отношениях, на что мне указал заслуживший моё доверие наблюда-
тель: 1) в войсках введены лучшая дисциплина и лучшая выправка солдат, а между офице-
рами - большее усердие; 2) в гражданском ведомстве правосудие стало менее подкупным,
судьи, которых император при малейшем подозрении строго преследовал, боялись возбу-
55
ждать его гнев, и вообще во всех департаментах чиновники исправнее исполняли свои
обязанности.
Павел всё своё малолетство прожил в страхе и несчастии. Его детство прошло в
пренебрежении, его юность - в унижении, ему ничего не сообщали, удаляли от дел, наблю-
дали за ним с тревогой.
Часто он очень нуждался, и я узнал, что, под влиянием нужды, великая княгиня не
осмеливалась, за неимением денег, принимать среди общества участия в игре. Она довери-
лась в своих затруднениях генеральше Бауер, если я не ошибаюсь. Последняя передала это
своему мужу, который тотчас предложил свой кошелек великой княгине, но великий князь
отказался его принять, говоря, что в случае, если о том узнают генерал подвергнется неми-
лости.
Однажды, когда императрица отказалась исполнить просьбы сына, он позволил
себе проявить сильное негодование и осмелился сказать, что были люди, в пользу которых
щедроты не имели пределов. Разгневанная императрица не хотела более его видеть до тех
пор, пока Потемкин не примирил мать с сыном. Это унижение ожесточило горячий и
вспыльчивый нрав великого князя и расположило его к строгости и недоверию. Павел ста-
рательно замечал злоупотребления, несправедливость, хищения во всех частях управления
под влиянием чувств справедливости и порядка, но этими добрыми природным качества-
ми не руководил рассудок. Павел всегда набрасывался на людей за то зло, которое совер-
шалось, вместо того, чтобы видеть вину в учреждениях. Он более думал о том, как бы на-
казать, чем о том, чтобы провести преобразования, и воображал, что было посредством
строгостей достигнуть того, что только даётся путём хороших законов. Он составил себе
преувеличенное понятие о верховной власти, а когда вспыхнула французская революция, с
сосредоточенной яростью отнёсся к новым веяниям, которые вели к самой неограничен-
ной демократии. Между тем русские молодые люди горячо примкнули к этим началам, а
дворянство даже насчитывало в своей среде некоторых последователей национального со-
брания…
Первый его опыт в управлении был смешон.
Он не позволял офицерам носить шубы. Один офицер, надевший шубу в виду чрез-
вычайного холода, сбросил ее на землю, увидав императора, и отойдя на несколько шагов
от неё, стал стоять с непокрытой головой, пока он пройдет. Павел, обладавший хорошим
зрением, понял, в чём дело, подозвал офицера, велел ему встать на запятки своих саней,
прокатил его таким образом по всему городу и, позабавившись его страхом, отпустил и
ничего не сказал, посмеиваясь ехидно над тем, что ему удалось наказать офицера потерею
шубы, стоившей от 300 до 400 рублей.
Одна дама, выходя поспешно из кареты, упала и осталась в положении, которое
могло показаться смешным всему свету, за исключением её самой. Было много свиде-
телей. Император приблизился; дама, у которой голова была покрыта её платьями, не мог-
ла его видеть, но он сделал ей очень глубокий поклон и в разговоре с близкими нашёл
очень забавной эту новую манеру кланяться ему. Было запрещено показываться раздетым,
даже у окна. Не полагалось видеть мужчину в халате. Упущение такого рода было неодно-
кратно наказано заключением в исправительном доме. Равным образом не разрешалось
устраивать у себя собрания более или менее многочисленные: полиция являлась, когда она
замечала, что несколько комнат освещено.
Важный вопрос о шляпах, причёсках и галстуках ознаменовал начало царствова-
ния. Сперва не верили, чтобы каприз исходил от императора. Его приписывали полиции,
старались избавиться от исполнения этого требования, но когда увидали, что расставлены
офицеры. Что круглые шляпы велено рубить саблями и рвать, что людей подвергали побо-
ям, что аресты увеличивались, нужно было подчиниться. Желание сопротивляться вырази-
лось в мелких обходах; надевали, например, кокарды; указы участились и все подчини-
лись. Стали носить обыкновенную причёску, пудру, косичку, бросили носить фраки и мод-
ные сапоги; дамский туалет принял такой же однообразный вид, как мужской. Сперва эти
56
распоряжения вызывали только смех, так как за ними не следовали строгости; но, перехо-
дя от одного каприза к другому, император стал усердствовать на этом поприще; он начал
прислушиваться к доносам, с тех пор всё затрепетало, так как за подозрением немедленно
следовала ссылка, приказание уезжать приходило во всякое время, как среди ночи, так и
среди дня. Карета ждала у ворот; еле-еле вам давали минуту на извещение приятеля и кое-
какие необходимые распоряжения. Павел не проливал крови; что касается тайных казней,
то существовало более подозрений, чем доказательств; в его характере не было обыкнове-
ния утаивать свои действия…
Введённое и установленное шпионство не имело других границ, кроме ненависти,
которую чувствовали к правительству. Говорят, например, что прислуга была менее падка
на доносы, чем следовало ожидать, из одного страха перед полицией, с которой она боя-
лась иметь дело. Почта была предметом постоянного надзора…
Строгость всё увеличивалась. Аресты, заключения, ссылки возрастали. Не знают их
числа, но оно должно было быть очень велико, так как никто не считал себя в безопасно-
сти. Ежедневно были случаи лишения офицеров их звания или наказания их. Император
воображал, что достаточно увеличить жалованье гвардейцам, чтоб привязать их к себе.
Он, однако, издал очень благодетельный закон в пользу армии; он положил предел продол-
жительной службе, которая была вечной, определив, что солдат по истечении тридцати
лет, делался свободным и имел право возвратиться домой с сохранением своего жалова-
ния. Может быть, строгости, проявляемые в Петербурге, были ничтожны сравнительно с
теми, которые совершались в провинции. Каждый губернатор получал одинаковые с дру-
гими приказания, но награждались лишь те, которые умели найти большее число винов-
ных. В провинции от беды нельзя было спастись; в Петербурге можно было действовать
через любовниц, друзей, любимцев, и когда минута гнева Павла проходила, он иногда рас-
точал милости, чтоб вознаградить за опалу…
При таком деспотизме число несчастий, ставших известными, незначительно срав-
нительно с теми, которые остаются неизвестными. Говорят, что при этом правительстве не
было кровопролития. Правда, было мало казней, облечённых в форму публичности, но
много людей было замучено в крепостях, пропали многие из них с того времени без вести.
По одному подозрению император приказал отправить в Сибирь трёх офицеров, строго
запретив выпускать из повозки в продолжение всего пути и сообщать им, каким путём они
едут. Один из ссыльных опасно занемог и просил дать ему несколько часов для отдыха, но
ему было в этом отказано; после тяжких страданий он умирает, а немилосердный вожатый
продолжает путь. Другой ссыльный, вне себя от страха, в таком же состоянии изнёможе-
ния и слабости, переживает своего товарища на несколько дней. Третий продолжает свой
путь с двумя мёртвыми; наконец он приезжает к месту назначения, но сумасшедшим! Па-
вел, который тем временем удостоверился в невинности обвиняемых и отменил свои при-
казания, был очень опечален, как говорят, этим несчастьем, но оно не изменило системы
его правления. Вот сцена из дворцовой жизни, известная мне, со слов очевидца, авторитет
которого равняется для меня удостоверению моих собственных чувств. Когда Павел воз-
вращался со своей утренней прогулки, всё было готово для его бритья. В кабинете, примы-
кавшем к его комнате, была устроена маленькая кухня, в которой кухарка-немка, пользо-
вавшаяся его доверием, готовила ему кушанья и он не ел ничего, не приготовленного этой
женщиной. Там подогревали воду для его бритья. Однажды, по неизвестной случайности,
вода не была готова… Камердинер, вне себя от страха, придумывает объяснение: ему при-
шло в голову сказать, что лакей, споткнувшись, опрокинул посуду с горячей водой. «Как
зовут этого болвана?» - спросил император. Камердинер, в смущении, решился назвать ла-
кея, любимого императором, думая, что буря стихнет при этом имени. «Позовите его сей-
час, пошлите за ним». Несчастный является, и в тот момент, когда он входит, император
без всяких пояснений, не сказав ему ни слова, бросается на него и наносит ему удары пал-
кой до тех пор, пока сам не приходит в изнеможение от усталости. Но, не довольствуясь
57
этим, он приказывает вельможе, украшенном многими лентами, взять палку и продолжить
экзекуцию…».
37
Вроде бы почти всё уже сказано, но как ни стараюсь, не могу удержаться от того,
чтобы привести большой отрывок из воспоминаний художницы Виже-Лебрен, посвящён-
ный императору Павлу Петровичу. И делаю это не потому, что хочется ещё раз посмако-
вать разные ужасы, или, добиваясь, чтобы этот несчастный император ещё ниже пал в гла-
зах моего читателя. Отнюдь! Просто в некоторых пассажах и Дюмона, и Виже-Лебрен, как
мне моментами представляется, лишь имя изменить, - не совсем ли недавнего прошлого
история эта? И даже против желания вспоминается строка поэтическая: «Мы живём, под
собою не чуя страны…», с которой наши «зеркала», кажется, без особых раздумий согла-
сились бы. Такой вот круговорот!
После такого вступления приступим к чтению воспоминаний Элизабет Виже-Ле-
брен: «Павел был очень умен, образован и деятелен, но странности его характера доходи-
ли до сумасшествия. Добрые движения души у этого несчастного государя перемежались
проявлениями жестокости, и его расположение или гнев, милость или мстительность все-
гда были лишь проявлениями очередного каприза. По восшествии на престол он первым
делом сослал в Сибирь Платона Зубова, конфисковав у того большую часть имущества.
Прошло совсем немного времени. Павел вновь признал Зубова в столицу, полностью воз-
вратив ему богатства. В один прекрасный день весь двор мог наблюдать, как император
представляет бывшего фаворита послам Грузии, осыпая его милостями со всей возможной
благосклонностью.
…Невиннейшее нарушение приказов Павла наказывалось ссылкой в Сибирь или, в
крайнем случае, - тюрьмой, так что люди, будучи не в состоянии предвидеть, к чему при-
ведет соединенное с самовластием сумасшествие, жили в постоянном страхе. Вскоре мно-
гие не осмеливались уже собирать у себя гостей, а если и принимали нескольких близких
друзей, то тщательно закрывали ставни. В дни балов было условлено отсылать кареты
обратно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Следили за всеми - за каждым словом
и действием, и я слышала даже, что не существует больше ни одного собрания, где бы не
было своего шпиона. Говорить об императоре чаше всего воздерживались… В самом деле,
не иметь возможности произнести слово было достаточно тяжело, особенно после жизни
при Екатерине, позволявшей каждому пользоваться полной свободой.
Было бы очень долго перечислять все те пустяки, на которые Павел распространял
свою тиранию. Каждый прохожий, например, должен был кланяться императорскому
дворцу, даже в отсутствие там самого императора. Он запретил круглые шляпы, в которых
видел признак якобинства. Полицейские, лишь только завидев такую, сбивали ее своими
тростями, к большому неудовольствию лиц, из-за простого неведения подвергшихся
подобного рода экзекуции. Зато, как бы в возмещение этого, все были принуждены пуд-
рить волосы. В то время, когда вышел этот указ, я писала портрет молодого князя Ба-
рятинского, и очень просила его приходить на сеансы без пудры; он согласился. Однажды
князь вошел ко мне бледный как смерть. «Что случилось?» - спросила я. «Идя к вам, я
встретил императора, - ответил он, всё ещё трясясь от страха, - и едва успел скрыться в
ближайшей подворотне. Я очень боюсь, как бы он меня не узнал». В ужасе князя Баря-
тинского не было ничего удивительного, в таком же испуге пребывали люди всех сосло-
вий, так как никто из обитателей Петербурга не мог быть вполне уверен утром, что вече-
ром заснёт в своей постели…
Ужас, который я испытывала перед Павлом, можно объяснить только тем, что это
состояние было общим для всех. Вообще же должна признаться, что по отношению ко мне
он выказывал лишь благожелательность и отменную учтивость. При нашей первой встре-
че в Петербурге он в самой любезной манере напомнил мне, что я уже была представлена
58
ему в Париже, когда он приезжал туда под именем графа Северного. Я была тогда доста-
точно молода, и с тех пор прошло столько лет, что я успела забыть об этом. Но государи
обычно одарены памятью на лица и имена, так проявляется их милость к нам.
…Среди многих странных приказов, ознаменовавших царствование Павла, был
один, которому особенно трудно было повиноваться. Встретив императора, дамам, равно
как и мужчинам, нужно было выходить из карет. Каждый согласится, что жестоко застав-
лять людей прыгать в снег на самом суровом морозе, однако не подчиниться приказу зна-
чило сильно рисковать. При этом следует добавить, что Павла очень часто можно было
встретить на петербургских улицах. Он бесконечно фланировал туда и обратно - иногда
верхом, а иногда в санях, без свиты и каких-либо знаков, по которым можно было бы
узнать императора. Однажды мой кучер все же не успел заметить Павла, неожиданно по-
казавшегося в конце улицы. У меня же оставалось время лишь крикнуть: «Стой! Импера-
тор!» За то время, пока мне открывали дверцы и я вылезала из кареты, Павел сам вышел
из своих саней и поспешил навстречу, чтобы помешать мне ступить на снег. «Мой приказ
не относится к иностранцам, - заметил он самым любезным тоном, - и прежде всего к
госпоже Лебрен».
Однако даже самые благородные причуды Павла отнюдь не давали уверенности в
будущем. Прежде всего, это объяснялось тем, что на свете не было более непостоянного в
своих склонностях и привязанностях человека. В начале своего царствования, например,
он с отвращением относился к Бонапарту; позднее же проникся к нему такой любовью,
что повесил портрет французского героя у себя в алтаре, где и показывал его всему свету.
И немилость, и благорасположение его были слишком недолговечны… Среди вельмож
двора у него не было фаворитов, однако он охотно пребывал в обществе одного француз-
ского актера по фамилии Фрожер, небесталанного и достаточно умного человека. Фрожер
мог в любой час входить в кабинет императора без доклада; их часто видели прогуливаю-
щимися вдвоем по саду, они ходили под руку и разговаривали о французской литературе,
которую Павел, наряду с театром, очень любил. Этот актёр часто присутствовал на неболь-
ших придворных собраниях. Обладая в высшей мере талантом мистификатора, он позво-
лял себе шутки с самыми знатными вельможами, чем очень забавлял императора, но, веро-
ятно, доставлял мало удовольствия тем, кто становился их предметом. Сами великие кня-
зья не были защищены от насмешек Фрожера …
Поскольку нельзя мучить других, не мучаясь самому, то Павел был очень далёк от
того, чтобы жить счастливо. Он терзался навязчивой мыслью, что умрёт не иначе как от
ножа или яда, и этот факт, впрочем, хорошо известный, являлся ещё одним доказатель-
ством той путаницы, которая царила во всём поведении несчастного государя. Так, он раз-
гуливал в полном одиночестве по петербургским улицам в любое время дня и ночи, и в то
же время велел из предосторожности варить ему первое блюдо прямо в комнате, а ос-
тальную пищу готовить в самых сокровенных углах его апартаментов. Вся кухня находи-
лась под наблюдением Кутайсова, его доверенного камердинера, который когда-то сопро-
вождал Павла в Париж и теперь неотлучно находился при его персоне…
…Павел был крайне уродлив. Курносый нос и слишком большой рот с очень длин-
ными зубами делали его лицо похожим на череп. Взгляд его был более чем сердит, хотя
иногда в глазах появлялось какое-то доброе выражение. Он не был ни полон, ни худ, ни
высок, ни мал ростом, и хотя его фигура не лишена была благородства и элегантности,
надо признать, что лицо императора бесконечно походило на карикатуру. Добавим, что ка-
кими бы опасностями ни грозило это занятие, карикатур на Павла появлялось всё же
огромное количество. Одна из них представляла императора держащим в руках по ре-
скрипту. На одном было написано: «Распорядок», на другом - «Отмена распорядка», а на
лбу императора - «Беспорядок».
Даже упоминая об этой карикатуре, я всё ещё испытываю легкую дрожь: как из-
вестно, она могла стоить жизни не только её автору, но и каждому, кто имел её у себя.
59
Тем не менее, для художника всё описанное выше не делало пребывание в Петер-
бурге менее приятным или полезным. Император Павел любил и поощрял искусства.
Большой ценитель французской литературы, он привлекал в Петербург и удерживал у себя
всех актёров, которые доставили ему удовольствие представлением наших шедевров; каж-
дый, кто обладал талантом в музыке или в живописи, мог с уверенностью полагаться на
его расположение…».
38
Ну, времечко! - может сказать, возможно, даже немного испуганный читатель. -
Чего ждать отечеству от подобного правления?
На днях я был в оживлённой самой непринуждённой откровенностью беседе, где
нашёл человека, который говорил о Павле Петровиче (да и не только о нём!) с большим
сочувствием, убеждая собеседников в том, что его правление могло стать благонесущим
для России и её народа. Смягчая или совсем пропуская рассказы о тирании, он много рас-
суждал об уме этого императора, его стремлениях и многом другом, подтверждая такие
мысли мнениями, найденными в пыльных фолиантах. На этих мнениях он начал возво-
дить воздушный замок, в котором жили бы русские люди, если бы потерпели бы своенра-
вие Павла Петровича лет двадцать. И чего только внутри и вокруг этого замка не было: бо-
гатые крестьяне и их баре, бравая армия, трудолюбивые чиновники, которые о взятках и
не помышляли и много чего ещё. И всё у несчастного императора в речах этих получилось
бы. У прадеда его Петра Великого не всё задуманное сложилось, мать его Екатерина
многое сделать не смогла, а тут всё, как в сказке.
Другой, наоборот, иной краски, кроме чёрной, знать не хотел, везде видел пороки,
приводя немало доводов, чтобы показать вред, нанесённый Павлом I. Вспоминал фамилии
многих мемуаристов, которые один за другим исчисляли жестокие и несправедливые поступки
Павла Петровича и описывали бедствия, причинённые им отечеству. Говорил он также о том,
что только человек совершенно не уважающий свой народ мог в стране, где совершенно
преобладала вера православная, вводить в употребление символы веры католической. А
ещё среди прочего вспомнил завет Петра Великого, напрочь забытый Павлом: «Всуе зако-
ны писать, когда их не хранить». А в конце задал вопрос: «Чего было ждать отечеству от
подобного правления?».
Что об этом думаю я? Прежде всего, не претендуя ни на какую оригинальность,
хочу заметить, недаром же говорится, что существует две дороги к благоденствию государ-
ства: сразу всё сломать или перестраивать постепенно. Екатерина Великая выбрала второй и
преуспела, сын её Павел захотел быстро всё изменить и был убит. Вдобавок, конечно, не всем,
после многих лет спокойствия понравилось испытать на себе тяжесть руки грозного господи-
на, когда за вину, чаще для примера. Ещё хочу заметить, что прихотливы довольно и странны
бывают наши охотники-толкователи, которые видят только добрые намерения, когда смотреть
надо на дела. Их за четыре, отпущенных Павлу Петровичу, года правления было не слишком
много. А вообще-то худой я таким спорщикам судья. Они, наверное, устремив ум на поиск
эпизодов, подтверждающих их идеи, упускали жизнь целиком, и первый и другой полени-
лись облазить все каменистые кручи, чтобы добраться до настоящей вершины - истины, а
взобрались на камень побольше и убеждают всех, что достигли заоблачных высот.
В беседе, что я упомянул, так меня и подмывало спросить у восхваляющего Павла Пет-
ровича: хотел бы он жить под правлением этого императора? Я, со своей стороны, не стану вас
уверять, что хотел бы этого. А в подтверждение своих слов приведу короткую выдержку из
воспоминаний русского человека, чуть вкусившего прелести жизни под рукой этого императо-
ра: «Хорошо теперь заочно хвалить времена Павла! Пожили бы при нём, так вспомнили бы».
А ещё смею спросить, почему благородные господа, которые, подобно моему собеседнику,
видят Павла Петровича эдаким романтическим рыцарем и старательно разыскивают силь-
ные доказательства своему мнению, воображают себя в суровом сюжете пьесы, представ-
60
лявшейся в то время, на месте счастливого царедворца, получившего от императора до-
брый подарок, а не закрытыми на много дней в санках с двумя уже бездыханными
телами?.. Ведь дорожка от дворца до опалы или каземата, как утверждают наши «зеркала»,
да и другие, уже рассказанные истории (вспомните графа С.Р. Воронцова, посла нашего в
Англии) была очень короткая! Потому как сравнишь прошлое с настоящим, так невольно по-
чувствуешь благодарность к милосердному Богу!
Конечно, Павел Петрович не был идиотом, каковым его иногда ещё изображают. У него
были приличное для того времени образование, интересно читать теради, которые он вёл, в ко-
торые записывал свои мысли. Да вот только у него, как и у его отца, Петра Фёдоровича, была
одна общая черта, которая и привела обоих к печальному итогу. И виноваты тут не коварные
англичане, и не безнравственная Екатерина. Они, если разобраться повнимательнее, не пони-
мали природы власти, законов и механизмов по которым она живёт, на чём держится, а просто
считали, что им должны безропотно подчиняться только по тому, что они самодержцы. Но да-
вайте без торопливости заглянем в историю: король-солнце Людовик XIV, Елизавета II Ан-
глийская, Фридрих II Прусский, наконец наша Екатерина Великая – все они прекрасно знали
пределы своей власти и старались границу эту не только не пересекать, но даже и не прибли-
жаться к ней. Были, конечно, в русской истории Иван Грозный и Пётр Великий, для которых
предела власти как бы не существовало. Но Пётр, отлично зная, что светлейший князь Менши-
ков регулярно запускает руку в государеву казну, до самой своей кончины не удалил того от
себя. Грозный Наполеон называл Талейрана грязью, знал или догадывался о предательствах
последнего, но до самого конца тот оставался у него министром иностранных дел. Поскольку и
Пётр, и Наполеон отлично понимали, что эти люди им нужны, что порученное им дело они
сделают лучше других, а потому приходилось мириться с недостатками.
Легко себе представить, что у каждого человека сердце сжимается, когда начинают
говорить о Павле Петровиче, как человеке обычном, которого коварство и измена ради
корыстных выгод предали в безжалостные руки кучки заговорщиков. Да только не могу не
упомянуть ещё раз о том, что убийцы нашего счастья вьют себе гнёзда в наших душах, го-
ловах и поступках. И жизнь и деяния императора Павла, открывающиеся требовательному
и вдумчивому взору, в тысячный раз тому подтверждение. А поскольку предмет наш - как
и чем жили в Санкт-Петербурге летом 1803 года - не даёт нам повода сильно углубляться в
эту тему, тотчас же ещё раз обратимся к чтению дневника Этьена Дюмона, чтобы завер-
шить насколько это возможно, этюд правления императора Павла Петровича.
«…Каждый старался держаться на своём посту безупречно из боязни чтоб правда
не дошла случайно до императора и не возбудила его гнева. При Екатерине II было допу-
щено слишком много послаблений и мягкости; слишком часто закрывали глаза на злоупо-
требления. Таким образом, требовалась некоторая строгость, но к несчастью, деспотизм
портит даже то добро, которое он может сделать, если только им не руководить высший
просвещённый разум. Я был бы готов простить преемнику Екатерины, немому свидетелю,
в течение многих лет, распущенности при исполнении всех обязанностей, то, что он под-
тянул бразды правления, но его правосудие походило на суд кадий: он не выслушивал, не
обсуждал и не хотел ничего знать о предосторожностях, которые требовалось принять
прежде, чем наказывать. Вообще, однако, его намерение клонилось к защите народа, к
установлению справедливости и предупреждение всяких действий, имевших целью угне-
тение слабых. Он принёс бы громадную пользу государству, если бы его идеи не были так
мелочны и если бы к узкому кругозору не примешивались бурные страсти.
Французская революция, напугавшая уже Екатерину Великую и придавшая послед-
ним годам её царствования характер более строгий и крутой вследствие усиления поли-
цейского надзора и проявления власти, произвела более сильное впечатайте на беспокой-
ный и подозрительный ум Павла. Этим объясняется его наклонность подозревать всех,
пользоваться системой шпионства, ссылать в сибирскую пустыню, выслушивать доносчи-
ков; отсюда происходить это детски ревнивое требование внешних знаков покорности
подобострастия относительно его особы и всей царской фамилии, эти повеления, чтобы
61
издали останавливались на улицах при его появлении, выходили из экипажей среди грязи,
чтобы держались перед ним с непокрытой головой в холод и мороз или под палящими лу-
чами солнца, эти кары, налагаемые им за малейшее упущение в соблюдении этого тя-
гостного распорядка, кара не соответствовавшая проступкам…
Ничего не было опаснее, как рассеянность на улице. Павел гулял один или в сопро-
вождении одного спутника, и два раза в день, утром и вечером. Его прогулка, тревожная и
страшная по последствиям, продолжалась два или три часа, он сам производил осмотр,
наблюдал за всеми нарушениями, его воли, за шляпами, за галстуками, прической волос,
платьями, и всех замеченных им в неисправности или в упущениях задерживал; отправлял
под караул, спрашивал, как их фамилия, где живут, ничего не забывал, а если кто успевал
укрыться от него, то давал полицейским столь точные показания, что можно быть уверен-
ным в том, что провинившейся будет разыскан. Каждый рассказывает с торжеством о том,
как чудесно спасся от беды…
Взаимно друг друга предупреждали на улицах, делали друг другу знаки, все оста-
навливались неподвижно на месте, на котором находились, когда показывался император,
и можно было подумать, что эта предосторожность имела своею целью предупредить сбо-
рище толпы вокруг него. Это было следствием страха; не разрешали собраний: необходи-
мо было получить дозволение на танцевальный или другой увеселительный вечер, и поли-
ция входила в дома, где замечала сильное освещение, - признак сборища. Павлу часто при-
ходилось, при виде дам, бросаться к их карете, подходить самому к дверцам и вежливо
предлагать им не выходить из экипажа. Его вежливость составляла страшный контраст с
его приказаниями. Казалось, что он их давал, чтобы иметь удовольствие отменять в виде
особых исключений. У тех, которые не подчинялись этому требование, задерживали лоша-
дей и отводили их в полицию, где наказывали кучера; сами господа часто подвергались
арестам в полицейском доме на три или четыре дня, и им приходилось много тратиться на
мелкие издержки.
…По довольно гадательному подсчёту Павел Петрович пожаловал, надо полагать,
по крайней мере, 800.000 душ крестьян (примечание: в действительности, как позднее
подсчитали по документам историки, около 600.000 душ обоего пола, в том числе более
половины дворцовых крестьян). Эта очень прискорбная для них, перемена состояния, так
как участь государственных крестьян более обеспечена и не столь жестока…
… Я обедал у моего старого приятеля доктора Грива, врача Павла, который дове-
рялся только ему и который, по излечении от гриппа, подарил ему дом, оценённый ныне в
80000 руб…
…Книгопродавец Бува (примечание: швед по национальности) боялся разорения,
когда Павел запретил ввоз книг; сам он готовился поступить в приказчики, а его жена - в
гувернантки, и то, что должно было его разорить, только спасло. Его магазин не пустел от
людей, которые, боясь, что не будут иметь книг, приходили покупать всё, что было; он до-
ставал книги отовсюду и получил громадный барыш на товар, который сделался редким,
подобно земледельцу, запасшемуся хлебом во время голода. У него почти не оставалось
книг, когда новое царствование восстановило его торговлю.
… С того времени, как Павел восстановил орден в России (примечание: речь идёт
об ордене иезуитов), они имеют многих завистников. Их генерал Грубер свободно входил
к нему, сумел доставить большой кредит своему ордену и потерял его по неосторожности.
Он попросил у императора разрешения вести пропаганду между русскими. От него сразу
отвернулись, и он не был более принят…».
Упомянутая уже нами в связи с историей императора Павла художница Виже-Ле-
брен на третий день после его смерти возвратилась из поездки в Москву: «Я нашла город в
исступлённом ликовании; на улицах пели, плясали и обнимались. Многие знакомые дамы
подбегали к моей карете, пожимали мне руки и восклицали: «Ну, с избавлением!». Мне
сказали также, что накануне вечером дома были иллюминированы».
62
А в заключение хочу, чтобы после рассказанной мною не слишком весёлых историй
вы, дорогие мои читатели, представив всё в лицах, улыбнулись. Для этого приведу случай
с Павлом Васильевичем Чичаговым (примечание: во время, которое описывает де Местр,
Чичагов ещё не был адмиралом), о котором писал в Италию граф де Местр: «Его приклю-
чения с Павлом прелестны. Однажды, после страшной сцены между ним и императором,
Павел сказал, что в нём нет больше надобности и что он уволен. Адмирал тотчас разделся
при государе и оставил двор в одной рубашке…».
И такое было у нас возможно даже в самые трудные времена!
39
И как ли я не помню, что «во многом глаголании несть спасения», да не могу никак
от того удержаться. И не в первый раз несколько позаговорился и отошёл от того, о чём
был намерен вам рассказать. Потому скорее возвращаюсь к письмам Марты:
«А теперь пойди вместе со мной под руку с молодым Рибопьером и слушай, как,
развлекая меня, он напевает русскую народную песню, очень похожую на нашу ир-
ландскую Whillebolloo (примечание: ирландский погребальный плач). Наконец, мы при-
ходим в деревянный дом, расположенный в полумиле от Петергофа и принадлежащий
двоюродному дедушке госпожи Полянской – императорскому обер-егермейстеру Левашо-
ву (примечание: придворный чин 2-го класса, изначально был связан с организацией цар-
ской охоты). Его светлость встретил нас во дворе по-домашнему – в атласном халате, до-
машних туфлях. Поскольку до нас Левашов принял в своем доме еще 14 друзей, нам при-
шлось разместиться в одной комнате и гардеробной. Вскоре прибыла карета с госпожой
Рибопьер, её дочерьми, княжной Туркестановой и одной замужней дамой, которая всё вре-
мя молчит… Как же мы все устроились? …Без затей, прямо на пол положили огромный
матрас и две перины, на них улеглись госпожа Полянская, две ее сестры, княжна Туркеста-
нова и ваша сестра. Госпожу Рибопьер осчастливили небольшой софой…».
Упомянутый Мартой генерал от инфантерии, командующий лейб-гвардии Семёнов-
ским полком, участник первой русско-турецкой и русско-шведской войн, действительный
тайный советник и обер-егермейстер Василий Иванович Левашов знаменит был тем, что
всю жизнь вёл сильную азартную игры и до самой смерти, которая последовала через год
после описываемых здесь событий, то и дело проигрывал крупные суммы денег, чем одна-
жды даже вызвал гнев Екатерины Великой. Заметим также, что в первые дни марта 1801
года тогда ещё император Павел отправил Васили Ивановича в качестве личного курьера к
Бонапарту с неосуществлённым в дальнейшем планом раздела Германии и поощрения за
её счёт союзников.
«…Утром поднялись все одновременно, оделись, наспех выпили по чашке кофе и
уселись в карету госпожи Р (примечание: Рибопьер), напоминающую четырехместный ир-
ландский экипаж, но достаточно просторную, чтобы вместить десять человек. Доехали до
парка, а ко дворцу пошли пешком. Тут мы увидели императора, императрицу и весь двор в
парадных придворных мундирах, расшитых золотом и серебром, и с темляками, украшен-
ными алмазами… После того как двор прошествовал в церковь, мы продолжали прогулку
по парку – он действительно великолепен – обширный, красивый, фонтаны же вообще не
поддаются описанию. Больше других достопримечательностей меня заинтересовал ма-
ленький прелестный домик Петра Великого, находящейся в отдалённой части парка на бе-
регу моря. В домике всего несколько комнат, а в спальне устроена небольшая кухонька,
где, как говорят, царь развлекался тем, что готовил себе обед…
За трехчасовую прогулку мы встретили множество нарядно одетых людей, вовсе не
относящихся к знати, ибо по праздникам парк открыт для всех чинов и званий. Тут впер-
вые я увидела настоящую русскую купчиху. Хочу описать её наряд, но, боюсь, ты не пове-
ришь, что в такую жару она облачилась в затканную золотом кофту с корсажем, расшитым
жемчугом, юбку из дамаска (примечание: шерстяная ткань), головной убор из муслина ук-
63
рашен жемчугом, бриллиантами и жемчужной сеткой, и все сооружение достигает пол-яр-
да высоты (примечание: 1 ярд = 0,9144 м) 20 ниток жемчуга обвивали шею, а на её тол-
стых руках красовались браслеты из 12 рядов жемчуга (я даже сосчитала). Разряженная
купчиха прогуливалась рядом со своим бородатым мужем, одетым в исконно русское пла-
тье: зеленый плисовый кафтан, полы которого доставали ему до пят…
После прогулки мы возвратились в наш деревянный домик, который оказался пуст,
потому что все были на празднике. Дядя сменил свой халат на роскошный расшитый мун-
дир, надел ордена, ленты etc; господа Полянский и Рибопьер как камергеры… обедали
при дворе, они были при шпагах с темляками и знаках отличия – золотых ключах. Мы по-
обедали, а затем последовала сцена одевания, которую невозможно описать пером: слуги,
горничные, помада, пудра, румяна, чай, кофе, бриллианты, жемчуг, табакерки – все в од-
ной маленькой гардеробной…».
О своих обычных обязанностях при дворе в воспоминаниях А.И. Рибопьер замеча-
ет: «…Я был в это время один из старших камергеров; старше меня был только некто г-н
Жеребцов, племянник князя Зубова, никому не показывавшейся и не ездивший ни ко двор-
цу, ни в общество. Таким образом, в отсутствие обер-камергера, я занимал его место и
представлял Государю и императрице Елизавете Алексеевне лиц, ими принимаемых. Госу-
дарь прозвал меня своим подставным обер-камергером».
Марта описывает родным экзотический для неё костюм русской купчихи, а я сейчас
собираюсь весьма коротко описать вам, мои высокопочтенные читатели, мало знакомые
нам наряды того времени.
40
При императоре Павле французские моды подвергались преследованиям, как кра-
мольные, а костюм ориентировался на русские образцы. В том числе запрещены были
длинные панталоны (они в те годы надевались во время верховой езды), фраки, короткая
стрижка и кое-что другое. Вместе со смертью во всем внезапного императора Павла Пет-
ровича, безвременно последовавшей в 1801 году, мгновенно «скончались» и все запреты
на французскую моду, которая в новое правление получила полную свободу. «Откуда-то
вдруг явилось у всех платье нового французского покроя, представлявшее собой резкую и
даже до карикатуры преувеличенную реакцию прежней ощипанной, кургузой прусской
формы. В прическах франтов появились какие-то неведомые «эсперансы» и, к невырази-
мому ужасу павловских блюстителей благочиния, первые модники вместо форменной тро-
сти вооружались, по парижской республиканской картинке, сучковатыми дубинами».
И по журналам мод уже одевалось не только столичное дворянство, но и часть сто-
личного купечества, особенно купцы, торговавшие с Западной Европой. Как уже упомина-
лось в нашем повествовании, не без участия французской художницы Виже-Лебрен, кото-
рая ещё в Париже опережала нововведения, на отечественные моды начинает влиять ан-
тичность (Графиня Варвара Головина пишет в своих записках: «…Известная госпожа Ле-
брен недавно только приехала в Петербург; её платья и модные картины произвели пере-
ворот в модах; утвердился вкус к античному»).
На границе двух веков постепенно уходила мода на парики у мужчин и фижмы у
женщин, и женский, и мужской костюмы становились более естественными, приближаясь
к очертаниям человеческого тела. Мужчины перестали пудрить волосы, предпочитая, как
и женщины, их естественный цвет.
«…Костюмы, коих память одно ваяние сохранило на берегах Эгейского моря и Тиб-
ра, возобновлены на Сене и переняты на Неве… и, право, было недурно: на молодых жен-
щинах и девицах всё было так чисто, просто, свежо; собранные в виде диадемы волосы
так украшали их молодое чело. Не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных
платьях, кои плотно охватывали стан и верно обрисовывали прелестные формы… Но како-
во же было пожилым и дородным женщинам? Им не так выгодно было выказывать фор-
64
мы; ну что же, и они из русских Матрён перешли в римские матроны», - писал современ-
ник.
А вот как увидел все эти изменения весной 1803 года вернувшийся из-за границы
В.Ф. Малиновский: «В публичной гулянке поразительная перемена трех лет! Россиянки
одеваются с образца статуй. Кроме обнажения шеи, платье так тонко, что все части тела
видны в своей фигуре. Ветер забавляется стыдливостью пола.
Мужчины сами как нагие. Короткий узенький хвостик у кафтана, все тело в шта-
нах. Взаимны пожертвования Венере на щеть благопристойности.
Одежда изъявляет нравы. Примечатель не ошибается наружностью».
Изменения произошли и в домашнем гардеробе модной женщины. Теперь дома но-
сили либо модное платье, сшитое преимущественно из шерсти, фланели, батиста светлых
тонов, но более скромное по отделке, чем платье «для выхода», либо специальный утрен-
ний туалет, состоявший из юбки, кофточки и изящного чепчика.
Городские жительницы - мещанки и небогатые купчихи - носили обычно юбку и
сарафан с кофтой, и верхнюю кофту с баской, напоминающей душегрею. Но в этот «рус-
ский» костюм они добавляли модные мелочи - обувь, головной убор и т. д. А народный
крестьянский костюм остался почти без изменений и даже сохранял свои местные разли-
чия по губерниям и уездам. В крестьянской и отчасти в купеческой среде не исчез ещё
обычай скрывать волосы под головным убором или платком.
И лишь начиная со следующего 1804 года в искусстве и костюме постепенно вос-
торжествовал новый, опять же пришедший из Франции, стиль, который называли ампир.
41
Кажется, давно уже настало время рассказать о том, что ещё видели и чему удивля-
лись в России иноземцы.
Поскольку заметки их разрознены, то есть содержат сведения о совершенно разных
не связанных между собой предметах, и при этом некоторые из них ещё и весьма коротки,
то мы, желая не наскучить читателю, не будем здесь шаг за шагом разбирать все подроб-
ности, а извлечём из мемуаров только то, что нам нужно, чтобы дополнить для ясности ри-
суемой картины. Скрыв их от вас, я бы обманули ожидания моего высокопочтенного чита-
теля, а потому давайте не будем откладывать дело в долгий ящик и обратимся, прежде все-
го, к дневнику Этьена Дюмона, которого, как мы уже знаем, занимали и экономика, и зако-
нодательство, и многие другие премудрости, в силу воспитания и молодости, мало интере-
совавшие Марту Вильмот, а в силу воспитания и привычек - остальные наши «зеркала».
«…Последняя перепись в России дала 40 млн. жителей; прирост населения очень
быстр, что доказывает, несмотря на все сетования, что безопасность увеличивается и что
правительство становится лучше. Государственные доходы равняются 115 миллионам; по-
чти не существует косвенных налогов, налог берётся с души и распределён очень неровно.
Винный откуп приносит 26 млн. государству; общий итог ввоза и вывоза в С.-Петербурге
равен 36 млн. 50 лет тому назад он был в 8 млн.
…Доход с таможни приблизительно в 8-9 миллионов; наибольший - в Санкт-Петер-
бурге. Следовало бы, говорят, изменить тарифы ввоза и вывоза. Частные лица терпят при-
теснения без пользы для казны. Контрабанда достигает значительных размеров.
…Сухопутные таможни приносят мало дохода. Там, где окажется честный тамо-
женный чиновник, они ничего не приносят; торговля выбирает другой путь и часто случа-
ется, что такого чиновника прогоняют, как мошенника, потому что он совестливее своих
собратьев … Но где не встречается подобных злоупотреблений … Питт почти уничтожил
контрабанду чая и увеличил доход с этого продукта, уменьшив пошлину на него.
…Государственных доходов взимается около 100 миллионов. Бумажных денег вы-
пущено приблизительно на 200 миллионов. Эта сумма кажется незначительной. Половина
этих бумажек находится в пути по почте: если нужно произвести платёж в провинции, то
65
приходится пересылать деньги в бумажках, которые возвращаются при обратном платеже.
Выдача векселей ограничивается торговлей между Москвой и Петербургом.
…Говорят, что задолженность русского дворянства вообще очень значительна: при
больших доходах нет порядка, нет экономии; управляющие богатеют самым бесчестным
образом и притесняют крепостных. За исключением роскоши и беспечности, одна из при-
чин разорения всех дворян, или, по крайней мере, упадка их состояния, заключается в том,
что они не посещают своих имений.
…Когда человек без состояния получает только 200 руб. жалования, но имеет эки-
паж, спрашивается, откуда он достаёт на покрытие этого дохода?..
…Все рудники управляются немцами - саксонцами; странно, что то же самое и в
испанской Америке; англичане и немцы ведут оптовую торговлю; французы в Петербурге
занимаются только мелочным торгом; они постоянно меняют предмет своей торговли, не
привязываясь ни к чему и переходят от одной спекуляции к другой; они не основывают
торговых домов.
…Законоведы находятся здесь в крайнем презрении. Прокуроры делают всё. Су-
дебных прений совсем не полагается, дела решаются по письменным доказательствам; тя-
жущиеся на суд не являются; гласности нет, всё совершается в тайне. Это несовершенство
организации окончательно уронило достоинство суда. Есть суды, состоящие из купцов; их
члены избираются из всего сословия, а так как люди состоятельные и пользующиеся кре-
дитом отказываются от такой должности, мало почетной и обременительной для делового
человека, то выбор падает на людей незначительных, для которых выгодно получить
несколько сот рублей, не считая незаконных поборов. Мой племянник Дюваль рассказал
мне в виде примера случай, с ним происшедший. Один русский принёс ему перстень и
просил за него несообразную цену. Дюваль отказался. Продавец просит и настаивает на
совершении сделки. Чтоб отделаться от него, Дюваль оставляет за собой перстень, упла-
тив 250 руб. Несколько дней спустя, является полиция и наводит справку об этом перстне;
оказывается, что он был украден; приводят и вора, которого уличают, уносят перстень и
сажают вора в тюрьму. Месяца через два или три Дюваль был вызван в уголовный суд для
выслушивания приговора, постановленного против него. Этот приговор состоялся без вся-
ких формальностей…
Недостаток гласности (в другом месте Дюмон говорил о пользе гласности, как
«средства назидания одних и обуздания других»), замеченный мною, поразил в виду того,
что я услышал здесь в одном обществе и чего нигде не приходилось мне слышать, - так,
например, по поводу одного губернатора, который только что был императорским советом
предан суду Сената за взятки, жестокости, противозаконные деяния, всего по тринадцати
обвинительным пунктам. Такое событие стало бы везде предметом общих разговоров. Я
случайно услыхал о том … а в обществе ничего не знают или этим не интересуются. Я
спросил, часто ли подаются жалобы на губернаторов. Мне ответили, что жалобы бывают
обыкновенно, но редко дело доходит до суда…
…Мне много говорили о том, что правительство должно покровительствовать газе-
те, которая бы обращала внимание общества на существенные предметы и распространяла
просвещение; последнее должно в России исходить от правительства, так как оно не мо-
жет идти от народа к правительству.
…Для изучения России требовалось бы посещение провинции; в том, что видишь в
столице, слишком много иностранного и, за исключением дворян, иностранцы не живут с
русскими общей жизнью, их не посещают, почти ни с кем не знакомы, даже после долгого
здесь пребывания. Я бы хотел быть вхожим в дом какого-нибудь русского купца, и не на-
шёл к тому возможности. Они живут замкнуто, и даже гостеприимство не в их обычаях.
Они дают друг другу праздники, блестящие обеды, на которые им ничего не стоит бросить
500 или 1000 рублей, особенно на крестины или в день рождения кого-либо из семьи. Од-
нако по мере того, как они богатеют, они чувствуют другие потребности: дать возмож-
ность детям путешествовать и интересоваться общественными делами.
66
…Город (примечание: Санкт-Петербург) в полицейском отношении разделён на
двенадцать частей, каждая имеет своего начальника, и все начальники являются каждое
утро представлять свой отчёт полицмейстеру, пруссаку Гербелю, который, говорят, очень
расторопен и деятелен. Так как он живёт вблизи дома, в котором я проживаю, то я вижу
ежедневно, между восемью и девятью часами, двенадцать дрожек подчиненных ему на-
чальников. Есть несколько шпионов, довольно известных; мне очень досадно было
узнать, что в этом деле заняты также один швед и два швейцарца.
Немцы живут здесь сами по себе, англичане сами по себе. Французы, большей ча-
стью, артисты, актёры, наставники; их мало в торговом мире, один только большой торго-
вый дом. Из иностранцев редко кто не считает себя лишь временно пребывающим в Рос-
сии, почти все надеются вернуться на родину, хотя это довольно редко случается.
Бува … делает хорошие дела. Его магазин походит, по роду книги, на книжные лав-
ки в Пале-Рояль. Французские классики идут хорошо, книги из словесности греческой и
латинской вовсе нет; они не имеют сбыта. Английский язык, а равно и немецкий довольно
распространены…
Все признают, что главная причина, препятствовавшая успеху искусств в России,
заключается в презрении первых сословий к их собственной народности. Русский худож-
ник, даже обладавший талантами, оказался бы в загоне, - нужно быть иностранцем, чтобы
иметь успех. Русский гравёр, по имени Скородумов, имел большой успех в Англии и на-
живал состояние. Его убедили возвратиться в Петербург, но не сдержали ни одного из обе-
щании, которые ему надавали. Он был без места, прозябал на скудном содержании, впал в
нищету и погиб. До сей поры все науки находятся в пренебрежении; Академия в плачев-
ном состоянии. Бува мне сказал, что он не продавал вовсе научных сочинений ни по хи-
мии, ни по опытной физике. Посмотрим, что сделают новые учебные заведения. Один из
Демидовых пожертвовал два миллиона рублей на их учреждение...».
Мысли Дюмона о беспечности большинства дворян и, как следствие, упадка их со-
стояния, мы находим подтверждение в воспоминаниях Элизабет Виже-Лебрен: «…Многие
управляющие в России также чрезвычайно богаты. Вспоминаю, как однажды, приехав на
обед к графу Головину, я встретилась в зале с высоким и очень толстым господином, похо-
жим на зажиточного крестьянина. Когда был подан обед, я увидела, что он садится за стол
вместе с нами. Это показалось мне странным, и я тихонько спросила у графини, кто это.
«Управляющий моего мужа, - ответила она. - Он одолжил нам шестьдесят тысяч рублей,
чтобы мы могли расплатиться с некоторыми долгами. Эта любезная услуга, несомненно,
стоит того, чтобы пригласить его на обед». В самом деле, ничего не могло быть естествен-
нее. Смутило меня лишь то, что граф Головин, обладая солиднейшим состоянием, нужда-
ется в деньгах своего управляющего. Впрочем, и это было для меня не внове, так как лег-
кость, с которой русские вельможи растрачивают свои доходы, была известна мне и рань-
ше. Правда, то, что мы понимаем под роскошью у себя во Франции, не может даже срав-
ниться с теми великолепием и пышностью, которыми они обставляют свою жизнь. Если
же вы хотите получить с русского вельможи свои долги, то лучше это делать либо первого
января, либо первого июля, то есть в те дни, когда они получают доходы со своих имений.
Не зная этого обычая, я часто подолгу ожидала платы за свои портреты.
…Граф Головин был прекраснейшим человеком, и при этом совершенно безалабер-
ным. Так как к собственному несчастью он пользовался у всех полнейшим доверием, то
ему часто приходилось акцептовать векселя. Выгадывалось же на этом лишь десять про-
центов - в то время обычная для Петербурга цифра. Затем, вместо того, чтобы извлечь из
этих бумаг ту или иную прибыль, он складывал их у себя дома в ларец, желая, чтобы они
были под рукой, если возникнет какой-нибудь случай. Мне рассказывали, что когда после
его смерти этот ларец открыли, то ценностей, которые в нем обнаружили, было вполне до-
статочно, чтобы оплатить большую часть его долгов».
42
67
Мой читатель, возможно, далеко уже не в первый и, как это ни печально, не в по-
следний раз грустно улыбался, читая заметки Дюмона, думая: хоть и много воды утекло со
времени, когда всё это было написано, да оказывается, и мы изменились очень мало, а
ещё, наверное, менее изменились дела в государстве нашем! Впрочем, остановлюсь пото-
му, как говорить долго об этом не считаю нужным: добавить, чтобы предмет сей приобрёл
свежесть, оригинальность и жизнь, особенно нечего, а кроме того, многие и не по разу уже
отщипнули от этого пирога, так что на блюде остались одни лишь крошки. Лишь замечу,
может показаться, что одна несправедливость торжествует в этом мире, а это неправда. И
доказательством тому служит тот факт, что существует и Россия и народ её!
Вместо этого напомню, упоминал я уже о том, что Петербург это не Россия, но до-
бавил, что он - голова России. Вот до внимательного Дюмона среди дворцов, садов и про-
чего и долетели отголоски того, чем жила в то время бескрайняя страна. А я, приведя эти
его заметки, заодно порадую строгого критика, желавшего прочитать нечто о крепостни-
ках.
«…Александр, при вступлении на престол, объявил, что он никогда не будет разда-
вать крестьян. Шторх мне показал письмо, написанное императором своему дяде, герцогу
Вюртсмбергскому, который просил у него земель; государь ему ответил, между прочим,
что не решается обращаться с людьми, как с животными, и дал ему равноценное вознагра-
ждение взамен населённых имений.
Всё что Александр сделал до сей поры для освобождения крепостных, показывает
много осмотрительности и осторожности; главный указ разрешает господам за деньги
отпускать на волю целые деревни; им всегда принадлежало право отпускать за выкуп лю-
дей отдельно. Несмотря на то, что это право только расширено, указ, однако, имел порица-
телей. Граф Румянцев просил позволена на такое расширение своего права, и его просьба
была, вероятно, так изложена, что послужила предварительной ступенью для мотивировки
общего закона. Другим указом разрешено всякому свободному человеку покупать земли,
но не крепостных; это право принадлежит ещё исключительно дворянству. Сама казна, на-
значив своим крестьянам на каждую мужскую душу по 15 десятин пахотной земли, имеет
громадный избыток земли, которую она продает и которую всякий свободный человек мо-
жет приобретать. Наконец по третьему указу крестьяне могут сами откупаться целыми
сельскими обществами, в случае продажи земель, заложенных помещиком Государствен-
ному Банку с торгов на уплату его долга. В случае равенства цен, сельское общество долж-
но пользоваться преимуществом перед другими покупателями. Такой порядок может пове-
сти далеко, так как русские помещики большей частью в долгу и состоят заёмщиками в
этом банке и оказываются не очень аккуратными плательщиками. Сельскому обществу ме-
шает выкупаться в полном составе неравенство состояния его членов; трудно распреде-
лить платежи. Те, которые имеют что-либо, вовсе не намерены платить за тех, которые ни-
чего не имеют.
…Ещё дозволяется порознь продавать крепостных, но публичный рынок, суще-
ствовавший для такого торга в Москве, упразднён и в газеты не принимают более объявле-
ний с предложениями этого рода. Мой племянник Дюваль отпустил на волю двух крепост-
ных, которых он отдал в обучение ювелирному ремеслу г-ну Лубье. Весь обряд состоит в
записке их имен в общий реестр, но надо уплатить налог в пять процентов с нарицатель-
ной стоимости в 500 руб. с души. Это бессмысленный налог.
Граф Румянцев, сын знаменитого генерала, отпустил на волю 600 крестьян или дал
согласие целому селу на выкуп. Император обратился к нему с открытым письмом, напе-
чатанным в газетах, чтоб засвидетельствовать ему свое удовольствие по поводу такого
благородного и патриотического поступка. Он указом предоставил право всем свободным
русским приобретать земли, но одни дворяне удерживают право покупать крепостных. Та-
ким образом, помещик может продать свою землю русскому купцу не иначе, как отпустив
на волю своих крепостных. До сей поры мало примеров покупки земли купцами. Капита-
68
листы находят более выгодным помещать свои деньги или в торговые предприятия или
под залог имений. Хотя законный рост определён в 5%, редко случается, чтоб удовлетворя-
лись таким процентом. Есть заёмный банк, пользующейся хорошим кредитом, который
сам уплачивает пять процентов, а даёт в ссуду под верный залог из шести. Этот банк
принёс бы больше пользы, если бы не требовал слишком большого обеспечения под заня-
тую сумму; но он не даёт помещику в ссуду больше третьей части стоимости его имения,
так что большинство помещиков вынуждены искать денег взаймы у ростовщиков. Я нехо-
рошо знаком с уставом этого банка.
…По пути в Царское Село находится одно из поселений немецких колонистов; они
достигли процветания выше всякого ожидания; потребовалось увеличение количества зем-
ли для вновь образующихся семейств. Как досадно, что все колонисты, которые были
переселены на берега Волги и которые большею частью погибли под гнетом и от нераде-
ния, не устроились в окрестностях С.-Петербурга. До чего их процветание доказывает вы-
годы свободы!»
43
Теперь пришло время привести выдержки из мемуаров других иноземцев, и пер-
вым из них пусть будет аббат Жоржель: «Судя по тому, что я видел в С.-Петербурге, мож-
но сказать, что пьянство, воровство и распутство являются национальными пороками….
Зато русские – гостеприимны и храбры. Иностранец, путешествующий по России, может
быть уверен, что найдет радушный прием. В крестьянской лачуге с ним поделятся послед-
ним куском. Что касается храбрости, то это бесспорно самый доблестный народ в Европе.
Какие нравы могут быть у народа лишенного назидания и законов, карающих гре-
хи? Русская религия представляет лишь ряд внешних обрядов, нисколько не мешающих
безудержному разгулу страстей; неудивительно поэтому, что нравственность здесь не
пользуется уважением. Можно безнаказанно быть пьяницей, вором, вольнодумцем, раз-
вратником, лишь бы соблюдать четыре поста и класть земные поклоны перед иконами».
Не могу не приостановить свой быстрый шаг и сделать два замечания. Аббат прие-
хал в Россию просителем, потому его пассаж о необыкновенной доблести русского народа
вызван, наверное, желаем написать нечто приятное для Павла Петровича. Вывод такой он
за короткое время сделать вряд ли мог, а после рассуждений о пьянстве надо было напи-
сать и нечто приятное. А ещё, как и любой суетный человек, аббат - сторонник веры като-
лической - не упускает случая поспорить об истинной религии.
Теперь почитаем, что писала француженка Виже-Лебрен о том, как петербуржцы
спасались от несносной жары: «…Вспоминаю, что однажды в июле… я видела, как мать
княгини Долгорукой, княгиня Баратянская, которая была прекрасна, как ангел, и которую
её тонкий природный ум делал одной из приятнейших дам Петербурга, сидела, устроив-
шись в собственном погребе, а её компаньонка, уместившись на верхних ступеньках лест-
ницы, спокойно читала ей вслух».
«Самая обыкновенная жизнь обходится здесь чрезвычайно дорого. Один стол разо-
рителен; все вина, все фрукты чужих земель повсюду на столах … Впрочем, конец концов
тот, что при несметных богатствах все разорены, никто не платит долгов, и взыскания нет
никакого», - утверждает всё тем же летом 1803 года граф Жозеф де Местр в одном из пи-
сем в Италию.
Граф жалуется на дороговизну, а историки отмечают дешевизну жизни в то время в
столице: недорого можно было нанять квартиру, доступны были отечественные продукты.
Кто прав? Скорее историки наши, поскольку де Местр приехал посланником уже к тому
времени обиженных Наполеоном итальянских королей и князей, и был основательно стес-
нён в средствах.
А неутомимый в поисках новых тем практик Этьен Дюмон в дневнике пишет:
«Следует удостовериться в одном факте и рассмотреть его: я имею в виду увеличение цен
69
на большую часть съестных припасов; говорят, за двадцать лет цены утроились, а если
сравнивать с ценами за 40 лет, то окажется, что в совокупности цена в пять раз выше той,
какая была тогда. То же самое и в Москве. Лишь брильянты не стали дороже: они в той же
цене, в которой были в половине прошлого столетия. Это увеличение цен не имело своим
последствием пропорционального увеличения платы за труд». А ещё в другом месте он за-
мечает: «Некоторые предметы вздорожали в С.-Петербурге вчетверо, но есть овощи, кото-
рые понизились в цене вследствие того, что их разведение привилось и распространилось.
Все припасы приходят издалека; этому большому городу недостаёт развития земледелия в
окрестностях, которые большею частью еще не обработаны; за две, за три версты от С.-
Петербурга находишься, как в пустыне».
44
Шекснинская стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш блистая
То льдом, то искрами манят…
Так писал Гаврила Романович Державин, и конечно, нет читателя, который не догадал-
ся бы, что речь пойдёт о еде. Ведь какой рассказ может обойтись без застолий и еды? Можно
здесь было бы вспомнить и первого нашего поэта Александра Сергеевича Пушкина, и Николая
Васильевича Гоголя и многих и многих других замечательных наших поэтов и писателей. Вот
и я, ни в коем случае не причисляя себя к таковым, хочу предложить для разрядки поговорить
на эту тему нейтральную и успокоительную. И для того собираюсь с помощью «зерцал» на-
ших кратко рассказать, что кушали русские люди в то время, чем потчевали иностранцев.
Для зачина давайте в который уже раз обратимся к разным письмам Марты Виль-
мот.
«… Собираемся, чтобы приступить к торжественной долгой трапезе, во время кото-
рой от вас безо всякого снисхождения ждут, что вы будете есть каждое предлагаемое блю-
до. Это - одна из характерных черт жизни в доме княгини. Все продукты приготовлены и
поданы к столу самым наилучшим образом. Княгиня гордится дарами своей фермы, мас-
лодельни, садов, теплиц и оранжерей. Мне очень полюбился национальный напиток Рос-
сии - квас; приготовленный на кухне княгини, он вкуснее шампанского, правда, в других
домах бывает невыносим. К обеду подается излюбленное блюдо - мёд со свежими огурца-
ми, а кроме того: финики, пирог с яблоками, молочный поросенок, сливки, супы (в том
числе рыбный), пирожки с яйцами, разнообразные салаты и холодные закуски. Поистине,
нет конца разносолам, приготовляемым в соответствии с традициями не только русской,
но и других кухонь мира».
В других письмах она ещё и ещё раз обращается к теме застолий:
«…Обед продолжался почти четыре часа. Были спаржа, виноград и всё, что можно
вообразить, и это зимой, в 26-градусный мороз. Представьте себе, как совершенно должно
быть искусство садовника, сумевшего добиться, чтобы природа забыла о временах года и
приносила плоды этим любителям роскоши. Виноград буквально с голубиное яйцо…».
«…Слуги, проходя чередой, предлагают вам одно за другим 50-60 различных блюд
- рыбу, мясо, птицу, овощи, фрукты, супы из рыбы etc, сверх того - вино, ликёры etc.
Изобилие стола невозможно описать…».
«Поварское искусство в этом доме (примечание: Е.Р. Дашковой) совершенно отлич-
но от того, что я описывала раньше (примечание: Марте очень не нравился внешний вид
некоторых исконно русских блюд, особенно щей). Здесь каждый продукт не только пре-
восходного качества, но и подается очень красиво. Княгиня гордится своим маслом, считая
его непревзойденным. Я встала на защиту масла из Корка и, к удовольствию всей компа-
70
нии, бросила перчатку и матери, и сыну. Кто-то даже предложил посетить сей знаменитый
город, осмеливающийся спорить по столь важному вопросу. Картофель у княгини также
великолепный».
А вот что заметила Кэтрин Вильмот: «…Столы в России ломятся от деликатесов -
мороженное, крем, фрукты, вина меняются бесконечной чередой».
И ещё раз обратимся к письму Кэтрин Вильмот: «На огромный квадратный стол по-
дают суп, фаршированные яйца, гидромель или квас, жареное мясо с солёными огурцами,
осетровую икру, молочного поросенка со сметаной, кашу (это общее название для крупы,
запечённой со сливками). А может быть, ты захочешь рыбного супа? Дичи? Птицы? Ово-
щей? Яблочного пирога? Крымских или сибирских яблок? Киевских засахаренных фрук-
тов? Медовых сот? Варенья из роз? Маринованных слив? Умоляю тебя, не ешь больше ни
крошки, так как в шесть или семь часов тебе придётся сесть за трапезу столь же обиль-
ную, под названием «ужин»».
За новыми подробностями обратимся к мемуарам художницы Виже-Лебрен: «…
Обед, который нам подавали, был великолепен, но верхом роскоши оказался десерт - пре-
красные фрукты и необыкновенные дыни».
«…В промежутке между беседой пили чай. Чай в России чрезвычайно хорош. И
хотя я обычно чувствую от этого напитка недомогание и никогда не пью его, но и меня он
очаровал своим благоуханием и ароматом…».
«…Вместо чая я пила медовик, предпочитая его сидру, пиву и даже лимонаду. Это
очаровательное питьё делается из прекрасного меда и маленьких ягод, растущих в русских
лесах. Прежде чем разлить в бутылки, его помещают на некоторое время в погреб».
«…Он (примечание: генерал-фельдцейхмейстер Мелиссино) пригласил нас на
ужин, который был подан в красивой турецкой палатке, привезенной им из путешествий.
Палатку установили па цветущей лужайке прямо перед домом. Двенадцать гостей сидели
на роскошных диванах, стоявших вокруг стола. На десерт было подано множество фрук-
тов. Ужин получился совершенно па азиатский манер, а любезный приём, оказанный хозя-
ином, придавал всему еще большую ценность. Хотелось бы только, пожалуй, чтобы в тот
момент, когда мы садились за стол, совсем рядом с нами не стреляли из пушки. Впрочем,
мне сказали, что таков обычай у всех армейских генералов».
«…Не успели мы сесть за стол, как раздались звуки удивительных духовых инст-
рументов. Музыка продолжалась весь обед. Особенно хорошо была исполнена увертюра к
«Ифигении». Каково же было моё изумление, когда граф Строганов пояснил мне, что каж-
дый музыкант играл всего одну ноту; невозможно представить, как все эти звуки могли
соединиться в превосходный хор, и как при таком механическом разыгрывании пьес могла
родиться такая выразительность».
Что касается очень популярной и распространённой в то время роговой музыки, то
её изобрел чех Мареш, а завёз в Россию в 1753 году С.К. Нарышкин. Оркестр в свой со-
став включал от тридцати до шестидесяти рогов разной величины, каждый из которых иг-
рал только одну ноту. Крепостные музыканты запоминали свою партию и могли испол-
нять самые сложные произведения, как, например, упомянутую здесь художницей и цени-
тельницей музыки Виже-Лебрен увертюру к одной из опер Кристофа Виллибальда Глюка.
45
И чтобы как-то завершить эту тему, отступим от нами же и установленного правила
и за подробностями застолий позволим себе заглянуть в мемуар французского писателя
Теофила Готье, который побывал в России в середине девятнадцатого века, предполагая,
что изменений за прошедшее время случилось немного.
«Перед тем как сесть за стол, гости подходят к круглому столику, где расставлены
икра, филе селёдки пряного посола, анчоусы, сыр, оливы, кружочки колбасы, гамбургская
копчёная говядина и другие закуски, которые едят на кусочках хлеба, чтобы разгорелся
71
аппетит. «Ланчен» совершается стоя и сопровождается вермутом, мадерой, данцигской
водкой, коньяком и тминной настойкой вроде анисовой водки, напоминающей «раки»
Константинополя и греческих островов. Неосторожные или стеснительные путешествен-
ники не умеют противиться вежливым настояниям хозяев и принимаются пробовать всё,
что стоит на столе, забывая, что это лишь пролог пьесы, и в результате сытыми садятся за
настоящий обед.
Во всех таких домах едят на французский манер, однако национальный вкус обна-
руживается в некоторых характерных дополнениях. Так, вместе с белым хлебом подают
ломтик чёрного ржаного хлеба, который русские гости едят с видимым удовольствием.
Они также находят очень вкусными солёные огурцы, которые сначала мне не показались
приятными на вкус… пьют… квас - напиток вроде нашего пива, который делается из про-
брожённых корок чёрного хлеба. К его вкусу нужно привыкнуть, и иностранцам он не по-
кажется достойным великолепных богемских бокалов или серебряных чеканных чарок, в
которых обычно пенится этот коричневый напиток. Между тем после нескольких месяцев
пребывания в России, в конце концов, привыкаешь к огурцам, квасу и щам - национальной
русской кухне, которая начинает вам нравиться.
…Подают волжскую стерлядь. Вне России, даже на самых изысканных столах, это
неизвестный гастрономический феномен. И надо сказать, стерлядь заслуживает своей ре-
путации: это отменная рыба с белым и нежным, может быть, немного жирным мясом, по
вкусу напоминающая нечто среднее между корюшкой и миногой. Стерлядь может быть
большого размера, но рыбы среднего размера - самые лучшие.
Часто на русских столах появляются рябчики, их мясо пропитано запахом можжеве-
ловых ягод, которыми эти птицы питаются. Они распространяют скипидарный дух, пона-
чалу ударяющий вам в нос. Подают здесь и огромных тетеревов. Знаменитая медвежья
ветчина иногда заменяет здесь Йоркскую ветчину, а лосиное филе - вульгарный ростбиф.
Это всё блюда, не существующие в западных меню…
Так как большая часть овощей поступает из теплиц, их зрелость не имеет опре-
делённого, связанного с сезоном периода, и первые овощи не обязательно бывают только
весной: зелёный горошек едят в Санкт-Петербурге свежим во все месяцы года. Спаржа не
знает зимы. Она большая, нежная, водянистая и совсем белая, на ней никогда нет зелёного
пятна, которое всегда бывает у нас, и её можно есть с любого конца… Я рассказал только
об особых различиях в нашей и русской еде. Но в здешних домах великих мира сего кухня
- французская и повара - французы…
Большой редкостью в Санкт-Петербурге считаются свежие устрицы. Их привозят
издалека; летом они портятся от жары, зимой замерзают…
К десерту всегда подают корзину фруктов: апельсины, ананасы, виноград, груши,
яблоки выстраиваются на столах красивыми пирамидами. Виноград обычно прибывает из
Португалии, а иногда он наливается соком до цвета светлого янтаря в лучах калориферов
на занесённой снегом земле хозяина дома… Наперекор бунтующей природе северного
климата выращивают их, умеют придать им роскошный вид, но вкус и запах у тепличных
фруктов в значительной мере теряются: как бы хорошо ни была натоплена печь, она не за-
менит солнца».
46
А теперь, с чувством выполненного долга, вернёмся к письму нашей путешествен-
ницы, в котором она продолжает описание петергофского праздника:
«Во дворец успели к семи часам, все комнаты были открыты, и всюду толпилась
такая масса людей, что едва можно было пройти. Прибыли император, императрица etc., и
бал открылся «длинным» полонезом. В первой паре шёл император с моей знакомой кра-
савицей Ададуровой, они не танцевали, именно шли под музыку, выписывая по залу вось-
мерку, за ними чинно выступали еще пар шестьдесят: это было похоже на прогулку, и каж-
72
дый вельможа прошествовал передо мною несколько раз… Вообрази это обилие драгоцен-
ных камней! Однако часто они не выглядят как украшения, подобранные со вкусом, а по-
добны витрине ювелирной лавки. Ты, верно, думаешь, что драгоценности тут дешёвы. Ни-
чуть. Сначала я и сама думала так, легкомысленно решив, что куплю их и разбогатею.
Увы, мой воздушный замок растаял бесследно, ибо бриллианты здесь в той же цене, что и
в Англии; тем труднее понять, отчего их так много. Итак, дорогие украшения оставим тем,
у кого они есть, а сами продолжим прогулку по парку, в котором уже начали зажигать огни
и вдоль каждой аллеи засверкали маленькие лампы; фонтаны и водометы разбрасывали
искрящиеся алмазные брызги, дворец был иллюминован – словом, волшебное зрелище.
Ехали в открытой карете, ночь была восхитительной и, представь, такой теплой, что мы не
покрывали головы. За вечер я встретила всех знакомых этого нового для меня мира…».
По аллеям и залам дворца в Петергофе в тот день бродил и Этьен Дюмон и, вполне
вероятно, что он мог повстречать Марту. И если бы знал, что через много лет мы свяжем в
своей книжице вместе их письма и мемуары то, наверное, приветственно помахал бы ей
рукой.
А мы взглянем на праздник глазами Дюмона:
«…Я был на Петергофском празднике с моими племянниками… стечение народа
было громадное. У нас был номер 10240-й на маскарад; кареты ехали в два и три ряда по
всему пути. Дворец по своей постройке не представляет ничего замечательного; терраса
очень мала; фонтаны и каскады гораздо хуже версальских; сад, хотя очень обширный, по-
казался мне плохо разбитым. Он весь разделен на маленькие участки, которые не пред-
ставляют общего вида; аллеи – узкие; чувствуется везде смесь мелкого с великим. Иллю-
минация ничего не стоит сравнительно с освещением Тюильрийского дворца и сада….
Император и его двор прогуливались по всем гостиным, и ротозеи большого света были
рады видеть, как они прохаживаются в польском; молодые великие княжны очень краси-
вы. При входе у меня украли кружевную накидку, накинутую на мое домино. Она была
плохо прикреплена и исчезла прежде, чем я мог что-либо сказать. Однако было всё хоро-
шее общество, за исключением немногих лакеев у дверей».
Что стало причиной ворчливости сего человека, изливающего желчь? Воришка,
прельщённый приманкой корысти и ловко лишивший Дюмона кружевной накидки? Усерд-
ная на этот счёт полиция, которая в данной ситуации помочь совершенно ничем не могла?
Или это черта его характера? Не легка шутка опознаться в этом лабиринте! И признаться,
сердце моё не может одобрить тона, в котором он иной раз говорит, но нам его меланхолия
не досадна, а вернёмся лучше к письму Марты и послушаем рассказ её дальше.
«Но пора вернуться в наши маленькие комнаты в деревянном доме, съесть горячий
ужин и в половине третьего ночи мёртвыми от усталости повалиться на наши походные
постели. Спали до тех пор, пока ослепительное утреннее солнце не заставило нас искать
убежище в тенистых аллеях, и мы до самого обеда наслаждались прохладой и другими
прелестями Петергофа. Из моих знакомых мне больше всех нравится княжна Туркестано-
ва. Высокий титул не мешает ей искать моего общества и, видимо, находить в нём удо-
вольствие, а это, должна я тебе сказать, можно ожидать не от всякого: манеры французов и
русских отличаются друг от друга, как день и ночь. Русские часто собираются группами,
шепчутся или говорят на родном языке, что довольно невежливо: они свободно могли бы
объясняться по-французски, и тогда маленькая бедная иностранка сумела бы их понять…
Мадам Полянская – очень приятная хорошенькая женщина, одну же из её сестёр я
не выношу. Её зовут Анастасия, уменьшительно называют Настя, не предполагая, что это
точное определение её характера (примечание: здесь Марта имеет в виду сходство имени
с английским словом nasty - противный, отвратительный). Может быть, это сказано слиш-
ком сурово, но вполне справедливо… Третья сестра совсем еще юная, но образ мыслей у
неё гораздо более возвышенный, чем у любого из старших членов семьи. Она искренняя,
простая, много времени уделяет развитию своего ума. Поёт она непостижимо грустным,
нежным и естественным голосом; задушевность – вообще характерная и очень привлека-
73
тельная особенность русской манеры исполнения. О брате могу сказать только, что он кра-
сив, прекрасно воспитан, говорит на трёх или четырёх языках, превосходный музыкант и
приятный собеседник. Мать некогда была красавицей, вышла замуж по любви за швейцар-
ского офицера, который впоследствии умер. Она, что называется, приятная женщина, но
любви к ней я не питаю; постоянно возлежит на софе в платье с распущенной шнуровкой
и в стоптанных башмаках. Здесь каждая женщина носит шаль. Мне кажется, что определе-
ние Slamikin (примечание: Марта имеет в виду персонаж из английской музыкальной ко-
медии «Опера нищих», не обращавшего внимания на свою одежду) ни к кому так не под-
ходит, как ко многим русским из дворян. Крестьяне – совсем не то…».
В этом месте мы опять должны расстаться на некоторое время с Мартой, но теперь
по очень и важному и очень торжественному поводу.
47
Как наша с вами, мой любезный читатель, дружба на истиннейших пределах осно-
вана, именно на любви к истории родного Отечества, то я уверен, что за ваше дружеское
бремя вам скорее свойственно доброжелательствовать мне. Но сердце у меня слегка бьёт-
ся, поскольку невольно волнуешься, приступая к изложению таких событий.
Иной раз случаются такое, что не оказывает никакого влияния ни на судьбы людей,
ни на дальнейший ход истории. Но давно замечено, что, если наш ум не отделён непрони-
цаемыми перегородками, всякое, подобное тому действующему на наши чувства событию,
которое настало время описать, отражается в нашем разуме и захватывает нас целиком. К
таким событиям, конечно, в разные времена по-разному чинятся многие приготовления, а
оно пролетит, как дуновение лёгкого ветерка, и, кажется, исчезнет, но, ан нет, со временем
оказываются, что отложилось воспоминаниями в памяти людской.
Нынче пришло время рассказать о таком событии, а именно о праздновании в 1803
году столетия со дня основания славного города Санкт-Петербурга. И надеюсь, читатель
не будет, быть может, разочарован, найдя здесь краткое описание этого торжества.
Фактически празднования эти выходят за временные рамки нашего повествования,
но, признаюсь, недолго боролся я с искушением, к тому и повод достаточный нашёлся - в
дни юбилейных празднований в городе был Этьен Дюмон и оставил нам свои короткие
зарисовки. Возбудив таким образом ваш интерес, начнём мы для любопытствующих не с
этих заметок, а с «официального» описания торжеств, и лишь потом обратимся к очевид-
цам.
Программа торжеств была заранее объявлена особо напечатанными афишами, разо-
сланными по одиннадцати частям города, да и слухами, во мгновение ока облетевшими
всю столицу, земля полнилась. В этот достопамятный день центр всех торжеств находился
на Петровской площади. Знатные и почётные гости располагались на специальных мес-
тах, приготовленных на валу Адмиралтейства. Прямо напротив монумента Петра на якоре
был поставлен красиво украшенный флагами большой линейный корабль, на котором раз-
мещался «дедушка русского флота» - ботик Петра. Балкон здания Сената, с которого Ека-
терина Великая наблюдала за открытием памятника Петру, украсили алым бархатным по-
крывалом с богатой золотой бахромой. Три полка лейб-гвардии были построены от Двор-
цовой до Исаакиевской площади, кадеты морского и инженерного корпусов в парадной
форме окружали Исаакиевскую церковь, а кадеты первого корпуса стояли в линии от Иса-
акиевского до Невского моста. И всюду, как бурное море, разливалось, шумело и волнова-
лось великое собрание народа, заполнившее площади Исаакиевскую, Петровскую, Боль-
шой Исаакиевский мост и все прилегающие улицы. Кроме того, множество любопытных
разместились на крышах, балконах, в окнах окружающих домов.
Из Зимнего дворца к Исаакиевскому собору прибыл торжественный выезд. Впереди
в парадном мундире на богато убранном коне, чепрак и узда которого были шиты золотом,
ехал церемониймейстер, а за ним - пятнадцать придворных позолоченных карет, в которые
74
были впряжены 100 лошадей. В первых каретах - камергеры, за ними - статс-дамы и фрей-
лины, далее - император и его семья в парадных одеждах. На благодарственном молебне в
Исаакиевской соборе кроме императорской фамилии присутствовали сенаторы в парадных
мундирах, генералитет военный и статский, министры или, как мы теперь говорим, послы
европейских держав. Всё духовенство было в праздничных одеждах. При возглашении
многолетия с крепости, с кораблей раздавался залп из пушек, а в строю полков - залп из
ружей и пистолетов, которые «своим страшным шумом потрясали землю и колебали во-
ду».
Из собора императорская фамилия в сопровождении генералитета перешла на бал-
кон Сената, где находилась до окончания торжества. И мало-помалу властно подчиняя
себе толпу, молчание стало распространяться по всей округе - улицам, набережной, - шум
отдалялся, глухой говор бесчисленного народа становился всё тише, тише и через несколь-
ко минут лишённый зрения мог подумать, что площадь совершенно опустела. Тут раз-
дались звуки множества труб и громкий бой барабанов, задавший шаг войскам, вступив-
шим в парадном строю на площадь. Во главе парадного строя войск ехал на лошади импе-
ратор Александр Павлович. Достигнув памятника своему великому предку, он салютовал
шпагой, сошёл с лошади и оставался возле монумента всё время, пока шёл парад, который
продолжался восемьдесят минут. Торжественным маршем по площади прошли Преобра-
женский, Семёновский, Измайловский, Гренадёрский, Павловский, Литовский и Тенгин-
ский полки, затем шли Кавалергардский и Лейб-Конный, а за ними эскадроны лейб-гусар
и лейб-казаков. Всего в параде участвовали двадцать два батальона пехоты и тринадцать
эскадронов конницы, то есть более двенадцати тысяч человек. Великий князь и наследник
Константин Павлович, генералы, штаб и обер-офицеры, приближаясь в строю к памятни-
ку, салютовали Петру и императору Александру Павловичу шпагами, а знаменосцы пре-
клоняли полковые знамёна.
Летний сад, в котором играли оркестры, был заполнен весь день до глубокой ночи.
Вечером зажглись огни иллюминации на площади вокруг монумента, на линейном кораб-
ле, множеством огней светились крепость, домик Петра. Огнями были украшены ворота
Адмиралтейства, а также во многих местах валы. На Неве корабли и шлюпки с зажжённы-
ми фонарями делали разные искусные манёвры. А во многих местах города были установ-
лены огромные щиты, на которых горел вензель «П I». Были зажжены огни на каменных
столбах ограды Летнего сада.
48
Что же делалось в день празднования столетия города с брюзгой Дюмоном? Он ока-
зался в толпе зрителей и наблюдал за всем происходящим, чтобы потом записать в своём
дневнике:
«Справлялся праздник в память основания Петербурга. Лондон и Париж ознамено-
вали бы торжества целым рядом стихов, од, посланий, драматических произведений и пр.
Здесь ничего.
Все войска были вызваны; двор отправился торжественной процессией в Исаакиев-
ский собор, откуда пешком в Сенат. Эта процессия не представляла собой чего-нибудь ве-
личавого или замечательного. При входе процессии в церковь последовали громкие пу-
шечные выстрелы с канонерок, с крепости, с Адмиралтейства. Замечательным и характер-
ным в этом празднике был большой линейный корабль, вооружённый 104 пушками, по-
ставленный на Неве почти против памятника Петру I; на него со справедливой гордостью
подняли маленькую шлюпку. Этот контраст поражал своим величием; он один говорил об
успехах России в морских делах. В шлюпке находились четыре старика, каждому более
100 лет; один из них видел основателя города. Двор расположился на балконах Сената под
балдахином, который вовсе не отличался роскошью. Император подъехал верхом к памят-
нику Петру I, и все войска прошли, салютуя своими знамёнами основателю империи. Ста-
75
туя Петра I никогда не представлялась мне столь прекрасной, столь крупной и столь вели-
чественной, как в этом окружении бесчисленным народом, которым Пётр как будто пове-
левал … Эта величественная поза, этот благородный порыв коня, который как будто с пре-
зрением возвышался над землёй, эта приподнятая рука, этот императорский скипетр, эта
гордая и высокомерная голова, - всё это производило ещё большее впечатление под влия-
нием того, что происходило вокруг, всего окружающего, - судов, общественных зданий,
многочисленного народа и цветущей торговли.
Следует особенно заметить, что полиция действовала самым умеренным образом; в
предыдущие царствования она щедро награждала палочными ударами направо и налево;
было даже опасно находиться в толпе, так быстро и неосмотрительно полиция производи-
ла расправу. Новый император завёл другие порядки; внезапные экзекуции стали в выс-
шей степени редки.
…Я не нашёл его (примечание: русский народ) ни свирепым, ни грубым, хотя я
вмешался в толпу; она была изумительно многолюдна вечером, когда зажглась иллюмина-
ция. Было, может быть, менее беспорядка и суматохи, чем в других больших городах при
подобных случаях, наверное, менее, чем в Лондоне. Так как была принята благоразумная
мера - не раздавали водку даром, то и пьяных было немного… Самый большой беспоря-
док производили кареты, особенно запряжённые шестёркой лошадей. Набережная была
ими запружена, и я удивляюсь, что не было слышно о большом числе несчастных случаев.
Иллюминация судов и особенно шлюпки Петра I производила красивый эффект, а
также иллюминация Адмиралтейства и крепости; вдали … деревянный домик, в котором
жил Пётр I, был освещён ярче всего. Иллюминация Летнего сада была слаба. Английский
посол отличился, выставив большое солнце в котором были транспаранты, один с англий-
ским гербом, а другой с памятником Петра. Ливень в самую полночь потушил иллюмина-
цию».
В заключение без долгих предисловий приведём короткий рассказ ещё одного оче-
видца, и даже в каком-то смысле участника события. Им оказался внук великого математи-
ка Леонарда Эйлера.
«… Праздновали столетие Санкт-Петербурга: город, Летний сад и большое число
судов на Неве были иллюминированы отлично; погода тёплая и ясная соответствовала
торжеству, а гуляющих и особенно в Летнем саду из лучшей публики было множество.
Экипажей было столь много, что они едва поместились на пространстве от Гагаринской
пристани до мраморного дворца, и при этой тесноте в 11 часов вечера внезапно разразив-
шейся дождь наделал чрезвычайную суматоху, особенно при тогдашних дамских костю-
мах... В 1803 году приезжало в Петербург много иностранных принцев и вельмож. Всем
им показывали артиллерию, но только одну мою роту; следовательно, у меня было много
занятий, которые одновременно продолжались от 6 часов утра и до 2 часов пополудни».
49
Я уже вижу разгорячённое лицо критика, готового наскочить на меня с вопросом:
«Зачем было вспоминать стольких людей в их обыденной реальности, если они не остави-
ли никакого следа в истории?». И в уме критик этот прикидывает, как бы ему половчее,
чтобы не подумали, что он сравнивает автора книжицы с гениальным римлянином, в ру-
гань свою вставить мысль историка нашего Николая Михайловича Карамзина: «… Рим,
описанный Тацитом, достоин ли пера его?». Частью такому критику я уже отвечал в самом
начале и могу ещё раз только заметить, что жизнь любого человека не мимолётна и нико-
гда не пропадает.
Каждая благородная жизнь, а герои мои в основном прожили то, что им было отпу-
щено свыше, достойно, оставила свою пусть и одну клеточку в огромном дереве человече-
ства, приподнимая его хоть на миллионные доли миллиметра ближе к солнцу. Во всяком
случае, я в это верю, и потому и тщу себя надеждой, что не напрасно сидел над пыльными
76
фолиантами, что сумел рассказать любезному читателю моему нечто не известное и при-
влекательное настолько, что ему не жалко потраченного на чтение времени. А ещё наде-
юсь, что обыденная реальность как раз и была интересна моему терпеливому читателю,
который открывает книгу дома, в тишине и одиночестве, и, прочитав несколько страниц,
может отложить её или вовсе бросить в мусор. И поскольку он до сего времени этого не
сделал, то замечу ещё раз то, в чём уверен - родная история, пусть даже в ней не случается
особых подвигов и битв, есть одно из самых увлекательных чтений. Следовало бы теперь
добавить к этому ещё несколько слов и сообщить, что многомудрый философ N по этому
поводу что-то тоже думал. Но к чему всё это? Вам, любезные дамы и господа, гораздо бо-
лее интересно совершенно иное.
«…А теперь достань белый, как лилия, носовой платок и скажи «прощай» семье
Рибопьер и княжне Туркестановой… каждая дама – согласно моде, а не из любви – целует
тебя в обе щеки. Ты садишься в карету Полянской, за которой следует повозка, запряжен-
ная тройкой лошадей и нагруженная всеми принадлежностями домашнего обихода, кухон-
ной посудой, едой etc., поверх скарба усаживаются горничная, один или двое слуг, повар;
и ты едешь около 30 вёрст… Остановившись у обветшавшего деревянного дома, ты вхо-
дишь внутрь. Теперь зажми нос и распахни окно, чтобы впустить хоть немного свежего
воздуха. Через несколько минут слуги вносят восковые свечи в серебряных подсвечниках,
подают на серебряном подносе чай, заваренный в серебряном чайнике, и фарфоровые
чашки с блюдцами. Потом они расстилают твою постель на полу и, пожелав спокойной
ночи, оставляют тебя с твоими мыслями».
Чтобы на этих страницах продолжить краткий очерк о русских людях представим
короткие заметки о некоторых типах, которые Марта могла встретить во время своего пре-
бывания в Петербурге.
Столица наша ещё была полна богатым барством екатерининского царствования,
жившим с пышностью, соответственно званиям. Их открытые хлебосольные дома были жи-
вой летописью прежнего славного царствования, богатый быт ещё блистал внешней пыш-
ностью. Почти ежедневно у кого-нибудь из вельмож давались праздники и большие обеды,
на которые стекались «званные и не званные». «В Петербурге, как и в Москве, множество
вельмож, обладавших колоссальными состояниями, находили удовольствие в хлебосоль-
стве. Оно доходило до такой степени, что каждый иностранец, знакомый или просто с хо-
рошими рекомендациями, не имел никакой нужды ходить к рестораторам. Повсюду нахо-
дя и обед, и ужин, он должен был лишь потрудиться над выбором. Я вспоминаю, что в
конце моего пребывания в Петербурге обер-шталмейстер князь Нарышкин постоянно де-
ржал открытый стол на двадцать пять-тридцать кувертов для рекомендованных ему ино-
странцев», - так писала художница Виже-Лебрен.
Толпы раззолоченных слуг сновали по залам с яствами и питьём, хоры и оркестры
крепостных артистов услаждали слух музыкой, старые вельможи являлись в пудре, крас-
ных камзолах с золотыми позументами и разнообразными обшлагами. «Разговор постоян-
но поддерживается на нашем французском языке… В определённой среде все очень легко
говорят на нашем языке, вставляя в свою речь словечки современного разговорного языка,
модные выражения… У русских нет акцента, только лёгкая, не лишённая прелести мело-
дичность, которой, в конце концов, сам начинаешь подражать».
Другой очевидец оставил нам такую зарисовку: «…В продолжение моих расспро-
сов я заметил, до какой степени все эти старики были проникнуты уважением к памяти
императрицы Екатерины: ни один из них не мог произнести имени великой, не вздохнув
глубоко и не прибавив к нему официальной фразы: блаженной памяти…
Старик С.А. Всеволожский, человек распремилый, настоящий камергер двора Ве-
ликой Екатерины, говорил без умолку. Как он мастерски умеет найтись с барышнями, ко-
торых с дюжину его окружало! Всякой из них сказал он ласковое и приветливое слово».
Ещё об одном екатерининском вельможе рассказывает превеликий охотник до вся-
ких новостей Этьен Дюмон: «Обедал у молодого графа Строганова. Отец и сын занимают
77
два отдельных павильона на привлекательной даче, расположенной против Каменноо-
стровского дворца. Их сад всегда открыт для публики и является местом общей встречи, в
особенности по воскресеньям. Их владения в Сибири огромны, но граф Строганов терпит
денежные затруднения: его всегда обманывают управляющие; он забирает свои доходы
вперед и получает от них свои деньги, платя им значительные проценты. Говорят, что во-
обще все состояния расстроены. Граф разрешает кредиторам свободный доступ к нему, но
он всегда окружён такой толпой, что, пробыв у него в комнате целые часы и перебрав все
предметы разговора, кредитор бывает вынужден уйти, не улучив момента для беседы с
графом. Его все любят, так как, будучи в милости во все царствования, он никому не сде-
лал вреда и часто бывал щедр; но он никогда не расточал своих милостей и, говорят, ни-
когда ни за кого словечка не замолвил. Так как он был на хорошем счету у Екатерины, то
его холодно принял император Павел: потребовалось много труда с его стороны, чтоб
изгладить это впечатление, и он не успокоился, пока не успел в этом. Наконец он, каза-
лось, достиг, чего желал. Он был принят в общество близких к императору. Одно время он
попал в немилость. Замкнувшись у себя, он отказывал всем посетителям, сказался боль-
ным, умирающим, желал показаться как бы покинутым всеми для того, чтобы возбудить
жалость и дать почувствовать государю, что всякий существует только через него, что
только от него всякий получает какое-либо значение и что тот, кто в немилости у госуда-
ря, подпадает общему пренебрежению. Этот способ имел успех. Государь был тронуть и
сжалился над графом, покинутым всеми, и первый луч, проникший от имп. двора, восста-
новил его здоровье и возвратил его свету…».
50
Для контраста, так во все века любимого поэтами, драматургами и романистами,
приведу опять несколько длинный рассказ Дюмона о вельможе Павловской поры (се тоже
памятник!): «…Кутайсов, сыгравший такую видную роль в царствование Павла, был турок
по происхождению; взятый в плен семи или восьми лет от роду, он очень молодым был
приставлен к великому князю, которому оказал приятные услуги. Пока он исполнял обя-
занности камердинера, он казался выше своего положения и был вежлив и добродушен.
Несмотря на своё невежество, доходившее до того, что он едва умел читать и писать, он
приобрёл своего рода стиль в разговоре. Понятно, что он основательно постиг своего
господина и придворную обстановку. Так как Павел не имел тогда средств его вознагра-
ждать, его состояние ограничивалось очень незначительными сбережениями, но, - при
вступлении на престол на Кутайсова посыпались целые горы наград. Он получил дворян-
ство и, немного спустя, графское достоинство. Обладая полным доверием, он сумел поль-
зоваться характером Павла и, хотя его не обвиняют в жестокости и не приписывают ему
несчастья тех или других лиц, он знал, как возбудить подозрение государя и дать пищу его
постоянной подозрительности, вызвавшей все бедствия этого царствования, но зато возвы-
сившей самого любимца.
Он превратился в первого министра; все министры, по своему ведомству, доклады-
вали ему дела, отправляясь к нему перед собранием Совета, под предлогом желания осве-
домиться о здоровье императора, и считая за великое счастье быть принятым за столом Ку-
тайсова и подвергаться его фамильярному обращению. Его жадность не имела границ, и
его средства к наживе были громадны. Не смели ни заключить какой-либо договор с дво-
ром, ни вести какое-либо дело, не предложив ему половину барышей. Со времени своей
первоначальной службы в качестве камердинера, он сохранил подлую, бессовестную алч-
ность. По случаю коронации, вельможи обыкновенно делают подарки императорским ка-
мердинерам. Один Безбородко дал 10.000 руб. Кутайсов, который только что получил дво-
рянство, не мог отказаться от такой добычи: он взялся распределить эти суммы и захватил
более двух третей из них. Прочие не посмели ничего сказать и пожаловались только после
его падения… Кутайсов доходил до того, что не брезгал никакими видами прибылей, даже
78
тогда, когда страшно разбогател. Павел, возвращаясь домой, почти всегда находил
большое число нищих у ворот дворца. Он отчасти любил этот вид благодеяния и приобре-
тения популярности и приказывал Кутайсову распределить между нищими 300 руб. Кутай-
сов раздавал 50, а остальные клал себе в карман.
Советником, его был шурин, торговец рыбой, который составил, себе громадное со-
стояние и с которым он устанавливал налоги и устраивал, всю финансовую часть. Удо-
вольствовались тем, что сослали Кутайсова в его поместья, где он, покинутый всеми, чув-
ствует себя очень несчастным…».
На балах в то время уже можно было встретить бездушный рой, состоящий из эми-
грантов, которые вместе с ненавистью к Наполеону, лишившему их власти и часто средств
к привычному существованию, привезли нам в подарок волокитство и любезности пети-
метров. «…В свете встречалось столько французов, что можно было представить себя в
Париже», - писала в своих мемуарах Виже-Лебрен. Они проторили дорожку, по которой
ещё долго в отечество наше будут пробираться разные наперсники забавы и искатели благ,
слишком часто неся с собой беду…
В записках ещё одного современника можем прочитать: «Модный московский свет,
наряду с петербургским, размежевался на два отделения: в одном отличились англоманы,
в другом – галломаны. В Петербурге было больше англоманов, в модных домах появились
будуары, диваны, и с ними начались истерики, мигрени, спазмы и т.д.».
Профессиональное же занятие наукой или искусством в такой степени было чуждо
дворянству и считалось в принципе неприличным для него, что в 1803 году «Вестник Ев-
ропы» счёл своим долгом в особой статье отметить, как редкостный небывалый факт,
«первый пример вступления в сословие ученых русского дворянина», в лице Глинки, за-
нявшего тогда профессорскую кафедру в университете Дерпта.
А вот что о самом себе, представляя отечественный, плохо срисованный с француз-
ского, тип, написал примерно в это же время князь Алексей Николаевич Голицын: «Распо-
ложение к насмешке было тогда моим обычным расположением ... Я, бывало, разливался в
саркастических насмешках и колких замечаниях на всё, что только ни попадало мне под
руку. Мои сарказмы, конечно, выбирали предметом смешную только сторону людей, но
часто они поражали и то, что долженствовало всегда быть неприкосновенным для всякого
честного человека. Неверная школа XVIII столетия пустила глубокие корни в моём сердце.
Деизм, который в то время был признаком людей высшего общества и хорошего тона, был,
так сказать, моя рациональная принадлежность и составлял всё моё верование». (Примеча-
ние: 1) написано в начале XIX века; 2) деизм - философское учение, по которому Бог со-
творил мир, но не управляет им).
Для окончания короткого экскурса оставил я уж совсем экзотический тип - девица
Турчанинова – истая «нигилистка», как о ней говорили современники, которую, видимо,
подтвердила мысль: излишнее знание, так же как и невежество, приводит к отрицанию.
Она первая в России отважилась подняться в самом конце XVIII века на воздушном шаре.
Современник писал: «Зрелище было всенародное; путешествие удачно кончилось. Такая
отвага сделала Турчанинову известной повсюду… Я и поныне не могу представить себе
такой редкий опыт неустрашимости в женщине». А ещё один современник давал такой
портрет Турчаниновой: «Не имея еще двадцати лет от роду, она избегала общества, одева-
лась неряхою, занималась преимущественно математическими науками, знала латинский и
греческий языки, собиралась учиться по-еврейски и даже пописывала стихи, хотя весьма
неудачно». И последние черты к портрету: «Её чёрные, прекрасные, мутные и блуждаю-
щие глаза горели жаром, чёрные нечёсаные космы выбивались из-под черной скуфьи».
Что остаётся сказать на всё это? Остаётся, как будто бы лишь «…признать, что в
любой области первым опытам всегда свойственна неуклюжесть», а ещё согласиться: мол,
да, образ жизни был не тот, что ныне. Да ещё вспомнить, что когда желаем мы чему-ни-
будь научиться, то приступаем к нему весьма тупо, и от этого-то произошла пословица:
«первую песенку зардевшись спеть». А для равновесия всё же хочу привести высказыва-
79
ние одного представителя французской нации, как известно, хорошо понимающей в неко-
торых вопросах, сделанное, правда, через много лет: «… Женщины (примечание: в Петер-
бурге) очень развиты. С лёгкостью, вообще характерной для славян, они читают и говорят
на разных языках».
51
Довольно поговорив о представителях дворянства, мы не должны забывать о про-
стых людях, во многом благодаря которым аристократия и могла вести свой образ жизни.
И здесь перед каждым встаёт трудность: иноземцы даже при большом желании, о
чём уже говорил наш всеведущий советник Этьен Дюмон, не могли попасть даже в круг,
например, купечества, не говоря уже о том, чтобы познакомиться достаточно с бытом про-
стого люда. Посему их знакомство с нашим народом ограничивалось слугами и очень ред-
кими встречами с крепостными крестьянами. Оттого в их рассказах о простых людях осо-
бенно много скоропалительных выводов и нет развёрнутых портретов и даже просто имён.
Господин читатель! Кто ты таков ни есть, для меня всё равно, лишь только не поду-
май, что я намерен солгать и, впервые свидевшись с тобой, тебя обмануть. Потому должен
открыть свою ошибку, ведь какой конфуз со мной вышел!
Уж очень я обрадовался, когда в руки мне попали мемуары француженки Виже-Ле-
брен, поскольку многие их отрывки (и в этом вы можете легко убедиться, перелистывая
мою книжицу) к месту пришлись. Обрадовался я так сильно, что в задоре том дописал
лишнюю цифру: вместо семи написал семнадцать. Надо заметить, так как другим спосо-
бом, кроме как переписать текст от руки снять копию с воспоминаний я не мог, то одна-
единственная описка (я потом всё ещё раз проверял), наверное, простительна. Да только
результат ошибки этой оказался слишком большим: поскольку я был уверен, что художни-
ца оставалась летом 1803 года в Петербурге, то отрывки из её мемуаров без боязни ис-
пользовал; она же, на самом деле, в это время очутилась уже в Лондоне. Но после размыш-
лений и рассуждений решился я ничего не менять, а лишь покаяться. Ведь повинную голо-
ву меч не сечёт, а ты, мой читатель, в результате лишился бы многих интересных свиде-
тельств! А теперь, ежели никто не возражает, без промедления в очередной раз всё же обра-
тимся к воспоминаниям Элизабет Виже-Лебрен.
«…В большинстве своём простой русский народ не красив, но он обладает умением
держать себя просто и гордо, и это добрейшие люди в мире. Хотя их обычным питьём яв-
ляется пшеничная водка, среди них никогда не встретишь пьяного. Большинство русских
питается картошкой и смесью чеснока с растительным маслом, которую они едят с хле-
бом. Поэтому, несмотря на то, что по обычаю они каждую субботу моются в бане, от них
всегда ужасно пахнет.
Русские умны и проворны; все ремёсла они постигают с удивительной лёгкостью,
многие добиваются успеха в искусствах…
Русские слуги замечательны своим умом. Приведу в пример моего собственного.
Несмотря на то, что он ни слова не понимал по-французски, а я, в свою очередь, по-рус-
ски, мы прекрасно объяснялись без помощи слов… Он всё понимал и исполнял прекрасно,
я же находила в нём и другое драгоценное качество, а именно неизменную честность… Он
был, помимо прочего, на редкость воздержан, и я никогда не видела его пьяным… Когда я
покидала Петербург, он плакал, я же, в свою очередь, всегда о нём жалела…
Русский народ в основном прямодушен и обладает мягким характером… Тем более
удивительно такое честное и кроткое поведение в людях, недалеко ушедших от варварства.
Некоторые приписывают эти качества рабству, в котором они пребывают, но я вижу причи-
ну в крайней религиозности русских…
…Русские дамы имеют привычку выставлять свои драгоценности в специальной
большой стеклянной витрине, наподобие тех, какие бывают в ювелирных лавках. «Вы не
80
боитесь, что нас обворуют?» - спросила я. «Нет, - ответила графиня Головина - вот лучший
сторож». - И она указала мне на висящие над шкатулкой иконы Богоматери и покровителя
страны Святого Николая, перед которыми горела большая лампада. Мало сказать, наконец,
что в течение более чем семи лет, что я прожила в России, мне все время приходилось
встречаться с тем, что изображения Пресвятой Девы или какого-нибудь святого, так же как
и просто присутствие Младенца, в любом случае оказывались для русских священными.
В своём обращении простой люд назовет вас не иначе как батюшка, матушка, се-
стрица и братец, - соответственно возрасту; этот обычаи не обходит ни императора, ни им-
ператрицу, ни императорскую семью…
На петербургских улицах невозможно увидеть публичную женщину, их поселяют в
особом, предписанном им квартале. При этом все они так дурны манерами, что люди из
общества их не посещают. Также мне ни разу не приходилось слышать, чтобы в Петербур-
ге, как в Париже, держали женщин на содержании, разве что некоторых актрис…
Ступенью выше простого народа стоит ещё один класс, включающий множество за-
житочных и даже богатых люден, - это купцы. Купеческие жены, например, могут позво-
лить себе свободно тратиться па туалеты, без всякого ущерба для хозяйства. Причесаны
они пышно и элегантно; к чепцам, оборка которых обычно украшена отличными жемчу-
жинами, они прикрепляют широкую накидку, закрывающую плечи и верхнюю часть спи-
ны. Эта накидка, будучи одновременно еще и чем-то вроде вуали, скрывает лицо в полуте-
ни, которая, надо признать, им необходима, особенно если принять во внимание, что все
они, не знаю уж почему, белятся, румянятся и подводят брови самым смехотворным об-
разом.
…Совершая иногда прогулки по воде (примечание: около Крестовского острова),
мы замечали купавшихся вместе женщин и мужчин. Издалека мы также видели ехавших
верхом нагих юношей, которые таким образом собирались купать своих коней. В любой
другой стране подобные непристойности вызвали бы большой скандал, по там, где царит
невинность мысли, всё обходится по-другому. Никто не помышлял о худом, так как рус-
ский народ по природе простодушен…».
К тому, что можно прочитать у Виже-Лебрен, Дюмон добавляет своё: «…В русском
народе преобладает покорность и повиновение; он предан императорскому дому, и если
бы общественное мнение имело более веса, если бы народ уважали более, если было бы
третье сословие, служащее противовесом, то государи пользовались бы большей безопас-
ностью…».
А теперь настало время, любезные читатели, сообщив вам все сделанные мною от-
крытия, снова возвратиться к главному рассказу.
52
- А потом что? – спросит читатель, сохраняя надежду на сюрприз, который может ждать
где-то на последней странице.
А теперь, хочу надеяться, что незаметно и с пользой мы с вами любезные мои чи-
татели доплыли в нашем неспешном повествовании до момента, когда осталось только со-
ставить несколько пояснений. Однако, надеюсь, ещё кое-чем успею потешить.
Окончание нашего рассказа не было, конечно, концом всей истории. Вместо одного
года Марта Вильмот пробыла в России до глубокой осени 1808 года, то есть более пяти
для неё незабвенных лет. За годы эти она, умная и наблюдательная, увидела города и сель-
скую местность, такие отличные от милых её сердцу Англии и Ирландии, встретилась с
множеством людей - аристократами и дворянами, купцами и крепостными. А кроме того
ещё ежедневно общалась с одной из замечательнейших женщин своего времени Екатери-
ной Романовной Дашковой.
Впереди у Марты стояла очень длинная жизнь, и в ней, конечно, были счастливые и
несчастные дни. В 1812 году она вышла замуж за Вильяма Бредфорда. Воспитанник Окс-
81
форда, он уже успел принять участие в походах британского корпуса, сражавшегося с вой-
сками Наполеона в Испании, а потом решил стать священником. Свою дочь в память сво-
ей «русской матери» Марта назвала Катерина-Анна-Дашкова. Через тридцать лет после
смерти Екатерины Романовны, последовавшей в 1810 году, преодолев множество трудно-
стей, издала «Записки» Дашковой. Марта собиралась издать свой перевод с французского
«Записок» Дашковой в 1813 году, но натолкнулась на сопротивление С.Р. Воронцова. По-
этому первое английское издание вышло только в 1840 году. Правда, Марта несколько
«подправила» перевод, убрав некоторые места, которые касались людей ей дорогих.
Умерла Марта Бредфорд 18 декабря 1873 года в возрасте 99 лет, сохраняя ясный ум
до самого последнего дня.
Что сделалось с другими лицами, упомянутыми в книге? Об Александре Ивановиче
Рибопьере мы уже рассказывали. Добавим лишь, что в 1809 году он женился на родствен-
нице князя Г. Потёмкина, а умер в 1865 году. И в отличие от многих, как тоже нам уже из-
вестно, оставил нам довольно подробные мемуары. О большинстве же из упомянутых
лиц вызванная из шкафа хоть и не первостатейная, но всё-таки богиня Клио в своих свит-
ках ничего не нашла, потому в поиске сведений не помогла. О них можно точно сказать
только одно - когда пришло их время, они умерли, были оплаканы и похоронены.
И теперь уже в самый последний раз обратимся к письму Марты Вильмот:
«27 июля. … Я разрешила тебе спать слишком долго. Тебе следует подняться чуть
свет, погулять в лесочке ect, а затем в карете двинуться дальше по дороге, со всех сторон
окружённой лесом, где зимой водятся волки, медведи ect …
По пути мы первый раз остановились в загородном доме господина Полянского.
Подобно кочующим татарским племенам раскинули лагерь, и через час у нас была рос-
кошная трапеза и даже горячий хлеб. Такая независимость от обстоятельств и необычная
многогранность способностей, как у русского крестьянина, мне ещё никогда не встреча-
лась. Один человек может сам себя обеспечить всем … но только не брадобрей, этого ре-
месла он не знает – они носят такие бороды, каких я не видела ни у одного ветхозаветного
еврея…».
На Руси ещё с очень давних времён повелось, что дело холопское пускаться в путь
на одной телеге, дворянин же, чтоб не уронить звания, а ещё для сохранения в дороге при-
вычного образа жизни, вёз с собою чуть не весь свой дом.
«Во время десерта подошли несколько крестьянок с подношениями яиц etc. О, До-
ротея, почему ты не можешь… явиться сюда с карандашом и нарисовать оригинальное
платье цвета индиго, с широкими рукавами, с застежкой на спине и вышивкой по всему
подолу; женские украшения составляют браслеты из цветного бисера и бусы, а на голове
они носят что-то вроде чалмы; у деревенских девушек расшитый золотом головной убор
образует подобие короны, с которой спускается сетка, иногда по спине свисает множество
ярких лент – это необыкновенно очаровательное и фантастическое зрелище. Пообедав, я
стояла у крыльца… Внезапно одна из девушек схватила и поцеловала мою руку, да вдоба-
вок расцеловала меня в обе щёки, приняв за свою госпожу… Убедившись в своей ошибке,
бедняжка повторила всю церемонию, а потом, бросившись на землю, обняла ноги своей
госпожи; остальные последовали её примеру, затем таким манером они приветствовали
господина Полянского. К чести обоих, надо сказать, что упомянутый обычай причинил им
настоящие страдания. Одарив крестьян деньгами, мы продолжали наше путешествие…
Что можно сказать о местности, по которой мы ехали? Это равнина, покрытая мно-
жеством лесов. Иногда попадались поля, засеянные различными злаками, но водоемов
встречается мало и в целом пейзаж показался мне довольно однообразным…».
Так завершилось в то лето недолгое пребывание Марты Вильмот в Санкт-Петер-
бурге. Потом была короткая остановка в Москве, поездка в имение Дашковой Троицкое,
расположенное в Серпуховском уезде, жизнь там, но это уже другая история. Благоволите
проститься с нашей путешественницей и пожелаем же ей благословения и удачи. И вместе с
её отъездом закончим разглядывать себя в разных «зеркалах». А великодушный и доброде-
82
тельный читатель, может быть, пожелает мне не сокрушаться сердцем и не горевать отто-
го, что ещё многие найденные интересные свидетельства, которые так и просилось на
страницы, по разным причинам не вошли в неё.
Что же касается до выводов из того, что мне заблагорассудилось безо всякого по-
рядка рассказать, проницательный мои читатели, вы после размышления сделаете уже
сами, без моих подсказок. Их ранее и так было достаточно, а я счастливого пути к премуд-
рости вам лишь пожелать могу!
Мудрый Александр Сергеевич Пушкин, переживший уже и успех, и непонимание
своих лучших произведений, отложивший в сторону задорные крайности своей молодо-
сти, в последний год жизни написал: «...Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг
себя; как литератор - я раздражён, как человек с предрассудками - я оскорблён, - но кля-
нусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить отечества или иметь другую ис-
торию, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». На том сегодня мы и
остановимся…
83
Заботы, суеты, печали прежних дней
© Copyright: Сергей Морозов 3, 2011
Свидетельство о публикации №211092800874
Свидетельство о публикации №211092800874
Рецензии