Зимние слёзы

Быль

Возвращался я как-то поздним вечером, почти ночью, с работы домой. Работал в вечернюю смену, которая заканчивалась незадолго до полуночи, вот потому и вышагивал по безлюдной улице на окраине Подольска в столь поздний час. Заканчивался ноябрь, погода стояла морозная, столбик термометра даже днём не поднимался выше нулевой отметки. Осень уже раздела  догола деревья, и те уныло покачивали ветками в такт порывам студёного ветра;  земля затвердела, как камень, а небо, две недели кряду задёрнутое тёмно-серым пологом, так и не обронило на землю за эти дни ни одной снежинки. Днём сквозь хмурую пелену едва угадывалось солнце, ночи же были безлунными и беззвёздными, начисто лишёнными волшебства и очарования…
Я поднял воротник куртки и глубже натянул вязаную шапку. Отворачиваясь от резкого порыва холодного ветра, поднявшего с асфальта буруны пыли, я оглянулся назад, где трубы родного завода щедро извергали в ночное небо плотные клубы серого дыма. Моё внимание привлекла тёмная человеческая фигурка, протискивающаяся через проделанный в кирпичном заборе пролом. Им пользовались многие из нас, чтобы сократить путь с работы домой.
Я сразу же узнал его, Марата Фатыхова, молодого татарина,  год назад вернувшегося из армии и работающего в нашей смене машинистом мостового крана. Укоротив шаг, я позволил Марату скоро догнать меня. Он пристроился рядом, закурил сигарету, и дальше мы пошагали вместе. Минуты две никто из нас не обронил ни слова, каждый был занят собственными мыслями.  Ветер вдруг потерял силу, а через несколько минут и вовсе стих, словно его и не было.
– Марат,  – нарушил я затянувшееся молчание. – Вот скажи, ты ведь всю жизнь живёшь в этих краях, ходил в русскую школу, в армии под Вологдой служил. Так?..  Отчего же так плохо говоришь по-русски?
Татарин молчал, можно было подумать, что он или не расслышал вопроса, или просто не считал нужным отвечать. Но всё же, после недолгих, посильных его уму, раздумий, он произнёс:
– Дома мы только по-татарски говорим. Кто говорит по-татарски дома, тот хорошо по-русски говорить не умеет…
«Да, скорее всего, так оно и есть…» – подумал я и, удовлетворённый его ответом,  от дальнейших расспросов отказался.
Тем временем мы подошли к убогому строению – трёхэтажному жилому дому довоенной ещё постройки, с общим коридором, общей кухней и туалетом на улице. Здесь в небольшой четырнадцатиметровой комнатке Марат жил вместе с женой (детей у них тогда ещё не было) и матерью. Светились редкие окна, откуда-то сверху через открытую форточку доносился плач грудного ребёнка. Мы уже было собирались протянуть друг другу руки для прощания, как вдруг лицо Марата озарилось радостью, глаза заблестели:
– Смотри, смотри! Снег пошла, зима пришёл!
Я вскинул голову вверх: плавно, переливаясь в люминесцентном свете уличного фонаря, падала, вальсируя в воздухе, первая увиденная нами в эту зиму снежинка. Медленно, с осторожностью, словно посланная небом в разведку – всё ли внизу готово к зиме? – она приближалась к своей неминуемой гибели. Мы заворожено провожали её взглядами почти до самой земли, но в последний момент Марат, присев, подставил на её пути свою маленькую тёплую ладонь, и посланница небес, едва коснувшись её, превратилась в слезинку.

…А настоящая зима пришла лишь спустя три недели. Целые сутки валил снег, и тот, не тая, ложился на землю. По пустырю, что разделял две серые панельные девятиэтажки и частично был занят детской площадкой и гаражами-ракушками, пролегла по снегу одинокая тропка. Она была до того узкая, что если встречались на ней два человека, то разойтись могли не иначе, как  боком, да и то одному из них приходилось сделать шаг в сторону, проваливаясь по колено в снег.
Выйдя из подъезда, я, опасаясь опоздать на автобус,  двинулся по этой тропинке, чтобы сократить путь, о чём скоро пожалел: ровно на середине пути нагнал я медленно шествующую троицу.  Впереди ковылял пьяный старик –  заплетая ногами, он кренился то вправо, то влево, спотыкался, но не падал,  держа курс на виднеющийся недалеко впереди гастроном.  Вторым шёл маленький мальчик, лет двух-двух с половиной от роду, одетый в не по росту большую куртку и вязаную шапочку, с лопаткой в руке. За ним, непосредственно передо мной, чью спину я уже внимательно рассмотрел, тяжело ступала пожилая женщина в старом тёмно-зелёном пальто, видимо, бабушка ребёнка. Обогнать их, пробороздив снежную целину, у меня желания не было, так и плёлся я за ними, сокрушаясь о том, что не пошёл в обход двора по вычищенному дворниками ещё с раннего утра тротуару.
И вдруг до моего слуха донёсся плач. Плакал ребёнок с лопаткой. Малыш всхлипывал, протяжно подвывая. «Что могло огорчить ребёнка в такой безобидной ситуации?» – удивился я. Всполошилась и его бабушка:
– Ты что это, родимый? Отчего ты плачешь?
Но тот не ответил, а заплакал ещё сильнее.
– Что случилось, мой хороший? – Женщина остановилась и, достав из кармана платок, стала утирать ему слёзы. – Скажи, что с тобой?
– Дедушку жа-а-алко, у него но-о-ожки больные! – протяжно пропел тот, и залился ещё горше.
Старый пьяница, сделав ещё несколько шагов, остановился и, повернувшись к нам, тоже дал волю слезам не хуже мальца.
– Вот никто, никто меня сегодня не пожалел! А он – пожалел! – произнёс он сквозь слёзы.
Так и шли по тропинке, заливаясь слезами, старый да малый, за ним охающая  и покачивающая головой бабушка, а шествие замыкал я.
Но все тропинки когда-нибудь заканчиваются. Кончилась и эта. Старик поспешил в магазин за бутылкой; малыш, ещё изредка всхлипывая, под надзором бдительной бабушки с азартом стал ковырять лопаткой наметённый за ночь сугроб, а я…  Я направился было к автобусной остановке, да вдруг решил сегодня никуда не ехать, вернулся домой и написал этот рассказ.