БЫЛО?.. НЕ БЫЛО?..

В связи с недавним выходом на экраны российского телевидения документального фильма режиссера Александра Мержанова "Пришельцы. История военной тайны" (Студия "Роскосмос", 2011), я счел, наконец, возможным разместить здесь свой старый, давно написанный и тоже документальный рассказ.


...Сейчас этот бум схлынул и почти прошел.
Ну, не совсем схлынул, и в прошлое отлетел не сказать чтобы навек и бесповоротно. То там, то сям и сегодня отмечаются порой как бы запоздалые всплески былого энтузиазма, которые, конечно же, ни в какое сравнение не идут с тем ошалелым ажиотажем, который охватил мир (западный) в пятидесятые годы, а через двадцать лет, в средине семидесятых, как и положено – с ощутимым запозданием, достиг и нас грешных на востоке.

Вы уже поняли, конечно, о чем речь. Разумеется, о “тарелках”, “блюдечках”, короче говоря, неопознанных летающих объектах, пресловутых НЛО.
Ну и как обычно у нас, у людей, привыкших непременно и по любому поводу спорить и препираться, и здесь, в этой деликатной сфере, появилась своя линия раздела, загнавшая одних в лагерь горячих приверженцев существования НЛО и, натурально, сплотившая на противоположном фланге не менее горячих, несгибаемых скептиков сего мифа двадцатого века.

А между ними, как водится, образовалась неизбежное “болото” – сообщество тех, кто остался, так сказать, на нейтральных позициях: не шибко верящих во всю эту чертовщину и одновременно допускающих, что “возможно, и тут нет дыма без огня”.

Ну, а что же ты сам? – спросите вы меня. – К кому принадлежал? К сторонникам или противникам всей этой тарелочной катавасии?

Отвечу как на духу: и по сей день нет у меня вразумительного ответа на этот законный вопрос, хотя... давным-давно случилась в моей жизни история, которая, казалось бы, вполне могла расставить для меня все точки над “i”.

Произошло это больше сорока лет назад и не стану утверждать, будто обо всем происшедшем тогда все эти годы я молчал как рыба.

Нет, рассказывал. Правда, очень немногим, лишь самым близким друзьям, А еще людям, чей род деятельности, осведомленность и познания могли помочь понять, с чем все-таки довелось встретиться и соприкоснуться.

Ну а теперь откроюсь и вам, а уж вы, дорогие мои, судите сами и решайте – что тут, правда, что вымысел, ну и, как положено, делайте выводы.
Хотя, ради чего, собственно говоря, мне что-то сочинять и выдумывать? Какая тут могла бы быть корысть? Как говорят в далеких и прагматичных Соединённых Штатах: “неужто у меня от этого вырастет доллар в кармане?” Не вырастет, уверяю вас! Ни за что не вырастет! Так что, если кто-то станет утверждать, что всё, о чем он прочтет ниже, всего лишь галлюцинация - пусть так, да будет по вере его! Не стану спорить, не стану возражать. Ей-Богу, мне так проще и спокойнее.
Ну а теперь – к делу.



В шестьдесят шестом году, когда мне шел двадцатый год, учился я в Московском художественном училище Памяти 1905 г. на Сретенке.

Учился на художника-графика и оформителя интерьеров, и на втором курсе, зимой, в декабре, мы получили курсовое задание: сотворить диаграмму – самое что ни на есть важное средство наглядной агитации эпохи еще маленько недозревшего тогда социализма.

Как, может быть, помнят некоторые, наша великая советская страна тогда буквально пестрела всеми этими оформительскими ухищрениями, призванными доказать преимущество нового строя и системы, что и доказывалось неопровержимо неисчислимыми звенящими оптимизмом стрелами и графиками диаграмм, непременно соседствующих с приснопамятным “Кодексом строителя коммунизма”.

В общем, все мы, мальчишки и девчонки, “прониклись” важностью учебного задания, ну и принялись изощряться, кто во что горазд.

Один изображал неуклонный рост выплавки стали посредством устремленных к небу стальных рельсин и чугунных болванок, другой воспевал наши победы и “планов громадье” в сфере лесозаготовок – его диаграмма напоминала скорее генеалогическое древо, чрезвычайно разросшееся и столь запутанное и густое, что находилось в прямом противоречии с целями и задачами, поставленными народным хозяйством, третий напирал на добычу угля (нефть с газом тогда еще не вошли в нынешнюю моду)... Ну и так далее.


Уж не помню, какая нелегкая дернула меня избрать темой своего графика расцвет, взлет, неудержимый рост и подъем добычи электроэнергии “на душу населения”.

Скорее всего, не последнюю роль тут сыграла лень-матушка.

Я решил пойти по линии наименьшего сопротивления и не слишком уродоваться над огромными идеально-чистыми белоснежными планшетами, вычерчивая рейсфедерами эти столбики и ломаные линии графиков и функций.

“А ну их! – решил я. – Да пропади они пропадом! Я, слава тебе, Господи, неплохо (как-никак - с девяти лет!) фотографирую. Вот и использую-ка для пользы дела эти свои таланты и навыки. А что? Запросто! Заберусь вечером или ночью на какую-нибудь верхотуру, сниму с высоты птичьего полета “столицу мира, сердце всей России” – со всеми лампочками, окошками и фонариками, разбросанными во тьме, отпечатаю эти снимки на рулонной фотобумаге, поверх этих пейзажей пущу красные и зеленые стрелы, неопровержимо доказывающие, что коммунизм и вправду “есть советская власть плюс электрификация всей страны” – и хорошо будет!”

Сказано – сделано. Были сборы недолги. Имелся штатив, имелся трудяга-“Зенит”, имелась негативная фотопленка в 250 единиц ГОСТа – за тридцать пять копеек 36-кадровая катушка в коробочке. Вот и вся песня – готов к труду и обороне!



Конечно, великие идеи желательно хранить в себе, но мужская дружба выше мелких соображений тщеславия.

Своим великим замыслом я поделился за бутылкой пива с тогдашним лучшим другом Лешкой Погорельским (фамилия изменена), одареннейшим малым, впоследствии известным художником-дизайнером, стилистом и медальером, кстати, автором знаменитой эмблемы “Совтрансавто” с двумя расходящимися стрелами, образующими латинскую букву “S” - символ, и поныне встречающийся на кабинах российских, украинских и белорусских “дальнобойных” грузовиков, когда уже давно не стало ни “Сов”, ни “транс”, а “авто” развелось столько, что деваться от них сделалось некуда. Кроме того, замечу, Лешка стал автором и сурово-увесистого нагрудного знака “50 лет ВЧК-ГПУ-КГБ” с легендарным щитом и мечом.

– Гениально, старичок! – оживился Лешка, человек бывалый, тертый и чертовски авантюрный, наделенный к тому же великолепным рокочущим басом. – Мы им, старичок, всем нос утрем! Ну а я тебе помогу. Лучше ведь подстраховаться. У нас будет ДВА “Зенита”, ДВА штатива, соответственно, ДВЕ пленки, так что выбрать будет из чего!

Разумеется, я не возражал.

Лешка был старше меня на три года, ходил в Училище, как бы теперь сказали, “в авторитетах”, к своим двадцати двум годам, и правда, много чего повидал: и суму, и тюрьму, и гонорар прямехонько из тайной кассы КГБ СССР за создание этого самого памятного наградного знака, коим должны были вскоре порадовать заслуженных ветеранов этой прославленной и почтенной организации.

По-моему, в тот же день мы и отправились, причем объект выбирали недолго. Он как бы напрашивался сам собой.



В десятом часу довольно туманного, пасмурного и угрюмого вечера в двадцатых числах декабря мы с Лешкой – маленьким, широкоплечим и чертовски похожим горбоносым профилем и всей статью на булгаковского Азазелло – спокойно и деловито вошли сдвинутым строем плечом к плечу в мраморный вестибюль высотного здания на Котельнической набережной.

Вошли беспрепятственно, без малейшего противодействия со стороны нескольких угрюмых старух-вахтерш в серых ватниках и с красными повязками на рукавах, сидевших подле широких дубовых дверей роскошных скоростных лифтов.

Помню лепнину, бронзу, свет в хрустальных плафонах, солидное красное дерево лифтовых кабин с огромными зеркалами и бесчисленным множеством кнопок на стене кабины. Нам требовалась самая верхняя – то ли двадцать восьмая, то ли тридцатая кнопка, уж не помню теперь, в общем, цель нашего визита находилась где-то почти у вершины этого титанического шедевра сталинского ампира.

И еще помню, как глаза чуть не выскочили из орбит и ноги враз задубели от перегрузки, как уши заложило, будто во взлетающем истребителе, когда эта кабина помчалась вверх, за считанные секунды одолевая десятки метров номенклатурных этажей.

Дом был известный, элитарный: артистический, генеральский, госплановский и министерский. Тут “ютилась” советская “белая кость”, “аристократия социализма”, лучшие люди великой страны.

Мы вышли на какой-то тесной площадке, которая нас привела в замешательство и, прямо скажем, обескуражила полнейшим, тотальным отсутствием какого-либо признака окон.

При всем желании мы не могли фотографировать сквозь глухие бетонные стены.

Однако Лешка, покрутившись, нашел какую-то неприметную дверцу, откуда несло холодом, сырым заплесневелым камнем, в общем, какой-то мрачной готической мистикой. К тому же там обнаружились высоченные, грубо вытесанные ступени, которые, ввинчиваясь, уходя вверх узкой спиралью, как в каком-нибудь Эльсиноре или Тауэре.

И мы двинулись вверх по этим ступеням.

Шли-шли, поднимались и поднимались, все больше выбиваясь из сил. Вертикальный канал, в котором мы оказались, все сужался, и вскоре мы очутились на узкой площадке и сообразили, что забрались на самый верх бельведера, увенчанного тонким конусом острого шпиля, на верхушке которого нависала над городом циклопическая державная звезда, объятая соответствующими колосьями.

Тут уже окна были, и когда мы глянули в проемы, похожие на бойницы, дух, и правда, захватило не столько от высоты, сколько от несказанной красоты этих огней, неисчислимых световых точек, неисчислимых искр, уходящих в даль, в даль, к туманному мутному горизонту.

Сырое темное небо, алые огни в черноте, алые отсветы на выступах торчащих внизу почти готических шпилей, прекрасная река, как бы вывернутая кривой излучиной в обратную перспективу – вид как с невысоко летящего самолета или воздушного шара – незабываемый, захватывающий дух.

А рядом слышались какие-то странные звуки, как будто кто-то бормотал и переговаривался ненатуральными жестяными голосами. Тут отворилась какая-то дверь и площадка осветилась. Мы увидели сваленные в кучу ящики, какие-то доски и рейки, и в это время донеслось уже отчетливее:

 – Повторяю адрес, повторяю адрес... “Третий Петроверигский, дом 28, квартира 10”. Машина 4818 вышла. Заказ 35 приняла...

Оказывается, тут размещалась связная радиостанция по вызову заказных такси! Появилась девушка, посмотрела на нас и скрылась. А мы принялись за работу. Расставили и укрепили треноги своих штативов, навинтили фотоаппараты, установили затворы на длинные выдержки, а объективы на “бесконечность” и, направив камеры на разные стороны ночного города, принялись отщелкивать кадр за кадром, выдерживая экспозицию в 20, 30, 40 секунд, чтобы поймать и сохранить на пленке как можно больше света от неподвижных и движущихся объектов там, внизу, где проползали крохотные автомобильчики и незримо двигались на дне бездны микроскопические людишки.

Девушка снова показалась.

– Вам, может быть, чем-нибудь помочь? – заботливо предложила она.

Но чем могла она помочь? Мы только сердечно поблагодарили и продолжили свою работу.

Сколько пробыли мы там? Надо думать, довольно долго, видимо, около часа, а то и больше, если учесть, что успели отснять по две полные кассеты по 36 кадров.

Ну и хватит, казалось бы, довольно, чего уж там, правда?

Ан нет же! Человек – мошка жадная, ненасытная.

– Вот что, старичок, – предложил Погорельский. – Мне этот угол города, знаешь ли, надоел. Надо бы с другой стороны охватить столицу. Там, небось, и красивше будет – Кремль, соборы... Пленки у нас еще навалом.

Но тут обнаружилось, что бельведер, в котором мы находились, оказывается, наглухо разделен на четыре замкнутых сектора, смотрящих на все четыре стороны света, и сообщение между ними отсутствует. То есть, чтобы попасть в другой, нужно спуститься до первого этажа, зайти в другой лифт, ну и, соответственно, подняться в другой сектор. Так хитро тут было все придумано и предусмотрено.

Мы чувствовали себя здесь уже своими и без колебаний, не мешкая, спустились вниз по знакомой винтовой лестнице на тот ярус, где кончалось лифтовое сообщение, вызвали кабину и ухнули вниз, причем спуск оказался куда тяжелее и неприятнее подъема. Перегрузка там возникала изрядная, и если при подъеме давило в ноги, то теперь возникала полная иллюзия, что еще мгновение – и взорвется набухшая голова. Но вот прибыли... Спустились с небес.

И как выяснилось, не только в прямом, но и переносном смысле.

Как были, со стальными полусложенными штативами под мышкой и открытыми фотоаппаратами, вызывающе висящими на груди, мы выкатились из кабины и... тотчас попали прямо в руки тех самых бдительных, насупленных грозных старух, уполномоченных красными повязками, которых ни один язык не повернулся бы назвать консьержками.

– Маня! Шура! – завопила одна из них, приметив нас и тотчас угадав злоумышленников. – Вы глядите-ка! В нашем доме! С фотоаппаратами! Шпиёны! Шпиёны!..

И тотчас – раздирая уши, заверещали пронзительные свистки, взвились крики, шум, топот ног, бестолочь, столпотворение.

Они окружили и обступили нас непробиваемым кольцом в два эшелона – первые вели дознание, те, что позади, держали оборону.

– Это кто ж вы такие? – подступила одна, вероятно, старшая в команде. – Вы что, не знаете – дом особый, режимный! И чего это вы тут снимали? А ну давайте аппараты свои! ДокУменты!

– Да мы.... мы ничего... Мы художники, нам надо было... – сдуру по неопытности залепетал я и тотчас смолк, пристыженный и обожженный уничтожающе-гневным взглядом приятеля. И на полуслове прикусил язык.

– А ну, кому сказано?!. ДокУменты давайте! – все больше распаляясь, дергала меня за ремень аппарата старшая. – Стоять! Не шевелиться! А там у вас чего? Снимать Москву с нашего здания категорически запрещено!

– Да не знали, не знали мы! – огрызнулся тоже не на шутку испуганный Лешка.

– Ты погляди-и! Не зна-али они! – понимающе алчно оскалилась командирша. – Вот сейчас узнаешь у меня! Зина, в милицию звони и органы вызывай, органы! Прямо в Управление! Скажи, двух шпиёнов взяли. С поличным!

Мы уже вполне смекнули, что влипли, вляпались по незнанию в гнуснейшую историю, которая теперь могла закончиться невесть чем.

Взяты! С поличным! Й-ё-о-о... До Кремля – рукой подать, тут же рядом – Главная военная комендатура, дымящий трубами МОГЭС, Штаб Московского военного округа... В общем, нащелкали... Хорошо, если всего только на “пятерку”! А что! Запросто! В нашей-то стране, “где так вольно дышит человек”!

Но как нередко бывает, спасение пришло с самой неожиданной стороны. Явилось вдруг внезапно – прямо из стана противника.

– Да кто, кто же пустил-то вас сюда? – вдруг воскликнула одна из старух.

И мудрый, сметливый Лешка не упустил этого мига.

– Кто пустил? – вдруг заорал он своим рокочущим басом. – Да вы, вы и пустили! Кто же еще мог нас пустить? Вы сами! Прямо вот так, с аппаратами!

И, черт возьми, ведь это была чистая правда!

А это, как понимаете, уже была их промашка, их недосмотр и халатность, ошибка, из которой запросто могла вырасти, как змея, служебная ответственность, А может быть... и тайное - СОУЧАСТИЕ! Хуже того - ПОСОБНИЧЕСТВО! И они тоже, видно, мгновенно сообразили всё это.

– Откуда же мы знали, что нельзя, если  в ы   н а с   п у с т и л и? – стремительно развивая успех, напирал на логику сего простого факта, мой мудрый друг. - А-а?..

Среди старух возникло замешательство.

Энергия натиска на миг ослабла. Они чуть расступились, переводя глаза с одной на другую.

– Бежим! – страшным шепотом приказал Погорельский, и мы нырнули в какую-то брешь, толкнули кого-то, отодрали чьи-то сноровистые бдительные руки и опрометью, прижав уши, как зайцы, кинулись наутек, чуть не сбив с ног какую-то чинную солидную пару.

В спину нам раздавались свистки, крики, визгливая ругань, вопли “Держи, держи!!!”
Мы оказались на площадке перед подъездом.
– Старик! – хрипло выкрикнул Лешка. – Расходимся, быстро! Ты налево, я направо! Три дня на улицу – ни ногой! Никаких телефонов! Я в трамвай, ты на автобус. Всё!
И мы разбежались в ночи, точь в точь, как в каком-нибудь детективе, еще сами не веря, что вырвались и снова дышим сырым туманом свободы.


Инструкция друга была выполнена безукоризненно.
Три дня и три ночи мы не перезванивались, не выходили на связь и на улицах не светились.
В самом деле, никто не мог поручиться, что ретивые гэбэшники не шерстят на улицах, не ловят двух мальчишек, проникших в страшные тайны государства, различимые лишь с высоты птичьего полета.
Но за эти дни произошло нечто достаточно невероятное.


Обе пленки, отснятые мной и Лешкой, оказались у меня, и я проявил их по всем правилам фотохимического искусства, с соблюдением всех необходимых требований и правил, отлично понимая, что снять дубли никак не удастся, что повторение пройденного начисто исключено и закончится за решеткой.

Итак.
Имелось два черных блестящих рулончика с семьюдесятью двумя отлично проявленными кадрами, на которых отобразилась беззащитная засекреченная Москва.
В один из вечеров я развернул свою фотолабораторию, включил красный фонарь, настроил увеличитель и принялся печатать кадр за кадром, чтобы выбрать потом самый лучший и выразительный.

И вдруг...
На одном из снимков внезапно проступило что-то очень странное.
Вглядевшись, я увеличил изображение втрое, с особой тщательностью настроил фокусировку, добился звенящей резкости, напечатал и... в изумлении поднес к глазам в адских лучах багрового света это изображение.

Если вы занимались фотографией или просто видели ночные снимки городов на страницах журналов, то вы, конечно же, знаете, что если затвор аппарата был долго открыт, все движущиеся светящиеся источники оставят на пленке вместо точек длинные полоски, сплошные или прерывистые, в зависимости от того, ровно горел огонек или подмигивал и мерцал.
Так вот, на этом снимке, одном-единственном из всех, я неожиданно увидел нечто...


Излучина реки, цепочки и гирлянды огней на столбах и мачтах освещения вдоль улиц, двойные огоньки и эти самые черточки, полоски и извилистые кривые, оставленные на эмульсии автомобильными фарами и подмигивающими подфарниками, темные силуэты и контуры “архитектурных излишеств” нашей высотки где-то внизу под нами, за ними – убегающие в темный туман дома, дома, крыши, крыши, трубы, смутные дымы, неисчислимое множество светлых квадратиков окон на черном фоне. А над всем этим... Над всем этим – неведомо откуда взявшиеся ослепительно-яркие, извивающиеся как змеи, уходящие в перспективу и скрывающиеся в дымке горизонта шесть пунктирных спиралей, описывающих строго параллельно друг другу сложные виражи, обтекающие здания, огибающие трубы, сходящиеся все ближе и истаивающие по мере удаления.

Что это было и чем бы могло быть? Провода? Какие-то проволоки? Но где они тогда на других кадрах?

В полном недоумении я пялился на эти сотканные из четких пунктиров причудливые “серпантины”, протянувшиеся над Москвой, очевидно, намного ниже той точки, с которой велась съемка, поскольку именно об этом свидетельствовало их расположение в пространстве и перспективе. Черт его знает, что такое!

Я тщательно изучил с лупой на просвет черный прямоугольничек негатива 24х36 мм, где, как вы и сами понимаете, все белое было черным, а черное белым. Там, действительно, имелись эти шесть спиралек, и ни малейшего намека на дефект пленки или посторонние вкрапления, приклеившиеся к высохшей эмульсии. Это было нечто реальное, материальное, по чистой случайности на огромной скорости пронесшееся над городом в тот самый момент, когда эти московские дали фиксировались линзами объектива, и скорость эта была, надо думать, не маленькой, потому что если даже экспозиция странного кадра длилась секунд 30, то это, неведомое, за эти полминуты сумело покрыть десятки километров, так как мы находились на высоте более сотни метров, откуда даль горизонта открывалась на многие и многие версты.

В общем, это пронеслось со скоростью, не меньшей, чем скорость артиллерийского снаряда, а то и быстрее, так что вполне понятно, почему наши глаза не успели уловить даже вспышки, даже слабого следа этого полета, который смог запечатлеть зоркий фотообъектив.

Я рассматривал и так, и этак, и мокрые отпечатки, и негатив, пытался найти на соседних кадрах хоть что-то, напоминающее эту причудливую картину, которая почему-то невольно вселяла в душу необъяснимую тревогу и смутное ощущение прикосновения к чему-то по-настоящему таинственному, запредельному.

Но понять не мог ничего, решительно ничего.





Тут как раз истек срок нашего трехдневного молчания и мы вновь вышли на связь с Лешкой.

– Приезжай, – сказал мой друг. – Если тут, и правда, такое, о чем по телефону не скажешь, давай, старичок, руки в ноги – и дуй ко мне.

И я, прихватив пару снимков-отпечатков и пленку, не мешкая отправился к нему на Валовую, дом 17/19.

Исследовав все, что я ему привез, Алексей задумчиво закурил и уставился в пол, нервно почесывая свой могучий орлиный нос, над которым свисали светлые вихры.

– Это, старик, какая-то фигня серьезная... – наконец, вынес он свое заключение. – Точно, серьезное, говорю тебе. А ну, погоди, сейчас сообразим.

Он достал откуда-то и расстелил на столе карту Москвы со всеми искажениями, намеренно внесенными Главным Управлением геодезии и картографии, что, как известно, тоже делалось для пущей секретности и введения в заблуждение потенциальных противников на предмет дислокации в городе стратегических объектов.

Как два полководца, мы склонились над этими линиями, квадратиками и извилистой голубой полосой Москва-реки.

– Ну, скажем, вот она, – сказал Лешка и щелкнул по карте в том месте, где должна была находиться высотка на Котельнической. – Вот сектор обзора наших аппаратов. Давай глядеть, что тут вокруг...

А вокруг, действительно, было много всего, в том числе и английское посольство за рекой, на Софийской набережной.

– Эге, братец ты мой, – поднял твердые голубые глаза Алексей. – Посмотри-ка, что получается. Не иначе – эти шесть хреновин, что летели строем, как эскадрилья, прошли как раз над посольством!.. Что, если вдруг это как раз англичане по ночам какие-то штуки секретные пускают? Те летают, куда им надо, чего-то высматривают, фотографируют...

Мы уставились друг на друга.

– Ты думаешь?.. И что же это тогда такое по-твоему? – тупо спросил я.

– А я почем знаю? – усмехнулся Лешка и пожевал сигарету. – На свете, старичок, очень много чего неизвестного. А техника, сам знаешь, какая. Вон американцы через три года на Луну лететь собираются, взаправду, без дураков.

– Значит, думаешь – англичане? – спросил я.

– Англича-а-ане... – протянул Лешка и тут мы встретились глазами, поняв, что нас внезапно осенила одна и та же мысль.

– А что, – глухо проговорил я, эту внезапную мысль развивая, – что, если... это вовсе не англичане эти штуковины по ночам пускают кружить над Москвой. Что, если это... наоборот... как раз наши... отправляют всякие хитрые штучки летать над посольствами? Что тогда?

– А тогда, – мрачно констатировал Погорельский, – тогда получается, что мы с тобой, старик, случайно проникли в какую-то страшную тайну какой-то жуткой государственной важности. И если кто-то об этом пронюхает, а еще впридачу сопоставит время, когда мы снимали, когда оно летало, а нас с тобой застукали те старые кошёлки... Получается, что...

- Ну что, говори! Чего замолчал?

- А получается, брат ты мой, что... недолго нам с тобой ходить по земле. Исчезнем, сгинем, и следов не останется.

– Так... что же делать? – испуганно спросил я.

– Тут подумать надо, – заметил мой многоопытный друг и наставник. – Хорошо-о подумать... Мне лично жить пока что хочется. С одной стороны все так, как сказано. А с другой...

- Ну что, что - “с другой”?!.

- А с другой... ведь может быть, это вовсе не военная тайна, а что-то совсем-совсем другое... Быть может, это великое открытие, бесценное для науки. Вот так сбегали на Котельническую!..

- И... и что же тогда нам делать? - спросил я, всё сильней наполняясь совершенно особенным - советским страхом.

- Значит, так, старик. Поступим просто. Гони обратно домой и еще напечатай по два набора этих снимков – ну, этот самый, со спиральками, и два соседних – предыдущий и следующий. Чтобы ясно было...

– А зачем? – спросил я.

– А вот зачем. Мы пошлем их – один комплект, вместе с негативом, в Академию Наук...

– А второй?

– А второй?.. – искоса взглянул на меня приятель. – Деваться некуда, все равно вычислят.... Пошлем в КГБ. Напишем всё, всё честно, как было – время, место съемки, типы фотоаппаратов, все, что положено.

– И... имена и адреса? – спросил я без особого энтузиазма.

– Нет уж хрен им, хренушки! Уж если очень им приспичит, пусть рыщут-ищут. В данном случае лично я предпочел бы анонимку.

На том и порешили.





И в эту же ночь я снова сидел перед увеличителем, снова печатал эти кадры, но уже с другим чувством – не той давешней невнятной тревоги, а со страхом, непонятным леденящим страхом в позвоночном столбе.

Несколько кадров я оставил и себе и, спрятав их в черный конверт от фотобумаги, засунул в дальний угол нижнего ящика письменного стола – три или четыре отпечатка формата 18х24 на нормальной и контрастной бумаге.

А на следующий день я снова был у Погорельского.

Как оказалось, Лешка тоже не сидел сложа руки. На столе лежали два вежливых послания – одно ученым мужам, другое – мужам тоже ученым, но совсем в другой области знания.

– Вот, – сказал Лешка, – полюбуйся...

На листках бумаги были одинаковые тексты, выклеенные по буквам и слогам из разных журналов и газет. Кончались эти сопроводительные записки чистосердечным признанием, что имена отправителей сокрыты по одной-единственной причине – из опасения понести ответственность за случайное, непреднамеренное проникновение в какую-то величайшую тайну.

Все это выглядело потрясающе: серьезно, профессионально и солидно.

– Здорово! – восхитился я. – Думаешь, не найдут?

– Не знаю, – пожал Лешка плечами. – Одно могу сказать – тут ни единого отпечатка пальцев. Ни разу не прикоснулся – всё пинцетом. Всё в перчатках. Каждую буковку пинцетом сажал. На резиновый клей. Ну так что, отправляем ?

Мы взглянули друг на друга.

– Давай негатив, – сказал Лешка и я протянул ему пленку.

Как заправский криминалист, он принял ее из моих рук все тем же тонким стальным фотопинцетом, тщательно рассмотрел через часовую лупу на предмет, не остались ли где мои или его дактилоскопические следы и, убедившись, что таковых не имеется, вырезал ножницами этот таинственный кадрик вместе с двумя смежными, примыкающими..

– Ну, что – решаемся, да? – вопросительно взглянул он на меня.

Я кивнул, и он ловко и умело завернул негатив в матовую кальку, снова ни разу не прикоснувшись к ней руками.

– Хочешь жить – умей вертеться – усмехнулся он.





Дальнейшее я помню отчетливо и вряд ли когда-нибудь забуду, как и всю эту историю.

Как сейчас вижу перед собой Лешку, держащего завернутый в кальку негатив тонким блестящим пинцетом и тянущего руку к конверту с выклеенным адресом Академии Наук СССР.

Все это происходило днем, в свете ясного декабрьского неба.

И, помню, как внезапно лицо моего друга неузнаваемо изменилось: помутились, остекленели и остановились глаза, приоткрылся рот, какая-то жуткая короткая судорога исказила все черты гримасой невыносимого, мучительного напряжения.

Казалось, он вмиг постарел на двадцать, на тридцать лет. В эти мгновения то был не он, а кто-то другой, похожий не на живого человека, а на каменную посмертную маску.

И рука его вдруг как-то замедленно подняла со стола не конверт, а зажигалку, крупно дрожа, поднесла к маленькому прямоугольничку, прихваченному губками пинцета, щелкнула и высекла длинное пламя.

Я смотрел на происходящее тоже в каком-то параличе, чувствуя, что всего меня сковало и оледенило неведомой, неодолимой силой.

Негатив в полупрозрачном конвертике вспыхнул и исчез, осыпался на стол обрывками черного пепла.

А Лешка все так же стоял, не мигая, глядя куда-то сквозь меня неживыми глазами, держа перед собой на уровне лица горящую зажигалку и пустой пинцет.

И помню мгновение дикого, неземного ужаса, буквально потрясшего все мое существо в эти короткие секунды.

– Лешка! – крикнул я. – Лешка, что же ты сделал?! Да что с тобой?

Прошло еще несколько секунд, пока он ожил и как будто вернулся откуда-то.

– А где, где же негатив? – озирался он, оглядывая стол, свои руки, пинцет. – Что это было сейчас со мной?

– Не знаю, – ответил я глухо, боясь сказать ему о том, что только что разыгралось у меня перед глазами. – Ты же... сжег его только что!

– Да ты что! – он вытаращил глаза, испуганно глядя на меня, и я явственно различил на его лбу капельки холодного пота. – Тут что-то сейчас было со мной такое, старик.... Даже не знаю, как сказать... Будто отлетел куда-то...

Я молчал, уверенный, что все это не смог бы сыграть и представить ни один самый гениальный актер.

Все это было правдой, страшной реальностью, на грани с чем-то пугающим и неведомым, от чего лучше держаться как можно дальше.

– Как же быть-то теперь? – бормотал Лешка. – Без негатива это все фигня. Ни один снимок реальной ценности не представляет, ни научной, ни какой другой. Снимки – не доказательство, не документы. Подожди, дай-ка сяду... Что-то башка кружится, старик. Как с перепоя... Будто по кумполу шарахнули...

Он был бледен и руки его заметно дрожали.

– Знаешь, – продолжил он. – Что-то такое сейчас пережил, о чем и сказать невозможно. Не объяснить...

– Что же делать теперь? – спросил я.

– А хрен его знает! – тряхнул он головой и нервно взъерошил свою светлую шевелюру. – Какая-то фигня все это, старик, нехорошая фигня. А ну ее к черту! Наверное, все к лучшему. А уж коли так – и все эти снимки к черту!

И он торопливо разорвал их на мелкие куски, кинул черные обрывки с пунктирными спиралями в большую пепельницу и тоже предал огню.

– Ну, вот и все, – сказал он с видимым облегчением. – Вот и всё, старик. Жили мы без этого, и дальше проживем. И забыть это надо. Забыть и молчать.



Разбитый и как будто сломленный, будто понесший неведомую тяжелую утрату, отправился я домой, чтобы выполнить строжайший наказ моего мудрого старшего друга немедленно по возвращении уничтожить и все остальные отпечатки.

Не скрою, жалко, невыразимо жалко было лишиться их – ведь в этом во всём, конечно же, теперь я уже не сомневался, было сокрыто нечто удивительное, то, что вряд ли могло вместить обыденное сознание обычного человека.

Я вернулся домой уже под вечер и первым делом полез в тот ящик письменного стола, где у меня были спрятаны в черном конверте от фотобумаги те несколько отпечатков. Я понимал, что если уничтожу их, будет навеки потеряна, уже даже не для меня, а может быть, для всех, может быть, для всего рода людского, что-то сверхважное. Жалко было... Чертовски жалко! И все-таки ослушаться Лешки я не мог.

Я наклонился, выдвинул ящик и вытащил тот черный конверт, чтобы извлечь из него фотографии.

Конверт был... пуст! Понимаете, он был пуст!

Еще утром я своими руками схоронил его здесь вместе со снимками до лучших дней. Это было совершенно точно, неоспоримо точно! Ведь не сошел же я окончательно с ума? Но они исчезли!

И тот же ночной холод пронизал меня с головы до пят. Я искал их повсюду, просматривал все бумаги, тетради, альбомы. Эти несколько фотографий я больше не нашел никогда. И кто унес, кто похитил их – навсегда осталось неразрешимой загадкой.

Уж не помню, чем там кончилась история с диаграммой.
Надо думать, я получил зачет. С Лешкой эту историю мы почему-то больше никогда не обсуждали, не вспоминали. Потом отношения наши кончились и пути разошлись.

Много лет ни единому человеку не рассказывал я об этом, а потом, осмелев, поведал двум физикам, одному видному астроному и крупному инженеру-ракетчику, одному их близких сподвижников Королева.

Что касается астронома и физиков, то они просто высмеяли меня, обозвав фантазером. Что же касается ракетчика, тот отнесся к моей исповеди с искренним интересом, выслушал чрезвычайно внимательно, стараясь не упустить ни одной подробности или мелкой детали, и точно так же, как и физики, потребовал, чтобы я как можно ближе к оригиналу нарисовал то, что было на негативе. А когда увидел, махнул рукой и рассмеялся.

– Ну, всё ясно! Чепуха! – воскликнул он. – Знаете, что это было? Ведь вы говорите, вечер был сырой, влажный, так? Так вот вам разгадка – это был просто-напросто эффект коронного разряда вокруг проводов линий электропередач. Высокое напряжение, повышенная влажность, возбуждение ионов, образование плазмы... Вот вам и вся тайна. Так что успокойтесь и живите без этой проблемы. Это был самый обычный физический эффект, задачка для первокурсника физмата. Никакими инопланетянами, никакими “тарелками” и всякой прочей подобной дребеденью тут и не пахнет.
– Так-так-так... – развел я руками. – Значит, вы исключаете?..
– Полностью! Окончательно и бесповоротно! – засмеялся он. – Знаете, там ведь как раз напротив находится МОГЭС, от него и тянутся эти высоковольтные линии. Поедемте и удостоверитесь сами.

Мы сели в его машину и поехали, и прибыли на место описываемых событий. Мы объехали там все, все улицы – никаких линий электропередач не было.
– Ну, возможно, теперь их демонтировали, – несколько смущенно заметил он. – А тогда, в шестьдесят шестом, они вполне могли стоять.
– Ну, хорошо, сказал я, допустим. Но почему эти коронные разряды были дискретны? Почему те спирали были из идеальных пунктирных черточек, как будто что-то неслось, ввинчивалось в воздух, меняло направление и при этом часто, равномерно мигало?

– Не знаю, – сказал он. – Признаться, я тоже думал об этом. Тут, конечно, есть момент некоторой неясности.
А через пару дней, человек честный, добросовестный и дотошный, он позвонил мне и сказал:
– Все, что вы мне рассказали, показалось мне крайне любопытным. Так вот, я не поленился и узнал, мне это было нетрудно, по своим каналам... Так вот, к вашему сведению...
Я напрягся, а он сказал:
– Установлено совершенно точно: в этом квадрате города ни тогда, ни раньше, ни позже никогда не было никаких высоковольтных электролиний. Так что гипотеза коронного разряда, к сожалению, исключается.
– Так что же это было? – спросил я.
– Теперь я и сам думаю, – помолчав, сказал он, – и вы знаете, чем больше думаю, тем больше удивляюсь.



Прошло еще сколько-то лет и однажды, в одной книге, посвященной проблеме НЛО, я увидел снимок: шесть строго параллельных, прочерчивающих небо светящихся полос на фоне ночных облаков. И дата снимка: 20 декабря 1966 г. Пролет группы НЛО над Стокгольмом.
Я ничего не утверждаю.
Я даже не уверен, что все, случившееся с нами там, на Котельнической, произошло именно 20 декабря. Зато отлично помню холодный ужас, пробежавший между лопатками, когда я увидел этот снимок и чувство несомненной уверенности, что там, над столицей Швеции, промчались, точно так же, как над Москвой, именно  о н и.

 

1999