Христианство и экзистенциализм

Если согласиться с апостолом Павлом в существовании, которого я нисколько не сомневаюсь, уж очень чувствуется мне между строк посланий повадка пожившего и повидавшего всё на своем веку человека, чего не отнять. То христианство, только уступка язычеству. Акт заклания «жертвенного животного» в предотвращении куда более обширного потопа. И тогда ацтеки в наивысшей степени приноровлены к идее христианства предисцинацией неописуемого восторга, с каким толпа посвящала богу Солнца очередную искупительную жертву. Ради обновления мира откупимся же всем лучшим, что ещё осталось в душе у нас, а также в камерариях наших заклятых врагов.
Призыв ясный и наверное заманчивый для «Бог end К°». Попробуем себе представить восьмой день творения, а куда более  суету вокруг акта о дефектации грехов всего человечества:   
 «– Хлипковатый он какой-то, духу в нём маловато. А че он в Гефсиманском саду-то плакал?
        – Так это он вашей мудростью и всеведением умилялся. Что как не крути, а никуда ему от заклания не убечь и ни скрыться…
        – Ну, полно дичь-то мне нести, точно я к вам сюда с печи свалился. Гордыни в нём, зато много. А че он смоковницу-то сжег?
        – Так эта у отхожих мест, зато росла… Дитя умом…. Позабавился и запалил…. Без умысла.
        –  А че звал поклониться её, плодов не по сезону требовал?
        –  Так это репетировал он.
        –  Ясно, что репетировал. А то всё ироды за лопуха меня держите!
        –  Побойтесь бо…. Как можно?
        – Знаем мы вас бестии! Эх, а товар-то, какой у вас завалящий! И сколько грехов-то хотите списать?
        –  Всего человечества.
        – Вот тебе раз! Эвона как загнули!?
        –  Так стоит того.
        – Нет, будем ещё торговаться, (хитро улыбаясь). А че это он, скажите мне, самаритянку склонял кобелёк-то наш?
        –  Мужское естество всё-таки. В породу свою пошёл.
        – Это-то оно, вестимо, так! (самодовольно) Женщину-то с жару,  с пылу любить надобно. Мало ли что объедок чей? А ты ешь, и не побрезгуй! По богову, ведь так оно, а?
        –  По богову, по богову!
        – То-то и оно! Ладно, угодили мне келейники долгополые. Беру. (Плюёт на ладонь и скрепляет договор). Только через сто годков опять меня ждите. Приду за неустойкой, а ежели не потрафите мне, то пеняйте на себя!
        –  Ну, это уже ни к нам, пускай у потомка голова болит. А после нас хоть потоп!».
  Это конечно шутка в духе Зощенко, хохлы вообще народ весёлый с душком розового сала, солёного моря и степной полыни, чем кислого хлеба и сермяжного пота….
Что такое христианство мы все знаем, а вот что такое экзистенция, об этом и многом другом я берусь рассуждать в этой статье, не отступая от основной темы открытой в мудрёном заглавии.
Так вот особого рода озадаченность, когда та возникает после выбора некоторых неизвестных с последующим решением для собственной модели существования, как уравнения подчиненного системе жизненных приоритетов, до времени извлечения логических правил спряжения духа со всей выстроенной ранее иерархией ценностей – есть экзистенция.
А иначе то, как есть – в соответствии с тем, кто ты есть. Отсюда предполагается и «чистая отрицательность» за упразднением понятия категориальной необходимости. Поскольку нерасщеплённая воля уже заключает в себе первопричину; а также и модус бытия, когда обнаруживает эклипс этой воли, то есть – идею свободы. Когда о свободе, мы можем сказать, что это социальный эпифеномен или «воли отрицание в существе самого воления». Дано ли то осознанно (Декарт) или за счет бессознательных реакций (Фрейд), как это будет открыто позднее философией XX века.
Это не так просто понять до тех пор, пока ты не обрёл эквивалент бытия, заплатив равную от этого номинального существования цену.
Так на востоке существует притча о бедняке и имаме. Духовный наставник мусульман решил при учениках испытать наиболее беднейшего члена своей общины. На середине моста он незаметно положил кошель с золотом и велел ничего не подозревающему голодранцу идти с другого конца. Тот, как ни в чём не бывало, выполнил поручение. Тогда имам спрашивает бедняка: «Ты чего-нибудь видел, когда переходил мост?» «Нет – отвечает тот – солнце светило мне в глаза и я зажмурился, глядя вдаль на лазурное небо». «Будь счастлив!». Сказал имам и подарил бедняку золотую монету. После этого разговора незадачливый селянин ушел. И вот тогда как принято щепетильные к промашкам своего духовного наставника ученики спрашивают: «Действительно ли имам был так щедр, чтобы отдать всё золото, в том случае если бедняк действительно подобрал бы его?». Имам кивает головой, что обозначает: «Да!». После этого мюриды глубокомысленно умолкают. Тогда имам говорит им: «Этот бедняк есть счастливейший из смертных, ибо он даже не догадывается о том, скольких людей спас от соблазна».
Иными словами русского человека негоже будет развращать суфизмом. Пошел, как следует, надрался, справил поминки по богатству, был счастлив, умер от увеличения печени…. И всё об этом. С такими людьми не страшна и третья мировая война!

Монофелитство (2) и докетизм (1) 
 
Пожалуй, куда замечательным фрагментом раннего христианства станет история ересей, не потому что философам всегда противны ортодоксы служебной истины, а по наитию того, что заманчиво само по себе брожение, поиск, до стремления постичь необъятное вопреки практическому разуму и здравому смыслу. Это тот неувядаемый модерн, где достаточно одного шага, чтобы за магической чертой преобразится в совершенно иное существо, не рискуя потом быть похороненным заживо, как это бывает с застигнутой во время минета весталкой. Например, догадка о том, что изначально даны две протяженности, всегда параллельные человеческому мышлению: природа божественная и природа человеческая. (Это похоже на стихотворное откровение Николая Гумилева о том, что есть две жизни, причем в одной из них мы обмениваемся душами, когда во второй телами!).
Так вот в богочеловеческой жизни Иисуса Христа эти параллельные как бы пересеклись, и символом этого пересечения является крест. Иван Карамазов всё равно бы не поверил, но ведь те действительно пересекаются: либо на полюсах сферы, либо на экваторах трактрисы. И вопрос для метафизики даже ни в том где, нежели что склонило эти параллельные к символу своего пересечения. Либо это как стержень, выпрямляющая точка, либо какая-то огибающая оптика.

Докетизм философа и политика

Евангелие как произведение провинциального фольклора Imperia Romanum восхищает меня, прежде всего не своей фабулой затёртой до прорех мириадами проповедников, а наслоением всевозможных подтекстов существования, ещё доступных к прочтению, о чем никак не хотят мне «расколоться» ни Петроний, ни Сенека, ни Светоний.
Взять хотя бы тот же образ Понтия Пилата, ничем не замечательную бытность римского чиновника «средней руки», манеру подобных людей питаться и рассуждать, описал ещё Гоголь.
С одной стороны проконсульские провинции (aerarium), а с другой кесарийские (fiscus); лично подотчетные только императору через канцелярию. Формальная зависимость от Сирийского легата и неограниченные полномочия при фактической несамостоятельности сенатского ставленника. Большие надежды и упования, что в один прекрасный день некая могущественная рука оценит старания, когда пожелает вознести малозаметного всадника на недосягаемую высоту реального полновластия при имперском орле. Нужно для этого только схватить все существующие нити, а рычаги уже есть. Какие нити?
Их несколько. Первое, династические противоречия среди многочисленных, безвольных отпрысков царя Ирода, побуждаемых своими женами бороться за четвертованное императором Августом наследство. Второе, партийно-религиозная возня между самими иудеями. Третье, настроение Тиберия Цезаря и его фаворитов. И четвертое, как бы выжидающая позиция сената. Император вот уже семь лет как засел на Капри, словно паук, расплетая паутину и высматривая неосторожных заговорщиков. Следовательно, получается двоевластие. И кто знает, насколько реваншизм республиканцев способен зажечься дальше, рискуя увлечь вперед, возможно ещё не до конца развращенную аристократическую молодёжь. Да, есть ещё и пятое, а иначе межэтнические и субэтнические настроения зависимые от всей политической ситуации в целом, что включает сюда региональную экономику, налоги, правовые санкции, карательные мероприятия и т.д. Как сориентироваться в этом непростом сплетении мозаики, не уставая огибать встречные пассаты, как с востока, так и с запада, имея под рукой немалые козыри, а иногда даже и архимедовы рычаги. (И не надавить вроде бы никак нельзя, когда и передавить также кажется большой оплошностью).
Как следствие раздумья десять лет отстоя, медлительность, мелкие просчеты и непоправимые ошибки. А в итоге: непопулярность, опала, следствие, суд, конец карьеры. Хорошо, если у жены (Клавдии Прокулы) есть латифундии или какие-нибудь там собственные сбережения под верные проценты. Даже император Веспасиан не один раз начинал с нуля, приторговывая осликами и рыбой, а чего сказать о всаднике Пилате?!
Вот где она искомая экзистенция! Это вам ни какая-то там лилия, что не ткет, не прядёт, а одевается на зависть даже царице Савской.
Не сюрреализм – художника и мистика. А докетизм – философа и политика. То есть сумма всего иллюзорного и сослагательного в житейском анамнезисе незаурядного деятеля. А то и былинная кручина о неизбежности регрессий для некогда перетекающего за береговые линии моря, когда всё точно сбывается для многообещающей поначалу карьеры. До тех пор, пока издали не замаячат погибельные рифы, а там не возникнет призрачное существование бесплотного облака из комедии Аристофана, участь надоедливого просителя у мраморного портика черствеющего патрона из числа прежних вольноотпущенников, линялый хитон обывателя, судороги пигмея и т.д.
(Персональная эсхатология: в нагрузку к экзегезе, (3) – Одним словом!). 
Погубив одну ни в чем неповинную жизнь, как следствие римский чиновник похоронил и собственное подающее немалые надежды существование. Вполне приличная цена! Без апофеоза, без мольбы о прощении, без двух тысячелетнего ожидания на обратной стороне луны. Как в романе у Михаила Булгакова. Зачем так много неуёмной мести, когда за всё уже приплачено с гаком? Неслучайно Ницше, так третировал первых христиан. «Слишком многого они хотят, ничего реального за то, не отдавая взамен». (4). Сидеть не один десяток лет перед разбитым яйцом, которое к тому же протухло, мне кажется этой цены вполне достаточно для деятеля. Но отчего такая промашка у этого, кажется, неглупого человека?

Продолжение версии романа о всаднике с золотым копьём

Парадокс, помимо обиходного для жанра нарицательного имени римская литература не знала романа. То есть какие-то шаги всё-таки предпринимались, тот же гениальный Петроний предвосхитил многие приёмы романистики, а кое-чем поделился с потомком и Апулей. Когда все изобразительные средства, духовные силы и без того анемичного гения пожирала диатриба (acta diurna urbis). Как мурена, та питалась соками атлетического тела. Неслучайным событием стало появление такого рода унавоженной червями литературы как «евангелие». Перенесённый с востока на запад синтез повествования, обличения, притчи и нравоучений, а стало быть, «коктейль Молотова», чисто в литературном ключе. Поскольку предпосылок для появления христианства было предостаточно! Когда, прежде всего, это тотальная девальвация средств постижения внутреннего мира, поразившая как парша римскую нацию. По иронии истории, римляне относились к логическим экстравертам, когда им постоянно недоставало чуткости и самонаблюдения. Котловина от невосполнимости всех этих необходимых для развития полноценной личности требований не просто зияла, а воняла как выгребная яма. Этот декомпенсаторный вектор  угнетённой психики наиболее ощутим при параллельном прочтении Плутарха и Светония Транквилла. Благодушная наивность греческого провинциала и какая-то болезненная восприимчивость ко всем гнилым слухам и сплетням, как это случается почти у каждого столичного жителя. Читая Светония, нельзя не представить, с какой миной император Веспасиан испражнялся, а также как у Нерона «благоухали ноги». Со мною можно поспорить. Но, вся беда в том, что Светоний читается, намного интереснее, хотя наше уважение всецело на стороне Плутарха. Большим словом, Светоний это Сорокин античности, ещё для себя неявный, но упражняющийся. (5).
Так вот был ли Пилат трусом? Интуиция художника порою более деятельна, нежели чем логические ухищрения философа. Из романа «Мастер и Маргарита» мы знаем, что прокуратор был награждён почетным титулом всадника с золотым копьём. Что это значит в иерархии воинских почестей древних римлян? 
Золотое копьё – серьёзная награда, это покруче, чем фалеры и ожерелья. Когда это мелочь, по сравнению с золотым венцом триумфатора. Уступала эта награда и лавровому венку спасителя римского гражданина на поле брани. А также и короне из дубовых листьев, каковая присуждалась тому  легионеру, кто первым отважился взобраться на крепостную стену. Что почти приравнивалось самоубийству, так как было сродни отчаянной храбрости штрафника, нежели бы соответствовало характеру исправного солдата. Золотым копьём награждался только тот стойкий легионер или командир, кому удавалось за неравенством сил укротить первый наскок неприятеля, сбить с него спесь. Нередко это была проявленная смекалка, что в разгар рукопашной схватки содействовала перелому баталии. Какой-нибудь хитрый манёвр, что выводил отряд из окружения, спасал патовую ситуацию, одним ярким и решительным поступком. Так имея «золотое копьё» этот солдат или офицер, чаще повышался и по служебной лестнице, поскольку ему было почти гарантировано звание помощника префекта конницы (опцион), а иногда и чин старшего центуриона (примапилларий).
Принимая к сведению то, что римские награды не приобретались на воскресных толкучках. То тогда Понтия Пилата никак нельзя было назвать трусом. И если излагать вопрос предельно ясно, что вообще значила жизнь в системе ценностей этого «закалённого невзгодами человека»?
Так вот, какое-нибудь, не очень притязательное шестое место, после доброго имени, лояльности к императорской фамилии, личной карьеры, благосостояния своей семьи и престижа жены. (6).
(Немного же, однако?!).
А если для прокуратора так мало значила его собственная жизнь, то спрашивается, сколько стоила тогда жизнь, того над кем по праву своего наместничества тот властен был, вершить имперский, справедливый суд? Естественно будет, что ещё того меньше. 
Опять мне обнаруживается экзистенция, причем диаметральная к эклиптикальным воззрениям первых христиан. Поскольку та станет, пикирована от совсем иной системы сопряжения всех ранее освоенных прежней жизнедеятельностью ценностей осознанного существования. Ведь для пролетариев, колонов и рабов, кем по существу являлись первые христиане, собственная жизнь и счастье их детей всегда занимают первое место, потому что вся прочая вертикаль для них уже есть «ничто»!
Однако, как мы несправедливы к Пилату, буквально, затирая его личность до хрипоты под девизом взбунтовавшейся, словно домашнее животное, а значит и эгалитарной совести. То он «ограниченный кругом полномочий чиновник», то «тупой солдафон», то «римский кат», потому что осудил невиновного человека на смерть. Хотя тот только «руки умыл» изобразив известный жест эскулапа перед вивисекцией, что весьма символично, как мне кажется. А вот кем были эти первые христиане? Этим ли вопросом занимается клерикальная пресса, напуская тучи мух из-под полы плаща с пурпуровым подбоем?
Вслед за Ницше, я с ужасом иногда отворачиваюсь от некоторых подробностей их громкого восхождения. Сколько витков исторического времени понадобилось им, для того чтобы достичь хотя бы элементарной порядочности. То, что они совершили поджог Рима, Александрии и Антиохии в 64 году нашей эры, это доказано теперь со всей очевидностью. А чего стоит факт вопиющего вымогательства денег сектой бомжующих апостолов у четы Анании и Сапфиры?! (7). Или сомнительные подвиги их святых, чья единственная заслуга заключается в том, что они хорошенько взгрели очередного простофилю, ловко выцыганив у него упругий кошелёк. Либо чего хуже, из-за угла расправились с наместником, опять же неудобным для экзарха, нежели непригодным к насущным запросам местных граждан. Криминальной революцией под библейскими лозунгами, вот чем явилось тогда беснующееся на пепелище великой империи христианство. И даже достигнув вожделенного морального превосходства, явно испытывая эту свою удачу, сколько времени продолжали они ещё самоутверждаться, гоняясь за призраками еретиков и ведьм?

Пилат и Сион

Возвращаясь к драме Понтия Пилата, следует обстоятельно выяснить подоплёку политических коллизий назревших тогда в Палестине и Иудее к начальной половине первого века нашей эры. В этом нам помогут хроники Иосифа Флавия, добросовестного историка, незаурядной личности, чья эпическая судьба так красочно изображается в экзистенциальном романе Лиона Фейхтвангера.
Уже тогда на авансцене многострадальной земли Давида определились три явных претендента на восстановление автономистской монархии в том виде, как та представлялась ещё в «Книге Судей».
Это саддукеи – партия аристократов, финансистов, каганов и левитов, а иначе потомственных жрецов, по большей мере настроенных миролюбиво к Риму, если тот не вмешивался в их внутренние дела. А также это фарисеи – партия торговцев, ремесленников, землевладельцев, а иначе всех плебеев за чьи твердолобые души велось соперничество духовной общины, что в основе придерживалась платформы национальной замкнутости и религиозной неприязни. И зелоты – партия радикальной бедноты, каковая почти ежеминутно подстёгивалась своими главарями к восстанию.
Немногого стоит даже упоминание обо всех радужных надеждах некогда рассеянного народа изменить свою участь где-то на окраине средиземноморской цивилизации. Тот мир ничего не мог предложить евреям, а если те не исчезли как ассирийцы или этруски, то только благодаря тому что, питались ненавистью к поработителям, когда по парадоксальному стечению обстоятельств им удалось подготовить человечество к новому витку сознания, подвигнув мир древнегреческих полисов и римских военных лагерей к готике.
На тот век провинция Иудея являлась для Imperia Romanum примерно тем, чем в девяностые годы представляла собой Чечня под административным колпаком Великороссии, то есть химерой общежития, осиным гнездом, шилом в ягодице, а никак не более чем этим. Так как имперский доход от провинции был одним из самых мизерных в империи, это почти при 2,5 миллионном населении!
Представление о скаредности Апеллы, возможно тогда вошло в римскую поговорку. Регулярно платили налоги только эллинизированные диаспоры крупных городов и портов, а это торговые дома Александрии, Антиохии и Рима. Иерусалим даже не имел статуса civitas libera; а тем более, civitas foederata. Поскольку был дырой на карте империи!
Да и что стало бы требовать от евреев? Если по остроумному замечанию одного хрониста:
«Иудеи – так бедны натуральным воображением, что не отважились разжиться даже богами, заимев в божницу, отличием от всех племён и народов империи, только одного какого-то несчастного бога Иегову». (8).
О, этот деспотичный, восточный бог никогда не стыдился стеснять их бренного существования, так как евреи были преданы тому до самозабвения, неуклонно следуя 613 запретам и предписаниям иудейской религии. Нетерпимость евреев к чужеродным культам постоянно усугублялась ещё и тем фантастическим представлением, отчего их незавидная доля казалась следствием наказания только за то, что они «ехидны лукавые сердцем» отдаются как блудница первому встречному, насмехаясь над единым богом у каждого тёмного закоулка. Чем ещё измерить изъян этой патриархальной метафизики?
Отчего мне не раз встречались такие семьи, где отлично уживались: психопат муж, регулярно избиваемая им со следами былой красоты жена, а рядом обильный выводок малоумных и рахитичных детей.
Вполне логично станет домыслить, что под этой кровлей осененного безводной пустынею духа, Понтий Пилат ощущал себя ничтожной песчинкой заброшенной волею судеб в водоворот песчаной бури.
Не вспылить тот просто был не в состоянии, а как следствие тот распылялся и как политик. Иосиф Флавий (9) упоминает, что прокуратор был косвенно повинен в некой «иерусалимской ходынке», учиненной фанатиками по поводу постройки водопровода, отчего погибли несколько женщин, стариков и детей. Но большую неприязнь он стяжал непримиримостью к ортодоксам иудейской религии, а чем конкретно, то история умалчивает.
Если бы тот брал с них взятки, то всё бы сошло с рук благополучно. Но Понтий Пилат, видимо, принадлежал к тем редкостно неподкупным чиновникам римской империи, что конечно нонсенс, когда не исключено, хотя это только гипотеза весьма лестная для него, а может быть, и нет. Потому как чиновник, который не берёт взяток просто – дурак! Однако неглупый человек все-таки должен думать от кого стоит брать подношения, а кому следует отказать, ссылаясь на гонор. (Видимо это был тот самый случай?).
Высший Иерусалимский суд – или синедрион, ко времени правления прокуратора Понтия Пилата уже сложил с себя полномочия, так как был фактически упразднён за полвека до вышеназванного события царём Иродом. Когда, невзирая на это, сионские мудрецы обладали огромным влиянием на толпы фанатиков. Что скрадывать со счетов было бы не корректно, а то и опасно для такого бывалого прагматика как Пилат. Вот только убедить теократию в незыблемости имперских устоев никак не представлялось возможным. Прямой как ливанский кедр Сион являлся непримиримым противником любых символов иноземной власти, будоража чернь несбыточными надеждами, тот терпеливо выжимал соки в виде пожертвований со всех концов огромной римской империи. Здесь Понтий Пилат был почти бессилен, что-либо предпринять. Оговариваюсь «почти» так как какие-то меры все-таки предпринимались за время его деятельности как римского наместника. Пилата ненавидели, а это значит, что он активно вторгался в сферу интересов клерикально-торговой касты. Покушаясь ли на лакомые куски, завоёвывая ли популярность массы неиудейского или смешанного населения, притесняя ли на местах торговые дома подведомственные Сиону. Вводом налогов, пошлин, акцизов: бьющих по кошелям выстроенной Моисеем пирамиды. (10).
Как следствие этого: на Понтия Пилата не раз строчили жалобы в суд рекуператоров, в сенат, в правительственную канцелярию, фабриковали обвинения, заручались поддержкой его личных врагов и политических конкурентов. Реакционные клерикалы не давали ему покоя, хотя до травли было ещё далеко, так как не хватало реального компромата, «динамита» чтобы подорвать его репутацию окончательно в глазах «третьего Цезаря» (Тиберия).
Начиная с этого момента повествования, мы приближаемся к наиболее захватывающему периоду его загадочной биографии, к тайне, покрытой для всех нас мраком, следы каковой теряются в подтекстах евангелия и апокрифах.

Медитации брамина

Искать бога мне представляется пустым занятием, потерей земного времени, а точнее следствием преобладания церебрального типа религиозного мыслителя. Если не мутить источники созерцания, то тогда всевышний не погнушается снизойти к нам, словно голубка вспорхнув над безмолвием струящихся вод, поразив рокотом светлого упоения его ли премудрого замысла за поднебесного творца….
Что только поэтика, а истина заключена в том, что ни так-то повадно укротить во всех нас живущую дьяволицу. Так как бог вдвойне обезопасился от человечества, заранее подарив нам бесстыдного капуцина, этот символ неугомонного ума; и свирепый нрав бенгальского тигра. Потому что мы – кабинетные философы чрезмерно изощряемся в рефлективных играх и никогда не прощаем, легко переходя на личности. Это неистребимое свойство нашей натуры всегда отвращает от нас бога.
Эгоизм часто есть следствие исправной работы рассудка. Нужно быть состоявшимся эгоистом, чтобы завершить историю с того места, откуда та без конца возвращается на круги своя по исполнению предначертанного. «Обрубить концы там, где слабость принуждает их связать». Формула эта уже, кстати, содержится в имени кесаря по определению. Так как агномен «cesare» транслируется с латыни: как рубящий нож типа мачете, известный нам также как обыкновенный тесак. Таким прозвищем могли окрестить только очень резкого и прямого человека швыряющегося в лицо словами безо всякой церемонии.
Нет, Понтий Пилат, как и всякий обременённый семьёй и служебными обязанностями гражданин, был не в состоянии брать на себя лишнее и обещать более того, что дано было по силам ему выполнить. Хотя он всегда был вправе выбирать: либо содействовать радикальному решению, либо тому противиться.
Софокл некогда обмолвился, что: «бороться с заведомым, значит стать его проводником». Эта античная истина издавна была выверена всем строем политической реакции, поскольку террор имеет и свою изнанку, то есть ответную логику насилия. Когда из этого никак не следует, что нужно мириться с иным злом, так как зло в глубине нас самих никогда не простит нам этого, превратив в кефир. Зло берет мзду только злом, остальное не в счет. И у зла есть своя цена: заплати, бери и уходи. Чему можно научиться у проповедников добра с их дырявыми неводами? Прежде чем поймать много рыбки, нужно хорошо прикормить местечко об этом здраво соображает почти каждый толковый рыбак.
Беда в том, что мы исторически неверно привыкли смотреть на перспективу добра и зла. Так как чрезмерно субстантивируем эти понятия, изолируя их от природы и метаболизма. А ещё точнее здесь нам не хватает математики, а это явный грецизм, так как возможно эти адиафоры отчего-то станут производны. А что если рассматривать добро и зло как обратную функцию, безусловно, всего необходимого и вероятно полезного. Так граф Толстой со своими евангельскими проповедями Льву Шестову (11) и мне, например, как мыслителям от первого прочтения, совершенно бесполезен, а кому-то он нужен тем же молоканам. Ницше очень полезен даже по коэффициенту цитируемости, когда никому непотребен. Углубимся ещё, направляясь к следствиям. Так прогресс есть функция качественного преображения всего полезного за счет умаления, безусловно, ранее нам всем необходимого. А вот принцип государственности, как некий архаизм, то есть противовес прогресса, является функцией совсем иного порядка, где всё полезное для общества как бы резервируется исключительным пользователем а, зато всё необходимое уравнивается на правах потребления, когда затем выдаётся пайками.               
Уникален только тот опыт, который был действительно пережит нами. Так как невозможно извлечь из сухой теории правдивость жизни, если только ты не Шекспир, то есть по божьей милости, не наделён талантом драматурга, что само по себе бывает очень редко. И даже тогда собственное, неделимое присутствие станет преследовать нас до тех пор, пока истина окончательно не станет, завалена её же конфронтацией, словно камнепадом на горном перевале. Потому что здоровая реакция на все случаи жизни будет совсем иной, нежели чем та версия событий, как мы на театральных ходулях привыкли выдумывать себе об этом.
Ну, что такое принц Гамлет? Выпороть щенка! А король Лир? В богадельню маразматика! Ромео и Джульетта? Молодо – зелено, помитингуют и перебесятся, пусть только не забывают предохраняться и так далее.
    
Энигма Пилата

По апокрифической легенде, Понтий Пилат, всадник золотого копья, принадлежал к династии боспорских царей, будучи гражданином Рима, только матримониально, когда являлся скифом по отцу. Здесь мне доступна удивительная параллель, дело в том, что если сослаться на Цельса (12), каковой дошел до нас через тесты Оригена, то Ешуа бен Пандира, также являлся скифом, поскольку загадочный Пантера римский легионер и его предполагаемый отец, тоже был родом из причерноморских степей. Какое негаданное совпадение, неужели случайность? Что и предстоит нам выяснить.
Иудеи конца второй половины первого тысячелетия до нашей эры были не понаслышке ознакомлены со скифскими племенами. Как это ни странно, те даже восхищались ими, вот доподлинные слова Иеремии о скифах:
«Я приведу народ сильный, народ древний, народ, которого языка ты не знаешь, и не будешь понимать, что он говорит. Колчан его – как открытый гроб; все они – люди храбрые». (V,15,16). «Вот, идёт народ от страны северной, и народ великий поднимается от краёв земли; держат в руках лук и копьё; они жестоки и немилосердны; голос их шумит как море; кони их быстрее орлов». (VI,22,23).
Братское чувство иудеев было вполне мотивированным, эти иранские племена, буквальным своим появлением из небытия, стали их невольными, а точнее естественными союзниками во времена свержения ига ненавистных восточных деспотий Вавилона и Ассирии. Вопрос лишь заключается в том, чего не успели перенять иудеи у скифских племён за те недолгие по историческим меркам полвека межплеменного общения, вслед за падением Ашура. Попытаюсь дать вам недвусмысленный ответ на этот непростой, а возможно требующий и более тщательного изыскания вопрос. Так вот иудеи отважились позаимствовать у кочевников, то самое основное, отчего исторически возникло, и чем в дальнейшем было катализировано христианство из субстратного иудаизма, то есть мессианские настроения.               
Причерноморским народам, раскиданным по степям всей Восточной Европы, отнюдь не чужды были человеческие жертвоприношения. Так слово мессия, «помазанник», содержит прозрачный намёк об умасливании головы святого мученика, перед тем как сжечь его на костре. Причем убивали, как правило, двух человек, одного, почетного добровольца-соплеменника, того потом с почестями воскуривали Дьяусу на вершине насыпного кургана (кремация – вознесение). И второго, видимо преступника, раба, которого резали, либо замуровывали живьём в срубленных для этого катакомбах, посвящая эту жертву божеству преисподней, древнеарийскому Яме (ингумация – возрождение). Возможно, что сценарий сакрального убийства как-то обыгрывался, потому как у южных иранцев и северных ариев неоднократно возникали теомахии, тогда или Асуры побеждали, или Дэйвы наносили им обратный реванш. Этот миф, бесспорно, отразился в ритуальной борьбе пехлеванов на белой шкуре быка, а потом слился с праздником козлодрания.
Давно подмечено, что все культы были некогда связаны единой таинственной нитью расшитой астральными фабулами и передаваемой изустно космогонии. Таким образом, через универсальную символику постоянно о чем-то сообщались склонявшиеся к узелковым письменам гипербореи, решая насущные вопросы прямо-таки космического размаха. Об этом нам сообщает Ямвлих, утверждая, что в молодости, Пифагор чуть было не сошелся с ними, когда так и не решился препоручить свою судьбу их богам. Вероятно, что гипербореи принуждали его совершить какой-то обряд, возможно, самой наивысшей инициации. Струсив однажды, как известно он поплатился тем, что его побили камнями, правда, полвека спустя после того.         
Чем уникален этот древнейший обряд? Прежде всего, первобытным верованием в сопричастность общества и природы; человека и космоса, групповым содействием обновления циклического мироздания. Это обычно предполагало искупительное и всегда добровольное жертвоприношение. Отсюда станет отправным тот непреложный факт, отчего «солнечный герой» не имел права встретить старость, так как он изначально принадлежал космосу, природе, богам, духам предков, людям и т.д. А никак не себе, своей дружине, аппетитам материальной наживы или пароксизмам раздутого тщеславия. (13). То явится совсем иной ипостасью преодоления, нежели чем та бранная слава последующего поколения античных героев, доступная нам из прочтения греческих мифов или эпических повествований Гомера. Эта еле заметная глазу революция социальной метафизики неминуемо привела к тому что: «в рабовладельческих государствах в возможность воскрешения уже не верили, а верили в загробную жизнь». (14).
Если чутко обозначить, ещё куда более ранний мифологический пласт, то и многотрудный Геракл только тогда стал причисляться к олимпийским богам, как только вживую взошёл на погребальный костёр. Когда «отравленная туника» вводится сюжетом для отвода глаз с тем, чтобы усыпить профанное сознание, утверждая недосягаемость инициального погребения вне принадлежности к культовой среде. То есть даже в смерти люди станут, неравны. Когда именно на такой метафизический вывод, видимо, ссылается аристократическая традиция культового жречества, вскользь сообщаемая кочевниками степей своим собратьям. Также потомкам Авеля, то есть не земледельцам, а вольным номадам пустыни.
«Ты должен сгореть на своём собственном пламени: как хочешь обновиться ты, не обратившись прежде в пепел?». (15).
Обряд искупительного человеческого жертвоприношения был некогда свойственен также и народам средиземноморья. И что важно, не только кровожадным пунийцам, а жителям срединной Европы.
Так Петроний (16) описывает нравы жителей приморского города Массилии (17):
«Всякий раз как в Массилии начинала свирепствовать какая-нибудь повальная болезнь, один из бедняков города предлагал себя в качестве искупительной жертвы: в течение целого года его должны были кормить на общественный счет и притом – пищей, наиболее изысканной; когда же год, наконец, проходил, бедняка украшали лавровым венком, одевали в священные одежды и с проклятиями проводили по всему городу; и зло, которое нависло над городом, после этого должно было, согласно поверию массилийцев, целиком пасть на голову этого несчастного. В заключение – его сбрасывали со скалы».
Можно увеличивать бесконечный список, например, до упоминания легенды, о чем некогда поведал потомку римский историк Тит Ливий. (18). У меня нет, к сожаленью, документальных доказательств, но по некоторым слухам и источникам, некогда и эскулапы не один раз практиковали человеческие жертвоприношения. И что станет важно не только в интересах анатомической практики, а, пожалуй, с сакраментальным умыслом. Так как религиозное сознание, очевидно, предшествовало созданию школы чисто профессиональных навыков. Есть свидетельства, что состоятельные этруски, когда у тех невыносимо болели внутренности, вырезали подобие органа у здорового раба. Когда затем относили этот кровавый дар некому подземному божеству, ожидая от него благодарственного исцеления. Таким образом, осуществлялся акт символического замещения нездоровых органов у обычно погибающего при этом донора. (19). Вероятно, также что эскулапы, отчитываясь за преуспевание цеха, просто обязаны были по некому магическому предубеждению возобновлять условия трансакции. Поскольку за «вытянутых с того света покойников», те вынуждены были расплачиваться с Плутоном живыми и здоровыми, согласуясь для этого с таблицами элекций, либо по метонову циклу. (20).
Слагается странная картина, отчего у меня сам собою напрашивается вывод:
«По какому случаю, Понтий Пилат перед казнью Христа исполнил известный среди секты терапевтов жест омовения рук?».
То есть опять же задумайтесь над этим вопросом, почему именно руки, а не рот, например, пополоскал? Так правоверный мусульманин после принятия важного решения совершил бы намаз, то есть символически умыл бы лицо. Когда монгол – почесал бы пятку; перс – воткнул бы зубочистку в землю и т.д. А он только руки умыл? Ну, предположим, это был жест римского мясника, тогда получается, что Пилат как бы «зарезал» Христа, то есть провёл всю предварительную работу, чтобы обвинить его по закону, перед тем как отправить на казнь. Когда уже потом прокуратор демонстративно сложил с себя всю вину, упиваясь на свой счет сознанием, что не один, а целых три раза (21) он предоставил жертве шанс убраться восвояси. И если недотёпа не воспользовался этой благоприятной возможностью, то значит «жертвенная овца была с явной отметиной». То есть здесь имела бы место какая-то политическая интрига, личная неприязнь именно к этому иудею. Поскольку как человек здравомыслящий Пилат наверняка понимал, что трусливый синедрион и марионетка Ирод, никогда не проглотят наживку, каковая уже была надкушена римлянином. (Чего не стало бы в помине!) А раз так то, рассуждая от противного, получается, что это был далеко не жест римского мясника. А что это было тогда?
От нас остаётся скрытой эпидемиологическая ситуация в Иудее, Самарии и Идумее на тот исторический момент. Однако картина могла быть крайне ужасающей. Вероятно, что такие инфекционные заболевания как проказа, трахома и туберкулёз: издавна свирепствовали в этих регионах. Иначе как возможно стало бы объяснить популярность секты ессеев. Известно, что немалое число лиц даже из наиболее привилегированных слоев общества на несколько лет замуровывало себя в катакомбы. Когда, по-видимому, общины ессеев занимали нишу востребованных санаториев и профилакториев, для иудеев в целом скептически относящихся к эллинистической, а также и египетской медицине. А так как инициированному полагался «религиозный карантин», чтобы выработать сопротивление проклятью, поскольку микроорганизмы ещё небыли открыты наукой. То о гигиене и стерильности имели сведения, только исключительно информированные представители античного общества. И, как правило, эти простые, обиходные для современного обывателя исправления не обладали всечеловеческим смыслом, являясь прерогативой жрецов, семиотикой культуры, продолжением религиозного обряда. И хотя брезгливость всегда считалась знаком непочтения, а в те времена даже чересчур оскорбительным жестом, так как за отказ от совместной трапезы могли растерзать прямо на месте. Позволю себе гипотезу, что проявлением «отстранения от участи приговоренного к распятию», был продемонстрирован именно классический жест хирурга. (22). (Обратите на это внимание!).      
А если допустить, что Понтий Пилат принадлежал к числу почитателей культа Асклепия, родиной которого издревле считался Эпидавр, что не исключает разветвлённых традиций некогда распыленных по Европе скифскими, алтайскими, а может быть ещё какими-нибудь племенами. То из этого, очевидно, станет тогда, что ценность человеческой жизни для него сдвинулась бы с шестой на седьмую позицию от ввода неизвестного во всё уравнение его существования. Так как те же недоступные нашему пониманию задачи тайного братства, могли бы приобрести для него совершенно иное значение, подвергнув аберрации всю систему прежде номинированных мною ценностей.

Ни он первый и ни он последний!
      
Если исправление невозможно, так как представляется в виде безнравственного эксперимента над своей же собственной сущностью. То нам не остаётся ничего иного, как принять участь такой, какая она есть и сделаться честным каторжанином, ни от пустого желания уподобиться и существовать, а для того чтобы назло жить, дабы пережить в зубовном скрежете всех тех, кто ниспослан нам во зло.
Экзистенция медиопассивна оттого, что всегда локализуется, где-то между тем: как жить и что пережить. Подвергая текст разночтению, мы обязаны прочувствовать, что послужило толчком, переворотом для всей инерциальной системы в целом. В переломные эпохи, когда смещается акцент прежних миросозерцаний, затмевается и светило аксиологии, что по определению граничит с умопременой. Так для Савла, сигналом того, что он дошел до края, послужили каталепсия и голос в голове; для Лютера гроза, застигшая в лесу тогда ещё ничем не примечательного студента теологии; для Достоевского несколько минут проведённых у эшафота и так далее.
Impetus (23) – мгновенно собой заполняющий преображенную им жизнь, каким-либо уникальным способом наличного бытия доступного в акте исповедания сливается с опытом экзистенции. Без этого чуткого осознания нам никогда не выговориться о судьбе. Так как кроме заверения о сиянии нимба над головой праведника, мы должны выстроить и эвентуальный гороскоп, то есть звёздную карту преображения, дискретно, всегда мыслимого здесь и теперь события. А иначе, мы никогда ничего определенного не прочтём о воплощении. И тогда это станет довлеть в себе, изнывать под грузом тысячелетий, как проклятье пустого кокона без вылупившейся над ним бабочки.            
И хотя апокрифы сохранили малоубедительную историю о том, как Понтий Пилат завершил свой жизненный путь, нам никогда не приблизиться к разгадке тайны его существования. По одной из версий он был казнён во времена императора Калигулы. А по второй, пережив опалу и суд, удалился от большой политики туда, где познал безмятежную старость на вилле частного гражданина, где-то на юге Галлии. Там же он принял христианство, когда почил в бозе к концу правления императора Клавдия, так и не дождавшись восхождения Нерона, того ли предсказанного Иоанном антихриста? А это значит, что экспрокуратору было отпущено ещё приблизительно двадцать лет жизни после событий соотнесенных с казнью Христа. Не исключено, что у Пилата было серьёзно расшатано здоровье. Правда, неизвестно в каких военных компаниях тот участвовал, сколько раз был ранен, имел ли детей и так далее.
Мне также неясно, что ему могли инкриминировать на суде. Если то были взятки, махинации с откупами, крупная растрата казённых средств и т.д. То за всё это отвечала бы мартышка! Поскольку человек со средствами, тогда легко сумел бы замять возникающее с государством трение небольшим подношением, а то и просто наобещать кому-то с три короба, что стало в Риме обычаем и без него.

Преступление и наказание

По Плинию на проштрафившегося наместника, обычно возводили три рода обвинений: 1) жестокость (saevitia); 2) вымогательство (ignominia); и 3) пренебрежение к верховному решению (contumacia). Отстегнув кому, что  полагается и, заплатив штраф; процесс переходил из уголовного разряда в разряд гражданский, а там надолго терялся, не всплывая до тех пор, пока обвиняемый опять не засветился бы где-нибудь по громкому делу. Когда возобновление отложенного в долгий ящик иска, могло понадобиться, только каким-нибудь «яростным противникам», а тех нужно было ещё нажить.               
А что если возведённое на него обвинение приняло бы, куда серьезный оборот, чем превышение должностных полномочий или коррупция. Тогда Пилату пришлось бы долго находиться под следствием, терпеливо ждать своего жребия до принятия верховного императорского решения. Какой вид тогда могло бы иметь это обвинение?
Опять же станем рассуждать от противного:
a) Crimen laese maiestatis. (24). Такого лояльный чиновник, никогда не мог бы себе позволить. (Это абсурд!);
b) Сношение с врагом, тем же парфянским царём. Мало доказуемо, когда при малейшем подозрении пришлось бы срочно уматывать удочки. (Нет, это исключено);
c) Покушение на жизнь римского гражданина, включая сюда продажу свободного человека в рабство без уважительных на то причин, например, по совершению им тяжкого преступления. (Что попадает в разряд злоупотреблений властью (saevitia) а, следовательно, нам не подходит);
d) Доказанный при нескольких свидетелях эпизод прелюбодейства либо незаконной связи с августейшими матронами, то есть обвинение возводимое по применению так называемого Юлиева закона. (Что также звучит малоубедительно);
e) Отравление благодетеля ради скорого получения наследства. (Это нами категорически исключается);
f) Участие в тайных культах и церемониях повлекших за собой смерть или увечье. (То, что надо!).

Закон «Двенадцати таблиц» (25), сурово преследовал всех участников священнодействий повлёкших за собой смерть или увечье невиновных людей (flagitia). Когда для исполнения этих необходимых немногим культам церемоний, специально покупались осужденные на казнь преступники, так или иначе предназначенные к закланию.
Аксиома римского права: «Лучше не наказывать виновного, чем наказать невинного».
Только эта оговорка спасала палачей облаченных в ризы. В случае доказательства невиновности искупительной жертвы, не глядя на её добровольное согласие, истязателей обычно ожидала смерть на арене после произнесения приговора суда. Даже место, где происходило подобное кощунственное по меркам цивилизованного права деяние, подлежало казни. Храмовые строения разрушались, а фундамент, на котором стояло здание, разравнивали специально для этого впряженными в пахоту волами. Именно на основании прецедента, этого древнейшего права, был до кирпичиков разрушен не представлявший к тому времени никакой опасности город Карфаген, много лет, питавший желчной ненавистью римского сенатора Катона.

Вопрос даймона:
               
«Спрашивается, мог ли Понтий Пилат под видом смертной казни санкционировать легитимность совершения ритуальных человеческих жертвоприношений. Если да, то в какой мере тот содействовал сакрализации Христа. То есть, просто ли этому попустительствовал, будучи как римский чиновник для того однократно подкуплен терапевтами. Либо же он принимал злостное участие, возможно, привлечен к секте истязателей своими друзьями, родственниками, когда был связан с культом исцеления куда более тесными узами, сознавая себя перед сектантами в неоплатном долгу за оказанные ему прежде услуги?».
Если всё нажитое прежней историографией поставить с ног на голову, взглянув на мифы о возникновении христианства с точки зрения даймона. А именно так в имперском Риме называли частного обвинителя, всегда действующего на свой страх и риск. И часто очень даже успешно. «Увидишь горло – хватай!». Так сказал один из них (26), объясняя секрет своего профессионального успеха по очному свидетельству Плиния Младшего. То всё ранее сказанное о Христе (27) ещё более затемнится, отчего мне станет только отраднее.
Поскольку тот, кто имеет про запас истину, доколе нагло ухищряется во лжи.
В качестве заключения, приближаясь к осмыслению христианства как религии спасения, меня не покинет мысль, что керигма (28) мало чего значит, когда приближается тот час для каждого из «ловцов человеков», породить в себе «страдальца Христа». «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». (29). Так примем же зарок только от своей собственной совести, как ни от кого бы то ни было из сильных мира сего:          
«Пострадать ли мне прежде одному в свою очередь за всех, либо отсюда же разделить судьбу вместе со всеми?»
Мысль живёт, движется, разветвляется, хотя бы совершая скачок всего на один шаг вперёд. А не цепенеет, не выпадает из рефлексии в своё нарциссическое зазеркалье. И если иногда приходится на время погружаться в ступор, то потом происходит и сдвиг. Так всегда случается с мыслью, ведь загвоздка даже не в апориях диалектики. Волы нашего сознания только становятся крепче на подъём после размытого дождём бездорожья. А раз культура ещё не достаточно вымощена, многое забыто, стёрто с топографической карты вселенной то, это должно внушать только радость всем первопроходцам. Ибо гораздо хуже, когда покрывается коростою душа и зарастает сорняками разум. Ни мне одному принадлежит наитие, что всемирная пустота – родится из человеческого безмыслия. И потому лучше одиночество и непонятость, чем беззвёздные вечери, проведённые с такой гостьей…. 

Примечания:

(1) Докетизм – есть учение ранних христианских мистиков о неделимой сущности явления Спасителя. По одной из версий этого учения, Христос не мог существовать в земном воплощении, а только предпочитал, казаться, иначе это противоречит его божественной природе. Так как, приняв на веру его земное существование, мы обязаны, затем поверить, что богочеловек сидел на толчке, потел, пускал ветры и так далее. Кроме так безжалостно препарированной идеи, докетизм имел и куда более глубокий подтекст. Например, если понимать это учение как своего рода «хронику утраченного времени», отличием от «образа рачителя у кладовой времени» за содержанием жизни какого-нибудь патриарха, корифея, античного мудреца и т.д. Представим себе, что наше человеческое или социальное время: отчуждается, когда протекает ещё при нашем существовании, слагаясь в резервуары, где, таким образом, подспудно материализуется, принимая порой химерические образы, стремясь, быть разгаданным нами во сне, либо при иных обстоятельствах сумеречного сознания. Иначе сказать у маразма всегда должна быть какая-то уникальная предыстория, а то и притча. Понять это, значит, принять реальность в той неподложной форме, какой бы фантастической нам она не казалась.   
(2) Ещё одна отвергнутая вселенским собором ересь. Монофелиты утверждали, что проблема не слияния человеческого и божественного в природе Христа легко снимается, если признать за ним акт немотивированной воли, то есть определённый род «фатума в себе и для себя», каковой и подвиг богочеловека на искупительную жертву.    
(3) Под экзегезою я понимаю «авторское прочтение», которое может состояться как от первого, так и третьего лица, включительно, над иной стороной своей либо чужой жизни, независимо от того пережил ли этот человек нечто подобное на своём опыте. Экзегеза отличается от экзистенции тем, что обычно не затрагивает корду внутреннего отрешения, когда действительно необходимо что-то предпринять, решиться на нечто ужасное. А иначе невозможно выйти из сумеречной зоны неприкаянного существования. Так, например, Фрейд неверно понимает драму Эдипа, а также «невротическую слепоту» соответственно. Так как из состояния «нравственной слепоты» следовало бы выйти не иначе, как ослепив себя физически. При данном умонастроении «процедура психоанализа» только служит к разночтению, не обладая вполне эквивалентом опыта из-за описательных состояний приложения пластыря к болящему нерву. А поскольку «корпоративного прочтения» не случается, то выдвигаемая клаузула может нас удовлетворить, либо не удовлетворить вовсе. Что по существу внеприсутственно, когда никоим образом не вытекает из причинной логики, если нет паттерна конгениального драматическому происшествию, хотя бы для того же Эдипа. (Например, невротическая слепота Гитлера после первой мировой войны и прямо в канун его инаугурации на поприще нацистского, а тогда ещё социал-демократического движения).   
(4) Фридрих Ницше. «ESSE HOMO».
(5) Заметьте, что «заслуженный Чикатило средневековья»: Жиль де Монморанси-Лаваль барон де Рэ, просто обожал читать Светония. 
(6) Система ценностей римского прокуратора Понтия Пилата воссоздаётся мною на основе эмпатии, когда гнушается позитивизмом, неприемлемым в то время из-за отсутствия социального анкетирования. Сиречь читайте между строк, как пролог для ненаписанного романа. Когда я хорошо сознаю, отчего никак нельзя обойтись без протоколизма по отношению к тем же фактам социальной психологии. Так будь, например, Понтий Пилат стоиком, то воссозданная мною система ценностей могла бы подвергнуться существенным аберрациям. Но, Пилат, повторяюсь, был «средним чиновником». Следовательно, такого рода ментальная озадаченность, как «атараксия». (То есть безмятежное, невозмутимое созерцание своей, а также чужой жизни без проявления к ней ужаса и сострадания). Или воспринятая позднее «vita contemplativa». (Опять же искусство философа преодолевать косность, до умения наполнить каждое мгновенье жизни, неповторимым содержанием, однако без пылкого желания вторгаться в природу вещей, не имея на то их дозволения). Вся эта некогда с восторгом заученная «дребедень», едва ли засоряла ум «боевого трибуна», что стало быть, благоразумно опущено автором этого полемического трактата.      
(7) Деяния святых апостолов (V,1,11).
(8) Перифраз о «бедных иудеях» обычно приписывают Горацию Флакку, хотя на авторство может претендовать и Теренций Афр, Петроний Арбитр и даже император Нерон. Занятно, что римляне не понаслышке сталкиваясь с древнеегипетскими культами представляли Иегову, как второстепенное божество с головою осла. А собственно, какой ещё образ могло принимать божество рабов в пантеоне их господ?
(9) Иосиф Флавий. «Иудейская Война». (II,9).
(10) Левиты часто оправдывали валютные операции с шекелями тем, что им якобы запрещается подносить на алтарь монеты с изображением императора. Храмовый налог обязательный для всякого иудея, поступая в хранилище, тут же вывозился дисконтерами за пределы Иерусалима. Таким образом, не подведомственные никакому мониторингу капиталы не один раз оборачивались, ускользая из-под надзора фискальных служб.      
(11) Лев Шестов. «Добро в учении графа Толстого и Фридриха Ницше». 
(12) Амброджо Донини. «У истоков христианства». Стр.52.
(13) Жорж Дюмезиль. «Скифы и Нарты».
(14) Юрий Шилов. «Космические тайны курганов».
(15) I b. Von der N;chstenliebe
(16) Петроний Арбитр. «Сатирикон».
(17) Современный Марсель, тогда населенный исключительно греками и галлами город.
(18) По легенде сообщаемой Титом Ливием, в начале четвертого века до нашей эры на форуме разверзлась бездонная пропасть. Это было истолковано так, что боги требуют принести в жертву то, чём всегда гордился Рим. Как только весть облетела форум, жители стали бросать в пропасть свои пожитки и ценные вещи, но яма не закрывалась. И только после того как молодой центурион Марк Курций, насмехаясь над толпой, заявил, что гордость настоящих римлян презирает роскошь, когда живёт в воинской доблести их сыновей. А затем на полном скаку бросился в жерло, то тогда злосчастная яма рассосалась. Вполне вероятно, что городская яма была фигуральным обозначением какого-то небывалого морового поветрия, так как люди остерегались называть чуму прямым именем, боясь навлечь проклятье на себя и семью.   
(19) Позднее ко времени смягчения нравов, этот дар заместил вылепленный из воска муляж, когда тот обычно сжигался на жертвенном алтаре.
(20) Элекции, как и римские фасты, это выбор наиболее благоприятного времени для осуществления каких-либо магических операций исходя из астрономических вычислений. Метонов цикл – 19 летний календарный цикл открытый греческим астрономом Метоном в 432 году до нашей эры, по этому циклу обычно сверяются затмения светил. Античные врачи, как правило, разбирались в астрологии.   
(21) 1) Когда Пилат отправил Христа на дознание к Ироду Антипе; 2) Когда велел бичевать у претория, чтобы потом отпустить; 3) Когда предложил обменять Христа на Варнаву.   
(22) Нам должно быть, понятно, что здесь речь идёт вовсе не о банальной процедуре дезинфекции. Этот жест намного древнее, так как обозначает не просто омовение, а взаимообмен энергиями «Инь» и «Ян» через стихию воды. Следовательно, искомая идея заключается в экстракции жидкого «Дэн», для того и востребованного лекарем, чтобы контактировать с эфирным телом. Хочу напомнить вам, что большинство вивисекций того времени проводились без анестезии, пациент мог запросто погибнуть от болевого шока, как в процессе, так и после проведения  операции.      
(23) Движущая сила, побуждение, толчок, импульс (англ.). 
(24) Преступное оскорбление его величества (лат.).
(25) Закон «Двенадцати таблиц» древняя конституция римлян, до нас сохранилась только во фрагментах компиляций писателей и юристов античного времени.
(26) PLINI SECUNDI EPISTULARUM. (Доносчика звали Марк Регул).
(27) Например, нашумевший недавно бестселлер «Код Да Винчи». Высосанная из пальца история о поисках криптотехником в природе несуществующих «детей лейтенанта Шмидта». 
(28) Керигма – то есть назидательная проповедь священника перед паствой (др. греч.).
(29) «Евангерие от Иоанна». (11:50).